Наступил новый этап борьбы с Церковью. Вслед за принятием митрополитом Сергием /Страгородским/ (1867-1944гг.)[i] декларации о лояльности к советской власти в 1927 году, духовенство было поставлено перед необходимостью подчиниться «советской политике»[1].  Государственная власть преследовала цель, по свидетельству историка: «расчленения и ликвидации Церкви по частям»[2].

В это время, в период 1929-1930 годов, перед каждым человеком стоял выбор «либо за советскую власть, за пятилетки, за коллективизацию сельского хозяйства, за коммунизм, - либо против»[3]. Однако, несмотря на ужасающие размеры, которые приняли тогда гонения на религию, власти не добились успеха. Среди факторов помешавших успеху безбожия исследователь называет следующие: «непредвиденная готовность верующих идти на любые муки, возникновение Катакомбной Православной церкви и стойкость других исповеданий», - все это сломило «демонские планы безбожников»[4].

Индустрия арестов пробуксовывала. Судебное делопроизводство требовало определенного времени, хоть беззаконный, но медленный и бюрократически отягощенный советский суд отвлекал от главной задачи – устрашения и уничтожения всякого сопротивления, несогласия. Для того чтобы увеличить пропускную способность, облегчить и убыстрить процедуру ареста, осуждения и отправки к месту отбывания наказания, была изобретена новая система, т.н. «тройки». Ни государственного обвинения, ни прокурорского надзора, ни возможности защиты со стороны адвоката, - только трое офицеров - представителей спецслужб, и приговор готов. Можно приниматься за следующего.

БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА

Московские тюрьмы Таганская, Лубянская, Бутырская повидали в годы террора тысячи священнослужителей, монахов и мирян. Камеры, освященные тусклой лампочкой; с грязным цементным полом; нары, изъеденные клопами; конвоиры и т.д. И конечно среда, с одной стороны – рецидивисты, воры, хулиганы; с другой – исповедники Христовы. О тюремной жизни сохранилось множество свидетельств, записанных самими участниками событий или с их слов. «Мы все узники в тюрьме большой или малой, - но там в ином мире, который Христос делает нам доступным уже здесь – через возрождение, давая нам новую жизнь (инобытие) – настанет совершенная свобода», - писал один из заключенных, - «Нас ведут внутрь тюрьмы... Темно, угрюмо… Мы должны пройти карантин… Камеры здесь особенно грязны, неустроенны, с разбитыми стеклами. Арестанты не заботятся об их благоустройстве – ибо жить в них приходится лишь временно. Фактически назначение карантина состоит как будто в том, чтобы испытать тюремную жизнеспособность новичка: уж если в этом неопрятном отделении выживет, так в остальных помещениях тюрьмы и подавно выдержит… Нам попалась камера на редкость грязная… Кто-то говорил у нас, что имеется план все русское население провести через тюрьму, как через политический карантин, - тогда, мол, оно будет благонадежным и вылечится от всякой контрреволюции»[5].

Еще некоторые подробности содержания, приведенные в жизнеописании одного из новомучеников: «…Ужасающие похлебки Бутырки нелегко было освоить. Тут обед привозили огромными бочками, затем разливали в старые оцинкованные шайки из расчета на пять человек. Суп из вонючей требухи или тухлой рыбы, жидкий и противный. На второе уже не помню что. Хлеб по порциям. Он тут дорого ценился. За кусок хлеба можно было нанять вымыть пол в свою очередь… Все вокруг бились с клопами… Не разрешалось петь революционные песни. Тотчас стучали в дверь и кричали: «Перестать!» Это потому, что мы недостойны. А вот наши церковные службы, как мы заметили, слушал и сам конвоир, потихоньку»[6]. Бутырка была тюрьмой политической.

Для того чтобы иметь представления о внешних условиях содержания в тюрьме, обратимся к воспоминаниям заключенного сидевшего в одной из Московских тюрем: «Хлеба давали от полуфунта до 3/4 фунта[ii] в день. Этот кусок назывался на местном жаргоне «пайкой», и он служил в тюрьме денежной единицей: так, например, за очистку камеры от насекомых я должен был заплатить «специалисту» три «пайки». Днем предлагали суп - нередко из гнилого конского мяса, такой зловонный, что обычно арестованные отказывались его принимать... Какой-то зеленый лист (я не ботаник, не берусь определить - только не капустный) плавал иногда на поверхности... Затем после супа на второе блюдо мы получали 2-3 ложки гороховой каши... к ужину давали то же, что и на обед, да три раза в день выдавался кипяток. Изредка давали немного сахару.

Не удивительно, что среди арестантов при таком питании сильно было развито малокровие и туберкулез.

Спасала нас приносимая извне от родных и друзей «передача». Вторник и суббота, дни «передачи», были в тюрьме особенно чтимыми. Лишнего никогда не бывало, ибо при каждом из нас, имевших передачу, кормился кто-либо из верхних этажей, так называемой «шпаны» (словом «шпана» на тюремном жаргоне называется «рвань», «голытьба», мелкие воришки и т.п.)… Кстати о камере. Это узкая каменная келья, имеющая пять шагов длины и два с половиной шага ширины. К одной стене привинчена кровать... Маленький столик привинчен к стене. В двери знаменитый глазок, отверстие величиной с медный пятак, в которое часто заглядывает надзиратель. Вверху под потолком, окно с толстой железной решеткой... Я хотел бы много написать о тюремном окне. Это отдушина в смрадной келье.

Через нее видишь то, что так мало замечаешь на свободе - кусок неба. Ночью тихо смотрит оно с вышины мерцающими звездными очами... Сколько миров там в этой таинственной бездне! Днем небо сияет кроткой лазурью; проходят облака. Это почти единственная «природа» в тюрьме.

На окно прилетали голуби, воробьи собирать крошки оставшейся пищи - милые крылатые гости! По утрам и вечерам с пронзительным писком носились стрижи... ближе взору открывается прозаическая картина: тюремный двор; часовой на вышке... наблюдает за гуляющими арестантами. «Отойди от окна», кричит он, если видит группы гуляющих, скучивающихся у окон. Но окно в тюрьме имеет свою непреодолимую мистическую власть. Если не иметь свободы, то хоть видеть ее в созерцании! Какое счастье, что Христос открыл окно в вечность; которого никто не может затворить! Не только окно Он открыл, из которого видно небо, но и самое небо.

«Отныне увидите, небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».

Этого окна не заслонят никакие стены, даже стены могилы. Даже, если я потеряю окно своей души, око моего тела, это небо не уйдет из моих глаз, ибо оно не зависит ни от каких глаз, но зрится из глубин духа, куда не досягает никакой человеческий произвол.

Я никогда в жизни не был так весел, как в тюрьме. Я люблю петь в хоре, но здесь я часто пел один. Мой сосед просил повторять эти духовные песни, чтобы развеять его тоску и тревогу»[7].  Действительно, верующую душу и верующее сердце не устрашат застенки и несвобода. Тот же человек передает в своих воспоминаниях опыт тюремного бытия: «Тюрьма, более чем что-либо, представляет атмосферу, в которой легко задохнуться человеку. Но молитва есть творческая способность проникать всюду - она не знает власти никаких стен, никаких решеток и оков, она способна парить над всеми национальными и религиозными перегородками, разделяющими людей - она дает возможность человеку «крылатою мыслью весь мир облететь»[8].

КАЗАХСКИЕ СТЕПИ

Вернемся к главному персонажу, которому посвящено данное повествование. Итак, «советом судей» ГПУ я, без всякого суда, был приговорен к 7 годам принудительных работ в концентрационном лагере», - обычное по тому времени явление, тысячи людей прошли этим кровавым путем. В этой связи, владыка Павел /Мелетьев/, пишет: «Для меня открывался новый период ужасных событий»[9]. И далее, - «А как вышел я из тюрьмы, в Казахстан угнали, это в прежней Акмолинской области, а лагерь, как раз на границе пустыни, и песок за колючей проволокой начинается. Много народа тут понагнали, духовенства, учителей, мужиков»[10]. Город Акмола, что в переводе с казахского языка означает «белая могила» основан был русскими казаками в 1830 году, здесь делали остановку торговые караваны шедшие в Китай. В середине XIX века при активном русском освоении края воздвигли православный Константино-Еленинский собор, затем был основан женский монастырь, позднее на деньги купцов и простых жителей построена Александро-Невская церковь. «Это был впечатляющий архитектурный памятник города: белые стены, высокая колокольня со 109 колоколами, зеленые купола с золотыми крестами, монументальная стенная роспись»[11]. Расписывал храм один из учеников В.М. Васнецова. В 1914 году в «благословение степному краю» император Николай II пожаловал в Акмолинск высоко художественную икону Святителя Николая Чудотворца, которая широко почиталась в среде верующего народа. Только, к сожалению, всего этого увидеть, прибывшему в эти степные края для отбытия срока заключения Мелетьеву не привелось. В 1930 году городские храмы были закрыты, та же участь постигла и 18 церквей бывшего Акмолинского уезда[12]. Географически Акмолинская или Целиноградская область[iii] расположена в северной части Казахстана, это засушливый степной район, зима тут малоснежная, но ветреная и холодная, летом осадков так мало, что реки практически мелеют и пересыхают. Освоение целинных земель Казахстана и активное их заселение началось в СССР после второй мировой войны, пока же это был дикий край, местные жители в большинстве своем страдали такими заболеваниями, как бытовой сифилис и трахома. Не было ни электричества, ни дорог, ни признаков оказания медицинской помощи, ни школ.

Современный исследователь пишет: «В самых тяжких лагерных условиях, в голодных ссылках эти исповедники оставались не сломленными, не отчаявшимися, не озлобившимися, верными Христу, утешителями для своих соузников; они в каторжных лагерях и ссылках сохраняли светлый, исполненный христианской надежды взгляд на мир»[13].

Сам исповедник Христов так описывал условия своего страдания: «Я был сослан со многими другими заключенными в лагерь, в Казахстан. В Казахстане мы были отправлены в песчаную пустыню. Ни одного деревца, ни одного кустика, ни одной постройки, никакого убежища, ничего, кроме неба и песка… Там должны были быть выстроены новые концентрационные лагеря. Ночи в пустыне – ледяные. Нам нечем было укрыться, не было даже маленького одеяла. Жара днем – ужасна: пот льется, ни останавливаясь, ни на мгновенье. Чтобы увеличить наши мучения, караульные кормили нас очень соленой сушеной рыбой (часто нам давали одни только головы). И ни капли воды, чтобы утолить жажду! Воду надо было доставлять издалека, и поэтому раздача воды происходила редко и в очень маленьких количествах. С особенно утонченной злобой обращались с монахинями. Под страстью низших страстей люди становятся хуже животных»[14]. В этом засушливом краю  особо остро стояла проблема с отоплением. Степное лето приносит свои трудности, зной сменяется холодом ночи. Леса здесь отсутствуют, печи протапливаются чигрой, так называют сухую полынь, которую нужно собирать в степи и кизяком, дающим при горении тяжелый удушающий запах. Тяжело ходить по раскаленному песку, ноги в нем тонут. Если нет деревьев, значит, нет и тени, негде укрыться человеку в степи от палящего солнца. Когда поднимается ветер, то он гонит тучи раскаленной песчаной пыли, от которой нет спасения, она проникает всюду. В середине лета случаются нашествия насекомых. Из воспоминаний одного свидетеля, жившего в казахских степях в 1928 году в ссылке, узнаем: «Это было подобно египетским казням. Они проникали всюду: в кастрюли с пищей, через плотно закрытые крышки, в воду, в одежду, в постель. Видом они были очень противные… было просто страшно… Мы изнемогали от такого нашествия…»[15]. Владыка Павел /Мелетьев/ о страшном казахстанском заключении писал: «Каждый день сотни людей умирали от голода, да от болезней. Их и не хоронили, а за проволокой на песок клали, а он их сам засыпал»[16]. В другом источнике говорилось: «Много пришлось претерпеть владыке, и только его непоколебимая вера поддержала его среди страшных испытаний на Соловках и в Казахстане, так что его мучители сами удивлялись, как он все переносил»[17].

Далее, наступает новый этап в жизни страдальца. «В конце 1937 года я был выпущен из концентрационного лагеря. Началась другая жизнь. Но это была жизнь постоянного беспокойства, постоянных лишений и преследований. Никто не хотел меня принимать, никто не хотел дать мне приюта на ночь. Когда на мое счастье, какая-нибудь добрая и сострадательная душа меня принимала, то она мучилась от страха и беспокойства»[18].

Тем не менее, не смотря на весь трагизм и кажущеюся безысходность, по словам, одного из ссыльных участников тех страданий, вера была сильна, христианский дух не сломлен. Православное, святоотеческое понимание сути происходящих событий, выразилось в следующих словах: «…происходит не только одно разрушение твердыни и того, что для многих святое святых, но происходит очищение этих святынь, их освящение через огонь жестоких испытаний и проверок… Посмотрите, как жизнь фактически стала аскетична, как самоотреченна, небывалое самоотречение становится не исключением, а правилом всякого человека…»[19].