Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: сталинизм.

ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ

О репрессиях 30-х - начала 50-х годов в Нижегородской области

К оглавлению

С. Л. Забалуев, хирург Горьковской областной больницы им. Семашко, был арестован 26 августа 1937 года и осужден «тройкой» НКВД на 10 лет лагерей. Эти письма он писал своей семье из лагеря в Малеке, расположенного под Ташкентом. 20 февраля 1943 года умер в лагере. В 1957 году посмертно реабилитирован.

а. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159.

Забалуевой Елизавете Алексеевне.

Милые родные мои Лиленька, Танечка и Леночка, крепко, крепко целую вас. Я совершенно здоров, чувствую себя физически очень хорошо. С перепиской сейчас почему-то дело обстоит очень плохо, я от вас 3 месяца ничего не получаю и не знаю, получаете ли вы, хотя пишу вам часто. М. быть, это скоро наладится, во всяком случае ни телеграмм, ни срочных писем не пишите, т. к. они все равно не доходят. Обо мне во всяком случае не

беспокойтесь, даже если ничего не получаете, здоровье у меня прекрасное, питание вполне достаточное, я со-вершенно ни в чем не нуждаюсь.

Я не знаю, как вы живете и что с вами, все ли у вас благополучно и потому мне очень трудно сейчас писать вам. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие.

г. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159, Забалуевой Елизавете Алексеевне. Милая родная Лиленька, крепко, крепко целую тебя, давно от тебя не получал писем. Последнее от 29/XI1, и, вероятно, за это время ты уже узнала об отрицатель-% ном результате пересмотра. Я лично ничего хорошего не жду и ни на что не надеюсь, и поэтому этот ответ для меня не является неожиданным. Милая Лиленька, умоляю тебя не отчаивайся и не огорчайся, береги свое здоровье и спокойствие. Для меня вполне достаточно только знать, что ты и мои милые деточки здоровы и благополучны. Я здоров и чувствую себя довольно хорошо. Справку, которую ты просила, мне не дали, т. к. такие справки по просьбе частных лиц не выдаются, да она мне, я думаю, и не нужна, т. к. если они захотят освободить меня, дело за справкой не станет, т. к. прокурор может получить ее в любой момент. Но если по характеру дела он считает невозможным освободить меня, то никакие справки не помогут, тем более что прокурор и без справки не сомневается, что я хорошо работаю. Милая Лиленька, ты ни в каком случае не думай приезжать сюда на 2 месяца, т. к. свидания больше одного в 6 месяцев теперь не дают, а жить рядом и не видеться бесконечно тяжелее. Мне бесконечно приятнее, для моего спокойствия даже необходимо, чтобы ты лето провела с кем-нибудь из девочек, если не удастся с обеими, и чтобы ты за лето как следует отдохнула. Выработайте хороший, согласный с моими пожеланиями план и напишите мне. Пока прощай, моя родная, крепко, крепко целую вас всех, сообщай мне всегда о здоровье моей милой «Радости». Я решительно ни в чем не нуждаюсь и потому никаких посылок мне пока не присылай, когда надо будет, я напишу. Передай мой привет бабушке Над. Ник., Наташе, ее деткам, Ник. Ив. и Ан. Ивановне, а также Надежде Ивановне и особенно Александру Владимир.

27/Х1Ш г.

Ваш папа.

23.11-40

4 Зак. 3782

Милая родная Лиленька, крепко, крепко целую тебя. 6/1II получил твою посылку. По долгу вежливости за нее благодарю, а по долгу дисциплины — браню: ведь я писал тебе неоднократно, что я ни в чем не нуждаюсь, и посылок мне пока не присылай. Надо будет, тогда напишу.

Какое счастье было бы, если бы Танечка действительно осталась аспирантом. Она девочка талантливая и из нее должен получиться толковый и образованный научный работник. Если Танечка будет ^аспиранткой, то пусть усиленно занимается немецким языком. Если каждый день заниматься, за два года можно хорошо выучить.

У нас сейчас очень тепло, скоро зацветут вишни, в полях масса зелени. Зима была очень теплая, раза три выпадал снег, который держался по 1 дню, да раза 3 шел дождь, морозов совсем не было.

Я живу и работаю пока по-прежнему. Сообщите мне, как вы предполагаете провести лето. Теперь новый порядок разрешения свиданий. Надо просить разрешения на личное свидание в управлении в г. Ташкенте.

Милая Лиленька, ты все волнуешься относительно отзыва о моей работе здесь. Такой отзыв дается только по запросу прокуратуры и, если он ей нужен, она его запросит. Я заявления горьковскому прокурору не писал, т. к. совершенно не знаю, что писать, не повторять же то, что писал в прошлый раз. Пусть будет, что будет, не волнуйся, моя дорогая.

Крепко, крепко целую тебя и моих дорогих деточек. 9/111-40 Твой Сергей.

г. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159,

Забалуевой Елизавете Алексеевне.

Милая, родная Лиленька, крепко обнимаю тебя и целую. Посылку твою получил, очень благодарю, но и очень прошу больше не присылай. Я решительно ни в чем не нуждаюсь, сыт совершенно и белья у меня больше, чем достаточно. Большим горем для меня было то, что письма, посланные в посылке, взяли для проверки и так и не возвратили. У нас теперь новый адр.: Ст. Сыр-Дарья Ташкент, ж. д., с/х Малек, почт. ящ. № 14, Заба-луеву Сергею Лаврентьевичу. Письма пиши сжатее и спокойнее, без лирики, в чувствах твоих я и так уверен. Я свое положение переношу совершенно спокойно, поэтому утешать и успокаивать меня тоже не нужно, О здоровье моем не беспокойся, оно не внушает никаких

опасений. Насчет свиданий теперь очень строго, они даются только по разрешению из Ташкента. Разрешение в Ташкенте надо получать заранее и, не получивши его предварительно,— ни в каком случае приезжать нельзя. В этом году я отсюда уеду, но когда и куда, совершенно не знаю, поэтому, даже получивши разрешение, надо будет точно списаться (телегрим.).

Зима у нас была чрезвычайно теплая, но весна до вчерашнего дня была довольно пасмурная и деревья еще не цветут. К Малеку я привык, чувствую себя здесь неплохо и уезжать в другое место не хочется.

Стараетесь ли вы ликвидировать медицинские журналы. Сделайте это, пожалуйста,— вы освободитесь от совершенно ненужного балласта. Мой привет всем моим друзьям и знакомым. Крепко, крепко целую тебя и моих родных милых, бесконечно любимых девочек. 20/111-40 с/х Малек. Твой Сергей.

Н. М. БУС АР ЕВ

Лагеря

Отрывки из воспоминаний принадлежат Н. М, Бусареву, в 20-е годы работавшему секретарем Нижегородского городского и Бык. сунского уездного комитетов партии. Затем он жил в Москве и Саратове, строил заводы, был инженером, начальником цеха. В августе 1937 года за ним закрылась дверь на свободу, в 1938-м осужден на 10 лет тюремного заключения с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Впереди лагеря, ссылка в Заполярье. Не пытаясь делать обобщений, Н. М. Бусарев восстанавливает события тех лет, которые стали историей.

Привезли нас в лагпункт Ингаш — это около Канска Красноярского края. Мороз 40° и ниже, мы одеты как попало: в том, в чем были арестованы, а надо было работать и на морозе.

В этом этапе привезли 1000 заключенных из полит-изоляторов. Сформировали из нас бригады. Бригадиром нашей бригады был назначен Соколов — профессор Московской военно-химической академии. А какой он бригадир да еще в лагере.

Я ему помогал, но все равно ничего не получалось. Его ругали, а что он мог сделать, когда и сама-то бригада состояла из профессоров, доцентов, инженеров, докторов физических наук, словом, из 36 человек 29 имели

высшее образование, а работать надо было физически и на морозе,

Бригада работала на лесной бирже, разделывала бревна на швырок, выпиливала балансы на тарный кряж и газовую чурку и отбирала рудную стойку. Потом работали на точковке леса, когда старый начальник лесного склада сдавал склад новому начальнику.

Прошло несколько дней, как-то на разводе объявляют: С вашим бригадиром чудаком (они его грубее ругали) ничего не получается. Это какое-то дерьмо... Мы его снимаем.

Кого хотели бригадиром? Кто-то выкрикнул мою фамилию, и я стал бригадиром этой бригады ученых. Встал вопрос, как этих ученых, не приспособленных к физическому труду, сохранить, приспособить к условиям лагеря. Эти люди нормы никогда не выполнят, а следовательно, не получат питание и скоро, очень скоро ослабнут и погибнут.

Надо научиться кормить бригаду, именно кормить в полном понимании этого слова. К этому надо добавить, что мы приехали из тюрем, с родственниками не связались, и помощи от них ожидать не приходилось.

Пошел к нормировщику, он был из наших по 58 статье. Суть моего вопроса он понял. Я его спросил:

— Научите, как можно кормить бригаду? Как надо заряжать туфту, т. е. как надо делать описание работ в рабочих сведениях, по которым начисляют питание, чтобы это описание увеличивало выработку бригады.

Без этого, сказал я нормировщику, мои ученые старички при таком морозе скоро умрут.

Нормировщик меня понял, научил, как надо это делать, т. е. как надо делать описание работ. Оказывается, это и не так уж трудно. Вот только тогда я понял смысл русской пословицы: ловкость рук и никакого мошенничества. В лагере научились приспосабливаться — только диву даешься.

Теперь несколько подробнее, как это делалось. Лес на разделку мы получали с реки, возили на машинах. Очень мало оставалось на второй день нераспиленных бревен. Очень мало мы брали бревен из штабелей. Из одного и того же бревна выпиливали швырок на тарный кряж и газовую чурку. Рудную стойку просто выпиливали нужного размера и складывали в одно место.

На лесном складе лежало очень много леса. Его грузили на платформы и увозили по железной дороге.

В рабочих сведениях бригады делалось описание работ и объемы выполненных работ. Сколько бригада сде^ лала кубов, ставилось точно, но вот описание работ нужно было выдумывать.

Например, бригада заготовила 6,0 куб. метров тарного кряжа. Норма выработки 2,0 куб. метра. Получается 6,0:2,0=3 нормы — 300 процентов. В рабочих сведениях делается описание. Чтобы выпилить 6,0 куб. метров тарного кряжа, бригада якобы расштабелевала 30,0 куб. метров штабеля. Норма 5,0 куб. метров. 30,0:5,0 = 6 норм, или 600 процентов. Это вполне нормально. Потом подноска баланов на 25 метров — одна норма, а подноска на 50 метров — другая, меньше.

Так же делалось описание при изготовлении газовой чурки, рудной стойки.

Кубы, изготовленные бригадой, точные, какие наготовила бригада, тут никаких добавлений нет. Но вот описание работ дает выработки больше, чем то, что заготовила бригада. Общая выработка по бригаде вполне достаточна. Кроме питания, нам за работу ничего больше не давали. Рабочие сведения проверяли нормировщик, десятник и прораб.

Роль бригадира в данном случае заключалась в том, чтобы быть человеком и суметь помочь людям, попавшим в беду, неприспособленным к обстановке, в которую они попали, где без поддержки они были обречёны на преждевременную смерть.

Бригада наша, благодаря сказанному выше, получат ла лучшее питание, чем то, которое было у остальных заключенных. Это лучшее питание давало: третий котел, одно премблюдо — пирожок, три производственных — три крупяные котлеты, 900 граммов хлеба и 300 граммов можно купить за деньги из ларька.

Такое питание могли получить не отдельные члены бригады, а обязательно вся боигада, но при условии, что бригада в целом должна была выработать не ниже 125 процентов за весь месяц.

Больше того, для получения такого питания ставились условия. Если бригада дала за месяц 125 процентов, то ее ставили на учет на получение лучшего питания. Второй месяц бригада тоже должна дать выработку не ниже 125 процентов. На третий месяц независимо от выработки бригада весь месяц получает лучшее питание.

Если бригада и дальше дает в месяц 125 процентов, она это питание получает, а если бригада дала только

124 процента, ее снимают с этого питания. И все надо начинать сначала.

Таким образом, совершенно очевидно, что члены бригады и бригада в целом такую выработку не ниже

125 процентов выполнить не могла бы, и следовательно, могла бы рассчитывать на первый котел, который давал 500 граммов хлеба и суп «карие глазки».

Этот суп варился так: много воды, мало крупы, еще меньше воблы или селедки. Селедка поедалась еще до выдачи обеда, в супе оставались головы от селедки да выпавшие зрачки глаз «карие глазки». Такое название дали заключенные.

При таком положении питание имело решающее значение, чтобы выжить, чтобы работать. В конце 1940 года нас этапировали на строительство железной дороги Котлас — Воркута в Коми АССР.

На строительстве этой дороги гибли люди, как от какой-то эпидемии. Погибло людей куда больше, чем было описано поэтом Некрасовым в стихотворении «Железная дорога».

Трагедия наша заключалась в том, что не менее одной трети людей были уголовники, воры, бандиты. Эти отбросы человеческого общества знали, что они с нами могут делать все, что угодно. Брали они у нас, вернее воровали все, что можно было продать или проиграть.

Находясь по нескольку чаловек в бригадах, они не работали, а бригада должна была их обрабатывать, т. е. вырабатывать норму и на них. Они могли любого проиграть в карты, и им все это сходило с рук. В шутку мы их называли «друзья народа».

Дорогу строили в тайге, в тундре. Климатические условия были тяжелые. Пригонят колонну зимой, объедет охрана на лыжах круг. Вот вам и зона. Поставят палатки, и работай от темна до темна. Утром встаешь, а ты примерз.

Пекарни нет. Привезут по лежневке измятый хлеб, и ешь его, а то привезут пайку мукой. Сделаешь из березовой коры подобие миски, замесишь муку на холод: ной воде и ешь. Мало и непитательно, а работа на морозе.

Все это приводило к гибели массы людей, на их место привозили пополнение.

В этой обстановке надо было оставаться человеком, не терять веры в себя, в окружающих людей.

Кем только не приходилось работать. Некоторые работы чуть было не приводили ко второму лагерному сроку. Приведу один из подобных фактов.

Назначили меня дезинфектором на Ветлосянском комбинате Коми АССР. В мою обязанность входило мыть в бане заключенных и уничтожать вшей и блох.

Однажды пожарники меня попросили:

— Ты, батя, прожарь наше барахло, вши завелись. Я натопил баню, дезокамеру, натопил докрасна, а

она была примитивная. Две трубы диаметром 50 сантиметров и длиной 5 метров. Занес в камеру их белье, одежду и другие вещи, а кто-то, видимо, забыл в кармане спички, они воспламенились, дезокамера и белье загорелись.

Сбежались заключенные. Кричат, где же пожарники, а они голые смотрят в окно бани на пожар, а выйти» не в чем, все их барахло горит.

Мне начали клеить дело, что я якобы зажег дезокамеру нарочно, когда там были пожарники. Помог начальник комбината. Он вызвал меня к себе, попросил рассказать все о себе и почему, по моему мнению, загорелась дезокамера. Я ему все рассказал. Он выслушал мои соображения и впоследствии дело прекратил.

Однажды на том же комбинате я лучковой пилой пилил дрова для дезокамеры после ее восстановления. Подошел какой-то человек. Он долго смотрел, как я тружусь и вкладываю в это все, что у меня еще было, а было-то очень мало.

Вид у меня был более чем странный. Кожаное пальто и прочая рвань, меня согревавшая, превращала меня в копию мельника из оперы «Русалка». Подозвал он меня к себе и спросил:

— Кем вы работали на свободе до лагеря и за что сидите... Вы мне все расскажите о себе.

Я ему рассказал о себе все. Посмотрел он на меня и ушел.

На второй день мне нарядчик передал, что я не должен выходить на работу до нового распоряжения главного инженера комбината. Питание должен получать больничное. Распоряжения выходить на работу я так и не получил, а месяца через три меня врачебная комиссия госпитализировала, очевидно, не без участия главного инженера.

Меня отправили в лазарет, где главным врачом был мой друг С. А. Солодовников. Вскоре лазарет был рас

формирован и больных отправили кого куда. Я попал на Ракпасский комбинат, на котором шили лагерное обмундирование для всего Севера.

У меня началась первая стадия пеллагры из-за недостатка витаминов в организме. Врачебная комиссия меня актировала.

В лазарете комбината работал лекпомом Иван Александрович Гришин. Он тоже был в моей бригаде в Ин-гаше. Он поставил меня каптером. Я должен был принимать одежду у поступающих в лазарет и выдавать ее при выписке. А когда больные умирали, я сдавал вещи в общую каптерку.

Однажды, проверяя формуляры, главный инженер комбината Кудряев заметил в моем формуляре, что я инженер. Он потребовал направить меня к нему куратором. Для меня в то время все было безразлично. Я мог сидеть часами и не двигаться, и не думать ни о чем вообще, и ничего не соображать. Чтобы дойти до конторы метров 300, мне надо было около часа времени. На ступеньки я поднимался на четвереньках, а на нлощад-ке, держась за стену, поднимался в вертикальное положение и двигался дальше. Я тогда вообще ничего не мог делать, а тем более курировать на комбинате.

Несколько раз я просил Кудряева меня от этой работы освободить, но он не соглашался, а тут еще и с питанием получилось недоразумение. Мне бухгалтерия начисляла питание по первому котлу, а не как положено инженерно-техническому персоналу. Куратор, по их понятию,— это что-то аналогичное курьеру, а курьеру положен первый котел.

Вскоре Кудряева куда-то перевели. Начальник комбината Петр Павлович Болыпеменников (говорили, что он был работником МГБ) вызвал меня к себе и спросил:

— Почему вы просили Кудряева освободить вас от этой работы?

Я ему откровенно сказал:

— Вы сами видите, что я совершенно бесполезный человек, а работник тем более, поэтому я и просил меня освободить.

Болыпеменников посмотрел на меня и говорит:

— Да, в таком состоянии вы для комбината бесполезный человек, а работник тем более. А расскажите-ка вы мне о себе все и откровенно, кем вы работали на воле. *

Он терпеливо меня выслушал и произнес:

— Вот что, старик... Вы духом не падайте... Я вас подниму на ноги. Пойдете отметчиком на кухню, а туда я передам, чтобы они вас кормили сколько вам хочется.

Я его поблагодарил и ушел.

Назначили меня отметчиком на кухню. В мою обязанность входило: выписывать из рабочих сведений начисленное питание, сдавать это на кухню, проверять выдачу питания заключенным и получать продукты.

На этой работе я первое время приходил в ужас. Целый день ел и все время был голодным. Ел, ел, и не наедался/Месяцев через семь стал приходить в норму. Начал быстро ходить. Помимо работы на кухне, работал в цехах как инженер-технолог комбината. Новый главный инженер Николай Иванович Денисюк стал просить у начальника переключить меня только на работу на комбинате, освободив от работы на кухне. Он в шутку говорил Большеменникову: -? ?>

— Посмотрите на Бусарева, он румяный стал. Он у нас скоро попросит себе невесту.

Снять меня с кухни начальник согласия не дал. Проработал я на кухне еще месяца три и совершенно пришел в себя.

Когда вспоминаешь этот тяжелый период для всех нас, невольно вспоминаешь товарищей, с которыми нас связала судьба. Задумываешься « над тем, как нам приходилось приспосабливаться к обстановке, в которую мы попадали, и правильно ли мы поступали, когда выписывали питание за работу, которую не производили.

Приходишь к твердому убеждению, что все верно, поскольку все эти отступления делались не для себя лично и поскольку это утверждалось и, наконец, пот скольку кроме питания-то нам больше ничего не платили, а работали от темна и до темна и благодаря этому питанию, заключенные были работоспособные и честно отдавали все свои силы, все, что могли отдать.

В работе они чувствовали себя, как и все советские люди, полезными, нужными для своей родины, которую они любили и понимали, что их наказала не родина, а люди, оказавшиеся у власти, которые делали все это во вред родине.

О некоторых друзьях следует сказать особо, ибо они познаны в беде.

С. А. Солодовников — врач. Вместе с другими он входил в руководимую мною бригаду в Ингаше. Этому человеку очень многие, в том числе и я, пишущий эти

строки, обязаны тем, что остались живы. Он, как главный врач лазарета, поднимал многих на ноги.

Последние четыре года я работал на Ракпасском комбинате Севжелдорлага инженером-технологом комбината. Вместе с начальниками цехов мы устанавливали нормы расхода материала на единицу пошива. Всех честно работавших в цехах нам удавалось в законных нормах кормить, а следовательно, они могли работать, жить. Весь комбинат работал хорошо. Всегда перевыполнял планы.

Какие это были люди. Иван Емельянович Брыксин— начальник химцеха. Инженер. Всегда ой что-то изобретал. Трудно было с машинными швейными иголками, не было их. Он организовал их изготовление, в цеху перебоев не было. Организовал изготовление из консервных жестяных банок пуговиц для всего пошива. Из пластмассы делали домино и другие изделия.

И другие начальники цехов и служб отдавали все свои силы комбинату. Среди них М. А. Садовников — начальник цеха игрушек, Агнеся Ванштейн — начальник гончарного цеха, Войцехович — начальник швейно-ремонтного цеха, Г. Шулая — начальник контрольно-плановой части, Грисевич — старший закройщик швейного цеха и многие другие.

Мне, как заместителю начальника бриза комбината, все рационализаторские мероприятия приходилось проводить через заседание бриза с теми же начальниками, делать экономические расчеты экономии от их внедрения и посылать в управление лагеря.

Однажды произошел курьезный случай. За хорошую работу по линии рационализации начальник бриза, а им числился главный инженер комбината Н. И. Денисюк, был премирован месячным окладом и еще чем-то. Он был удивлен этой премией и не знал, в чем дело. Я ему показал все дела бриза и нашу переписку с управлением лагеря. Он предложил в дальнейшем информировать его о работе бриза.

Шулая как-то в шутку Денисюку сказал:

— Вас, Николай Иванович, премировали-то за работу Бусарева... Вы хоть за это ему пару пачек махорки дали бы.

Этот разговор возымел действие. Денисюк дал мне две осьмушки махорки.

Хочется рассказать еще об одном случае на том же Ракпасском комбинате. Этот случай остался у меня в

памяти на всю жизнь^ как какая-то неизлечимая травма.

Лежал я в лазарете, уже поправлялся. Однажды мой сосед по койке подозвал меня к себе и тихо сказал:

— Я вижу, что ты коммунист... Я тоже коммунист. Как коммунист, я тебя прошу о своей последней в этой жизни просьбе. Напиши мне письмо, вернее не напиши, а я тебе буду диктовать, а ты и пиши, что я тебе буду говорить. Это письмо пошли без проверки (мы это делали через вольнонаемных и бесконвойных.— Я. £.).

Часть этого письма у меня в памяти осталась. Вот, что он тогда мне диктовал, а я писал:

«Дорогое и единственное, оставшееся у меня на земле существо... Любимая моя дочурка Наташа! Ты растешь и вырастешь сиротою и сиротою не обычной... Обычных сирот жалеют, иногда им помогают, а тебя сторонятся и будут сторониться, и все это из-за меня, твоего отца, который тебя безмерно любит. ,

Поверь мне, родная моя дочурка, что вины моей в нашем с тобою несчастье нет. В такие минуты, как эта, когда я пишу свое последнее письмо, неправду не говорят.

Когда ты будешь читать это письмо, меня в живых уже не будет.

Ты, родная моя, меня прости, а когда вырастешь, ты многое сама поймешь, «то произошло и кто в этом повинен.

Ты, родная моя дочурка, вырасти настоящим советским человеком, каким был и твой отец. Этого, уходя из жизни, очень хотел бы твой отец».

Почему я не оставил фамилии и адрес этого письма, чтобы теперь воспользоваться им. Очевидно, только потому, что всех нас, но только в разное время ждало то же самое.

Жить так долго мы тогда и не собирались, и многое запоминать и не старались.

Ф. 244, оп. 2, д. 131, л. 49-^59.

Л. В. КАЮРОВА

Хроника семьи Каюровых

В течение многих лет я занимаюсь биографией своего деда по матери Василия Николаевича Каюрова, профессионального революционера, активного участника декабрьского вооруженного восстания

1905 г. в Сормове, одного из. «рабочих вождей» (выражение В. И. Ленина) февральской революции, видного государственного и хозяйственного деятеля. Сам я деда почти не помню: в 1932 г., когда его арестовали, мне было всего четыре года. В памяти сохранилось лишь несколько отрывочных сцен. Однако и в детстве, и в юности я постоянно слышал о деде, можно сказать, вырос в атмосфере воспоминаний о нем, о революции, о том, как В. И. Ленин любил и ценил В. Н. Каюрова1, и как И. В. Сталин, «этот тиран», по выражению моей бабушки Елены Николаевны Каюровой, напротив, «сгубил всю семью».

Не буду пересказывать биографию В. Н. Каюрова: с ней можн© познакомиться по целому ряду доступных материалов2. Остановлюсь лишь на последнем этапе его деятельности — борьбе со Сталиным в начале 1930-х гг.

К этому времени В. Н. Каюров, хорошо знавший жизнь и нужды крестьянства, приходит к выводу, что коллективизация, зажим внутрипартийной демократии, сосредоточение всей власти в руках Сталина ведут страну к катастрофе.

И Каюров — настоящий революционер, типичный представитель старой большевистской гвардии, вступает в решительную, бескомпромиссную борьбу с тоталитарным режимом, принимает последний бей в своей героической жизни.

В 1931 г. в Москве возникают нелегальные антисталинские группы В. Н. Каюрова и М. Н. Рютина, которые вскоре же начинают действовать вместе; 21 августа 1932 г. они сливаются в «Союз марксистов-ленинцев». Ведущие деятели этой антитоталитарной организации — именно антитоталитарной, но никак не контрреволюционной, не антисоветской, как ее характеризовали в то время,— В. Н. Каюров, М. Н. Рютин, старший сын Василия Николаевича — Александр, старые большевики М/С. Иванов и П. А. Галкин. Вокруг них объединились представители почти всех фракций, действовавших в партии в 1920-е гг. По существу, было создано ядро единого антисталинского фронта*.

По поручению В. Н. Каюрова Рютин подготовил два документа; яркое, острокритическое обращение «Ко всем членам ВКП (б)», большой теоретический труд «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Второй документ вошел в историю как «платформа Рютина»4. Обе работы редактировали и дорабатывали В. Н. и А. В. Каюровы, М. С. Иванов*, в тексте «Обращения» как минимум в двух местах заметен стиль В. Н. Каюрова. «Ко всем членам ВКП (б)» в количестве нескольких десятков экземпляров было распечатано на машинке Н. П. Каюровой -г женой Александра»

В целом участники «Союза марксистов-ленинцев» стояли на бу-харинских позициях, но от так называемых «правых» отличались

резким антидиктаторским настроем, считали необходимым «устранить силой» Сталина «и его клику».

«Обращение» распространялось среди членов партий и довольно широко обсуждалось. Но два члена ВКП(б), ознакомившись с «Обращением», перепугались и отправили его в ЦК со своим письмом5. 15 сентября 1932 г. начались аресты, Каюровых взяли в тот же день. Всего по делу «Союза» прошло почти 80 человек, однако наши исследования убеждают, что круг тех, кто знал и поддерживал В. Н. Каюрова и М. Н. Рютина, был гораздо более широким.

Участников и «пособников», то есть тех, кто читал «Обращение», но не донес, исключили из партии, затем во внесудебном порядке одних посадили в тюрьму, других сослали. В 1937 г. их вновь привлекли к уголовной ответственности по тем же самым обвинениям. В тот же роковой 37-й год были расстреляны М. Н. Рютин, М. С. Иванов, П. А. Галкин и многие другие.

В. Н. Каюрова вместе с Александром в 1933 г. сослали на три года в г. Бирск, где он уже после окончания срока внезапно умер 19 марта 1936 г. Анализ всех связанных с этим событием данных позволяет сделать вывод, что В. Н. Каюров был отравлен. Александра после освобождения вновь арестовали и в 1937 г. расстреляли.

Только в 1988 г. В. Н. и А. В. Каюровы были реабилитированы.

Научная биография Каюрова еще не создана. Бесценный архив, собранный им и находившийся в его квартире в Москве (ул. Герцена, 54), был увезен ОГПУ после ареста; исчез и архив его сына Александра.

Предлагаемые читателям отрывки из воспоминаний принадлежат дочери Василия Николаевича — Людмиле Васильевне. Она окончила Тимирязевскую сельскохозяйственную академию и в течение многих лет работала агрономом в Казахстане, затем — под Москвой; сейчас Л. В. Каюрова на пенсии. Ее записки — ценное свидетельство о жизни В. Н. Каюрова и членах его семьи; интересны картины жизни в ту, уже далекую от нас эпоху. «Хроника» знакомит нас с В. Н. Каюровым как человеком, показывает его в различные периоды жизни. Исключительную ценность представляют сведения об Александре Каюрове -г большевике с 1914 г., участнике двух революций и гражданской войны, одном из руководителей молодежного движения в России8.

Думается, что публикация записок Л. В. Каюровой повысит интерес к жизни и деятельности такого замечательного человека, как В. Н. Каюров, к трагической судьбе его семьи, к истории тех нелегких десятилетий в истории России, которые так или иначе отразились на всех нас.

И\ Шишкин

Москва

ХАРАКТЕР ОТЦА

О бесстрашии и храбрости моего отца, его способности организовывать и вести за собой товарищей по революционной борьбе свидетельствуют известные всем литературные материалы. К этому следует добавить, что он обладал поразительными способностями к конспирации, был хладнокровным, расчетливым и осторожным подпольщиком.

Помню, как в Петрограде7 к нам на квартиру прибежал запыхавшийся товарищ отца — рабочий Макаров. Отец тревожно спросил:

— Почему запоздал, случилось что-нибудь?

— Да привязался один, но я его запутал и ушел.

— А каким путем шел?

Макаров стал подробно объяснять свой путь, а отец, слушая внимательно, подсказывал, какими проходными дворами лучше можно было пройти, а потом спросил:

— А хорошо ли проверил, не привел ли сюда?

— Не беспокойся, все в порядке.

Видимо, волнение их было так велико, что они не обратили внимания на мое присутствие при этом разговоре.

Вспоминаются также его слова, сказанные по поводу какой-то статьи (это уже в Москве, в 1929—1930 гг., точно не помню), в которой подсчитывались годы, проведенные Сталиным в ссылке:

— Невелика заслуга революционера, того же Сталина, хвастающего тем, что он много раз сидел в тюрьме и годами жил в ссылке. По-моему, хвастать тут нечем, надо было уметь работать на пользу революции на воле и не попадаться в лапы полицейских.

Перед февральской революцией у нас в доме на Выборгской стороне (Языков пер., 11а, кв. 3) хранилось много оружия — в квартире револьверы и гранаты, а на чердаке — винтовки. Склад оружия на чердаке ни разу не был обнаружен никем, хотя жильцы постоянно сушили там белье8.

На нашей квартире бывали нелегальные собрания большевиков. Очень хорошо помню такое собрание в рождественские праздники 1915 и 1916 гг. В спальне отца с матерью стояла нарядная елка, а в большой комнате в несколько рядов были расставлены табуретки с досками. Вечером собралось человек 20—25 народу. Отец позвал меня и дал распоряжение:

— Забирай ребятишек и санки. Идите на улицу и катайтесь около дома. Сама внимательно наблюдай, не заглядывает ли кто-нибудь в окна нашей квртиры. Если что-нибудь заметишь, беги в дом и сообщи мне.

Я с чувством большой гордости взялась за выполнение такого поручения, время от времени бегала домой и докладывала, что в окна еще никто не заглядывал. При этом мне удавалось заглянуть в большую комнату: там на скамейках сидели люди, слушая какого-нибудь оратора. Видимо, речи были горячими: в один из «забегов» я видела, как одна из присутствующих женщин вдруг разрыдалась. Иногда гости начинали петь и громко разговаривать.

Часа через два отец велел всем нам возвращаться домой. И тогда начался праздник детей, а взрослые постепенно покидали квартиру.

О роли отца, как руководителя выборгских рабочих, мне говорили и его товарищи, питерские большевики, живущие в Москве (Попов, Бабицин и др.), к чему я еще вернусь в дальнейшем.

Превыше всего отец ценил труд рабочего человека, ценил его и в то время, когда сам работал на заводе, и после, когда занимал руководящие посты. Не раз он говорил нам: «Все, что есть на Земле, все сделано руками рабочего человека, всех нас кормит рабочий».

Помню, как отец гневно кричал на мать, если та допускала какую-нибудь несправедливость по отношению к домашней работнице:

— Как ты смеешь так с ней разговаривать, она такой же человек, как и мы с тобой, она тебе во всем помогает, изволь считаться с этим!

Семья у нас была большая — детей семь человек, в годы гражданской войны и разрухи жилось нам очень трудно. Несмотря на то что отец занимал большие посты, он никогда ни в чем не поступился своими партийными принципами, никогда не позволял себе использовать свое служебное положение. В июне 1920 года мы приехали в г. Семипалатинск. Отец, направленный в Сибирь В. И. Лениным, был назначен чрезвычайным уполномоченным Сибревкома, в его задачу входило организовать работы по строительству Кольчугинской железной дороги и по добыче угля в Кузнецком бассейне. В городе находилось управление Южно-Сибирской железноь дороги, многие инженеры-путейцы сидели в тюрьме. А

специалисты отцу были необходимы, без них он не мог начать работы. Прежде всего он стал разбираться, кто из «спецов» может и хочет работать с Советской властью. Таких из тюрьмы освободил, в частности, инженера Генриха Эдмундовича Бандровского, построившего к тому времени уже несколько мостов в России. Об освобождении этого инженера мне впоследствии рассказывала его жена. Она же поведала мне о впечатлении, которое произвел приезд отца на работников управления Южносиба. Инженером там работал некто граф Вольский, его жена в кругу других жен служащих рассказывала, приложив пальцы к вискам:

— Какой ужас! Приехал сюда большевик, говорят, у него куча детей и все поют «Вставай, проклятьем заклейменный!»

...Весной 1921 года мы уехали из Семипалатинска на ст. Бочаты, неподалеку от г. Прокопьевска (между прочим, отец возил меня в служебном вагоне в Прокопьевск и показывал копи — уголь тогда добывался прямо на поверхности). Наш вагон третьего класса, в котором мы жили в Семипалатинске, поставили в тупик , возле соорудили печку. По-прежнему готовили и стирали на улице. Характерно, что три заместителя отца, спецы инженеры по угледобыче и строительству железной дороги и один финансист-хозяйственник жили каждый в отдельном пульмановском вагоне с зеркалами, коврами и прочими удобствами, Отец часто выезжал в Прокопьевск, где добыча угля только налаживалась, и по другим причинам. Улучшить быт своей семьи ему не приходило в голову. Нам тоже казалось вполне естественной такая жизнь. Мы с сестрой уже два года не ходили в школу.

Осенью 1921 года мы переехали в Новониколаевск9, где отец стал работать в Сиббюро ЦК РКП (б). Школы в городе работали плохо, учиться нам с сестрой было негде, и я стала работать учительницей второго класса одной из новониколаевских школ. Осенью 1922 года семья в составе мамы, меня, Вали, Пети и Вити уехала в Москву. Надя в Новониколаевске вышла замуж и уехала на Алтай. Ее мужем стал комиссар Красной Армии Борис Шишкин — в недавнем питерский рабочий, большевик-подпольщик, которого мы знали еще по встречам на Выборгской стороне. Борис — закадычный друг моего старшего брата Александра; оба они были активи-

стамн первых революционных молодежных организаций в Петрограде. О том, как рисковала моя сестра, отправляясь на Алтай, где шла жестокая борьба с белыми бандами, рассказал ее сын И. Б. Шишкин10.

В Москве мы с сестрой Валей поступили на младшее отделение рабфака им. М. Н. Покровского, куда принимали подростков — детей рабочих.

Нынешнее поколение ничего уже не знает о рабфаках — рабочих факультетах, а в наше время попасть туда было мечтой многих молодых людей, выходцев из рабочих и крестьянских семей. Рабфак им. М. Н. Покровского был первым рабочим факультетом в молодой Советской республике: его открыли еще в 1919 г. Он был создан при Первом МГУ; в то время существовали Первый и Второй Московские университеты. Второй МГУ прекратил свое существование в 1930 г., разделенный на три института.

Мы вначале поселились в подвале дома на Кудринской улице, а затем переехали в дом Общества старых большевиков на ул. Герцена, д. 54. Обстановка в квартире была более чем скромная. В комнате отца стояли кровать, письменный стол, канцелярский шкаф с отцовским архивом; в столовой — стол, стулья и старенький диван, в комнате братьев — две кровати, письменный стол и стулья.

В скором времени зашел к папе его старый товарищ В. П. Могильников (Таежник), посмотрел вокруг, покачал головой и сказал;

— Что же ты, Василий, так убого живешь, ничего, ты не нажил, ничего у тебя кроме старого дивана и крашеных шкафов нет?

— А мы ведь с тобой революцию делали не для того, чтобы на коврах и диванах сидеть. Мне они не нужны,— ответил отец.

Когда мы уже все жили в Москве, кажется, в 1927 г., отцу предложили зайти получить карточки в закрытый распределитель для старых большевиков. Отец пришел домой, разнервничался и возмущенно сказал:

— Не хочу никаких привилегий. Время еще тяжелое, не все дети в стране имеют молоко, а я, видите ли, каждый день буду по два литра получать. Не хочу!

Мы, старшие, начали его убеждать, говорили, что он неправ, что его отказ ничего не изменит, что у него тоже дети, которых надо кормить. В конце концов, после долгих дискуссий, под нашим нажимом он согласился и

53ак. 3783

карточки иа снабжение продуктами и промтоварами взял.

Как правило, отец мало вмешивался в домашние и хозяйственные дела. Но если узнавал о каком-нибудь проступке своих детей, срывался, выходил из равновесия. Запомнилось мне чрезвычайное происшествие в нашей семье в Петрограде в 1916 году. Мой 13-летний брат Анатолий вместе с друзьями забрался в чей-то чулан и утащил (а может быть, они только собирались это сделать) кулич. Мальчишек «засекли», пожаловались родителям, в частности, моей матери. Мать сказала отцу, тот помрачнел, подозвал меня и велел немедленно разыскать брата. Я возрадовалась (брат только что крепко насолил мне) и буквально на крыльях помчалась на улицу. Разыскав брата, я, торжествуя, членораздельно вымолвила:

— Анатолий, домой, тебя папа зовет!

Отец в страшном гневе выпорол тогда брата ремнем, кричал, что тот опозорил всю семью. Мать была не рада, что нажаловалась отцу, но остановить его уже не смогла. Я с ужасом смотрела на экзекуцию и, конечно, всем сердцем сочувствовала Анатолию.

Надо сказать, что это единственный случай физической расправы отца: ни он, ни мать никогда не били своих детей. В крайнем случае, мы получали подзатыльники или щелчки по лбу.

Второй раз я видела отца в гневе уже в Москве, примерно в 1927 или 1928 году. Мой брат Петр, художник, попался как-то на глаза отцу в перепачканном краской костюме. Отец вспылил, схватил брата за лацканы пиджака и закричал:

— Ты понимаешь, сколько людей трудилось, чтобы сделать тебе такой костюм, сколько времени и сил они потратили на это! Сам-то ты еще ничего не сумел, а чужой труд не ценишь!

Я была свидетелем этой сцены и, придя следом за отцом в его комнату, осмелилась сказать:

— Папа, вы совсем не умеете воспитывать ребят, то годами не видите, что они делают, не обращаете на них никакого внимания, а тут из-за какого-то пятна устроили такой шум!

На мою дерзость отец, вопреки моему ожиданию, ответил:

— Ты права, но понимаешь, некогда мне ими заниматься, а мать не справляется с ними.

Думаю, что дело было не в перепачканном костюме. Младшие ребята учились плохо, болтались на улице, мать' их баловала — не приучила даже постели за собой убирать, они ее не слушались. Все домашние дела она заставляла делать нас — Валю и меня. Старшая дочь Надя всегда была в привилегированном положении. Отец понимал, что упустил ребят, слишком подолгу он в то время жил отдельно от семьи, работая то в Свердловске, то в Грозном. Я с ним там не была и ничего не знаю о его жизни и деятельности на Урале и Северном Кавказе. В 1925 году он окончательно переехал в Москву и стал работать в Истпарте, а затем — в Институте В. И. Ленина. Оба эти учреждения впоследствии слились и образовали вместе с институтом К. Маркса и Ф. Энгельса Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС11.

Для меня отец был всегда образцом принципиальности и честности при решении политических и жизненно важных вопросов. Не так уж часто говорил с нами, но каждое его слово запомнилось мною на всю жизнь. Приведу примеры. В 1924 году приехала я из его родного села Тереньги, где была на каникулах, и с возмущением стала рассказывать о том, что в комсомольскую ячейку села пролезли дети некоторых кулаков.

— А почему ты так зло говоришь об этом? Знаешь, дети за отцов не отвечают. А может, из этих ребят получатся хорошие люди, преданные Советской власти? Разве мало в истории случаев, когда дети дворян и капиталистов уходили от родителей и посвящали свою жизнь революции? Никогда не делайте поспешных выводов, приглядитесь к поведению этих комсомольцев, проверьте их, а тогда уж решайте.

В 1928 году я поехала на первую свою практику в Пензенскую область. Перед отъездом отец сказал:

— Не вздумай там мужиков учить, сама приглядывайся да учись у них, как землю обрабатывать, как рожь-овес сеять, может, со временем из тебя и получится настоящий агроном.

И действительно, крестьяне точно знали, когда нужно приступать к севу той или иной культуры, как лучше обработать засоренное поле, и в этих вопросах понимали куда больше» чем приезжие уполномоченные.

А во время коллективизации в Средневолжской (ныне — Самарская) области и в Казахстане, где мне при

шлось работать в 1929 и 1930 годах, я избежала многих ошибок в этом деле только благодаря тщательному обдумыванию и обсуждению с крестьянами всех конкретных действий по обобществлению крупного рогатого скота, сбору семян.

Когда отец вернулся, наконец, в Москву и стал жить с нами, я постоянно перепечатывала на машинке его статьи и брошюры. А писал он в то время немало. Занимаясь этим делом, я всегда удивлялась его хорошему слогу и грамотности, хотя знала, что он окончил всего три класса начальной школы. Всякий раз он просил меня работать внимательно, и если что не так, подправлять, особенно в части грамматики. Конечно, работа эта не проходила для меня даром и крепко сближала меня с отцом.

Его воспоминания о работе с В. И. Лениным, очеркн о февральской и Октябрьской революциях показывают, что отец обладал безусловным литературным талантом, писал живо, ярко, образно. А вот оратором был неважным — в отличие от многих других деятелей революционного движения в России.

Большое влияние он оказал и на мое эстетическое воспитание. Как-то мы с ним вместе были в оперетте смотрели «Сильву» или «Марицу». Заметив мое неподдельное восхищение блестящей музыкой, танцами, пением, отец промолвил:

— Такая пошлость, а ты радуешься!

Этих слов было достаточно, чтобы умерить мой пыл и задуматься над тем, что он сказал. Оперетту я все же не перестала любить.

В другой раз я попала с ним в Большой театр на «Князя Игоря». Сидели в ложе, на хороших местах, настроение превосходное. Отец сидел не шевелясь, чувствовалось, что он весь отдается музыке. А перед коронной арией Игоря нагнулся ко мне и прошептал:

— А теперь слушай хорошенько. Запомни эту арию.

Очень он восхищался голосом Неждановой. Слушая ее пение по радио, я как-то сказала, что предпочитаю низкие голоса, не люблю теноров и сопрано. В ответ услышала:

— Да ты слушай хорошенько. Слышишь, как она верхние ноты берет — настоящий соловей. Неужели не понимаешь, что это за голос!

Потом-то и так же, как и отец, замирала, слушая и Нежданову, и Обухову.

Отец был сдержанным человеком, говорил медленно, отличался немногословностью, но вместе с тем обладал чувством хорошего юмора. К нам относился строго и достаточно было одного-двух его слов, краткого замечания по поводу какой-либо нашей провинности, чтобы мы на всю жизнь запомнили, что так делать не годится. Авторитет его был абсолютный. К сожалению он был постоянно занят и не мог уделять нам много внимания. Может быть, поэтому каждое его слово, каждое его замечание так действовали на нас.

В ГОДЫ РЕПРЕССИИ

Об аресте отца я услышала в сентябре 1932 года: на работу мне позвонила сестра Надя и сказала, что сегодня ночью арестовали отца. На мою реплику: «Я так и знала, что этим кончится», — услышала ответ: «Не говори глупости».

После работы я поехала к маме, та подробно рассказала, как тщательно проводился обыск, как увезли весь архив, занимавший целый шкаф в комна¥е отца. Сотрудник ОГПУ перед тем, как увезти отца, сказал матери: «Вы не беспокойтесь, там проверят, если не виноват — выпустят». Мама ответила: «А я и не беспокоюсь, мы к этому привыкли, мало ли Василия Николаевича арестовывали при царе».

Моя реплика на сообщение сестры объясняется следующим: летом 1932 года я приехала в театр «Эрмитаж», перед началом спектакля зашла к брату Александру (он жил во дворе «Эрмитажа»),г, и он попросил перепечатать ему какой-то материал, сказав, что его жена Наташа отказалась это сделать. Я ответила согласием, совершенно не представляя, что это за материал. Из театра я вернулась в квартиру отца поздно, положила сверток на стол, а утром поставила машинку, заложила бумагу, но предварительно стала просматривать материал. Прочитала две-три страницы, там писалось что-то о политической обстановке в стране (точно не помню, что именно). В это время в комнату вошел отец к спросил, что я печатаю. Выслушав мой ответ, отец отобрал у меня материал, сказав, что печатать не надо.

Одновременно с отцом арестовали и Александра. Наташа была в это время в Крыму у больной дочери Лианы, находившейся в санатории. Вскоре Наташа вернулась в Москву, и ее сразу же арестовали. Про» держали ее в тюрьме недолго и выпустили.

В марте 1933 года отца и Александра выслали из Москвы в г. Бирск на поселение сроком на три года, а маму выселили из дома Общества старых большевиков, предоставив ей и брату комнату в другом месте. Из партии мой отец был исключен постановлением Президиума ЦКК ВКП(б) от 9 декабря 1932 года13.

В Бирске отцу и брату жилось очень трудно, устроиться на работу не удавалось, 1933—1934 годы были неурожайными, с продовольствием было плохо. Пришлось мне посылать в Бирск посылки с крупой и сухарями. Моя мать и Наташа ездили в Бирск, мне не пришлось там бывать. В 1934 году я отправила туда вместе с матерью мою трехлетнюю дочь Ингу, сама же почти все лето работала в Воронежской области.

В феврале 1934 года мой муж Алексей Прокофье-вич Ларионов был направлен в Казахстан на политотдельскую работу, куда мы с дочерью переехали в сентябре того же года.

В марте 1936 года я получила телеграмму от брата Анатолия, жившего в Москве, о скоропостижной смерти отца в Бирске от инфаркта или инсульта14. В середине лета 1937 года в Алма-Ату приехал брат Александр, сообщивший мне подробности смерти отца.

В марте 1936 года окончился соок ссылки, и они с отцом решили ехать к нам в Алма-Ату, поскольку в Москву им вернуться не разрешили. В один из дней они купили билеты, сложили вещи, и Александр отправился за подводой, чтобы ехать на вокзал. В его отсутствие of-цу стало плохо. Хозяйка квартиры посоветовала ему вымыть голову горячей водой, отцу стало совсем плохо, и он умер. Александра арестовали, предъявив ему обвинение в убийстве отца.

Рассказывая об этом, мой брат, человек, всегда отличавшийся большой храбростью и мужеством, плакал навзрыд, говорил, что это обвинение нелепое, что для него отец всегда был образцом, самым дорогим человеком в жизни. В тюрьме в знак протеста против этого чудовищного обвинения он объявил голодовку. Он мне сказал, что если его когда-нибудь еще посадят в тюрьму, он не выдержит и покончит с собой. На мой вопрос,

как он умудрится покончить с собой, сидя в тюрьме, он ответил, что у него при себе теперь имеется яд. «А где же ты его будешь держать, ведь при обыске у тебя яд отнимут?»— спросила я. Он ответил, что яд находится у него между подошвой и стелькой ботинка.

В свое время брат Анатолий, журналист, опубликовал в одной московской газете заметку, в которой рассказывал, как в 1919 г. он и отец, который тогда был начальником политотдела 5-й армии Восточного фронта, под натиском белых отступали вместе с частями Красной Армии из Уфы. Отец все время носил с собой знаменитое ленинское письмо «К питерским рабочим». Такой документ был смертным приговором любому, у кото его нашли бы белые. Анатолии стал просить отца уничтожить письмо В. И. Ленина.

— Пап, а пап!.. Брось документ-то ленинский, поймают с ним, не помилуют...

— Дурень ты, Толька! Не понимаешь. Нельзя ему пропадать.

— Ну спрячь. Подальше спрячь.

— Это, пожалуй, можно...

И прячет его под стельку своего старого сапога15.

Очерк Анатолия я прочитала совсем недавно, в 1986 или 1987 году, И сразу же вспомнила разговор с Александром в Алма-Ате в 1937 году. Наверняка он слышал от отца историю ленинского документа и, чувствуя, что положение может стать безвыходным, решил воспользоваться отцовским опытом. Видимо, хранить под стелькой самое ценное стало семейной традицией...

Александр прожил у нас на квартире недели две, а затем, по предложению моего мужа мы сняли для него комнату, и он жил отдельно от нас. Я в это время часто ездила в командировки и однажды, веонувшись из очередной поездки домой, получила от Александра письмо, где он сообщал, что ему не разрешили жить в Алма-Ате и выслали в Семипалатинск. Письмо он написал в поезде и приложил к нему очень хорошее стихотворение, написанное под впечатлениями этой поездки. Он вообще отличался большим остроумием, писал живо и интересно.

В конце 1937 года я получила от Александра открытку с сообщением о том, что он находится рядом со мной, «по-соседству». А по соседству с нашим домом было управление НКВД. Я отправилась туда, чтобы поточнее узнать о своем брате, но в этот день принимали

посетителей на другие буквы алфавита. Надо было ждать довольно долго, чтобы получить сведения об арестованных с фамилией на букву «К». Тем временем пришла вторая открытка от Александра с сообщением о том, что он находится в Алма-атинской тюрьме и просит срочно организовать ему передачу с маслом, сахаром и прочим, так как он до крайности истощен, Я накупила продуктов и отнесла в тюрьму.

Затем, в течение некоторого времени я не получала от брата никаких известий. И вдруг, yate в 1938 году, мне на работу позвонила какая-то женщина и попросила свидания со мной, сказав, что дело касается моего брата. Мы с ней встретились, и она сказала, что ее муж и мой брат сидят в одной камере и что многим заключенным передач не носят, а она не может делать частые передачи. Все, что она передает, делится между всеми, находящимися в камере, поэтому мне надо организовать передачи со своей стороны, а также написать брату записку.

До сих пор я действовала, как говорится, без оглядки, страшно рискуя, а тут что-то, видимо, насторожило меня, и я скорее почувствовала, чем поняла, что эта женщина подослана ко мне, что она провокатор. Поэтому я не сделала передачу в тюрьму и отказалась писать записку.

Недавно, спустя 50 лет, один факт почти с полной достоверностью подтвердил, что неизвестная женщина действительно была провокатором. В 1987 году вышло второе издание книги «В. И. Ленин и ВЧК». В примечаниях указаны годы жизни Александра Каюрова (1899— 1937)- Значит, брат покончил с собой или был расстрелян в 1937 году16. Неизвестная же женщина, якобы по его просьбе, встречалась со мной в 1938 году, когда Александра уже не было в живых. Так что это была обычная в те годы провокация.

После 1937 года никаких сведений об Александре я не имела, вплоть до 1962 года, когда в связи с нашим заявлением в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС о реабилитации отца и брата, мне позвонила инструктор, которой было поручено разобраться с этим заявлением, и сообщила (повторяю дословно) «приятную весть о том, что пришли документы о реабилитации Александра». Но до нас эти документы почему-то так и не дошли...

Каких-либо бумаг, записей, документов, фотогра

фий от отца и братьев не осталось. Архив отца — ценнейшие воспоминания, переписка с деятелями партии, государства, писателями, прежде всего — с Максимом Горьким, многочисленные фотографии, книги — все это, как уже говорилось, забрали при аресте. То же самое относится и к бумагам Александра, у которого при аресте забрали не только их, но даже роскошное (второе) издание «Сочинений» В. И. Ленина, о чем до самой смерти в 1987 году вспоминала дочь Александра — Лиана. Лишь совершенно случайно сохранилось несколько фотографий и документов, оказавшихся в момент ареста отца и брата у меня и сестры Нади.

В 1938 году в Алма-Ате, опасаясь ареста, я уничтожила все письма — отца, братьев, других родственников, знакомых. Не поднялась рука только на два стихотворения Александра, написанные им в поезде, когда он ехал из Алма-Аты в Семипалатинск. Я перепечатали оба стихотворения на машинке, подписи никакой не поставила, а оригиналы, то есть письма со стихами, уничтожила. Вот эти стихотворения.

Алма-Ата

Ночь. Весь город спит. Пыль лежит ковром. И арык блестит Старым серебром.

Тени. Тополь. Марс. Пес сквозь сон рычит. Ветерок степной В проводах журчит.

Через пики гор Проползла луна: Грусть-тоска в упор Смотрит на меня. ?

Ветерок затих; Пес проснулся, встал, ,.:Я сказал себе: «Счастья ждать устал...»

Второе стихотворение — без названия:

Стук колес, стук колес, Часто, часто, полным вздохом Дышит дымно паровоз.

..Л увез меня, увез В край, где окна снежным мохом Бриллиантятся в мороз.

Об аресте матери и братьев Анатолия и Виктора мне сообщила сестра Надя, прислав открытку в Алма-Ату. Это было в марте 1938 года. Маму отправили в лагерь в г. Мариинск Новосибирской (ныне — Кемеровская) обл., а братьев — в другие лагеря. С мамой я регулярно переписывалась и ежемесячно посылала ей две посылки все годы ее ссылки. Посылала главным образом колбасу, грудинку, головками сыр, сухие фрукты.

В середине 1939 года прекратили прием посылок из Алма-Аты, поэтому в феврале 1940 года я решила ехать в Мариинск сама. Мама сообщала письмом, что родственникам дают свидания. Со мной намеревался ехать Геннадий Михайлович Потапов, работавший со мной в Казахстанском институте земледелия. Он боялся, что дорога для меня будет очень трудной. Но мы с мужем отговорили его от этого мероприятия, и со мной поехал брат Алексея Прокофьевича — Михаил. Взяли мы с собой столько продуктов, что одной мне было бы не под силу везти. С нами был огромный чемодан и сумки с вареньем.

Доехали до Новосибирска, где была пересадка. Новосибирский вокзал являл собою примечательное зрелище: трехэтажное здание было битком набито народом, уезжавшим из Сибири; нам сказали, что на вокзале насчитывалось в то время около трех тысяч людей. Прежде всего мы решили купить билеты (обратные) до Алма-Аты. Заняли очередь, оказались 250-ми. Стоявшие в очереди сказали, что они стоят в очереди уже 10-й день и что на поезд Новосибирск — Ташкент билеты достать невозможно. Тогда мы взяли билеты до Мариинска на ближайший скорый. Билеты были только в мягкий вагон, что нас не очень устраивало, так как денег было маловато.

Утром прибыли в Мариинск. Потом в столовую. Там получили очень жидкую похлебку из воды и капусты, на второе — жидкую кашу, хлеба, не давали совсем. Так же кормили и в Новосибирске. Возле стола собралось несколько очень истощенных людей, ждавших конца нашей трапезы. Спросив, можно ли доесть то, что мы не съели и получив разрешение, они мгновенно доели наши остатки.

Затем разыскали мужичка, имевшего лошадь, и наняли его для поездки в лагерь. Моооз стоял сильный, —39—40°С, путь далекий — 25 км. Положили вещи, сели сами и выехали из Мариинска. Лошадь была на

столько слаба, что не могла тащить весь груз, ее хватало только на то, чтобы тащить сани и наш чемодан. Всю дорогу мы в основном шли пешком, присаживаясь на сани по очереди, когда очень уставали. Через 10— 12 км остановились в какой-то деревушке на отдых, а к вечеру все-таки добрались до села, отстоявшего от лагеря всего в 2—3 км. Заехали в знакомый извозчику дом и там переночевали. Хозяева встретили хорошо, дали поесть, хотя еды у них тоже не было. В доме был ребенок, тяжело болевший поносом,— нужен был рис. По возвращении в Алма-Ату я послала им соответствующую посылку. Хозяева дома рассказали, что у них в Сибири всюду лагеря,— показывали, где они находятся.

Часов в 9 утра мы с Михаилом Прокофьевичем, прихватив свой груз, двинулись к лагерю. Там я пошла на прием к начальнику лагеря и услышала в ответ: «Вам надо было в Новосибирске обратиться в управление Сиблага и получить разрешение на свидание. Поезжайте туда и, если получите разрешение, возвращайтесь обратно, сам я разрешение дать не имею права». Увидев мое расстроенное лицо, добавил: «Единственно, что я могу — это разрешить вам сделать передачу, поскольку вы проделали такой большой путь. Идите к проходной будке, вот вам пропуск на передачу».

Пошли с Михаилом Прокофьевичем к будке. Около будки — ворота, у ворот — вышка с часовым. Было 12 часов дня, и в это время к воротам подошла толпа женщин, возвращавшихся с работы в лагерь на обеденный перерыв. Все они были закутаны в какое-то тряпье, на ногах у многих намотаны рукава от старых стеганок. Все сразу остановились и спросили: «Вы к кому?» Услышав в ответ, к Каюровой Елене Николаевне,— многие заплакали; а затем одна сказала: «Мы преклоняемся перед детьми Елены Николаевны». Мой ответ, мы, мол, тут ни при чем, это она нас так воспитала, — вызвал только слезы.

Интересно вел себя часовой на вышке: он не мешал мне разговаривать с заключенными, а когда перед вбр®-тами появилась мама, дал нам возможность поговорить в присутствии всей толпы и сторожа, находившегося в будке. Мама расспрашивала о всех родных, и мы обе заливались слезами. Затем часовой сказал, чтобы заключенные женщины проходили в ворота. Они прошли, две из них подхватили маму под руки и повели ее к баракам, отстоявшим довольно далеко от ворот. Однако во

рота не закрывались, пока мама, поминутно оглядываясь, не скрылась из вида. Затем ворота закрылись, и мы поплелись в село.

В тот же день мы отправились таким же манером обратно в Мариинск. Дорогой наш возчик все уговаривал нас купить у него лошадь за 25 рублей и ехать на ней в Алма-Ату: «Все равно лошадь я не прокормлю, и она сдохнет. А вам билеты трудно будет доставать».

...Мама была осуждена на 5 лет, но во время войны, в 1943 году, незадолго до окончания срока, ее, как и многих заключенных пожилого возраста, из мест заключения освободили. Мама совершенно неожиданно явилась в Алма-Ату, худая, замученная. Я ее отмыла, накормила, привела в норму. Но долго жить у нас НКВД ей не разрешил, пришлось отправить ее в районный центр, за 25 км от города, где мой товарищ, работавший там агрономом, снял для нее квартиру. Через несколько месяцев она по приглашению семьи Шишкиных уехала в Ташкент, где и жила до переезда всей семьи в Москву.

Моя мать, Елена Николаевна Каюрова, была женщиной малограмотной, ничего, кроме писем, не писала. Но все же два документа, представляющих определенный общественный интерес, она оставила. 19 ноября 1957 года она написала заявление о реабилитации на имя К. Е. Ворошилова, который в то время был председателем Президиума Верховного Совета СССР. В заявлении она, в частности, писала:

«В 1932 г. был арестован мой муж Каюров Василий Николаевич, бывший рабочий Сормовского, а затем ленинградских заводов Лесснера и Эриксона, член партии большевиков с 1898 г.

Мой муж был старый подпольщик и в своей жизни выполнил не одно задание товарища Ленина. Товарищ Ленин хорошо его знал и не раз ставил в пример другим...

В июле 1917 г. мы скрывали Владимира Ильича на своей квартире в Ленинграде на Выборгской стороне, Языков переулок, дом 11. От нас он перешел к Аллилуевым.

Мне, жене подпольщика, приходилось прятать нелегальную литературу, нести охранение нелегальных собраний, участвовать в революции 1905 г. в Сормове и в 1916—1917 гг. в Ленинграде и кормить своим трудом

детей, когда муж отсутствовал или подвергался репрессиям со стороны царского правительства.

Сын мой Александр, также старый член партии, был участником боевой дружины.

Много нам пришлось пережить в старое время, но еще больше пережили мы в нашей собственной стране после ареста мужа.

Одновременно с мужем был арестован мой сын Александр, немного позже Петр, Виктор и Анатолий, и, наконец, была арестована и отправлена в лагерь и я, шестидесятидвухлетняя старуха. Комнату отобрали».

16 июня 1958 года по протесту заместителя прокурора РСФСР, президиум Мосгорсуда отменил постановление особого совещания при НКВД СССР от 28 сентября 1936 г. Дело в отношении Е. Н. Каюровой было «прекращено за отсутствием состава преступления».

В заявлении моей матери на имя Ворошилова есть некоторые неточности; так, отец был членом партии с 1899 года, а не с 1898 года; Ленинград в то время назывался Петроградом; матери в год ареста было 60, а не 62 года. Но главное не в этих огрехах, а в том, что Елена Николаевна Каюрова всего в нескольких фразах рассказала о главном в своей жизни, об участии в революционной работе, о трагедии семьи.

Мама правильно назвала наш адрес в Петрограде: Языков переулок, дом 11. В воспоминаниях отца указан неверный адрес: Языков пер., д. № 2, который и пошел гулять во всей литературе о Ленине, упоминаясь в десятках книг и статей.

Между тем еще в 1930 году в воспоминаниях Е. Н. Каюровой и М. Н. Прытковой в газете «Пролетарий» (22.01.1930) был назван правильный адрес — Языков пер., дом Па, кв. 3. Это же мама повторила и в своем заявлении о реабилитации, этот же номер дома хорошо помню и я сама.

Мама пишет, что Александр был «участником боевой дружины». Очень важный факт: об Александре Каюрове в исторической литературе упоминают редко, так что важно каждое свидетельство. Он действительно был участником рабочей дружины, в составе которой сражался с полицией на улицах Петрограда в дни февральской революции 1917 года.

Другой документ — написанный рукой Елены Николаевны, ряд фамилий. Это — удивительный исторический документ, который мы в нашей семье называем — «Спи

сок друзей Василия Николаевича и Елены Николаевны Каюровых». Вот он дословно: «Павлов Дмитрий Александрович. Алексей Баранов. Фадеев Н. М. Заломов Петр Андреевич. Елизавета Андреевна Заломова. Плесков. Мочалов. Дрязгов. Костя Лебедев. Гордиенко. Куклин. Дмитриев. Урыков. Гаринов. Чугурин. Алемпи-ев. Шпагин. Макаров. Замятин. Князев».

Из перечисленных в списке людей я хорошо помню Дмитрия Александровича Павлова. Он был красивым человеком, наиболее начитанным и образованным среди сормовских и питерских рабочих — друзей отца. Павлов — самый близкий друг Василия Николаевича, который его очень любил. Хорошо помню и сына Павловых — Витю, с которым играла в детстве. На самом деле его звали Вячеславом, но и в семье, и среди друзей его звали все только Витей.

П. А. Заломов — сормовский рабочий, прототип Павла Власова, героя романа М. Горького «Мать». Павел Мочалов — начальник боевой рабочей дружины во время вооруженного восстания 1905 года в Сормове. Григорий Дрязгов — активист молодежного движения в Питере. В 1920-е годы он, кажется, примкнул к троцкистам, в годы репрессий был арестован; о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю. Дрязгов был большим приятелем Бориса Шишкина.

Костя Лебедев, И. М. Гордиенко, Куклин — члены Выборгского райкома партии в 1917 году. Гордиенко — человек несамостоятельный; отец много сделал для него в материальном отношении. После революции Гордиенко держался осторожно, вступил в Союз писателей и уцелел в годы репрессий. Умер он уже после войны — в 1957 году. И. Д. Чугурин — старый друг отца еще по Сормову. В феврале 1917 года они вместе возглавляли Выборгский райком. А. Ф. Дмитриев прожил, кажется, дольше всех и умер в Москве совсем недавно. С ним поддерживала отношения моя племянница Лиана, я же о нем практически ничего не знаю, кроме того, что он был большим говоруном.

У меня было четверо братьев: Александр, Анатолий, Петр и Виктор.

АЛЕКСАНДР КАЮРОВ

Александр родился в 1899 году в Сормове. Образование — несколько классов начальной школы. С 14 лет работал в Петрограде на заводах Лесснера и Пузырева

токарем по металлу. Вступил в партию в 1914 году. Любимый сын Василия Николаевича. Александр был наиболее близок к отцу, который ему безусловно и во всем доверял. Они почти никогда не расставались, вместе выехали1 из Петрограда в 1918 году в Казань по заданию Ленина, вместе служили в 5-й армии (1918— 1919 гг.), работали в Сибири (1920—1922 гг.), Свердловске (1922—1923 гг.), Краснодаре (1923—1924 гг.), Грозном (1925 г.), Москве (1925—1932 гг.).

Кем он работал в разных городах, точно не знаю. Хорошо помню, что в Симбирске он работал в ЧК, мы с ним остались вдвоем в этом городе после продвижения 5-й армии дальше на Восток (Белебей, Бугуруслан, Уфа). В Уфу к отцу уехала мать с Надей, Валей, Петром и Виктором. Почему меня оставили вместе с Александром в Симбирске, не знаю. Мы с ним жили на Московской улице, за три-четыре дома от теперешнего музея В. И. Ленина. Помню, что Александр заболел сыпным тифом, и я за ним ухаживала несколько дней, потом его положили в больницу, а я осталась одна.

Когда Александр работал в Симбирской губчека, произошло его столкновение с Г. И. Бокием. Что натворил брат, я точно не знаю. Во всяком случае в августе 1919 года он был арестован и было начато следствие по его делу. 22 августа отец написал письмо В. И. Ленину, в котором сообщал об аресте Александра и, видимо, просил помочь. 3 сентября Ленин прочитал это письмо и направил начальнику Особого отдела Восточного фронта Г. И. Бокию телеграмму: «Сообщите причины ареста и обвинения против Каюрова-сына, репрессии задержите, отвечайте телеграфом». 5 сентября Ленин получил телеграмму Бокия с сообщением по делу А. В. Каюрова. Ленин запросил копию материалов. Александр обвинялся в «должностных преступлениях». Но еще до того, как возникла эта переписка, 10 июля 1919 года постановлением Особого отдела ВЧК Александр был уволен со службы в органах ЧК «за злоупотребление служебным положением...»17.

За подобные нарушения работников ЧК в те времена нередко расстреливали. Только вмешательство Крупской — об этом мне рассказывал брат, спасло его. В то время, летом 1919 года, Надежда Константиновна на агитпароходе «Красная звезда» совершала большую поездку по Волге и Каме, выступала на митингах. Кто обратился к ней за помощью — отец или брат, я не знаю.

Но что Крупская помогла Александру, я помню отлично. Надежда Константиновна хорошо знала не только отца, но и Александра по работе в Выборгском районе Петрограда. В то время она много времени и сил отдавала работе с молодежью, а Александр был членом Петроградского комитета Союза социалистической рабочей молодежи.

...После переезда в Семипалатинск (1920 г.) Александр участвовал в боях против белобандитов, был ранен в челюсть. В Москве, в 1925 или 1926 году, он занимал пост начальника управления зрелищными мероприятиями Москвы. Александр получил квартиру в доме № 3 по Каретному ряду, где жили актеры разных театров; сотрудничал в журналах «Крокодил» и «Бегемот».

На Алтае, в 1920 или 1921 году, Александр познакомился с Натальей Павловной Ершовой (1901—1961 гг.), на которой он в 1922 году женился в Новониколаевске. Наташа, член ВПК (б) с 1920 года, была в то время известным деятелем молодежного движения в Сибири. Она избиралась членом уездного комитета ВЛКСМ в г. Змеиногорске, секретарем горкома комсомола Барнаула, а затем работала инструктором Сиббюро ЦК РКП (б), в областном комитете ВЛКСМ в Новониколаевске.

У Александра было двое детей — сын Саян (родился в 1922 г., убит на фронте в конце 1941 г.) и дочь Лиана (1924—1987 гг.).

...Александр — наиболее способный из всех детей Каюрова, у него был хороший голос (бас), в 1917 году его однажды даже прослушивал Шаляпин. Это было в Петрограде, где Александр по поручению Выборгского районного Совета принимал участие в организации вечеров и концертов в бывшем Михайловском юнкерском училище. Он очень хорошо пел русские народные песни, декламировал.

В 1932 году он был арестован вместе с отцом и сослан в г. Бирск. О его гибели я уже рассказывала.

СУДЬБА ДРУГИХ БРАТЬЕВ

Анатолий родился в 1902 году в Сормове. В партии не состоял. В 1918 году вместе с отцом и Александром выехал из Петрограда в Казань, служил в 5-й армии. Рассказывал мне, что в то время встречался с Ярославом Гашеком, который работал в политотделе этой ар-

мии. Всю гражданскую войну Анатолий служил в Красной Армии, демобилизовался лишь после окончания войны с Польшей, и в 1922 году, осенью, приехал к нам в Новониколаевск. Расстались мы с ним в 1918 году, когда он еще был совсем мальчишкой, а встретились через 4,5 года, когда он уже был взрослым человеком, со щетиной на лице. Выглядел измученным и усталым. Мы его сначала даже не узнали.

В 1925 году Анатолий поступил в Москве на рабфак им. Луначарского (точно не помню) и окончил его. После этого работал журналистом в «Рабочей газете», печатался в Юмористических журналах.

Анатолий — веселый, легкий по характеру, компанейский, остроумный человек. Любил посидеть в компании, выпить, был заядлым рыболовом.

В 1938 году был арестован и осужден на три года. Когда (уже после войны) я его спросила, какое обвинение ему предъявили, он ответил: «Никакого обвинения не предъявляли, только спросили, жалею ли я отца, а когда я сказал, конечно, жалею, мне ответили — значит ты тоже такой; больше ни о чем не спрашивали, просто осудили на три года — и все».

В 1941 году его освободили и он поселился в г. Гусь-Хрустальном. Там был мобилизован, служил в армии, в саперном батальоне. С фронта писал мне в Алма-Ату письма, запрашивал о том, что я знаю о судьбе его жены Прасковьи Ивановны — Пани, как ее все звали. Я отвечала, что ничего не знаю, хотя уже точно знала, что та погибла во время бомбежки в Москве во время дежурства около своего дома: ее убило взрывной волной недалеко от Новинского бульвара. Не хотелось мне об этом сообщать брату на фронт.

В 1943 году его батальон наводил переправу через реку, он заболел, получил осложнение на сердце, и его отправили в тыл. Об этом он написал мне открытку, а также о том, что он с дороги вернулся в свою часть, поскольку уже знал о гибели жены.Поэтому он считал, что в Москву ему не к кому и незачем ехать. Из армии демобилизовался осенью 1945 года и до смерти находился в основном на моем попечении. Умер в 1954 году от болезни сердца.

13 января 1958 года по протесту прокуратуры РСФСР Верховный суд РСФСР приговор военного трибунала Московского военного округа от 5 мая 1939 г. в отноше-

6 Зак. 3782

нии «Каюрова Виктора Васильевича и Каюрова Анатолия Васильевича отменил и дело на них прекратил».

Петр родился в 1910 году. Образование среднее, беспартийный; работал художником, не знаю, в какой организации Москвы. После ареста отца, но до ареста матери был арестован, когда точно — не помню. Реабилитирован в 1958 году. Когда и где умер, точно не знаю.

Скорее всего, Петра отправили в Сибирь, где он и был, видимо, расстрелян в 1937 году. Об этом свидетельствует «справка» Красноярского краевого суда от 5 июля 1958 г. В ней говорится: «Дело по обвинению Каюрова Петра Васильевича пересмотрено президиумом Красноярского краевого суда 28 июня 1958 г. Постановление «тройки» УНКВД Красноярского края от 27 сентября 1937 года отменено и дело в отношении Каюрова Петра Васильевича производством прекращено. Каюров П. В. — реабилитирован»18.

Виктор родился в 1912 году в Нижнем Новгороде. Образование среднее. Работал слесарем на заводе «Каучук». В 1938 году был арестован вместе с матерью и братом Анатолием, осужден на три года. После освобождения жил в г, Набережные Челны. С 1942 года — участник Великой Отечественной войны, пал смертью храбрых где-то в конце 1944... Реабилитирован в 1958 году вместе с Анатолием, о чем я уже писала.

О младших братьях знаю мало, так как в 1930 году, после окончания Тимирязевки, уехала на работу в Казахстан.

Мои братья были одаренными людьми. Александр отличался организаторским талантом, пел, писал стихи; Петр стал художником, Анатолий — журналистом. Сын Александра Саян отлично рисовал, перед войной начал работать художником-оформителем, но способностям его (как, впрочем, и других Каюровых) не суждено было проявиться — его убили в начале Великой Отечественной войны в Карелии. Дочь Александра — Лиана была талантливым врачом.

НАДЕЖДА И БОРИС ШИШКИНЫ

О своей старшей сестре Надежде и ее муже Борисе Дмитриевиче Шишкине я уже говорила. В 1919 году Надя вместе с семьей оказалась в Симбирске. Там она (тогда еще Каюрова) стала работать в ЧК вместе со своим

братом Александром. Желая учиться, она обратилась за советом к Надежде Константиновне Крупской, которая приняла горячее участие в судьбе молодой девушки. В результате их переписки Надя к осени 1919 года приехала в Москву. Здесь Н. К. Крупская помогла ей устроиться, прежде всего с жильем и работой. Первые день-два сестра жила у Надежды Константиновны, а затем в одной комнате с Надей Аллилуевой. Работала она в то время в секретариате ВЦИК у Енукидзе.

К тому времени относятся два воспоминания, связанные с Надей. Первое — ее рассказы о том, как она схо? дила в театр с В.И. Лениным. Второе — как ее подруга Надежда Аллилуева советовалась с ней, выходить ли ей замуж за «усатого грузина», который тогда за ней ухаживал. Надя Аллилуева колебалась и не раз говорила о том моей сестре. В конце концов она все-таки вышла замуж за «усатого грузина», то есть за Сталина, и после этого пропала из поля зрения нашей семьи.

В начале 1923 года у Н. В. Шишкиной родилась дочь, во время родов она получила общее заражение крови, пролежала в больнице три месяца и вышла оттуда очень ослабленной. К этому периоду относится одно из писем Надежды Константиновны, в котором она пишет об устройстве Н. В. Шишкиной в санаторий19.

С Борисом Шишкиным я познакомилась в Новонико-лаевске в 1921 году. Как только он вошел в нашу квартиру и стал разговаривать с отцом и братом, мы, сестры, сразу вспомнили его по ослепительной улыбке и белоснежным зубам,— он бывал у нас еще в Петрограде, на Выборгской стороне.

Когда наша семья переехала в Москву, Борис уже работал на электроламповом заводе секретарем партийной организации. Он помог нам устроиться в той самой подвальной квартире, где мы обосновались в первое время. Он с женой жил на первом этаже в том же доме (на Кудринской улице). Быстро втянул он меня и Анатолия в клубную работу завода. Мы записались в драматический кружок завода и активно в нем работали.

Для нас с сестрой Валей он стал первым учителем по политическим дисциплинам и международным вопросам, постоянно помогал нам готовиться к политзанятиям на рабфаке.

Характер у него был легкий, пользовался он всеобщей любовью, не в пример сестре Наде, отличавшейся строгостью в отношении к младшим. Она постоянно сле

дила за нашим чтением, а когда увидела у меня в руках ♦Анну Каренину», просто-напросто отняла книгу. Когда бывали летом в деревне (в Тереньге), мы с младшей сестрой залезали на крышу и читали все, что нам хотелось. Звали мы ее в то время «классной дамой».

С отцом у Бориса были самые хорошие, дружеские отношения. Бывал у нас часто, любимым их занятием была игра в шахматы. Борис играл лучше отца и время ст времени сообщал нам по секрету, что нарочно проиграл партию, чтобы Василий Николаевич не очень переживал.

Познакомились они, скорее всего, в 1915 году, когда Борис, преследуемый полицией, переехал из Москвы в Петроград, поступил на завод Эриксона и сразу же включился в революционную работу. Отец в то время был руководителем большевистской организации этого завода.

Друзей у Бориса было много, но вскоре жизнь по* ставила перед ними нелегкую задачу: в самом конце 1936 года его исключили из партии. Он тяжело переживал это событие, подал апелляцию в ЦК партии. Многие друзья испугались и прекратили с ним всякие отношения. Меня в Москве в это время не было. В конце концов в партии его восстановили. В 1939 году я приехала в Москву из Казахстана на сельскохозяйственную выставку. Остановилась, как всегда, у Бориса. Он только что вернулся из ЦК с хорошими вестями и весь сиял от радости. Начались бесконечные телефонные звонки, все знакомые и друзья наперебой поздравляли его с этим большим событием. По лицу Бориса мы сразу угадывали, кто звонит — настоящий друг, не покинувший его в беде, или друг в кавычках, которому он был нужен, когда занимал ответственные посты. Лицо его в этом случае каменело, и он вешал трубку, прекращая разговор20.

ВСТРЕЧИ С БОЛЬШЕВИКАМИ-ВЫБОРЖЦАМИ

...С группой старых большевиков-ленинцев из Выборгского района я познакомилась в Москве на похоронах Ильи Митрофановича Гордиенко. Чаще других мне приходилось встречаться с Маргаритой Васильевной Фофа-новой, Иваном Алексеевичем Поповым, Ольгой Алексеевной Стецкой, Алексеем Александровичем Бабицыным, Кузьмой Михайловичем Кривоносовым, Верой Серафи

мовной Хоромской. Все они хорошо знали моего отца по работе в Выборгском районе Петрограда в период февральской и Октябрьской революций.

Вскоре после похорон Гордиенко к нам на квартиру (жила я в то время в Текстильщиках, на Остаповском шоссе, д. 25, с матерью Еленой Николаевной и мужем Ларионовым Алексеем Прокофьевичем, членом партии с 1921 г.) пришли М. В. Фофанова, И. А. Попов и А. А. Бабицын — решили поближе познакомиться с семьей В. Н. Каюрова. Маргарита Васильевна спросила, есть ли у нас «Ленинские сборники». Все, какие у нас были, мы ей дали, и она отобрала те, которые ее интересовали. В то время'она разыскивала материалы о последнем подполье В. И. Ленина, сказала, что она точно помнит, что Владимир Ильич скрывался у нее на квартире с 25 сентября 1917 года, а не позднее, как утверждали работники ИМЭЛ. Она спрашивала меня, не рассказывал ли мой отец о времени ухода В. И. Ленина из Разлива, нет ли в нашей семье адреса Рахьи. К сожалению, я ничем ей помочь не могла.

В дальнейшем старые болыневики-выборжцы стали довольно часто приглашать меня на свои собрания, чаще всего на квартиру И. А. Попова, иногда на квартиру О. А. Стецкой или М. В. ФофановоЙ. Многие из них писали свои воспоминания о революции, читали их вслух, обсуждали, вспоминали, уточняли факты. А мне частенько давали свои рукописи, просили сделать свои замечания и даже отредактировать.

...В 1961 году наша семья подала заявление; в КПК при ЦК КПСС с просьбой о реабилитаций В. Н. Каюрова. Мне довольно часто звонила инструктор из КПК (фамилию, к сожалению, не помню), сообщила о реабилитации братьев — Анатолия, Петра, Виктора, сначала говорила, что вопрос о реабилитации отца, конечно, будет решен положительно. А потом звонить перестала. Ответа на заявление наша семья не получила.

В то время М. В. Фофанова, А. А. Бабицын й И. А. Попов ходили в КПК и беседовали с инструктором, ведущей дело отца. В беседе с ней они просили разъяснить им, в чем конкретно виноват Каюров. Мы, говорили они, знали Василия Николаевича Каюрова как преданнейшего болыпейика-ленинца, активного участника Февральской революции. В ответ они услышали, что Каюров был против коллективизации и индустриализации страны. Беседа продолжалась не менее часа. Ленинградские товари

щи объясняли инструктору, что Каюров был не против коллективизации вообще, а против коллективизации в той форме, в которой она совершалась. Он считал, что в первую очередь надо создавать образцовые совхозы, на их примере показывать преимущества крупного механизированного хозяйства. Что касается крестьянства, следует сначала создавать простейшие формы кооперации —? товарищества по совместной обработке земли (ТОЗ), которые могли бы служить примером для крестьян России, показать их преимущества перед единоличным хозяйством. Каюров прекрасно понимал, что отсталая Россия не имела развитой индустрии и что СССР необходимо догнать и перегнать капиталистические страны в этом отношении. Но, говорил Каюров, наряду с-развитием фабрик и заводов, надо развивать и производство товаров народного потребления, ибо без этого невозможен нормальный товарооборот между городом и деревней.

...Все это М. В. Фофанова, И. А. Попов и А. А. Баби-цын рассказали мне при первой же нашей встрече. При этом я спросила: «Как же вы, товарищи моего отца, допустили, что он попал в какую-то антипартийную группу?» Ответили так: «Но ведь Каюров руководил нами, а не мы им!»

1961—1988

ПРИМЕЧАНИЯ

1 В. И. Ленин так характеризовал В. Н. Каюрова: «великолепный питерский рабочий, старый партийный товарищ». (Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 43). Каюров, писал Ленин в письме «К питерским рабочим», «мой старый знакомый, хорошо известный питерским рабочим...» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 521). Необходимы, полагал В. И. Ленин, «вожди» «а 1а Каюров» (там же. Т. 50. С. 124). В 1919 г. в телеграмме К. К. Юреневу Ленин просил его «позаботиться о- семье Каюрова» и быть «к нему внимательнее» (Ленинский сборник. XXXVII. С. 152). Неоднократно Ленин просил Каюрова «писать чаще» (там же), сообщать «наблюдения с мест», присылать свои «соображения» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч. Т. 52. С. 106. Т. 53. С. 144).

2 Келлер Л. С. В. Н. Каюров. Горький, 1966; Шишкин И, Б. «Тов. Каюров, великолепный питерский рабочий...» — Вопросы истории КПСС. № 2 Биографические справки о В. Н. Каюрове содержатся в 3-м изд. «Сочинений» В. И. Ленина (Т. XXIII. С. 612; в

биобиблиографическом словаре «В. И. Ленин и нижегородцы» (Горький, 1976. .С. 84—87); в сб. «Крушение царизма» (Л.. 1986. С. 381—383, 398). Немало сведений о Каюрове имеется в «Биографической хронике» В. И. Ленина (тт. 4—8, 10—12). В последние годы переиздан ряд работ самого В. Н. Каюрова, которые содержат ценнейший материал к его биографии: Петроградские рабочие в годы империалистической войны. Дни Февральской революции.— Крушение царизма. Сб. Л., 1986; По поводу одного доклада В. И. Ленина. Перед Октябрем.— Воспоминания о В. И. Ленине в 10 т. М„ 1990. Т. 4. Мои встречи и работа с В. И. Лениным в годы революции.— Там же. М., 1990. Т. 5.

* Вопросы истории. 1989. № 7; Известия ЦК КПСС. 1989. № 6; 1990. КЗ.

4 «Обращение» опубликовано в журнале «Юность» (1988, №11) и сборнике «Осмыслить культ Сталина» (М., 1989); «платформа Рю-тина» -гг. в журнале «Известия ЦК КПСС», 1990, № 8—12.

5 Это не спасло Н. К. Кузьмина и Н. А. Стороженко: обоих в 1937 году расстреляли.

6 Биографии А. В. Каюрова нет. Краткие справки о нем см.: В. И. Ленин и ВЧК. Изд. 2-е. М., 1987. С. 577; Вопросы истории КПСС. 1990. №2.. С. 97.

7 Речь идет о жизни Каюровых в Петербурге — Петрограде в 1912—1916 гг.

8 Это был склад оружия рабочей дружины завода Эриксона, на котором работал В. Н. Каюров. Во время февральской революции 1917 г. дружина завода Эриксона во главе с Каюровым сражалась на улицах столицы с полицией.

• С 1925 г. — Новосибирск. В 1921—1922 гг. В. Н. Каюров был председателем Сибирской краевой комиссии ЦКК РКП (б) по чистке партии.

10 Шишкин Игорь. Пять писем Крупской —Москва. 1964. № 4; он же. Сын революции,— Семья и школа. 1985. №11.

11 В/ 1925—1930 гг. В. Н. Каюров был также консультантом Наркомата РКИ РСФСР.

12 Во дворе «Эрмитажа» (адрес — Каретный ряд., д. 3, кв. 14) семья Александра жила и после его ареста, его дочь Лиана Александровна — до начала 1980-х гг.

18 Опубликовано в газете «Правда», 11 октября 1932 г.

14 Согласно полученной мной справке Бирского городского отдела ЗАГСа of 16 февраля 1990 г., В. Н. Каюров умер «от паралича сердца» 19 марта 1936 г.

15 А. К. Из сапога... в Институт Ленина.— Рабочая газета. 22 августа 1927 г.

18 В. И. Ленин и ВЧК. Изд. 2-е. М., 1987. С 577. На мой запрос Центральный архив КГБ СССР 10.05.1990 ответил, что А. В. Каюров

был расстрелян 14 авг. 1937 г.; «данных о месте расстрела и захоронения не имеется».

17 В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 7. М.; 1976.. С. 487, 492; В. И. Ленин и ВЧК. Изд. 2-е. М., 1987. С. 210, 577,

18 Л. В. Каюров был арестован 10 апреля 1934 г. в результате политической провокации (Кашина Н. И. Как это делалось.—- Вопросы истории. 1989. № 10). «Тройкой» ОГПУ осужден на .10- лет как «глава заговора» против Советской власти. Петра отправили в Горную Шорию, в лагерь, на постройку железной дороги, в 1937 г. перебросили в район г. Норильска, где он был расстрелян 20 октября 1937 г.

19 Шишкин Игорь. Пять писем Крупской.— Москва, 1964, М» 4, с. 24.

30 О Б. Д. Шишкине см.: Вечерняя Москва. 17 сентября 1947 (некролог); Вопросы истории КПСС. 1987. № 9. С. 130—132; При-окская правда (г. Рязань). 4 сентября 1987.

Л. Г. КАЗАРКИ НА

Все были арестованы, и никто не вернулся

Нелегко рассказывать о черных страницах оставшейся за плечами большой жизни. Воспоминания Л. Г. Казаркиной, дочери Г. К. Адольфа,^— лишь маленькое свидетельство событий 1937 года, когда вовсю работала репрессивная машина. Они передают обстановку тех лет, показывают, как отразились эти события на жизни целого поколения.

Ночь уходящего 1937 года я запомнила на всю жизнь. Днем 31 декабря родители наряжали елку и готовили кулечки с подарками для приглашенных детей на праздник.

Ночью мы с сестрой, проснувшись от громких голосов, увидели в комнате родителей троих чужих, одетых в военную форму мужчин, которые рылись в комоде и в сундуке. На полу валялись бельё, книги. Отец сидел на стуле, прислонившись головой к стене. Увидев нас, он махнул рукой, повторив несколько раз, чтобы мы шли спать. Это было последнее, что мы увидели и услышали от нашего отца. Во время обыска забрали письмо, в котором отец просил руки нашей мамы. Мама рассказывала, как отец засмеялся и сказал, что он теперь знает, что такое «враг народа». Один из них ответил, вернее пригрозил, что он у «них, там», посмеется, а не здесь. И отца увезли на «черном вороне». Всю ночь мы проплакали.

На другой день пришли люди из НКВД, велели освободить комнату большей площади и забрали много книг отца. Библиотека отца была большая, были построены специальные стеллажи, которые занимали две стены. Мама стала ежедневно ходить в тюрьму в надежде передать отцу теплые вещи и узнать, за что его посадили. Передачку ни разу не приняли, неизменно отвечая одно и то же;

— Выбыл в Хабаровск без права переписки.

Часто мама писала тз Москву на имя Сталина и Калинина, но ответа не было. Иногда она брала нас с собой, и мы, стоя у забора тюрьмы, махали платками в надежде, что отец увидит нас через решетку. Однажды нам ответили. Мама плакала от радости, думая, что это отец видит нас. Сейчас я узнала о судьбе отца и поняла, что уже в то время его не было в живых. Мама часто ходила в церковь и брала нас с собой. Стоя на коленях, мы просили бога вернуть нам отца. Ложась спать, мы крестились и читали молитву, которая заканчивалась словами: «Прости папу грешного, пришли нам его».

Первое время мама не могла устроиться на работу, отказывали. Наконец кто-то помог устроиться в регистратуру приемного покоя в больницу имени Семашко. Мама очень много плакала, встречалась с женами сотрудников отца; мужья которых были тоже репрессированы, так как их связывало общее горе. Иногда маму вызывали в НКВД на ул. Воробьева, откуда она приходила в таком состоянии, что мы не решались к ней подходить. -

Вскоре она слегла, у "нее оказался туберкулез легких, В это время о нас вспомнили, как о семье «врата народа», и хотели отправить в Сибирь. Но мама уже была прикована к постели.

Началась война, нам стало еще тяжелее. За стеной жила родная сестра отца Розалия Карловна с сыном. Их, как немцев, выслали в Сибирь чуть ли не в первый день войны. Сын ее умер «Тюменской области, а сама она умерла в 1956 году. Маме сказали, как поправишься, так вышлют и нас. Могла ли она стараться выжить, чтобы идти на новые муки? Иногда заводила разговор о том, что хорошо бы всем вместе умереть, а то без нее нам, сиротам, будет очень плоха.

Однажды мы чуть не угорели до смерти, спасли соседи, вытащив нас зимой на снег. Сестра, старше меня на 2 года, вспоминает, что мама с целью закрыла печь

раньше, чтобы угореть, но, когда было всем плохо, позвала соседей.

Помогали нам соседи с едой, но при этом просили не говорить, что помогают, так как боялись связи с семьей «врага народа».

В начале февраля 1942 года мама умерла. На кладбище ее увезли на лошади, в санях сидели мы и еще две подруги мамы. В это время мне было 11 лет, сестре 13.

Каким запомнился отец? Работая преподавателем политехнического института, он много времени уделял нам, детям, и не только нам. Мы жили по ул. Лядова, д. 36 (сейчас на этом месте общежитие студентов), в доме, который вмещал в себя 18 квартир. Наш двор утопал в зелени. Сирень, жасмин, кусты смородины, малины и даже кедр росли в нашем дворе. Были качели, лавочки, бассейн с фонтаном, все было посажено, построено руками нашего отца, Германа Карловича Адольфа. К нам во двор приходили играть дети с ул. Лядова, Фрунзе, Минина. В бассейне иногда купались, вода менялась каждый день, у отца на это находилось время. Не стало отца, все стало приходить в негодность и запустение. Для нас с сестрой отец мастерил деревянные кукольные кроватки, стульчики, столики.

Он был очень общительным человеком. К нам часто приходили его друзья по работе с женами и детьми. Очень хорошо запомнила профессоров Буравцова, Горбе.

Профессор Рождественский помогал нам продуктами. Его забрали позже отца. Всех друзей по работе постигла участь отца, все были арестованы и никто не вернулся.

Наша жизнь с сестрой после смерти мамы складывалась несладко. Первое время нас не брали в детский дом. Кормились тем, что кто давал, причем школу мы все-таки посещали. Пускали на квартиру квартирантов, чтобы только дали кусок хлеба. После каждого квартиранта исчезали вещи. Моя крестная, подруга мамы, взяла над нами опекунство, и потому за нами сохранилась комната, но обобрала нас вплоть до керосинки, не говоря о ценных вещах.

Когда мы завшивели в полном смысле этого слова, т. к. вши были и в голове, и в белье, тогда за нас взялась школа. Устроили нас в детский дом дневного пребывания, что находился на улице Ульянова. Затем наш дет

ский дом перевели в подвальное помещение Дворца пионеров им. В. П. Чкалова. Днем мы находились в детском доме, где делали уроки, а вечером шли домой в холодную, пустую комнату. Печь топили, пока были стулья, этажерки, кресла, книги — все, что горело, сожгли. Иногда помогали соседи, привозя нам торф, от него часто угорали.

Во Дворце пионеров в кружках художественной самодеятельности давали по 50 граммов хлеба. Ради куска хлеба я стала участвовать во многих кружках. Имея абсолютный слух, выучилась играть на фортепиано, а затем и на аккордеоне. Когда проходил отбор детей для специального детского дома одаренных детей, я не подошла как дочь «врага народа», хотя и признавали, что я очень им подхожу. Сколько было пролито моих слез!

В детском доме мы находились десять лет. В 1949 году я уехала из Горького в детский дом № 45 Костромской области, дер. Богчино, где жили дети, эвакуированные из Ленинграда во время блокады. Директором к тому времени был мой дядя, муж сестры моего отца — Иван Александрович Зеленухин. Много лет он провел в ссылке, ему вменялась статья о покушении на тов. Кирова. Строил Комсомольск-на-Амуре. Я приехала в детский Дом работать музыкальным работником и заодно кончать десятилетку. Органы НКВД, узнав о моем пребывании в детском доме, сняли дядю с работы, исключив из партии. Он переехал в Горький и с 1952 года по день своей смерти в 1961 году жил и работал в Доме агронома в Зеленом Городе.

Желание работать учителем пения я осуществила, не имея музыкального образования. И только в 1961 году окончила Борскую культурно-просветительную школу заочно. Проработала 18 лет. В кружке кройки и шитья я выучилась шить, работала портнихой в ателье № 1.

Старшую сестру не приняли в политехнический институт, о котором она мечтала, отказали. В. Ф. Шубин, профессор, ректор сельхозинститута, живя в нашем доме и зная нашего отца, принял сестру. Окончив его в 1952 году, она была направлена в Орловскую область, где живет и трудится, она воспитала двух детей.

В 1956 году я стала хлопотать о реабилитации отца и в 1957 году 1 октября получила официальный документ о его реабилитации посмертно, а вскоре и «липовый» документ о его смерти в 1942 году.Как он умер, где, я узнала только в 1989 году из местной газеты «Горь

ковский рабочий» за 31 января, где сообщалось следующее в статье «Нужно живым»:

«Преподаватель индустриального института член партии с 1926 г. Г. К. Адольф, немец по происхождению, в 1938 году был расстрелян «за участие в антисоветской деятельности и националистические высказывания». Обвинения были предъявлены по доносу сотрудников, которые потом от всего отказались. В 1957 году он был реабилитирован за отсутствием состава преступления».

В Управлении КГБ мне сообщили, что отец расстрелян 8 марта 1938 года в горьковской тюрьме, место захоронения неизвестно. Участь отца разделили и его три брата. Младшего Василия Карловича расстреляли 4 марта 1938 года.

В нашем горьковском архиве из дела отца по политехническому институту я узнала из его автобиографии, кто мой дед с бабушкой и что отец и его братья нижегородцы, родились в Нижнем Новгороде.

«Просим Вас помочь»

Члену Президиума Верховного Совета СССР Ю. М. Кагановичу от Хмелевских, Нины 16 лет и Юры 12 лет "(ул. Боброва, д. 116-2).

Просьба

Тов. Каганович! 31 августа 1937 г. бцл арестован по неизвестной нам причине наш папа, а 16 октября была арестована и мама. Затем в этот же день были взяты и мыс братом и отправлены в Горьковский детприемник-распределитель. Дома осталась только бабушка (мать моей мамы), которой дали меньшую комнату в размере 10 метров, в которой она и живет до настоящего времени, а другую комнату запечатали со всем имуществом. Прожив в приемнике один месяц, нас с братом отправили в детдом Тамбовской обл., где мы прожили Iх/2 месяца.

По разрешению НКВД мы были возвращены бабушке 27 декабря 1937 г.

До отъезда мой братишка учился в 4-м классе школы им. Белинского, а я в 9-м классе школы им. Калинина и еще на 6-м курсе в музыкальной школе при Горьковском музтехникуме.

По возвращении домой мой брат стал продолжать учиться в 4-м кл. этой же школы, а я была восстановлена в списке учеников музшколы. Ввиду того что нам были даны некоторые вещи (в том числе и пианино), нам оч. мало этой площади (10 м), которая предоставлена бабушке.

Я подавала заявление & НКВД насчет комнаты, но получила такой ответ, что комната передана в распоряжение горсовета. Получив такой ответ, я пошла в горсовет к тов. Успенскому с просьбой о возврате [нам комнаты (эта комната 20-метровая), но он мне с грубостью отказал в этой просьбе.

Тов. Каганович, Вы, конечно, можете понять, что в таких условиях немыслимо учиться, но не только учиться, а даже жить. Бросать учиться мы не хотим, а поэтому всеми мерами стараемся сами обеспечить себя нужными условиями, а те условия, в которых находимся мы сейчас, не дают нам нормально выполнять домашнее задание и вести нормальную учебу. У нас нет места поставить кровати, а поэтому спим все трое на сундуке. А поэтому просим Вас помочь мне и брату в получении комнаты, т. к. больше не на кого надеяться. (Мы думаем, что Вы нам поможете.

6.11.38 г. Нина Хмелевская и Юра Хмелевский

Наш адрес: г. Горький, ул. Боброва, д. 116, кв. 2.

Ф. 3, on. 1, д. 116, л. 38—38 об.

С. А. САМОХВАЛОВА

И пришли черные дни

История прошлого нужна следующим поколениям, чтобы не повторять ошибок. Для нас всех настали дни размышления. Мы все должны понять, что насилием нельзя сделать людей и мир лучше. И мысль С. А. Самохваловой (Дубино) о сочувствии друг к другу, 6 терпимости не только к чужим недостаткам, но и к своим, актуальна и в наши дни.

Я родилась в г. Гомеле БССР в 1923 году в семье партийного работника Акима Васильевича Дубино. Какое-то время мы жили в Смоленске, а затем отца стали переводить из города в город с повышением по должности. Итак, мы жили в Тамбове, Орле, Воронеже. Семья была у нас большая, дружная, кроме меня росли три

брата: Николай, Сергей, Юрий. Детство проходило безоблачно. В доме царил дух спокойствия и доброжелательства друг к другу. Несмотря на то что отец очень много времени отдавал работе, он находил время и для нас, детей. Был добрым по отношению к детям. Никогда не видела отца злым, жестоким. Таким же душевным человеком была и мама, в нашем доме всегда царила атмосфера сердечности, доброты, порядочности. Любили слушать рассказы отца о революции, о гражданской войне, о подавлении банд Махно. Отец был седым. А поседел он, когда чудом спасся от преследования махновцев, проплыв подо льдом Днепра. На другом берегу его спрятали крестьяне.

Учиться я начала в Воронеже, там я пошла в первый класс. Наконец, в 1930 году мы переехали в Нижний Новгород. Город нам не понравился, он был каким-то холодным. Но жизнь вошла в свою колею. Отец работал начальником управления связи области. Жили мы на ул. Свердлова, д. 7, кв. 10, было у нас четыре небольшие комнаты, кухня и общий коридор. Удобств никаких не было. Рядом с нами жил папин заместитель — Шабанов, у которого было двое детей: дочь Галина и сын Николай. Жили дружно. В школу ходили близко — это здание на углу ул. Свердлова и пл. Минина. Учились неплохо, но из детей я училась лучше всех.

И наш отец, несмотря на занятость в работе, все время продолжал учебу. Возвратившись вечером домой, заходил ко мне и сообщал об оценках (всегда было пять), так как мы соревновались с ним по качеству оценок.

Одевался он просто, ходил в форме: галифе, гимнастерка, сапоги, имел воинское звание полковника, ему разрешалось носить оружие.

Жили мы очень скромно, ничего лишнего, никакой роскоши, никакой погони за одеждой, мебелью, никаких дач. Жизнь текла мирно, с радостями, огорчениями, на то она и жизнь, где радости чередуются с огорчениями.

Помню, в 1934 году приезжал к нам папин старший брат Дубино Антон Васильевич, который работал в Минске в наркомате. Он приехал, чтобы вместе с Буденным вручить Красное знамя в Гороховецких лагерях. Повезло моему брату Сергею, которого дядя взял с собой. Там он наблюдал эту церемонию и участвовал в праздничном обеде.

Дядя погиб в 1937 году в мае, когда расстреляли маршалов: Тухачевского, Якира и др. Дядя тоже был

расстрелян, а тетю, она врач, сослали вместе с детьми в Архангельские лагеря. Дальше о их судьбе я не

знаю.

Мой отец, как и все коммунисты того времени, жил идеей построения социализма, верил в социализм, и было величайшее желание строить его и как можно быстрее. Началась телефонизация области, строительство нового здания Дома связи, что на площади Горького. В то время это было самое высокое здание, строилось оно с 1932 по первую половину 1935 года. Много приходилось отцу ездить по городам области, часто бывал в г. Павлове. Отец на вид был суров, требователен, но в то же время имел доброе сердце и помогал людям в беде.

В 1934 году началась чистка партии, это чистилище отец прошел без замечаний. Часто по своей работе бывал в Москве.

И вот пришли черные дни: в июле 1937 года, когда мы отдыхали в Работках (был выходной день), за папой приехала черная легковая машина. В машине было трое. Они прошли в комнату, были там около часа, а затем папа стал собираться в Горький. Нам, детям, объяснил, что вызывают по работе. Но мы видели тревогу в глазах родителей. Так мы и расстались, не осознав, что видим отца в последний раз, даже не поняв, что он арестован.

Когда мы приехали в Горький, от нас все отвернулись, мы были отверженными. Как было горько, обидно, что люди отвернулись от нас, от безвинных. Арест отца поверг нас в мир страданий, унижений, нищеты. Нам предложили освободить квартиру, покинуть г. Горький.

Так мы оказались в Горбатове. Но с нами была мама и бабушка (мать нашей мамы). Это еще было полбеды. Сняли частную квартиру и стали жить. Здесь мы чувствовали себя свободнее, хотя иногда и слышали вслед, вот, мол, дети «врага народа». Но этих возгласов было мало, больше мы чувствовали унижение со стороны властей, которые не приняли никакого участия в оказании нам помощи.

Мы не склонили головы перед несчастьем и держали себя независимо, хотя это было нелегко. Старший брат начал работать, бабушка стала шить, мама занималась хозяйством. А мы, дети (нас трое) , пошли в школу. Школа приняла нас хорошо, и скоро мы среди ребят стали пользоваться уважением и авторитетом. Но в душе

у всех нас жила мысль: как там отец, что случилось, почему он арестован. И никогда мы не сомневались в том, что отец в чем-то виновен. Он для нас был идеалом честного человека, идейного, настоящим патриотом Родины. Ив мыслях не было отказаться от отца, сменить фамилию, осудить его.

В сентябре бабушка ездила по вызову в НКВД и оттуда привезла записку — клочок газетной бумаги, где отец писал, что все скоро определится, чтобы мы не покидали Горький, ибо квартира наша, а нам, детям, наказывал учиться, так как скоро все будем вместе. Но все это осталось в мечтах.

А впереди нас ждал еще один удар. Когда мы были в школе, приехали за мамой из Горького и увезли ее. Увезли и даже не дали возможности проститься. Год она находилась в заключении в Горьковской тюрьме, а затем была осуждена и выслана на 5 лет в Темниковский лагерь в Мордовию. Как было выносить все это детским сердцем, оно разрывалось от боли, сколько слез было пролито. И в то же время мы не хотели показать свою слабость, свою боль. Жизнь становилась все хуже и хуже. Мы переезжали с одной квартиры на другую, где надо было меньше платить. Нам так не хотелось идти в детский дом. В нищете, но вместе. От родителей не было весточек.

И вдруг меня вызвали в Горький, в тюрьму. Добралась до Горького, а проезд был трудным. В тюрьме мне сообщили, что отца нет. Это было 17июля 1937 года, выдали мне его сапоги и брюки с гимнастеркой. И больше ни слова ни о чем. О маме ничего не узнала. Слез уже не было, все закаменело. О месте захоронения отца сторож сказал, что похоронили ночью в братской могиле, в правой стороне кладбища (кладбище, что позади тюрьмы). Надежды на лучшее не осталось. Продолжала учиться, братья работали. После окончания 10 классов в 1941 году встал вопрос о трудоустройстве.

Началась война. Старший брат Николай был мобилизован на фронт в 1942 году и в 1942 году погиб под Ленинградом. Средний брат Сергей ушел на фронт в 1942 году и погиб в 1943 году на Курской дуге. Младший брат Георгий был направлен на фронт в 1942 году и вернулся раненым в 1944 году. Мы остались с бабушкой, я пошла работать няней в больницу. А в 1942 году вернулась мама, совершенно больным человеком, без права проживать в больших городах. О своем пребывании в

лагере она ничего не рассказывала. Сколько душевной боли перенесла эта женщина, потеряв мужа, сыновей,

мать.

Бабушка умерла в 1943 году, хоронила ее я одна, за хлебную карточку мне помог один человек. Хоронила так, как хоронили людей в блокадном Ленинграде. Вот когда проявилось равнодушие и черствость людей. Никто не протянул руку помощи.

Работала, стала учиться на трехмесячных учительских курсах. После получения документа на право преподавания в младших классах встал вопрос о трудоустройстве. Здесь я снова почувствовала, что я дочь «врага народа», меня побоялись брать воспитателем в школу-интернат, и только после истечения нескольких месяцев меня взяли воспитателем. Стала учиться заочно, окончила Московский педагогический институт. Вышла замуж. Мама жила с нами, больная, уставшая женщина, в глазах которой всегда стояла боль, с незаживающей раной в груди.

В 1958 году я обратилась в Верховный суд СССР с просьбой о реабилитации отца и матери. Нам были выданы справки об их реабилитации и о восстановлении отца в партии с 1919 года. Справедливость восторжествовала, но радости не было. Мама получила пенсию республиканского значения в размере 40 рублей. И все. Никакими льготами она не пользовалась, нужно было ходить, просить. Не каждый на это способен, и это так трудно. Полное равнодушие в то время проявили коммунисты и руководители управления связи. Помогли в получении пенсии и на этом полномочия свои сложили, может, и мы виноваты, не рассказывая о своих нуждах. В 1964 году мамы не стало. Она умерла от инсульта. Так что от большой семьи из 7 человек, от разрушенных судеб, от больших нравственных трагедий государство откупилось двумя справками о реабилитации за отсутствием состава преступления.

В моей жизни было слишком много тяжелого, только 40 лет проработала в школе-интернате глухих детей, сначала воспитателем, затем учителем, потом зав. по учебно-воспитательной работе четверть века, являюсь отличником народного просвещения. Сейчас на пенсии, вырастила двух сыновей: оба получили высшее образование. В них я воспитывала любовь к своим родителям, непримиримость к сталинскому террору, честность, доброту, а главное — совесть.

8 Зак. 3782

«Просим Вас освободить хотя бы маму»

Дорогой Юлий Моисеевич! Мы пишем Вам о большом горе. У нас взяли 3 ноября папу, а маму J3 ноября, квартиру и все наше имущество. Мы очень скучаем, и нам тяжело очень жить без мамы и папы. Просим Вас освободить хотя бы маму. Мы знаем, что Вы очень заботитесь и любите детей и просим помочь нсщ> что возможно. Мы жили: мама и [папа — Мария Павловна и Януш Иосифович Иллинич на Краснофлотской ул., дом 57, квартира 12. Мы учились музыке и очень большие способности меня, но у нас музыкальное образование прервалось, так как у нас взяли пианино. Нельзя ли вернуть нам его обратно. 'Мы учились в щколе очень хорошо и теперь стараемся учиться хорошо и быть полезными родине, но от больших переживаний нам учиться стало тяжелей. Сейчас мы живем у дяди(брата мамы). Будем ждать с нетерпением Вашего хорошего ответа.

По адресу: угол Невзоровой и 15 линии, дом 32/5, кв. 2.

8 февраля 1938 г.

Геля Иллинич Ф. з, оп. 1, д. 614, л. 61.

Из письма секретарю обкома ВКП (б) Ю. М. Кагановичу

...Отцу 79 лет. В ночь с 16 на 17 октября с. г. Федор Алексеевич Желтое был арестован районным отделением НКВД (и до сего времени содержится под стражей в г. Горьком...

Последнее время отец как инвалид находился на иждивении детей, а раньше он много лет занимался научной, краеведческой, литературной работой (член секции научных работников)...

Насколько удалось узнать, отец, Федор Алексеевич Желтое, арестован как лицо, принадлежащее к религиозной секте (молокан). Я уже не говорю о том, что в последние годы старческая дряхлость отца делала участие в указанной общине (кстати надлежаще зарегистрированной в РИКе) чисто формальным. Да и община теперь достоит всего из нескольких престарелых стариков.

...С большим доверием направляем это письмо Вам и просим учесть, что каждый день пребывания его в

тюрьме может стоить старику жизни, поэтому и просим Вашего содействия к освобождению (Федора Алексеевича Желтова, 79 лет из г. Богородска, 1, находящегося в заключении в г. Горьком) из-под стражи. 15 ноября 1937 года И. Ф. Желтое

Резолюция И. Я. Лаврушина: «Лично. В обком ВКП(б) т- Королеву. Жел. и его сын осуждены за активную а/с деятельность».

Ф. 3, on. 1, д. 614, л. 20—20об.

«Больше нет моих сил молчать...»

Тов. Кагановичу — депутату Верховного Совета СССР

...До 2 ноября 1937 г. жизнь моя была радостна и счастлива. Мой муж и я работали на заводе им. Ленина, мы оба молоды, у нас маленький сын, старуха \мать. Муж мой честный человек, преданный партии коммунист, мы молоды, [здоровы, счастливы, чего нам больше? Но вот 2 ноября, ночью приехали из НКВД и увезли моего мужа, за что, спрашивала & их. Мне сказали: «Забирает НКВД, и Вы должны знать, что это значит*. И лет я знаю своего мужа, за всю нашу жизнь он ни разу не лгал, пусть горькая правда, чем красивая ложь — 'вот его жизнь, а когда его забирали, он поклялся, что ничего мне не врал, ничего от меня не скрывал, что он {честный человек и не знает, за что его берут. Я ему верила всегда, верю и теперь. За что же его забрали, и теперь он вот уже скоро четыре месяца как сидит в тюрьме. Несколько раз я порывалась пробраться в НКВД, чтоб знать, за что посадили в тюрьму человека, но в НКВД не проберешься, просят пропуск, а пропуск достать невозможно, ходила к областному прокурору. Там говорят, НКВД их не касается... Пробовала узнать в заводе, в цеху у начальника цеха, где работал муж, думаю, может быть, случилось чего-нибудь на работе, но нач. цеха тов. Назаров только надсмеялся надо мной: «Ты должна гордиться, что мужа увезли НКВД, 'да еще на легковой машине, пусть его прокатят с шиком, а то, наверное, никогда не катался на легковых машинах». И при мне дал распоряжение уволить его, как врага народа. Больно и обидно мне от этих слов, какой же он враг народа и в чем его заключается вражество? Тов. Назаров коммунист, и что же это он за гордость предлагает мне? И за

чем так смеяться над моим горем?.. За этот период, пока сидит муж в тюрьме, сколько горя мне пришлось пережить, сколько слез. И если бы я знала, за что, я сама бы имела мужество сказать «так и надо», по заслугам. А то ничего не знаю.

...Тов. Каганович, я читала про Вас, что Вы такой хороший. Я прошу Вас, когда у Вас будет немножечко свободного времени, разберите это дело и помогите мне знать правду, какая бы она ни была.

Фамилия моего мужа Петрунович Алексей Варфоломеевич, работал на заводе им. Ленина, Ворошиловского р-на г. Горького.

14 февраля 38 г. Вера Петрунович

Ф. 3, on. 1, д. 614, л. 35—36 об.

Из протокола допроса

1937 г. декабря мес. 15 дня. Я, оперуполномоченный Кзыл-Октябрьского РО УГБ, допросил в качестве обвиняемого Алимова Нуримана Нигмановича.

Вопрос: какие установки Вы получали от Алимова Саубяна и что Вами конкретно сделано?

Ответ: прямых установок я ни от кого не получал, для меня установкой являлась к.-р. идеология, протаскиваемая моим братом Алимовым Саубяном, каковую я воспринимал и использовал для борьбы против Советской власти и партии. Моя конкретная практическая к.-р. троцкистская деятельность заключалась в следующем.

В 1936-37 учебном году учительницей Петряксинской НСШ Алимовой был составлен рабочий конспект к.-р. содержания. Я знал об этом конспекте, сознательно допустил преподавание в школе и, стало быть, сознательно разрешил протаскивание к.-р. идеологии среди учащихся.- Не только не поставил в известность роно о составлении Алимовой Беню к.-р. конспекта, но также сознательно не принял мер, как завед. учебной частью школы к разоблачению виновника, к обеспечению всестороннего разбора и вынесения соответствующих выводов по конспекту на совещании...

По вопросу восстановления в колхозе б/кулаковых торговцев я стоял на защите их и отстаивал точку зрения Алимова Саубяна, который рассматривал б/кулаков как равноценных и таких же трудящихся, как и другие слои

населения деревни. В к.-р. суждениях проводил аналогию между кулаками и беднейшими слоями крестьянства по части обложения налогами. Насаждал ненависть к Советской власти и руководству партии, пропагандировал о неустойчивости Советской власти и коллективизации сельского хозяйства. Моя к.-р. деятельность не ограничивалась беседами и провокационными суждениями о неустойчивости колхозов, притеснении крестьянства и зажиме самокритики в партийных организациях, я активно проводил дезорганизаторскую работу в школе...

Ф. 3, оп. 397, д. 12, л. 11—12.

Из справки

Жалобы и письма, полученные на имя члена Президиума Верховного Совета Союза ССР и секретаря обкома ВКП(б) тов. Кагановича (спецдела)

Кто и по какому вопросу обращается

Выяснено

...8. Шнейдер Э. Я. (Проживает: г. Горький, ул. Ульянова, дом № 36, кв. 8).

Ее муж — Шнейдер в декабре м-це 1937 г. арестован органами НКВД. Шнейдер — член партии с 1904 г., был членом общества старых большевиков, арестован 31 декабря 37 г. Просит сказать ей, за что он арестован.

13. Михельсон (Сергач, Советская ул., д. № 49).

Мать Михельсона пишет, что ее дочь, работавшая председателем Кстовского РИКа и зять Веселит-ский 5 м-цев тому назад арестованы органами НКВД.

Просит произвести тщательное и беспристрастное расследование.

Шнейдер Фриц Карлович, как член к.-р. националистической организации латышей осужден.

Резолюция: «Оставить без ответа».

Веселитский А. Н. и Михельсон Наталья Ивановна осуждены за шпионаж по 2-й категории.

Резолюция В. Королева: «Михельсон. В результате наведенных нами справок ваша дочь и зять привлечены к судебной ответственности правильно. К пересмотру их дела нет никаких основании».

Ф. 3, on. 1, д. 614, л. 4,6.

Из отчетного доклада первого секретаря Горьковского обкома ВКП(б) Ю. М. Кагановича на VI областной партийной конференции 4—5 июля 1938 года

...Раньше всего, товарищи, я хочу остановиться на том, что представляли из себя эти главари контрреволюционного фашистского подполья.

Вот Прамнэк, который возглавлял это подполье. Его, как я уже говорил на городской партийной конференции, можно охарактеризовать одним словом — фашист. Прамнэк еще в 1919 году, как он сам говорит в своих показаниях, переходя к нам в Советский Союз с латышским отрядом, «не имел в виду защищать Советский Союз», потому что он латышский националист с 1919 года. В 1923 году он уже приехал к нам по поручению буржуазно-националистической латышской организации для того, чтобы здесь вести свою контрреволюционную работу на базе заводов: «Двигатель революции», «Красная Этна» и латышского клуба — Свердловский район.

Прамнэк — дважды шпион, немецкий и латышский, был связан с правотроцкистским центром по линии Лобова, Рудзутака, Алксниса, Кнорина и в 1934 году — по линии Рыкова.

Вот, товарищи, вам краткая характеристика Прамнэка, как законченного фашиста...

Ф. 3, on. 1, д. 497, л. 22, 23.

«Идет гонка скорей, скорей и скорей»

Написал это письмо Центральному Исполнительному Комитету лишь для того, что знает или нет, что делается у нас в Краснобаковском районе Горьковской области, какие недостатки и какие искривления и что мешает жить хорошо в колхозах и как масса настроена у Нас в колхозах и через посредство чего так настроена.

1. Недостатки у нас в вышеназванном районе такого порядка — не хватает массово-разъяснительной работы в деле сельского хозяйства, а идет гонка скорей, скорей и скорей. Спрашивается: что такое — скорей, это слово делает много вреда сельском хозяйстве со стороны

руководителей района, cj совета и которые гоняют колхозников от дела к делу [и не дают никогда отдыха, потому что от вышеназванного руководства не столько делают пользы для государства, сколько вреда, в чем является это безделье? Безделье (является \в (том, что мы ежегодно теряем 30% урожая ржи, на 50% овса, а также и других культур. Эта вся потеря происходит от гонки колхозников, что последние не могут терпеть без отдыха и уходят. Еще сеют тоже скорей — было бы количество посева, а там как хочет расти, не дают работать хорошо, чтобы был доход себе и государству. Поспевает все враз ;— рожь, овес, лен и прочие культуры, все руководство района приедет стоять над душой колхозников—тереби лен, сколачивай ]лен, Ьтели лен, и в это время рожь крошится, овес ^крошится и прочие культуры. Это все делается потому, что если бы могло поднять руководство района свое рыло, то бы видно было, что желуди на дубу растут (басня Крылова «Свинья под дубом»), а колхознику и останутся одни корешки — / кил. и меньше на трудодень, так прошу не учить и 'не понукать без толку крестьянина-опытника, а только нужно советоваться с крестьянином — как лучше обработать почву, когда и как сеять какую культуру, тогда только будут колхозы большевистские, а колхозники зажиточные, а если будет далее такая работа, какая в настоящее щемя идет, то долго-долго не будут колхозники зажиточные. Еще добавлю, как {руководят в колхозах председатели колхозов. Вперед скажу поговорку: «Если хозяин дома занялся распутством, то и семья вся вразброд пошла». Так и у нас в колхозе занимаются ежедневной пьянкой и распущенность в колхозе, безучетность, а председатели с/совета и района только посмеиваются и все словно так и надо, пей председатель колхоза и угости председателя с/совета и председателя района, всегда будешь $орош, так говорят председатели колхозов.

И верно, в нашем колхозе за пьянку и распущенность в колхозе общее собрание колхозников захотело переизбрать другого председателя колхоза, так тут приехали председатель района Говоров, председатель с/совета Великанов, не дадим, говорят, сменить председателя, пускай сидит старый и не дали говорить никому членам колхоза, напротив, загнали всю критику и самокритику. Так вот я кратко обрисовал, что творится у Нас в темном и зажатом уголке.

Адрес: Красные Баки Горьковской обл., Краснобаков-ский район, Козловский с/совет, деревня Дуплиха, Котлов Иван Григорьевич.

Пишите ответ письмом и поскорей.

Писал вечером без огня.

Резолюция М. И. Калинина: «Выписку передать т. Туманову. 13/VII 1937 г.».

РЦХИДНИ, ф. 78, on. 1, д. 593, л. 72, 72 об.