Яков Гилинский

См. ненасилие (поскольку Гилинский сторонник отказа от наказания - т.е., социального насилия - как средства борьбы с преступностью).

Обыкновенный русский фашизм

Оп.: Индекс, №24, 2006 г.

http://index.org.ru/journal/24/gil24.html

Опасность фашизма в России
останется надолго.
У. Лакер

Ксенофобия

Разгул нацизма-фашизма в современной России не вызывает сомнений. Проявлениям нацизма, ксенофобии (многочисленные убийства и избиения лиц "некоренной национальности" - африканцев, азиатов, "лиц кавказской национальности" - в Москве, Санкт-Петербурге, Воронеже, Краснодарском крае, далее - везде; совсем недавно - "Русский марш" 5 ноября 2005 года в Москве, выступление Макашева по телевидению в программе В. Соловьева, антисемитское "Письмо пятисот" и многое другое) посвящены статьи в газетах, радиопередачи, многочисленные дискуссии в СМИ. Появились научные и околонаучные публикации, журналистские и правозащитные исследования [1].

Вместе с тем многое остается не проясненным, "за кадром". Многие "объяснения" слишком легковесны. Вызывает многочисленные споры о "квалификации" нынешнего этапа ксенофобии в России: нацизм? фашизм? хулиганство (по версии не только многочисленных судебно-следственных решений)? Каковы причины происходящего ("кто виноват")? И, конечно же, "что делать?".

Да, это фашизм

Один из крупнейших исследователей фашизма вообще, русского в частности, Уолтер Лакер (Walter Laqueur) в авторском предисловии к своей книге "Черная сотня. Происхождение русского фашизма" (1994) говорит: "Когда я писал эту книгу, я не думал, что фашистское движение появится на российской политической арене так стремительно и будет иметь столь массовую поддержку избирателей..." И далее слова, вынесенные в эпиграф: "Опасность фашизма в России останется надолго" [2].

Напомним, что фашизм в России имеет давние исторические традиции. И это не только "Черная сотня", "Союз Михаила Архангела", погромы времен Российской империи, не только "младороссы" Александра Казем-Бека, поклонявшегося Муссолини (начало 20-х годов минувшего столетия), но и "настоящий" русский фашизм. "Русские фашистские партии существовали в 1930-е годы в Германии и Маньчжурии". Русские фашисты "публиковали "Протоколы сионских мудрецов" и читали лекции о злодеянии масонов в России <...> Они восхищались деятельностью итальянских и немецких фашистов <...> Так было положено начало Русской фашистской организации (РФО), впоследствии ставшей Русской фашистской партией (РФП), которая печатала регулярные выпуски "Наш путь" и "Нация"" [3]. "Фюрером" РФП в 1931 году стал Константин Родзаевский. Были и другие русские фашистские организации. Например, Всероссийская фашистская организация, основанная в 1933 году в... штате Коннектикут (США).

Но не в этих малоизвестных сегодня фашистских партиях прошлого суть дела. О них можно было бы и не вспоминать. Если бы не постоянно тлеющий уголек нацизма-фашизма среди населения России. А что это так - свидетельствуют и массовый антисемитизм в годы советской власти, и столь быстро растущие как грибы националистические группы и отряды типа "Памяти" Д.Васильева, "Русского национального единства" А.Баркашева, а теперь еще и "Белый патруль" Ю.Белова...

Объективности ради заметим, что ксенофобия и националистические интенции существовали и существуют не только в России. С первых шагов человечества зародились подозрительность и нелюбовь к "чужим", не "своим", нередко переходящие в открытую вражду (впрочем, это присуще всем стадным животным) [4]. Сегодня это проявляется в страшных "преступлениях ненависти" ("hate crimes"), известных большинству современных государств [5].

Социально-экономическая "почва" русского националистического "почвенничества"

Да, существует традиционный националистический (чтобы не сказать нацистский) менталитет россиян [6]. Но ведь традиции и ментальность вырастают, существуют, тлеют и вспыхивают не на пустом месте. Имеются объективные и "субъективные" факторы ксенофобии - нацизма - фашизма вообще и ультрасовременного российского в частности. Начнем с объективных предпосылок.

Объективно нетерпимость, ксенофобия, злоба, зависть есть закономерный, необходимый и неизбежный результат непомерного разрыва уровня и образа жизни сверхбогатого меньшинства ("включенных", "included") и нищего и полунищего большинства населения ("исключенных", "excluded") [7]. Этот разрыв, экономически отражаемый децильным коэффициентом и индексом Джини, все возрастает, сопровождаясь ростом убийств, самоубийств, алкоголизма и других девиаций [8]. Так, официальный фондовый (децильный) коэффициент [9] в 1990 году составлял 1:4,5, а к 1994-1999-му вырос до 1:15 (по данным экспертов, 1:25, в Москве - 1:60). Такой разрыв уровня доходов богатых и бедных - гарантия нестабильности, конфликтности общества. Самое страшное - фактическая невозможность "исключенных" "включиться" в экономическую, политическую, социальную, культурную жизнь. "За годы реформ уже сотни тысяч жителей бывшего СССР стали "отходами" трансформационного процесса, еще многие тысячи беженцев оказались в России без всяких перспектив найти работу, жилье и обрести достойный образ жизни. Для многих Россия стала "транзитным пунктом" на пути в никуда" [10]. По мнению профессора Ф. Бородкина, "свыше 50% населения России - "исключенные"" [11], то есть люди, вынужденные существовать на обочине жизни, не будучи включены в активные трудовые, социальные, политические, культурные процессы. В стране 36 миллионов, или четверть населения, бедняков, чьи доходы ниже нищенского прожиточного минимума (по данным проф. Наталии Римашевской, "Новая газета", 16-19 октября 2003 г.), и полунищенское существование влачат как минимум еще две четверти населения. А вот данные Всемирного банка, основанные на официальной российской статистике: доля населения за национальной чертой бедности в России - 30,9% [12].

Большинство "исключенных" - подростки и молодежь - без образования, без профессии, без работы, без легальных доходов, но окруженные "гламуром", иномарками, ресторанами, бутиками... Совершенно очевидно, что безнадежность существования большинства россиян не может не вызывать соответствующую реакцию, "канализируемую" властью. И здесь мы подходим к "субъективным" факторам.

Cui prodest? [13]

В 1990 году я попытался проследить систему мифов тоталитарного общества на примере СССР [14]. Основные вехи мифологизированного сознания, по-моему, таковы: "Человек создан для счастья" - "Светлое будущее" - "Светлый путь" - знающий этот путь Вождь (Фюрер)... Но: "До "светлого будущего" было что-то далековато, а настоящее - несмотря на все "небывалые успехи", мрачновато. Значит - виноваты "враги"! Кулаки и "подкулачники", правые и левые, вредители и саботажники, "враги народа" и члены семей врагов народа, крымские татары и немцы Поволжья, космополиты и "врачи-отравители", и несть им числа... Поиск "врагов народа" (то бишь "козлов отпущения") и "борьба" с ними - самая страшная страница прошлого" [15]. Не думал я в 1990 году, что прошлое станет будущим.

В политике неудачливой власти искать "врагов" и натравливать на них "народ" нет ничего нового. Это старо как мир.

Вот почему прав бывший депутат Госдумы и правозащитник Юлий Рыбаков: "Национализм сегодня стал инструментом государственной политики" [16]. И далее он поясняет свою мысль: "Безнаказанность, в условиях которой действуют националисты, наталкивает на мысль, что государство взяло на вооружение эту силу и придерживает ее на случай, если в один прекрасный момент понадобится сказать "фас". Власть предержащие (а сегодня это, если называть вещи своими именами, чекисты и чиновники) пытаются построить новую империю. Они понимают, что на этом пути их ждут сложности, а народ, который становится все беднее на фоне баснословно богатеющей элиты, будет искать виноватых. Естественно, власти не хотят, чтобы люди в один прекрасный момент показали пальцем именно на них. Поэтому нужно найти "крайних", виноватых. Как правило, на эту роль лучше всего подходят инородцы - армяне, евреи, азербайджанцы, не важно кто". И народ, увы, готов проглотить эту наживку. Так, в ответ на создаваемый Рыбаковым Санкт-Петербургский антинацистский Центр, ему звонят возмущенные жители "культурной столицы". "Спрашивают, что мы имеем против нацизма, говорят, что приезжие заполнили город, что нужно что-то с этим делать..." [17] И это мнение возмущенных граждан может быть страшнее самих фашиствующих молодчиков...

Фашизм выполняет минимум три функции в современной России.

Во-первых, служит "страшилкой" для режима перед грядущими выборами: или мы (ВВП, преемник), или - фашисты!

Во-вторых, как уже упоминалось, "инородцы" - превосходный "козел отпущения" для бездарной власти, не способной решить ни одну из социальных проблем (бедность, жилье, армия, образование, медицина, наука и т. п.).

В-третьих, фашисты - социальная база, "резерв главного командования" в борьбе с предполагаемой "оранжевой революцией", до смерти напугавшей власть.

А кроме того, существует некое "родство душ": "фашисты (нацисты) - сукины дети. Но это наши сукины дети".

Что делать?

Знание факторов, провоцирующих фашизацию страны, позволяет в принципе выстроить хорошо обоснованную систему мер противодействия фашизму. Но я не вижу сегодня реальных оснований для такого противодействия. Социально-экономический разрыв сверхбогатого меньшинства и нищенствующего большинства не сокращается. Напротив, богатые становятся богаче, бедные беднее (если не абсолютно, то относительно). Доступ молодежи к профессиональному образованию сокращается. Недовольство взрослых и подростков увеличивается. Соответственно растет ненависть, которую так легко обратить против "инородцев", за недоступностью собственной власти... Разрыв между властной "элитой" и "народом" достиг небывалых размеров. Функции фашизма для режима сохраняются полностью. А посему и нет "политической воли", без коей в современной России ничего происходить не может...

Более того, ксенофобия усиливается межконфессиональными распрями и религиозным мракобесием (РПЦ собирается внедрять в общество православную этику; школьница Маша затевает второй в истории человечества "обезьяний процесс", предъявив иск департаменту образования о необходимости обучения школьников "божественному сотворению" человека; бросается в качестве пробного камня идея введения в школах уроков православия и т. п.). Межэтнические и межконфессиональные конфликты дополняются гомофобией - преследованием гомосексуалистов. Достаточно вспомнить запрет, а затем разгон в мае 2006 года демонстрации геев в Москве. А ведь гомофобия во всех цивилизованных государствах - такое же "преступление ненависти", караемое уголовным законом и судом, как и насилие по мотивам расовой, национальной, религиозной ненависти! Идет все ускоряющийся откат (какое соблазнительное слово для коррумпированных чиновников!) от демократических свобод конца 80-х - начала 90-х.

Приложение

Хроника нападений на иностранцев - только то, что стало известным, только в Санкт-Петербурге, только в начале 2006 года.

• 5 января - избит 25-летний гражданин Китая (стажер отдела хореографии Консерватории).
• 11 января - избит 25-летний студент Петербургской медицинской академии из Индии.
• 15 января - избит неизвестный из Египта.
• 25 января - избит студент Лесотехнической академии из Камеруна.
• 30 января - избит студент Медицинской академии из Уганды.
• 5 февраля - убит гражданин Мали, 1967 г. р.
• 19 февраля - избит гражданин Израиля, 23-летний студент РГПУ.
• 24 февраля - избит абитуриент, 33-летний гражданин Кот Д'Ивуар.
• В феврале избит 24-летний африканский студент Медицинской академии; ранены две гражданки Киргизии...
• 2 марта - нападение на студента из Ливана.
• 23 марта - избит 34-летний гражданин Республики Гана Стенли Джефферон Квауто.
• 25 марта - тяжело ранена 9-летняя Лилиана Сесоко.
• 7 апреля - убит из ружья студент Университета телекоммуникаций Лампсар Самба из Сенегала.
• В апреле убита студентка из Китая...

Социальный контроль над девиантным поведением в современной России: теория, история, перспективы

Исходные понятия и представления

Социальный контроль – механизм самоорганизации (само-регуляции) и самосохранения общества путем установления и поддержания в данном обществе нормативного порядка, устранения или нейтрализации или минимизации нормонарушающего (девиантного) поведения.

Один из основных вопросов социологии – как и почему возможно существование общества? Почему оно не разрушается (распадается)? /1. с. 27, 70/.

Проблема порядка и социального контроля обсуждалась всеми теоретиками социологии (О.Конт, Ч.Спенсер, К.Маркс, Э.Дюркгейм, М.Вебер, П.Сорокин, Т.Парсонс, Р.Мертон и др.). Специально вопросы социального контроля рассматривались Р.Парком, Э.Россом и др. (см. об этом: /2; 3; 4/).

Социальными регуляторами человеческого поведения служат выработанные обществом ценности и соответствующие им нормы, а средством передачи и тех и других – знаки (См., напр: /5. с. 210/).

Были определены основные методы социального контроля: поощрение и наказание (см., напр., одну из ранних работ П.Сорокина /6/). Классифицированы формы социального контроля (внутренний и внешний, формальный и неформальный и др.), описаны его механизмы.

Названы основные институты социального контроля (от семьи и школы до психиатрических учреждений и тюрем). Предложены различные модели социального контроля. Одна из наиболее известных – модель D.Black, описанная на русском языке в /7. сс. 23-25/.

Эпоха Просвещения и XIX век пронизаны верой и надеждой в возможность успешного социального контроля и "порядка". Надо только прислушаться к советам просветителей, науки и немножко потрудиться над приведением реальности в соответствие с Разумом…

Правда, до сих пор остаются не совсем ясными несколько вопросов:

• что такое "порядок", существуют ли объективные критерии его оценки? Для естественных наук – это, вероятно, уровень энтропии системы – ее (энтропии) уменьшение или не увеличение. А для социальных систем?
• "порядок " для кого? В чьих интересах? С чьей точки зрения? Или, по известному выражению Г.Беккера: "Whose side were you on?"
• возможно ли общество без "беспорядка"? Очевидно – нет. Организация и дезорганизация, "порядок" и "беспорядок" (хаос), "норма" и "девиации", энтропийные и негэнтропийные (информационные) процессы – дополнительны (в Боровском смысле). Более того, девиации (флуктуации, мутации) – необходимые механизмы изменения и развития, а, следовательно, самого существования системы (социальной, физической или биологической). Без девиаций ("clinamen") "ничего никогда породить не могла бы природа", как заметил еще Лукреций.
• как, какими средствами, какой ценой поддерживается "порядок" ("новый порядок" А.Гитлера, гулаговский "порядок" И.Сталина, наведение "порядка" Америкой во Вьетнаме, СССР – в Венгрии, Чехословакии, Афганистане, Россией – в Чечне…)?

Социальная практика XX века, с двумя мировыми войнами, сотнями локальных войн, "холодной войной", гитлеровскими и ленинско-сталинскими концлагерями, с геноцидом, холокостом, правым и левым экстремизмом, терроризмом, фундаментализмом и т.д., и т.п. – разрушила все иллюзии и мифы относительно "порядка" и возможностей социального контроля.

Сумма преступлений, совершенных государствами (их руководителями или, точнее, "крестными отцами"), превысило стократ преступления одиночек. Вот несколько цифр по некоторым странам чьи лидеры - "спонсоры убийств" (N.Kressel), принесли в жертву человеческие жизни: СССР (1917 – 1987) – 61.911 тыс. человек, коммунистический Китай (1949 – 1987) – 35.236 тыс., Германия (1934-1945) - 20.946 тыс., националистический Китай (1928-1949) - 10.075 тыс., Япония (1936 – 1945) – 5.890 тыс., Камбоджа – (1975 – 1978) – 2.035 тыс., Вьетнам (1945 – 1987) – 1.659 тыс., Польша (1945 – 1947) – 1.583 тыс., Пакистан (1971) – 1,5 млн., Югославия (1944 – 1987) – 1.067 тыс., Турция (1915 – 1918) – 1,0 млн. человек /8. рр. 252-253/. При этом государства не "раскаиваются", а отрицают, отказываются (denial) от содеянного. S.Сohen в статье "Human Rights and Crimes of the State: the Cultural of Denial" /9/ называет три формы такого отказа:

• отрицание прошлого (denial of the past). Так, на Западе появились публикации, объявляющие Холокост "мифом", а отечественные сталинисты "мифом" называют ужасы сталинских репрессий;
• буквальный отказ (literal denial) – по формуле "мы ничего не знаем";
• причастный отказ (implicatory denial) – по формуле: "Да, но…". Так, большинство военных преступников под давлением фактов признают: "Да, было". И тут же следует "но": был приказ, была военная необходимость и т.п.

Не удивительно, что постмодернизм в социологии и криминологии конца XX века, начиная с J.-F.Lyotard /10/ и M.Foucault /11/, приходит к выводам: сама социальная реальность девиантна /12. с. 246/, "феномен девиации – интегральное будущее общества" /13. р. 8/, "следует отказаться от надежд, связанных с иллюзией контроля" /14/, "вместо нормативного регулирования – соблазнение потребителя" /15/ и т.п. И хотя вероятно, что реалистически-скептический постмодернизм - как реакция на иллюзии прекраснодушного Провещения - является столь же односторонним, сколь и само Просвещение, однако некоторые соображения общенаучного характера склоняют нас на позиции постмодернизма. Дело в том, что хотя существует объективная дополнительность процессов организации - дезорганизации, энтропийных и негэнтропийных, однако в силу второго закона термодинамики, закона возрастания энтропии в системе (да, закрытой, но и открытой, в конечном итоге) неизбежно ведущего к ее гибели (“смертно” все сущее), конечная победа принадлежит дезорганизационным, энтропийным процессам. Это не исключает, разумеется, для систем возможности существовать достаточно долго, “борясь” с дезорганизацией и хаотизацией. Как писал отец кибернетики, Н.Виннер, “Мы плывем вверх по течению, борясь с огромным потоком дезорганизованности, который, в соответствии со вторым законом термодинамики, стремится все свести к тепловой смерти... В этом мире наша первая обязанность состоит в том, чтобы устраивать произвольные островки порядка и системы... Мы должны бежать со всей быстротой, на которую только способны, чтобы остаться на том месте, где однажды остановились.” /16, с. 311/.

Большинство из нас сражается за жизнь до конца, зная его неизбежность и сохраняя мужество (или не очень...) “вопреки” (Ф.Мальро) и “по ту сторону отчаянья” (Ж.-П.Сартр). Но это не отменяет конечного результата. Каждое общество также рано или поздно прекращает свое существование (переходит в “инобытие”, как и все смертное. В перегной, например). Это не должно служить препятствием к стараниям самосохраниться путем организации и поддержания “порядка” и сокращения хаотизирующих процессов, включая негативное девиантное поведение (я не останавливаюсь здесь на проблеме позитивных девиаций /17/).

В целом социальный контроль сводится к тому, что общество через свои институты задает ценности и нормы; обеспечивает их трансляцию и социализацию (усвоение, интериоризация индивидами); поощряет за соблюдение норм (конформизм) или их допустимое, с точки зрения общества, реформирование; упрекает (наказывает) за нарушение норм. В гипотетически идеальном (а потому нереальном) случае общество обеспечивает полную социализацию своих членов, и тогда, строго говоря, не требуется ни поощрений, ни наказаний.

Несколько замечаний по поводу девиаций и девиантного поведения.

Социальные девиации (кризисы, войны, революции и т.п.), подобно флуктуациям неживой материи и мутациям живой, служат необходимым механизмом изменений (как эволюционных, так и инволюционных). “Позитивные” девиации (мутации) способствуют развитию системы (повышению уровня организованности, накоплению информации, снижению энтропии), “негативные” девиации (мутации) ведут к деградации системы (снижению уровня организованности, потере информации, росту энтропии).

Социальные девиации реализуются через девиантное поведение индивидов, социальных групп.

Чрезвычайно важной и теоретически мало разработанной является проблема “двойственной оценки девиаций”. Она возникает как следствие неоднозначных исходных понятий “норма” и “социальная норма”.

“Естественная”, адаптационная норма - это допустимые пределы структурных и функциональных изменений, при которых обеспечивается сохранность объекта и не возникает препятствий для его развития.

Социальная норма определяет исторически сложившийся в конкретном обществе предел, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, деятельности индивидов, социальных групп, социальных организаций.

Социальная норма может соответствовать объективным закономерностям существования и развития общества (отражать, выражать их) и тогда она является “естественной”, адаптационной. Но социальная норма может быть результатом искаженных (мифологизированных, идеологизированных и т.п.) представлений об “интересах” общества и его закономерностях. И тогда социальная норма не является адаптационной. Напротив, следование таким нормам “вредно” для общества, угрожает его благополучию, а то и существованию.

Эти нормы объективно “девиантны” (по отношению к “естественной”, адаптационной норме развития), а отклонения от “девиантных” норм - нормальны, естественны, помогают обществу выжить или развиваться, хотя носители таких “отклонений” будут преследоваться “нормальным обществом” (азбучные примеры - Сократ, Коперник, Бруно и несть им числа).

Социология девиантного поведения и социального контроля (девиантология) исходит обычно из оппозиции “социальная норма - девиантное (нормонарушающее) поведение”, не зависимо от “правильности”, “естественности”, адаптационности социальных норм. В этом есть определенный гносеологический смысл: кто может “верно” судить, какая конкретная социальная норма данного общества в определенное время объективно “полезна”, адаптационна, а какая - нет? Но при анализе социальных девиаций, различных форм девиантного поведения, стратегии и тактики социального контроля приходится вновь и вновь обращаться к проблеме “двойственной оценки девиаций”. Иначе будут совершенно непонятны дискуссии о легализации или запрете абортов, о легализации или запрете марихуаны, доводы за и против смертной казни или иных мер социального контроля.

Основные тенденции социального контроля в современном мире

Поощрение как один из основных методов социального контроля применяется в основном в процессе социализации индивидов, при формировании конформного, законопослушного поведения. Когда же девиантность поведения стала фактом, приоритет отдается наказанию.

Социальный контроль над девиантным поведением и, прежде всего над преступностью, как наиболее острой его формой, включает “борьбу” посредством наказания (репрессий) и профилактику (превенцию).

Человечество перепробовало все средства репрессии, включая квалифицированные виды смертной казни (четвертование, разрывание на части, замуровывание живьем и т.п.) и изощренные пытки. Однако ни преступность, ни иные формы девиантного поведения (наркотизм, проституция и др.) почему-то не исчезли.

В настоящее время в большинстве цивилизованных стран общепризнанным являются представления о “кризисе наказания” (T.Mathiesen /18/, N.Christie /19/ и др.), кризисе уголовной политики и уголовной юстиции, кризисе государственного и полицейского контроля. Достаточно назвать такие работы как Albanese J. Myths and Realities of Crime and Justice, 1990 /20/; Davis N., Anderson B. Social Control: The Production of Deviance in the Modern State, 1983 /21/; Donziger S. The real War on Crime: The Report of the National Criminal Justice Comission, 1996 /22/; Hendrics, J., Byers, B. Crisis Intervention in Criminal Justice, 1996 /23/; Rotwax, H. Guilty. The Collapse of Criminal Justice, 1996 /24/; Sumner, C. The Sociology of Deviance. An Obituary, 1994 /25/.

Вот почему последняя из 11-и рекомендаций (мы к ним еще вернемся) Национальной Комиссии США по уголовной юстиции предлагает “изменить повестку дня уголовной политики от “войны” к “миру” /22. р. 218/. А S.Barkan в 14-й из 23-х рекомендаций (и о них еще пойдет речь впереди) своей только что вышедшей книги (1997) советует “уменьшить надежды на тюремное заключение и обратить больше внимание на общественное исправление (community correction)” /26, p. 542/.

Развивается движение аболиционистов за отмену не только смертной казни (это само собой разумеется для подавляющего большинства специалистов), но и тюремного заключения с переходом на альтернативные меры наказания и восстановление прав потерпевших, за переход юстиции “возмездной” (retributive justice) к “восстанавливающей” (restorative justice) /27; 28; 29/. Сторонники аболиционизма провели уже восемь международных конференций (International Conference on Penal Abolition), посвященных вышеназванным проблемам /28, и др./.

Кризис (чтобы не сказать - крах) репрессий и уголовной юстиции вполне закономерен. Дело в том, что не существует “преступных” или непреступных, “девиантных” или “нормальных” действий человека per se. Есть единый, длящиийся всю жизнь процесс человеческой деятельности по удовлетворению потребностей. Неудовлетворенная потребность, нужда - вот та гегелевская хитрость мирового разума”, которая служит источником, “причиной” человеческих действий, поступков, активности. А если какие-то формы этой активности кто-то (законодатель, общественное мнение) называет “преступными”, “девиантными”, то это не может служить безусловным препятствием, исключающим саму возможность таких форм удовлетворения существующих потребностей.

Сегодня в мировой девиантологии и криминологии сложилось довольно прочное убеждение в конвенциональности и преступности, и иных девиаций, в их сконструированности, всегда носящей условный, относительный характер /26; 30; 31; 32 и др./.

Это особенно проявляется в отношении государства и общества (community, mass media) к так называемым “преступлениям без жертв” (E.Schur /33/): употреблению наркотиков, пьянству, проституции и т.п. Я устал и хочу подстегнуть свою нервную систему и выпиваю бокал вина или рюмку коньяка, или выкуриваю “Marlboro”, или выпиваю чашку кофе, или нюхаю кокаин, или выкуриваю сигарету с марихуаной... Для меня все это лишь средство снять напряжение, “взбодрить” себя. И почему первые четыре способа социально допустимы, а два последних - “девиантны”, а то и уголовно наказуемы - есть результат социальной конструкции, договоренности (конвенции) законодателей.

Следует добавить, что если “борьба” и ведется (с сомнительным успехом), то преимущественно против “уличной преступности” (street crimes), или, по крылатому выражению A.Liazоs: “nuts, sluts and perverts”, тогда как огромный пласт “беловоротничковой”, “элитарной”, “респектабельной” преступности остается вне “поля боя” /25; 26; 29; 30; 31 и др./. И тогда пойманные полицией и осужденные судом “nuts, sluts and perverts” лишь “козлы отпущения”, призванные демонстрировать успехи борьбы с преступностью.

Более прогрессивной, перспективной представляется в мировой криминологии и социологии девиаций идея превенции.

Под предупреждением (профилактикой, превенцией) преступности и иных форм девиаций понимается такое воздействие общества, институтов социального контроля, отдельных граждан на причины девиантного поведения и факторы, ему способствующие, которое приводит к сокращению и/или желательному изменению структуры девиаций и к несовершению потенциальных девиантных поступков.

Теоретически о возможностях и предпочтении предупреждения преступности известно с древних времен (Платон, Аристотель). В Новое время приоритет превенции был четко высказан Ш.Монтескье в “Духе законов” (“Хороший законодатель не столько заботится о наказании за преступления, сколько о предупреждении преступлений: он постарается не столько карать, сколько улучшать нравы”), а затем повторен и развит Ч.Беккариа (“О преступлениях и наказаниях”). Комментируя идею превенции в работе Баккариа, Вольтер назвал предупреждение преступлений истинной юриспруденцией.

В современной мировой литературе различают три уровня превенции: primary prevention (близка по смыслу отечественной “общесоциальной профилактике” - воздействие на среду, экологию, экономические, социальные, политические условия жизни в целях их улучшения, гаромонизации); secondary prevention (аналог отечественной “специальной профилактики”, расчитанной на обеспечение мер безопасности, воздействие на “группы риска”, устранение обстоятельств, способствующих совершению преступлений или иных правонарушений); tertiary prevention или “индивидуальная профилактика” в отечественной криминологии.

Разумеется, идея предупреждения преступности (и иных форм девиантного поведения) значительно разумнее, демократичнее, либеральнее, прогрессивнее, чем “борьба” и репрессии. Но насколько превенция реалистична и эффективна?

Во-первых, что служит объектом превенции, если девиантность в целом, а особенно - преступность, - есть некий условный конструкт, продукт договоренности или субъективных решений (конвенциональность социальных девиаций). При этом решает, что есть правонарушение, преступление - законодатель (и решает по-разному в различных государствах и в разное время), а демонстрируют, что есть преступность, деликтность - полиция, административная и уголовная юстиция. Не только “девианты”, но и уголовные преступники, согласно букве уголовного закона, - 100% взрослого населения большинства стран, включая Россию. Кто же кого будет “профилактировать”?

Во-вторых, превенция предполагает воздействие на причины девиантного поведения и обстоятельства, способствующие девиантным поступкам. Но кто решится сегодня сказать, что он знает эти причины и обстоятелства? В отечественной и зарубежной литературе называются сотни “причин” и “факторов”, известны десятки респектабельных концепций причин преступности, девиантного поведения, излагаемых во всех учебниках и курсах криминологии и социологии девиантного поведения. Какие из них принять за “основу” и применять на практике?

Не удивительно, поэтому, в-третьих, что до сих пор нет убедительных данных об эффективности той или иной превентивной деятельности (парадигмы). В книге J.Graham, T.Bennett /34/ собран большой материал по наиболее интересным и перспективным программам превенции. Но их успешность и результативность чаще всего не выявлены (см. также /23/).

Наконец, в-четвертых, существует серьезная опасность вырождения превенции в попрание элементарных прав человека, ибо превенция всегда есть интервенция (intervention) в его личную жизнь. Проводя связь между “инструментальной рациональностью” превенции и Аушвицем (Освенцимом), H.Steinert говорил в 1991 г.: “Я вижу в идее превенции часть серьезнейшего заблуждения этого столетия” (цит. по: /35/ р. ).

И все же сказанное не отрицает полезности усилий по предупреждению негативного девиантного поведения.

Во-первых, потому, что процессы организующие, упорядочивающие столь же объективны для общества, как и процессы дезорганизующие, девиантные.

Во-вторых, общество так или иначе будет реагировать на конвенционально определенную и полицией выявляемую преступность, наркотизацию, проституцию и т.п. А превенция предпочтительнее репрессии post factum.

В-третьих, совокупность мер primary, secondary, tertiary prevention способны в целом улучшать социальную обстановку, социальные условия, создавать более человечную atmosphere, и уже тем самым, в конечном итоге, служить сокращению античеловечных деяний.

Наконец, в-четвертых, меры secondary и tertiary prevention (специальной и индивидуальной профилактики) способны защитить, особенно на уровне community crime prevention /36/ (привычная для нас “профилактика по месту жительства”) конкретного человека, потенциальную жертву, спасти ее от возможных посягательств.

Применение мер предупреждения девиантных проявлений должно иметь ограничения, препятствующие злоупотреблениям.

- Как общий принцип - “Не навреди”.
- Эти меры должны соответствовать действующим правовым и моральным нормам.
- Применение превентивных мер должно максимально соответствовать правам человека.
- Разработка и применение мер профилактики должны осуществляться высококвалифицированными профессионалами (юристами, психологами, педагогами, врачами, социальными работниками), а волонтеры должны проходить предварительное обучение и стажировку.

Обобщая известные рекомендации по системе превенции /22; 26; 34; и др./, можно назвать некоторые основные стратегические направления:

1. Общесоциальные меры (primary prevention) по сокращению экономической дифференциации, безработицы, улучшению городской экологии и т.п. (рекомендации 1, 2, 5, 6, 8, /26/);

2. Программы поддержки семьи и детей (рекомендации 9, 10, 11, /26/, 9 /22/);

3. Программы поддержки и помощи тем, кто злоупотребляет наркотиками и алкоголем, освободился из мест лишения свободы, а также потерпевшим (рекомендации 2 /22/, 13 /26/). Признание неэффективности “войны против наркотиков” (“War on Drugs”);

4. Соседская взаимопомощь (Neighborhood Watch) /37/;

5. Максимальное сокращение тюремного населения (рекомендации 1, 4 /22/, 14, 15 /26/). Возможно, что лишение свободы допустимо, как вынужденная мера, только к насильственным преступникам;

6. Улучшение “техники безопасности” (освещение улиц, дворов, скверов, лестниц; охранная сигнализация; патрули местной полиции и т.п.).

Участники Чикагской Ассамблеи “Crime, Communities and Public Policy” (1992) называют две базисные теоретические модели “community crime prevention”: неформальный социальный контроль и улучшение социальных условий.

В целом основные тенденции современной западной политики социального контроля над девиантным поведением состоят в следующем:

- признание несостоятельности репрессий (“кризис наказания”);

- изменение стратегии социального контроля от “борьбы” и “войны” к “мирному сосуществованию” (from “war” to “peace” “peacemaking”) /22. р. 218; 38/;

- поиск мер социального контроля, альтернативных репрессивным;

- приоритет превенции.

Основные тенденции социального контроля в современной России

Мы вынуждены были столь подробно остановиться на современных тенденциях социального контроля в Западных странах, чтобы лучше понять и оценить отечественную теорию и практику.

Поскольку К.Маркс, а за ним В.Ленин повторили слова Монтескье о приоритете предупреждения преступлений по сравнению с карой за них, постольку идея приоритета превенции вошла в идеологию марксизма-ленинизма. Другой вопрос - как эта идея реализовывалась на практике ... Сразу же после Октября 1917 года новая власть пыталась играть в либеральные игры. Так, в Руководящих началах 1919 года и в первом уголовном кодексе (УК) 1922 года наказание признавалось мерой только “оборонительной”, а в УК 1926 года термин “наказание”, был заменен “мерами социальной защиты”. Уголовное законодательство было достаточно “мягким” по сравнению с последующими периодами, включая ныне действующее. Тюрьмы пытались заменить трудовыми лагерями. Суды редко лишали свободы и то лишь представителей бывших господствующих сословий. Однако вскоре и надолго массовые репрессии и террор стали основой уголовной политики советского государства.

Идея превенции была реанимирована Н.Хрущевым, который на XX съезде КПСС (1956) высказался за приоритет профилактики преступлений, а затем повторил это на XXI съезде КПСС (1959): “Нужно предпринять такие меры, которые предупреждали бы, а потом и совершенно исключили появление у отдельных лиц каких-либо поступков, наносящих вред обществу. Главное - это профилактика и воспитательная работа”. На XXII съезде КПСС (1961) была принята новая Программа КПСС, согласно которой главное внимание “должно быть направлено на предотвращение преступлений”. Н.Хрущев видел в профилактике панацею от “антиобщественных” (мы бы сказали - девиантных) проявлений, как в кукурузе - панацею от развала сельского хозяйства. Он верил в чудодейственную силу превенции и обещал пожать руку последнему преступнику в СССР ... При всей демагогичности и утопичности партийных заявлений эти идеологические клише позволяли ученым разрабатывать теоретические и методические основы превенции, а на практике наблюдалась либерализация наказания, сокращение доли лиц, осуждаемых к реальному лишению свободы (большинство “отдавались на поруки”), сопровождавшиеся снижением уровня регистрируемой преступности (с 1961 по 1965 гг. на 19% /39. с. 12/).

По окончании хрущевской “оттепели” стали возрастать и репрессивность уголовной и административной юстиции и уровень преступности, самоубийств, алкоголизации населения.

Новые позитивные тенденции характеризуют период горбачевской “перестройки”. Доля лиц, приговариваемых к лишению свободы, сокращается в СССР с 45,2% в 1985 г. до 33,7% в 1987 г., количество освобожденных от уголовной ответственности с применением мер общественного воздействия увеличивается с 1985 по 1988 гг. на 76% /39. с.92, 97/. Одновременно снижаются уровни преступности (в расчете на 100 тыс. человек населения) с 752 в 1985 г. до 636 в 1987 г. (на 16%), самоубийств - с 24,6 в 1985 г. до 19,1 в 1987 г. (на 22%). Однако “постперестроечный” период характеризуется возвратом к репрессивной уголовной политике, ростом всех видов девиантного поведения. Так, с 1987 по 1994 гг. уровень преступности вырос в 2,2 раза, умышленных убийств (с покушениями) в 3,4 раза, тяжких телесных повреждений в 3,3 раза, самоубийств в 1,8 раза. В 1994 году Россия вышла на первое место в мире по уровню смертей от убийств, второе место по уровню смертей от самоубийств, с 1993 г. - на первое место по душевому потреблению алкоголя, обогнав Францию - традиционного “лидера”. Увеличивается число потребителей наркотиков. С 1993-94 гг. фиксируется “снижение” количества и уровня зарегистрированной преступности и основных ее видов. Однако, с нашей точки зрения, это лишь результат массового сокрытия преступлений от регистрации (обоснование этой точки зрения представлены в многочисленных публикациях автора и других криминологов). Широкое распространение приобрели организованная преступность и коррупция, но лидеры криминальных организаций и коррумпированные чиновники и “правоохранители” редко оказываются на скамье подсудимых и в тюрьме.

Исследование современных форм социального контроля в России (анализ литературных и статистических данных, интервью, наблюдение) выявило следующие основные тенденции:

- усиливающаяся репрессивность уголовной политики (так, в 1988 г. было осуждено за уголовные преступления 426 тыс. человек, в 1995 - 1.036 тыс. человек, в том числе к смертной казни - в 1988 г. - 115 человек, в 1994 г. - 160 человек, в 1995 г. - 143 человека, при резко сократившемся числе помилований - в 1995 г., - всего 5 человек, в 1996 г. - 1 человек, тогда как в 1993 г. - помиловано 149 человек, в 1994 г. - 134 человека; осуждено к лишению свободы в 1988 г. - 149 тыс. человек, в 1995 г. - 358 тыс.человек; количество заключенных на 100 тысяч человек жителей в 1996 г. -превысило 700, это первое место в мире, с большим опережением США - 2-е место, свыше 500 заключенных на 100 тысяч жителей) /40; 41/;

- страшная по условиям отбывания наказания пенитенциарная система /40; 41/. Литературные источники, статистика, личные наблюдения в многочисленных пенитенциарных учреждения России дополняются личными сравнительными наблюдениями (по определенной программе) в тюрьмах и следственных изоляторах США (Блумингтон), Германии (Фрайбург), Ирландии (Дублин), Польши (Варшава, Белосток), Финляндии (Турку), Эстонии (Таллинн);

- постепенное усиление репрессивности реакции официального контроля за нелегальным потреблением наркотиков (осуждено за преступления, связанные с наркотиками в 1989 г. - 5.107 человек, в 1995 г. - 38.560 человек, рост за 6 лет - в 7,6 раза, при этом за сбыт наркотических средств привлекаются к ответственности и осуждаются менее 10% от общего числа, а подавляющее большинство - около 90% - за потребление наркотиков или иные действия без цели сбыта; в новом УК РФ фактически усилена уголовная ответственность за преступления, связанные с наркотиками, а также сохранено принудительное лечение наркоманов, давно признанное неэффективным и носящее в наших условиях характер дополнительной к наказанию репрессии). При этом сохраняется значительное отставание наркологической медицинской помощи от реальных потребностей;

- резкое снижение формального контроля за изготовлением, продажей и потреблением алкогольных изделий. Исполнение принятых нормативных актов по контролю за алкоголем блокируется изготовителями и поставщиками фальсифицированной продукции. В результате за период с 1988 по 1993 гг. смертность от острого алкогольного отравления в России выросла с 7,8 до 30,9 (на сто тысяч населения), то есть за 5 лет в 4 раза, а в С.-Петербурге за 1987-1993 гг. с 6,2 до 49,1, т.е. за шесть лет в 7,9 раза. Правда, по официальным данным, этот показатель в С.-Петербурге снизился в 1994 г. до 46,3, в 1995 г. - до 28,3;

- сохранение традиционных нормативных (административных и уголовных) мер по контролю за проституцией при минимальном практическом их применении. При этом "контроль" за занятием проституцией со стороны криминальных группировок становится все активнее и "эффективнее";

- относительная активизация неформальных, негосударственных форм социального контроля за некоторыми видами девиантного поведения. Это - негосударственные охранные и детективные организации; организации "самопомощи" (лиц, имеющих проблемы с алкоголем, наркотиками, бывших заключенных, гомосексуалистов и т.п.); частная медицинская (в т.ч. наркологическая) помощь; службы и телефоны "доверия" и др.;

- двойственная роль средств массовой информации (СМИ). С одной стороны, СМИ способствуют информированности населения, свободной дискуссии по "острым проблемам" преступности, самоубийств, наркотизма, коррупции и организованной преступности, делинквентности подростков, проституции и т.п. С другой стороны, СМИ нередко злоупотребляют демонстрацией и смакованием насилия, неквалифицированно преподносят фактические материалы, потрафляя популистским намерениям и действиям политиков;

- в полном соответствии с постмодернистскими оценками, размывание представлений о дозволенном и недозволенном, допустимом и недопустимом в массовом сознании (результат наших опросов методом Self-Report, экспертные оценки);

- наметилась устойчивая тенденция ужесточения правовых санкций. Так, новый Уголовный Кодекс (1996) наряду с сохранением смертной казни (ст. 59) предусматривает лишение свободы (ст. 57), срочное лишение свободы имеет максимум 20 лет (ранее 10 или 15 лет), а по совокупности преступлений - 25 лет и по совокупности приговоров - 30 лет (ст. 56). Таких сроков (30 лет, пожизненное заключение) не знало уголовное законодательство даже сталинских времен. “Силовые структуры” все чаще получают (Указами Президента) неограниченные полномочия в нарушение Конституции РФ и действующих законов (в частности, уголовно-процессуальных).

Таким образом, можно констатировать резкий разрыв, неадекватность методов и форм социального контроля природе девиаций и мировой практике.

Литература

1. Тернер Дж. Структура социологической теории./ М.: Прогресс, 1985.
2. Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теория./ М.: Иностранная литература, 1961.
3. История буржуазной социологии XIX - начала XX века./ М.: Наука, 1979.
4. История буржуазной социологии первой половины XX века./ М.: Наука, 1979.
5. Пиаже Ж. Избранные психологические труды./ М.: Прос-вещение, 1969.
6. Сорокин П. Преступление и кара, подвиг и награда./ СПб, 1913.
7. Планирование мер борьбы с преступностью./ М.: ИГП АН СССР, 1982.
8. Kressel N. Mass Hate. The Global Rise of Genocide and Terror / Plenum Press. 1996.
9. Cohen S. Human Rights and Crimes of the State: the Cultural of Devial. // In: Criminological perspectives. A Reader. / SAGE. 1996. pp. 489 - 507.
10. Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: Report on Knowledge. 1984.
11. Foucault M. Power/Knowledge. 1980.
12. Интервью с профессором Н.Луманом. // Проблемы теоретической социологии./ СПб. Петрополис. 1994. сс. 236 - 248.
13. Higgins P., Butler R. Understanding Deviance. // McGraw-Hill Book Comp. 1982.
14. Luhman N. Beobachtungen der Moderne.
15. Bauman Z. Intimations of Postmodernity.
16. Виннер Н. Я - математик. / М. Наука. 1967.
17. Гилинский Я. Творчество: Норма или отклонение. // Социологические исследования / 1990. № 2. сс. 41 - 49.
18. Mathiesen T. The politics of Abolition. Essays in Political action Theory. // In: Scandinavian Studies in Criminology / Oslo a. London: 1974.
19. Christie N. Limits to Pain. / Oxford: Martin Robertson. 1981.
20. Albanese J. Myths and Realities of Crime and Justice.
21. Davis N., Anderson B. Social Control: The Production of Deviance in the Modern State.
22. Donziger S. The Real War on Crime: The Report of the National Criminal Justice Comission. / Harper Collins Publ. Inc. 1996.
23. Hendrics J., Byers B. Crisis Intervention in Criminal Justice. / Charles C.Thomas Publ. 1996.
24. Rotwax H. Guilty. The Collapse of Criminal Justice. / NY: Random House. 1996.
25. Sumner C. The sociology of Deviance An Obituary. / Buckingham: Open University Press. 1994.
26. Barkan S. Criminology. A Sociological Understanding. / Prentice Hall. Upper Saddle River. 1997.
27. Foucault M. Discipline and Punish. The Birth of the Prison. / Vintage Books Edition. 19779.
28. Abolitionism in History. On another Way of Thinking. / Ed. by: Lasocik Z., Platek M., Rzeplinska I. // Warsaw: 1991.
29. Consedine J. Restorative Justice. Healing the Effects of Crime./ Ploughshares Publications. 1995.
30. The Sociology of Crime and Deviance: Selected Issues./Ed. by: S.Caffrey, C.Mundy// Greenwich University Press. 1995.
31. The Problem of Crime./ Ed. by: J.Munice, E.Mc Laughlin// SAGE Publ., The Open University. 1996.
29. Goode E., Ben-Yehuda N. Moral Panics. The Social Construction of Deviance./ Blackwell Publishers. 1994.
30. Schur E. Crimes Without Victims./ Englewood Cliffs. 1965.
31. Graham J., Bennett T. Strategies of Crime Prevention in Europe and North America./ Helsinki: HEUNI. 1995.
32.  
33. Konzepte Kommunaler Kriminalpra vention Sammelband Der “Erfuter Tagung”./ Freiburg i. Br. Edition Juscrim. 1997.
34. Tomasic R., Freeley M. (Ed). Neighborhood Justice. Assessment of an Emerging Idea./ NY a. London: Longman Inc. 1982.
35. Pepinski H., Quinney R. (Ed.) Criminology as Peacemaking./ Bloomington: Indiana University Press. 1991.
36. Преступность и правонарушения в СССР. Статистический сборник. 1989./ М.: Юридическая Литература. 1990.
37. Поиски выхода. Преступность, уголовная политика и места заключения в постсоветском пространстве./ М.: Права человека, 1996.
38. Gilinskiy Y. The Penal system and Other forms of Social Control in Russia // Nordisk Tidsskritt for Kriminalvidenskab. 1996./ May. 83 argang, No. 2, pp. 124 - 127.