Г.И. Егорова

Константин Николаевич Леонтьев

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ В ЛИЦАХ
Цикл чтений.
Тема 3: “Русское воззрение”, “самобытничество”

Константин Николаевич Леонтьев (1831 – 1891)

Научно-методический отдел
Тверская ОУНБ им. А.М. Горького, 1999 г.

Составитель: Г.И. Егорова, зав. сектором НМО
Редактор: Л.А. Абрамова, зав. НМО.

В ряду блестящих русских философов XIX века Константин Николаевич Леонтьев стоит несколько особняком, не “вписываясь” полностью ни в одно из направлений философской и общественно-политической жизни России своего времени. Вл. С. Соловьев, религиозный мыслитель, критик и поэт отмечал, что Леонтьев “свои крайние мнения без всяких оговорок высказывал и в такое время, когда это не могло принести ему ничего кроме общего презрения и осмеяния” (52; с. 563 - 564). О нем же писал литературный критик Ю.Н. Говоруха - Отрок: “Несмотря на “либеральный” шум и гвалт... он бодро стоял на своем посту и “вопиял во пустыни”. Он боролся с тем, с чем считал своим долгом бороться всеми данными ему от Бога силами и способностями — с разъедающей Россию язвой” (27; т. 1, с.17).

Однако, в облике философа порой проскальзывало “что-то не то”, некие отблески бесовства. Не без причины Н.А.Бердяев утверждал, что он приближался к бездне Апокалипсиса, пытаясь открыть в христианстве “черты мрачного сатанизма” (27; т. 1, с. 209). А вот еще штрих к его духовному портрету, данный С.Н. Булгаковым: “...стихию Леонтьева составляет палящая, языческая его чувственность, с которой он влюблен был в мир форм безотносительно к их моральной ценности, черта, которую обычно называют у него эстетическим аморализмом” (27; т. 1, с. 378).

Пытаясь понять Леонтьева, представители русского Ренессанса занялись оправданием его взглядов и породили маски, скрывающие истинное лицо мыслителя. Именно в ту пору он не просто оброс мифами в толкованиях и интерпретациях, а сам стал мифом, одновременно манящим и устрашающим, его имя превратилось в культурный символ. Как бы приближая Леонтьева к себе, критики начала века отыскивали в его духовном поиске мотивы индивидуализма, аморализма, эгоизма и в качестве общего места трактовали идею о сходстве Леонтьева с Фридрихом Ницше.

После Октябрьской революции 1917 г. число соотечественников-почитателей Константина Николаевича очень скоро свелось к нулю. На долгие годы он предан забвению. Лишь в сборнике “Литературное наследство” 1935 года опубликованы его автобиографические записки — “Моя литературная судьба”, а литературоведение — единственная область, где несколько легализовано имя Леонтьева. До конца 80-х годов в нашей стране статьи о нем — редкость. Зато на Западе его имя популярно среди эмигрантов. В 1926 г. в парижском издательстве “ИМКА-ПРЕСС” вышла монография Н.А. Бердяева “Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли”. Она имела большой резонанс и заставила многих, писавших о Леонтьеве до революции, переосмыслить и заново высказать свое отношение к философу. С.Л. Франк писал: “В наше время, когда пережитая нами национально-политическая катастрофа столь многому нас научила и заставила переоценить столько ценностей, многие идеи Леонтьева, ранее по близорукости нашей казавшиеся нам парадоксальными, теперь вновь оживают перед нами в своей глубокой гениально-пророческой правде. Жутко, но вместе и поучительно теперь читать страницы, предсказывающие неизбежное наступление социализма и попрание всех гуманитарно-демократических начал общественной жизни. Да и вообще, только теперь мы можем достойно оценить не только смелого мыслителя, этого “русского Ницше”, но и всю объективную значительность его парадоксальных идей…” (27; т. 2, с. 653).

Среди священников мнения о философе разделились. О. Василий Зеньковский и о. Иосиф Фудель считали его истинно православным мыслителем, о. Георгий Флоровский признавал, что у него была “религиозная тема жизни”, но не было христианского миросозерцания, о. Константин Аггеев склонялся к тому, что Леонтьев так и не преодолел свою языческую природу.

“Одинокий мыслитель” начал возвращение к нам как литератор. Издательство “Современник” в 1991 году выпустило книгу “Египетский голубь”, которая вместила прозу, критику и воспоминания. Затем появились сборники произведений Леонтьева-мыслителя и исследования его творчества. Но, к сожалению, собрание сочинений 1912 г. до сих пор не переиздано. Наиболее полное издание — сборник “Восток, Россия и Славянство” (“Республика”, 1996).

Сегодня К.Н. Леонтьева часто цитируют философы, историки, политики. Его взгляды оказываются в самой гуще полемики о прошлом и будущем России, ее национальном своеобразии и европейском влиянии, свободе и деспотизме.

онстантин Николаевич Леонтьев родился 13 января 1831 года в потомственном имении, калужском сельце Кудинове. Его отец, Николай Борисович, молодость провел в гвардии, был разжалован за буйство и удалился в родовые владения, где занимался хозяйством. По мнению сына: “… отец был не умен и не серьезен” (27; т.2, с. 231). Он умер, когда Константину было около восьми лет. “Отец жил давно особо, не с нами, в небольшом флигеле, бедно убранном, в нем он заболел ужасной болезнью (miserere), в нем и умер” (27; т. 2, с. 230).

Мать, Феодосия Петровна (в девичестве — Карабанова), дочь богатого помещика, генерала. Она получила блестящее образование в Петербургском Екатерининском (Смольном) институте.

Насколько ничтожно было влияние отца на Константина Николаевича, настолько первоначальным воспитанием он всецело обязан матери: “уроками патриотизма и монархического чувства, примерами строгого порядка, постоянного труда и утонченного вкуса к ежедневной жизни” (26; с. 221).

После выпуска из калужской классической гимназии Константин Леонтьев поступил в ярославский Демидовский юридический лицей. Но по желанию матери оставив его, перешел на медицинский факультет Московского университета. Период студенческой жизни не был радостным. К медицине он относился прохладно, с товарищами отношения не складывались. Бесконечные болезни, любовь к девушке, на которой запретила жениться мать, — все это породило стремление уйти от реальности в мир творчества, образов и идей. Так родилась комедия “Женитьба по любви”. Свои первые литературные опыты Леонтьев принес И.С. Тургеневу, которого боготворил. Кумир не скупился на заботу и внимание к двадцатилетнему юноше. Поздней осенью 1851 г. он ввел его в салон графини Е.В. Салиас, писавшей под псевдонимом Евгении Тур. В ее доме Константин Николаевич познакомился с поэтами — графиней Е.П. Ростопчиной и Н.Ф. Щербиной, с самыми популярными из тогдашних профессоров — историком Т.Н. Грановским и будущим редактором “Русского вестника” М.Н. Катковым, другими известными людьми. Позднее Константин Николаевич вспоминал: “И если не всему, то очень, очень многому в этом просветлении моей жизни был главной причиной Тургенев. Он наставил и вознес меня… Как же мне не быть благодарным Тургеневу; как мне не вспоминать его добром, совершенно независимо от того, по каким разным путям мы оба пошли лет 10 – 15 – 20 позднее и несмотря на глубокую до враждебности, пожалуй, разницу в наших с ним позднейших гражданских взглядах и приверженностях” (36, с. 125). Мнение о младшем друге метр высказал в письме П.В. Анненкову: “Талант у него есть, но он весьма дрянной мальчишка, самолюбивый и исковерканный. В сладострастном упоении самим собой, в благоговении перед своим “даром”, как он выражается, он далеко перещеголял полупокойного Федора Михайловича… Притом он болен и раздражительно-плаксив, как девочка” (6; с. 26).

Сохранился акварельный портрет молодого Леонтьева. На нем изображен женственный юноша — большеголовый, узкоплечий, с мечтательным выражением лица. Известный публицист, литературный критик Н.Н. Страхов так оценивал Константина Николаевича в письме В.В. Розанову: “Он очень недурен был собой и великий волокита; несчастным он быть не способен” (6, с. 42). По собственному позднейшему признанию, Леонтьев жил тогда, как будто бы пресыщенный славой человек, хотя ничего еще не напечатал.

Первое опубликованное произведение — “Благодарность” (1854) — сентиментальный, мелодраматический рассказ, как и другие работы этого периода: повесть “Лето на хуторе” (1851), очерк “Ночь на пчельнике” (1857). Уже тогда наметилась главная тема творчества — красота. Все написанное им в 50-х годах в старости Леонтьев резко осуждал, но и тогда продолжал гордиться своей красивой наружностью в молодости и успехами в обществе и у женщин.

В 1854 г. Константин Николаевич, закончив четвертый курс университета, уехал в Крым, где в продолжение двух лет служил военным лекарем, и как написал матери “лицом в грязь не ударил” (6; с. 22). В первую зиму он сделал семь ампутаций, “из этих людей трое умерло, а четверо ушли домой здоровые; эта пропорция для воздуха тесных больниц и изнуренных скорбутом, ранами и лихорадками людей — очень хорошая” (27; т. 2, с. 291).

Первое испытание не сломило его сил. “Я был бодр и деятелен в этой “серой” среде, вблизи от этой великой исторической драмы, которой отзывы постоянно доходили и до нас. Я трудился, я нуждался, я уставал телом, но блаженно отдыхал в этой глуши и сердцем, и умом. Когда мне становилось на минуту тяжело и скучно, я с ужасом (именно с ужасом) вспоминал, как я пять лет подряд в Москве все грустил, все раздирался, все анализировал и себя и других…” (51; с. 232).

Медицинская деятельность Леонтьева продолжалась семь лет. Сначала в егерском полку, затем в госпиталях и по окончании войны в имении барона Д.Г. Розена, куда его пригласили как домашнего доктора.

В военном Крыму было много бурных событий в жизни молодого врача. Так, друзья с трудом избавили его от суда. Позже он с удовольствием рассказывал о тех приключениях. “Меня возвратили в Казачий полк. Опять степь; опять вино и водка; опять тишина, безделье, конь верховой и здоровье… Опять командировка в Симферополь, где много раненых и больных. Опять больничные труды… но больше любовь, чем труды. Мимоходом увез одну девушку от родителей… нас задержали… Меня вернули под стражей в Симферополь; девушку я сам, отстоявши от полиции, отправил к родным… Через два месяца беглянка опять со мной. Мы забываем весь мир и блаженствуем, как дети… На службу я не хожу… и не каюсь <…> По правде сказать, мне кажется, я больше думал о развитии моей собственной личности, чем о пользе людей; раз убедившись, что я могу быть в самом деле врачом не хуже других <…> я успокоился, и любовные приключения казались мне гораздо серьезнее и поучительнее, чем иллюзия нашей военно-медицинской практики!” (27; т. 2, с. 296 – 297).

Во второй половине 1857 г. Леонтьев покинул Крым. “Другие доктора возвращались с войны, нажившись от воровства и экономии; я возвращался зимой, без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов” (27; т. 2, с. 299). Он не на долго задержался в Москве и весной 1858 г. уехал в нижегородское имение Розена, приятеля Тургенева. О его жизни там мало известно. Несомненно, помещичий быт как-то отражен в романе “В своем краю”, где самого себя он воплотил в двух главных героях — докторе Рудневе и студенте Милькееве.

В 1860 г. Константин Николаевич живет у матери в Кудинове. С этого времени он покончил с медициной и всецело занялся литературной работой. В декабре того же года переехал в Петербург к брату Владимиру, зарабатывал уроками и обучал племянницу Машу. Здесь с восторгом встретил манифест об освобождении крестьян, но скоро разочаровался. Это разочарование резко отличалось от общественного мнения, и ему пришлось испытать первые уроки непонимания.

Летом 1861 года Леонтьев неожиданно уехал в Крым и женился на “беглянке” — Елизавете Павловне Политовой, дочери мелкого торговца греческого происхождения. В начале 70-х годов Елизавету Павловну поразила душевная болезнь. Проявления болезни были ужасающими, но мысль расстаться с женой никогда не посещала Константина Николаевича. “Кроме Лизы, — писал он, — никого не желал бы иметь женой! Любовницу какую-нибудь на время — для фантазии, это другое дело…” (6; с. 44). По привычкам он всегда оставался холостяком, гордился, что жена — женщина необразованная и сочинений его не понимает. Допустив брак, он отвергал отцовство, детей в семье не было. В сумасшествии жены он видел расплату за свои грехи. После смерти мужа Елизавета Павловна жила с его племянницей Марией Владимировной, умерла в глубокой старости, уже после Октябрьской революции.

Леонтьев писал постоянно и к тридцатилетнему возрасту опубликовал три повести, роман и несколько критических очерков. В 1861 г. в “Отечественных записках” появилось произведение “Подлипки”, рассказывающее о помещичьей жизни в России и во многом автобиографичное. Оно резко расходилось с господствующими вкусами. К его идеям о прекрасном, о ценности разнообразия жизни, о развитии сильной личности никто не проявлял ни малейшего интереса Последователь Леонтьева А.А. Александров в воспоминаниях о том времени написал, что Константин Николаевич “воображал, что стоит только большинству приобрести хороший вкус, эстетический взгляд на жизнь и послушать его проповеди, то жизнь наполнится еще новым, неслыханным разнообразием блага и зла, всяких антитез и всякой поэзии, начиная с идиллии “Старосветских помещиков” и кончая трагизмом народных мятежей!” (27; т. 2, с. 315). По его утверждению, философ уже догадывался, что “прекрасного гораздо больше на стороне церкви, монархии, войска, дворянства, неравенства и т.д., чем на стороне буржуазности…” (27; т. 2, с. 314).

В эти годы писатель говорил: “Не то важно, чтобы театр был похож на жизнь, а важно то, чтобы жизнь была похожа на благородную драму, на величавую трагедию, на красивую оперу. Смех надо возбуждать только шуточный, легкий, веселый. Но ту серьезную и жалкую трагикомедию, которая нынче в моде, надо скорее вытравить из действительности” (27; т.2, с. 314). Восприятие реальности как произведения чистого искусства позднее получило у него термин “эстетика жизни”.

1862 год стал годом душевного перелома и резкого разрыва с либеральным прошлым. Сам Леонтьев писал: “По сравнению со многими другими людьми, пребывавшими, быть может на всю жизнь в стремлении к мирному и деревянному преуспеянию, я исправился скоро. Время счастливого для меня перелома этого была смутная эпоха польского восстания; время господства ненавистного Добролюбова; пора европейских нот и блестящих ответов на них князя Горчакова. Были тут и личные, случайные, сердечные влияния, помимо гражданских и умственных. Да, я исправился скоро, хотя борьба идей в уме моем была до того сильна в 62 году, что я исхудал и почти целые петербургские зимние ночи проводил нередко без сна, положивши голову и руки на стол в изнеможении страдальческого раздумья. Я идеями не шутил и не легко мне было “сжигать то”, чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели” (51; с. 234).

В 1864 г. был опубликован роман “В своем краю”, в нем отразились взгляды автора на жизнь современной России. Подробный разбор произведения дал М.Е. Салтыков-Щедрин в “Современнике”. Оценка отрицательная. Критик утверждал, что сочинение похоже на хрестоматию, в нем много подражаний Тургеневу, Толстому, Писемскому и другим. Издеваясь над писателем, он говорил, что тот изготавливает яды по чужим рецептам, и все они друг друга обезвреживают. В результате получается мутный сироп, не вредный, но и не полезный. В конце статьи он делает еще один упрек: герои обнаруживают невежество в собственных чувствах и забывают то, что говорили и делали на предыдущей странице.

Литературный труд оставлял Леонтьева материально неустроенным. Созрело решение пойти на работу в Министерство иностранных дел, куда ему составили протекцию. В течение девяти месяцев Константин Николаевич с увлечением занимался в архивах, знакомился с консульскими донесениями, затем был направлен секретарем русского консульства на острове Крит.

Жизнь Леонтьева на Востоке дала сильные импульсы для его творчества. Здесь он почувствовал себя в своей стихии, здесь приобщился той живой жизни, которой не находил в России.

Консульская деятельность оставляла достаточно времени для наблюдений и литературных занятий. Общительный характер позволил молодому дипломату приобрести большую популярность среди местного населения. Его охотно приглашали на все праздники. Жизнь на Крите писатель назвал медовым месяцем своей дипломатической службы. Он не оставил воспоминаний о Крите, письма этого периода не сохранились или же не опубликованы, но имеются другие и очень яркие свидетельства — “Очерки Крита” (1866), повесть в письмах “Хризо” (1868), рассказ “Хамид и Маноли” (1869) и повесть “Сфакиот” (1877). Пребывание на Крите было неожиданно прервано дипломатическим инцидентом. Леонтьев ударил хлыстом французского консула, который позволил себе оскорбительно отозваться о России. После Крита был Адрианополь, где он на время отпуска заменял вице-консула. Об этих годах мы знаем по его воспоминаниям о Фракии (1879) и автобиографическому роману “Египетский голубь” (1881).

В Адрианополе у Константина Николаевича было много меньше досуга, чем на Крите. Все же он находил время для развлечений. Ему нравились туземные девушки, особенно подростки. Его биограф А.М. Коноплянцев говорил о леонтьевском культе сладострастия в то время, а один из позднейших почитателей А.Г. Закржевский уверял, что на Балканах он имел целый гарем.

Своему приятелю К.А. Губастову Леонтьев писал: “Чтобы вполне постичь поэзию Адрианополя, послушайте моих советов: 1) не откладывая заведите себе любовницу, простенькую болгарку или гречанку; 2) ходите почаще в турецкие бани; 3) постарайтесь добыть турчанку, это уж не так трудно; 4) не радуйтесь вниманием франков и хвалите madame Badetti; 5) гуляйте почаще на берегу Тунджи и вспоминайте меня; 6) подите когда-нибудь с квасом к мечети Султан Баязета и устройте там на лужайке, около киоска, борьбу молодых турок, под звук барабана; это прелесть!” (6; с. 59).

Не высоко оплачиваемая должность секретаря консульства не давала возможности вести тот образ жизни, которого требовал темперамент Константина Николаевича. Он добился места вице-консула в Тульче, небольшом городе на Дунае, получил прибавку в жаловании. К службе он относился крайне ревностно, и его дипломатическая карьера складывалась весьма удачно: отчеты нравились в Министерстве, он пользовался авторитетом у канцлера А.М. Горчакова. С обязанностями Леонтьев легко справлялся и много времени отдавал литературному творчеству, писал цикл романов “Река времен”. “Отчего мне так было весело в Тульче?” — спрашивает Леонтьев в воспоминаниях и отвечает: “Все было хорошо тогда: все весело!.. Я был здоров и жаждал жизни, движения, дела; искал и поэзии, и практической борьбы... И все это было; все — и поэзия и практическая борьба!.. О жизни сердца моего я здесь молчу... И оно жило тогда; жило так, как любит жить человеческое сердце; и смело, и томительно, и бодро, и задумчиво, и тихо, и мечтательно... ” (27; т. 2, с. 354 - 355).

В Тульче дано было ему почувствовать первый удар судьбы — у жены появились признаки помешательства. Возможно, на почве ревности, ведь страстные увлечения Константина Николаевича женщинами бесконечны.

На Балканах у Леонтьева наметились основные положения философии истории. Его первая статья на политические и общеисторические темы “Грамотность и народность” опубликована в газете “Заря” в 1870 г. Она написана под влиянием славянофильских идей. В то же время автор развивал, хотя и осторожно, свои собственные мысли о том, что с просвещением и грамотностью народа надо подождать, пока высшие классы окончательно не освободились от космополитизма, чтобы своим западничеством не испортили народную почву.

В начале 1869 г. Константина Николаевича направили консулом в Янину, расположенную внутри Албании, но по населению и порядкам — турецкий город, что ему чрезвычайно понравилось. Он вообще к тому времени проникся глубочайшей симпатией к восточной культуре и очень много о ней писал. Можно сказать, что самые значительные произведения написаны им под влиянием переживаний и мыслей, рожденных на Востоке.

О жизни Леонтьева в то время можно судить по роману “Одиссей Полихрониадес” (1875) и другим “греческим” рассказам и повестям. Все же на новом месте Константин Николаевич не был так счастлив, как прежде в Тульче или в Адрианополе.

В Янине его начали преследовать болезни, ухудшилось состояние жены, а в 1871 г. умерла мать. Теперь его мало интересовала карьера. Он равнодушно принял перевод в город Солоники на берегу Эгейского моря. Здесь тяжело заболел и, как врач, определил у себя холеру. На него напал невыносимый страх смерти. Он заперся в доме, наглухо закрыл ставни, никого к себе не впускал. В.В. Розанову позже рассказывал: “Я думал в ту минуту даже не о спасении души... я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен… целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество… Божией Матери, поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и пятницу и в чудеса, и даже постригусь в монахи…” (6; с. 588). Через два часа ему стало лучше, а утром следующего дня он уже скакал в Афон. Там Константин Николаевич просил тайного пострижения, но афонские наставники отклонили его просьбу.

Леонтьев не написал истории своего “внутреннего перерождения”, хотя лелеял этот замысел. Сохранился и теперь опубликован начальный набросок под названием “Мое обращение и жизнь на Афонской горе”. Автор останавливается там преимущественно на вопросе об особенностях обращения к вере образованного человека. Афону Леонтьев посвятил несколько статей. Особенное впечатление на него произвела Пасха, описанная в одном из воспоминаний — “Пасха на Афонской Горе” (1882).

Самовольная отлучка из Салоник помешала дальнейшей дипломатической карьере. Кроме того, были разногласия с посланником в Константинополе Н.П. Игнатьевым по греко-болгарскому вопросу. Суть заключалась в стремлении болгар к политической самостоятельности через создание независимой церковной организации. Леонтьев считал, что это нарушает единство православного христианства на Востоке и выступал на стороне греков. Свои взгляды он высказывал во многих статьях.

Получив отставку, он переехал на остров Халки, где поселился с выписанными из России женой и слугами. К.А. Губастов набрасывает портрет Константина Николаевича в 1867 г.: “Леонтьев был если не красивый, то очень привлекательный человек средних лет, с прекрасными, немного стародворянскими манерами и привычками. Он не мог обходиться без помощи многочисленных слуг, с которыми любил подолгу болтать и которых особенно любил отечески журить и поучать... Он причесывался a`la Гоголь и в профиль имел отдаленное сходство с великим писателем” (27; т. 2, с. 417 - 418). Биограф А.М. Коноплянцев писал, что теперь во всей фигуре Константина Николаевича было что-то осунувшееся, понурое, сосредоточенное. Теперь же он придумал себе особое одеяние: нечто среднее между поддевкой и подрясником, и этот же “кафтан” носил позднее в России.

На Халки Леонтьев работал над главным своим трудом “Византизм и славянство”, который начал еще на Афоне и в Константинополе в 1872 - 1873 годах. Суть концепции византизма состояла в следующем. В духовном опыте Византии Европа, имевшая собственные традиции, абсолютно не нуждается. А поскольку в русском народе идея монархической государственности, православия и отказа заботиться о благе земной жизни, составлявшие основу духовной и политической жизни Византии, сильнее других черт, постольку Россия, вопреки распространенному мнению, не Европа, а православный Восток, в этом ее спасение. М.Н. Каткова испугала смелость леонтьевских выводов, и он отказался опубликовать очерк в “Русском вестнике”, для которого предназначался. Об этом произведении он отозвался: “Леонтьев дописался до чертиков” (27; т. 2, с. 6).

Прошел еще год. Константин Николаевич все больше занимала историческая и политическая публицистика, но крайние мнения пугали издателей. Дела с редакциями шли плохо, как ему казалось, из-за дальнего расстояния. Он решил вернуться на родину. В кругу его посольских друзей считалось, что он поедет завоевывать Россию — общественное мнение печать, публику. Однако в Москве положение только ухудшилось. Имение было заложено, банк требовал проценты, поэтому не только внутреннее желание, но и внешние обстоятельства влекли в монастырь. Выбор падает на Николо-Угрешский, расположенный в 15 верстах от Москвы. Сперва Константин Николаевич жил в монастырской гостинице, а потом переселился в келью. “Наконец-то, добрый мой Губастов, - я у пристани! - пишет он другу. - Монастырь красив, архимандрит ко мне очень милостив; келья опрятна и просторна; я уже брат Константин, а не Константин Николаевич Леонтьев. - Писать мне не запрещают; - но я надеюсь, что с Божьей помощью и от этой дурной привычки я постепенно отстану” (30; с. 75). По назначению игумена он носил воду, а зимой дежурил у ворот. В воспоминаниях записано: “Телесно мне через 2 месяца стало невыносимо, потому что денег не было ни рубля. А к общей трапезе я никак не мог привыкнуть... Ел, только чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть — и забыл, как это бывают сыты... Отец Пимен звал меня дураком и посылал на постройки, в сильный мороз собирать щепки... Братия была груба и завистлива. Старались подвести и нарочно очень худо говорили об игумене, а я защищал его и просил оставить эти разговоры” (27; т. 2, с.458). В монашеской жизни более всего его пугали не тяготы затворничества и монастырских порядков, а вероятность лишиться литературной работы. “Я ужасно боялся, — признавался он, — что в монастыре мне решительно запретят писать повести, а у меня до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и много оригинального в памяти из русской жизни. Эта боязнь утратить право на последнюю земную отраду моей жизни больше всего боролась во мне с жаждой удалиться в общество” (22; с. 17).

Весной Леонтьев покинул обитель. Так вторая попытка поступления в монастырь окончилась неудачей. В июне 1874 г. он приехал в родное Кудиново. Целых четыре года продолжались метания между Оптиной Пустынью, Калугой, Москвой и Кудиновым, ездил он и в Петербург, мечтал вернуться в Константинополь.

В это время напечатаны леонтьевские повести и рассказы из восточной жизни, рецензии на пьесы А.Н. Островского, статьи о творчестве Л.Н. Толстого и других писателей. Появление в малочитаемом журнале “Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских” очерка “Византизм и славянство” (1875) было замечено и оценено видными идеологами славянофильства. М.Н. Катков издал три тома “Из жизни христиан в Турции” (1876). Казалось, все предвещало быстрое возвышение престижа нового политического писателя, но ничего подобного не произошло.

В 1880 году Константин Николаевич на полгода стал помощником редактора газеты “Варшавский дневник”. В Варшаве он ближе познакомился с Европой и расширил свои знания об истории славянства. Он мог постоянно печатать все, что хотелось. Ему удалось сделать редактируемую газету популярнее, ее тираж вырос. Однако, долгой удовлетворенности работой не получилось, и опять он начал метаться: едет в Петербург, летом — в Кудиново. Гонорары не выплатили и ему никак не удавалось сводить концы с концами. Опять нарастают депрессия и раздражение.

Вскоре он согласился работать в Московском цензурном комитете. “Хотя, разумеется, жизнь цензора я считаю, — писал Леонтьев в частном письме, — чем-то вроде жизни той свиньи, которая обеспечена и чешется об угол сруба; но тем-то она и хороша” (6; с. 249). По тому, что отрицательных свидетельств его цензурной службы не сохранилось, можно предположить, что цензор он был лояльный.

Свое московское житье-бытье Константин Николаевич подробно описал в письме Губастову от 1 января 1883 г. Он все тот же эстет, но неожиданно и патриарх, хлопотливый посаженный отец, который собирал деньги на свадьбу слуге. О себе он пишет: “Очень старею, мой друг, и очень своей физиономией недоволен: жреческого в ней мало, а больше хамская стала” (6; с. 263).

В Москве Леонтьев сблизился с П.Е. Астафьевым, заведующим университетским отделением Лицея Цесаревича Николая Александровича и посещал его вечера, где собирались лицеисты. Некоторых из них он принимал у себя. Его речи производили большое впечатление на молодежь.

Литературный портрет Константина Николаевича 80-х представлен в книге И. Колышко “Маленькие мысли” (1900). “Сухой, жилистый, нервный, с искрящимися, как у юноши, глазами, он обращал на себя внимание и этой внешностью своею, и молодым звонким голосом, и резкими, но всегда грациозными, движениями. Ему никак нельзя было дать 50 лет. Он говорил или, вернее, импровизировал, о чем — не помню. Вслушиваясь в музыку его красивого ораторского слога и увлекаясь его увлечением, я едва успевал следить за скачками его беспокойной, как молния сверкающей и извивающейся мысли. Она как бы не вмещалась в нем, не слушалась его, загораясь пожаром то там, то сям, освещая далекие темные горизонты в местах, где менее всего ее можно было ожидать. Это была целая буря, ураган, порабощавший слушателей” (27; т. 2, с. 504).

В начале 80-х Константин Николаевич написал очень важные статьи “Записка о необходимости большой газеты в С. - Петербурге” и “Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения”, которые увидели свет только после смерти автора. Обе работы касаются одного и того же вопроса — отношение к техническому и вообще экономическому прогрессу. В нем философ видел “физико-химический и умственный разврат”, всеобщую “страсть орудиями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы — разрушать растительное разнообразие, животный мир и самое общество человеческое” (1; с. 406).

В своем отрицании такого развития, обезличивающего человека, Леонтьев не знал меры. “О, ненавистное равенство! О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века — ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет! — никогда еще в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед однородного, серого, рабочего, только рабочего и безбожно бесстрастного всечеловечества!” (1; с. 564).

Восставая против западного прогресса, философ призывал “подморозить” Россию, требовал сохранить и укрепить сословное государство и монархическое правление. Он выступал за общественно-церковный уклад, который называл “культурой византийской дисциплины”. Сохранение национальной, духовной, бытовой самобытности, укрепление православия, эстетических начал и т. п. — вот путь страны, в этом ее спасение, считал Леонтьев. Таким образом, он повторял себя 70-х и кое-что добавлял или же по-новому заострял. Существенно, что за его политикой всегда одно и то же — красота живой жизни, которую он изображал и защищал убедительнее, чем все свои политические проекты.

В 80-е годы окончательно складывается идейно-философская доктрина Леонтьева, изложенная им в двухтомном сборнике “Восток, Россия и Славянство” (1885 - 1886). “Эстетика жизни” нашла свое научное обоснование в виде закона о триедином процессе развития и упадка обществ, государств, цивилизаций и культур, существующих, как он предполагал, по принципам живого организма. Закон универсален и не замысловат: вначале — “первичная простота”, неразвитость и прерывность. Затем наступает пора “цветущей сложности”. Буйства красок, обособления и разнообразия форм. Европа одряхлела, изжила свое прекрасное в прошлом (средние века), сделалась однообразно демократической и неумолимо идет к закату. А в России появились только первые признаки упадка, ее еще можно спасти. Ее следует изолировать от Европы, на которую она смотрит как на пример, достойный подражания, усилить ее византизм государственностью Китая и религиозностью Индии — и тогда Россия даст миру новую культуру, способную оставить ее в эпохе “цветущей сложности”.

В 1887 г. Константин Николаевич сумел добиться пенсии и удалился на покой. Кудиново пришлось продать, зато он приобрел домик за оградой Оптиной Пустыни, где и поселился. Сюда привез супругу и верных слуг.

Об оптинском быте подробно рассказывал один из молодых друзей Леонтьева Евгений Николаевич Погожев (Поселянин), публицист и поэт. “Дом был с мезонином... В кабинете, близ окна с видом на Жиздру и привольные заливные луга, стоял его письменный стол. На стене висели семейные портреты. Кровать его была вовсе без белья. Он говорил, что так привык... Всем живущим у него людям он был как отец, входя во все их нужды, отлично зная их характеры, подолгу говоря с ними как с равными” (27; т. 1, с. 193). Сам Константин Николаевич писал в “Записках отшельника” (1887): “Прекрасен тот дом, из которого вид на широкие поля… И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!.. Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частию того великого и до сих пор еще не разгаданного целого, — которое зовется “Россия”…” (1; с. 432).

В своем “консульском домике” Леонтьев много читал, заказывал новые труды по византийской истории, продолжал увлекаться Шопенгауэром, одновременно изучал социалистические учения, познакомился с трудами Лассаля и Маркса. В Оптиной Пустыне им задуманы несколько романов, но ни один не закончен. Лучшее из всего написанного в эти годы — воспоминания, письма, литературная критика. Никаких незнакомых высказываний здесь нет. Новизна в мрачных прорицаниях о грядущей судьбе России. Он считал, что в стране победит тиранический социализм — “феодализм будущего”. А для предотвращения социалистической опасности “необходим могучий Царь”, опирающийся на дворянское сословие и крестьянские общины. Эти мысли (но без упоминания о проекте социалистической монархии) Леонтьев изложил в очень яркой статье “Над могилой Пазухина” (1891).

Его духовным руководителем уже давно был знаменитый оптинский старец отец Амвросий, без благословения которого ничего не предпринимал.

23 августа 1891 года Константин Николаевич принял тайный постриг под именем Климента, через неделю переехал в Сергиев Посад, где поселился в лаврской гостинице. Здесь он простыл, получил воспаление легких и скоропостижно скончался 12 ноября.

Похоронен Леонтьев близ Троице-Сергиевой Лавры, в Гефсиманском скиту у церкви Черниговской Божьей Матери.

На другой день после смерти “Московские ведомости” поместили сразу два некролога. В одном из них Д. Языков причислял Константина Николаевича к тем “писателям, которые обладая светлым умом, обширными знаниями... пришли к верному пониманию задач России, остались в своих важных трудах чисто русскими людьми и строго православными христианами” (47; с. 68). Автор второго, редакционного, вздыхал: “Что делать? Так у нас повелось издавна. Имена и книги наших замечательных романистов и поэтов мы знаем с грехом пополам, но замечательные писатели наши в других отраслях литературы должны выдерживать продолжительный искус “замалчивания” и игнорирования прежде, чем дождутся своего времени...” (47; с. 68).

Литература:

Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика, духовная проза. — М.: Республика, 1996. — 799 с.
Леонтьев К.Н. Египетский голубь: Роман, повести, воспоминания. — М.: Современник, 1991. — 527 с.
Леонтьев К. “Желать Отечеству поэзии”: Из письма священнику И. Фуделю об эстетике жизни // Юность. — 1991. — № 11. — С. 78 - 79.
Леонтьев К.Н. Записки отшельника. — М.: Рус. кн., 1992. — 538 с.
Леонтьев К.Н. Избранное. — М.: Рароръ; Моск. рабочий, 1993. — 399 с.
Леонтьев К.Н. Избранные письма: 1854 - 1891 гг. — СПб: Пушкин. фонд, 1993. — 637 с.
Леонтьев К. О либерализме вообще; Религия — краеугольный камень охранения; Транславизм; Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения // Север. — 1997. — № 9. — С. 143 - 160.
Леонтьев К.Н. Национальная политика как орудие всемирной революции; О всемирной любви (речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике) // Наш современник. — 1990. — № 7. — С. 155 - 184.

***
Авдеева Л.Р. К.Н. Леонтьев: пророк или “одинокий мыслитель” // Социал. - полит. журн. — 1992. — № 8. — С. 85 - 91.
Антонов А. Смирение и воля: Леонтьев и Ницше // Москва. — 1995. — № 4. — С. 157 - 164.
Богдасаров Р., Вовченко А. Возвращение Леонтьева // Лит. Россия. — 1991. — № 47 (22 нояб.). — С. 20 - 21.
Богословский А.Н. “Вариант моей биографии в XIX веке”: Юрий Иваск о Константине Леонтьеве // Человек. — 1994. — № 2. — С. 170 — 174.
Бочаров С. Литературная теория Константина Леонтьева // Вопр. лит. — 1999. — № 2. — С. 63 - 109; № 3. — С. 183 - 203.
Бочаров С.Г. “Ум мой упростить я не могу” // Лит. газета. — 1991. — 18 дек. — С. 11.
Глушкова Т. “Боюсь, как бы история не оправдала меня” // Наш современник. — 1990. — № 7. — С. 139 - 154.
Дамье Н.В. К.Н. Леонтьев и классическое славянофильство // Кентавр. — 1994. — № 1. — С. 32 - 48.
Зайцев К.И. Любовь и страх // Москва. — 1994. — № 10. — С. 178 - 194.
Иваницкая Е. Путь к обрыву: Так зачем нам сегодня нужен К. Леонтьев? // Независимая газ. — 1993. — 25 июня. — С. 5.
Иванов Г. Страх пред жизнью: Константин Леонтьев и современность // Континент. — 1993. — № 77. — С. 239 - 247.
Иванова Е. К.Н. Леонтьев: судьба и идеи // Лит. учеба. — 1992. — № 1/2/3. — С. 135 – 139.
Корольков А.А. Неуслышанный Леонтьев // Смена. — 1995. — № 6. — С. 44 – 55.
Корольков А.А. Пророчества Константина Леонтьева. — СПб.: Изд-во СПб. ун-та. 1991. — 197 с.
Косик В.И. Константин Николаевич Леонтьев: Реакционер, пророк? // Сов. славяноведение. — 1991. — № 3. — С. 3 - 11.
Кремнев Г. Константин Леонтьев и русское будущее: К 100-летию со дня смерти // Наш современник. — 1991. — № 12. — С. 167 - 169.
Куликов Ю. Склоняя голову: Обретение могил К.Н. Леонтьева и В. Розанова // Лит. Россия. — 1991. — 18 окт. — С. 13.
Леонтьев, наш современник. — СПб.: Изд-во Чернышева, 1993. — 464 с.
Леонтьев: PRO ET CONTRA: Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке рус. мыслителей и исследователей 1891 -1917 гг.: Антология. В 2 кн. — СПб.: РХГИ,1995.
Лесневский С.С. Писатель - инок: К 160-летию со дня рождения К.Н.Л. // Кн. обозрение. — 1991. — 25 янв., №4. — С. 8 – 9.
Ляшева Р. Непризнанный современниками // Библиотека. — 1994. — № 7. — С. 73 - 74.
Майорова О.Е. Мемуары как форма авторефлексии: К истории неосуществленного замысла Константина Леонтьева // Лица: Биогр. альм. 6. — М.- СПб., 1995. — С. 69 - 84.
Майорова О. “Он ужасно неталантливо родился...” // Москва. — 1994. — № 5. — С. 232 - 238.
Малинин В.И. Феномен Константина Леонтьева // Педагогика. — 1998. — № 2. — С. 108 – 111.
Неизданные письма Константина Леонтьева // Звезда. — 1993. — № 3. — С. 134 - 157.
Новиков А.И., Григорьева Т.С. Консервативная утопия Константина Леонтьева // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. — СПб., 1991. — С. 297 - 310.
Прокопов Т. Противостояние после праздника // Кн. обозрение. — 1997. — № 39, 30 сент. — С. 11.
Рабкина Н. Литературные уроки: Тургенев и Константин Леонтьев — история взаимоотношений // Вопр. лит. — 1991. — № 4. — С. 124 - 132.
Рабкина Н.А. Византизм К. Л. // История СССР. — 1991. — № 6. — С. 28 - 44.
Розанов В.В. Эстетическое понимание истории; Неоценимый ум; К 20-летию кончины К.Н. Леонтьева; О Конст. Леонтьеве // Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. — М., 1995. — С. 5 - 10, 515 - 523, 553 - 555, 651 - 657.
Сендеров В. Как лгут о Константине Леонтьеве: Опыт неосоветских фальсификаций творчества “оптинского отшельника” // Грани. — 1993. — № 169. — С. 137 - 147.
Сивак А.Ф. Всадник русского апокалипсиса // Лит. газета. — 1991. — 20 нояб. — С. 15.
Сивак А.Ф. Константин Леонтьев. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1991. — 85 с.
Слесарева Г.Ф. Константин Николаевич Леонтьев: К 100-летию со дня смерти // Филос. науки. — 1991. — № 11. — С. 105 - 114.
Тихомиров Л.А. Русские идеалы и К.Н. Леонтьев // Лит. учеба. — 1992. — № 1/2/3. — С. 152 - 159.
Тихомиров Л.А. Тени прошлого: К. Н. Леонтьев // Лит. учеба. — 1992. — № 1/2/3. — С. 140 - 151.
Шестаков В.П. Философия эстетизма Константина Леонтьева // Свобод. мысль. — 1994. — № 7/8. — С. 65- 73.
Фудель И. Культурный идеал К.Н. Леонтьева // Лит. учеба. — 1992. — № 1/2/3. — С. 160 - 171.
Янов А.Л. Трагедия великого мыслителя: По материалам дискус. 1890-х гг. // Вопр. философии. — 1992. — № 1. — С. 61 - 88.

***
Авдеева Л. Леонтьев Константин Николаевич // Русская философия: Малый энцикл. слов. — М., 1995. — С. 305 – 308.
Авдеева Л. Леонтьев Константин Николаевич // Русская философия: Слов. — М., 1995. — С. 262 – 264.
Дамье Н.В. Леонтьев // Сто русских философов: Биогр. слов. — М., 1995. — С. 129 – 133.
Коноплянцев А. Леонтьев // Русский биографический словарь (Лабзина – Ляшенко). — М., 1996. — С. 229 – 249.
Соловьев В. Леонтьев // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 34. — М., 1991. — С.562 – 565.