|
К оглавлению
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
ИЛИ КАК СОЛЖЕНИЦЫН ВЫВАЛИЛСЯ
ИЗ ПРЕДЕЛОВ ЦИВИЛИЗОВАННОГО ПОЛЯ
— Рукописи не горят… Ну-ка Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:
— Вот она, рукопись! Вот она!
Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Книга «Двести лет вместе», как объяснил сам Солженицын, «родилась не просто по соседству, а прямо органически из “Красного колеса”… И с вопросом еврейско-русских отношений я сталкивался все время… И что было мне с ним делать? Вводить его плотно, подробно в “Красное колесо” было бы совершенной ошибкой, потому что это придало бы “Красному колесу” неверный наклон, акцент: объяснение всего происшедшего еврейским вмешательством. Я сознательно этого не сделал. Но материал лежал. Над “Красным колесом” я работал 54 года, — кончил в 90-м. Вот когда окончил, смотрю — у меня осталось таких ветвей от главного ствола, которое я не успел охватить. Вот линии большевиков, революционных демократов, либералов. Вот тамбовское крестьянское восстание. Вот все эти еврейско-русские вопросы. И с 90-го года сел за эту работу…»
Наверное, когда Александр Исаевич рассказывал эту историю, глаза у него были ясные и чистые, как у Олега Рождественского, а лик суровый, как у Глеба Нержина (прототипы Солженицына из его романа «В круге первом» и пьесы «Республика труда»). А ведь в 1936 году 18-летний Солженицын ни о каком «Красном колесе» даже не помышлял. Он в это время учился на физико-математическом факультете Ростовского университета и, по воспоминаниям его первой жены Н.Решетовской, делал первые пробы пера. Его стихи «Гимн труду» и «Ульяновск» похвалила областная газета «Молот», а роман, который он задумал, должен был называться «Люби революцию» (sic!). Не трудно догадаться, какую любовь собирался воспевать сталинский стипендиант. И в его первых литературных опытах тех лет о революции о роли и месте евреев в ней даже не упоминается. Но зато когда стал он свое «Колесо» раскручивать, — уже в 70-е годы, еврейскую тему Александр Исаевич ввел в него весьма плотно и подробно, что, действительно, придало псевдоэпопее неверный наклон, объяснение всего происшедшего еврейским вмешательством: достаточно вспомнить «Август 14» с его откровенно антисемитским узлом — историей убийства Столыпина евреем Богровым, или жалкие потуги на роман «Ленин в Цюрихе» — как еврей Парвус ( высшей марки авантюрист), уговаривал (!) возглавить революцию ее будущего вождя и соблазнял ею Ленина ну прямо, как Мефистофель Фауста. У человека, мало-мальски знакомого с историей, эти описания ничего кроме смеха не вызвали бы, если бы не были так скучны и примитивны.
«Опус-68»
И чем дальше катил Александр Исаевич свое «Колесо», тем скучнее, по-моему, становилось уже ему самому. И вовсе не закончил он его, а просто-напросто бросил, ибо вещь получилась не столько великая, сколько великоватая, неподъемная не только для читателя, но и для самого автора. Настолько неподъемная, что несколько шутников в Москве, ради хохмы, таки подняли ее, и стали именовать себя «Кружок прочитавших “Красное колесо”». Членов кружка, как вы догадываетесь, можно было пересчитать по пальцам, да и то сначала следовало проверить, действительно ли они прочитали до конца.
И, как всегда, Солженицын сказал полуправду. Главное-то он утаил: еще до «Красного колеса» в 1964–68 годах написал небольшую книжицу, которая, однако, по концентрации в ней юдофобии способна запросто перетянуть все написанное им о евреях и до того, и после того. Называется она «Евреи в СССР и в будущей России». Солженицын тогда не стал ее печатать, а положил в стол до лучших времен, ибо отлично понимал: появись эта книжица в то время — от него брезгливо отвернулся бы весь цивилизованный мир.
Но Воланд (по-другому «нечистый») сыграл злую шутку с Солженицыным. Один экземпляр рукописи остался у автора, другой же… О другом рассказала Наталия Алексеевна Решетовская: «Солженицын имел полярные мнения по “еврейскому вопросу”. Так, тетя Александра Исаевича — Ирина Ивановна Щербак, будучи женщиной православной, негативно относилась к евреям и не только не скрывала, но всячески демонстрировала эту нелюбовь, стараясь “взять к себе в союзники” всех родственников… Идея книги возникла у Александра Исаевича еще в 60-х годах. Тогда мы активно общались с семьей профессора Николая Кобозева, жена которого Есфирь Ефимовна — еврейка. В огромной библиотеке профессора, где любил проводить время Солженицын, существенная часть книг была посвящена еврейским во
просам. И вот где-то в конце 80-х начале 90-х годов сын Кобозева Алексей неожиданно предложил мне купить сохранившуюся у него солженицынскую статью о евреях. Я даже не знала о ее существовании, но, конечно, выкупила рукопись… Купила за достаточно большую сумму и отдала на хранение в Пушкинский Дом в отдел секретных рукописей. Это состоящее из нескольких десятков страниц научное исследование, которое и разрослось до двух томов “Двухсот лет вместе”».
Как у нас хранятся сейчас документы хоть в секретных, хоть в сверхсекретных отделах, объяснять, думаю, не надо. Каким–то образом рукопись «утекла» из секретного отдела и оказалась в руках некоего Анатолия Сидорченко, который, не долго думая, опубликовал ее аккурат перед самым выходом в свет первого тома «Двухсот лет вместе».
Заканчивается брошюра «Евреи в СССР и в будущей России» своеобразным завещанием: «Эта работа по своему языковому строю, да и по окончательности формулировок и сейчас, конечно, еще не вполне завершена. Я положу ее на долгие годы. Надеюсь перед выпуском в свет еще поработать. Если же не судьба мне к ней прикоснуться до той минуты, когда приспеет ей пора — я прошу ее напечатать в этом виде и считать мои взгляды на вопрос именно такими. (Выделено Солженицыным. – В.К.) Когда эта работа увидит свет — может быть очень не скоро, может быть после моей смерти, — я надеюсь, что русские не усмотрят в ней гибели нашей нации.
1-я редакция — декабрь 1965 года,
2-я редакция — сентябрь/декабрь 1968 года, пос. Рождество-на- Истье».
Появление на свет Божий этой работы, (назовем ее для краткости «Опус-68»), было столь неожиданным для Солженицына, что он растерялся, — это хорошо заметно в его ответе во время беседы с «Московскими новостями», когда на прямое утверждение (даже не вопрос) интервьюера «ваше авторство просто фальсифицируют», Александр Исаевич разразился гневной тирадой: «Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными “окололитературными” (почему-то это слово взято в кавычки. — В.К.) упражнениями влепил опус под моим именем. Ситуация настолько вываливается за пределы цивилизованного поля, что исключает какой бы то ни было комментарий, а от судебной ответственности этого субъекта спасает только инвалидность…»
Ответ Солженицына «Московским новостям» можно толковать исключительно однозначно: «Влепил опус под моим именем», то есть, не мой опус, иначе бы звучало так: «Влепил мой опус без моего согласия и разрешения». Таким образом, Солженицын отказался от своего авторства. Но, видимо, сей опус так понравился Александру Исаевичу, что он не удержался и влепил его почти полностью, слегка отредактировав, во второй том «Двухсот лет вместе». Одно из двух: или Солженицын — элементарный плагиатор, раз он рядом с собственными окололитературными упражнениями (а только так и можно оценить «Двести лет вместе») вставил опус неизвестного автора; или же он в очередной раз лгал, трусливо открещиваясь от собственного детища.
Итак, что получается? Сначала Солженицын категорически отказывается от своего авторства книги «Евреи в СССР и в будущей России». Но второй том «Двухсот лет вместе» уже не просто запущен в производство, он практически готов и должен выйти в свет в ноябре, как во всеуслышание объявила на пышной презентации первого тома в июле 2001 года Наталия Дмитриевна. Однако ноябрь прошел, прошел весь 2002 год и лишь к новому 2003-му вышел, наконец, из печати так задержавшийся второй том, а в нем — кусками злополучный «Опус-68». Я думаю, задержка произошла не потому (или не только потому), что Наталия Дмитриевна стала заново перепроверять все сноски и цитаты, как объяснил Александр Исаевич. Нет, скорее всего, супруги Солженицыны все эти полтора года не знали, что делать с «Опусом-68». Выкинуть его из второго тома полностью, уничтожить все следы даже малейшего присутствия? На первый взгляд, это был бы самый простой выход. Но если все гениальное — просто, то не все простое — гениально. А вдруг верстку второго тома кто-то скинул себе на дискету и «чистка» выплывет, как выплыл перед этим «Опус-68»? Скандал получится еще больший. И тогда Александр Исаевич решил поступить чисто по-сталински: «Проглотят!» Так «Вождь и Учитель» ответил на робкое замечание Молотова по поводу возможной негативной реакции Запада в связи с оккупацией Прибалтики.
Ответ дублетом
Ситуация, согласитесь, выражаясь высоким слогом нобелевского лауреата, «настолько вываливается за пределы цивилизованного поля…», что исключала любой другой способ вернуться в его пределы, как только с помощью самого Солженицына. Он же долгое время, почти год никак не реагировал на статью доктора исторических наук Геннадия Костырченко «Из-под глыб века», напечатанную в журнале «Лехаим», где известный ученый не сомневался в авторстве Солженицына. Со свойственной ему тщательностью известный историк сравнил «Опус-68» со вторым томом «Двухсот лет вместе» и убедился, что «примерно пятая часть этого апокрифа оказалась почти дословно воспроизведенной там». Костырченко считает, что Александру Исаевичу «очень хотелось бы тихо похерить их юдофобные идеи, столь откровенно высказанные (в «Опусе-68». — В.К.) задним числом. Во
всяком случае, для него явно не желательна какая-либо коррекция между новой книгой и так неожиданно вскрывшимися наработками по “еврейскому вопросу”».
Александр Исаевич не ответил также на открытое письмо, опубликованное в газете «Еврейские новости» в феврале 2003-го с просьбой разъяснить ситуацию. Привожу это письмо полностью:
«Уважаемый Александр Исаевич! На выходе в свет Вашей книги «Двести лет вместе» Вы дали обширное эксклюзивное интервью газете «Московские новости» (19–25 июня 2001 г. No 25). В нем, в частности, Вам был задан и такой вопрос: «...В “Московских новостях” появился человек, оставивший книгу: Александр Солженицын. “Евреи в СССР и в будущей России”. Из этого опуса следует лишь одно: Ваше авторство просто фальсифицируют». На что Вы ответили совершенно однозначно: «Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными “окололитературными” упражнениями влепил опус под моим именем. Ситуация настолько вываливается за пределы цивилизованного поля, что исключается какой бы то ни было комментарий, а от судебной ответственности этого субъекта спасает только инвалидность».
«Субъект», о котором Вы говорите, — некий Анатолий Сидорченко. В 1967 году он закончил с отличием философский факультет Ленинградского университета, а четыре года спустя решением Совета философского факультета МГУ им. Ломоносова ему была присуждена ученая степень кандидата наук. Вскоре, однако, за свои далеко не ортодоксально-«большевистские» философские взгляды он был помещен в НИИ судебной психиатрии им. Сербского, где по иронии судьбы его содержали в той же палате, что и Петра Григоренко и Владимира Буковского. Его книгу «Soli Deo Gloria!» можно считать продуктом психически больного человека лишь в силу ее совершенно клинической юдофобии.
Но точно так же на юдофобии построена и приписываемая Вам книга «Евреи в СССР и в будущей России», датируемая 1968 годом, что и послужило для Сидорченко главным побудительным мотивом опубликовать ее под одной обложкой со своим опусом. Конечно, и даже вполне резонно, можно было бы объяснить тот факт, что рядом с собственными «окололитературными» упражнениями он «влепил» опус и под Вашим именем, инвалидностью, полученной в результате «лечения» в вышеуказанном НИИ. Но! Почти день в день с цитированным интервью в «Московских новостях» появилось интервью Вашей первой жены Н.Решетовской в «Аргументах и фактах» (18 июля 2001 г., выпуск 29), где она рассказала о том, что еще в начале 90-х годов передала на хранение в Пушкинский Дом в отдел секретных рукописей «это состоящее из нескольких десятков страниц научное исследование, которое и разрослось до двух томов “Двести лет вместе”». Картина запуталась еще больше после выхода с свет второго тома «Двухсот лет вместе». В нем мы находим целые куски из «опуса», который опубликовал под Вашим именем душевнобольной инвалид Анатолий Сидорченко еще в 2000 г., а глава «В лагерях», слегка сокращенная, — так и вообще перекочевала слово в слово.Ситуация, согласитесь, выражаясь Вашими же словами, «настолько вываливается за пределы цивилизованного поля», что исключает любой другой способ вернуться в его пределы, кроме как с помощью Вашего комментария. Ответа на это письмо «Еврейские новости» так и не получили, хотя номер газеты был послан Александру Исаевичу. Понимаете, человек пишет книгу об истории совместного проживания русских и евреев за последние 200 лет, но с демонстративным неуважением игнорирует вполне резонную просьбу печатного органа еврейской общины России. Для кого же тогда писались «Двести лет вместе»? Для Платонова и Шафаревича? Макашова и Зюганова?
А молчал Солженицын по той простой причине, что сказать ему было нечего. Я был абсолютно уверен, что так и будет хранить А.И. гордое молчание, по принципу — собаки лают, а караван идет. В конце концов, что для него «Лехаим», «Еврейские новости», «Еврейское слово» или «Международная еврейская газета»? Все издания с мизерным тиражом и такой же мизерной читательской аудиторией. Но вот в «Московском комсомольце» 23–24 сентября 2003 года (в двух номерах подряд) появилась обширная публикация «Бесстыжий классик», в которой ее автор Марк Дейч, без всякого пиетета к былым заслугам Солженицына, разоблачал его во лжи, приведя многочисленные факты подтасовок и откровенной фальсификации во втором томе «Двухсот лет вместе», рисующих евреев в самом неприглядном свете. Статья Дейча прозвучала на всю страну, как оглушительная пощечина мэтру. Впрочем, статьи в вышеуказанных еврейских изданиях были не менее нелицеприятны, но «МК» имеет тираж почти два с половиной миллиона!!! И его читает вся Россия, особенно молодежь, которая о Солженицыне знает только то, что он великий борец с Советской властью, лауреат Нобелевской премии и прочая, и прочая. А оказалось, что он еще и Великий лжец. И тогда Великий был вынужден выйти к барьеру.
Ровно месяц спустя после публикации Марка Дейча появился ответ Солженицына — его статья «Потемщики света не ищут» в «Комсомольской правде» и одновременно с ней в тот же день 22 октября в «Литературной газете». Любопытен уже сам факт этого дублета, (то есть два одновременных выстрела из двуствольного охотничьего ружья), ибо уж очень странно выглядит само «ружье»: калибр (иначе тираж) первого ствола («КП») — 752 889 экземпляров, калибр второго же («ЛГ») — все
го навсего 78 тысяч, да и то, если верить выходным данным. Сегодня это уже далеко не та «Литературка» времен А.Чаковского, когда ее тираж составлял несколько миллионов, и была она ледоколом перестройки. Сейчас «ЛГ» стала одной из тех многочисленных газет, которые переходят из рук в руки, зарабатывая тем самым себе на жизнь. И тем не менее, А.И. передал свою статью именно в «ЛГ». Ну не мог же он отдать свою статью в «Комсомольскую правду», чей тираж хоть и приближался к миллиону, но одно название чего стоит! Плюс Ленин на обложке, выгравированный на одноименном ордене, считавшемся в советское время главной государственной наградой. И вот на обложке номера под изображением Ленина — портрет Солженицына в полполосы и рядом большущими буквами анонс: «Почему с марта 2003 года началась травля знаменитого писателя? В своей статье он отражает лживые нападки». А под портретом мелким-мелким шрифтом пояснение: «Эта статья была передана автором в “Литературную газету”, с любезного разрешения которой мы одновременно печатаем ее».
Это как же понимать, «с любезного разрешения которой…?» Разве «ЛГ» вместе со статьей приобрела и авторские права на нее? И автор ничего не знал о готовящемся «дублете»? Прием, рассчитанный на простаков, излюбленный агитпропом ЦК КПСС и так часто применяемый им в отношении Солженицына, когда затевал кампании по травле его. Но кто травил Солженицына в постсоветской России и почему именно с марта 2003 года? Разве критика литературного произведения — это травля? «Двести лет вместе» подверглись разгромной критике, однако никто не посягал на благополучие самого Солженицына, в котором он заслуженно пребывал. Но дело в том, что А.И. на дух не выносил никакой критики, он признавал только безоговорочное поклонение. Это заметили и отметили очень давно самые близкие его друзья.
В 1993 году парижский журнал «Синтаксис» опубликовал письмо Льва Копелева Солженицыну, написанное еще в 1985 году в Кельне. Письмо совершенно беспощадное, в котором он бросает в лицо бывшего своего друга, вместе с которым сидел в шарашке, обвинения в нечестности, называя его «большевиком наоборот».
Копелев не читал ни «Опуса-68», ни тем более «Двухсот лет вместе». Но уже в далеком 85-м он хорошо разглядел, куда катит свое «Колесо» Солженицын, разглядел также истинное лицо пребывавшего на вершине славы олимпийца: «…В том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, живых и мертвых (будь то Радищев, будь то Милюков или Бердяев). Ты постоянно говоришь и пишешь о своей любви к России и честишь “русофобами” всех, кто не по-твоему рассуждает о русской истории. Но неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено в той черносотенной сказке о жидомассонском завоевании России силами мадьярских, латышских и других “инородных” штыков? Именно эта сказка теперь стала основой твоего “метафизического” национализма, осью твоего “Красного колеса”. Увы, гнилая ось». А уж насколько гнилая ось у «Двухсот лет вместе»! Или, может быть, Солженицын считает травлей открытое письмо Семена Бадаша, его экибастузского солагерника, в котором он по фактам разоблачает ложь, нагроможденную Солженицыным в «Двухстах лет вместе» со ссылкой… на книгу С.Бадаша «Колыма ты моя, Колыма…» Напрасно Александр Исаевич полемизировал с Дейчем и со мной — слишком большая честь для нас. Лучше бы ответил на обвинения Копелева и Бадаша. Но опять же: и письмо Копелева, и письмо Бадаша известны очень малому кругу людей, а «МК», повторяю, — это два с половиной миллиона тиража, значит, читателей, как минимум, в 3–4 раза больше. Допустить развенчание мифа о себе? Такого А.И. даже помыслить не мог. А миф уже давно стал разваливаться. Он стал вроде той гипсовой скульптуры Ленина, установленной у входа в подмосковный Николо-Пешношский монастырь, в котором в советское время разместили дом для умалишенных: бронзовая краска облупилась, гипс потрескался, одна рука и нос и вовсе отвалились…
Да и полемика с Дейчем и со мной получилась странная, как в том анекдоте: человека спрашивают, который час, а он отвечает, что уже пообедал, спасибо. Мы писали о сознательной и умышленной фальсификации, к которой прибегал постоянно Солженицын в «Двухстах лет вместе», а он вспоминал, как его травили в советское время. Когда же дело доходило до конкретики, А.И. снова начинал хитрить и юлить. «Дейч грубо искажает главу из моей книги об участии евреев в войне, — писал Солженицын в своем ответе. — Именно в противовес расхожему представлению, что многие евреи уклонялись от армии, я добыл и впервые привел никогда прежде не публиковавшиеся архивные данные Министерства обороны, из которых следует, что число евреев в Красной армии в годы Великой Отечественной войны было пропорционально численности еврейского населения, то есть пропорция соответствует средней по стране» (часть II, с. 363–364).
Полуправда хуже лжи
Что ж, открываем второй том «Двухсот лет вместе» на странице 363. Действительно, там приводится сакраментальное число: 434
тысячи евреев было мобилизовано в армию в годы войны. Приводятся также данные о том, сколько было мобилизовано русских, украинцев, белорусов, татар и т.д. И прямо над столбиком цифр черным по белому самим же Солженицыным написано, что это «до сих пор не публиковавшиеся данные Института военной истории, полученные на основе источников Центрального архива Министерства обороны». Так что же на самом деле? Полученные данные кем? Солженицыным? Да нет: учеными Института военной истории. Которые эти данные засекретили? Тоже нет: они были помещены в 8-м томе «Военной энциклопедии». Кстати, цифры эти и прежде были известны. Еще в 1994 году в своей книге «Подвиги солдат-евреев в боях» известный историк и крупнейший исследователь этой темы профессор Военной академии им. М.В.Фрунзе, доктор исторических наук и бывший фронтовик, прошедший всю войну «от звонка до звонка» Федор Давыдович Свердлов приводил архивные данные, согласно которым в Великую Отечественную воевало 165–170 тысяч евреев-офицеров и приблизительно 300 тысяч солдат. Вот он свои цифры действительно добыл — кропотливым, многолетним трудом в архивах. А Солженицын, считая, видимо, это большим подвигом, эти же цифры переписал из «Военной энциклопедии». Энциклопедист, ничего не скажешь!
Но суть даже не в том, что Солженицын приводит точную цифру, которая, как видим, и прежде была известна, — суть в том, как А.И. ее трактует. Согласно Солженицыну, евреи ухитрялись и в армии тепло устроиться: медиками, интендантами и так далее. «Но как бы неоспоримо важны и необходимы ни были все эти службы для общей конечной победы, а доживает до нее не всякий. Пока же рядовой фронтовик, оглядываясь с передовой себе за спину, видел, всем понятно, что участниками войны считались и 2-й и 3-й эшелоны фронта: глубокие штабы, интендантства, вся медицина от медсанбатов и выше, многие тыловые и технические части, и во всех них, конечно, обслуживающий персонал, и писари, и еще вся машина армейской пропаганды, включая и переездные эстрадные ансамбли, фронтовые артистические бригады, — и всякому было наглядно: да, там евреев значительно гуще, чем на передовой…» Чтобы лгать, не обязательно говорить откровенную ложь, иной раз достаточно умолчать правду. Как понимать «значительно гуще»? А цифры, а факты, без которых исторический труд есть пустая беллетристика, которая, что дышло — куда повернешь, оттуда и вышло. Солженицын, так красочно описав 2-й и 3-й эшелоны, нигде ни словом не упомянул, что из 434 тысяч евреев, мобилизованных в армию, погибло около двухсот тысяч, то есть, почти половина! А более ста тысяч вернулись с войны инвалидами. Погибли где? В глубоком тылу или все-таки на передовой? Ведь есть данные и на этот счет, и я их приводил в своих статьях. Почему об этом у А.И. ни слова? Писал я также и о том, что сам Солженицын все свои два с половиной фронтовых года провел как раз во 2-м и 3-м эшелонах! Об этом штрихе военной биографии Солженицына я напомнил не для того, чтобы попрекать его — какое у меня на это право? Первый ли, третий ли эшелоны, но тем не менее — фронт! А.И. воевал, как и мой отец, а я родился в 42-м, они защитили и меня, и страну. Вечная им благодарность! Но Солженицын оболгал целый народ, оскорбил память погибших за Родину евреев, — так что, молчать? Я родился и воспитывался в Грузии, где принято уважать и чтить седины стариков. Но там, в первую очередь, сами старики уважают свои седины, да еще как! На фоне Большой лжи, которой стали «Двести лет вместе», маленькая неправда в мой адрес — такая мелочь! Но обойти ее молчанием я тоже не могу, ибо молчание есть знак согласия: «Дальше спешит на подмогу (Дейчу. — В.К.) коллега Каджая: два своих ордена Солженицын получил «когда после двух битв и побед в них награды раздавались всем подряд», — подряд! Квалифицированное же знание. С какой тыловой надутостью махом оскорбляет всех награжденных».
Ну, во-первых, не спешил я на подмогу Дейчу: мои статьи о главе «В войну с Германией» были опубликованы за полгода до Дейча и он, кстати, ссылается на них. А во-вторых, не писал я нигде, что «награды раздавались всем подряд». У меня было сказано в статье «“Еврейский синдром” советской пропаганды, и до какой степени оказался ему верен Солженицын» буквально следующее: «Орден «Отечественной войны II степени» Солженицын получил, не выходя из блиндажа, после взятия нашими Орла в январе 1943-го, ознаменовавшего победу в битве на Курской дуге. Тогда ордена и медали сыпались дождем. Та же история повторилась в 44-м в Белоруссии при успешном форсировании реки Друть». Статья была опубликована в «Независимой газете».
И опять, даже эта цитата, вырванная из контекста, ни о чем не говорит и может быть истолкована так и этак, вкривь и вкось. Я писал о том, что Солженицын оба своих ордена получил не за личное мужество и героизм, не за подвиги в бою, а за добросовестную службу. Честно получил, никто не отрицает его скромного вклада. Я просто сравнивал Александра Солженицына, командира батареи звуковой разведки, с Владимиром Цейтлиным, тоже командиром батареи, но огневой, воевавшим исключительно в первом эшелоне. У него тоже два ордена, что и у Солженицына: «Отечественной войны I степени» и «Красной звезды», но полученные за личное мужество и героизм.
Сам Цейтлин в 16 лет поступил добровольцем в артиллерийскую спецшколу и первый бой принял зеленым лейтенантиком под Демьянском в январе 43-го командиром огневого взвода, а последний — уже в
апреле 45-го — командиром батареи при взятии Братиславы. Орденом «Красной звезды» был награжден в 44-м, когда его батарея отбила контратаку немцев и уничтожила четыре танка; «Отечественной войны I степени» получил за дерзкое форсирование реки Грон под огнем противника. Тогда его батарея обеспечила плацдарм основным войскам для штурма словацкого города Левицы в феврале 45-го. Одна и та же награда не всегда отражает равноценность подвига: Жукову третью Золотую звезду дали за взятие Берлина, а Брежневу — в честь 70-летия со дня рождения…
Вынужденное признание
Но вернемся к нашим баранам, то бишь «Опусу-68». Так все-таки, был ли мальчик? Солженицын с яростным гневом обрушился на Дейча: «Смеет обсуждать воровскую публикацию — с ее сквозным хулиганским изгаженьем и грязной фальсификацией — выкраденных моих черновиков 40-летней давности. Ему вторит “Эхо Москвы”: “пусть ответит общественности!” На что отвечать? На вашу непристойную готовность перекупать краденное? Какое уродливое правосознание, какое искажение норм литературного поведения».
Как говорили древние, гнев — плохой советчик. Что вытекает из процитированной выше тирады? Что мальчик таки был: «Опус- 68» — это, оказывается, «выкраденные черновики 40-летней давности». Уже тепло. Как помните, летом 2001 года А.И. вообще напрочь открестился от своей давней работы. Осенью 2003-го, прижатый к стене, точнее, схваченный за руку, вынужден был признать, что да, это его перу принадлежит юдофобский опус, но видите ли, это «выкраденные черновики». От того, что они выкрадены, «Опус-68» не стал менее юдофобским. Ни Дейч, ни Костырченко, ни Семен Резник, ни я не выкрадывали этих злополучных черновиков — Солженицын сам поместил их почти полностью во втором томе «Двухсот лет вместе». В статье под выразительным названием «Белая лебедь и шесть пудов еврейского жира» Резник проделал обстоятельнейший и скурпулезнейший сравнительный анализ «Опуса-68»: того, что из него вошло в «Двести лет вместе», и того, что А.И. тщательно вымарал. Вот это вымаранное Солженицын, видимо, и считает «хулиганским изгаженьем и грязной фальсификацией». В чем изгаженье, в чем фальсификация? Выходит, что хулиганствующий А.Сидорченко, подделываясь под стиль и мышление Солженицына, дописал от себя все то, что не вошло в «Двести лет вместе»? А.И.готов взорваться от гнева: «Какое уродливое правосознание, какое искажение норм литературного поведения. Отвечаю я — за свою книгу, а не за то, как ее потрошат и выворачивают».
Все перевернуто с ног на голову. Искажение норм литературного, да и просто порядочного поведения — это сначала отказываться от содеянного, а затем вынужденно в нем признаться. Честный человек не юлит, а говорит сразу: «Да, это я сделал, мой грех». Однако А.И. всегда считал себя безгрешнее, чем папа Римский. Но тогда, чтобы не оставалось никаких сомнений, чего проще было опубликовать самому ту ставшую скандальной черновую рукопись — и все стало бы на свои места, все сразу увидели бы, где изгаженье и фальсификация, а где подлинный текст Солженицына. Вот это и есть нормальное правосознание! Но Солженицын готов плакаться в жилетку, что его, видите ли, травят, но рукопись так и не опубликвал, потому что она — ПОДЛИННАЯ! Таким образом потемщиком оказался собственнолично А.И., ибо прятался от света сам и прятал злополучные черновики. Лучше надо было прятать! Воровским или неворовским образом, но «Опус-68» стал достоянием общественности. Солженицын — был общественным деятелем: и как писатель, и как публицист, и как политик. А раз так, то за каждый свой шаг, за каждое свое слово, за каждую свою строку он был обязан держать ответ перед общественностью, а не лукавить, стараясь уйти от него. Прозрачность — обратная сторона славы. Такова судьба любого общественного человека. Солженицын сам ее выбрал. Кстати, черновики писателя, выкраденные ли, или же найденные на чердаке в сундуке бабушки, или оставленные им же самим в своем архиве, являются такой же частью творческого наследия автора, как и прижизненно изданные им произведения. Их изучают, публикуют, они помогают лучше понять и мировоззрение писателя, и ход его мыслей, и многое другое. Стыдиться своих черновиков и открещиваться от них можно только в одном случае — если они постыдны. Жить не по лжи трудно, но еще труднее найти в себе мужество признаться в собственной лжи, покаяться. Как человеку православному, постоянно это подчеркивашему, Александру Исаевичу следовало бы помнить слова Христа: «Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему, и если покается, прости ему; И если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз в день обратится, и скажет: “каюсь”, — прости ему». (Лк. 17,3,4). Однако готов держать любое пари, что Александр Исаевич скорее согрешил бы еще семирежды семь раз, но ни разу не покаялся бы. Ведь он же на полном серьезе считал себя Пророком, посланным в этот греховный мир самим Богом! И я отнюдь не преувеличиваю. Во время вручения Темплтоновской премии Солженицыну в мае 1983 года митрополит Феодосий, глава Русской Православной Церкви в Америке, так и
сказал, вполне серьезно: «Солженицыну нечего тревожиться… Мы благодарим Бога, что Он послал нам пророка…», — и Александр Исаевич, слушая эту ересь, благосклонно внимал словам митрополита. Забыл, видимо, владыко Господню заповедь: «Не сотвори себе кумира». Забыл об этом и Солженицын, который с удовольствием играл роль этого самого кумира. К сожалению, у него это получалось чем дальше, тем хуже. Похоже, А.И. поддался искушению собственной святости, которое греховнее всех прочих искушений…
ДВОЕДАНЦЫ
Слово это напрасно искать в Толковых словарях Даля, Ожегова или Ушакова. Его изобрел Солженицын. Изобретать новые слова, которые никто, кроме него, не понимает, было любимым хобби А.И. — видимо, в этом нобелевский лауреат видел свою, ниспосланную ему свыше, роль реформатора русского языка. «Двоеданцы» на новоязе Солженицына — это евреи. Все без исключения. Ибо все без исключения «хотят считать себя русскими, да, но главная любовь у них будет все- таки — Израиль и мировой еврейский народ», — был убежден А.И.
На этой концепции и построен весь «Опус-68». Но приписав евреям «двоеданство», то есть двойное подданство, Солженицын недоумевает, а почему это евреи ощущали черту оседлости как «явное невыносимое угнетение? Черта оседлости — это комната гостю (Какому предлагают сразу захватить весь дом?) Но черта оседлости препятствовала одной из главных черт исторической жизни евреев — их многовековому напору расселяться — в богатые страны и в крупные города. В чем именно стесняла русских евреев черта оседлости, выяснилось после революции, когда ее отменили: евреи не кинулись ни в Сибирь, ни на Урал, ни в пустыни Казахстана, ни в тундры Севера — они хлынули в Москву и в Ленинград, на Кавказ и в Крым. Стремление ли это к равенству? Или к преимуществам? К преимуществам — это точно».
Тут вырисовываются сразу несколько линий. Первая заключается в том, что не столько евреи стремятся быть «двоеданцами», то есть лицами с двойным гражданством, сколько эту роль приписывает им Солженицын. Он вообще отказывает им в российском гражданстве, а скорее выдает некий вид на жительство: они-де — гости и потому им, как гостям, отведена комната — черта оседлости. Я здесь не буду распространяться, какая райская жизнь процветала за той пресловутой чертой, об этом писано-переписано. Но обратите внимание на логику Солженицына: крепостному русскому населению было еще хуже!
Как будто одну несправедливость можно оправдать другой, еще большей несправедливостью. Потому и восставали русские крепостные крестьяне, что невмоготу им было жить в неволе под помещиками, потому и рвалась за черту оседлости еврейская голытьба, что тоже невмоготу было ей там. И Солженицын, этот неистовый борец за гражданские права, писал в одно и то же время «Архипелаг ГУЛАГ», с яростью обличая нарушения, точнее, поругания гражданских прав людей советской властью, и в то же время как нечто совершенно естественное воспринимал нарушение гражданских и человеческих прав евреев царским самодержавием.
А чего стоит возмущение Солженицына тем, что после революции евреи хлынули не в тундры Севера, не в пустыни Казахстана, не в Сибирь и не на Урал — они потянулись в Москву и Ленинград, на Кавказ и в Крым. А какой народ бывшей империи хлынул в тундры Севера или в пустыни Казахстана? Сказано же: «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Это пословица русская, не еврейская. Что же касается Москвы и Ленинграда — туда хлынула вся чернь, развороченная революцией, весь охлос, в том числе и еврейский, но доля его по сравнению с русским была мизерной, однако поскольку прежде не было и мизера, а наплыв свершился резкий, как снег на голову, вот и показалось, что «одни кругом евреи». По сравнению с дореволюционным еврейским населением — постреволюционное, конечно, возросло заметно, но несравненно больше нахлынуло в столицы нового русского населения, в основном, из деревень и провинциальных городков, взамен уничтоженного или изгнанного старого.
Революция и Гражданская война породили мощные миграционные потоки, но ни о каком научном анализе их Солженицын даже и не помышлял. Зато постоянно муссировал мысль о еврейской мести: «революция получила если не антирусское, то безрусское руководство, если не мстящее России, то равнодушное собственно к этой стране, к России… Особенно в притеснениях русской деревни и в гонениях на Православную Церковь было разительным, обидным и несмываемым участие… евреев… И я не увидел других мотивов, кроме интернационалистического равнодушия к этой “соломенно-лыковой стране”. А ведь у кого-то, пусть у меньшинства из меньшинства, было и осуществление мести… Ничем другим, кроме жажды мести не могу я объяснить загадочное возвращение в СССР из Турции Нафталия Френкеля, демона “Архипелага ГУЛАГ”… Да не один был такой воротившийся еврей, не коммунист. Эта их струйка была заметная. Один из Дейчей вернулся так: то ли начальник Одесского ЧК — кормивший зверинец живыми приговоренными, — то ли родной брат его».
Последнее настолько смехотворно, что даже опровергать нет смысла. Да если бы нечто подобное произошло в городе с миллионным населением, об этом в тот же день знала бы вся Одесса, а на следующий — весь мир: бросать живых людей на съедение хищникам в зверинце! Где, от кого услышал эту совершенно ирреальную историю Солженицын, влепивший ее в свой Опус-68? Но зато нетребовательный обыватель не просто проглотит эту грязную ложь, но еще и почмокает от удовольствия.
Но нет дыма без огня. С.Мельгунов в книге «Красный террор» приводит следующий факт: «Председатель местной Чеки Калинченко… однажды во время празднования своих именин приказал доставить из тюрьмы трех самых толстых буржуев (не сомневаюсь, что евреев. — В.К.). Его приказ был исполнен, и он в каком-то пьяном экстазе тут же убивает их из револьвера… Среди одесских палачей был негр Джонстон… — читаем далее у Мельгунова. — Сдирать кожу с живого человека перед казнью, отрезать конечности при пытках и т.п. — на это способен был один палач Джонстон… С ним могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач молодая девушка Вера Гребеннюкова (Дора)… Она буквально терзала свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т.д. Чтобы судить о ее деятельности, достаточно привести тот факт, что в течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 с лишком человек, т.е. почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами. А вот другая одесская «героиня»… женщина-латышка с звероподобным лицом. Однажды за один вечер она расстреляла 52 человека! Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана».
А где же Дейч, «то ли начальник Одесского ЧК, то ли родной брат его, кормивший зверинец живыми приговоренными?» Уже само это «то ли — то ли», говорит о том, что Солженицын влепил в свой опус эту чушь, не удосужившись не то чтобы проверить сей дикий факт, но просто задуматься, могло ли вообще произойти подобное? На самом деле никакой Дейч вообще никогда не был начальником одесской ЧК.
«Мы уже упоминали, как жажда мести поощряется еврейской религией, — продолжает Солженицын развивать свою становящуюся откровенно расистской идеологическую базу. — И еврейскому характеру она отнюдь не чужда, не чужда. Один мой очень образованный знакомый — еврей А.Р., сам отсидевший в лагерях более десяти лет, говорит, что вся ФРГ целиком, вместе взятая, достойна только уничтожения и ничего другого! Он это говорит без тени преувеличения, без шутки. И, боюсь, многие евреи согласятся с ним».
А русские? Думаю, гораздо больше русских — особенно фронтовиков и переживших оккупацию согласятся с евреем А.Р., то ли реально существующим, то ли, скорее всего, выдуманным Солженицыным для
подкрепления своей концепции. Но был действительно реальный еврей, и действительно очень образованный, и действительно отсидевший в лагерях более десяти лет, — Лев Копелев. Так вот, арестовали его в начале 45-го, когда Красная армия вошла на территорию гитлеровского рейха, за то, что возмущался и требовал — публично, на офицерском собрании — прекратить насилие против мирного немецкого населения… Почему вспомнил Солженицын какого-то анонимного А.Р., но «забыл» своего близкого друга, с которым сидел в шарашке? Да потому, что А.И. всегда использовал любой довод, не гнушаясь достать его даже из помойки, если он ему был выгоден, но в упор не замечал очевидного, если ему было невыгодно.
КАК УНИЧТОЖАЛИ «ОПИУМ НАРОДА»
«А одна моя знакомая, еврейка, С.К., женщина очень тонкого и высокого мировоззрения, сказала мне в 60-е годы, через 45 лет после падения самодержавия, на основании впечатлений малой девочки: что содрогание и отвращение до сих пор вызывает у нее крест, потому что она и видит большой крест во главе еврейского погрома. — Вполне верю, что еврейка С.К., опять анонимная, на всю жизнь сохранила отвращение к кресту, ибо он ассоциировался у нее с кровавыми погромами, которые она пережила ребенком во время Гражданской войны. Но сколько русских до сих пор сохраняют отвращение к свастике, хотя после войны прошло целых 65 лет! Потому что зверства, которые творились немцами, освящала свастика.— А тогда, в 18-м или 22-м году, по самым горячим следам и у людей более грубой натуры — какая ненависть должна была гореть — к кресту? какая страсть — сшибать его?.. Описывалось имущество Русской Церкви, изымались ее ценности — и через толпу расступающихся верующих проходили в алтарь, да и не снимая шапок, а то еще и папиросы не выпуская из губ, — евреи. Громил православие Емельян Ярославский — еврей, Губельман Миней Израилевич».
Но как мастерски владеет А.И. искусством демагогии. Как ловко переходит он от частного примера еврейки С.К. к глобальному обобщению: евреи громили православие! Увы! Громили Церковь прежде всего и в массе своей русские православные люди. Так же, как во времена Французской буржуазной революции Церковь громили французы-католики, — среди них не было ни единого еврея. Все дело в том, что ударную силу и Французской буржуазной и Русской «социалистической» революций составляло крестьянство, натерпевшееся досыта от своих помещиков, и расправлялось с ними бессмысленно и беспощадно. А духовенство и у них, и у нас всегда держало сторону господскую, было «евонным» прихлебателем. Вот и пришлось расхлебывать. (См. письмо Белинского к Гоголю).
Особенно омерзительно читать описание того, как «через толпу расступающихся верующих проходили в алтарь, да и не снимая шапок, а то еще и папиросы не выпуская из губ, — евреи». Но это все из той же «оперы», что и Дейч, кормивший живыми приговоренными зверинец. Почему А.И. не смог привести хоть один документально зафиксированный факт подобного поведения евреев? Потому что их не было! В то же время существует множество свидетельств того, как красноармейцы, православные естественно, таким вот образом, — не снимая шапок и с цигарками в зубах, — врывались в алтари, грабили родные православные церкви, а пытавшихся урезонить их священников расстреливали на месте без долгих разговоров.
Понимая, что сильно переборщил, А.И. этот же абзац переносит из «Опуса-68» во второй том «Двухсот лет вместе», тщательно отредактировав и причесав: «Публично громила православие целая шайка «воинствующих безбожников» во главе с Губельманом — Ярославским». Нет ни папирос в зубах, ни евреев в шапках, врывающихся в православные алтари, но есть некая абстрактная шайка. Ничего себе шайка — если таковой была вся ВКП(б) в отношении к религии — к любой, в том числе и к иудейской. Что же касается Ярославского, то он после Октябрьского переворота был военным комендантом Кремля, в 1918–19 годах — уполномоченным ЦК в разных губерниях по проведению мобилизации в Красную армию, в 1919-20 годах — секретарем Пермского губкома ВКП(б), а затем —Омского губкома. Только в 1925 году, когда РПЦ уже лежала в руинах, Сталин перевел Ярославского в Москву и назначил членом ЦКК и председателем Союза безбожников СССР, переименнованом в 1929 в Союз воиствующих безбожников. Очень существенное изменение! На этой должности он пробыл до 1933 года, когда Союз был ликвидирован за ненадобностью: НКВД отлично справлялась с возложенной задачей и без профессоров-теоретиков. Ярославский считается также крупным ученым-религиоведом - в 1939 году был избран академиком. Умер в 1943-м, успев получить Сталинскую премию за свои труды по истории партии и истории религии. И громил Ярославский (не в буквальном смысле, как красноармейцы), но идейно не только православие, но и родной ему иудаизм, а также мусульманство, буддизм — одним словом религию как таковую. Это ему принадлежит лозунг «пятилетки безбожия» — была и такая: «Наш девиз всегда таков — долой раввинов и попов!» О начале же пятилетки обявил сам тов. Сталин на XV парткоференции ВКП(б), когда поставил перед партией важнейшую идеологическую задачу: «Имя бога должно быть забыто на всей территории страны». Ничего не сказал также А.И. и про верного соратника Губельмана-Ярославского — Евгения Александровича Тучкова, секретаря Антирелигиозной Комиссии. Официально его должность называлась так: начальник церковного отдела ГПУ. Летом 1923 года нарком просвещения А.Луначарский, бывший частым гостем на заседаниях Антирелигиозной комиссии — еще бы, новое просвещение ставило во главу угла атеистическое воспитание, — так вот что писал бывший богоискатель ставший богоборцем, члену Политбюро Каменеву: «Многоуважаемый Лев Борисович!.. Под прозвищем “Игумен” разумеется работник ГПУ под фамилией Тучков, который, действительно, является своеобразным Победоносцевым при церковном управлении…»
Заседания Антирелигиозной комиссии проходили, как правило, раз в две недели, а повестку дня к ним готовил Тучков. Символична одна из них, от 21 июля 1928 года: пунктом вторым там стоит «О закрытии церквей», а пунктом четвертым — «О закрытии хоральной синагоги в Москве». На заседаниях Комиссии можно было встретить как уже упоминавшегося Луначарского, так и Надежду Константиновну («принять проект постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) о мерах по усилению борьбы с религией с поправками т. Крупской»), прокурора РСФСР Н. Крыленко (особенно в период подготовки несостоявшегося процесса над патриархом Тихоном) и т.д., и т.п. Молотили с одинаковым остервенением и православных, и баптистов, и католиков, и мусульман, и всех остальных верующих, в том числе иудеев тож. Не касаясь всех, приведу лишь несколько примеров по иудеям, чтобы успокоить души сторонников Александра Исаевича:
Протокол No 90. 25 июня 1927 г. Слушали: <...> 3. О еврейском религиозном съезде. Постановили: <...> 3. Поручить т.Тучкову принять меры к проведению съезда в желательном для нас направлении.
Нетрудно представить, как Тучков обеспечил это «желательное направление».
Протокол No 102. 27 июня 1928 г. Слушали: <...> 4. О борьбе с еврейским клерикализмом.
Протокол No 103. 21 июля 1928 г. Слушали: <...> 3. О передаче Московской хоральной синагоги в Армянском переулке под рабочий клуб.
Протокол No 104. 25 сентября 1928 г. Постановили: <...> 5. Закрытие Смоленской хоральной синагоги считать целесообразным.
Все эти примеры я взял из книги-исследования христианского писателя Александра Нежного «Комиссар дьявола». В ней Солженицын мог бы найти богатейший (к тому же архивный!) материал на предмет того, кто в самом деле громил православие… Мог бы, да не стал! Но вернемся к иудаизму. Он считался таким же «опиумом народа», как и православие. В декабре 1920-го закрыли хедеры — начальные еврейские школы, типа православных церковных, где дети постигали основы грамоты и религиозного мировоззрения, затем иешивы — нечто среднее между духовной семинарией и академией. К середине 20-х были закрыты по всей стране сотни синагог и молитвенных домов. В 1925 году красивейшую на всем юге Бродскую синагогу в Одессе переоборудовали в клуб имени Розы Люксембург. Еще раньше, в 1923-м руководители Еврейской секции (была такая при ЦК партии) приняли решение превратить Московскую хоральную синагогу в еврейский коммунистический клуб, но раввин Москвы Яаков Мазе обратился с протестом к самому Феликсу Эдмундовичу, добился приема у него, и синагогу удалось отстоять. На Украине в 1914 году насчитывалось 1400 синагог, в 1927-м их осталось 1034, то есть уменьшилось на 23 процента. Ровно на столько же процентов уменьшилось на Украине и количество православных храмов. Из 1059 раввинов осталось 830. Куда делись 219 — нетрудно догадаться: были отправлены туда же, куда и их православные коллеги, — за колючую лагерную проволоку. Или в царство Божие. Фундаментальное исследование о том, кто и как громил религию в СССР, принадлежит видному историку Церкви Михаилу Витальевичу Шкаровскому. Его книга «Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве» была издана Крутицким Патриаршим подворьем в 2000 году, но многое, собранное в ней в единый труд, публиковалось и ранее. То, что Солженицын так внимательно изучал еврейских авторов, это, конечно, очень важно, хотя вся «важность» заключается в откровенной выборочности. И тем не менее стоило бы обратиться шире и к русским авторам, причем, не ангажированным публицистам, а к таким серьезным ученым, как Михаил Шкаровский. Из его книги мы документально узнаем, что громила православие, действительно, целая шайка «воинствующих безбожников», но не во главе с Губельманом-Ярославским, а во главе с Ульяновым-Лениным, а затем Джугашвили-Сталиным. После его смерти шайку возглавил «наш дорогой Никита Сергеевич». Но даже сводить все беды РПЦ к злой воле Сталина и Хру-
щева тоже было бы упрощением. Шкаровский вскрывает корни преследования Церкви, а они заключались в новой атеистической идеологии, которую внедряли большевики огнем и мечом взамен традиционных религий. Отношение новой власти к религии основывалось на двух кардинальных предпосылках: мировоззренческой несовместимости учения марксизма с религиозной верой и отношением к Церкви как союзнице царизма, а после свержения самодержавия — представителей бывших эксплуататорских классов.То была политика, начатая задолго до создания Советского государства. Еще до революции большевики разоблачали религию (теоретически) как «опиум народа», после революции, получив власть, они стали уничтожать «опиум» практически, уничтожать в буквальном смысле этого слова. Ярославский-Губельман являлся по существу всего лишь пешкой на той большой шахматной доске, где главную игру делали такие «тяжелые фигуры», как Бухарин, Рыков, Томский, Калинин, Молотов, Ежов, Киров, Ворошилов, Маленков, Куйбышев и т.д. — все русские. Русскими были и главари «шайки» — Ленин и Хрущев, а Сталин, хоть и грузин, но, подобно всем вышеперечисленным, — православный и даже, как известно, учился в юности в Тифлисской духовной семинарии: мать его, глубоко набожная женщина, мечтала, чтобы ее Сосо стал священником. 20 января 1918 года был принят и 23 января опубликован декрет СНК, вошедший в историю под названием «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», а уже 8 мая при наркомате юстиции был создан отдел по проведению в жизнь этого декрета во главе с П.Красиковым, входившим в высший партийный ареопаг. Участник трех революций, потомственный русский дворянин, Петр Ананьевич после октября 1917-го был членом следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, затем — председателем кассационного трибунала — «силовик», как сейчас принято называть таких деятелей. С 1921-го он уже замнаркома юстиции, с 1933-го — заместитель председателя Верховного суда СССР. Он-то и был одним из главных проводников политики партии по сокрушению Церкви. А политика эта шла по нарастающей. В Ленинграде в 1931 году, когда на «хозяйстве» там находился С.Киров, облкомиссия по делам культов рассмотрела 43 вопроса о закрытии храмов и положительно решила 36, в следующем 32-м из 134 подобных вопросов было удовлетворено 133! В конце 1935 года возобновились массовые аресты духовенства. Пик репрессий пришелся на приснопамятный 1937 год, когда было закрыто более восьми тысяч церквей, ликвидировано 70 епархий и викариатов, расстреляно около 60 архиреев. Антирелигиозной кампанией тогда руководил нарком внутренних дел Н.Ежов, русский. «Репрессии привели почти к полному истреблению легального духовенства всех конфессий (выделено мной. — В.К.)», — читаем мы у Шкаровского. Там же говорится о том, что «решение ключевых проблем государственной религиозной политики И.Сталин оставил за собой. Менее важными вопросами в правительстве занимался В.Молотов, а с 1946 года — К.Ворошилов, в ЦК ВКП(б) — поочередно Маленков, Жданов». Н.С.Хрущев поставил задачу полностью ликвидировать Церковь. Важнейшим звеном атаки на религию стало секретное постановление ЦК КПСС от 4 октября 1958 года «О записке отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам “О недостатках научно- атеистической пропаганды”». В нем всем партийным, общественным организациям и государственным органам предписывалось развернуть наступление на «религиозные пережитки» советских людей. «По тотальности намеченных мер, эта акция не имела прецедента, — пишет Шкаровский. — В соответствии с указаниями ЦК и лично Хрущева 16 октября Совет Министров СССР принял первое антицерковное постановление: «О монастырях в СССР» и «О налоговом обложении доходов предприятий епархальных управлений, а также доходов монастырей». В первом из них монастырям запрещалось применять наемный труд, предусматривалось значительное уменьшение земельных наделов, а также сокращение самого количества обителей. Кроме того, вновь вводились налог со строений и земельная рента, резко повышались ставки налогов с земельных участков. Прошу обратить внимание: идет конец 1958 года. В Президиуме ЦК КПСС, определявшем все стороны жизни советских людей, в том числе и религиозной, нет ни одного (!) еврея, а гонения на Церковь принимают катастрофические размеры. В январе 1960 года выходит постановление ЦК КПСС «О мерах по ликвидации нарушений духовенством советского законодательства о культах». В результате, если в 1959 году было закрыто 364 церкви, то в 1960-м — уже 1398. Более чем вдвое сократилось количество духовных школ. С юношами, подавшими прошение в семинарии о приеме на учебу, проводили работу сотрудники КГБ. Доходило вплоть до того, что у абитуриентов отбирали паспорта. В результате все острее в Церкви стала ощущаться нехватка священнослужителей. Умирали последние представители дореволюционного духовенства. Известно печально знаменитое обещание Хрущева показать по телевидению как музейную редкость последнего советского попа. Особенное неистовство в борьбе с религией проявлял академик-философ секретарь ЦК КПСС Л.Ильичев, но отнюдь не по идейным соображениям, а как ехидно заметил сам Никита Сергеевич, «ему был нужен пропуск в Политбюро». В борьбе с религией не гнушались даже позорными благоглупостями: в 1962 году выходной день с Пасхального воскресенья 29 апреля перенесли на понедельник 30-е.
«Особенно сильный удар по Церкви был нанесен введением к лету 1962 года жесткого контроля над совершением треб — крещений, венчаний, отпеваний, — отмечает Шкаровский. — Все они заносились в специальные книги с указанием фамилии, паспортных данных, адресов участников…» Информация об участии в церковных обрядах, естественно, через «органы», контролирующие, как свою вотчину, Церковь, поступала по месту работы — с соответствующими затем оргвыводами. О творившейся вакханалии, об антирелигиозной истерии, захлестнувшей страну, Солженицын не мог не знать, она происходила у него на глазах. Но он трусливо закрывал на это глаза, в чем признался много лет спустя. В 1975 году, в своем нашумевшем эссе «Бодался теленок с дубом» А.И. писал: «Еще весной 1966 года, я с восхищением прочел протест двух священников — Эшлимана и Якунина, смелый, чистый и честный в защиту церкви, искони не умевшей и не хотящей себя защитить. Прочел и позавидовал, что сам так не сделал… (выделено мной. — В.К.) Беззвучно и неосознанно во мне это, наверно, лежало и проворачивалось. А теперь с неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что-то подобное надо и мне». Но «безошибочное решение» так и осталось вещью в себе. А в пик антирелигиозной вакханалии Александр Исаевич подобострастно распинался в своем уважении к Никите Сергеевичу… Как в свое время христианство, став государственной религией в Древнеримской империи, раздавило и разгромило язычество, так и в советской России коммунизм, став государственной идеологией, обрушился всей мощью государственной карательной машины на религию — этот «опиум для народа». Как известно, успешной борьба с опиумом бывает только тогда, когда плантации мака уничтожаются на корню, а вместе с ними и возделывающие их плантаторы, а также торговцы и производители опиума. Упомянутый декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», принятый ленинским Совнаркомом ровно через две недели после разгона Учредительного собрания, для нормальной демократической страны был бы вполне нормальным законодательным актом, обеспечивающим свободу совести, равные права верующим всех конфессий, но и невмешательство церкви в дела государства, а также отсутствие какой-либо господствующей религии. Короче, Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Но в тоталитарном государстве, которым стала Советская Россия, отделение религии от государства означало не свободу совести, а тотальную войну против религии вообще. Любой религии. В этой войне Солженицын увидел только один ее фронт, направленный против православия и возглавляемый … евреями. «Самым неразумным образом евреи-активисты вливались в общебольшевистскую настойчивую ярость в травле православия (в сравнении с другими религиями), в преследование священников, в печатном глумлении над Христом. Тут и русские перья расстарались: Демьян Бедный (Ефим Придворов), и не он один. Но евреям постоять бы в стороне». А кто же эти перья, кроме Демьяна Бедного, которые расстарались? Кто эти евреи, которые громили православие? Единственный, кого смог назвать историк, рисующий широкую панораму трагедии русского православия, — так это Емельян Ярославский (Миней Губельман). А пока со ссылкой на «Церковные ведомости» (Пг., 1918, No 1 (5 янв.). С. 38) Солженицын цитирует резолюцию рабочих-строителей Кронштадской крепости, якобы помещенную в «Кронштадских известиях»: «Мы, мастеровые и рабочие, на общем нашем собрании сего числа (28 декабря), обсудив вопрос по поводу назначения православных священников на очередное дежурство милиционеров, усматриваем, что ни один еврейский раввин, магометанский мулла, римско-католический ксендз и немецкий пастор, кроме православных священников, Исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов почему-то назначен, для несения милицейской должности не был. Очевидно, весь исполнительный комитет состоит исключительно из иноверцев…» Прежде, чем цитировать «Церковные ведомости», добросовестный исследователь задумался бы: а откуда в Кронштадте, этом сугубо военно-морском городе-крепости, могли взяться раввины и муллы, когда там не было ни одной синагоги и мечети? Но более десятка православных церквей, в том числе монументальный храм для нижних чинов и шедевр Растрелли — для офицеров. Офицерскую церковь взорвали в двадцатых годах. Рассказывают, что когда Луначарский узнал об этом, он не смог удержать слез. Взрывали эту церковь не иноверцы, подстрекаемые муллами и раввинами, но православные матросы. Для подкрепления своей версии Солженицын призывает на помощь православного философа Сергия Булгакова: «Гонение на христианство здесь хоть и вытекало из идеологической программы большевизма вообще, без различия национальностей, однако естественно находило наибольшее осуществление со стороны еврейских “комиссаров безбожия”, — как возглавление Губельманом-Ярославским Союза воинствующих безбожников “перед лицом всего православного русского народа есть акт... религиозного нахальства”». Опять Губельман-Ярославский! Но если Булгаков находился во власти эмигрантских мифов о еврейском разгуле, то Солженицын, претендовавший на роль историка, был обязан с высоты прошедших лет обратить внимание на разгром большевиками не только православия, но и в такой же мере иудаизма и мусульманства. В начале января 1921 года в Витебске прокатилась антирелигиозная волна, в результате которых из 77 синагог были закрыты или переоборудованы в склады, клубы, мастерские и т.д. больше половины, а к концу 30-х годов их и вовсе осталось всего шесть. А ведь в Витебске больше половины населения составляли тогда евреи. Их попытки сохранить свои храмы подавлялись силой. При поддержке кавалерии (!) красноармейцы врывались в синагоги, изымали свитки Торы, молитвенники, ритуальные принадлежности. Этот погром главная партийная еврейская газета «Дер Эмес» — что на идиш означает «Правда» — одобрительно назвала «военной операцией», не понимая всей двусмысленности этой формулировки. Тогда же в Витебске были закрыты и почти все хедеры. В том же 1921-м в Одессе во время пасхальной службы комсомольцы ворвались в Бродскую синагогу, разогнали молящихся и учинили погром. Вскоре эту красивейшую в России синагогу, как уже говорилось, переоборудовали в Дом культуры. Закрыты были хоральные синагоги в Харькове, Минске и во всех других крупных городах. Ничуть не слаще, чем православным коллегам, приходилось иудейским священнослужителям. В 1927 году в Ленинграде был арестован духовный лидер Любавического движения «Хабад» ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон. В его допросах участвовал некий Лулов — еврей, состоящий на службе в органах. Ребе был приговорен к высшей мере. Жизнь ему спасла бывшая жена Горького Екатерина Павловна Пешкова. Она возглавляла российский комитет Красного Креста, но главное — была близко знакома с тогдашним председателем ОГПУ Менжинским. Главным же гонителем главы любавических хасидов оказался руководитель Ленинградского ГПУ еврей Мессинг. На все лады расписывая Ярославского-Губельмана, Солженицын ни словом не упомянул Давида Борисовича Рязанова. Участник революционного движения с 1889 года, крупнейший теоретик партии, он в 1921–31 годах возглавлял Институт К.Маркса и Ф.Энгельса. В 1922 году во время печально знаменитого Шуйского дела Рязанов был единственный, кто мужественно выступил на Московской конференции РКП(б) против ленинского плана физического истребления православных священнослужителей. Настоящая фамилия Рязанова, этого одесского еврея, была Гольденбах. В 1938 году его расстреляли, а спустя двадцать лет реабилитировали. Адский ленинский замысел получил публичную известность лишь в 1990 году, когда в четвертом номере журнала «Известия ЦК КПСС» было опубликовано письмо Ильича, которое прятали в его архиве почти 70 лет. Солженицын не мог не знать о нем, ибо публикация секретного письма произвела оглушительный эффект: даже самым ярым ленинцам открылось истинное лицо этого «самого человечного человека». В Поволжье сотни тысяч людей умирали мучительной смертью от голода, а Ленин отказался от международной помощи. Вместо того, чтобы спасать соотечественников, он воспользовался голодом, которой разразился в первую очередь в результате преступной ленинской политики в отношении крестьянства, чтобы обрушиться с репрессиями на духовенство. «Для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за нами особо необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Все соображения указывают на то, что позже сделать этого нам не удастся, ибо никакой другой момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс в том смысле, что победа с изъятием церковных ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне… Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше…» Это каким же надо быть взбесившемся человеком, чтобы требовать такое: «чем больше нам удастся расстрелять, тем лучше…» В этом письме — весь Ленин: циничный, лживый, думающий только о своих политических целях. Ведь руководство Русской Православной Церкви само предлагало ценности, чтобы на вырученные деньги закупить продовольствие для голодающих. Но, согласно директиве из Москвы, было велено изымать и предметы культа, например, оклады икон, что, конечно, же, не могло не возмутить верующих. В Шуе, маленьком городке близ Иванова, жители грудью встали на защиту реликвий, которым поклонялись их отцы, деды, прадеды. Это только и нужно было Владимиру Ильичу. И он пишет обстоятельное письмо-инструкцию Молотову, который тогда, в 1922 году, был секретарем ЦК ВКП(б). Характерно указание, которым сопроводил письмо Ленин: «Товарищу Молотову для членов Полит
бюро. Строго секретно. Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе. Ленин». Как и все преступники, Ленин, понимая, какое уголовно наказуемое дело затевает, старается оставить минимум следов. Поэтому заканчивает письмо вновь напоминанием о секретности: «Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же вечером (не снимая копий) и просить их вернуть Секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро, или письмо возбуждает какие-либо разночтения. Ленин». Не могу не процитировать еще один отрывок из этого поистине дьявольского документа: «В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против Шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров…»
Волосы дыбом встают, когда читаешь этот бесовский сценарий. Все расписал Ильич по пунктам. О каком правосудии, даже революционном, здесь речь? Дать судебным властям директиву, чтобы они приговорили к расстрелу очень большое число людей! Следствие еще даже не начиналось, а приговор уже вынесен. Только за одно это Ленина не то что из Мавзолея надо вынести, а вообще сжечь его мумию и пепел выстрелить из пушки, как это сделали москвичи с трупом Гришки Отрепьева. Свой бешенный (от слова «бес») сценарий Ленин, он же и режиссер-постановщик, с неумолимой последовательностью претворил в жизнь. По стране прокатились волной показательные процессы. Расстреляли: белого духовенства 2691 человек, монашествующих мужчин 1962, монахинь и послушниц — 3447. Без суда же погибло еще около 15 тысяч белого и черного духовенства. А направляющей и организующей силой этого страшного избиения были православные Ленин, Молотов и Калинин... Впрочем, с таким же усердием вели они войну с иудейскими и мусульманскими священнослужителями. Если ребе Шнеерсону, благодаря Пешковой, удалось не только спастись от смерти, но и вырваться за границу, то судьба его московского преемника Шмарьяху Медалье оказалась трагической. Его арестовали в январе 1938 года на пике Большого террора. Дело вел капитан Госбезопасности Аронов, судя по фамилии — еврей. Вот что сказано в обвинительном заключении капитана: «Рав. Медалье вступил в противозаконные отношения с рав. Шнеерсоном, который был членом нелегального центра советских хасидов». Следствие длилось недолго. Уже 26 апреля Военная коллегия Верховного Суда под председательством военного (!) судьи Матулевича (тоже еврея) вынесла приговор: «Именем Союза Советских Социалистических Республик Военная коллегия Верховного Суда Союза ССР… на закрытом судебном заседании в городе Москве 26-го апреля 1938 года рассмотрела дело Медалье Шмера-Лейба Янкелевича…Предварительное и судебное расследование установило, что Медалье был активным членом антисоветского еврейского религиозного центра, который имел целью свержение Советской власти. В рамках своей контрреволюционной деятельности Медалье был связан с директором американского общества «Агро-Джойнт» Розеном, которого он снабжал клеветническими материалами о ситуации в Советском Союзе… Военная коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила Медалье Шмера-Лейба Янкелевича к высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего его личного имущества. Настоящий приговор… должен быть приведен в исполнение немедленно». ДОПОЛНЕНИЕ: Приговор о расстреле Медалье Шмера-Лейба Янкелевича приведен в исполнение в городе Москве 26-го апреля 1938 года… …Лейтенант госбезопасности (Шевелев)», — судя по фамилии, тоже еврей. Прошло ровно 20 лет, и семья ребе Медалье получила ответ, которого добивалась все это время: «Военная коллегия Верховного Суда СССР постановила: отменить приговор Военного Суда … от 26 апреля 1938 года в отношении Медалье Шмера Лейба Янкелевича в связи с открывшимися новыми обстоятельствами и закрыть уголовное дело против него за отсутствием состава преступления». И еще один штрих, не имеющий отношения к антирелигиозной и партийно-революционной деятельности Емельяна Ярославского. Его 17-летний сын Фрунзе Губельман добровольно поступил в 1941 году в Качинскую летную школу и через год, став истребителем, бесстрашно
воевал, был награжден четырьмя орденами и дослужился до звания генерал-майора. Но об этом у Солженицына тоже ни слова, ибо, согласно его концепции, евреи всеми правдами и неправдами пристраивались в тылу, стараясь увильнуть от фронта: «Расслабляющий расчет: страна здесь — не наша, кроме нас — много Иванов, им все равно воевать, они и за нас повоюют с Фрицами, а нам лучше сохранить свою выдающуюся по талантам нацию…» Если бы это действительно было так, то Емельян Ярославский, член КПК при ЦК ВКП(б), депутат Верховного Совета СССР, академик АН СССР и прочая, и прочая запросто мог бы пристроить своего единственного сына в тылу, но Фрунзе Губельман выбрал не просто воинскую стезю, но одну из самых опасных — летчика-истребителя. Тоже двоеданец…
«ОСОБО — В ЛИТЕРАТУРЕ»
И конечно же черный вихрь разрушения обрушили евреи на русскую литературу. «Главный захват литературы шел не по крупным именам, а по сторонним тихим креслам — рецензентов, критиков, литературоведов, кому и предстояло отныне, под общей сенью диктатуры пролетариата судить, рядить и направлять советскую литературу. И не то, чтобы кликнуть было “евреи в литературу!”, нет, в литературу звался пролетарий от станка, но у него и карандаш из грубых пальцев вываливался... и так получилось, что тот образованный бойкий слой, который был наверняка чужд белогвардейским тенденциям и честно предлагал свои перья пролетариату, — был почти сплошь евреи (выделено мной. — В.К.). Да добавьте обычное еврейское выручанье: куда попал — устраивай своих», — вот такую мрачную панораму рисует А.И., и его приговор евреям здесь окончательный и обжалованию не подлежит. — «Они-то и засудили на смерть лучших русских писателей того времени».
Так кого же засудили на смерть эти еврейские враги русской литературы и духовности? «Здесь, чтобы отведать того вкуса, приведем несколько из Осипа Бескина — заметного по тому времени принципиального, идейного критика, литературного доносчика, секретаря “Литературной энциклопедии”, — пишет А.И. свой обвинительный приговор. — Его книжица — “Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика”. Изд-во Ком. Академии, 1930 г. посвящена разгрому трех поэтов, так называемых “россеян” — Клюева, Клычкова и Орешина, столь основательно им убитых (буквально все трое — в НКВД, кровь на бесе — Бескине), что и до сих пор именам не подняться; а еще — напугу всех остальных критиков, чтоб не смели обреченных защищать». «Напугу», однако, не получилось. Книга Бескина вышла в 1930 году, но все трое названных Солженицыным поэтов продолжали до 1937 года оставаться на свободе, писать свои стихи и даже публиковать их. Ну а в 37-м не только они сложили головы. Был в те годы широко известен любителям поэзии Павел Николаевич Васильев — та
лантливейший поэт, его называли наследником Есенина. В 1935 году не какой-то там бес-Бескин, а великий Максим Горький напечатал в «Правде» статью «Литературные забавы», в которой обратил внимание общественности «на отравление молодежи (Павлом Васильевым. — В.К.) хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». Васильев тут же оказался в изгоях, и в 1937-м его, естественно, расстреляли. Как всегда, Солженицын с каким-то болезненным напрягом преувеличивает роль и значение евреев, в том числе и Бескина. Да, последний состоял некоторое время ученым секретарем «Литературной энциклопедии», но кто возглавлял ее? Сначала академик Владимир Максимович Фриче — обрусевший немец, приверженец вульгарного социологизма, а после его смерти до 1933-го — Луначарский. «Сама та “Литературная энциклопедия” 1930–1934 года — отличный археологический участок по разбираемому предмету. Всего сотрудников — 142, 43 из них евреев, 40 верных, но подозреваю, что больше», — пишет Солженицын.Каков стиль, а? Сам Геббельс позавидовал бы. Подозревать в те годы было очень принято, но Солженицын-то писал свой «Опус» в 1964–1968 годах! Хорошо, допустим, «40 верных». А кто ими руководил, этими верными? Кто входил в состав редколлегии? П.Лебедев-Полянский, В.Переверзев, Н.Скрыпник и… единственный еврей И.Нусинов, возглавлял же их, как уже отмечалось, сам Луначарский. Перечислив добросовестно кучу малозначительных критиков-евреев, Солженицын делает далеко идущий вывод: «Эти перья затравили и Замятина, и Пильняка, и Павла Васильева, и Платонова — и блистательного, как солнце, Булгакова, одного из ярчайших во всей русской литературе…» Кто причислил к фашистам Павла Васильева, мы уже разобрались. Попробуем разобраться, кто же затравил Булгакова: «Сам Михаил Афанасьевич, — продолжает А.И., — составил толстую книгу вырезок — ругательных статей против себя. Когда-нибудь и ее опубликуют, хотя бы для историков литературы, пусть ужаснутся. Вот оттуда список одних только фамилий и псевдонимов (установленные евреи подчеркнуты)» (выделено мной. — В.К.). И перечисляет! Действительно, можно ужаснуться! Ужаснуться самим фактом того, до чего, оказывается, в состоянии дойти вроде бы вполне интеллигентный человек! Чисто в духе нацистских идеологических «партайгеноссе» он составляет список установленных евреев. А то, что происходило за пределами списка, что литература и искусство полностью политизировались и превратились в идеологических служанок режима — его совершенно не волнует. Ведь все эти Блюмы, Бескины, Авербахи и прочая и прочая, как, впрочем, и их русские, грузинские, армянские, татарские и прочая, и прочая коллеги выполняли прежде всего не национальный, а социальный заказ! Вышло постановление партии о каком-нибудь мелкобуржуазном уклоне — и понеслась свора! Ведь не кто-нибудь иной, как ведущий публицист «Правды» еврей Заславский, в своих статьях постоянно разоблачал антисоветский дух Мандельштама, пока за того не взялись «литературоведы» из НКВД. Заславский позже участвовал и в травле Пастернака с не меньшим усердием: для него оба этих великих поэта были не соплеменники, а классово чуждые элементы. А для Солженицына важны не общественно-политические процессы, которые формировал и направлял режим, а евреи. Выхватил подвернувшегося под руку Бескина, — и пошла писать губерния, и потекла пена из-под пера… Есть в том списке и Луначарский — почему-то под его фамилией стоит вопрос, то есть, проверить, не еврей ли? Есть некий «Театрал (не Мейерхольд ли?)», есть некие С-ой, Т.Рокотов, Г.Немлечин, Грандов и Кузьма Пруткин, Орлов... Все они тоже под вопросом: то ли русские, то ли евреи, — не смог докопаться до их корней А.И. «Считай читатель сам», — призывает Солженицын. Однажды Евгений Евтушенко, оказавшись в Нью-Йорке на концерте симфонического оркестра, с гордостью сообщил его дирижеру, что в Московском симфоническом оркестре больше половины — евреи. Дирижер очень удивился и ответил, что никогда не интересовался, сколько евреев у него в оркестре. «И вот тогда я понял, — рассказывал Евтушенко, — в чем заключается истинный антисемитизм». Из Солженицына получился бы отличный начальник отдела кадров в тех же 60-х годах, когда он писал свой «Опус». В «Литературной энциклопедии» он насчитал из 56 критиков 30 евреев. Действительно, многовато и действительно в обозреваемые им годы в разных газетах и журналах подвизалось много критиков-евреев. Однако имена установленных Солженицыным евреев сегодня никому ничего не говорят. А вот среди русских критиков есть такие величины, как уже упоминавшийся Луначарский, Керженцев (он же то К-цев, то Кр-в), Всеволод Вишневский, Федор Раскольников… Хорошо понимаю Вишневского: не мог автор «Оптимистической трагедии» — просто органически — выносить автора «Белой гвардии». Перечисляя столь скрупулезно всю мелкую еврейскую сошку, Солженицын словно забыл, что кроме них были русские писатели мирового масштаба: Горький, Ал.Толстой, М.Шолохов, А.Фадеев и многие другие. Нет, они не травили Мастера. Но хоть кто-нибудь из них поднял свой голос в защиту Булгакова? Никто! Одни из страха, другие — из идейных соображений. А ведь в защиту того же Горького в свое время мужественно выступили его учителя, классики русской литературы Чехов и Короленко, демонстративно отказавшиеся от членства в Академии наук после того, как Николай II запретил присвоить звание академика Алексею Максимовичу.
Литературные и общественные нравы сталинской эпохи красочно передает рассказ Николая Асеева, любопытный во всех отношениях. В беседе со студентами Литературного института 15 ноября 1939 года поэт поведал об одном весьма примечательном своем разговоре с Маяковским: «Когда мы шли по Петровке в 1927 году, Маяковский вдруг шел и говорит: “Коля, что, если, вдруг ЦК издаст такое предписание: писать ямбом?” Я говорю: “Володичка, что за дикая фантазия! ЦК будет декретировать форму стиха?” — “А представьте себе. А вдруг?” — “Я не могу себе представить”. — “Ну, что у вас фантазии не хватает? Ну, представьте невероятное”. — “Ну, я не знаю. Для этого нужно чувствовать свою стихию для того, чтобы не заблудиться. Я, наверное, не сумею, наверное, кончусь”. Замолчали и пошли. Я не обратил внимания, думая, что пришла фантазия. Мы прошли шагов сорок. Он махал палкой, курил папиросу и вдруг сказал: “Ну, а я буду писать ямбом”». И к штыку приравнял перо. И стал талантливейшим поэтом советской эпохи, — по определению самого тов. Сталина, главного литературного критика СССР. Асеев в поэме «Маяковский начинается» воспроизвел этот разговор почти дословно, и если бы не реальный факт, то сегодня воспринимался бы он или как шутка, или как пародия. «Что вы думаете, Коляда, если ямбом прикажут писать?» — «Я? Что в мыслях у вас — беспорядок: выдумываете разные чудеса!» — «Ну все-таки, есть у вас воображенье? Вдруг выйдет декрет относительно нас! Представьте такое себе положенье: ямб — скажут – больше доступен для масс». — «Ну, я не знаю... Не представляю... В строчках я, кажется, редко солгу... Если всерьез, дурака не валяя... Просто, мне думается, не смогу». Он замолчал, зашагал, на минуту тенью мечась по витринным лампам, – и как решенье: «Ну, а я буду писать ямбом!»
Глубокое объяснение как самого разговора, так и поэмы дал известный литературовед Бенедикт Сарнов: «В поэме диалог этот воспринимается как метафора. Даже, пожалуй, как символ. Немудрено: чтобы представить себе ситуацию, предложенную Маяковским, “всерьез, дурака не валяя”, надо было и в самом деле обладать незаурядным воображением. Легче было предположить, что, говоря о ямбе, Маяковский имел в виду что-то другое. Именно так Асеев и решил, и на том успокоился: “Теперь вопрос стал ясен, что речь шла не о ямбе... Теперь понятно, что не форма стиха его беспокоила... А я тогда не понял, думал, что этот вопрос — дикая фантазия”». И Асеев, и Маяковский — оба русские, оба — выдающиеся поэты, оба посвятили свою музу служению Революции и Советской власти. Для них поэты-«россеяне» Клюев, Клычков и Орешин столь же чужды, как и еврею Бескину, а слово партии было законом. Так гражданская война, закончившаяся на полях сражений, перешла в редакции газет и журналов, в творческие дискуссии, и любая статья или выступление с обвинениями в буржуазности могли служить в качестве исходного материала для НКВД. Вот, между прочим, классический образец того, как раскололась Россия: не на русских и евреев, как считает Солженицын, а «на красных и белых». И Всеволод Вишневский, и Михаил Булгаков принадлежали к рафинированным русским семьям. Но Вишневский стал пролетарским писателем, да еще каким яростным, а Булгаков остался верен старому своему воспитанию. Их что, Бескин развел по разные стороны баррикады? Михаил Афанасьевич, к великому сожалению, и в самом деле болезненно реагировал на ругательные рецензии в прессе, но все-таки не эти «еврейские перья» — как мы убедились, среди них было ровно столько же и «русских перьев», причем куда более весомых, — довели
Мастера до слепоты и до смерти. Гораздо больше крови испортил ему в конце жизни Константин Сергеевич Станиславский во время работы над пьесой «Мольер». Ее, наконец, поставили во МХАТе 16 февраля 1936 года, даже показали семь спектаклей, а затем… А затем сняли после разгромной статьи в «Правде». Статьи анонимной, без подписи, но автор ее известен — все тот же Керженцев (Лебедев) Платон Михайлович. Русский. И не какой-то там ответсекретарь «Литературной энциклопедии», как бес- Бескин, это был видный партийный функционер: в 1919–1920 годах руководил РОСТА, в 1933-м назначен председателем Радиокомитета, а в том роковом 1936-м, когда «зарезали» булгаковского «Мольера», он возглавил Комитет по делам искусств при СНК СССР, то есть, по нынешним временам – министр культуры. Булгакова клевал в своих статьях, как тот орлуша Прометея, — клевал железным клювом гегемона, убежденно считая писателя классовым врагом советской власти.
Редакционная статья в «Правде» означала одно — что она была написана с ведома или по заданию самого Сталина. И это несмотря на то, что Сталин высоко ценил Булгакова как драматурга и никакой другой спектакль во МХАТе он не смотрел так часто, как «Дни Турбиных». Еще раньше сокрушительный удар нанес Булгакову первый друг тов. Сталина — тов. Горький. В марте 1933 года, согласно договору, заключенному в июле 1932-го, Булгаков сдал рукопись своего романа «Жизнь господина де Мольера» в издательство «Жизнь замечательных людей». Возглавлял издательство старинный, с 1903 года, друг Алексея Максимовича А.Тихонов. Он лично написал резко отрицательную рецензию на роман. Главным недостатком его Тихонов посчитал немарксистский подход Булгакова к описываемым событиям, из книги не видно, «интересы какого класса обслуживал театр Мольера». Но больше всего рецензента насторожило, что в романе прозрачно проступает «наша советская действительность». Рукопись была послана Горькому в Сорренто, и основоположник соцреализма полностью согласился с Тихоновым. Булгаков пытался встретиться с Горьким по возвращении того в Москву, но патриарх от литературы его так и не принял. После чего Михаил Афанасьевич написал письмо самому Иосифу Виссарионовичу с просьбой разрешить ему уехать за границу. Начальник партии оказался гораздо более чутким, чем начальник писательского цеха: он позвонил Булгакову и с шутливой обидой спросил: «Неужели мы вам так надоели?» Булгаков стал жаловаться, что у него нет другого выхода, его не печатают, не берут на работу в родной МХАТ даже помощником режиссера. «А вы обратитесь к ним еще раз, — сказал Хозяин. — Прямо завтра и обратитесь…» Назавтра Михаила Афанасьевича зачислили в штат театра, где он и проработал до самой своей смерти в 1940 году. За это время написал пьесу о Пушкине «Последние дни» и пьесу о товарище Сталине «Батум» — 24 июля 1939 года она была отпечатана набело и сдана в художественную часть. Счастливый Булгаков отправился в город революционной юности Сосо Джугашвили, чтобы проникнуться атмосферой будущего спектакля, но с полдороги его вернули телеграммой, в которой сообщалось, что «кина не будет», — спектакль отменяется. «Кинщику» что-то не понравилось в пьесе… Что, Александр Исаевич не знал обо всех этих перипетиях, когда писал о «еврейских перьях», которые затравили «блистательного как солнце Булгакова»? Ну разве приличествует порядочному человеку выворачивать правду так наизнанку? Перечислить 30 мелких критиков евреев и столько же русских и ни словом не обмолвиться о главном залпе, произведенном из Кремля, — это надо быть очень большим знатоком истории русской литературы. В «Двустах лет вместе» сей пассаж о еврейских критиках, доведших Мастера до слепоты и смерти снят полностью. Осталась всего одна строчка: «Мейерхольд проявился и упорным противником Михаила Булгакова». Противником в чем? В том, что Мейерхольд — еврей (хотя досконально известно, что он — обрусевший немец), а Булгаков — русский? Или в концептуальных вопросах новых театральных форм? Но «не выдержала душа поэта». В «Новом мире» в последней книжке за 2004 год появилась статейка А. Солженицына «Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно». То, чего А.И. не решился поместить в «Двухстах лет вместе», он «в рамках политкорректности» выдал в журнале. Однако, несмотря на всю политкорректность отредактированного текста, в сухом остатке — все те же «еврейские перья», которые — и здесь Солженицын почти слово в слово цитирует самого себя из той грязной книжицы, от которой он вначале так открещивался с чувством оскорбленного достоинства, а потом признал-таки своей: «Изо всех газет и журналов статьи рыгали, блевали, плевали в одинокого Мастера — и негде было опровергнуть, ответить, оправдаться. Блистательного, как солнце, Булгакова, из ярчайших во всей русской литературе, эти пролетарские перья и докалывали до слепоты, и до смерти. (Да они ж прижигали и Замятина, и Пильняка, и Платонова.)» А вот как эти же строки прописаны в опусе «Евреи в СССР и в будущей России»: «Эти перья затравили и Замятина, и Пильняка, и Павла Васильева, и Платонова — и блистательного как солнце Булгакова, одного из ярчайших во всей русской литературе... Изо всех газет и журналов статьи рыгали, блевали, плевали, стреляли в одинокого Мастера — и негде было опровергнуть, ответить, оправдаться. Эти перья и довели Булгакова до слепоты и смерти». До смерти и слепоты Булгакова довела прежде всего тяжелая наследсвенная болезнь почек – нефросклероз, от которой умер и его отец, хотя ни в коем случае нельзя отрицать и того, что душевное состояние, в котором пребывал Михаил Афанасьевич, тяжело отражалось и на его физическом состоянии, тем более, что сам писатель очень болезненно реагировал на любую рецензию, — даже в самой задрипанной газетенке. В отличие от Антона Павловича Чехова, который к такого рода критике относился брезгливо, а критиков сравнивал с оводами, которые мешают лошади пахать, Булгаков, как отмечает Солженицын, «составил толстую книгу вырезок — ругательных статей против себя ». И Солженицын, коль нет других, берет на себя столь высоко патриотическую миссию — публикует список этих рецензентов и критиков. Правда, в «Новом мире» уже нет сакраментального пояснения «установленные евреи подчеркнуты», но все остальное — один к одному. Напрасно искать в новомировской статейке серьезного анализа творчества Булгакова, но Солженицын и не ставил перед собой такой задачи, поэтому и подзаголовок у статейки соответствующий: «Из «Литературной коллекции». Хотя куда точнее было бы «Из еврейской коллекции». Собственно, главная цель, ради чего Солженицын написал эту статейку, — это обнародовать фамилии тех евреев-критиков, которые «докалывали до слепоты и до смерти» Мастера. Однако, чтобы статейка хоть по объёму выглядела бы статьей, Александр Исаевич разбирает еще и юбилейныый номер «Литературного обозрения» (1991, No 5), посвященный Булгакову. Эка, хватился через 13 с половиной лет! Но про сборник — неполная страница беглых заметок, зато статье некого М. Золотоносова Солженицын посвящает целых две с половиной страницы — тогда как вся публикация не дотягивает до шести. Чем же так привлек Золотоносов нобелевского лауреата, что такого выдающегося внес он в изучение булгаковского творчества, раз столько места и страсти уделено ему? Еврейская тема! Сумел-таки Золотоносов разглядеть антисемитские мотивы в «Мастере и Маргарите», объявить роман этаким «пуеводителем по субкультуре русского антисемитизма» (СРА). Солженицын, сам большой любитель новояза, по достоинству оценил это дурацкое «поносное ругательство» СРА: «Так и захлебывается: СРА, СРА, СРА»...
И невдомек Солженицыну, что у Михаила Золотоносова это самое СРА — некий пунктик, как у самого Солженицына СЕР (субкультура еврейской русофобии). В свое время вся литературная Москва потешалась над Золотоносовым, написавшим целое исследование по поводу антисемитского духа — чего бы вы думали? — «Мухи-цокотухи». Тайным агентом СРА оказался еврей Чуковский, который, якобы, вывел жида-кровососа в образе паука, а жертвой его — русскую беднягу цокотуху. И смех, и грех... Нет, не считал Солженицын Михаила Афанасьевича «блистательным, как солнце, из ярчайших во всей русской литературе», иначе не опускался бы до мелочного спора со всеми этими заСРАнцами. Но вся беда в том, что не мог А.И. пройти мимо Золотоносова, Бескина и прочих, ибо сам являлся продуктом СРА. И всю жизнь нес он в себе это СРА, то скрывая, то лицемерно и трусливо прикрываясь «политкорректностью», то откровенно выплескивая наболевшее. Желтая книжонка «Евреи в СССР и в будущей России» писалась в 1965–68 годах, желтая статейка в «Новом мире» опубликована в декабре 2004-го, когда Солженицыну исполнилось уже 86 лет. А между этими вехами пролегло заСРАнное юдофобией поле. И с каким же тщанием все удобрял его нобелевский лауреат: откуда только бралось! Столь красочно расписав всеми забытого Осипа Бескина, Солженицын почему-то обошел своим вниманием хорошо ему известного Николая Лесючевского, в 30-е годы литературного эксперта НКВД, чего он и сам не скрывал и чем искренне гордился. Благодаря сотрудничеству с «органами» он стал директором крупнейшего издательства «Советский писатель». По его доносам, точнее «экспертным докладным», были арестованы такие замечательные поэты, как Борис Корнилов, Павел Васильев и Николай Заболоцкий. Все трое — русские, доносчик — тоже. На Васильеве уже лежало клеймо, оставленное каменной десницей главного пролетарского писателя, и его расстреляли без долгих церемоний в 1938-м, Корнилова — на год раньше, а Заболоцкий отсидел в лагерях и в ссылке почти 20 лет. Когда эта история вскрылась после XX съезда КПСС, разразился большой скандал, окончившийся, однако, пшиком: Лесючевского не только не исключили из партии, его даже не сняли с должности директора «Советского писателя». А за что, собственно, было исключать? Он честно и добросовестно выполнял волю партии, проводя в жизнь ее курс. Как и Бескин, — только масштабней и кровавей. Такая избирательность и подтасовки не случайны. Они — следствие авторской концепции о «послереволюционной внутренней оккупации евреями России и национальной их мести, разрушении ими русской культуры». Тем самым Солженицын — в силу ограниченности своего исторического мышления — совершенно затушевывает социальный характер происходивших начиная с октября 1917-го в нашей стране кровавых катаклизмов, перешедших затем в латентную форму в эпоху так называемого застоя, точнее, полного загнивания режима. Только совершенно зашоренный образованец или совершенно необразованный национал- патриот может сводить к еврейским «буре и натиску» трагедию, постигшую народы России (СССР) в годы большевистского правления. В том
же 37-м, когда расстреляли Николая Клюева, Сергея Клычева и Петра Орешина, расстреляли и двух талантливейших грузинских поэтов — Паоло Яшвили и Тициана Табидзе. И не по доносу евреев, а своих же грузинских «большевицких» критиков — «литэкспертов НКВД». В те же годы погибли как «враги народа» талантливейший поэт Иосиф Мандельштам и не менее талантливый писатель Исаак Бабель — оба евреи. Можно привести массу других примеров, которые убедительно доказывают, что не «мировой еврейский заговор» разрушал вековую культуру народов СССР — в том числе и даже в большей мере еврейскую, — а пришедшая к власти чернь строила свою новую охлократическую «культуру» на основе охлократического «нового порядка». После XX съезда многие, кто не разделял, а тем более на дух не принимал этот «новый порядок», вдохновились верой в его конец, что рано или поздно — но наступит он обязательно. И тогда «в семье вольной, новой» все люди, наконец, заживут, как братья, независимо от национальностей. Но Солженицын не был бы Солженицыным, если бы в этой «семье вольной, новой» не отвел евреям особое место, «их комнату». В главе «Как нам быть завтра» он описывает свой план «обустройства евреев». «Мы не имеем права навязывать нашим евреям отъезд в Израиль… Мы должны предоставить им как можно больше здесь. (Чего? — В.К.) Переделать их… (Лазоревая мечта Николая I. — В.К.) Мы хотим сами собой управлять — не из антисемитизма! Не из зависти к вашей оборотливости или талантам! И даже не из национальной гордости, шут с ней! А потому, что только мы вполне и до конца заинтересованы в русских делах, а вы все время в скобках держите Израиль. Мы потому хотим сами, что только мы сумеем сделать это наилучшим образом! А вы — не сделаете наилучшим! Потому что у нас — одно подданство, а у вас — два!.. Наша давняя пословица так говорит: чья земля — того и вера (у Гитлера это звучало так: «Дойчланд ден дойче — Германия для немцев». — В.К.) Неужели это — антисемитизм? Именно теперь, когда Израиль появился, и растет во славе, а вы в него не возвращаетесь — вы уже не бездомные изгнанники, вы признаетесь, что ваше изгнание — добровольно, оно — мило вам: и вы теперь — приживальщики! Но тогда разрешите все-таки рассматривать вас как гостей? Но гостю предоставляют — комнату, и никакой гость не претендует выбирать эту комнату сам, или захватить весь дом, или переставлять мебель по-своему. Мы по силам, мы охотно узнаем точку зрения еврейскую или точку зрения двоеданцев, — но разрешите все-таки основы взаимопонимания строить на русской точке зрения? Такие чуткие к своему национальному чувству — вот окажитесь чутки к нашему! окажитесь! Постоянно имейте его в виду! Остерегайтесь чем-нибудь его оскорбить! (Вся история последних пятидесяти лет есть нарушение этого условия.) Остерегитесь не только внешне, но и внутренне — от пренебрежительного мнения о народе-хозяине, среди которого вы решили остаться жить. Сумеете ли? Ведь это вам будет очень нелегко. Ведь вы уверены в своем интеллектуальном и духовном превосходстве. А мы его никогда не признаем! Мы искренне хотим не угнетать вас и не стеснять, дать вам это самое равенство — но как нам обеспечить уверенность, что оно не выродится во взаимовыручку? И если вы заверите, что — нет, ее не будет, то как еще знать твердо, что ее не будет? А зачем нам рисковать, когда у нас уже есть роковой опыт треклятого 1917 года?! Если нация, если кровь не играют никакой роли, как на словах вы все время заявляете — так вот и откажитесь от взаимного благоприятствования — чего легче? Как же быть? Как быть нам, русским? И как быть вам? Я вижу только один выход: вы сами должны постоянно чувствовать, как это выглядит с русской стороны. Вы сами должны ввести для себя правила самоограничения». Излив душу и тем облегчив ее («Это все — не решение; это пока только принципы»), Солженицын приступает к главному: окончательному решению еврейского вопроса в России. Слава Богу, теоретическому. «Все решение — впереди. Но схема его — на второй день будущей России — рисуется мне так: 1) свободный выезд в Израиль всем желающим; 2) для всех остающихся и заявляющих себя русскими евреями — полная религиозная свобода, культурная автономия (школы, газеты, журналы, театры). Ни в чем не мешать им ощущать себя нацией! Но в занятии высших государственных должностей — примерно те ограничения, что и сегодня (sic! — вот вам и весь правозащитник во всей красе! — В.К.); 3) а для тех, кто остается и заявляет себя не евреем и не двоеподданным, а искренне, без оглядки, по душе — русским? Вот такому человеку простая проверка: если наше русское внутреннее (и особенно — деревенское) разорение, бревна прогнившие, дороги искалеченные, и наша неученость, и запущенное воспитание, и развращенный дух ему больней, чем отсутствие еврейских имен в государственном руководстве; если он испытывает истинное тяготение к русскому быту, русским пространствам и русской боли — что ж тут возразить? Исполать! Но этого всего не докажешь на московском паркете и на невских набережных — надо нырять самому в тот наш внутренний вакуум, может быть, и в северную глушь, и практической работой скольких-то лет доказать, что верно, ты именно чувствуешь так. И тогда ты — полный гражданин этой новой России». Доведись прочесть на том свете эти строки незабвенному Иосифу Виссарионовичу, он бы, несомненно, пришел в величайший восторг! Отец народов тоже ведь собирался переделать ИХ таким точно макаром, — сослать в северную глушь — на трудовое перевоспитание «практической работой скольких-то лет» (вождь больше всего любил 25), поднять деревенское разорение, бревна прогнившие, дороги искалеченные, короче, стать настоящими русскими. А русские? Кем стали бы они тогда? Евреями? Смешно, если бы не было так горько. Ведь нобелевский лауреат как-никак, считался больной совестью нашей. Увы, она оказалась больной в буквальном смысле. Разница между Солженицыным и Сталиным в их вариантах «окончательного решения» заключается в том, что Вождь и Учитель собирался отправить евреев в северную глушь насильно, как поступал он со всеми прочими «нехорошими народами». Нобелевский же лауреат, претендовавший на роль Пророка (вождь из него уж точно не получился) предлагал куда более «гуманный» выход: добровольно переселиться евреям в северную глушь. Добровольно! Может и найдется среди евреев пара-другая таких Зильберовичей, но что среди русских хоть один — шапку оземь — никогда! И вот на подобном мракобесии и замешан — от начала и до конца — весь «Опус-68». Теперь понятно, почему не стал публиковать его в 1968 году Солженицын. Но главная изюминка заключается даже не в этом, а в том, что параллельно с «Опусом-68» А.И. работал над «Архипелагом ГУЛАГом». Там он описывал страшную правду, там он открыл советским людям да и всему миру, что такое СССР — вот уж поистине тюрьма народа. А в параллельно писавшемся опусе-оборотне та же великая трагедия предстает в виде мрачной еврейской мести, превратившей Россию в ГУЛАГ и загнавшей в него всяк сущий в ней язык. Вслух же на весь мир он лепил в лицо советским вождям разоблачительную правду. Но, как всегда у Солженицына, то была не вся правда, а полуправда. Вторая половинка правды лежала на дне его души. И в заветную тетрадку сливалось затаенное: «И вот мы у себя в стране напуганы, разговаривая с передовыми, образованными людьми, а тем более берясь за перо, мы, прежде всего, остерегаемся, оглядываемся — как бы евреев не обидеть». И это писалось в 1968 году, когда в Советском Союзе евреев только ленивый не пинал. А весь мир возмущался и требовал прекратить. Солженицын — бесстрашный человек, лепил правду-матку, смело бодался с власть предержащей и ее подпевалами и всеми образованцами, а в той подпольной тетрадке эпиграфом поставил: «Правду говорить — никому не угодить». Так выходит, 30 лет прятал свою сокровенную правду, чтобы, не дай Бог, не задеть евреев. Ибо евреи ему тогда были куда нужнее его сокровенной правды. Собственно, если посмотреть, кто в те годы больше всего помогал Солженицыну, рискуя и своим благополучием и даже свободой, — больше всех среди них окажется евреев. Солженицын человек очень деловой и расчетливый. Качества отменные, если только не идут в разрез с совестью. В.Шаламов, человек чести, сохранивший ее и в лагерях, и после, так вспоминал поучения Солженицына во время их первой встречи в 1963 году: «“Для Америки, — быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, — герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой — атеист, или просто скептик, или сомневающийся… Я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, — мягко шелестел голос, — в Америку этого посылать не надо…” Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы. — Я даже удивлен, как это вы… И не верить в Бога!.. Да дело даже не в Боге (sic! — В.К.). Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, все равно, эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе”». Бог с ним с Богом, главное — добиться успеха на Западе. Солженицын добился его. С лихвой. И славы, и денег.
Признаться, когда мне первый раз попалось в тексте слово «двоеданец», я понял его как «двоедушный». У Солженицына государственное подданство одно: он гражданин России и только. И никакого Израиля. А Запад — как презерватив: использовал и выбросил. Двоедушный человек…
КТО ПРАВИЛ БАЛ В ГУЛАГЕ?
И КАКУЮ РОЛЬ ИГРАЛ НА ТОМ БАЛУ
ЗЭКА СОЛЖЕНИЦЫН?
Побудительные мотивы, подвигнувшие Солженицына к написанию исторического труда «Двести лет вместе», Александр Исаевич объяснил так: «“Еврейский вопрос” трактовался с многоположных точек зрения всегда страстно, но часто и самообманно… Слишком повышенная горячность сторон — унизительна для обеих… Пока народное мнение не найдет себе ясного пера — оно бывает гул неразборчивый, и хуже угрозно».
«Ясное перо» А.И. в «Двухстах лет вместе» оказалось настолько туманным, что порой с трудом удерживаешься, чтобы не заснуть от скуки. Но время от времени в сером и тусклом повествовании вдруг прорывается гул рыкающий, и хуже угрозно. — это когда в Солженицыне- историке просыпается неистовый публицист, готовый с одинаковой страстью бодать и дуб, и кирпичную стенку, и всех других телят подряд. И тогда «слишком повышенная горячность» доходит порой до белого каления. К таким вот раскаленным добела кускам в наибольшей степени относится, пожалуй, глава из второго тома «В лагерях ГУЛАГа». Оно и понятно. Автор как-никак сам прошел через этот ад, и лагерные воспоминания для него были не просто историей, но частью его жизни, его вечной неутихающей болью. И этой болью пронизана каждая строчка лагерной главы. Здесь Солженицын, его же словами, «погружается в события, а не в полемику, стремится показать». И что же показал нам Александр Исаевич? А то, что в лагерях, где он сидел, «евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным».
Как они устраивались
«До лагерей, — пишет А.И., — и я так думал: “наций не надо замечать”, никаких наций вообще нет, есть человечество. А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты, счастливчик, ты обеспечен, ты выжил. Если общая нация — не обижайся».
«Счастливая» и «общая» нации — это эвфемизмы. На самом деле под первыми подразумеваются евреи, под вторыми — русские.
«Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно прибалтийцев в придурках почти совсем не найдешь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несравненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов); зато отменно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджане, и отчасти кавказские горцы… А русские в “своих собственных русских” лагерях — опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefangenenlagers».
Придурками на лагерном жаргоне называли тех заключенных, которые были заняты не на общих работах (лесоповал, рытье земли: кирка, лопата, тачка и т.д.), а на привилегированных: кухня, бухгалтерия, медчасть и прочие. Каким же образом евреи столь плотно устраивались в придурках? Солженицын отмечает два фактора: первый — взаимовыручка среди самих заключенных евреев, и второй — поддержка евреями из лагерного начальства евреев-зэков. Вот как «научно» объясняет А.И. этот расклад.
«Еврей-вольный не настолько был глуп, чтобы в еврее-заключенном действительно увидеть “врага народа” или злого хищника народного достояния (как это видел оболваненный русский в русском), он прежде всего видел в нем страдающего соплеменника, — и хвала евреям за эту трезвость!» Тоже интересный нюанс: русские оболванены — кем, догадайтесь сами, а вот евреи сохранили ясность ума и в соплеменнике видят прежде всего соплеменника. Эта мысль доминирует во всем втором томе, а частично и в первом. Смысл ее таков: русские — простаки, и евреи постоянно их оболванивают. Чукчи — тоже простаки, но их оболванивают русские, то есть для еврея русский — то же самое, что для русского чукча. Вот таков взгляд русского писателя Солженицына на русский народ. «Кто знает великолепную еврейскую взаимовыручку (еще так обостренную массовой гибелью евреев при Гитлере), тот поймет, что не мог вольный начальник-еврей равнодушно смотреть, как у него в лагере барахтаются в голоде и умирают евреи-зэки, — и не помочь. Но невероятно представить такого вольного русского, который взялся бы спасать и выдвигать на льготные места русских зэков за одну лишь их нацию — хоть нас в одну коллективизацию 15 миллионов погибло: много нас, со всеми не оберешься, да даже и в голову не придет».
Чтобы эти общие рассуждения отлить в научную концепцию, нужны факты, статистика. И в качестве главного доказательства Солженицын приводит печально знаменитый Беломорско-Балтийский канал. «Всемирно известный БелБалтлаг вобрал в себя в 1931–1932 годах сотни тысяч русских, украинских и среднеазиатских мужиков. Раскрыв августовскую газету 1933 года, посвященную окончанию канала, читаем список награжденных. Ордена пониже получают там и бетонщики, арматурщики (зэки или вольнонаемные. — В.К.), но высший орден, орден Ленина, — только восемь человек, еще с большими фотографиями каждого, и дан он лишь двум собственно инженерам, но зато — всему высшему руководству канала (по сталинскому пониманию личности). И кто же там во главе? Генрих Ягода, нарком НКВД. Матвей Берман, начальник ГУЛАГа. Семен Фирин, начальник БелБалтлага (к моменту награды — уже начальник Дмитлага, и там повторится вся картинка еще раз). Лазарь Коган, начальник строительства (таковым поедет и на Волгоканал). Яков Рапопорт, заместитель начальника строительства. Нафталий Френкель, начальник работ Беломорстроя (и злой дух всего Архипелага)». Добросовестно перечислив этих шестерых, А.И. забыл упомянуть, что они , как отметил, комментируя этот текст, Владимир Войнович, были всего лишь усердными исполнителями высшей воли. Истинным же вдохновителем и прорабом этого строительства был как раз тот, чьим именем канал по справедливости и назван – Иосиф Сталин. «Сначала я попробовал допустить, что список составлен случайно,- размышляет Войнович.- Писатель привержен правде, и ему всё равно – какие фамилии были, те и поставил. А может, он просто не различает и различать не хочет, какие фамилии еврейские, какие нет, может, он выше этого? Но по другим текстам (например, о крестном ходе в Переделкино) видел я, что отличает он евреев от всех другихи по фамилиям и по лицам. А если так, то после Освенцима и Треблинки, после дела врачей-убийц и травли «безродных космополитов» для большого русского писателя, знающего, где он живёт и с кем имеет дело, приводить такой список без всяких комментариев не странно ли? Если не понимает, что пишет, значит, не очень умен, а если понимает, значит, другое». Увы, в том-то и дело, что всё понимал Александр Исаевич, всё… Из его текста совершенно невозможно определить: евреев-придурков было в БелБалтлаге в несколько раз больше или хотя бы столько же, сколько и придурков- славян? И как вообще реализовывалась на Беломорстрое эта сакраментальная взаимовыручка между евреями-зэками и «национальный контакт между вольными начальниками и зэками»? Об этом ни слова. Никаких фактов, никакой статистики.
А вот в чем заключался «злой дух» Френкеля, да еще в масштабах всего Архипелага — об этом просто забавно читать.
«О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне “Архипелага”, особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со всеми капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспечение, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И — вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкой ГПУ и Сталина, сколько-то лет отсидеть в заключении и самому, — зато вершить беспощадное подавление инженеров и уничтожение сотен тысяч (почему не миллионов? — В.К.) “раскулаченных”? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может».
Вот он, вопль раскаленной души! Что ж, попытаюсь объяснить. Дело в том, что Френкель никогда и никуда не удирал из России «со всеми капиталами при первом дуновении революции». Да и не было у него никаких капиталов. После окончания строительного техникума в Германии в 1902 году он до 1919 года работал прорабом в различных фирмах Николаева и Херсона — на этой должности особых капиталов не сколотишь. Что же касается Турции, то А.И. слышал звон, но не удосужился разобраться, откуда он: в 1919–1923 годах Нафталий Аронович работал приемщиком грузов на пароходах частных владельцев на Черном море в УССР и в Турции, а по совместительству — сотрудничал с ГПУ. В 1923 году в Одессе на знаменитой Малой Арнаутской он создает сеть артелей, которые выпускали модную одежду с поддельными этикетками известных западных фирм. Помните, как объяснял одураченному Кисе Воробьянинову, чьи усы после покраски их из «французского» флакона приняли ядовито-зеленый цвет, Остап Бендер: «Вся контрабанда делается в Одессе на Малой Арнаутской». Деятельность треста прикрывала одесская ЧК. По ее же заданию Френкель открыл биржу по скупке золота и драгоценностей. Но здесь демон Мамоны попутал будущего «демона Архипелага»: Нафталий прикарманил часть золота, которое ему доверили богатые евреи, опрометчиво решив, что «коган когану глаз не выклюет». Обман раскрылся, и Френкель был «осужден коллегией ОГПУ СССР по ст. 98 и 188 (мошенничество в отношении государственного и общественного учреждения) УК РСФСР на 10 лет лагерей; находился в заключении в 1924–1927; освобожден досрочно». Это все можно узнать из личного дела Френкеля в справочнике «Кто руководил НКВД. 1934–1941», изданном в Москве в 1999 году.
Еще на Соловках , будучи простым зэка, Френкель, обладавший выдающейся деловой сметкой, разработал систему хозрасчета для заключенных, что было одинаково выгодно как им, так и лагерному начальству. Когда почти весь контингент СЛОНа (Соловецкий лагерь особого назначения) был переброшен на строительство канала, Френкель написал письмо Сталину с изложением своей системы. Последнего она настолько заинтересовала, что Вождь велел доставить к нему в Кремль Френкеля собственной персоной. Зэка и Вождь душевно пообщались, после чего Френкеля перевели в вольнонаемные, и он быстро выдвинулся, ибо обладал не просто выдющейся деловой сметкой, но и столь же выдающимися организаторскими способностями.
Завершая тему «злого духа всего Архипелага», отметим, что в 1943 году Френкель получил третий орден Ленина (второй — за Дальний Восток в 1940 г.) и звание генерал-лейтенанта инженерно-технической службы за сооружение в кратчайшие сроки Сталинградской
рокады (прифронтовой железной дороги), сыгравшей решающую роль в исходе исторической битвы на Волге. Такова была его окончательная месть России… Вот уж поистине «надо научиться не натягивать до звона напряженных нитей переплетения».
Могла бы также (точнее, должна была) проверить Наталья Дмитриевна и кто такой Грач, и где подвизался Мороз. У Солженицына мы читаем: «И не в одном БелБалтлаге можно было увидеть высоких лагерных начальников — евреев. Строительство железной дороги Котлас-Воркута — Мороз (его сын женился на Светлане Сталиной); особоуполномоченный ГУЛАГа по Дальнему Востоку — Грач. Это — немногие имена, которые случайно выплыли».
Ничего себе, научное исследование, да еще столь деликатной проблемы, которое строится на случайно выплывших именах! Но даже эти имена — туфта. Грач не числится в упоминавшемся выше справочнике НКВД, но даже если его и пропустили составители, то с чего взял Солженицын, что он — еврей? С таким же успехом он мог быть и русским, и украинцем, и белорусом. Грач, Жук, Черняк — людей с такими фамилиями навалом и среди тех, и других, и третьих, и четвертых. Или, например, Арайс: «А вот уже в «гласность» печатает советская газета о страшном гулаговском управлении, строившем туннель материк-Сахалин, оно называлось «трест Арайса». Кто был этот товарищ Арайс? – не ведаю. Но сколько погибло у него в шахтах и в недостроенном туннеле?». Но если не ведаешь, зачем упоминаешь в еврейском контексте? Только потому, что фамилия «подозрительная»? Всех до кучи – будет круче?
Что же касается сталинского свата, тут и вовсе сплошная «реникса», как сказал бы чеховский герой, то есть, чепуха, потому как Иосиф Мороз ни сном ни духом к строительству железной дороги Котлас- Воркута отношения не имел, и вообще ни к какому строительству. Он родился в Могилеве в богатой еврейской семье, в 1922 году перебрался в Москву и открыл там аптеку, но за дачу взятки должностному лицу загремел на год в тюрьму. Выйдя на свободу, вел в дальнейшем тихую жизнь скромного бухгалтера в совучреждениях. Когда же его сын женился на дочери вождя, зарвался: стал представлять себя старым большевиком, профессором, благодаря чему устроился в Институт физиологии заместителем директора по административно-хозяйственной части. Любил в разговорах упоминать о встречах со Сталиным, который якобы регулярно приглашал его в Кремль, хотя на самом деле ни его, ни даже зятя Григория Сталин ни разу к своей персоне и близко не допустил. О хвастливом родственнике Сталину конечно же докладывали, терпение последнего иссякло, и в 1948 году незадачливого свата посадили, инкриминировав ему «проведение антисоветской работы и распространение клеветнических измышлений против главы Советского государства».
Эта история подробно описана в книге Г.Коростыченко «Тайная политика Сталина», на которую Солженицын несколько раз ссылается во втором томе, — значит, читал. И тем не менее… Как говорят в Одессе в таких случаях, если нельзя, но очень хочется, то можно!
Эти зловредные евреи
А хочется так сильно, так сильно хочется доказать, что именно евреи превратили Россию, то есть СССР, в Архипелаг ГУЛАГ, что именно они заправляли в лагерях, а также доминировали в ГПУ-НКВД, откуда и шло все зло. Эту мысль, но не столь откровенно, как в «Двустах лет вместе», Солженицын попытался, но осторожно, провести еще в «Архипелаге ГУЛАГе», но получилось у него настолько неуклюже, что было сразу же замечено.
Вчитайтесь в эти пламенные строки: «Впору было бы им (зэка — В.К.) выложить на откосах канала шесть фамилий — главных подручных у Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наемных убийц, записав за каждым тысяч по сорок жизней: Семен Фирин. — Матвей Берман. — Нафталий Френкель. — Лазарь Коган. — Яков Раппопорт. — Сергей Жук. Да приписать сюда, пожалуй, начальника ВОХРа БелтБалтлага — Бродского. Да куратора канала от ВЦИК — Сольца…»
Да еще имена руководителей ВЦИКа, добавим мы а, также Совнаркома и ЦК ВКП(б) — ведь именно согласно постановлениям этих высших органов власти и строился Беломорканал, да и вообще весь «Архипелаг». Но возглавлял ЦК — товарищ Сталин, не только не еврей, но даже весьма антисемит, Совнарком — русский Рыков, ВЦИК — русский Калинин. А евреи, с такой страстью перечисленные Солженицыным, безусловно — мерзавцы, но они были всего лишь усердными исполнителями Высшей Воли и Высшей Идеи — построения социализма в отдельно взятой стране.
Да, был БелБалтлаг, и среди его руководства доминировали, и я тут полностью согласен с Солженицыным, неприлично доминировали евреи. Но ведь был еще Норильсклаг и руководил им Авраамий Павлович Завенягин (которого Солженицын почему-то упорно называет Абрамом) — чистокровный русак. И пусть вас не смущает его имя. У отца Солженицына тоже было еврейское имя — Исакий, это уже потом будущий нобелевский лауреат, получая в 16 лет паспорт, поменял свое отчество на Исаевич: история, надо сказать, тоже весьма туманная. И хотя Исайя — тоже еврейское имя, но все-таки не так режет тонкий патриотический слух, как Исак. Представляете: Александр Исакович Солженицын! Вот было бы смеху!
Так вот, Авраамий Павлович на строительстве Норильского горно- обогатительного комбината с 1938 по 1941 год уложил народу где-то на порядок больше, чем полегло его на прокладке Беломорско- Балтийского канала, за что в 1941 году был назначен заместителем министра внутренних дел СССР, то есть самого Лаврентия Павловича, и пробыл на этой должности до 1950 года. Затем был министром среднего машиностроения (так для маскировки называлось «министерство ядерного оружия») и одновременно заместителем председателя Совмина СССР. Дважды Герой Соцтруда. Сколько лагерей было в его ведении? И сколько косточек русских лежит вокруг тех ядерных объектов, которые строились под руководством Завенягина?
Я вовсе не хочу этим оправдать евреев, руководивших строительством Беломорканала. И еврей Френкель, и русский Завенягин, и прочие генералы, и маршалы великих и малых строек социализма — все они одним миром мазаны, независимо от национальности. Но уж если так свербит у Солженицына идея «еврейской мести», то чего проще дать цифры: сколько было всего лагерей в сталинском СССР и сколько в них содержалось русских и сколько евреев, и сколько было среди лагерного начальства тех и других? Получить такую цифирь не представляет никакой сложности: достаточно было бы Александру Исаевичу запросить ФСБ. Уж кому- кому, а ему в этой просьбе вряд ли бы отказали. И тогда картина получилась бы далеко не столь однозначная, как в «Двустах лет вместе». Видимо поэтому Солженицын столь тщательно избегал научного инструментария: работы в архивах и поисков первоисточников, предпочитая им тенденциозно подобранные цитаты, «случайно выплывшие» фамилии и собственную беллетристику. По большому счету «Двести лет вместе» — это тысяча страниц историко- публицистического коллажа цитат. Поэтому считать эту книгу научной работой, как то было вначале заявлено самим автором, столь же наивно, как считать опус «Ленин в Цюрихе» художественным произведением, да к тому же историческим.
Вынужденный признать резонность критики, обрушившейся на первый том, Солженицын, презентуя том второй, пошел на попятную и заявил, что поскольку его книга «направлена на то, чтобы вникнуть в мысли, чувства, психологию евреев», задача ее «собственно не научная, а художественная». Насколько она художественная и насколько правдиво вник автор в мысли, чувства и психологию евреев, яркое и полное представление дает все та же глава «В лагерях ГУЛАГа».
Придурок Бершадер, сексот Ветров и младший лейтенант Миронов
Ограничившись «исследованием» зловредной роли евреев в ГУЛАГе великим Беломором, Солженицын спускается в «крохотный 121-й лагучасток 15-го ОЛПа Московского УИТЛК». Это то самое место, где продолжилась после краткого пребывания в Новом Иерусалиме лагерная жизнь вчерашнего капитана Красной армии, ставшего в одночасье предателем и бесправным зэка.
«Там, — пишет о 121-м лагучастке А.И., — вся наша жизнь направлялась и топталась тремя ведущими придурками: Соломоном Соломоновым, главным бухгалтером; Давидом Бурштейном, «воспитателем», а потом нарядчиком; и Исааком Бершадером... И это все — при русском начальнике, младшем лейтенанте Миронове.
Все трое они появились уже при моих глазах, и для всех троих снимали с должностей тотчас их предшественников, русских. Сперва прислали Соломонова, он уверенно занял надлежащее место и расположил к себе младшего лейтенанта (думаю, что — через продукты и деньги с воли). Вскоре затем прислали и провинившегося в МАДИ Бершадера с сопроводиловкой: “использовать только на общих работах” (необычно для бытовика, уж значит, нашкодил изрядно). Лет пятидесяти, низенький, жирный, с хищным взглядом, он обошел и осмотрел нашу жилую зону снисходительно, как генерал из Главного Управления. Старший надзиратель спросил его: — “По специальности — кто?” — “Кладовщик”. — “Такой специальности не бывает”. — “А я — кладовщик”. — “Все равно за зону пойдешь, в разнорабочую бригаду”. — Два дня его выводили. Пожимая плечами, он выходил, в рабочей зоне садился на большой камень и почтенно отдыхал. Бригадир наладил бы его по шее, но робел бригадир: так уверенно держался новичок, что чувствовалось: за ним — сила. Угнетенный ходил и кладовщик зоны Севастьянов. Он два года заведовал тут слитым складом продовольствия и вещснабжения, прочно сидел, неплохо жил с начальством, но повеяло на него холодом: все решено! Бершадер — “кладовщик по специальности”!
Потом санчасть освободила Бершадера “по болезни” от всяких работ, и он отдыхал уже в жилой зоне. За это время, видимо, поднесли ему кое-что с воли. Не прошло недели — Севастьянов был снят, а кладовщиком назначен (при содействии Соломонова) Бершадер. Тут выяснилось, однако, что физическая работа пересыпки крупы и перекладки ботинок, с которой Севастьянов справлялся в одиночку, Бершадеру тоже противопоказана. И ему добавили в помощь холуя, и бухгалтерия Соломонова провела того через штаты обслуги. Но и это
еще не была полнота жизни. Самую красивую и гордую женщину лагеря, лебедя М-ву, лейтенанта-снайпера, — он согнул и поневолил ходить к нему в каптерку вечерами. Появился в лагере Бурштейн — и другую красавицу, А.Ш., приспособил к своей кабинке.
Это тяжело читать? Но сами они нисколько не беспокоились, как это выглядит со стороны, они как будто нарочно сгущали впечатление. — А сколько ж таких лагерьков на Архипелаге, где подобный сложился расклад?» (Действительно, сколько? — В.К.)
Пронзительной силы достигает «ясное перо» в описании физического облика Бершадера. Здесь со всей полнотой раскрываются чувства и психология — нет, не евреев, что обещал Солженицын, а его самого, пронесшего эти чувства и эту психологию через целых два десятилетия, когда писал он в 1968 году свою неопубликованную работу «Евреи в СССР и в будущей России»:
«В лагерной баньке стояла ванна, украденная зэками со строительства, в ней мылось вольное начальство, теперь разрешили и единственному из заключенных Бершадеру. Шумная бригада зэков, неожиданно запущенная, застала его там. Не помню более неприятной мужской наготы. Бершадер лежал в ванне, поджав ноги, и казался круглым жирным комом пудов на шесть. Как свисали у него жирные щеки со скул, так свисали дальше волосатые мешки грудей, и жирные мешки на ребрах, и волосатый огромный живот».
Этот абзац не вошел в главу «В лагерях ГУЛАГа», хотя вся она, почти слово в слово, перекочевала во второй том из «Опуса-68». Почему вычеркнул Солженицын именно этот абзац? Да потому что эмоции перехлестывают здесь через край настолько, что достигают обратного эффекта. И тогда невольно начинаешь пытаться проникнуть в психологию самого Солженицына. Не потому ли движет им это прямо-таки патологическое отвращение к Бершадеру, что тот еврей? Вспомним также «самую красивую и гордую женщину лагеря, лебедя М-ву, лейтенанта-снайпера». Каким образом ее «согнул и поневолил ходить к нему в каптерку вечерами» этот Квазимодо-Бершадер? Позволить такое себе мог только лагерный начальник: трагическое и абсолютно бесправное положение женщины-заключенных, которую мог сделать своей наложницей или — более грубо — лагерной подстилкой любой надзиратель, не говоря об остальных, что повыше, Солженицын подробно и многопланово описал в «Архипелаге». Кстати, там описывается и «лагерек на Калужской заставе». Очень коротко, всего на полустранице, рассказывает А.И. о девятнадцатилетней крановщице Напольной: «Силы так и пышели из нее, а завоеванное положение позволяло любить не по нужде, а по влечению сердца». Выходит, нравы на Калужской заставе были достаточно мягкие, если так вольготно вела себя простая деревенская девушка. А про «белую лебедь» и Бершадера упоминается многозначительной строчкой в главе «Придурки»: «Тут М. юркнула к Бершадеру». Одно уже это слово «юркнула» в сопоставлении с поведением Напольной говорит о том, что ходила в каптерку к Бершадеру вечерами «лебедь белая М-ва» добровольно, по собственному хотению и желанию. Почему- то только одна она оказалась исключением. Причем, самая красивая и гордая. Солженицын посвятил ей наиболее выразительные свои описания и в «Архипелаге», и в «Двухстах лет вместе», и в «Опусе- 68», и в пьесе «Республика труда».
«Была у нас в лагерьке на Калужской заставе (в Москве) гордая девка М., лейтенант-снайпер, как царевна из сказки — губы пунцовые, осанка лебяжья, волосы вороновым крылом. И наметил купить ее старый грязный жирный кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей, при ее упругой красоте, при ее мужественной недавней жизни, — особенно. Он был корягой гнилой, она — стройным тополем. Но он обложил ее так тесно, что ей не оставалось дохнуть. Он не только обрек ее общим работам (все придурки действовали слаженно, и помогали ему в облаве), придиркам надзора (а на крючке у него был и надзорсостав) — но и грозил неминуемым худым далеким этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет, мне довелось самому увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью от женского барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного Бершадера. После этого она хорошо была устроена в зоне».
Этот отрывок взят из «Архипелага». Прошу обратить внимание на такую деталь: о еврейском засилье — ни слова. Речь идет просто о зэка Исааке Бершадере. То, что он еврей — всего лишь случайность, на его месте мог оказаться и русский, и украинец, и зэка любой другой национальности. Здесь Солженицын акцентирует внимание не на национальной проблеме, а на социальной — «Архипелаг» писался в расчете на западного читателя, а «Опус-68» — для себя, для души…
По версии «Архипелага» Бершадер поневолил гордую девку, лейтенанта- снайпера, подключив к своему грязному замыслу надзорсостав и, несомненно, начальника лагучастка Миронова, ибо только он и мог грозить «белой лебеди» худым далеким этапом. Но мне как-то с трудом верится в то, чтобы Миронов, при всей его низости, мог пасть настолько низко, чтобы стать сводником у Бершадера, и не просто сводником, но с использованием своего служебного положения. Вызвал к себе «царевну из сказки» и приказал: «Сегодня вечером пойдешь в каптерку к Бершадеру, иначе завтра отправлю на этап». Это выглядит настолько примитивно, что даже при нескрываемом презрении к русским людям и к русскому народу (а это у Солженицына проявляется сплошь и рядом на протяжении обоих томов и «Опуса-68»), даже при этом — здесь явный перебор. Никогда я не поверю, что Миронов — при всей его продажно
сти, и все придурки — а в основном это были русские, и все надзиратели — тоже русские мужики, вели себя столь недостойно. Вроде французов- пассажиров мопассановского дилижанса, дружно затолкавших в постель к немецкому офицеру свою попутчицу — француженку Пышку. Но Пышка все-таки была профессиональной проституткой, а здесь — белая лебедь, царевна из сказки, гордый лейтенант-снайпер. У меня мать — русская, поэтому мне было вдвойне противно за русского писателя, который так лживо унизил и облил грязью русскую женщину и вдвойне противно за русских мужиков, которые оказались коллективным сутенером. Кто-то в отдельности, возможно, и пошел бы на низость, но все вместе, — так дружно и на виду у всех! «Не верю»! — возмущенно воскликнул бы Станиславский. Вот и я не верю: лжет Солженицын.
Раскрывает подноготную коллизии пьеса Солженицына «Республика труда», которую Олег Ефремов собирался поставить в своем «Современнике» под названием «Олень и шалашовка». На воровском жаргоне «шалашовка» — это «лагерница легкого поведения, способная на любовь в непритязательных условиях». А вот «олень» — это уже из «фени» Солженицына: человек чистый, гордый, способный даже в лагерном беспределе сохранять достоинство и порядочность. В пьесе таковым является Глеб Нержин, недавний фронтовик. В его лице Солженицын изобразил самого себя — как будто кистью народного художника СССР Александра Шилова. В мировой литературе немало примеров, когда писатель бывает прототипом собственного героя, и Солженицын не исключение. И чем больше писатель, тем сложнее палитра собственного изображения. У Солженицына же его «альтер эго» — это всегда благородный витязь: или в тигровой шкуре, или в белом плаще, или (чаще всего) покрытый сусальным золотом. В 2005 году вышел телефильм в «Круге первом» по одноименному роману автора. Сценарий писался под наблюдением самого Солженицына. И вот в фильме главный герой Олег Рождественский гордо отказывается от участия в гэбэшном проекте – разработке аппарата для определения голоса говорящего по телефону, предпочтя лагерь шарашке и возможному досрочному освобождению. Чтобы у зрителя не осталось никакого сомнения, кто есть кто, заканчивается сериал титрами: «Олег Рождественский пережил лагерь, стал писателем и был удостоин Нобелевской премии». Реальный Солженицын поступил в жизни прямо наоборот: под псевдонимом Ветров он стал сотрудничать с органами в качестве сексота. Но вернёмся к нашим Оленю и Шалашовке. Нержин, назначенный завпроизводством на время отсутствия лейтенанта Овчухова (Миронова), начальника лагпункта, пытается навести порядок. Возвратившийся после короткого отсутствия Овчухов по наущению старшего бухгалтера Соломона снимает с должности Нержина, а на его место, опять-таки с подачи все того же Соломона, назначает Бориса Кукоча (в «Архипелаге» — Александр Федорович Кукос, судя по фамилии —еврей, потому и бился так за него Соломон).
Нержин, переведенный в работяги, влюбляется в шалашовку Любу Негневицкую. Та тоже в него влюбляется, но на их беду на Любу положил глаз врач зоны, тоже зэка, но важный придурок Тимофей Мерещун. Он предлагает Любе райскую жизнь: перевести ее медсестрой в санчасть и «жить в законе с ней», то есть, как муж и жена, не таясь. Тогда Люба предлагает своему возлюбленному чисто шалашовский выход: жить она будет в законе с Мерещуном, но иногда приходить для любви к Нержину в Питейку, «на чердак, где кокс». «Я есть хочу! — объясняет она. — Я голодная! Я всю жизнь хотела есть!! Разве мы с тобой в лагере проживем? Устраиваться ты не умеешь, работать ты ничего не умеешь. Один ты еще как-нибудь выплывешь, а со мной потонешь… Прораб меня выгонит на общие». Прораб — вольнонаемный Гурвич, сами понимаете какой национальности, тоже положил глаз на Любу.
«Нержин (с тревогой): Прораб зачем тебя в посыльные?
Люба: Это принято в лагерях. Так делают все.
Нержин: И ты с ним?!..
Люба: А ты мне другого такого места не найдешь...»
Как сложился дальше роман белого витязя с шалашовкой из пьесы — неясно. Кое на какие мысли наводит короткий диалог:
«Костя (подошедшему Чегеневу): Где Глеб?
Чегенев: На этап?
Костя: Был. Санчасть вычеркнула. Только что».
Чегенев — литейщик, Костя — нарядчик, оба — зэка.
Видимо, Люба все-таки согласилась «жить в законе» с Мерещуном, который только и мог вычеркнуть из списка на этап Нержина по причине какой-то болезни, но главное — по просьбе Любы, которая и с Гурвичем не порывает, ибо она, как бросила со злостью в лицо Нержину, — «лагерная шалашовка». Будет ли Нержин делить ее «на троих» или предпочтет этап — нам остается лишь гадать.
А вот Граня (Аграфена) Зыбина, бывшая фронтовичка, младший лейтенант-снайпер и командир взвода, застрелившая из пистолета мужа, застав его в постели с любовницей, за что получила, несмотря на все боевые заслуги, 10 лет, отвергает Кукоча и уходит на этап.
Вот так творчески обработал свои личные впечатления и переживания в лагучастке на Калужской заставе Александр Солженицын. Три варианта одной истории, но если прочесть все три варианта по Фрейду, а можно и без Фрейда — по логике жизни, вариант получается один. Белому витязю приглянулась белая лебедь. Но черный ворон отбил ее у витязя. Личные обиды Солженицын не забывал, — даже из далекого детства, и потом мстил обидчикам в своих художественных произведениях, отлично зная при этом, что ответить они ему никак не смогут. То есть, подло мстил.
Одно из двух: или Бершадер просто-напросто купил лейтенанта- снайпера М-ву, как он купил младшего лейтенанта Миронова, но тогда М-ва никакая не белая лебедь, а элементарная блядь, по лагерной фене — «шалашовка». Или второе: Бершадер был не столь безобразен внешне, каким его описал Солженицын, и, вероятно, обладал также некими внутренними свойствами, которые заставили самую гордую женщину лагеря предпочесть русского красавца, фронтовика, «оленя» Саню придурку-еврею Исааку…
Зная мстительность и непорядочность Солженицына по отношению к своим личным обидчикам, я не исключаю, что А.И. сильно
преувеличил физическое уродство Бершадера и что тот не был столь отталкивающе-омерзителен. Это, кстати, подтвердил его близкий родственник, уже очень пожилой, но хорошо помнивший Бершадера. Да, тот действительно был далеко не Шварценнегер, но и на «шесть пудов жира» тоже не тянул. Главное же, он обладал особым мужским шармом, трижды был женат, и все три его жены были на редкость красивы. И «белую лебедь», гордую фронтовичку, покорил, я думаю, Бершадер не только тем, как сумел по-хозяйски поставить себя в лагучастке, но и широтой души. Ни тем, ни другим красавец Саня никогда не отличался, а женщины ценят в мужчинах красоту чуть ли не в последнюю очередь. Вот и Решетовская вспоминала, что в пору ухаживания и в первые годы семейной жизни «в плане подарков Саня был достаточно скуп: букетик ландышей, сирень, ноты, книги. А как-то в день рождения подарил серебряный стаканчик».
Куда менее значительные обиды затаивал на долгие годы в своем сердце Исаич, чтобы простить шесть пудов тылового еврейского жира, перевесившие все достоинства русского капитана-фронтовика. Тут возлюбишь такого ближнего. До смерти!
Между прочим, был в Европе до Солженицына очень известный писатель, который тоже не мог спокойно реагировать на сексуальные контакты евреев с арийскими женщинами, это приводило его в неописуемое бешенство. В двадцатых годах он издал нашумевшую книгу, где с яростью маньяка описывал это извращение природы. А может, в этом проявилось его собственное извращение?
«Мои сны были наполнены кошмарными видениями совращения сотен и тысяч белокурых девушек омерзительными кривоногими еврейскими выродками…» Или такой пассаж: «Черноволосый молодой еврей часами поджидает с сатанинской радостью на своем жирном лице ничего не подозревающую девушку, которую он осквернит своей кровью и похитит у ее народа…» Ну и прочие перлы в том же духе. Желающие могут насладиться ими без труда: книга свободно продается в Москве и других российских городах. В ней, помимо сексуальной агрессии евреев, направленной против арийской женской половины Европы, подробно описывается еврейская агрессия вообще: в литературе, искусстве, экономике, науке и т.д. и т.п. Книга называется «Моя борьба» («Майн кампф»), автор — небезызвестный Адольф Гитлер…
Удачная корпорация
Но Бог с ней, с этой «белой лебедью». Для меня куда больший интерес представляют три черных ворона: Соломонов, Бурштейн и Бершадер. Несомненно, все трое принадлежат не только к удачной нации, но, что гораздо важнее, — к удачной корпорации или по- другому к дельцам теневой экономики, которая стала развиваться после ликвидации нэпа в недрах экономики социалистической и достигла солидных масштабов уже в сталинские драконовские времена. Какой процент в этой экономике составляли евреи, не знаю, подробной статистики, действительно, нет, на то она и теневая. Могу судить, опираясь лишь на личные впечатления по Грузии, где я прожил первые свои тридцать лет. Там теневая экономика, особенно после смерти Сталина (как и по всему Союзу), расцвела пышным цветом.
Насколько помню, львиную долю среди теневиков составляли прежде всего грузины, но были в том «ограниченном контингенте» и армяне, и евреи — в основном, грузинские, и азербайджанцы, то есть, «лица кавказской национальности», но русских среди них я почти не встречал. И это объяснимо. Тех все-таки объединял общий менталитет — кавказский, русские почему-то в него не вписывались. Но, странное дело, этот же менталитет (кавказский) ни коим образом не мешал активно сотрудничать теневикам Грузии с их коллегами в России — в подавляющем большинстве русскими. Я это знаю достаточно хорошо, потому что один из моих кузенов как раз и подвизался на теневой ниве. Он занимался лесом, и его епархией была Иркутская область: целыми вагонами гнал он оттуда «левый» пиломатериал в Грузию. Но однажды «накрылся». Ему и его подельникам грозил расстрел за «хищение в особо крупных размерах». Дело рассматривалось в Верховном суде Грузии, но всех судей, прокуроров и их партийных надзирателей из ЦК республики теневики купили на корню, и получил мой родственник всего четыре года «за превышение служебных полномочий». Отсидел же всего два в Пермской области.
В лагере он, как и Бершадер, «купил» начальника и жил, горя не ведая, и даже умудрялся из неволи продолжать свой бизнес на воле. Но тут следует отметить одно важное обстоятельство. Он отнюдь не был этаким дельцом-одиночкой. За его спиной стояла крепко спаянная корпорация таких же теневиков. Я знал многих его друзей: там были «цеховики», наладившие подпольное производство товаров ширпотреба, бутлегеры, гонявшие в Сибирь, в ту же Иркутскую область, вагонами «левое» вино и т.д. Мой кузен был очень богат по советским меркам, но всех его денег не хватило бы, однако, чтобы уйти от расстрела. Выручила корпорация.
Думаю, что Бершадер был не просто теневым дельцом, но и крупным воротилой, имевшим столь же крупную поддержку своей корпорации. Купить с потрохами младшего лейтенанта Миронова, живущего на жалкую зарплату, ему так же ничего не стоило, как моему двоюродному братцу — своего пермского лагерного начальника. Теневая эко
номика имела не национальную, но прежде всего социальную основу.
«Не прошло недели — Севастьянов был снят, а кладовщиком назначен (при содействии Соломонова)— Бершадер», — пишет Солженицын в «Двухстах лет вместе». А вот как выглядит этот же пассаж в первоначальном тексте 1968 года: «Не прошло недели — Севастьянов был снят, а кладовщиком назначен Бершадер (Соломонов помог ему договориться с начальником лагучастка) (выделено мной. — В.К.)».
Сравните эти два, взятые Солженицыным в скобки пояснения. В 1968 году А.И. был более откровенным и прямолинейным: русский Миронов «продал» еврею Бершадеру место русского же Севастьянова. В «Двустах лет вместе» текст лукаво отредактирован: Миронова уже нет, Бершадер назначен кладовщиком «при содействии Соломонова». А что означает в переводе на русский язык это туманное и неопределенное «при содействии»? Да только то, что Соломонов, уже раскусивший Миронова и подкупивший его ранее, почему и оказался в придурках, стал посредником при подкупе его Бершадером.
Мой кузен не имел в пермском лагере своего Соломонова, там вообще кроме него не было больше ни одного грузина. И вообще, я не знаю, откуда взял Солженицын, что в лагерях кучно держались грузины, армяне, азербайджанцы и прочие кавказцы? Их старались рассеять по разным лагерям, что при малочисленности нацменов не составляло труда.
К моему родственнику из Иркутска приехал его компаньон (русский), И по звонку от иркутского тюремного руководства заявился прямиком к начальнику лагеря и, как рассказывал мне мой кузен , они в тот же вечер втроем на квартире начлага (!) устроили шикарный «пур-марили» (хлеб-соль), то есть пьянку, обо всем договорились, и уже на следующий день мой родственник стал не просто придурком : его освободили от всяких работ и перевели в медчасть. Благодаря подкупленному начлагу он и освобожден был досрочно — за ударный труд и примерное поведение, и все эти два года начальник лагеря ежемесячно получал от моего родственника зарплату, вдвое превышающую его должностной оклад, а за досрочное освобождение — единовременно пять тысяч рублей. В то время ровно столько стоили «Жигули».
А совесть-то наша — с гнильцой
Так что, не удачливая нация играла решающую роль в судьбе зэка, а удачливая корпорация. Были и другие способы устроиться в придурки, но этот — самый эффективный. Второй по эффективности способ раскрыл сам А.И. — это стать стукачом. Так в лагерях называли секретных сотрудников органов или сокращенно сексотов. Сексоты были глазами и ушами ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ: и на воле, и в неволе. Сексоты были повсюду, и никто никогда не знал, с кем он имеет дело. Завербовали в сексоты и зэкa Солженицына. Сначала он упирался, несколько часов уламывал его оперуполномоченный МГБ («кум» на лагерном жаргоне). Но упирался Солженицын как-то мягко, податливо. «Только не отвечать резко… Страшно-то как: зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло, и белье даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи…» — так, со всей откровенностью, описывает процесс собственной вербовки А.И. в «Архипелаге».
Наконец, оперу надоело возиться и он пригрозил неуступчивому зэка: «С вами надо разговаривать совсем иначе. И — не здесь».
Какая буря поднялась тут же в душе Солженицына! «О, какие страшные слова — “не здесь”, когда вьюга за окном, когда ты придурок и живешь в симпатичной комнате уродов (то есть, среди таких же привилегированных придурков. — В.К.). Где же это “не здесь”? В Лефортове?»
И будущий неистовый обличитель органов и их приспешников- сексотов тут же подписал согласие о сотрудничестве: «Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже души. О продаже души для спасения тела. Окончено? Можно идти?
О нет. Еще будет “о неразглашении”. Но еще раньше на этой же бумажке:
— Вам предстоит выбрать псевдоним.
Псевдоним?.. Ах, кличку! Да-да-да, ведь осведомители должны иметь кличку. Боже мой, как я быстро скатился… Он милосердно подсказывает мне:
— Ну, например, Ветров.
И я вывожу в конце обязательства — “Ветров”. Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами».
По-разному оценили этот поступок Солженицына разные люди. Приведу два отзыва. Владимир Войнович в своей книге «Портрет на фоне мифа» высказался достаточно сдержанно: «Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с “органами”, сколько возникшее при чтении этого эпизода в “Архипелаге” чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты».
Лев Копелев куда более резок. В открытом письме к Солженицыну он прямо обвиняет своего бывшего друга в неискренности:
«Особую, личную боль причинило мне признание о “Ветрове”. В лагерях и на шарашке я привык, что друзья, которых вербовал кум, немедленно рассказывали мне об этом. Мой такой рассказ ты даже использовал в “Круге”. А ты скрывал от Мити (Дмитрий Панин, солагерник Солженицына, послуживший прообразом Сологдина в “Круге первом”. — В.К.) и от меня, скрывал еще годы спустя. Разумеется, я возражал тем, кто вслед за Якубовичем (тоже бывший лагерник, но с немыслимым стажем около 30 лет: как старого меньшевика его посадили еще в тридцатых годах, а выпустили и реабилитировали лишь после XX съезда — уж он-то знал лагерные нравы, как никто другой. — В.К.) утверждал, что, значит, ты и впрямь выполнял “ветровские” функции, иначе не попал бы из лагеря на шарашку».
«В тот год, — пишет далее Солженицын, — я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не удержался — за хвост не удержишься. Начавший скользить — должен скользить и срываться дальше. Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин понукал: ну, ну? Я разводил руками: ничего не слышал. Блатным я чужд и не могу с ними сблизиться. (То есть, “водил кума за нос”. — В.К.) А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку».
Зная нравы «органов», очень, ну очень сомнительным представляется, чтобы оперуполномоченный так просто и легко позволил бы водить себя за нос — живо загремел бы Солженицын на общие работы, да не куда-нибудь, а на Север, но ни в коем случае не в теплую шарашку под Москвой. Сомнения усиливаются еще больше, когда читаешь объяснения А.И., каким образом его выдернули:
«Я забыл совсем (sic! — В.К.), что полгода назад в наш лагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учетные карточки ГУЛАГа… Важнейшая графа там была “специальность”. И чтоб цену себе набить, писали зэки самые золотые гулаговские специальности: “парикмахер”, “портной”, “кладовщик”, “пекарь”. А я прищурился и написал: “ядерный физик”. Ядерным физиком я отроду не был, только до войны слушал что-то в университете, названия атомных частиц и параметров знал — и решился так написать. Был год 1946, атомная бомба была нужна позарез» (выделено мной. — В.К.).
Напрасно щурился Александр Исаевич: он «забыл совсем» не только то, что он записал себя в «ядерные физики», он забыл также, что до войны не только в Ростове, но ни в одном университете страны не готовили специалистов по «ядерной физике». В лучшем случае в той самой учебной карточке он мог написать про себя «атомный физик», но с какой стати? Учился-то он на математическом факультете. В 1946 году атомная бомба нужна была Сталину, действительно, позарез, но знал об этом очень узкий круг людей, но уж никак не зэка Солженицын. Советский атомный проект находился под неусыпным контролем лично Вождя и Учителя, а всеми работами по созданию бомбы руководил его верный ученик и соратник Лаврентий Палыч. Но как мне говорили люди, принимавшие непосредственное участие в этих работах, — именно ядерные физики и очень крупные — не было в стране ни одной шарашки, связанной с атомным проектом. И людей подбирали в проект высшей степени тщательно, как говорится, пропустив через три рентгена, но никак не случайно, как это описывает Солженицын.
В учетной карточке А.И. мог написать все что угодно, но, прежде чем «выдернуть» его из лагеря, компетентные товарищи из компетентных «органов» обязательно сверили бы учетную карточку с личным делом ее хозяина. И обман тут же бы вскрылся, и тогда, скорее всего, выдернули бы у обманщика руки-ноги. Но весь «цимис» в том и заключается, что «выдернули» Солженицына-зэка как раз-то по специальности. В шарашке, куда направили его, занимались акустическими разработками — все это подробно описано в романе «В круге первом», а Солженицын и был по своей военной специальности акустиком: так что в «свою» шарашку А.И. попал отнюдь не случайно. Но, странное дело, работал он там почему-то не по прямой своей специальности, а библиотекарем, и уж тем более не «ядерным физиком».
И еще один нюанс настораживает и заставляет сомневаться в искренности А.И.: не могли его вот так просто «выдернуть» из лагеря, не получив добро от «кума». Судя по описанию, данному ему Солженицыным, он был человеком умным и к тому же хорошим психологом и сразу бы раскусил сексота Ветрова, если бы заметил, что тот филонит, уклоняется от выполнения взятых обязательств. Но он не только благодушествовал, но еще и дал согласие на перевод завербованного им Ветрова в шарашку. За красивые глаза? Или за боевые его заслуги? Нет уж, скорее всего за личные заслуги перед ним, оперуполномоченным.
Но ведь шила в мешке не утаить и, как заметил еще Иисус Христос, к которому впоследствии Ветров переметнулся от «кума», ничего нет тайного, что не стало бы явным. Поэтому вполне убедительным представляется предположение Войновича, что свое чистосердечное признание в «Архипелаге» Солженицын сделал как хитроумный опережающий шаг, не дожидаясь, пока сами гэбисты в ответ на его «бодания» ни раскроют подноготную своего секретного сотрудника Ветрова.
Много вопросов вызывает военная карьера Солженицына. Почему выпускник математического факультета вдруг попадает в конюхи тылового обоза? Люди
с высшим, а тем более математическим образованием, всю войну, но особенно в начале ее, ценились на вес золота. Наконец, Саню направляют в артиллерийское училище, но и по окончании его в звании лейтенанта он снова оказывается не на фронте, а в Резерве главного командования в районе Брянска, откуда посылает жене восторженное письмо: «Наступление под Сталинградом! Долгожданное! Сталин не выбирает второстепенных фронтов, он бьет Гитлера на главных: на Кавказе, на Волхове». В другом письме он делится планами на будущее: «Ты и почти все думают о будущем в разрезе своей личной жизни и личного счастья. А я давно не умею мыслить иначе, как: “что я могу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?”» Попав же, наконец, на фронт, в письме от 25 декабря 44-го своему закадычному другу Николаю Виткевичу, откровенно высказывает собственное кредо: «Я всегда стараюсь избегать боя – главным образом потому, что надо беречь силы, не растрачивать резервов…» Думаю, что комментировать столь «патриотическую» позицию нет смысла: и так все понятно.
На редкость удивительна и организация поездки Решетовской к мужу на фронт в мае 44-го. Незадолго до этого А.И. получил звание капитана. Приехала же к нему Наталья по фальшивой красноармейской книжке и фальшивому отпускному свидетельству — якобы она служила в той же части. Чтобы изготовить эти фальшивые документы, требовались чистые бланки и соответствующие печати. Кто мог помочь в этом Солженицыну? Только особисты. Простой офицер за такое преступление немедленно загремел бы под суд.
Туманом покрыт и арест Солженицына в январе 45-го, особенно наказание, последовавшее за ним. А.И. был осужден по статьям 58-10 и 58-11 УК, предусматривающим ответственность за создание антисоветской организации. В те времена за это полагался расстрел, в лучшем случае — лагерь строгого режима где-нибудь на Крайнем Севере, однако Солженицына приговорили всего лишь к 8-ми годам заключения и направили — куда? — в поселок Новый Иерусалим, излюбленное место отдыха москвичей. «Зона Нового Иерусалима, — как описывает ее А.И. в Архипелаге, — нравится нам, она даже премиленькая: она окружена не сплошным забором, а только переплетенной колючей проволокой, и во все стороны видна холмистая, живая, деревенская и дачная звенигородская земля…» Не связаны ли все эти факты с одним эпизодом из суденческой жизни Сани Солженицына? В университете он был Сталинским стипендиатом. Эту стипендию давали не только за отличную учебу, но и за активную общественную деятельность, в которой будущий диссидент преуспел. Настолько, что незадолго до войны его с другими такими же активистами райком комсомола рекомендовал в училище НКВД — такая рекомендация дорогого стоила. Солженицын даже заполнил анкету, то есть дал согласие, как он сам признается в этом в «Архипелаге». На службу взяли не всех, но оставшиеся остались в резерве. Скорее всего именно этим объясняются все дальнейшие перипетии в жизни «резервиста»… Солженицын, прекрасно изучив лагерные нравы, тем не менее плохо знал нравы «органов». А там действовало железное правило: своих не выдавать, даже если они становятся чужими. С этим феноменом я столкнулся в 1994 году при просмотре фильма Отара Иоселиани «Моя Грузия». Есть там один эпизод, посвященный Звиаду Гамсахурдиа. Первый президент независимой Грузии был при советской власти активным ее «бодальщиком» или, «выражаясь по-научному», диссидентом, за что постоянно имел неприятности с «органами». Его «бодания» долго терпели: отцом нарушителя спокойствия был видный грузинский писатель Константин Гамсахурдиа, находившийся в большом фаворе у той самой власти, против которой столь запальчиво выступал Звиад. В конце концов «органам» надоело возиться с блудным сыном, и его посадили. Тюрьма и лагерь сразу охладили пыл будущего президента независимой Грузии, и он пошел на сделку с «органами»: в обмен на свободу согласился выступить по грузинскому телевидению с покаянным заявлением, признать собственные ошибки и призвать своих молодых сторонников последовать его благоразумному примеру. Второй же лидер грузинских диссидентов Мераб Костава, взятый одновременно со Звиадом, на сделку пойти отказался и отсидел свой срок от звонка до звонка.
Уже после бесславного падения советской власти и еще более бесславного падения президента Гамсахурдиа Отар Иоселиани каким-то образом раздобыл пленку с рабочей записью покаянного выступления молодого Звиада, произведенной на Лубянке. Есть там такие кадры: запнувшийся на какое-то мгновение Звиад обращается с непередаваемой угодливостью — это надо только видеть — к гэбисту-режиссеру и спрашивает: «Я так говорю? Все правильно?»
Вся Грузия была шокирована выступлением Звиада Гамсахурдиа, и если бы не поддержка Костава, его политическая звезда закатилась бы уже тогда. Но Костава не стал добивать Звиада по той же причине, по которой старались не замечать недостойных поступков Солженицына его друзья, о чем и признавался в том самом письме к нему Лев Копелев: «Каждый раз, когда я замечал, что ты хитришь, что говоришь неправду, что лицемеришь или, напротив, хамишь, я не мог порвать с тобой и потому, что слишком прочно укоренены были во мне давние дружеские связи, но прежде всего потому, что ты всегда был под угрозой. Важнее всех выяснений было для нас помочь тебе… Тогда не было ни времени, ни охоты заниматься отдельными и тем более только личными противоречиями и разногласиями».
Так и Костава не стал низвергать с пьедестала Звиада прежде всего потому, что боялся навредить их главному делу — диссидентству, хотя отлично, как облупленного, знал своего соратника. И лишний раз подтвердилась Дантова мудрость: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Став президентом во многом благодаря поддержке Мераба Костава, Звиад Гамсахурдиа обрушил Грузию в ад гражданской войны.
Но почему молчали «органы»? Если бы те рабочие съемки они показали по Центральному телевидению осенью 1989-го, когда после трагической гибели Мераба Костава в автокатастрофе при весьма подозрительных обстоятельствах Звиад остался единственным реаль
ным претендентом на пост президента, нет никаких сомнений, что он бы никогда не стал им и, значит, никогда бы не провозгласил отделения Грузии от СССР. Но даже в этой, совершенно критической ситуации, «органы» не пошли на такой шаг — их внутренний закон оказался сильнее закона самосохранения…
Единожды солгавший…
У Козьмы Пруткова есть мудрый афоризм: «Единожды солгавший, кто поверит тебе?» А ведь Солженицына неоднократно ловили на лжи, на что с горечью указывал в упомянутом выше письме Лев Копелев. Солженицын, видимо, решил, что он по-прежнему «властитель дум» и над ним по-прежнему сияет ореол несгибаемого борца с советской властью. Развивая тему «еврейской мафии» в лагерях, Солженицын приводит пример, на его взгляд характерный. «Экибастузский мой солагерник Семен Бадаш, — пишет А.И. в «Двустах лет вместе», — в своих воспоминаниях рассказывает, как он устроился, — позже в норильском лагере — в санчасть: Макс Минц просил за него рентгенолога Ласло Нусбаума просить вольного начальника санчасти. Взяли. Но Бадаш, по крайней мере, кончил на воле три курса медицинского института. А рядом с ним остальной младший медперсонал: Генкин, Горелик, Гуревич (как и мой приятель Л.Копелев, Унжлаг) — и не касались медицины никогда прежде».
Вообще-то после публикации письма Копелева в «Синтаксисе» забавно читать «мой приятель» — их приятельские отношения оборвались задолго до того письма. Солженицын вновь лукавит: «приятеля» он вспомнил по той простой причине, что Копелев — тоже еврей и в Унжлаге, не имея медицинского образования, устроился в санчасть, то есть придурком, имеется в виду — конечно же благодаря другим евреям. Но Копелев уже мертв, он уже ничего не мог ни уточнить, ни опровергнуть. Однако неожиданно для Солженицына оказался все еще жив Бадаш, он проживал в Германии. Его «открытое письмо», опубликованное в журнале «Вестник», — это самая настоящая пощечина Солженицыну. Вот что пишет Семен Бадаш:
«Во втором томе Вашей последней работы “200 лет вместе” Вы упомянули меня. Заказав и получив эту книгу, я действительно нашел упоминание своего имени, но в каком контексте! Использовав цитату из моей книги “Колыма ты моя, Колыма”, большинству Ваших читателей недоступную ввиду тогo, что она была издана только один раз мизерным тиражом, почти 20 лет назад (Нью-Йорк, “Эффект”, 1986), Вы придали моим словам смысл, противоположный истинному, оболгав меня и народ, к которому я имею честь принадлежать. Признаюсь, я не сильно был удивлен, потому что Ваша методика обращения с документальным материалом, который Вы используете, давно не являются новостью.
Я был арестован московским МГБ не после 3-го курса мединститута, как Вами указано, а во время сдачи экзаменов за 4-й курс в апреле 1949 года, т.е. пройдя уже несколько клинических кафедр, о чем подробно рассказано в моей книге (стр. 17). Но будем считать это “недоразумение” в Вашей интерпретации мелочью. Без стычки и конь не пробежит.
По прибытии в Норильск нашего двухтысячного этапа, собранного на центральной пересылке в Караганде из неугодных Степлагу зэков, нашим руководителям из бандеровцев нужен был свой, проверенный по Экибастузу человек в больнице. Они просили весьма авторитетного зэка, главного врача, блестящего хирурга, украинца Омельчука помочь мне — при моем незаконченном, но все-таки медицинском образовании — получить место в больнице. Благодаря ходатайству Омельчука вольная начальница санчасти Горлага Евгения Александровна Яровая — тоже украинка — приняла меня на работу в туберкулезное отделение больницы. Так было написано в моей книге, но Вы это опустили, зато процитировали написанное несколькими строчками ниже, что параллельно меня рекомендовал начальнице санчасти (ее имя Вы не называете) зэк-рентгенолог Нусбаум, которого просил об этом Макс Григорьевич Минц. Ампутацию моего текста Вы проделали для того, чтобы подтвердить конкретным примером Вашу главную мысль: будто в ГУЛАГе евреи захватывали придурочные должности и туда же пристраивали “своих”. Более того, перечислив упоминавшиеся мною фамилии работавших в больнице зэков, Вы, ничего не зная об этих людях и их долагерных профессиях, всех их тоже записали прилипалами-евреями. Все это ложь. Главврачом и хирургом был, как я уже упоминал, украинец Омельчук, зав. туберкулезным отделением был эстонец Реймасте, получивший диплом врача в Тартуском университете. Дипломированный врач-гинеколог еврей Генкин, за отсутствием женщин, работал, чередуясь со мной, на амбулаторных приемах. Пожилой и опытный рентгенолог Нусбаум, венгерский еврей из Будапешта, попал в Горлаг Норильска по спецнаряду, ибо таких специалистов с большим стажем на “Архипелаге” было не густо. Горелик имел фельдшерский диплом и не был евреем, а чехом из города Простеев. Рентгенотехник Саша Гуревич — еврей из Киева — и на воле был рентгенотехником. Незадолго до нашего восстания был принят на работу в больницу врач-чех Борис Янда, окончивший Карловский университет в Праге. Таким образом, все работавшие в больнице зэки имели прямое отношение к медицинской профессии, и из восьми четверо не были евреями. Вы оболгали всех этих порядочных и честных
людей, при том, что сами все Ваши лагерные годы были постоянным “придурком”.
Поскольку Вам, Александр Исаевич, не довелось побывать ни в Горлаге в Норильске, ни в Берлаге на Колыме, а со своим “раком” удалось до конца срока оставаться в Экибастузе, логично было бы ожидать, что, освещая тему “евреи в лагерях”, Вы уделите наибольшее внимание этому конкретному лагерю. Но как раз об этом в Вашей книге ничего нет, ибо то, что Вам действительно известно, никак не уложилось бы в Вашу тенденциозную схему. Придется мне напомнить, что из пяти тысячи зэков в Экибастузе евреев было очень немного, и все они вкалывали на тяжелых общих работах: Семен Бадаш, Семен Немировский, Владимир Шер, Александр Гуревич, Борис Корнфельд, Лев Гросман, американский еврей Бендер, Матвей Адаскин и другие. Правда, одесский врач Корнфельд был потом принят на работу в стационар. Ни одного еврея на должностях бригадиров не было. А в “придурках” был один прихрамывающий инвалид войны Яков Гофман, по профессии зубной врач, который стал в отдельной кабинке лечить зэков, да и надзирателей и вольных из поселка, после того, как по моей просьбе моя мать (тоже зубной врач) прислала для него из Москвы полный набор зубоврачебных инструментов. (Через лечившихся у него вольных нам удавалось переправлять письма.) Зато русских бригадиров было густо: Саша Солженицын, Саша Золотун, Дмитрий Панин, Михаил Генералов, Черногоров, Белоусов — других память не удержала. Хорошо помню и двух бригадиров из нацменов: азербайджанца Кулиева и узбека Шарипова... Вот я и спрашиваю Вас, Александр Исаевич… как реально проходил Ваш “детский срок” заключения — в 8 лет. (Вы сами сроки в 5 и в 8 лет, когда у большинства были по 25, у меньшей части — по 10 лет, называли “детскими”.) После кратковременного пребывания в промежуточном лагере под Новым Иерусалимом, Вы попали на строительство дома у Калужской заставы в Москве (ныне площадь Гагарина), и сразу стали зав. производством, а затем нормировщиком. Вы описываете подробно свое привилегированное положение: жили в большой комнате на 5 зэков, с нормальными кроватями, с нестрогим режимом. На стр. 248 части 3 “АГ” Вы писали: “Придурки производства... но положение их на производстве — льготное”. И далее на стр. 254: “Посты придурков — ключевые посты эксплуататоров…”
Когда Вас все-таки шуганули в Экибастуз, Вы и там пристроились сперва нормировщиком, о чем Вы умалчиваете, а затем — бригадиром, о чем упоминаете вскользь. Из 8 лет заключения, 7 лет Вы ни разу не брали в руки ни пилы, ни лопаты, ни молотка, ни кайла.
Я хорошо помню, как в одной из бригад, на морозе со степным ветром таскал шпалы и рельсы для железнодорожного пути в первый угольный карьер — такое не забывается! А Вы все рабочее время грелись в теплом помещении конторки. И когда в бригаде Кулиева, в летний зной, я на строительстве мехмастерских рыл под фундамент глубокий котлован, перебрасывая глину наверх в три перекидки, Вы прохлаждались в той же конторке. Наконец, когда после нашей 5- дневной, с 22 по 27 января, забастовки-голодовки (голодовка была снята по распоряжению лагерного Совета, в виду опасного ухудшения состояния многих участников) объявили о планируемом расформировании лагеря, Вы, Александр Исаевич, чтобы снова избежать этапа, легли в лагерную больницу, якобы, со “злокачественной опухолью”. То была настоящая “темниловка”. Причем, Вы пишете, что Вас должен был оперировать врач Янченко, тогда как единственным хирургом в Экибастузе был врач из Минска, из давно обрусевшей немецкой семьи, Макс Григорьевич Петцольд. (Между прочим, его отец был автором известного учебника немецкого языка, по которому до революции учились во всех русских гимназиях.)
То, что Вы “темнили” в лагере, стремясь избежать этапа, можно понять. Но Вы и в “АГ” продолжали “темнить” относительно Вашего ракового заболевания, о котором набрались поверхностных знаний на уровне популярных брошюрок. Так, Вы писали: “Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть и спать, я всегда знал о ней. Но тем была ужасна, что давила и смещала смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла тело”. А потом, в “Теленке”, о 1953 годе: “Тут началась ссылка, и тот час же в начале ссылки — рак”. Но “темниловка” с “раком” на этом не закончилась. Желая вырваться из Тьмутаракани, т.е. из поселка Кок-Терек, Вы начали “косить и темнить” на “раковые метастазы”. Вы писали: “Второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции”. Но если была операция в лагере, то кто ее делал, и что значат слова “осталась незаконченной”? Под конец, уже в “Теленке”, Вы описываете, как перед высылкой из страны, после суток пребывания в Лефортовской тюрьме, осматривавший Вас тюремный врач “проводит руками по животу и идет по краям петрификата”. Значит “раковая опухоль” петрифицировалась, а куда же делись “метастазы”? Думаю, что ни один грамотный читатель, не говорю уже о людях с медицинским образованием, не поверит в возможность самоизлечения от рака, да еще и с метастазами.
Не забудем, что в большинстве евреи сидели по статье 58, пункт 10 — за сионизм, “космополитизм”, за “антисоветскую агитацию”; реже по пункту 1а — за “шпионаж”. А русских по пункту 10 было мало, большинство были по пункту 16 — власовцы или советские военнопленные, пошедшие на службу в СС с соответствующей татуировкой группы крови под мышкой. В Экибастузе были два отдельных барака,
в которых содержались каторжане с отличительными от нас всех буквами “КТР” на одежде — осужденные по Указу Верховного Совета от 1943 года за пособничество немецким оккупантам. В их числе были бывшие бургомистры, полицаи, работники передвижных немецких душегубок, расстрельщики евреев или вешатели пойманных партизан. Почти все они были русскими, и так как от остальных зэков их отделили, то и бригадиры назначались из их же среды. Вы это знаете не хуже меня, но об этом молчите. Вот мне и приходится напоминать. Хлеб-соль ешь, а правду режь. Не этому ли Вы сами учили всех нас, когда призывали жить не по лжи?»
Сравните этот список Бадаша со списком Солженицына: как из него выброшены все нееврейские фамилии и объевреен чех Горелик, а для пущей убедительности приписан еще и еврей Копелев, никакого отношения к Экибастузскому лагерю не имевший. Так поступают, играя в карты, шулеры. Шулерские приемы постоянно использует и Солженицын на всем протяжении обоих томов своего «исторического» труда.
Кстати, он ни словом не упоминает о том, что Бадаш не сразу попал в санчасть, но сначала долго вкалывал в бригаде на общих работах и как врач выполнял по совместительству обязанности санинструктора: вместе с киркой и лопатой таскал с собой на участок чемоданчик с медицинским набором для оказания первой помощи. И еще два врача — Корнфельд и Петров — подобным же образом выходили на общие работы, имея при себе чемоданчики с красным крестом. Все-таки не одни придурочные (не путайте с «придурками») работали начальниками в лагерях — видно, что Яровая была женщина и умная, и честная. Ей было важнее, чтобы в ее санчасти работали настоящие врачи, а не придурки (в буквальном смысле слова).
Но Солженицын, видимо, еще с тех времен, когда на него искренне молились, окончательно уверился в том, что все, что он пишет, будет восприниматься на веру, даже если ложь будет вылезать из его сочинений, как ослиные уши из-под тюрбана у того султана. Увенчанный Нобелевской премией, сверкающий в лучах мировой славы, он вдруг стал открывать свое истинное лицо. И вот только тогда, не боясь за его личную безопасность, не боясь навредить его главному делу — борьбе с режимом, его ближайший, как он тогда считал, друг Лев Копелев и написал свое письмо. Есть в нем такие откровенные и нелицеприятные строки: «Не доверяя своим современным и будущим биографам, ты решил сам сотворить свой мир, по-своему написать свое житие…»
Но Солженицын, не внемля честному предостережению, продолжал писать по-своему свое житие. Вот небольшой эпизод из его жизни, и как он подан в «Двухстах лет вместе».
«Часть событий той лагерной зоны на Большой Калужской, 30 — я представил в пьесе “Республика труда”. Понимая, что изобразить так, как оно все было, невозможно, это сочтут разжиганием неприязни к евреям (как будто эта тройка не пуще разжигала ее в жизни, мало заботясь о последствиях), — я утаил омерзительно жадного Бершадера, я скрыл Бурштейна, я переделал спекулянтку Розу Каликман в неопределенную восточную Бэллу, и только одного оставил еврея — бухгалтера Соломонова, в точности, каким он был. (Зачем лукавить: все они остались, но под другими именами, о чем я писал выше. — В.К.)
И что же, по прочтении, мои верные друзья-евреи? У В.Л.Теуша пьеса вызвала необычайно горячий протест. Он прочел ее не сразу, а уж когда “Современник” взялся ставить, в 1962, так что вопрос был не академический. Cyпруги Теуши были глубоко ранены фигурой Соломонова, они считали нечестным и несправедливым показывать такого еврея (хотя б он и был таким в жизни, в лагере!) — в эпоху притеснения евреев. (А такая эпоха — кажется, и всегда? когда же евреи у нас не притеснены?) Теуш был переполошен, возбужден до крайности и поставил ультиматум, что если я не уберу или по крайней мере не смягчу Соломонова — разорена будет вся наша дружба, и стало быть они — не хранители далее моих рукописей. И, более того, предсказывали: что самое имя мое будет невозвратно утеряно и опозорено, если я оставлю в пьесе Соломонова — почему не сделать его русским? — поражались они. Разве уж так важно, что он еврей? (Но если это так неважно — зачем Соломонов подбирал в придурки евреев же?)
Я охолонул: наступил внезапный цензурный запрет с неожиданной для меня стороны, и не менее грубый, чем советский официальный.
Однако решилось тем, что “Современнику” тут же запретили ставить эту пьесу».
Прочитал я это описание и охолонул в свою очередь. Потому что еще живы свидетели тех событий и документы опубликованы. В 1994 году в серии «Библиотека журнала “Источник”» вышел сборник «Кремлевский самосуд» с притягательным подзаголовком «Секретные документы Политбюро о писателе А.Солженицыне». Сами того не сознавая, составители оказали Солженицыну поистине медвежью услугу. Ибо сборник открывается докладной В.Лебедева, помощника Н.Хрущева, лично шефу, где черным по белому написано, что никто не запрещал «Современнику» ставить пьесу — сам Солженицын воспротивился, желая угодить дорогому Никите Сергеевичу.
Вот что докладывал Хрущеву В.Лебедев 22 марта 1963 года.
«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич (имеется в виду то позорнейшее собрание в Свердловском зале 7–8 марта, когда Н.С. беспардонно поучал деятелей литературы и искусства,
вел себя в высшей степени по-хамски и разнузданно, и у большей части участников встречи остался на душе тяжелый осадок и похоронное чувство. Но не у всех, конечно. Были и такие, кто искренне поддержал поучения руководителя партии и правительства. — В.К.), мне позвонил по телефону писатель А.И.Солженицын и сказал следующее:
“Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.
Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией (17 декабря 1962 года. — В.К.), я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Еще девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни “Олень и шалашовка” (другое название “Республика труда”. — В.К.). Она не повторяет “Ивана Денисовича”, в ней другая группировка образов: заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой “литературный отец” Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях, и я дал ее для прочтения в театр-студию “Современник” О.Н.Ефремову — главному режиссеру театра.
Теперь меня мучают сомнения, — заявил далее А.И.Солженицын, — учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем Хрущевым в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой”.
А.И.Солженицын убедительно просил меня прочитать его пьесу.
“Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или прав Александр Трифонович Твардовский, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что А.Т.Твардовский, то эту пьесу я немедленно забираю из театра “Современник” и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев. (выделено мной. — В.К.).
Получив пьесу, я поинтересовался у главного режиссера театра-студии “Современник” Олега Николаевича Ефремова, с которым я знаком, — правда ли, что они собираются ставить эту пьесу? О.Н.Ефремов сообщил мне, что эту пьесу они пока ставить не собираются, хотя пьеса для их театра, по его мнению, им подходит. С пьесой знаком лишь небольшой круг работников театра, и текст ее имеется лишь у него, как у главного режиссера.
Видимо, от кого-то из работников театра-студии “Современник” и узнал корреспондент агентства “Франс Пресс” Мазанкин о том, что в этом театре будто бы готовится к постановке пьеса А.Солженицына “Уголовники”. Однако в своем сообщении от 21 марта он извратил не только название пьесы, но и придумал все остальное, так как никаких репетиций в театре не было и никаких декораций, оформлений не готовилось. О.Н.Ефремов сказал, что было лишь авторское чтение этой пьесы, когда А.И.Солженицын прочитал группе актеров театра свою пьесу “Олень и шалашовка”. Причем, как уверяет тов. Ефремов, все актеры, присутствовавшие на чтении, были предупреждены о том, чтобы они ничего не говорили об этой пьесе, так как вопрос о ее постановке не решен ни автором, ни руководством театра.
Прочитав пьесу “Олень и шалашовка”, я сообщил тов. Солженицыну, что, по моему глубокому убеждению, эта пьеса в ее теперешнем виде для постановки в театре не подходит. Серьезного успеха она не принесет ни автору, ни театру. Пьеса, по-моему, является именно таким материалом, на который, как сказал в своей недавней речи перед творческой интеллигенцией Никита Сергеевич Хрущев, в театр тучами полетят “огромные, жирные мухи”. Этими “мухами” будут корреспонденты зарубежных газет и телеграфных агентств, всевозможные обыватели.
То же самое я высказал и в беседе с главным режиссером театра-студии “Современник” О.Н.Ефремовым.
И автор пьесы А.И.Солженицын, и режиссер театра-студии О.Н.Ефремов согласились с этими доводами и сказали, что они не будут готовить пьесу к постановке.
Писатель А.И.Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.
В.Лебедев»
Как сказал бы «литературный отец» Солженицына, Александр Трифонович Твардовский, «тут ни убавить, ни прибавить»…
СОЛЖЕНИЦЫН «ПРОТЯНУЛ РУКОПОЖАТИЕ»
ЕВРЕЯМ.
НО СНАЧАЛА ПЛЮНУЛ ИМ В ДУШУ
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
Борис Слуцкий
Гора и мышь
Как объясняет сам Солженицын, за «каленный клин» он взялся, дабы «объемно и равновесно» осветить его. Про равновесность мы уже не раз говорили. Что же касается объемности, то она получилась даже сверхобъемной — тысяча страниц текста — это вам не фунт изюму.
Будем справедливы: труд Солженицын проделал прямо-таки титанический. Перелопатить такую гору материала — это не каждому дано. Здесь одного трудолюбия мало, здесь совершенно необходима еще и некая внутренняя потребность, зов сердца, что ли. Увы, гора родила мышь. Но мышь далеко не безобидную. Эти маленькие грызуны очень часто становятся страшнейшими врагами рода человеческого, являясь разносчиками многих болезней — от туляремии до чумы. Зараженной оказалась и солженицыновская «мышь». Насколько серьезно и опасно — это покажет жизнь.
Уже первый том явил нобелевского лауреата не как самостоятельного исследователя и серьезного историка, но как заурядного компилятора — в основном, антисемитских взглядов и предрассудков, толстым слоем облепивших за двести лет сей пресловутый «каленый клин». Пытаясь разгрести этот слой, Солженицын сам еще больше в него зарылся: тысячу страниц составили два тома, но хоть бы одна стала открытием! Что нового сказал на этой тысяче страниц именитый автор? Ни одной оригинальной мысли, ни одного собственного взгляда на проблему, волновавшую и самые блистательные, и самые заурядные как русские, так и еврейские умы. Если, конечно, не считать одного очень глубокого суждения, достойного занять почетное место в «размышлизмах» известного в свое время душелюба и людоведа Евгения Сазонова, сочинителя бессмертного романа «Бурный поток»:
«Именно о евреях… выносить общенациональные суждения наиболее затруднительно… Редко какой народ являет собой такой богатый спектр типов, характеров и мнений, от светлейших умов человечества до темных дельцов. И какое бы правило вы не составили о евреях, какую бы суммарную характеристику вы не пытались им дать, — тотчас вам справедливо представят самые яркие и убедительные исключения из того».
Оригинальность и новизна сих «размышлизмов» замечательна как своей универсальностью, так и всеобщим вселенским охватом, сам Сократ снял бы шляпу, если бы носил ее: замените в этой фразе еврея на русского, на француза, немца, грузина и т.д. и т.д. — что изменится? «Таков уж я, Фелица, но на меня весь мир похож», — то есть, таков весь мир, и евреи в нем отнюдь не исключение. Поднявшись на столь захватывающую дух высоту философского осмысления «каленого клина», Солженицын делает для себя (и для нас тоже, естественно) очень важное открытие: «В истории важно и что народы друг о друге думали».
Это, безусловно, новое слово в историографии. Какое имеет значение, что евреи никогда не использовали кровь христианских младенцев в ритуальных целях, что на сей счет даже папские буллы есть, но приписывает народная молва иудеям сей страшный грех, — и никуда не денешься. Но для чего тогда историк, спрашивается? Чтобы плыть по мутной волне народного суеверия? Или чтобы, преодолев его с помощью фактов и документов (тех же папских булл, например), просветить народ, открыть ему Истину? Конечно, очень важно, чрезвычайно важно, что народы друг о друге думали и думают, но в том и заключается роль историка и мыслителя, чтобы разобраться в причинных связях тех или иных явлений, определяющих взаимоотношения народов.
В первом томе Солженицын подробнейшим образом описал, что думал русский (точнее, южнорусский) народ о евреях: что спаивают они простых людей, разоряют их ростовщичеством, увиливают от производительного труда, от землепашества и прочая, и прочая — в общем, весь джентльменский набор бытового антисемитизма. При научном же рассмотрении весь этот набор рассыпается, как карточный домик, и это убедительнейшим образом доказал почти полтора века назад великий русский писатель Николай Лесков в своем классическом историко-этнографическом труде «Еврей в России».
Столь «народно-исторический» подход к теме (Солженицына, разумеется), к великому удивлению нобелевского лауреата, не встретил понимания «с той стороны», но зато получил самую высокую оценку «патриотического общества» в лице газеты «Завтра» и ее главных идеологов — Проханова и Бондаренко, чего и следовало ожидать. Уже сам этот факт красноречивее всех рецензий характеризует и дух, и содер
жание книги Солженицына, которую острословы тут же окрестили «Двести лет врозь». Действительно, уж лучше два по сто одиночества, чем такие двести лет вместе. А еще перефразируя известную пословицу, я бы добавил: «Скажи, кто тебя хвалит (ругает), и я скажу, кто ты».
Свою сермяжно-посконную методологию Солженицын на всю катушку использует и при анализе советского периода, только с еще большей страстностью. Исторический анализ превращается и здесь в те же самые бытовые, сниженные до кухонного уровня «размышлизмы» по поводу того, «как ОНИ умеют всегда устраиваться». Даже в ГУЛАГе, где, казалось бы, всем без исключения был уготован сущий ад, евреи ухитрялись попадать в «круг первый», согласно Данте, — самый терпимый. По иронии судьбы, а скорее благодаря особым свойствам своего характера, сам Солженицын именно в «круге первом» (по-другому, в «шарашке», как именовались научно-исследовательские институты и конструкторские бюро с полутюремным режимом) и провел большую часть заключения, ему и посвятил свой первый роман, так и названный: «В круге первом». Да и в лагерях Солженицын всегда ухитрялся пристроиться в «придурках» — так зэка называли тех заключенных, которые не надрывались на общих работах, а занимали всякого рода теплые местечки вроде нормировщика, бригадира, культработника и т.д. Был свой «круг первый» и на войне, и здесь евреи, если верить Солженицыну, тоже сумели удобно и очень плотно устроиться.
«Хотя я участник той войны, — пишет А.И., — мне меньше всего в жизни пришлось заниматься ею по книгам, собирать о ней материалы или писать о ней что-либо. Но я — видел евреев на фронте. Знал среди них смельчаков». Затем Солженицын, приличия ради, приводит несколько имен евреев-смельчаков, но тут же выливает на ложку меда пребольшущую бочку дегтя: «И все же, несмотря на эти примеры бесспорной храбрости, с горечью констатирует еврейский исследователь: “широко распространенное и в армии, и в тылу представление об уклонении евреев от участия в боевых частях”. Это — точка болевая, больная. Но если обходить больные точки — нечего и браться за книгу о совместно пройденных испытаниях… Свидетельствую: да, среди солдат на фронте можно было такое услышать. И после войны — кто с этим не сталкивался? — осталось в массе славян тягостное ощущение, что наши евреи могли провести ту войну самоотверженней: что на передовой, в нижних чинах, евреи могли бы состоять гуще» (Выделено мной. — В.К.).
И что же — это «тягостное ощущение» Солженицын, претендующий на роль историка, то есть человека, который изучает войну не только по ощущениям, но, прежде всего, по фактам, как-то пытается объяснить? Отнюдь: он лишь усугубляет его. Вопреки фактам, которые ему, как историку, коль скоро он взялся за исторический труд, должны быть хорошо известны, А.И. создает целую концепцию, основанную опять-таки на все той же сермяжно-посконной методологии, от которой несет за версту уже не просто антисемитизмом, но самой махровой юдофобией, и что печальнее всего — это вовсе не случайное заблуждение, вроде элементарного неумения сапожника, взявшегося печь пироги. Нет, это давнее, вошедшее в плоть и кровь, как говорится, «нутряное» отношение Солженицына к евреям как к народу, Богом избранному для наказания России, для ее разрушения, о чем и писал Александр Исаевич еще в 1968 году, в своей неопубликованной работе «Евреи в СССР и в будущей России», которая так неожиданно всплыла на свет Божий. Вот как выглядят в ней те же «размышленизмы», но уже без пресловутой политкорректности:
«А дальше пришла советско-германская война. Хотя я современник и участник ее, но меньше всего мне в жизни пришлось заниматься ею, собирать по ней материалы или писать что-либо. Поэтому оговариваюсь, что ни на какую научную проверку фактов и обоснованность доводов не претендую. Вот мое субъективное впечатление.
Я видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного (Выделено мной — В.К.). Мне приведут героев Советского Союза, двух-трех генералов. И все-таки когда мне пришлось просматривать списки воинских частей русской армии в войну 1914–18 годов, я, право же, встречал там евреев гораздо чаще, чем видел сам в наших воинских частях в 1943–45 годах. Вопрос: если евреев в нашей стране процента полтора (по переписи 1959 г. — 1,1%, но, вероятно, многие записались русскими) — то эти полтора процента были выдержаны в действующей армии? На тысячу фронтовиков приходилось ли 15 евреев? Сомневаюсь (сомневаешься — проверь! — В.К.). И если даже да, то как распределялись они между боевыми частями — и штабами, и вторыми эшелонами?
Но отклоняю свое сомнение! — пусть 1,5% были выдержаны безупречно. Однако, эта война должна была быть для евреев особой, “газаватом”! Не Россию предлагалось им защищать, но — скрестить оружие с самым, может быть, страшным врагом всей еврейской истории.
Не мобилизации следовало ждать, но толпами добровольцев ломиться в военкоматы! Не освобожденными по болезни «зайцами» цепляться к фронтовым эшелонам. (И одновременно — какая возможность возвыситься во мнении русских, укрепить свое положение в России!)
Но — не видели мы такой картины. Того массового львиного порыва, как при защите Израиля от арабов — не было. Наверняка (Выделено мной. — В.К.).
Но враг — безусловный и страшнейший! Но выдающееся военное мужество евреев доказано шестидневной войной! Что ж помешало?
Какая причина?
Расслабляющий расчет: страна здесь — не наша, кроме нас — много Иванов, им все равно воевать, они и за нас повоюют с фрицами, а нам лучше сохранить свою выдающуюся по талантам нацию, и без того уже вырезанную Гитлером.
А среди забронированных от мобилизации? А в тыловых учреждениях? Там полтора процента были выдержаны? Думаю, что ой-ой-ой с какой лихвой! Но статистикой этой (как и всякой другой) никто у нас не занимался и не займется.
А вся паническая многоэшелонная эвакуация 1941 года? Из евреев — наполовину или больше? Скажут, понятно, русским не угрожало уничтожение, а евреям угрожало: и те западные области особенно евреями и были населены. А все-таки, сколько там было евреев-мужчин с медицинским справками или броней? И это бесстыдное, безоглядное, опережая запрос, швыряние денег, которые вдруг у стольких евреев оказались пачками, пачками? (На самом деле бесстыдно так писать. Кстати, большая часть евреев, проживавших в Западных областях, так и осталась там: во-первых, они даже не подозревали, что их всех ждёт уничтожение, они помнили гуманное отношение немцев к евреям в Первую Мировую войну, во-вторых вторжение было столь стремительным, что гражданское население, при всём желании, не сумело эвакуироваться.- В.К.)
Народному чувству не прикажешь, осталось у русских, у украинцев, у белорусов тягостное ощущение, что евреи прятались за их спину, что могли провести эту войну достойнее.
И когда Сталин после войны определил, что пришло время вздуть антисемитизм — он нашел готовую искру под пеплом. Да в том он и политик был, Сталин, что носом ощущал время для каждого дела».
Прошедшие десятилетия ничего не изменили в позиции Александра Исаевича, изменилась лишь тональность: вместо перехлестывающей через край истерии — благообразная назидательность. Вот как выглядит процитированный выше «вопль души» в новой редакции в «Двухстах лет вместе»:
«Но как бы неоспоримо важны и необходимы ни были все эти службы (военно-инженерные и медицинские. — В.К.) для общей победы, а доживет до нее не всякий. Пока же рядовой фронтовик, оглядываясь с передовой себе за спину, видел, всем понятно, что участниками войны считались и 2-й, и 3-й эшелоны фронта: глубокие штабы, интендантства, вся медицина от медсанбатов и выше, многие тыловые технические части, и во всех них, конечно, обслуживающий персонал, и писари, и еще вся машина армейской пропаганды, включая и переездные эстрадные ансамбли, фронтовые артистические бригады, — и всякому было наглядно: да, там евреев значительно гуще, чем на передовой» (Выделено мной. — В.К.).
Самое забавное, что это говорит человек, повторяю, который за два с половиной года, проведенные на фронте, не сделал по врагу ни одного выстрела, хотя и командовал батареей. Но батарея-то была не огневая, а «звуковая». Да, да, Солженицын командовал так называемой батареей звуковой разведки (БЗР). В ней не было ни одного орудия, лишь аппараты, засекавшие по залпам вражеские огневые позиции. А сам командир сидел в безопасном блиндаже (или в «укрывище» — на солженицынском новоязе) в нескольких километрах от передовой — в том самом 3-м эшелоне — и вычерчивал оси абсцисс и ординат и прочие синусоиды, а потом передавал свои расчеты дальнобойной артиллерии.
Опять же для «равновесности» Солженицын соглашается, что «конечно, евреи воевали и в пехоте, и на передовой…, но на отдельных примерах — ни в ту, ни в другую сторону — ничего не строится. (Совершенно справедливо замечание — В.К.) А надежной статистики, и главное, более дробной, — нет; и вряд ли всплывет когда-нибудь».
И снова полуправда
Да нет же, есть такая статистика! И достаточно она надежная, и достаточно дробная, а главное — общеизвестная: надо было только снять с себя шоры предубежденности и писать не по лжи, а по совести. Потому что я никогда, ни за что не поверю, что Солженицын, столь въедливо изучавший источники, не знал статистики, которая ясно и отчетливо показывает участие евреев в войне. Вот первое Большое число, которое, кстати, приводит и сам Солженицын: в годы Великой Отечественной войны было мобилизовано в армию 434 тысячи евреев, и сам же подтверждает, что «пропорция евреев — участников войны, в целом, соответствует средней по стране». А еще были партизаны, подпольщики — в общем, полмиллиона наберется.
Для того, чтобы лгать, не обязательно говорить или писать ложь — можно ограничиться и полуправдой. Порой это дает даже больший эффект. На такой полуправде построены оба тома «Двухсот лет вместе» — в результате получилась Большая ложь. Солженицын вполне сознательно, иначе не объяснить, ибо тогда рушится вся его концепция, умалчивает о том, что из почти полумиллиона воевавших евреев погибло не менее 180 тысяч, то есть, более трети. Погибли не в Ташкенте и не в Алма-Ате — на фронте погибли, естественно.
Следующее Большое число красноречиво свидетельствует о том, как воевали евреи: 147 из них были удостоены звания Героя Советского Союза — по этому показателю на тысячу воевавших, они стоят на первом месте среди других воевавших народов! Всего же в ходе Великой Отечественной войны боевые награды получили 161 тысяча евреев! Но это абсолютная цифра. Русские, например, среди награжденных составили 6 миллионов 173 тысячи, но и призвано в армию их было 19 миллионов 650 тысяч! Если же перевести абсолютные цифры в относительные, то картина открывается довольно любопытная. Для
этого делим число всех мобилизованных на количество наград и получаем, что одна награда приходится на 3 еврея, далее на 3,1 украинца и белоруса (говоря спортивным языком, поделили второе и третье места), и лишь четвертыми по этому показателю (3,2) идут русские. Если к тому же прибавить, что из воинов-евреев, как минимум, процентов 10 проходили в анкетах русскими, то и общие цифры следует скорректировать на столько же.
Так, из письма жительницы Сочи Татьяны Просветовой, опубликованного в 16-м номере за 2002 год журнала «Слово инвалида войны» неожиданно выяснилось, что ее отец, штурман Петр Данилович Просветов, Герой Советского Союза, в анкетах писался русским, хотя на самом деле был еврей. Хотя по фамилии, имени и отчеству этого о нём не скажешь. Возможно, он еврей по матери.
Характерный пример — отец бывшего премьер-министра РФ Ефим Борисович Фрадков, командир орудия 971 артполка 110 стрелковой дивизии. Звания Героя удостоился за беспримерное мужество, проявленное при отражении многочисленных танковых конратак немцев в Восточной Пруссии. Несмотря на сою фамилию, в анкетах писался, как и его высокопоставленный сын, — русским. Русским числился Герой Советского Союза генерал Владимир Колпакчи, белорусом – Герой Советского Союза генерал Лев Доватор.
Кроме передергивания цитат или такого их обрезания, что они приобретают прямо противоположный смысл, или весьма произвольного выдергивания их из контекста, есть еще один излюбленный прием у Солженицына: он находит какого-нибудь еврея с устраивающими его (Солженицына) рассуждениями, обильно их цитирует и выдает эти частные рассуждения за позицию евреев в целом. Судите сами.
«А вот недавно в израильской периодике притекло интересное свидетельство. Когда в начале войны Иона Деген захотел идти добровольцем в комсомольский взвод, то другой еврейский юноша, Шулим Даин, которого Иона звал с собой, ответил, — «что было бы счастьем, если бы евреи могли следить за схваткой со стороны, что это не их война , хотя, быть может, именно она принесет им прозрение и поможет восстановить Израиль. “Когда меня призовут на войну, я пойду на войну. Но добровольно? — ни в коем случае”». И можно охватить, что не один же Даин так думал, а особенно среди евреев постарше и с большим жизненным опытом. И такое настроение у евреев, особенно тех, что были преданы всевечной идее Израиля, можно вполне понять. Но все же с недоуменной оговоркой: враг шел — главный враг евреев, на уничтожение прежде всего евреев, — и как же мог Даин и сходно мыслящие остаться нейтральными? (Уже не один Даин, но и некие «сходно мыслящие», хотя на самом деле так мыслит за евреев сам Солженицын. — В.К.), — а русским, мол, так и так защищать свою землю. Современный комментатор (знаю его лично: фронтовик, потом зэк) заключает: «ни у кого из пожилых ветеранов войны уже в наши дни я не встречал такой ясности мысли и глубины понимания, как у Шулима Даина (потом погибшего под Сталинградом): “сцепились насмерть два фашистских чудовища, и что нам в том участвовать?”»
Цитата взята из статьи, напечатанной в 1990 году в журнале «22», издающемся в Израиле. Но здравый смысл подсказывает: чистой воды инсинуация. В данном случае мысли, произвольно приписанные Шулиму Даину: не мог этот парень в 41-м так говорить и думать, иначе не погиб бы под Сталинградом, придумал бы что-нибудь, чтобы увильнуть от армии. Что же касается «двух фашистских чудовищ», то есть гитлеровской Германии и сталинского СССР — то это уже терминология 60–70 годов, если не более поздняя.
И снова забавная ситуация, так и хочется сказать: «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Ибо 1 сентября 1941 года сокурсник Солженицына по Литературному институту Павел Коган, срочно вернувшись из Армении, где подрядился на лето в археологическую экспедицию, пошел на курсы переводчиков. Вообще-то сначала он явился в военкомат, чтобы записаться добровольцем в армию, но ему без долгих разговоров дали от ворот поворот — по причине крайне слабого зрения. Закончив курсы, Коган добился своего — его отправили на фронт. И он вскоре погиб под Новороссийском. Погиб даже не как герой, а, скорее, как святой. Он пошел в разведку, чего не обязан был делать, но нечто, называемое высшим проявлением духа, заставило его, полуслепого, быть рядом с еще более юными, чем он, почти мальчишками, ребятами из разведгруппы, чтобы помочь им взять «языка». Они взяли «языка», но поэта навсегда оставили лежать в той земле. А какой был талантище! Он только-только начинал свой путь в поэзии, и так трагически его оборвал! А Солженицын 1 сентября 1941 года не в военкоат помчался записываться добровольцем, но благоразумно пошел учить математике и астрономии ребятишек в городке Морозовске под Ростовом. Но вот еще пример — его приводит уже сам Солженицын. «Борис Израилевич Файнерман: в 17 лет, в июле 1941, он пошел добровольцем (выделено мной. — В.К.) в стрелковый полк, в октябре ранен в обе ноги, попал в плен, бежал, на костылях вышел из окружения; у нас, конечно, посажен “за измену Родине”, но в 1943 году добился из лагеря замены на штрафную роту и отвоевал там, потом стал автоматчиком танкового десанта и еще дважды ранен».
Борис Слуцкий в 1941 году окончил тот же Литературный институт им. Горького, в котором учился и Солженицын. Всего на год был младше. Но в отличие от последнего, не стал дожидаться, пока его призовут в армию, а вступил в нее добровольцем. Уже осенью 41-го был тяжело ранен, несколько месяцев пролежал в госпиталях, но вернулся в строй. В самом конце войны получил тяжелейшую контузию — последствия ее остались на всю жизнь. Солженицын посвятил Слуцкому всего одну строчку: «Более чем реально воевал поэт Борис Слуцкий».
Понимай, как знаешь: то ли действительно воевал реально, то ли это стихотворный образ, «его выражение». Но не в этом суть. Слуцкий не дожил до выхода в свет «Двухсот лет вместе», но его стихотворение, отрывок из которого я взял эпиграфом, читается как ответ на главу «В годы войны», особенно на ту строку из опуса «Евреи в СССР и в будущей России», который Солженицын держал в глубокой тайне: «Я видел евреев на фронте. Не хоронил ни одного!» Фраза мерзкая сама по себе, но в контексте оценки Солженицыным участия евреев в Великой Отечественной войне — просто непотребная, ибо если верить Солженицыну, «евреев не убивало». По существу А.И. в своей книге канонизировал этот гнусный антисемитский миф, рожденный сталинской пропагандой и закрепившийся в сознании обывательской массы.
А кто мешал, или что мешало Солженицыну пойти добровольцем на фронт в первые же дни войны? «В середине октября Саню призвали, — пишет в своей книге «В споре со временем» Н.Решетовская, — (подчеркиваю: призвали, как Шулима Даина, не сам рвался на фронт, определили в гужтранспортный батальон. — В.К.) …запрягать лошадей, да еще находясь в глубоком тылу…» Как на это реагировал пламенный патриот Солженицын? «Сегодня чистил навоз и вспомнил, что я именинник, как нельзя кстати пришлось», — пишет он не без иронии 25 декабря. Но угнетает его не столько положение обозника и что для него, русского человека, эта война должна быть «газзаватом», ибо России пришлось скрестить оружие с самым страшным врагом всей истории. Нет, его тревожит совсем другое: «Нельзя стать большим русским писателем, живя в России 41–43 годов и не побывать на фронте», — сокрушается он в другом письме. Коган, Слуцкий, Файнерман — те рвались на фронт защищать Родину, Солженицын же думал о впечатлениях, столь необходимых для писателя. Но даже и в этом случае почему бы горе-обознику не добиться отправки на фронт? Это же было массовым явлением, когда ровесники Солженицына, по тем или иным причинам несшие службу в тылу (армия — это ведь не только фронт), забрасывали начальство рапортами с просьбой отправить их именно на передовую. Как правило, такие просьбы, особенно если они исходили от рядовых, выполнялись сразу же — если парень сам так рвется в бой, значит выйдет из него толк. Но были и другие случаи, когда человек нужен был в тылу.
Еврей Иосиф Бумагин попал на фронт, можно сказать «под занавес» — в апреле 45-го. До этого после окончания в 1942 году Владивостокского пехотного училища служил на Дальнем Востоке. Только после многократных рапортов его просьба была, наконец, удовлетворена. Он оказался в самой гуще боев — за город Бреслау. Иосифа назначили командиром пулеметного взвода. Сражаться приходилось за каждый дом. В непрерывных боях прошло две недели. При атаке одного из зданий огонь двух пулеметов из подвала прижал наших к земле. Бумагин выдвинул вперед один из своих расчетов, но тот весь погиб. Тогда лейтенант сам подполз к подвалу. Ему удалось двумя гранатами подавить огонь, и он решил, что уничтожил оба пулемета, но, когда по его команде пехотинцы бросились в атаку, застрочил оставшийся в живых немец. Бумагин поднялся во весь рост и грудью закрыл амбразуру. Это произошло 24 апреля. До конца войны оставалась ровно неделя! Посмертно лейтенанту Иосифу Бумагину было присвоено звание Героя…
«Получила известие о том, что Саня в Костроме до 15.09. Ура! Значит еще в безопасности!» — вспоминает далее Н.Решетовская, которая сама в то время находилась в эвакуации в Алма-Ате. И только в конце 1942-го Солженицын попадает, наконец, на фронт, в ту самую «батарею звуковой разведки». И после этого у него хватает совести обвинять еврея Шулима Даина, который не рвался в добровольцы, хотя от своего долга перед Родиной не уклонился и достойно, ценой жизни исполнил его. Для чего же понадобилось Солженицыну столь кощунственно бередить память своего ровесника-еврея, сложившего голову под Сталинградом? А для того, чтобы подвести нас к следующей мысли, которой Александр Исаевич был одержим до мозга костей:
«Самобережливость и осторожность — у евреев сквозь всю историю рассеяния, да, — но той же историей и объясняются. А в Шестидневную и другие войны Израиля — они доказали свое выдающееся военное мужество».
Свое выдающееся военное мужество они доказали — и в гораздо большей степени — в Великую Отечественную, я уже приводил цифры. Подобных примеров не знают ни Шестидневная война, ни другие войны Израиля, и эти примеры не нуждаются ни в каких комментариях: так сражаться, не щадя жизни, можно только за родную землю, «за любимую девушку, за родной огонек». Но Солженицын, словно не зная ничего об этих фактах, упрямо зудит свое:
«И тогда позицию Даина не понять иначе, как — расслабляющее чувство того самого двойного подданства, которое рассматривал петроградский профессор Соломон Лурье в 1922 году как объясняющий и один из главных источников антисемитизма: еврей, живущий в стране, принадлежит не только этой стране — потому его чувства неизбежно двоятся. Евреи “всегда были националистически настроены, но объектом этого национализма было еврейство, а не моя страна, в которой евреи жили”. Неполная заинтересованность (это уже самолично Солженицын. — В.К.) в этой стране. Ведь впереди всегда — для многих неосознанно, а маячит — уже без сомнения свой Израиль».
Значит потому полегли на фронтах Великой Отечественной 180тысяч евреев, что сражались за свой Израиль? Или все-таки они сражались за свой СССР, то есть за свою Россию? Эх, Александр Исаич, Александр Исаич! Евреев можно любить, можно ненавидеть, можно в упор не видеть — совесть только свою терять не надо, тем более, что это единственное, чего не может потерять человек, если только сам того не захочет.
Но вот какая мысль пришла мне в голову при чтении главы «В войну с Германией»: а была ли для самого Солженицына эта война Отечественной? Случайно ли, что писатель, и не какой-нибудь, а лауреат Нобелевской премии, практически ни одного серьезного произведения не посвятил ей? А ведь фронтовик, и войну видел не с наскоку, как именитые К.Симонов, А.Фадеев, М.Шолохов и многие другие, написавшие о ней романы, повести, поэмы, стихи и рассказы, хотя все-таки лучшие произведения о войне создали именно писатели- фронтовики: Василь Быков, Григорий Бакланов, Виктор Астафьев, Виктор Некрасов... И Солженицын мог бы вполне оказаться в этом ряду, ибо подобно им, пропустил войну через себя, знал ее воочию, на собственной шкуре испытал, что такое фронт. И в укрывище занимался, по свидетельству Решетовской, литературными опытами, но ни одного рассказа, даже очерка о войне не вышло из под его пера. Сначала я отогнал эту мысль как крамольную, но она упорно возвращалась раз за разом, пока не втемяшилась в меня бесповоротно и я уже не могу никак выбросить ее из головы. И вот о чем думаю: ведь воевал Солженицын не только за Россию, которую любил, «как сын, как русский, пламенно и нежно», но и одновременно и за Советскую власть, «эту злую еврейскую мачеху», которую он ненавидел всеми фибрами души. Да, Россия победила. Но победила и Советская власть, ставшая благодаря победе еще сильнее. И она, эта злая мачеха, вместо благодарности отправляет за колючую проволоку человека, воевавшего ради ее победы. О чем же тогда писать: радоваться Победе или, напротив, сожалеть о ней?
Советская власть для Солженицына — это еврейская власть. Отсюда и все его отношение к евреям, столь откровенно выраженное во втором томе «Двухсот лет вместе», и к их вкладу в общую Победу. Но для евреев не было раздвоения, а Солженицын оказался двоеданцем, потому и не смог написать ничего о войне, а предпочел писать о евреях. О том, как плохо они воевали… Но воевали они как раз-то хорошо. Об этом говорит сухая статистика*:
СРЕДИ ВОИНОВ-ЕВРЕЕВ, ПОГИБШИХ И УМЕРШИХ ОТ РАН 77,6 ПРОЦЕНТА СОСТАВЛЯЛИ РЯДОВЫЕ СОЛДАТЫ И СЕРЖАНТЫ И 22,4 — МЛАДШИЕ ЛЕЙТЕНАНТЫ, ЛЕЙТЕНАНТЫ И СТАРШИЕ ЛЕЙТЕНАНТЫ, то есть тот самый первый эшелон, которого Солженицын никак не сумел разглядеть со своего третьего. Повторяю, такова статистика. Очень надежная — это все данные Управления кадров Министерства обороны СССР, публиковавшиеся в открытой печати. Копаясь в мелочах, слона-то Солженицын и не приметил. Точнее, не захотел приметить. А если еще точнее — приметил, но отвернулся и сделал вид, что не приметил. Эта статистика Солженицына не устраивала, ибо тогда никак не объяснить его «тягостное ощущение, что наши евреи могли провести ту войну самоотверженней».
Поистине, трудно жить не по лжи, потому не всем и удается… Но надо!
СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ
24 августа 1941 года в Москве был организован еврейский митинг. Выступая на нем, Соломон Михоэлс сказал проникновенные слова:
«Еврейская мать! Если у тебя даже единственный сын, — благослови и отправь в бой против коричневой чумы!»
Думаю, прочтя эти строки, Солженицын пожмет плечами: «Патетика. На митинге можно сказать, что хочешь. А в жизни — бесстыдное, безоглядное, опережая запрос, швыряние денег, которые вдруг у стольких евреев оказались пачками, пачками… За такие деньги можно купить любую справку, любую броню».
Есть на подмосковном кладбище в Малаховке могила, на скромном гранитном памятнике над которой такая же скроная, но так много говорящая надпись:
СОЛДАТСКАЯ МАТЬ
Сарра Мордуховна Завельская
1892-1968
Лазарь
Абрам
Семен
Владимир
В самом начале войны все пятеро сыновей Завельской ушли на фронт. Младшему Семену было всего 18. Только Рафаил — командир «ИС» — дожил до Победы, хотя пришлось пройти через самые ожесточенные сражения под Москвой, Сталинградом, Воронежем и далее до Берлина. Его танк один из первых ворвался в Тиргартен.
На другом московском кладбище — Хованском, лежит Раиса Наумовна Бренер. Рядом с ее фотографией на памятнике — портреты трех ее погибших сыновей: Льва, Наума и Бориса. Белла Вольфовна
Розинская из Чернигова проводила на фронт шестерых сыновей и двух дочерей: Менаша (Миша), Нохим, Владимир и Нина сложили свои головы в боях. Ушли на войну и погибли пять братьев Пескиных из Витебска, пять братьев Шнейдерштейн из местечка Городок, шесть братьев Альтерман из города Речица Гомельской области, по четыре брата Гельфанд, Манилович, Фукс, Промышленниковых, Грайфер, Калико, Горштейн, Юданиных, Вышедских, из пяти братьев Слободэр домой вернулся лишь младший Исаак, хотя дома, как такового, уже не было — всю деревню Блонь, что в Минской области, сожгли фашисты. В многодетной семье Мордухая Плоткина, проживавшей в Бобруйске, было восемь братьев и две сестры. Все ушли воевать в самом начале войны. Шестеро братьев погибли, а двое вернулись инвалидами. Об их матерях ничего не известно — они сгинули в огне Холокоста. Но уж точно, не швыряли они деньги «пачками, пачками», чтобы увильнули их дети от фронта, думаю также, что и не восклицали они патетически: «Благословляю тебя сын (дочь) на священный бой против коричневой чумы!» Скорее, они вели себя, как моя бабушка, потомственная кубанская казачка, провожая на войну своего единственного сына, — она плакала и, оторвавшись от его груди, на прощанье только и сказала: «Береги себя, сыночек…»
Фильм «Отец солдата», где главную роль сыграл блистательный актер Серго Захариадзе, с триумфом обошел весь мир. В нем рассказывалось о судьбе уже немолодого кахетинского крестьянина Махарашвили, который отправился навестить сына, воевавшего где-то далеко в Европе, и в поисках его сам стал солдатом и, наконец, нашел сына, но лежащего в гробу. Оказывется, на подступах к Берлину они воевали совсем рядом, но даже не догадывались об этом. До Победы оставалось совсем ничего, всего несколько дней, когда погиб Махарашвили-младший, командир танка.
Но жизнь, как всегда, оказывается намного насыщеннее — и по трагизму тоже, чем даже самое талантливое художественное произведение. Шолому (Соломону) Пулатову было 43 года, когда началась война. Несмотря на сравнительно молодой возраст, он уже являлся отцом 12-ти детей: трех девочек и девяти мальчиков, из которых младшему Рошелю исполнилось шесть лет, а старшему Давиду — 24. В первые же дни войны пятерых братьев Пулатовых призвали в армию, а в начале 42-го получил повестку и сам Шоломо. Как кормилец многодетной семьи он по закону имел право на освобождение от призыва, но даже не подумал воспользоваться им. Недолгой, меньше года, оказалась его фронтовая дорога. В начале 43-го пришла похоронка, в которой сообщалось, что рядовой 36-го гвардейского саперного полка 14-й армии Шоломо Пулатов погиб смертью храбрых. И еще четыре похоронки получила вдова Шоломо — на Давида, Сисна, Авраама и Пинхаса. Из пяти братьев, ушедших на фронт, в живых остался только Михаил. Но тяжелая рана свела его в могилу уже в 1953-м в возрасте всего 32-х лет.
Шоломо и его сыновья — лишь пятеро из десяти тысяч бухарских евреев, сложивших голову за Родину. А всего их ушло на фронт около 30 тысяч. О своем отце и братьях мне рассказал Рошель (Рашид) Пулатов.
«Мы жили в Андижане. Помню, как отец приносил мороженное, как носил меня на плечах. На поминки по отцу и братьям приходили родственники, знакомые и друзья семьи — не только евреи, всех объединило общее горе. Кадиш читал раввин муло Нисим Сулейманов».
Он тоже успел повоевать, но после тяжелого ранения его демобилизовали. По инициативе муло бухарские евреи Андижана построили на городском кладбище памятник всем погибшим на войне, чьи могилы были разбросаны по городам и весям от Бреста до Сталинграда и от Волги до Эльбы. Сам Шоломо погиб в бою близ хутора Кудиново Ростовской области и там же был похоронен в братской могиле. Рошель нашел ее после долгих поисков. На двухметровом каменном пьедестале скромного памятника были высечены десять фамилий. Среди них и рядового Шоломо Пулатова.
Этот список можно продолжать до бесконечности. Все перечисленные примеры я взял из VII тома «Книги памяти воинов-евреев, павших в боях с нацизмом». Только в нем одном помещены почти девять тысяч фамилий — вот она та самая дробная статистика, об «отсутствии» которой так лицемерно сожалел Солженицын. Но он писал другую книгу. Она ничего общего не имеет с упомянутой мной «Книгой памяти». Понимал ли Солженицын, что он осквернил память тех 180-и тысяч евреев, которые сложили свои головы в боях за Советскую Родину, и плюнул в душу тем почти тремстам тысячам, которым посчастливилось вернуться с войны? Впрочем, он плюнул в душу всем евреям той большой России, которая называлась СССР. Поэтому так ханжески звучат заключительные строки «Двухсот лет вместе»:
«Надо нам понять друг друга, надо нам войти в положение и самочувствие друг друга. Этой книгой я хочу протянуть рукопожатие взаимопонимания — на все наше будущее. (Выделено мной. Так у Солженицына. — В.К.)
Не знаю, найдется ли еврей, особенно фронтовик, который протянет в ответ Солженицыну свою руку — очень сильно в этом сомневаюсь. Но ведь «такой богатый спектр» — может и найдется, чего в жизни не случается…
СОЛЖЕНИЦЫН И «ЕВРЕЙСКИЙ
СИНДРОМ» СОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЫ
Бесстрастные цифры свидетельствуют, что евреи на фронте присутствовали в той же пропорции к общей численности еврейского населения, что и представители остальных национальностей СССР в пропорции к своим народам. И воевали не хуже других. И, тем не менее, антисемитизм, в стране имел место быть.
Тайная политика Сталина
Солженицын приводит данные исследования, опубликованные в 1975 году, о национальном составе двухсот стрелковых дивизий с 1 января 1943 года по 1 января 1944 года: «В этих дивизиях на указанные даты евреи составляли соответственно — 1,50% и 1,28%, при доле в населении 1,78% (на 1939 г.), — и лишь к середине 1944, когда армия стала пополняться за счет населения освобожденных областей, доля евреев упала до 1,14%: почти все евреи там были уничтожены». Правда, даже здесь Солженицын не может удержаться от того, чтобы не передернуть исходные данные: принято ведь исчислять не от количества населения, а от призыва. Доля же евреев в общем призыве составляла 1,3 процента, так что в стрелковых дивизиях их было даже гуще, чем представителей других национальностей. А что такое «стрелковая дивизия»? Это и есть пехота- матушка, то самое «пушечное мясо», которое перемалывалось на передовой.
Все евреи-фронтовики, с которыми мне довелось беседовать, в один голос утверждали, что в отношении себя со стороны однополчан они никогда, ни в чем и никакого недоброжелательства не ощущали. На фронте, особенно на передовой, никто не обращал внимания, кто ты — еврей, грузин, татарин, русский и т.д. — главное, как ты воюешь. Евреи воевали хорошо, храбро, поэтому никаких претензий к ним не было.
Зато в глубоком тылу антисемитизм действительно борзел и смердел. Я имею в виду тот бытовой, который получил распространение в Сибири, Казахстане, в Средней Азии, чего раньше там никогда не наблюдалось. Что и понятно: до войны евреев в тех краях было раз-два и обчелся. Но с первых же дней немецкого нашествия туда хлынул поток эвакуированных и беженцев, именно туда перебазировали с оккупированных территорий, а также из зоны риска почти все оборонные и важные для народного хозяйства предприятия, там же сосредоточились и большинство госпиталей, НИИ и КБ. А в этих учреждениях, особенно на заводах, среди технической интеллигенции евреев было значительно больше, чем евреев-рабочих, врачей в госпиталях — больше, чем евреев-медсестер и санитаров и т.д. И хотя такая пропорция сложилась задолго до войны, но тогда она в глаза так не бросалась, ибо евреи были рассредоточены сравнительно равномерно по всей стране. А тут — они оказались в компактном скоплении.
Этот синдром отторжения и неприятия характерен не только в отношении евреев. В конце 1993 года около трехсот тысяч мегрелов бежали после грузино-абхазской войны во внутренние области Грузии, тысяч сто осело в Тбилиси. Я просто поражаюсь, какую неприязнь испытывают тбилисцы к этим людям — своим братьям и сестрам по крови. А посмотрите, как встречают русские своих же русских — вынужденных переселенцев из ближнего зарубежья — чуть ли не в штыки.
Не очень жаловали аборигены и русских, эвакуированных в Казахстан и Среднюю Азию. Но самое удивительное, именно русские, сами страдавшие от дискриминации, были главными распространителями антисемитизма, который они привезли с собой как часть своего менталитета.
Этот бытовой антисемитизм подогревался совершенно иезуитской пропагандой, тон которой задавала Москва, точнее Агитпроп ЦК КПСС. Писатель А.Степанов, автор широко известного романа «Порт-Артур», находившийся в эвакуации во Фрунзе, прислал в мае 1943-го главному редактору газеты «Красная звезда» Д.Ортенбергу, с которым был дружен, письмо, где, в частности, коснулся антисемитизма: «Демобилизованные из армии раненные являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках, и ведут настоя
щую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали даже женщин те же безногие калеки. Раненные в отпусках часто возглавляют такие хулиганские выходки. Со стороны милиции по отношению к таким проступкам проявляется преступная мягкость, граничащая прямым попустительством».
Это писал русский человек, но с обостренной совестью и чувством справедливости. Ортенберг переправил письмо в ЦК и 30 июля был вызван к А.Щербакову, который занимал с 1942 года пост начальника Главного политического управления Советской армии — заместителя наркома обороны, одновременно начальника Совинформбюро, кандидата в члены Политбюро, Первого секретаря МК и МГК и секретаря ЦК ВКП(б). Он сосредоточил в своих руках всю партийную пропагандистскую машину. Впрочем, других, непартийных, машин тогда и не было.
Александр Сергеевич вызвал Ортенберга вовсе не для того, чтобы обсуждать тревожное письмо Степанова. Он объявил ему… о смещении с поста главного редактора центральной армейской газеты «Красная звезда», который тот занимал с 30 июня 1941 года и пользовался огромным авторитетом и уважением в писательской военной среде. На вопрос же обескураженного таким решением Ортенберга, как объявить сотрудникам редакции мотивы столь неожиданной отставки, тот невозмутимо ответил: «Скажите, что без мотивировки». Размышляя впоследствии о причинах своего смещения, Ортенберг вспомнил, как за несколько месяцев до этого Щербаков также вдруг вызвал его и без объяснений потребовал «очистить центральную армейскую газету от евреев».
Эту историю поведал в своем фундаментальном труде «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм» Г.Костырченко. Солженицын хорошо знает эту книгу, а самого Геннадия Васильевича, доктора исторических наук называет «тщательным исследователем “еврейской” политики Сталина». Четырежды ссылается Александр Исаевич на указанную книгу, но из этих ссылок неосведомленный читатель скорее сделает вывод об антисемитском настрое историка, чем об антисемитском духе тайной политики Сталина, активным проводником которой был Щербаков. Это от него в начале 1943 года пошла по фронтам негласная директива: «Награждать представителей всех национальностей, но евреев — ограниченно». Но об это позже.
А пока обратимся к еще одному отрывку из книги Костырченко, который «не заметил» Солженицын: «Набиравший силу государственный антисемитизм проявлялся не только в виде закулисных кадровых пертрубаций, но иногда даже в открытой печати, и опять же в завуалированной форме. В январе 1943 года в журнале “Большевик” появилась статья председателя президиума Верховного совета РСФСР А.Е.Бадаева, в которой этот старый большевик, бывший депутат IV Государственной думы, предварительно процитировав слова Сталина о том, что “дружба народов СССР — большое и серьезное завоевание”, привел статистику национального состава военнослужащих, награжденных боевыми орденами и медалями. Указав отдельно, сколько было таковых среди русских, украинцев, белорусов, он в самом конце этого списка, перечисляя уже чохом, без конкретных цифр, все другие национальности, чьи представители удостоились государственных наград за полтора года войны, упомянул после бурят, черкесов, хакасов, аварцев, кумыков, якутов и евреев. Налицо было явное стремление принизить заслуги последних в вооруженной борьбе с врагом. Ведь по данным главного управления кадров Наркомата обороны СССР на 15 января 1943 г., евреи находились на четвертом месте по числу награжденных (6767) после русских (187178), украинцев (44344) и белорусов (7210). Более того, через полгода евреи опередили по полученным наградам белорусов, и вышли на третье место.
Возмущенные пренебрежительным отношением к боевым заслугам целого народа, руководители ЕАК (Еврейского антифашистского Комитета) Михоэлс и Эпштейн направили 2 апреля записку Щербакову, в которой высказали опасение, что подобная подача информации может быть использована “гитлеровскими агентами”, распространявшими слухи о том, что “евреи не воюют”. Однако этот демарш не имел последствий. Подобно многим аналогичным документам письмо сразу же было направлено Щербаковым в архив».
Полному замалчиванию в средствах массовой информации подверглась и трагедия еврейского народа, тотальное уничтожение которого осуществлялось немцами на оккупированных территориях. На эту тему было наложено строжайшее табу.
«Нежелание советских властей посвящать население в то, как гитлеровцы осуществляли план “окончательного решения еврейского вопроса”, мотивировалось не только, так сказать, рациональным резоном не лить воду на мельницы нацистской “антижидокоммунистической” пропаганды. Имея в виду, что, начиная со второй половины 1942 года на курируемой Щербаковым агитпроповской ниве дали обильные всходы семена посеянного перед войной государственного антисемитизма, можно утверждать, что замалчивание фактов Холокоста советскими средствами массовой информации происходило еще и по этой причине. Этот второй фактор наглядно проявился в практике информационной работы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников (ЧГК), созданной 2 ноября 1942 г. Из семи опубликованных в 1943 году ЧГК официальных сообщений о гитлеровских зверствах только в одном были упомянуты евреи. Это ис
ключение, лишь подтверждавшее общее правило, стало возможным благодаря авторитету члена ЧГК писателя А.Н.Толстого, который лично руководил близ Минеральных Вод вскрытием рва, куда фашистами были свалены трупы более шести тысяч евреев, в том числе видных представителей ленинградской интеллигенции, эвакуированных на Северный Кавказ в начале войны. Потрясенный писатель написал об увиденном им наяву кошмаре статью. Она была опубликована в “Правде” 5 августа вместе с очередным сообщением ЧГК, в котором уже нельзя было не сказать об истреблении евреев на Ставрополье. В следующем году составители сообщений ЧГК продолжали скрывать факты массовой гибели советских евреев, и лишь в отдельных случаях (сообщение об уничтожении минского гетто в “Правде” от 20 сентября) препарированная и урезанная информация о еврейской трагедии все же проникала сквозь завесу умолчания. Правда, в самом конце 1944 — начале 1945 года вдруг неожиданно появились полноценные и довольно подробные сообщения ЧГК об антиеврейских зверствах фашистов в Львовской области и Латвии, причем на сей раз национальная принадлежность жертв террора не маскировалась ставшим уже привычным выражением «мирные советские граждане».
Такой информационный «прорыв» стал возможным, очевидно, вследствие некоторого цензорского благодушия, наступившего в преддверии окончания войны, тем более что в это время главный партийный идеолог А.С.Щербаков — наиболее ярый противник «выпячивания» еврейской темы в пропаганде — отошел от дел вследствие серьезного недуга. Но в период кратковременного улучшения самочувствия он, видимо, попытался исправить свое упущение. Именно тогда, в начале мая 1945 года, появилось сообщение ЧГК о лагере смерти Освенцим, в котором о евреях не было сказано ни слова!»
Даже о Бабьем Яре мы узнали через многие годы после окончания войны. Но об этом замалчивании у Солженицына — ни слова. Коротенько, одним абзацем коснувшись чудовищного злодеяния в Киеве, Александр Исаевич многозначительно замечает: «Нельзя не напомнить здесь, что в нескольких километрах от Бабьего Яра, и в те же месяцы, в огромном Дарницком лагере советских военнопленных погибли тоже десятки тысяч советских бойцов и офицеров, — но мы не храним об этом должную память, а многим — и вовсе невдомек, неведомо. Как и — больше чем о двух миллионах погибших наших военнопленных за первые годы войны».
И это пишет человек, сам испытавший на себе всю чудовищность античеловеческого сталинского режима. Я ждал, что Солженицын объяснит читателям, почему все-таки советская пропаганда замалчивала факт тотального уничтожения евреев немцами, почему ни слова не было сказано про Бабий Яр после освобождения Киева, хотя о том, что в овраге лежат десятки тысяч расстрелянных евреев: женщин стариков, детей, — всех, кого загребла нацистская машина уничтожения, знал весь город. Почему молчали официальные органы? Вместо ответа Солженицын бубнит про Дарницких военнопленных. Да кто спорит о том, что о них тоже надо хранить должную память? Но ведь трагедию Дарницкого лагеря и остальных двух миллионов советских военнопленных, точно так же, как и трагедию Бабьего Яра и двух миллионов мирных советских евреев, уничтоженных немцами, — сталинская пропаганда замалчивала одинаково!!! Почему?
Да что там Бабий Яр! Солженицын — ростовчанин. В Ростове имеется свой Бабий Яр — Змиёвская балка, в которой лежат более двадцати тысяч евреев, расстрелянных немцами в августе 1942-го по той же схеме, как это они сделали в Киеве. У Солженицына о Змиёвской балке — вообще ни слова…
И думается мне, судьба сыграла злую шутку с Солженицыным, как с людьми, у которых от рождения перепутан пол: должен был родиться женщиной, а родился мужчиной или наоборот, и мается всю жизнь. Ведь если поразмышлять, самое место Солженицыну командовать во время войны не батареей звуковой разведки, а «большевицким» Агитпропом, он бы далеко обошел Щербакова. Собственно, все рассуждения Солженицына о месте и роли евреев в прошедшей войне — это зеркальное отражение сталинской политики, твердо проводившейся в жизнь его главным идеологом. Никакого Холокоста не было — все народы оккупированной территории СССР страдали одинаково. Никаких военнопленных не было, были трусы и предатели: погибли — так им и надо. И так далее в том же духе.
Неужели Солженицын не понимал, что если бы даже не в полную меру, а хотя в половину освещалась советскими СМИ трагедия мирного еврейского населения, отношение к эвакуированным евреям было бы значительно сочувственнее? Если бы в газетах, журналах, в радиопередачах, в документальном кино отражалось — тоже хотя бы вполовину — как евреи сражаются на передовой, разве возникали бы разговоры о том, что они отсиживаются в тылу, всячески увиливая от фронта? Перелистайте подшивки военных лет любой из центральных газет, будь то «Правда» «Известия» «Красная звезда» «Комсомолка», — вы не найдете там ни одного очерка о Герое-еврее, хотя таковые появились буквально с первых же дней войны, когда награждали вообще очень скупо, а Герои и вовсе были наперечет. Ну а к 43-му, когда евреи по числу боевых наград «неприлично» выдвинулись вперед, пришлось принимать срочные меры, вроде упомянутой выше директивы, означавшей не что иное, как завуалированную «процентную норму».
Куда утек Пугач?
Следует обратить внимание и еще на один маленький нюанс, который благодаря замалчиванию в СМИ превратился в большую проблему. «В моей батарее (60 человек), — пишет Солженицын, — было двое евреев: сержант Илья Соломин, воевал отлично всю войну насквозь, и рядовой Пугач (вскорости утек в Политотдел). Среди офицеров нашего дивизиона (20 человек) тоже был еврей — майор Арзон, начальник снабжения». И с этой жалкой и куцей палитрой Солженицын пытался рисовать монументальное батальное полотно! «Да заголовокружиться надо!» — его же словами.
Нет ничего удивительного, что на 60 и даже более бойцов приходился один еврей. Обратимся вновь к Большим числам: русских было мобилизовано в годы ВОВ 19 млн. 650 тыс.; украинцев — 5 млн. 320 тыс.; белорусов — 964 тыс.; итого: 15 млн. 934 тыс., или, округляя, 16 миллионов «лиц славянской национальности» и, опять же, округляя, 500 тысяч «лиц еврейской национальности». Делим 16 миллионов на 500 тысяч и в результате этого простейшего арифметического действия получаем, что один еврей приходился на 32 славянина. А также было мобилизовано в общей сложности еще 2,5 миллиона татар, грузин, армян, казахов, узбеков и других национальностей. Тогда получается, что в строю из 37 человек оказывался всего один еврей. Так что два еврея на 60 человек — это даже превышение нормы.
Но обратите внимание на замечание «утек в Политотдел». Как сие понимать? И в политотдел чего: полка, дивизии, армии? И сколько в этом конкретном политотделе, кроме Пугача, было еще евреев? И чем вообще занимались в политотделе: загорали, играли в шахматы или в бирюльки? «Утек в Политотдел» — это эвфемизм, на языке Солженицына означающий, что Пугач, убоявшись передовой, добился перевода более безопасное место. Но что подразумевал под «Политотделом» Солженицын? У него он выглядит неким мифическим органом, даже с большой буквы написал, прямо Политбюро. Но как «утек» в это «Политбюро» Пугач? Не самовольно же, — это все-таки армия, фронт. А главное, как он в этом «Политбюро» проявил себя? Может геройски погиб в бою? Солженицын умалчивает. Понимай как хочешь. И каждый понимает… в меру своего понимания. Для А.И. важно другое: плюнул в кастрюльку с супом соседу на коммунальной кухне и с достоинством мэтра удалился в свою комнату.
Однозначно поймет обыватель и другой «тонкий» нюанс: «майор Арзон, начальник снабжения». Ведь даже вполне интеллигентный читатель, совершенно не зараженный вирусом антисемитизма, поморщится тут, ибо слово «снабжение» ассоциируется у несведущего человека, как правило, с каким-нибудь «шахер-махером». Но «шахер- махер» майора Арзона, как любого другого начальника снабжения артиллерийского дивизиона, — еврея ли, русского, татарина, грузина и т.д. — заключался в том, что он занимался исключительно организацией обеспечения боеприпасами батарей, расположенных на передовой. Занятие, между прочим, несравненно более опасное, чем сидение в укрывище капитана Солженицына. Но майор Арзон воевал, а капитан Солженицын — служил. Не случайно же, что за два с половиной фронтовых года Солженицын не получил ни царапинки: это надо было или очень большое счастье иметь, или очень умело устраиваться. Скорее последнее — за все время пребывания на фронте Солженицын ни разу (!) не участвовал ни в одном бою, а свои два ордена он получил не за личную отвагу, а именно за исправную службу. Но в «Двухстах лет вместе» автором подано это все так, что обыватель понимает прямо наоборот: капитан Солженицын — командир батареи, бесстрашный герой, а майор Арзон — начальник снабжения, неизвестно кого и чем снабжающий, скорее всего себя самого в первую очередь, как оно и положено снабженцу, да к тому же еврею.
Соломин, Пугач, Арзон — это все единичные примеры. В целом же глава «В войну с Германией» не только не отметает, да еще решительно, обывательские утверждения о том, что евреи не воевали, но как раз-то решительно убеждает обывателя в обратном.
Расписав столь красочно Арзонa и Пугача, А.И. вскользь, совершенно мимоходом, упомянул «положительного» еврея, наверное, все для той же «равновесности», а ведь более близкого и преданного ему человека, чем Илья Соломин, у будущего нобелевского лауреата на фронте не было. Недаром же именно верному сержанту Солженицын доверил интимнейшее поручение: привезти к нему на фронт Наташу Решетовскую, его тогдашнюю жену. Вот как вспоминает об этом сама Наталья Алексеевна:
«Однажды ночью, часа в три, меня разбудил мамин голос: “Наташа, сержант приехал!”. Выскочила, набросила халат поверх ночной сорочки, вошла в нашу первую большую комнату. На пороге — молодой военный, в шинели, зимней шапке, с рюкзаком за спиной…
В тот же день вечером мы с Соломиным уехали из Ростова…Родители его — евреи — жили до войны в Минске. Соломин почти не надеялся, что они живы. Из Минска мало кто успел эвакуироваться. Может быть поэтому, даже когда он улыбался, его черные, немного выпуклые глаза на серьезном, чаще всего хмуром лице оставались грустными…
И вот мы вдвоем с мужем в его землянке. Не сон ли это?… Май в тот год был холодным. Приходилось топить печку. Но от этого в землянке становилось еще уютнее»…
Наталья прогостила у мужа три недели.
«Немного побездельничав, я начала знакомиться с работой, понять оказалось легко. <...> В свободное время мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета».
Кстати, когда я спрашивал фронтовиков, как часто приезжали навестить их жены, они делали квадратные глаза: редчайший случай, это уже такой надо было иметь блат, такое умение устраивать личные дела! Но, судя по книге Решетовской, у командира звукобатареи это получалось совсем даже неплохо.
«У себя на батарее Саня был полным господином, даже барином, — вспоминает далее Решетовская. — Если ему нужен был ординарец Голованов, блиндаж которого находился с ним рядом, то звонил: “Дежурный! Пришлите Голованова”. Вверенный ему “народ”, его бойцы, кроме своих непосредственных служебных обязанностей обслуживали своего командира батареи. Один переписывал ему его литературные опусы, другой варил суп и мыл котелок, третий вносил нотки интеллектуальности в грубый фронтовой быт».
Это ж надо, до какого фарисейства дойти: такие презрительные филиппики в адрес евреев, а сам-то! Сам-то всю войну прокантовался во 2-м и 3-м эшелонах. Если бы все русские воевали с такой самоотверженностью, вряд ли удалось России одолеть самого страшного за всю ее историю врага.
Вспомним, как скрупулезно оцифиривает Солженицын генералов- евреев медицинской службы — аж целых 26! (Хотя на самом деле 29). А сколько генералов-евреев было всего в Красной армии? И что плохого в том что «среди военных медиков было множество евреев, врачей, медсестер, санитаров»? И ничего Солженицын не говорит о том, что в Красной армии был самый высокий процент — около 80-и — возвращения раненных в строй! Скольких русских и бойцов других национальностей вернули к жизни евреи-врачи! Спросить бы этих бойцов, чтобы они предпочли: умереть в бою от ран рядом с таким же раненным бойцом-евреем, или быть возвращенным к жизни евреем-врачом?
Еще Солженицын указывает число генералов-евреев ветеринарной службы (9) и инженерных войск (33). С точки зрения обывательской ветеринарная служба в армии — это тоже нечто такое, второстепенное. И инженерные войска — это вам не бронетанковые или военно-воздушные… И Солженицын угодливо потрафляет обывателю, не замечая, что сам превращается в онного. Но допустим, что инженерные войска на войне есть нечто вспомогательное, хотя на самом деле именно они закладывали удачный исход любой операции: это саперы, строители переправ и гатей на передовой и т.д. — опаснейшая профессия на фронте. Солженицын, который ни дня не провел на передовой, имеет об этом достаточно смутное представление, поэтому и попали у него инженерные войска в один ряд с ветеринарной службой, хотя и без нее тоже не обойтись, но совсем непонятно, почему Солженицын не продолжил далее этот цифирный ряд евреев-генералов? Продолжим его мы: общевойсковых генералов (пехота-матушка) — 92; генералов авиации — 26; генералов артиллерии — 33; генералов танковых войск — 24; генералов войск связи — 7; генералов технических войск — 5; генералов инженерно- авиационной службы — 18; генералов инженерно-артиллерийской службы — 15; генералов инженерно-танковой службы — 9; генералов инженерно-технической службы — 34…
Эти данные будут интересны как обывателю, так и любому непредвзятому человеку. Что же касается Солженицына, — он все это отлично знал, но умалчивал. Почему? Вопрос, думаю согласитесь со мной, совершенно риторический…
Учитывая, что с конца 30-х годов бытовой антисемитизм хоть и тайно, но очень активно подогревался антисемитизмом государственным, и шел подогрев непосредственно со Старой площади (ЦК КПСС), то понятно, почему распространялись разговоры о том, что евреев на фронте нет, хотя евреи на фронте были, воевали храбро, геройски воевали, но эта их роль в войне ввиду полного замалчивания оказалась совершенно затушеванной. В результате бытовой антисемитизм, как и бытовой сифилис в условиях полной антисанитарии, в данном случае — духовной антисанитарии, крепчал и ширился. И целый народ, воевавший так самоотверженно, представлялся в глазах других народов благодаря умело направляемой пропаганде — трусливым, хитрым, изворотливым и т.д.
Но если газетам можно было запретить писать о том, как храбро воюют евреи, то запретить самим евреям воевать храбро, не мог никакой Агитпроп и даже сам Верховный главнокомандующий. И тогда вступала в действие та самая негласная директива Щербакова. О том, что она существовала, доказывают опять же Большие числа.
Логика Больших чисел
Бьюсь об заклад, что если сегодня провести социологическое исследование, вряд ли кто-нибудь из опрошенных, ответит положительно, повторил ли хоть один еврей подвиг Александра Матросова. Более чем уверен, что аналогичный результат социологи получили бы и в 1945 году, сразу по окончании войны. Впрочем, тогда социологии, как и секса, в СССР не существовало: первая считалась буржуазной наукой, второй — буржуазным пережитком. И, тем не менее: подвиг Матросова за годы войны повторили четыре еврея, причем рядовой Абрам Левин лег грудью на амбразуру аж за год до Матросова, 22 февраля 1942-го при
освобождении Калининской области (был награжден орденом Отечественной войны I степени посмертно… через 15 лет), а сержант Товье Райз умудрился остаться в живых, хотя и получил 18 ранений, — чем не еврейское счастье, — был награжден орденом Славы 3-й степени.
Подвиг Николая Гастелло повторили 14 летчиков-евреев. Звание Героя присвоили только двоим, да и то Шику Абрамовичу Кордонскому лишь в 1990 (!) году, хотя свидетелями его подвига 28 сентября 1943 года была вся эскадрилья. Но гораздо раньшн Кордонского, 27 июня 1941-го летчик Исаак Пресайзен на второй день после Гастелло, так что о его подвиге он просто не мог знать, напрвил свой подбитый самолёт на колону немецких танков. Сам, конечно, погиб. Был представлен к званию Героя, но наградили его лишь в 1991 году посмертно … орденом Отечественной войны I степени. Свой первый вылет стрелок-радист пикирующего бомбардировщика Натан Стратиевский совершил 23 июня 1941 года, последний — 16 апреля 1945-го. Указом от 23 февраля 1945 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. К этому времени он имел на своем счету 238 боевых вылетов плюс 10 сбитых самолетов. С 1943 года официальная норма членам экипажа ПЕ-2 для получения Героя была установлена в 150 боевых вылетов, даже если стрелок и не сбил ни одного самолета — там главное было, чтоб свой бомбардировщик не сбили.
И если бы Стратиевский являлся исключением… То, что его случай — обычная практика, подтверждает ярко и очевидно и в то же время горько и обидно, совершенно уникальная судьба партизанского командира Евгения Волянского (Хаима Коренцвита). Он, как минимум, должен был стать трижды Героем Советского Союза, но не получил ни одной Золотой звезды, только Красные. Первый раз его представил к высшей награде прославленный командир соединения украинских партизан Яков Мельник, у которого он возглавлял разведку. Благодаря смелости и находчивости Евгения соединение Мельника трижды без потерь выходило из плотного окружения немцев. Евгений организовал десятки диверсий, в том числе и на железных дорогах, а весной 43-го вдвоем с помощником взорвал немецкий бронепоезд, идущий к фронту — первая Красная Звезда.
С 29 августа 1944 года отважный командир — в Словакии, и уже 9 сентября еврей Волянский возглавил 2-ю Чехословацкую партизанскую бригаду «За свободу славян»: ну прямо как будто специально для плаката, очерка или фильма на тему «Дружба народов». В сентябре и октябре бригада уничтожила немецкие гарнизоны в шести словацких городах. В сентябре 1944, одетый в форму немецкого майора, (Евгений чисто говорил по-немецки) он проник в штаб пехотной дивизии, вошел в домик генерала, приставил к его боку пистолет и сказал по-немецки: «Моя жизнь ничего не стоит. Если пикните — убью. Идите к своей машине» И на генеральском же «хорьхе» Волянский привез командира дивизии (!!!) в расположение партизан. Снова представление к званию Героя, и снова — Красная Звезда.
В начале 45-го, когда Словацкое восстание было подавлено, Волянский вывел бригаду из окружения «по-суворовски»: снежными горными тропами, обморозив при этом себе обе ступни. Свалившись с гор, как снег на голову, партизаны выбили немцев из города Валовец и здесь соединились с Чехословацким корпусом генерала Свободы. На этот раз сам Свобода ходатайствовал о присуждении Волянскому звания Героя. Но — снова Красная Звезда. Перейти заснеженные Татры и выбить немцев из Валовца оказалось куда легче, чем «выбить» Золотую Звезду Героя для еврея из начальника Центрального штаба партизанского движения СССР, Первого секретаря ЦК КП Белоруссии П.Пономаренко — ярого антисемита, в 1948–52 гг. бывшего секретарем ЦК ВКП(б) — в самый разгар борьбы с «космополитами». Сам Пантелей Кондратьич лично против Волянского-Коренцвита ничего не имел, он даже не был с ним знаком. Но и Центральный штаб, как и штаб партизанского движения Украины, — были также и настоящими штабами антисемитизма. Не только Волянский — ни один из евреев- командиров отрядов, ни один рядовой партизан-еврей не стал Героем, хотя были среди них вполне достойные высшей награды. Но уж если Героя не дали Волянскому, трижды заслужившему это звание, то, что говорить об остальных… Впрочем, нет правил без исключения, ибо тогда они не будут правилами: один-таки стал Героем — Исайя Казинец, секретарь Минского подпольного горкома партии. Правда вот, Указ о присвоении высокого звания был издан… в мае 1965 года по случаю 20-летия Победы - исключительно по политическим мотивам.
Награда еврею доставалась на фронте намного труднее, чем нееврею. Евреи это, конечно понимали. Они народ вообще, «с понятием», и к тому же весьма чувствительный к любому, даже малейшему ущемлению своего достоинства. И, тем не менее, несмотря на явную и такую до боли обидную несправедливость, евреи продолжали воевать так, как они воевали. Потому что воевали они не ради наград, не ради «тепленьких мест в тылу», а за свою Родину. Может это и звучит «высоким штилем», но как объяснить иначе? Ради удовольствия или ради бретерства что ли лезли многие из них в самое пекло? Наверное, лучше всего выразил эти их побудительные мотивы 23-летний разведчик Григорий Гарфункин.
По заданию командующего армией генерал-полковника К.Моска- ленко, который лично напутствовал взвод, разведчики ночью 22 сентября 1943 года переплыли на лодке Днепр, засекли на западном берегу минометную батарею и батарею легких орудий — теперь предстояло вернуться к своим с ценнейшими сведениями, чтобы артиллерия подавила опорный пункт немцев перед форсированием Днепра. Но у берега разведчиков заметили немецкие часовые и открыли огонь. «Плывите, я вас прикрою», — крикнул товарищам Григорий. Полчаса удерживал атаки немцев Гарфункин, пока его товарищи не добрались до своего берега, — он это понял потому, что наша артиллерия стала
бить по обнаруженным разведвзводом немецким батареям. Тогда Григорий бросился сам в холодную воду, но переплыть Днепр ему было не суждено: почти на середине реки его накрыла вражеская мина.
Когда товарищи Григория вернулись к себе в блиндаж, они нашли его неоконченное письмо. «Дорогие мои! — писал родным Гарфункин. — Идет война. Нужно быстро уничтожить врага. На фронте всякое бывает, но обо мне не беспокойтесь. Если погибну, то только героем. Как вы поживаете? Сейчас…» На этом письмо обрывалось.
Генерал Москаленко высоко оценил подвиг разведчика. По его представлению рядовому Григорию Соломоновичу Гарфункину посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. И это тоже характерно. Если «паркетные генералы», вроде Пономаренко или Щербакова, руководили войной из кремлевских кабинетов, то Москаленко и его прославленные боевые коллеги знали войну в лицо, знали и цену подвига. Когда Жукову доложили, что командир 164-го стрелкового полка Наум Пейсаховский тяжело ранен и находится при смерти, Георгий Константинович тут же приехал к рейхстагу, над куполом которого уже развевалось знамя Победы.
Известно, что при взятии рейхстага разгорелся ожесточенейший бой. Как бы ни относиться к немцам, но нельзя отрицать того, что вояки они были отменные. А в рейхстаге засели к тому же и смертники. Они отлично понимали, что война окончена, проиграна, и предпочли погибнуть, но, как говорится, с музыкой. Сопротивление защитников рейхстага было столь отчаянным, огонь столь плотным, что полк залег. И тогда полковник Пейсаховский поднялся во весь рост и с криком: «Вперед! Вперед! Вперед!» бросился к ступеням рейхстага. За командиром поднялись в атаку остальные — такова сила воодушевления. И тут рядом с Пейсаховским разорвалась мина — это было его восьмое ранение и самое тяжелое. Осколки вонзились в живот, один попал в голову, задел глазной нерв, и Наум Григорьевич полностью перестал видеть. Но, услышав голос маршала, пришел в сознание. «Вы удостоены за ваш подвиг звания Героя Советского Союза», — сказал своим решительным голосом Жуков. Указ Президиума Верховного Совета СССР был издан лишь 31 июля 1945 года, пока наградной лист прошёл все положенные инстанции.
По приказу Жукова Пейсаховского на специально выделенном самолете отправили в Одессу, где ему сделал операцию сам великий Филатов и вернул зрение одному глазу. После Победы Пейсаховский еще 10 лет прослужил в армии, в рядах которой прошла вся его жизнь. Сын рабочего, он тоже сначала стал рабочим на казанской фабрике «Спартак», окончил вечерний рабфак, потом коммунистический институт, дошел до заместителя директора этой же фабрики, но по партийной мобилизации был призван в Красную Армию в 1934 году, служил политруком роты, комиссаром стрелкового батальона, замполитом полка, а в 1942-м был назначен командиром 164 полка. За храбрость, мужество и умелое командование был награжден орденами Красного Знамени, Кутузова 3-й степени, двумя орденами Отечественной войны 1-й степени, орденом Красной Звезды и т.д. Так что это был весьма и весьма незаурядный воин, и, тем не менее, если бы не Жуков, вряд ли удостоили его высшего звания.
Характерен еще один пример. 26 сентября 1943 года рота старшего лейтенанта Рафаила Льва с ходу форсировала Днепр севернее Киева. Почти две недели удерживала она плацдарм, отражая ожесточеннейшие атаки немцев и обеспечивая переправу полка. Командир полка представил Льва к награждению орденом Красного Знамени. Ознакомившись с наградным листом, командующий 60-й армией генерал-лейтенант И.Черняховский написал внизу: «Достоин присвоения звания Героя Советского Союза». Такую же надпись сделал рядом командующий войсками Центрального фронта генерал армии К.Рокоссовский. Звание было присвоено Льву Рафаилу Фроимовичу 17 октября 1943 год, а на следующий день он погиб в бою за село Никольское. Там и находится его могила — бывшего ташкентского токаря, ставшего воином.
Двойной стандарт
Но Москаленко, Жуков, Катуков, Черняховский, Рокоссовский и другие военоначальники не могли опекать каждого еврея — дел куда поважнее и без них было навалом. А практика сложилась такая, что за один и тот же подвиг еврею давали награду всегда рангом или двумя поменьше той, которой удостаивался славянин. Положение стало настолько нетерпимым, что даже близкий к придворным кругам и лично к тов. Сталину Илья Эренбург (возможно как раз в силу своей личной близости) осмелился сказать вслух то, что на фронте знал, видел и понимал каждый, если только, как Солженицын, в силу своей зашоренности не хотел этого и не знать, и не видеть, и не понимать. На 2-м пленуме ЕАК в марте 1943 года Эренбург выступил с большой речью. Приведу из нее отрывок, в котором заключена квинтэссенция наболевшей проблемы:
«Вы все, наверное, слышали о евреях, которых “не видно на передовой”. Многие из тех, кто воевали, не чувствовали до определенного времени, что они евреи. Они почувствовали лишь тогда, когда стали получать от эвакуированных в тыл родных и близких письма, в которых выражалось недоумение по поводу распространяющихся разговоров о том, что евреев не видно на фронте, что евреи не воюют. И вот
еврейского бойца, перечитывающего такие письма в блиндаже или в окопе, охватывает беспокойство не за себя, а за своих родных, которые несут незаслуженные обиды и оскорбления.
Для того чтобы евреи-бойцы и командиры могли и дальше спокойно делать свое дело, мы обязаны рассказать о том, как евреи воюют на фронте. Не для хвастовства, а в интересах нашего общего дела — и тем скорее уничтожить фашизм. Для этой цели мы обязаны создать книгу и в ней убедительно рассказать об участии евреев в войне…»
Выступление Эренбурга было напечатано в газете «Эйникайт», издававшейся на идише, который половина евреев забыла, а половина вообще не знала. Никакой книги, конечно же, никто не создал. Да что там книги: Эренбург не написал ни одного очерка о каком-нибудь воине-еврее. Хотя, если верить Солженицыну, «Илье Эренбургу, еще и другим, например, журналисту Кригеру, дано было “добро” сквозь всю войну поддерживать и распалять ненависть к немцам — не без упоминания жгущей и выстраданной ими еврейской темы, но и без специальной акцентировки ее. Эренбург отгремел главным трубадуром всей той войны, утверждая, что “немец по природе своей зверь».
А Твардовский, Шолохов, Тихонов и другие русские писатели, поэты и журналисты, выходит, поддерживали и распаляли любовь к немцам? Перефразируя Пушкина, можно сказать, что главным для них было «глаголом жечь сердца солдат». Но каков тон: «отгремел главным трубадуром». Солженицын даже не скрывает своей иронии. Но Эренбург был не трубадуром, но народным трибуном, его голос гремел по всей стране и на всех фронтах, поднимая дух советских людей. Именно по этой причине Геббельс –вот уж действительно трубадур нацизма и насилия, объявил Эренбурга своим личным врагом! Такова была сила патриотической публицистики выдающегося русского писателя Эренбурга! А будущий русский писатель Солженицын в это время отсиживался в своём блиндаже, занимаясь для себя литературными эксерсизами. А отстранённо-высокомерное «той войны»? Нет, «та война» была нашей войной, народной и священной. Иной раз, при чтении «Двухсот лет вместе» невольно задумываешься, понимал ли сам А.И., куда его заносит? Забыл он, видимо, что призыв Эренбурга: «Убей немца!» действовал на фронте куда сильнее, чем официальный «За Родину, за Сталина!», потому что был ближе и понятней сердцу солдата, видевшего, что творили немцы. Для него они были не фашисты, не гитлеровцы, а именно немцы. Как призывал Симонов в своём пронзительном стихотворении «Если дорог тебе твой дом» - «Сколько раз увидишь его (немца.- В.К.), Столько раз и убей!». Без этой ненависти, без остервенения народа мы никогда бы не победили «немецкого зверя». Неужели и этого не понимал и не знал фронтовик Солженицын? До какой же степени ослепления можно дойти в своей неприязни к евреям! Кстати, в военной публицистике Эренбурга и Кригера еврейская тема никогда не была «жгущей». Они вообще её не касались. Гораздо более жгущей — без всяких кавычек — она стала для самого Солженицына. Патологически-жгущей. Книгу же, о которой говорил Эренбург, написал спустя ровно 50 лет другой еврей, но не писатель, а фронтовик, с первого и до последнего дня Великой Отечественной провоевавший на передовой.
Две эти книги вышли по случайному совпадению почти одновременно: «Двести лет вместе» (II том) и «Энциклопедия еврейского героизма». Автор первой — нобелевский лауреат, писатель, задумавший стать историком. Автор второй — профессиональный историк, доктор наук, профессор Федор Давидович Свердлов. Он родился в 1921 году в Харькове в семье рабочего. После школы поступил в артиллерийское училище. Потом – фронт. Трижды был ранен, награжден шестью боевыми орденами. В 1949 году с Золотой медалью окончил Военную академию им. М.В.Фрунзе и затем в течение 30 лет преподавал в ней.
И еще он — еврей. И как еврею ему всегда было горько и обидно слышать досужие разговоры о том, что евреи всячески уклонялись от службы в армии, а, попадая на фронт, старались пристроиться в теплые и безопасные местечки во 2-м и 3-м эшелонах. Поэтому много лет Федор Давидович посвятил тому, чтобы опровергнуть грязный поклеп на свой родной народ. Итогом и стала эта в буквальном смысле Энциклопедия. К сожалению, сам автор уже не увидел своей книги — он умер в мае 2002-го, всего за полгода до выхода ее в свет. Предлагаемая ниже глава написана по материалам «Энциклопедии еврейского героизма» и посвящается светлой памяти Федора Давидовича Свердлова, фронтовика и патриота России.
|
