Геннадий Костырченко

ТАЙНАЯ ПОЛИТИКА СТАЛИНА

К оглавлению

Глава III

Холодная война, власть, пропаганда

Перегруппировка

внутри номенклатурной элиты

ИНТРИГИ В КРЕМЛЕ

Победный 1945-й явился для Сталина не только годом военного триумфа, ознаменовавшегося увенчанием его имперской короной в виде преподнесенного ему маршалами* звания генералиссимуса, но и апофеозом его национально-государственной доктрины, опиравшейся на пропагандистское использование традиций русского патриотизма. Не случайно, выступая 24 мая в Кремле на приеме в честь командующих войсками Красной армии, он провозгласил тост «за здоровье русского народа», который «заслужил в... войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов... страны»1. Однако интересы мощной империи, которая, выйдя за пределы одного государства и установив контроль над Восточной Европой, превратилась в мировую державу, не позволяли Сталину почивать на лаврах триумфатора. Покоившаяся на единодержавии верховная власть требовала обеспечения соответствующего ей баланса политических сил внутри страны, тем более что здесь образовался явный перекос в пользу значительно окрепшего в годы войны партийно-государственного тандема Маленков—Берия, выражавшего интересы военно-промышленного комплекса. Такая тенденция стала беспокоить Сталина задолго до победного мая 1945-го. Уже начиная с середины 1944 года он стал негласно противодействовать дальнейшему росту влияния этой группировки, используя в качестве политического противовеса Жданова и его «ленинградцев». Правда, в связи с тем, что в сентябре того же года Жданов был назначен уполномоченным от политбюро на мирных переговорах с Финляндией и отбыл в Хельсинки, его позиции на столичной «бир

* Известно, что первоначально в Древнем Риме почетный титул императора присваивался военачальникам их соратниками за победы в битвах.

же власти» временно ослабли. Тем не менее фортуна ему благоволила: в декабре его главный соперник в борьбе за лидерство на «идеологическом фронте» Щербаков серьезно заболел, а 10 мая 1945 г. скончался от «паралича сердца»*. Это была ощутимая потеря для его сторонников в ЦК, и прежде всего для Маленкова. И хотя последнему удалось тогда присовокупить к многочисленным своим обязанностям по секретариату ЦК еще и руководство идеологической сферой и сохранить фактически перешедший к нему в годы войны от Жданова статус второго секретаря ЦК партии, однако в отличие от Щербакова он не был силен в вопросах организации пропаганды и не мог в этом новом качестве соперничать на равных с таким опытным партидеологом, как Жданов. Это обстоятельство заметно облегчало стоявшую перед Сталиным задачу.

Всю вторую половину 1945 года вождь посвятил тайным приготовлениям к новой закулисной баталии. Для нанесения удара по ослабленной смертью Щербакова маленковско-бериевской группировке были использованы серьезные недостатки, якобы имевшие место в военной авиации и авиапроизводстве в недавнем прошлом. Летом 1945 года об этом уведомил Сталина его сын Василий, тогда полковник ВВС, который, встретившись с отцом в Потсдаме, доложил ему, что в годы войны руководство авиационной промышленности, вступив в «преступный сговор» с командованием военно-воздушных сил, будто бы отправляло на фронт в массовом количестве «летающие гробы» в виде дефектных истребителей Як-92.

* Произошло это после того, как 9 мая уже выздоравливавший после инфаркта миокарда Щербаков приехал в Москву из санатория «Барвиха», чтобы отметить День Победы. Кремлевские медики, разрешившие эту поездку, потом будут арестованы по «делу врачей».

Существенную закулисную роль в раскручивании интриги сыграл главный конструктор этих машин А.С. Яковлев, занимавший в то время пост заместителя наркома авиапромышленности. Всегда старавшийся быть на виду у сильных мира сего, тот первые свои серийные самолеты конца 20-х годов назвал АИРами в честь тогдашнего председателя СНК СССР А.И. Рыкова и примерно тогда же сблизился с заместителем последнего Я.Э. Рудзутаком, женившись с пользой для карьеры на его воспитаннице. Правда, когда по воле Сталина те превратились во «врагов народа», молодому авиаконструктору пришлось переименовать свои машины и развестись. Способный, гибкий, умный и приятный в общении Яковлев понравился Сталину, делавшему ставку на молодых, циничных и даровитых карьеристов, и стал фактически его советником по авиационным делам. Поскольку старые беспартийные конструкторы (А.Н. Туполев, Н.Н. Поликарпов) особого доверия вождю не внушали, Яковлев очень скоро превратился в фигуру «номер один» в сталинской авиации.

Этому в немалой степени способствовало то, что после замены в начале 1940 года М.М. Кагановича на посту наркома авиапромышленности А.И. Шахуриным Яковлев был назначен его заместителем по опытному самолетостроению и науке. Открывшиеся возможности он использовал прежде всего с целью получения привилегий для своего конструкторского бюро и в борьбе с конкурирующими фирмами. В годы войны конструктор близко сошелся с Василием Сталиным, запросто приезжал к нему на дачу в Зубалово и даже изготовил для него персональный закамуфлированный Як-3, самый скоростной истребитель в те годы. Судя по всему, не кто иной, как Яковлев, помог Василию Сталину в сборе компромата, который тот передал отцу. А 6 сентября 1945 г. Яковлев сам направил письмо Сталину, в котором руководимый Шахуриным Наркомавиапром выставлялся основным виновником провалов в области создания реактивных самолетов и дальних бомбардировщиков3. Пока эта информация проходила через бюрократическую круговерть и на ее основе готовились репрессивные решения, у Сталина в середине сентября случился инсульт: сказалось психологическое перенапряжение, накопленное за годы войны, а последней каплей стал атомный «сюрприз» американцев. Правда, удар был не очень сильным, и болезнь вскоре отступила. Прибыв в начале октября на отдых в Сочи, где проводил тогда свой отпуск и Шахурин, Сталин принялся по своему обыкновению усыплять бдительность будущей жертвы. Однажды, а это было в начале ноября, он пригласил наркома авиапромышленности отметить 70-летие М.И. Калинина. На торжестве, состоявшемся на даче юбиляра у горы Малый Ахун, Сталин был подчеркнуто приветлив с Шахуриным. А по окончании отпуска, когда нарком возвращался в Москву, Сталин в знак особого благорасположения поручил проводить его Поскребышеву.

* Обычно, особенно в годы войны, заседания политбюро не проводились, решения принимались его членами, как правило, заочно, «опросом».

Сам же диктатор вернулся в столицу 17 декабря и сразу же стал деятельно готовиться к осуществлению задуманного, задействовав в свои планы и Жданова, прибывшего в Москву из Хельсинки 26 декабря. Реализация аппаратной интриги началась 29 декабря, когда впервые за продолжительное время Сталин провел в Кремле полноценное заседание политбюро*, на котором предложил отстранить Шахурина от занимаемой должности и взял на себя поручение «наметить» кандидатуру нового наркома авиапромышленности. • Интересно, что накануне вечером Сталин почти полтора часа беседовал с Яковлевым, очевидно, обсуждая с ним детали своего предстоящего выступления на политбюро. Уже 30-го новым руководителем авиапромышленной отрасли был утвержден М.В. Хруничев, работавший ранее первым заместителем наркома боеприпасов4.

Первоначально в целях обоснования отставки Шахурина в ход было пущено обвинение в махинациях с трофейным имуществом, тогда широко использовавшееся Сталиным как повод для расправы с неугодными. 9 января оргбюро ЦК приняло постановление «О недостойном поведении Шахурина А.И.», в котором бывшему наркому инкриминировался, в частности, вывоз из Германии и использование в качестве личной собственности семи легковых автомобилей. В то же время не были забыты и услуги тех, кто тайно участвовал в подготовке смещения Шахурина. 13 января Яковлева назначили первым заместителем к новому наркому авиапромышленности, а 2 марта в печати появилось сообщение о присвоении Василию Сталину генеральского звания5. В один день с Шахуриным лишился министерского кресла и Берия, против которого наряду с Василием Сталиным интриговал начальник личной охраны вождя генерал Н.С. Власик. Оставаясь заместителем председателя СНК СССР, Берия был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел «в связи с перегруженностью... другой центральной работой»6.

* Примечательно, что помимо Маленкова и Хруничева в комиссию входили также А.А. Жданов и А.С. Яковлев.

Союзник Берии Маленков хотя и был назначен тогда же председателем комиссии по передаче дел новому наркому авиапромышленности*, не мог не почувствовать неладное. Пытаясь как-то укрепить свое реноме в глазах вождя, этот партийный царедворец решил воспользоваться подвернувшимся весьма кстати благоприятным случаем, связанным с вышедшей в то время в свет книгой избранных произведений грузинского большевика и литературоведа А.Г. Цулукидзе. Дело в том, что Сталин, ознакомившись с этим изданием и пригласив к себе отвечавшего за идеологию Маленкова, как бы невзначай то ли спросил, то ли посетовал: «Кажется, было решение и о моих сочинениях?». Дав сразу же указание своим сотрудникам порыться в архивах, Маленков установил, что в середине 30-х годов такое решение действительно принималось, но ничего конкретного по нему так и не было сделано. Исправляя это упущение и демонстрируя одновременно свою исполнительность, Маленков 19 января вынес на политбюро проект постановления об издании до 1949 года 16-томного собрания сочинений Сталина7. Однако даже такой эффектный шаг уже не мог предотвратить неизбежного. И хотя 18 марта Сталин предложил на пленуме ЦК повысить партийный ранг Маленкова и Берии до полноправного членства в политбюро, это было, скорее, отвлекающим маневром, чем проявлением неожиданного благорасположения к ним, тем более что в тот же день новым секретарем ЦК был назначен ставленник Жданова А.А. Кузнецов. Ну и поскольку в связи с недавней болезнью Сталина уж очень громко стали говорить о Молотове как о наиболее вероятном преемнике вождя, на том же

мартовском пленуме упразднили занимаемую последним должность первого заместителя председателя правительства и перевели его в обычные заместители. А спустя два дня еще один протеже Жданова — М.И. Родионов сменил А.Н. Косыгина на посту председателя Совета министров РСФСР. 29 марта заместителем Родионова был назначен вроде бы уже прощенный Шахурин, что, как показали последующие события, было не более чем еще одной уловкой Сталина8.

То, что положение маленковско-бериевской группировки весьма шатко, стало очевидным 7 апреля, когда неожиданно был взят под стражу Шахурин. Непосредственным поводом к его аресту послужили показания бывшего командующего 12-й воздушной армией маршала авиации С.А. Худякова (А.А. Ханферянца), который был ранее препровожден в Лефортовскую тюрьму и в ходе допросов «с пристрастием» оговорил Шахурина и руководство ВВС. Примерно тогда же оказались за решеткой заведующие отделами управления кадров ЦК А.В. Будников и Г.М. Григорьян, курировавшие авиационную промышленность, а также руководители военно-воздушных сил А.К. Репин, Н.С. Шиманов, Н.П. Селезнев. 11 апреля, то есть после того как от них теми же методами были получены дополнительные «признания», Сталин своим письмом (с приложенной подборкой показаний арестованных) известил членов и кандидатов в члены политбюро, секретарей ЦК, руководство вооруженных сил и авиационной промышленности о разоблачении крупного антигосударственного заговора, в результате которого в годы войны «фронт получал недоброкачественные самолеты... и расплачивались за это своей кровью наши летчики». Сообщалось также об арестах «заговорщиков» из числа высокопоставленных военных и гражданских функционеров. Последним под стражу взяли 23 апреля командующего ВВС А.А. Новикова, который во многом пострадал из-за того, что Василий Сталин считал его личным врагом'.

* «Человеком» Берии Меркулов стал еще в 20-е годы, работая под его руководством в органах ГПУ Грузии. Будучи выходцем из>дворян и получив хорошее образование, Меркулов участвовал в редактировании так понравившейся Сталину книги Берии «К вопросу о создании большевистских организаций в Закавказье» (1935 г.). Переехав в Москву и став наркомом внутренних дел СССР, Берия в 1938 году перевел Меркулова с поста заведующего промышленно-транспортным отделом ЦК КП(б) Грузии на должность своего первого заместителя, а в 1941-м рекомендовал его на пост наркома государственной безопасности СССР. Увлекаясь художественным словом и издав под псевдонимом «Всеволод Росс» ряд драматических произведений, Меркулов покровительствовал литераторам и считался в их среде либеральным чиновником.

Испытывая недоверие к ставленнику Берии на посту наркома государственной безопасности В.Н. Меркулову*, Сталин назначил руководителем расследования «авиационного дела» начальника

Главного управления контрразведки Красной армии «Смерш» и своего заместителя по Наркомату обороны B.C. Абакумова*, который особо отличился в январе 1945 года, возглавляя операцию по тайному захвату в Будапеште известного шведского дипломата, сотрудничавшего с американской разведкой10, Рауля Валленберга, спасшего тысячи евреев, обреченных на смерть в гитлеровских концлагерях. Оказывая грубый нажим на арестованных, Абакумов ударными темпами закончил следствие, и уже 10 мая дело стало объектом разбирательства военной коллегии Верховного суда СССР, заседавшей под председательством В.В.Ульриха. На следующий день был вынесен вердикт, гласивший:

«Подсудимые протаскивали на вооружение ВВС заведомо бракованные самолеты и моторы крупными партиями и по прямому сговору между собой, что приводило к большому количеству аварий и катастроф в строевых частях ВВС, гибели летчиков...».

Что касается приговора, то тут, думается, не обошлось без присущего Сталину черного юмора. Сроки заключения были определены в соответствии с нисходящей кривой, понижавшейся почти с анекдотической равномерностью. Шахурин, как главный обвиняемый, получил семь лет, Репин — шесть, Новиков — пять, Шиманов — четыре года, Селезнев — три, а подчиненным Маленкова Будникову и Гри-горьяну, наверное потому, что те «орудовали» в ЦК «на пару», дали по два года каждому. Издевательский характер этого приговора очевиден еще и потому, что все осужденные по нему, несмотря на разные сроки заключения, были одновременно выпущены на свободу только после смерти Сталина**.

* Родился Абакумов в Москве в 1908 году в семье истопника и прачки. До 1916 года учился в церковно-приходской школе. В 1930-м, работая грузчиком на складе «Центросоюза», вступил в партию и через два года начал карьеру в органах внутренних дел. В 1939 году на волне чистки «ежовских» кадров в центральном аппарате Наркомвнудела был взят оперуполномоченным в секретно-политический отдел ГУГБ НКВД, а через несколько месяцев отправился руководить региональным управлением НКВД в Ростов. Еще через год возглавил Управление особых отделов НКВД СССР. А с марта 1943 года, после передачи особых отделов в армию, возглавил созданное в РККА Главное управление контрразведки «Смерш», и его как перспективного руководителя спецслужб стал персонально опекать Сталин.

** Произошло это во многом благодаря тому, что 26 мая 1953 г. Берия направил в ЦК записку, в которой утверждалось, что в судебно-следственных материалах осужденных по авиационному делу «МВД не нашло состава преступления».

В благодарность за свой труд Абакумов 4 мая был назначен министром государственной безопасности СССР. Его предшественника на этом посту Меркулова, как не оправдавшего «возложенных на него ЦК задач», перевели из членов в кандидаты ЦК и с пони

жением назначили начальником Главного управления советским имуществом за границей при Совете министров СССР11. Решая в те же дни дальнейшую судьбу Берии и Маленкова, Сталин по поводу будущности первого не испытывал особых сомнений, полагая, что его неуемная энергия и амбиции еще долго будут поглощены руководством атомным проектом, во главе которого тот был поставлен в августе 1945 года сразу же после атомной бомбардировки американцами Японии. Что же касается второго, то тут Сталин, не видя в Маленкове соперника в борьбе за власть (тот был сильным и энергичным исполнителем, но слабым лидером), склонился к тому, чтобы лишь для острастки наказать этого опытного функционера и, наложив на него временную опалу, найти ему применение вне аппарата ЦК, переданного под контроль Жданова и его «ленинградцев». Тем самым вождь в который уже раз решил прибегнуть к излюбленной тактике арбитра в противоборстве своих фаворитов.

* По приказу Сталина этот самолет был целиком скопирован с американской «суперкрепости» Б-29, которая попала в руки советских конструкторов после вынужденной посадки в 1944 году трех этих самолетов на Тихоокеанском побережье Советского Союза.

Отправной датой в осуществлении задуманного Сталиным стало 13 апреля, когда решением политбюрр Маленков сдал, а Жданов принял руководство идеологической сферой. Тогда же первый заменялся на посту начальника ключевого в аппарате ЦК управления, кадров А.А. Кузнецовым. Однако за Маленковым пока сохранялось председательствование на заседаниях оргбюро ЦК (прерогатива второго секретаря ЦК), и как бы в утешение за утраченные полномочия ему был передан контроль за работой компартий союзных республик. Постепенно лишая Маленкова партийной власти, Сталин все больше загружал его ответственными поручениями по линии Совета министров СССР. Еще 22 марта состоялось назначение Маленкова председателем комиссии по постройке стратегического бомбардировщика Ту-4*, способного нести атомное оружие. Стремясь вернуть себе благорасположение вождя, Маленков так энергично взялся за дело, что уже вскоре отрапортовал о полной готовности четырех новых машин, собранных на казанском заводе № 22, к демонстрационному полету на первомайском параде12. Однако Сталин неожиданно нанес ему еще один чувствительный удар. Получив от Абакумова заявления, подписанные Шахуриным, Новиковым и Шимановым с их вынужденными «признаниями» о том, что Маленков, зная в годы войны о непорядках в авиации, не сигнализировал о них в ЦК ВКП(б), Сталин 4 мая, то есть одновременно с назначением Абакумова министром госбезопасности, провел через политбюро решение о выводе Маленкова из состава секретариата ЦК. Мотивировалось это тем, что тот, будучи шефом «над авиационной промышленностью и по

приемке самолетов — над военно-воздушными силами, морально отвечает за те безобразия, которые вскрыты в работе этих ведомств (выпуск и приемка недоброкачественных самолетов)...»13. На самом деле это обвинение носило надуманный характер и было использовано Сталиным как формальный предлог для атаки на властные позиции военно-промышленного комплекса*. В действительности, если вождь и был недоволен работой авиастроителей в годы войны, то только в связи с тем, что они уступили немцам и американцам в создании новой реактивной техники. Не случайно в принятом 26 февраля 1946 г. засекреченном постановлении СНК СССР подчеркивалось, что «Наркомавиапром допустил серьезное отставание в развитии новой авиационной техники... особенно... в деле создания реактивной техники»15**.

* Маршал авиации Новиков впоследствии отмечал, что «вопрос о состоянии ВВС являлся лишь ширмой», а он лишь «орудием в руках тех, кто хотел с помощью ложных показаний скомпрометировать некоторых видных государственных и политических деятелей советского государства». Того же Новикова Абакумов и его подручные принудили в фальсифицированном следствием заявлении Сталину оклеветать маршала Г.К. Жукова. Используя эти показания, Сталин 9 июня 1946 г. выпустил приказ по Министерству вооруженных сил СССР, в котором объявлялось о смещении Жукова с постов заместителя министра вооруженных сил и главнокомандующего сухопутными войсками, а также об отправке его в провинциальную Одессу в качестве командующего местным военным округом (14).

** 30 апреля 1951 г. Сталин на совещании с руководителями оборонной промышленности, как бы решив приоткрыть завесу таинственности над обстоятельствами возникновения «авиационного дела», сказал: «Шахурин и Новиков ведомственные интересы ставили выше государственных, загубили дело и после нихпришлось много работать, чтобы наладить производство реактивных самолетов» (16).

*** Оставался на этом посту до мая 1947 года. Р.А. Медведев ошибочно полагает, что вскоре после вывода Маленкова из секретариата ЦК его отправили как бы в ссылку в Среднюю Азию (17).

Казалось, что Маленкова ждут серьезные неприятности, может быть, даже арест, однако уже 13 мая Сталин, как бы давая ему возможность искупить прошлые ошибки, назначил его на пост председателя вновь созданного Специального комитета по реактивной технике («Комитет № 2»)***. А 2 августа произошло утверждение Маленкова в качестве заместителя председателя Совета министров СССР и введение в состав бюро этого государственного органа. В тот же день постановлением политбюро было закреплено и ведущее положение Жданова в аппарате ЦК, где он, продолжая руководить идеологической сферой, получил право председательствовать на заседаниях оргбюро18. Тем самым волей Сталина как бы завершался «развод» Маленкова и Жданова, в результате которого первый стал кем-то вроде заместителя вождя по руководству государственными делами,

а второй — партийными. При сложившейся диспозиции аппаратных сил приоритетным было положение Жданова, причем не только в силу того, что партия продолжала главенствовать над государством, но и потому, что и в самом Совете министров СССР ленинградскую группировку представляли такие влиятельные политики, как, например, председатель Госплана СССР и кандидат в члены политбюро Н.А. Вознесенский. Тем не менее Маленков сохранял шансы на реванш, так как Сталин, высоко оценивая деловые и организаторские способности этого несколько задвинутого в тень фаворита, продолжал использовать его в качестве политического противовеса Жданову.

Происходившие в верхнем эшелоне власти кадровые пертурбации особо не повредили руководителю Агитпропа Александрову. Скорее наоборот: пока политические маршалы давали кабинетные сражения друг другу он, укрепляя собственные позиции, развил кипучую деятельность на идеологическом фронте. При его активном участии в июле 1946 года Высшая школа партийных организаторов была преобразована в Высшую партийную школу. Тогда же Сталин и Жданов предоставили Александрову возможность создать свой ведомственный печатный орган — газету «Культура и жизнь», которая вскоре за разносный стиль критики идеологически «незрелых», «чуждых», а то и так называемых враждебных произведений и их авторов стала негласно именоваться в кругах интеллигенции «Александровским централом». Венцом карьерных достижений Александрова стало получение в 1946 году Сталинской премии за книгу «История западноевропейской философии» и звания действительного члена Академии наук СССР19.

Сохраняя по необходимости видимость лояльности к Жданову, Александров скорее всего не обольщал себя иллюзиями относительно перспектив дальнейшей работы под его руководством, справедливо полагая, что тот, видя в нем «человека» Маленкова, рано или поздно «выдавит» его из аппарата ЦК. Единственный шанс дальнейшего карьерного процветания на Старой площади мог появиться у Александрова только в случае победоносного возвращения туда Маленкова. Поэтому глава Агитпропа, преодолев некоторую растерянность, вызванную шоком от удара по его покровителю, возобновил закулисное партнерство с ним, благо тот не только быстро оправился от понесенного поражения, но и готов был к контратаке на позиции враждебной аппаратной группировки.

RHMRT0BR И ЗОЩЕНКО KRK ЖЕРТВЫ АППАРАТНОЙ ИГРЫ

На сей раз в качестве орудия борьбы была использована рутинная агитпроповская практика периодической директивной порки редакций литературных журналов за публикацию очередных «аполитич

ных» и написанных в духе «наплевизма и безыдейности» произведений. Причем чем резче и зубодробительнее звучала критика, тем меньше она имела отношение собственно к литературе. Так было, скажем, в апреле 1946 года, когда, отстраняя Маленкова от руководства идеологией, Сталин и Жданов сетовали на то, что московский «Новый мир», издающийся под контролем Агитпропа (а значит, и Маленкова), превратился в «худший» журнал20. Действуя по той же схеме, Александров (совместно со своим заместителем A.M. Еголи-ным) подготовил 7 августа 1946 г. записку «О неудовлетворительном состоянии журналов "Звезда" и "Ленинград"», в которой критиковались в общей сложности 15 авторов, главным образом ленинградских, в том числе А.А. Ахматова и М.М. Зощенко. И если первая никак не выделялась из общего ряда «провинившихся» литераторов, то рассказ второго «Приключения обезьяны», опубликованный в журнале «Звезда», удостоился резкого эпитета «порочный». В целом же формулировки носили достаточно умеренный характер. Даже о вине Ленинградского горкома, «проглядевшего ошибки» журнальных редакций, говорилось в осторожном тоне (может быть, потому, что записка адресовалась Жданову, всегда защищавшему «своих ленинградцев»)21. Стараясь пока не раздражать своего нового шефа, Александров, видимо, считал,, что сперва нужно поманить его возможностью вновь продемонстрировать свои качества несгибаемого борца за идейную чистоту советской литературы и тем самым спровоцировать на развертывание крупной пропагандистской акции. А потом уже, когда накалятся страсти и этот самодовольный любитель морализаторско-эстетической риторики забудет за эмоциями о бдительности, можно будет нанести по нему неожиданный удар.

Расчет Александрова оказался верным. Узрев в записке описания новых «литературных хулиганств» давно нелюбимого им Зощенко, Жданов, войдя в раж (Александров потом проговорился, что «чашу весов переполнил рассказ "Приключения обезьяны"»), потребовал немедленно начать расследование и сбор компромата на этого «пошляка», что и начали лихорадочно исполнять аппарат ЦК и МТБ.

* Перефразировка мысли Б.М. Эйхенбаума в работе «Анна Ахматова. Опыт анализа» (Пг., 1923) о том, что поэтессе присущ стиль «монашки и блудницы».

Для пущей важности в разряд главных жертв готовящейся пропагандистской кампании решено было включить и Ахматову, чей вышедший после семнадцатилетнего перерыва сборник стихотворений Жданов еще в 1940 году приказал изъять из продажи, квалифицировав эту публикацию как «блуд с молитвой во славу божию»*22. Сталин поддержал своего заместителя по партии в намерении сурово

и примерно наказать именно этих двух литераторов, широко известных и популярных среди интеллигенции, но не желавших поставить сдой талант на службу режиму*. Он даже сам собирался преподать наглядный урок покорности и послушания вечно неугомонной интеллигенции, непозволительно осмелевшей за годы войны. Главное зло виделось ему в том, что интеллектуальная элита, подобно беспечной и неблагодарной птице, пыталась выпорхнуть из золотой клетки, построенной для нее заботливыми руками партии, и устремиться навстречу растлевающему все и всех Западу. К тому же необходимо было выветрить «буржуазный душок», привнесенный в общество в ходе контактов советских людей с иностранцами в освобожденной Европе, а также трофейным ширпотребом и кино (то и другое было качественным и потому притягательным).

* Советское руководство не могло простить Ахматовой ее литературного аристократизма, демонстративной отстраненности от официальной литературной жизни. Как явствует из донесения ленинградского управления госбезопасности, в августе 1944 года она заявила «источнику»: «Я вообще перестала печатать сейчас стихи, так как, по-видимому, участь русской поэзии сейчас — быть на нелегальном положении...»(23). Правда, оказавшись после войны во власти иллюзорных надежд интеллигенции на возможность выстраданной народом свободы, Ахматова на короткое время вышла из творческого затворничества. Стала устраивать публичные поэтические концерты, встречи с читателями. В мае 1946 года она специально приехала в Москву, где в Колонном зале Дома союзов в ее честь был устроен литературный вечер, на котором присутствовали сливки столичного общества и иностранные дипломаты. Встреча поэта с публикой была поистине триумфальной, что не могло понравиться наверху. Зощенко же раздражал власть имущих тем, что своей едкой сатирой срывал старательно наносимый официальной пропагандой глянец на убогую советскую повседневность, которую та пыталась выдать за многообещающий зародыш коммунистического будущего. Вместе с тем ни Ахматова, названная Ждановым «представителем безыдейного реакционного литературного болота», ни «пошляк» и «подонок литературы» Зощенко так и не были арестованы: несмотря на весь шум, поднятый властями вокруг их «дела», обвинения против них носили во многом случайный (на их месте могли оказаться и другие литераторы) и сугубо пропагандистский характер.

В том, что Ахматова оказалась одним из основных объектов официальных пропагандистских нападок, большую роль сыграло также стремительное нарастание в общественной атмосфере такого производного от холодной войны момента, как ксенофобия, вследствие которой даже самые невинные контакты с внешним миром влекли за собой серьезные подозрения со стороны власти. Еще в конце 1945 года Сталину донесли, что Ахматова без санкции сверху принимает в своей ленинградской квартире важных иностранцев. Дело в том, что в ноябре ее трижды посетил специально приехавший из Москвы

второй секретарь английского посольства Исайя Берлин*. Причем нанес он эти визиты не по долгу службы, а движимый большим интересом к русской литературе, переросшим потом в профессиональную научную деятельность и принесшим ему в итоге широкую известность в ученом мире и рыцарский титул.

Согласно сводкам наружного наблюдения, на первую встречу с Ахматовой Берлин прибыл в сопровождении ленинградского литературоведа В.Н. Орлова. Будучи представленным поэтессе, английский гость прямо с порога несколько высокопарно заявил:

«Я приехал в Ленинград специально приветствовать вас, единственного и последнего европейского поэта, не только от своего имени, но и от имени всей старой английской культуры. В Оксфорде вас считают самой легендарной женщиной. Вас в Англии переводят с таким уважением, как Сафо».

И хотя Сталину, скорее всего, докладывали о литературоведческом характере этих встреч, однако он предпочитал рассматривать их как замаскированную шпионскую деятельность английского дипломата. В этом убеждении он наверняка укрепился после того, как с Лубянки ему сообщили о том, что Берлин пытался договориться с Ахматовой об установлении «нелегальной связи», а потом был замечен у дома поэтессы в обществе Рэндольфа Черчилля, сына бывшего премьер-министра Великобритании, гостившего в Ленинграде. По городу поползли тогда слухи о том, что англичане хотят выманить Ахматову за границу и даже тайно прислали для этой цели самолет. Есть свидетельства, что, узнав об этом, Сталин, еле сдерживая ярость, произнес:

«А, так нашу монашку теперь навещают иностранные шпионы...»25.

* Исайя Берлин (1909-1997), родившись в России, в 1919 году покинул ее вместе с родителями, перебравшимися в Англию. Окончив в 1935 году Оксфордский университет, преподавал философию. В 1941-1946 годах находился в США как представитель министерства информации Великобритании при английском посольстве. Приехав осенью 1945 года в СССР в качестве английского дипломата, помимо Ахматовой встречался с К.И. Чуковским, СМ. Эйзенштейном, А.Я. Таировым, И.Л. Сельвинским. В Переделкине Берлин навестил тогда Б.Л. Пастернака. Этот поэт, еще в 1934 году призвавший своих коллег-литераторов не жертвовать лицом ради положения, как никто Другой понял, по мысли Г.П. Федотова, что «в государстве Сталина, как и в Риме Тиберия, молчание есть единственно достойное существование независимого человека». Возможно, поэтому он отказался обсуждать с гостем еврейскую тему, заявив, что является сторонником ассимиляции. «Он говорил со мной как верующий христианин», — напишет потом Берлин (24).

.. .Механизм новой идеологической кампании был запущен 9 августа 1946 г. на заседании оргбюро ЦК, проходившем под председательством Жданова. С основным докладом выступил Александров. Присутствовал и Маленков, сохранивший членство в оргбюро. Он внимательно следил за ходом дискуссии, развернувшейся после

выступления руководителя Агитпропа, выбирая подходящий момент для того, чтобы предпринять то главное, ради чего, собственно, и затевался новый раунд закулисной политической игры, в которой для Зощенко и Ахматовой отводилась роль не более чем случайных фигурантов. На сей раз опальный царедворец подготовил для своего противника неприятный сюрприз: добытое с помощью аппаратных связей постановление Ленинградского горкома от 26 июня, которым «ленинградские товарищи» самовольно, без согласования с ЦК, включили Зощенко во вновь создаваемую редколлегию журнала «Звезда». И вот когда в возникшем тем временем на заседании диалоге между Сталиным и поэтом А.А. Прокофьевым (членом редколлегии «Звезды») образовалась пауза, Маленков решил, что пора действовать. Как бы дополняя список прегрешений руководства журнала, он громко, чтобы привлечь всеобщее внимание, произнес не без ехидства: «И обиженных приютили. Зощенко критиковали, а вы его приютили». А когда Сталин, озадаченный этим ранее неведомым ему обстоятельством, поинтересовался, кто же сие дозволил, Маленков с готовностью ответил: «Это Ленинградский комитет разрешил». Столь неожиданное откровение резко изменило характер дискуссии. И хотя Жданов попытался вернуть ее в русло ритуального резонерства на тему мелкобуржуазных извращений принципа партийности в литературе, сделать ему этого не удалось. Как и надеялись Маленков и Александров, внимание Сталина и других членов оргбюро переключилось с этого момента на разбирательство «неожиданно» вскрывшегося факта игнорирования центра подопечными Жданову «ленинградцами». Маленков мог торжествовать: Сталин, по достоинству оценив предпринятый им демарш, включил его в комиссию по подготовке решения ЦК по ленинградским журналам. И этот шанс Маленков использовал максимально, проследив, чтобы в утвержденном 14 августа постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» присутствовали пункты с «оргвыводами» в отношении нерадивых ленинградских руководителей26.

Эта неприметная вроде бы победа Маленкова дорогого стоила. Он как никто другой знал, что для Сталина Ленинград, этот символ русского европеизма и западничества, то же самое, что вольный • Новгород для Ивана Грозного, — вечно саднящая и незаживающая душевная рана. Даже лишенный большевиками столичного статуса, этот город еще сохранял космополитический дух Петра Великого и европейский архитектурный лоск, как бы бросая тем самым символический вызов традиционно почвеннической Москве, в основном хаотично и убого застроенной. И это также не могло не задевать Сталина, высоко оценивавшего историческую миссию Москвы как «основы объединения разрозненной Руси в единое государство, с единым правительством, единым руководством». Известно, что подозрительный правитель называл Ленинград «заговорщицким го-

родом», и, думается, до него дошли бродившие в народе с 1944 года слухи о Ленинграде как о будущей столице РСФСР и о руководителях этого города как без пяти минут республиканских, а может быть, и союзных правителях. Тем более,что толки эти имели под собой определенное основание. Как вспоминал впоследствии Хрущев, незадолго до своей смерти Жданов, однажды встретившись с ним, печально произнес:

«Знаете, Российская Федерация... такая несчастная, в каком она положении!.. Надо создать Российское бюро ЦК ВКП(б)»".

Романтику русофильства подпитывал в Жданове главным образом председатель Совета министров РСФСР М.И. Родионов, который тщетно пытался через своего покровителя получить добро от Сталина на введение гимна России. Проект этого вновь предлагаемого атрибута российской государственности, к созданию которого были причастны композитор Д.Д. Шостакович и поэт СП. Щипа-чев, заканчивался следующим куплетом:

«Славься, Россия, — отчизна свободы! К новым победам пойдем мы вперед. В братском единстве свободных народов Славься, великий наш русский народ!»28.

Но в отличие от утвержденных тогда же гимнов других союзных республик, этот элемент государственной символики РСФСР так никогда не обрел права на существование. Ибо для Сталина, да и его преемников по руководству СССР, если и существовала такая страна, как Россия, то только в ипостаси Советского Союза, другой они не воспринимали. К несчастью для себя, Жданов и другие «ленинградцы» этого не поняли. Как знать, быть может, в том числе и вследствие этого их заблуждения Сталин в конце своей жизни предпринял очередную кровавую акцию, известную как «ленинградское дело», по которому в 1950 году будут расстреляны Н.А. Вознесенский, А.А. Кузнецов, М.И. Родионов, другие высокопоставленные чиновники, связанные с умершим к тому времени Ждановым. Это тем более печально, что «ленинградская» политическая ветвь, питаемая соками робко возрождавшегося после войны российского самосознания и так безжалостно обрубленная с древа национальной государственности, могла бы в перспективе стать для страны весьма плодоносной. Правда, реализация ждановской идеи возрождения государственности России чревата была распадом империи, чего, впрочем,так и не удалось избежать.

Спровоцировав, таким образом, в грозные предвоенные и воен-
ные годы рост русского самосознания и прагматично использовав
его в том числе и в интересах сохранения собственной власти, Сталин
из страха перед возможной перспективой выхода этого самосозна-
ния за рамки дозволенного безжалостно его растоптал.
19- 2738 289

Триумф и падение Жданова

ПРОПАГАНДИСТСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВА

Возвращаясь к событиям второй половины 1946 года, к обстоятельствам последнего карьерного взлета Жданова, логично будет задаться вопросом, почему он произошел в то время, когда исторический локомотив истории на всех парах въезжал в мрачный и весьма длинный (по времени) тоннель холодной войны. Позади была фултонская речь У. Черчилля, заявившего 5 марта, что от Штеттина на Балтике и до Триеста на Адриатике железный занавес опустился на Европейский континент29. А впереди — такие знаменательные вехи начала этой эпохи, как американские «доктрина Трумэна», «план Маршалла» и советская блокада Западного Берлина. Мир раскололся на две противостоящие и враждебные друг другу политические силы — предводительствуемый США «свободный мир» и, по определению Жданова, «лагерь антиимпериалистический и демократический во главе с СССР»30. В этой обстановке идеологические различия, приглушенные было войной, вновь вышли в международных отношениях на передний план, став лейтмотивом набиравшей силу глобальной конфронтации.

* То, что Сталин осенью 1943 года пошел на восстановление патриаршества, стало во многом следствием того патриотического вклада, который внесла Русская православная церковь в борьбу с врагом. Тем не менее даже несмотря на то, что будущий патриарх Сергий еще в ноябре 1942 года назвал Сталина «богоизбранным вождем воинских и культурных сил России», тот не позволил ему использовать прежний титул — патриарх Московский и всея России, и потому руководству церкви пришлось заменить присутствовавшее в нем дореволюционное название страны на архаичное — Руси.

В действиях Сталина явственно обозначилось стремление осуществить в кратчайшие сроки тотальную психологическую мобилизацию общества, возродив в населении господствовавший в стране в первые послереволюционные десятилетия дух защитников осажденной со всех сторон крепости. Но достижению этой цели препятствовала инерция победной эйфории народа, принесшего неисчислимые жертвы за право на достойную мирную жизнь и продолжавшего в большинстве своем симпатизировать бывшим союзникам. То же самое можно сказать и о подспудной деидеологизации советского общества, которая заметно усилилась с конца 30-х годов (с момента заключения пакта с Германией и укрепления позиций в советском руководстве номенклатурной технократии во главе с Маленковым и Берией), достигнув своего пика в годы войны (роспуск в угоду западным демократиям Коминтерна, частичная реабилитация Русской православной церкви*).

Чтобы пресечь дальнейшее всенародное «почивание на лаврах», Сталин уже в конце 1946 года отменил празднование Победы над Германией, сделав выходным вместо 9 мая новогодний день 1 января. К тому же, как всегда в периоды ужесточения режима, начал отлаживаться и настраиваться на большие обороты механизм репрессивной машины. В принятом 20 августа 1946 г. постановлении политбюро министру госбезопасности Абакумову вменялось в обязанность помимо укрепления внешней разведки «проверенными и опытными чекистами» «организовать ... централизованный учет антисоветских элементов, проходящих по агентурным разработкам, а также централизовать учет массового осведомления». Одновременно наряду с давно существовавшим Особым совещанием при МВД СССР, осуществлявшим внесудебные репрессивные акции (отправляло в ГУЛАГ на основании заключения следствия, без опроса обвиняемого), таковое же учреждалось и при МГБ СССР, где для руководства ведомственными тюрьмами создавался также тюремный отдел31.

Закономерным результатом начавшейся пропагандистской перестройки стало и отстранение в том же 1946 году технократа-хозяйственника Маленкова от руководства идеологической сферой. Сталин резонно полагал, что с «закручиванием гаек» в духовной сфере успешней справится такой опытный партфункционер гуманитарного склада, как Жданов. И вождь не ошибся. Его избранник, сохранивший приверженность революционно-большевистской догме, несмотря на слабое здоровье, с таким энтузиазмом взялся за реализацию послевоенного идеологического курса диктатора, что данный политический феномен вошел потом в историю под мрачноватым названием «ждановщина». И хотя на самом деле Жданов лишь публично разыгрывал те сценарии, закулисным автором которых был Сталин, это не мешало ему воспринимать их как собственные. Фанатично убежденный в государственной важности порученной ему миссии, он, по заслуживающему доверия свидетельству, рассуждал примерно так:

«Положение достаточно серьезное и сложное. Намерение разбить нас на поле брани провалилось. Теперь империализм будет все настойчивей разворачивать против нас идеологическое наступление... И совсем неуместно маниловское прекраснодушие: мы-де победители, нам все теперь нипочем... Наши люди проявили столько самопожертвования и героизма, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Они хотят теперь хорошо жить. Миллионы побывали за границей, во многих странах. Они видели не только плохое, но кое-что такое, что заставило их задуматься. А многое из виденного преломилось в головах неправильно, односторонне... Среди части интеллигенции, и не только интеллигенции, бродят такие настроения: пропади все пропадом, всякая политика, хотим просто хорошо жить. Зарабатывать. Свободно дышать. С удовольствием отдыхать... Настроения аполитичности, безыдейности очень опасны для судеб нашей страны. Они ведут нас в трясину... В литературе, драматургии, кино появилась какая-то плесень. Эти настроения становятся еще опаснее, когда они дополняются угодни

чеством перед Западом: «ах, Запад!», «ах, демократия!», «вот это литература!», «вот это урны на улицах!». Какой стыд, какое унижение национального достоинства!»12.

Пробой нового идеологического пера стала уже упомянутая выше пропагандистская кампания, развернувшаяся вокруг имен Ахматовой и Зощенко. Не случайно в принятом по ее результатам постановлении ЦК от 14 августа 1946 г. впервые прозвучала резкая критика литераторов за дух «низкопоклонства по отношению ко всему иностранному»33. Осознав именно тогда, какую роль сыграл Александров в подготовке этого постановления, Жданов, видимо, окончательно решил избавиться от этого «троянского коня» Маленкова в аппарате ЦК. К тому же, противоречивым образом исповедуя как революционный пуризм, так и окрашенную в умеренно патриотические трна русскую национально-культурную эстетику, главный партидеолог не без основания полагал, что Александров и его креатура в пропагандистских структурах («александровские мальчики»), отказавшись на деле от революционных идеалов, марксизма, духовной культуры, погрязли в стяжательстве, циничном карьеризме и устройстве собственной «красивой жизни» (скупка антиквариата, картин, погоня за гонорарами, премиями и т.п.) и скатились в болото аполитичности и безыдейности34. Рассуждая таким образом, Жданов не мог объективно не выступать против шовинизма и антисемитизма, «привитых» «александровским мальчикам» их своеобразным духовным отцом Сталиным. Не понимая или не желая понять этого важного обстоятельства, Жданов заранее обрек себя на поражение в номенклатурной борьбе, которое, в свою очередь, обернулось для его ближайших сподвижников трагедией.

«ДЕПО "КР"»

* Под непосредственным руководством Жданова Суслов начал работать с 1944 года, когда его, первого секретаря Ставропольского крайкома и горкома ВКП(б), назначили председателем бюро ЦК ВКП(б) по Литовской ССР и поручили «проведение мероприятий по решительному пресечению деятель-

В подготовке и проведении следующей крупной пропагандистской акции, явившейся как бы своеобразным ответом Сталина на известную «доктрину Трумэна» — декларацию американского внешнеполитического курса о поддержке «свободных народов» и «сдерживании коммунизма», с которой президент США выступил в конгрессе 12 марта 1947 г., ведущая роль отводилась уже не Александрову, устранение которого с поста начальника Агитпропа стало вопросом времени, а ставленнику Жданова М.А. Суслову, назначенному 22 мая секретарем ЦК*35.

ности буржуазных националистов и других антисоветских элементов». Весной 1946-го Суслов по представлению Жданова был введен в состав оргбюро ЦК и утвержден заведующим отделом внешней политики ЦК. 17 мая 1947 г., то есть незадолго до назначения его секретарем ЦК, Суслов направил Жданову секретную справку о работе ВОКС, в которой отметил факт «засоренности» этой организации евреями и вскрыл «крупные политические ошибки» в ее деятельности, в том числе «укоренившееся низкопоклонство и угодничество перед заграницей и иностранцами, потеря бдительности и чувства советского патриотизма». Чтобы не быть голословным, Суслов сослался на «возмутительный случай», который имел место на заседании в ВОКСе 27 февраля по случаю 100-летия Т. Эдисона. Выступивший тогда академик М.В. Кирпичев, оказывается, «договорился» до того, что назвал Эдисона «тем идеалом, к которому все стараются стремиться», а американцев «замечательной нацией», которой следует подражать (36).

Непосредственный повод к развертыванию новой кампании дало инспирированное сверху «дело Клюевой—Роскина», советских ученых-микробиологов (кстати, супругов), активно работавших с конца 30-х годов над проблемой биотерапии рака. Их исследования, а также публикации в советских научных журналах (в том числе и издававшихся за границей) не остались незамеченными. После войны деятельностью ученых заинтересовался новообразованный Национальный раковый институт США, который в сентябре 1945 года обратился через американское посольство в Москве к профессору Г.И. Рос-кину с предложением начать совместную работу. Столь заманчивая перспектива развернуть мирное советско-американское научное сотрудничество по такой глобальной проблеме, как борьба с раком, казалась вполне реальной в тот краткий период, когда «горячая» война уже закончилась, а «холодная» еще не началась. Поэтому Н.Г. Клюева, избранная в том же 1945-м членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР (АМН СССР) и наделенная честолюбивым и волевым характером, решила использовать этот шанс. Занявшись поисками высокопоставленных покровителей, способных поддержать антираковый проект, она обратилась к А.И. Микояну. Потом через посредство некоего В.Н. Викторова, работавшего в свое время заведующим губздравотделом в Нижнем Новгороде, вышла на Жданова. После того, как в марте 1946 года Клюева и Роскин заявили на общем собрании АМН СССР о том, что после полуторагодичной работы им удалось получить препарат, способный бороться с раковой опухолью (саркомой), сообщение об этом, ставшее сенсацией, сразу же появилось в центральной печати37. Ажиотаж, возникший вокруг еще сырого и находившегося лишь в начальной стадии эксперимента свидетельствовал не только о характерном для того времени общественном чаянии чудесных прорывов в постижении тайн природы, но и о том, что в дело вмешалась большая политика. Уже 3 апреля по представлению Жданова секретариат ЦК принял

специальное постановление, призванное обеспечить исследованиям Клюевой и Роскина государственную поддержку. По распоряжению министра здравоохранения СССР Г.А. Митерева для работы над чудо-препаратом в Центральном институте эпидемиологии, микробиологии и инфекционных заболеваний (ЦИЭМ) АМН СССР создавалась специальная лаборатория, которую предполагалось оснастить передовым импортным оборудованием38. Для этого по официальным каналам 26 июня было организовано посещение ЦИЭМ послом США в Москве У.Б. Смитом*. Как докладывалось потом в секретариат ЦК, «из вопросов, из грамотного и правильного употребления узкоспециальных терминов было видно, что Смит хорошо знает историю открытия и его значение»3'. Гость предложил объединить усилия советских и американских ученых в борьбе с общим злом, а также пообещал в обмен за информацию о технологии изготовления противоракового препарата содействовать быстрым поставкам советской стороне американского лабораторного оборудования.

Такая схема сотрудничества, исходившая от представителя дер-
жавы — вчерашней союзницы в войне, показалась тогда не только
приемлемой, но и выгодной руководству Минздрава СССР и его
кураторам в ЦК. 20 июня политбюро утвердило решение секрета-
риата ЦК командировать в США академика-секретаря АМН СССР
В.В. Парина, которому были переданы рукопись подготовленной
Клюевой и Роскиным книги «Биотерапия злокачественных опухо-
лей», ампулы круцина («КР») — их антиракового препарата, а также
эритрина—вещества, которое синтезировал профессор Л .А. Зильбер, t
руководивший в ЦИЭМ отделом иммунологии и злокачественных
опухолей40. j

* Американский генерал Смит пробыл послом в Москве до лета 1949 года, потом, возвратившись в США, находился в 1950-1953 годах на посту ди- ; ректора ЦРУ.

Однако начавшиеся в стране идеологические заморозки не могли не сказаться на зарождавшемся советско-американском медицинском проекте. Сталин вскоре поручает Жданову расследовать «подозрительный» факт посещения американским послом ЦИЭМа. И хотя 3 августа заместитель начальника УК ЦК Е.Е. Андреев доложил в ; секретариат ЦК, что данный визит был предварительно согласован с МИД, санкционирован руководством МГБ СССР и прошел без нарушения установленных правил, Сталин тем не менее не успокоился. По его указанию 7 августа Жданов направил материалы расследования на перепроверку в МИД, наложив на них недвусмысленную резолюцию: «...Я думаю, что Смита не нужно было пускать в институт...». Разумеется, чиновники МИДа быстро поняли, чего от них ждут наверху. В подготовленном ими новом экспертном за- , ключении уже рекомендовалось, отказавшись от предложения Смита, ;

противопоставить стремлению американцев заполучить образец «КР» «соответствующие меры предосторожности к недопущению просачивания какой-либо информации об этом препарате» за границу.

* Американский финансовый и политический деятель Бернард Барух (1870-1965), являвшийся в свое время неофициальным советником президента Ф. Рузвельта и назначенный в марте 1946 года представителем США в комиссии ООН по атомной энергии, известен помимо прочего тем, что, выступая 16 апреля 1946 г. в г. Колумбия штата Южная Каролина, одним из первых произнес сакраментальное выражение «холодная война», ставшее символом целой эпохи новейшей мировой истории. В начале 1947 года Барух вышел в отставку. В политику возвратился в 1953 году, став советником президента Д. Эйзенхауэра.

Добившись своего, Жданов переслал документы по «КР» В.М. Мо-лотову41. Вряд ли это было просто бюрократической процедурой или аппаратной вежливостью. Известно, что в это время Сталин и Молотов вырабатывали позицию СССР в отношении американского проекта соглашения о международном контроле над атомным оружием. Этот так называемый «план Баруха»* должен был рассматриваться в конце года на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. По мнению Сталина, выраженному в интервью английскому журналисту А. Верту, существовало два варианта выхода из атомного тупика: принятие международной конвенции о запрещении и уничтожении ядерного оружия или установление баланса в этой сфере путем ликвидации тем или иным способом атомной монополии одной страны42. Будучи прагматиком, Сталин скорее всего считал более реальным второе решение. Осуществить его можно было либо самостоятельно, изготовив собственную атомную бомбу, либо заставив американцев поделиться атомными секретами. Добиться последнего было задачей сложной, но в условиях международной политической ситуации лета — осени 1946 года выполнимой. К тому времени разработка советского ядерного устройства, осуществлявшаяся, кстати, с помощью тайно добытых американских секретов, находилась на начальной стадии, и конечный успешный результат этой титанической деятельности отнюдь не был гарантирован. Поэтому Сталин вынужден был хитрить и намеренно принижать военно-стратегическую значимость атомного оружия, заявляя, к примеру, что «атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных»43. Совсем не случайно и то, что 28 октября советская печать широко публикует письмо бывшего американского вице-президента Г. Уоллеса, известного своими просоветскими симпатиями, в котором тот попросил президента Г. Трумэна предать гласности секрет атомного оружия и уничтожить его на основании международного договора. На следующий день, выступая на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке, Молотов потребовал того же самого, назвав «план Баруха» эгоистич

ным документом, призванным служить прикрытием американской атомной монополии. Впрочем, 6 ноября он несколько скорректировал свою позицию, сделав специальное заявление о том, что секрета атомной бомбы «давно уже не существует»44.^

Судя по всему, увлекшись этой политической игрой, советское руководство решило в качестве дополнительного аргумента в диалоге с американцами об атомном оружии использовать и препарат «КР», представляя его как возможную панацею от онкологических заболеваний, вызванных в первую очередь радиоактивным заражением. Показательно, что в советских верхах об этой вакцине говорили как о «биологической атомной бомбе». Тот же Молотов связался из Нью-Йорка с Москвой для выяснения возможности передачи американцам препарата «КР». В ответ руководство Минздрава СССР подтвердило свое позитивное отношение к этой идее, сославшись на то, что продолжавшееся пребывание в США советских ученых во главе с Лариным уже положительно отразилось на получении от американцев новейших приборов, оборудования, научной литературы. Зная благожелательную позицию Молотова и не сомневаясь в том, что министр здравоохранения Митерев добьется в ближайшее время соответствующей санкции от ЦК ВКП(б), Ларин 26 ноября на свой страх и риск передал американской стороне рукопись книги Клюевой и Роскина, а также десять ампул их препарата. Однако рассмотрение этого вопроса специально созданной комиссией политбюро во главе со Ждановым неожиданно застопорилось, поскольку тот, учитывая важный внешнеполитический аспект проблемы, направил в декабре все материалы Сталину и счел за благо ожидать его решения.

Между тем очень скоро стало окончательно ясно, что договориться с Вашингтоном не удастся. Он явно не желал расставаться с ядерной монополией. И потому виды советского руководства на «КР» как на крупный козырь в достижении ядерной сделки с американцами оказались несостоятельными. У Сталина оставалась только надежда на успешное завершение отечественного атомного проекта, благо, советские ученые порадовали его крупным достижением: 25 декабря в Лаборатории № 2 в Москве был пущен первый в стране уранографитовый реактор, с помощью которого впервые в СССР была осуществлена цепная ядерная реакция. Когда И.В. Курчатов, руководивший научной разработкой советского атомного оружия, доложил об этом Сталину, тот прежде всего потребовал максимально усилить режим секретности проводившихся работ, чтобы, как он выразился, заграничная разведка не разнюхала об этом успехе СССР45.

Под воздействием стремительно усложнявшейся международной ситуации вождь все больше впадал в шпиономанию, ввергая общество в пучину ксенофобии. 15 февраля 1947 г. появился указ президиума Верховного совета СССР «О воспрещении регистрации браков граж

дан СССР с иностранцами»*. В последующие месяцы были введены в действие новый, более объемный по сравнению с предыдущим, перечень сведений, составляющих государственную тайну (8 июня 1947 г.) и инструкция по обеспечению государственной тайны в учреждениях и на предприятиях СССР (1 марта 1948 г.).

Нагнетавшаяся сверху атмосфера политической паранойи обрекла Ларина, возвратившегося 17 февраля 1947 г. из командировки в США, на немедленный арест по обвинению в шпионаже. Именно так был квалифицирован советскими спецслужбами факт передачи им американцам препарата «КР» и рукописи Клюевой и Роскйна. Только благодаря тому, что 26 мая 1947 г. смертная казнь в стране была отменена, Ларина не расстреляли. 8 апреля 1948 г. Особое совещание при МГБ СССР определило ему наказание в виде 25-летнего тюремного заключения**.

Стремясь использовать в пропагандистских целях историю с «КР», Сталин распорядился ее «размазать погуще», поручив Жданову разослать соответствующую закрытую директиву на места. И весной 1947 года такой документ был направлен. В нем региональное партийное начальство уведомлялось о том, что «за последнее время иностранные разведки, особенно английская и американская, стремятся расширить свою работу в СССР как по линии шпионажа, так и по линии собирания всякого рода материалов для организации антисоветской клеветы и пропаганды». В директиве предписывалось:

«Покончить с беспечностью и ротозейством, а тем более с низкопоклонством в отношении приезжающих иностранцев... обеспечить через соответствующие организации слежку за пребыванием иностранцев в республике, крае, области, городе, с тем чтобы знать о каждом их шаге и предупреждать возможность их встречи с людьми болтливыми, не умеющими хранить государственную тайну, склонными к раболепию перед иностранцами»47.

* Непосредственным поводом к принятию этого указа послужил вызвавший недовольство Сталина брак, заключенный в конце 1946 года советской гражданкой Тамарой Вегер и югославом Жарко Брозом, сыном И.Б. Тито. С большим трудом Т. Вегер в августе 1947 года все же удалось выехать из СССР на родину мужа. В отместку ее отца, руководящего сотрудника Министерства строительства предприятий тяжелой промышленности И.М. Вегера, исключили из партии и отправили с понижением в Должности на работу на Северный Урал (46).

** Определением военной коллегии Верховного суда СССР от 13 апреля 1955 г. Парин был выпущен на свободу и реабилитирован «за отсутствием состава преступления». В 60-е годы действительный член АН СССР Парин руководил медико-биологическими экспериментами в космосе.

Вокруг же Клюевой и Роскйна события развивались более чем странно. 18 февраля, то есть на следующий день после ареста Ларина, секретариат ЦК принял решение выпустить в свет их книгу «Биотерапия злокачественных опухолей» массовым тиражом, а Агит

пропу поручалось организовать хвалебные рецензии на нее в периодической печати, что и было исполнено. Возможно, что Жданов, который главенствовал тогда в секретариате ЦК, пытался с помощью ура-патриотической шумихи о «выдающемся достижении советской науки», выводящем СССР в лидеры в соревновании с Западом, как-то защитить супругов-микробиологов, которым покровительствовал. Но, скорей всего, такая нестыковка в действиях ЦК и МГБ была результатом того, что руководство «органов», пользуясь особым благорасположением вождя, зачастую игнорировало партаппарат и не согласовывало с ним своих акций. Однако после того, как вскоре Жданов был вызван Сталиным и получил от него указание использовать «дело Клюевой—Роскина» для «приведения в чувство» оторвавшейся от родной почвы интеллигенции, ведомственный «раздрай» был устранен. Позже в своей записной книжке Жданов зафиксирует такие наставления и мысли вождя:

«Вдолбить (интеллигентам. — Авт.), что за средства народа должны отдавать все народу»; «у крестьян больше достоинства и духа, чем у Клюевой»; «расклевать преувеличенный престиж Америки с Англией».

По тем же записям главного идеолога партии выходило, что основными причинами возникновения прозападных настроений у «некоторой части» интеллигенции Сталин считал, во-первых, «пережитки проклятого прошлого царской России» (начиная с Петра Великого страна «была наводнена иностранцами, которые вели себя как представители высшей расы и высшей культуры») и, во-вторых, «влияние... капиталистического окружения», главным образом,происки США и Великобритании и их агентов, которые «не щадят сил для того, чтобы иметь внутри СССР опорные пункты для своей разведки и антисоветской пропаганды»48.

«СУДЫ ЧЕСТИ»

Новая массовая «промывка мозгов» была инициирована изданием 28 марта постановления Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах и центральных ведомствах», подписанного Сталиным и Ждановым.

Идея «судов чести», этих своеобразных общественно-бюрократических трибуналов, названных советским руководством «мощным рычагом» «политического воздействия», была заимствована из прошлого царской армии. На них возлагалось «рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР, центральных ведомств, если эти проступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке.. .»49.

Одним из первых «суд чести» был сформирован в Министерстве здравоохранения СССР, который, собственно, и должен был рассмотреть «дело Клюевой—Роскйна». Поскольку этот общественный процесс задумывался Кремлем как важная показательно-пропагандистская акция, его подготовка поручалась идеологическому руководству ЦК. Жданов, лично участвовавший в допросах Клюевой, Митерева и Парина, взял на себя составление своего рода обвинительного заключения, которое после одобрения Сталиным было направлено в виде обращения парткома Минздрава о привлечении Клюевой и Роскйна к «суду чести» новому министру здравоохранения СССР Е.И. Смирнову, назначенному вместо Г.А. Митерева. Этот документ послужил основой разосланного в руководящие партийные и государственные структуры «закрытого письма ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскйна» от 16 июля 1947 г.*, автором которого был также Жданов.

5 июня в переполненном клубе Совета министров СССР, располагавшемся в серой громаде печально знаменитого «дома на набережной», началось общественное аутодафе над Клюевой и ее мужем-евреем Роскиным. В зале присутствовали светила советской науки, известные всей стране медики. Некоторые из них в ходе прений с энтузиазмом клеймили «продавших родину антипатриотов», не догадываясь, что завтра сами могут получить «черную метку» в виде клейма «космополит» или того хуже — «убийца в белом халате». Особенно старался арестованный впоследствии академик Б.И. Збар-ский. Обращаясь в конце своей обличительной речи к обвиняемым, он патетически воскликнул:

«Снимите позор и стыд, который вы навлекли на себя своими поступками, — патриотами вы никогда не были».

* Интересно, что в этот же день политбюро запретило издание «Journal of the Physics USSR » (редактор академик П.Л. Капица) и другой научной академической периодики, выходившей на иностранных языках, мотивируя это тем, что их выпуск «весьма облегчает зарубежной разведке следить за Достижениями советской науки». Примерно тогда же была введена цензура всей литературы (в том числе и научно-технической), поступавшей в страну из-за границы. Предварительному просмотру Главлитом не подлежали только иностранные издания, предназначавшиеся для ЦК ВКП(б), МИД СССР, МГБ СССР (50).

** В 1949 году Страшуна, женой которого была литератор В.М. Инбер (двоюродная сестра Л.Д. Троцкого), объявили космополитом и уволили с работы.

Другой академик, ученый секретарь Минздрава И.Д. Страшун** подвел под инспирированное сталинским руководством действо эффектную историософскую базу:

«Прошли те времена, когда «окно в Европу» доносило в нашу страну свежий ветер. С октября 1917 года свежий ветер дует не с Запада на Восток, а с Востока на Запад. «Новый Свет» перестал быть новым светом — теперь наша страна светит всему миру».

Доведенная до истерики такого рода ритуальными заклинаниями Клюева заявила, что перед передачей за границу технологической документации на изготовление ее антиракового препарата она внесла в нее такие изменения, которые гарантируют, что американцы получат вместо лекарства яд, от которого «больные будут получать шок или умирать». Возможно, учитывая такие вот откровения и государственную важность проводимых Клюевой и Роскиным научных исследований, «суд чести» объявил им только общественный выговор. Свои эксперименты они смогли продолжить в лаборатории биотерапии рака АМН СССР. Правда, вскоре выяснилось, что лечебный эффект от применения их препарата «КР» практически равен нулю51.

Среди немногих, кому на том процессе удалось сохранить здравый смысл и независимость суждений, была Л.С. Штерн, сказавшая в кулуарной беседе: «Этот суд — страшное дело»52.

13-14 августа по такому же сценарию состоялась и гражданская экзекуция бывшего министра здравоохранения Митерева, низведенного 24 июня до уровня директора Научно-исследовательского санитарного института им. Эрисмана. В ходе ритуальных самобичеваний он вынужден был заявить: «Я оказался не на высоте — не государственным деятелем, а делягой»53.

Пропагандистского запала кампании с использованием «судов чести», которые были организованы в более чем 80 министерствах и центральных ведомствах, хватило примерно на год. Со второй половины 1948 года их деятельность постепенно стала сходить на нет, а в 1949-м они прекратили свое существование. Столь непродолжительная жизнь этих «гуманизированных» аналогов показательных политических процессов 1936-1938 годов обусловливалась прежде всего тем, что бюрократия, уже в силу своей социальной природы предпочитавшая громким публичным разбирательствам келейные решения, очень < скоро превратила эти общественные новообразования в безвредный для нее аппаратный придаток. Сталину пришлось на время отступить, чтобы вскоре под флагом новой пропагандистской кампании дать бой не только интеллигентам-«космополитам», но и вновь сразиться с гидрой бюрократической корпоративности и круговой поруки.

ОБНОВЛЕНИЕ РУКОВОДСТВО НГИТПРОПВ

Но в 1947 году «суды чести» представляли собой достаточно острое политическое оружие, которое, во всяком случае, помогло Жданову в давно готовящемся им сведении счетов с Александровым. Еще не

улеглись страсти вокруг нашумевшего процесса над Клюевой и Роскиным, в подготовке которого Александров принял деятельное участие (написал проект речи общественного обвинителя кардиохирурга П.А. Куприянова), как он из, так сказать, загонщика сам превратился в объект аппаратной охоты. 24 июня на организованной ЦК дискуссии по книге Александрова «История западноевропейской философии», годом ранее с таким фурором отмеченной Сталинской премией, выступил Жданов и нещадно раскритиковал ее автора за «профессорский объективизм» и аполитичность. А 17 сентября Александров был заменен на посту начальника УПиА ЦК Сусловым, бесцветным чиновником, представлявшим собой своеобразную психологическую разновидность византийского евнуха с кастрированной претензией на верховную власть54.

В ходе начавшегося следом «освежения» кадров Агитпропа, предпринятого для устранения креатуры прежнего руководителя, прежде всего избавились от его заместителей: П.Н. Федосеева, СТ. Суворова, A.M. Еголина. Образовавшийся в результате кадровый вакуум Жданов заполнял своими людьми. С его подачи первым заместителем начальника Агитпропа был назначен Д.Т. Шепилов. Родившись в 1905 году в отдаленной провинции, в семье рабочего-токаря, тот окончил гимназию в Ташкенте, потом, перебравшись в столицу и поступив в МГУ, получил в 1926 году диплом юриста. Затем в 1931-1933 годах учился в Аграрном институте красной профессуры, после чего был направлен в Западную Сибирь начальником политотдела одного из тамошних животноводческих совхозов. В апреле 1935 года молодого энергичного партфункционера переводят в аппарат ЦК ВКП(б) заместителем заведующего сектором науки сельскохозяйственного отдела. Однако в июле 1937-го в ЦК поступил донос от первого секретаря Западносибирского крайкома партии Р.И. Эйхе, в котором сообщалось о «троцкистских колебаниях» Шепилова во время его работы в Сибири55. Началось служебное расследование, в результате которого Шепилова изгнали из ЦК. Войну он встретил, работая в Институте экономики АН СССР. Оттуда пошел на фронт, вступив политработником в ряды московского народного ополчения. День Победы член военного совета 4-й гвардейской армии, генерал-майор Шепилов отмечал в Австрии. В 1946 году он вновь в Москве, сначала на должности заместителя начальника управления пропаганды и агитации Главпура вооруженных сил, а в августе был утвержден редактором «Правды» по отделу пропаганды. Незадолго до своего назначения в Агитпроп ЦК вошел в круг друзей сына Жданова, Юрия, вокруг которого группировалась тогда «золотая молодежь» из числа отпрысков представителей высшей номенклатуры.

Тем временем для подхлестывания аппаратной чистки 23 сентября 1947 г. на политбюро было решено создать в ЦК «суд чести». На открывшемся через несколько дней под председательством Суслова

собрании работников аппарата ЦК, которое должно было избрать состав суда, с основным докладом выступил секретарь ЦК А.А. Кузнецов. Главные обвинения, прозвучавшие из его уст, были направлены в адрес старого руководства Агитпропа. Упомянув о «порочной» кадровой политике Александрова (тот, оказывается, «зациклившись» на профессионализме и игнорируя классовый подход, жаловал в своем ведомстве прежде всего специалистов-гуманитариев, а не парт-функционеров), Кузнецов сосредоточил свое внимание на конкретных плодах такой практики, направив острие пафосного негодования против бывшего заместителя заведующего отделом УПиА Б.Л. Сучкова*. Главным «обвиняемым» тот стал потому, что, будучи в 1947 году директором Государственного издательства иностранной литературы (ГИИЛ), был арестован по подозрению в передаче американцам секретных сведений о разработке советской атомной бомбы и информации о послевоенном голоде в Молдавии. Кроме того, Сучков в 1946 году, пытаясь помочь бывшему сокурснику Л.З. Копелеву (будущему диссиденту, эмигрировавшему в 1980 г. в ФРГ), получившему десять лет лагерей «за контрреволюционную деятельность», обратился в прокуратуру с просьбой о пересмотре его дела. Концовка выступления Кузнецова прозвучала почти как заклинание:

* До войны Сучков был аспирантом на кафедре всеобщей литературы в Московском государственном педагогическом институте у И.М. Нусинова. Потом какое-то время исполнял обязанности секретаря парторганизации СП СССР и редактировал журнал «Иностранная литература». После закрытия в 1943 году этого издания как «рупора англо-американской пропаганды» в СССР был взят Александровым на работу в Агитпроп ЦК. Работая с апреля 1947 года директором ГИИЛ, выпустил в свет такие чрезвычайно популярные после войны книги, как «Тайная война против Америки» и «Тайная война против Советской России» М. Сейреса и А. Кана, а также «Его глазами» Э. Рузвельт. 25 июля оргбюро ЦК признало работу ГИИЛ неудовлетворительной, главным образом потому, что при подборе кадров в издательстве отдавалось предпочтение «людям нерусской национальности» (кстати, то же самое констатировалось и в начале 1945 года, когда заместитель начальника Агитпропа П.Н. Федосеев обнаружил, что из 20 работников русской редакции издательства 18 — евреи). В феврале 1948 года под наблюдением Суслова была предпринята новая антиеврейская чистка ГИИЛ, а с 1951-го начались аресты издательских работников еврейской национальности. В середине февраля 1953 года по запросу ЦК на Старую площадь были отправлены следующие данные о национальном составе сотрудников ГИИЛ: 168 русских, 17 евреев, 4 украинца. После смерти Сталина чистки в ГИИЛ прекратились. Что же касается Сучкова, то в 1955 году он был освобожден из лагеря, став потом директором Института мировой литературы и членом-корреспондентом АН СССР (56).

«Бдительность должна явиться необходимым качеством советских людей. Она должна являться, если хотите, национальной чертой, заложенной в характере русского советского человека»57.

Испугавшись перспективы быть привлеченным Ждановым к цековскому «суду чести», Александров уже в качестве директора Института философии АН СССР направил 10 октября Сталину следующее покаянное письмо:

«...Только тяжелое состояние заставляет меня обратиться за помощью о поддержке. Меня сурово и справедливо наказал ЦК, освободив от работы в Агитпропе... Много передумав за эти дни и тяжело переживая уход с пропагандистской работы, я отчетливо понимаю смысл и своевременность этой меры... К тому же на работу Агитпропа бросил тень совершенпо исключительный факт, связанный с деятельностью такого мерзавца и врага, каким оказался Сучков... И вот теперь меня собираются еще раз наказать в суде чести за мою крупнейшую ошибку, когда я не сумел распознать в Сучкове врага... Мой доклад на предстоящей сессии Академии наук... отменяется, у меня выключают телефон, отбирают машину. Дорогой товарищ Сталин! Я полон энергии, имею знания и опыт, горю желанием самым активным образом расшевелить наши философские кадры. Очень прошу Вас дать мне возможность два-три года поработать в области философии, чтобы это не было временем непрерывных наказаний за мои прежние ошибки»5".

Сталин внял мольбам опального фаворита и защитил его от аппаратных козней. На прошедшем 23-24 октября в ЦК «суде чести» в качестве обвиняемых предстали только бывшие заместитель Александрова по Агитпропу К.С. Кузаков и заведующий отделом кадров печати управления кадров ЦК М.И. Щербаков. За потерю политической бдительности и покровительство разоблаченному «врагу народа» Сучкову им был объявлен общественный выговор, и они были исключены из партии.

Ликвидировав осенью 1947 года остатки влияния Маленкова в аппарате ЦК, Жданов и его сторонники могли считать себя там полными хозяевами. Под руководством Жданова началась подготовка к очередному съезду партии и шло составление новой партийной программы. Показательно, что одновременно с изгнанием Александрова из Агитпропа (17 сентября) на секретаря ЦК Кузнецова было возложено «наблюдение» за работой МГБ СССР, и его ввели в оперативную комиссию политбюро по рассмотрению важнейших государственных вопросов — так называемую «девятку». Другой видный «ленинградец» Н.А. Вознесенский фактически становится правой рукой благоволившего ему первого заместителя Сталина по Совету министров СССР Молотова, исполняя в отсутствие последнего (отпуска, командировки и т.п.) его обязанности59.

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ГЛНВНОГО ИДЕОЛОГА

Аппаратные победы Жданова, рост его популярности в народе и властных структурах партии и государства не только еще больше настроили против него и стоявшей за ним группировки Маленкова, Берию и их единомышленников, но и не могли не вызвать глухого недовольства у подозрительного Сталина, который стал заметно охладевать к «ленинградцам» и их лидеру. Как не согласиться тут с К. Тацитом, писавшим в своей «Истории»: «...Правители всегда подозревают и ненавидят тех, кто может прийти им на смену...».

Не случайно, думается, на состоявшуюся в конце сентября в Польше учредительную конференцию Коминформа вождь направил Жданова в сопровождении Маленкова, хотя тот был далек от проблем международного коммунистического движения, да к тому же уже больше года как не работал в аппарате ЦК. Вскоре после этого, находясь на отдыхе на Черном море, Сталин, зазвав однажды на свою дачу Жданова, вдруг неожиданно накричал на него:

«Сидит, как Христос, как будто это его не касается! Вот смотрит на меня, как Христос!».

Дочь Сталина, Светлана, оказавшаяся очевидцем этой сцены и удивленная взрывом ничем не спровоцированного гнева отца, подметила и другой не менее красноречивый эпизод:

«Я помню, — писала она впоследствии, — как тогда же Поскребышев говорил отцу, кто будет к обеду, и назвал имя Алексея Кузнецова... Отец не возразил ничего. Но когда гости приехали и молодой красивый Кузнецов улыбаясь подошел к отцу, тот вдруг не подал ему руки и сухо сказал: «Я вас не вызывал». Кузнецов мгновенно потемнел лицом, весь съежился и вынужден был уехать»6".

* Конкретно Сталину не понравилось, что в фабуле оперы, посвященной событиям 1918-1920 годов на Северном Кавказе, неправильно, по его мнению, было отражено отношение отдельных кавказских народов к русским и установлению советской власти. В частности, Сталин был против негативного показа в опере грузин и осетин, считая, что основное зло в этом регионе исходило от чеченцев и ингушей. Кроме того, ему, поклоннику музыкальной классики XIX века, явно пришлись не по вкусу элементы модернизма («какофония»!), присутствовавшие в музыке оперы.

Свою лепту в разжигание неприязни «хозяина» к «ленинградцам» внесли, разумеется, Маленков и Берия, которые использовали для этого и ночные застолья на подмосковной даче вождя, благо на них Жданов в связи с ухудшением здоровья появлялся все реже и реже. В конце 1947 года, серьезно озабоченный усилением интриг вокруг его персоны, Жданов перенес очередной инфаркт миокарда. Однако, собрав волю в кулак и быстро встав на ноги, вновь стремится заявить о себе как о ведущем партийном идеологе, которого еще рано «списывать в архив». Воспользовавшись недовольством Сталина оперой В. Мурадели «Великая дружба»*, премьера которой состоялась в Большом театре 7 ноября 1947 г., он решил напомнить вождю о своих способностях организатора крупномасштабных пропаган-

дистских кампаний. К подготовке новой идеологической акции Жданов привлек Шепилова, амбициозного, образованного чиновника, внешне представительного и обаятельного, увлекавшегося с юности русской музыкальной классикой и не упускавшего случая блеснуть своими вокальными данными в кругу друзей и знакомых, в первую очередь из числа столичной творческой элиты. Это было первое крупное задание, порученное ему по работе в ЦК, своеобразное «боевое крещение», дававшее шанс выдвинуться в Агитпропе на первые роли, потеснив бесцветного Суслова, своего непосредственного начальника. О последнем Шепилов был невысокого мнения. И, памятуя его «фирменную» фразу «нам не поручено», считал про себя главу Агитпропа безынициативным замшелым ретроградом, «человеком в футляре»*1.

Взяв инициативу на себя, Шепилов с помощью большой группы ведущих столичных музыковедов и других экспертов подготовил проект директивы ЦК, написанный в том духе, что необходимо «оградить советское музыкальное творчество от... западнических течений», которые олицетворяют собой «по существу распад музыкальной формы, патологическое ее перерождение». Этот материал, представленный Жданову, скорее всего и лег в основу принятого 10 февраля 1948 г. постановления ЦК «Об опере "Великая дружба" В. Мурадели». Впоследствии доживший до 1995 года Шепилов, по понятным причинам, старался преуменьшить свой вклад в одиозную кампанию*. Этот сановник, находившийся при Сталине и Хрущеве в гуще придворных интриг, до конца жизни оберегал сложившуюся в кругах столичной интеллигенции репутацию тайного покровителя и защитника деятелей культуры от грубой, бездушной и малообразованной бюрократии, в рядах которой он оказался как бы по воле случая, сохранив в душе любовь к высокому искусству.

* Делясь с композитрром Т.Н. Хренниковым воспоминаниями об обстоятельствах выхода постановления ЦК от 10 февраля 1948 г., Шепилов утверждал, что подготовленный им проект, не содержавший резких выпадов и ярлыков, не понравился Сталину, который приказал помощнику Жданова А.Н. Кузнецову ужесточить текст постановления. Однако в вышедших после смерти Шепилова его собственных мемуарах уже ничего не говорится о Сталине и утверждается, что отверг подготовленные Агитпропом документы о музыке Жданов, который счел их «академическими» (62).

Активное участие принял Шепилов и в подготовке совещания деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б), которое предшествовало выходу постановления. Оно открылось в 13-00 13 января 1948 г. и продолжалось в течение пяти часов. К тому часу в беломраморном зале на пятом этаже здания на Старой площади помимо партийного руководства, представленного Ждановым, Сусловым, Кузнецовым, Поповым, Шепиловым, собралось более 70 композиторов, музыкальных критиков, музыковедов — вся столичная музыкальная элита. Выступивший первым Жданов вначале обрушился с резкой крити

кой на автора оперы «Великая дружба», затем отчитал Д.Д. Шостаковича, С.С. Прокофьева, В.Я. Шебалина и некоторых других композиторов за «формалистические выверты», допущенные ими в последних сочинениях, от которых, как выразился оратор, «отдает духом современной упаднической буржуазной музыки Европы и Америки»» «Надо сказать прямо, — уточнил главный идеолог партии, — чтф ряд произведений современных композиторов настолько перена* сыщен натуралистическими звуками, что напоминает, простите за неизящное выражение, не то бормашину, не то музыкальную душегубку. Просто сил никаких нет...». В заключение он призвал композиторов обратиться к русскому классическому музыкальному наследию, потребовал от них создавать «красивую, изящную музыку... способную удовлетворить эстетические потребности и художественные вкусы советских людей», а не «кучки эстетствующих гурманов»63.

Однако, выступив правофланговым нового пропагандистского похода против видных деятелей советской музыки, Жданов отнюдь не укрепил своего положения в кремлевской иерархии, как наверняка надеялся. Скорее наоборот, шумиха вокруг прозападного формализма в музыке, поставив его в центр всеобщего внимания, только разожгла ревность, питаемую с некоторых пор вождем к своему заместителю по партии, неосмотрительно любившему повторять перед подчиненными: «Я и товарищ Сталин решили». На политическом небосклоне единовластия должна красоваться только одна звезда, а все другие, пусть даже светящие отраженным светом, обречены на затухание. Не для того Сталин в 30-е годы отправил в небытие Бухарина, Постышева, Рыкова и других «малых» вождей, чтобы потом допустить возрождение поливождизма. К тому же в рассуждениях главного партидеолога о формализме, о «проповеди атональности, диссонанса и дисгармонии» в музыке не было ничего принципиально нового. Он явно повторял самого себя и свои более чем десятилетней давности разносные статьи в «Правде» — «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь»64. Отсюда, несмотря на широкий общественный резонанс, вызванный этой своеобразной лебединой песнью Жданова, как бы сам собой напрашивался вывод: одряхлевший идеолог мыслит категориями вчерашнего дня и исчерпал свой интеллектуальный ресурс.

Требовался лишь провоцирующий повод, чтобы недовольство вождя главным идеологом вышло наружу. И его вскоре дал 27-летний сын Жданова Юрий. В декабре 1947 года этого сановного отпрыска, окончившего МГУ и работавшего там ассистентом на кафедре органической химИи, назначили заведующим оТделом науки УПиА ЦК. Преисполненный кипучей энергии и желания самоутвердиться, он был полон благих намерений и проектов по улучшению положения дел на порученном ему участке руководящей работы. С самоуверен-

ностью, свойственной молодому человеку, опекаемому к тому же влиятельным отцом, и с безрассудством человека, не умудренного в тонкой науке аппаратных интриг, Юрий Жданов сразу же взялся за решение самой вопиющей и бросавшейся в глаза проблемы, связанной с монополизацией руководства биологической науки в руках Т.Д. Лысенко, ловкого авантюриста, демагога и более чем посредственного ученого, возглавлявшего с 1938 года Всесоюзную академию сельскохозяйственных наук им. В.И. Ленина (ВАСХНИЛ). Активно консультируясь с классическими генетиками, недовольными антинаучными методами руководства Лысенко, новый заведующий отделом Агитпропа получил от них конкретную информацию о безотрадном положении дел в отечественной агробиологии. Быстро обобщив эти материалы, Ю. Жданов решил дать открытый бой Лысенко, предполагая выступить с докладом на тему «Спорные вопросы современного дарвинизма» в Политехническом музее, где 10 апреля 1948 г. должен был состояться семинар лекторов обкомов партии. Предварительно он решил посоветоваться со своим начальником по Агитпропу Шепиловым, который, отлично зная о давних симпатиях, питаемых Сталиным к Лысенко, тем не менее «без колебаний поддержал» опасную затею своего подчиненного, намереваясь, вероятно, использовать того как таран в своей политической игре. Доклад, в котором на свет Божий были извлечены тайные методы Лысенко по опорочиванию конкурентов в науке, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Раздосадованный такой самодеятельностью молодого Жданова вождь, к которому за защитой обратился перепуганный Лысенко, приказал расследовать разразившийся скандал и обсудить его на политбюро. А.А. Жданов тогда в сердцах попенял Шепилову:

«...Как вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Мне было бы грех жаловаться на Юрия. Он воспитанный человек и очень почтителен дома, в семье, но страшно увлекающийся романтик. Он ни слова не сказал мне о предстоящей лекции. Действовал от чувства. А как вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может привести такой доклад?»

На что Шепилов невозмутимо ответил в том духе, что кто-то же должен был выступить против лысенковской абракадабры65.

Заседание политбюро, на котором обсуждалось «дело» Юрия Жданова, открылось 31 мая. С самого начала Сталин, не скрывая своего возмущения, заявил, что Жданов-младший поставил своей целью разгромить и уничтожить Лысенко, забыв, что тот сегодня является Мичуриным в агротехнике. Затем вождь стал выяснять, кто разрешил Доклад в Политехническом музее. Как потом пытался представить дело Шепилов, он, якобы первым нарушив последовавшее за этим вопросом всеобщее молчание, которое «становилось тягостным и невыносимым», «встал и громко по-военному ответил»: «Это я раз

решил, товарищ Сталин». В правдивости подобного утверждения заставляет сомневаться свидетельство главного действующего лица этой истории — Юрия Жданова, который тоже присутствовал на заседании и впоследствии сетовал на то, что его очень подвел Шепилов, отказавшийся взять на себя ответственность за одобрение доклада в Политехническом музее. Подводя итоги, Сталин, по словам Шепилова, очень тихо и со «зловещей» нотой в голосе произнес, что надо примерно наказать виновных, но не Юрия Жданова, еще молодого и неопытного, а отцов, указав при этом мундштуком трубки на Жданова-старшего. Для подготовки соответствующего решения тогда же была сформирована комиссия политбюро, в которой главная роль отводилась Маленкову66.

Заканчивалась эра Жданова. Происходило это не только потому, что из-за тяжелого недуга тот с каждым днем физически угасал, а Сталин К тому же с некоторых пор склонен был подозревать «ленинградцев» в вынашивании далеко идущих планов. Существовали и объективные причины: летом 1948 года «холодное» противостояние Востока и Запада настолько усилилось, что разразился так называемый Берлинский кризис. Тогда же детище Жданова — Коминформ, не успев родиться, дал серьезную трещину: от него откололись югославские коммунисты во главе с Тито. Ужесточение внешнеполитической ситуации диктовало Сталину курс на окончательное и решительное свертывание послевоенных послаблений внутри страны, и тут он уже не мог больше полагаться на «мягкотелого» Жданова. Для опоры диктатору требовалась более надежная, работоспособная и менее рефлектирующая аппаратная фигура. Всеми этими качествами обладал Маленков, воплощавший собой тип чрезвычайно исполнительного и энергичного бюрократа-менеджера. 1 июля «ввиду расширения работы ЦК» он был восстановлен в должности секретаря ЦК. А через пять дней политбюро приняло постановление отправить с 10 июля Жданова, «согласно заключению врачей», в двухмесячный отпуск. Служебные полномочия последнего по секретариату ЦК, естественно, передавались Маленкову, которого Шепилов охарактеризовал потом как «непревзойденного организатора и исполнителя воли Сталина». Последнее, что сделал Жданов перед тем как отправиться на лечение, было представление Сталину совместно с Маленковым проекта сообщения ЦК «О положении в советской биологической науке», подготовленного Шепиловым и Митиным. Жданову, вынужденному дополнить этот документ выпадами против собственного сына, видимо, нелегко далась следующая фраза:

«...т. Ю. Жданов встал на неправильный путь, пытаясь примирить и объединить... реакционное направление в биологии с передовым и прогрессивным мичуринским направлением, развиваемым академиком Лысенко...»67.

Уже находясь в санатории на Валдае, Жданов, знакомясь 7 августа со свежим номером «Правды», неожиданно для себя натолкнулся на опубликованное в нем покаянное письмо сына, в котором тот, ссылаясь на свою «неопытность» и «незрелость», униженно просил у диктатора отпущения грехов, заверяя того, что делом исправит совершенные ошибки. Думается, что этот сюрприз, подготовленный Сталиным*, немало способствовал приближению последовавшей вскоре кончины Жданова. Однако известный бережным отношением к нужным ему кадрам и жестоким ко всем остальным Сталин, поставив крест на Жданове-старшем, взял под покровительство его сына. Он не только позволил Юрию и дальше работать на прежней должности в ЦК, но в 1949 году породнился с ним, женив на своей дочери Светлане**. Благодаря этому молодой Жданов стал непосредственно обращаться к вождю и получать от него указания в связи с очередными «мероприятиями» партии на «научном фронте».

* Позднее Ю. Жданов утверждал, что в «Правде» была опубликована подготовленная им 7 июля, то есть после майского заседания политбюро, объяснительная записка, не предназначенная для печати. И для него было совершенно неожиданным ее появление в центральном органе партии в виде открытого письма (68).

** Этот брак, заключенный, что называется, по расчету, не был долговечным и прочным. В 1952 году он распался. В феврале того года Светлана писала отцу: «Нет, уже довольно с меня этого сушеного профессора, бессердечного «эрудита», пусть закопается с головой в свои книжки, а семья и жена ему вообще не нужны, ему их вполне заменяют многочисленные родственники» (69).

Другой вновь обретенный Сталиным фаворит — Шепилов-так-же не был обойден его вниманием. По постановлению политбюро «О реорганизации аппарата ЦК ВКП(б)», принятому 10 июля 1948 г., то есть сразу же после возвращения Маленкова на Старую площадь, тот был назначен заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК (ОПиА), в который было преобразовано тогда УПиА70. Однако восстановленному в правах главного чиновника цековского аппарата Маленкову, видевшему в Шепилове не только человека Жданова, но и глаза и уши самого «хозяина», вряд ли пришлось по нраву такое назначение. Поэтому отношения между ними сразу же не сложились. В последовавшей войне нервов уступил Шепилов, который вскоре из-за серьезного нервного расстройства был госпитализирован. Тем самым неизбежная развязка этого межличностного конфликта как бы откладывалась на 1949-й, год инспирирования так называемого ленинградского дела, начавшегося под аккомпанемент пропагандистского наступления на «космополитов-антипатриотов».

Удар по «космополитам»

К «ТЕОРИИ» ВОПРОСА

Грозовые тучи над головами будущих жертв борьбы с космополитизмом стали сгущаться задолго до 1949 года, когда началась массированная идеологическая атака на них. Само слово «космополит» вошло в советский пропагандистский обиход еще в период войны, но, употребляясь тогда от случая к случаю, оно пока не олицетворяло собой один из образов врага и не приобрело еще характера расхожего ярлыка, который потом будет навешиваться властью на всех тех, в чьей преданности родине или, точнее, советскому государству она усомнится. Однако уже в те годы под этим выражением подразумевалось совсем не то, что в него вкладывал, скажем, римский император-стоик Марк Аврелий, во II веке с гордостью сказавший о самом себе: «Ты — гражданин мира, ты — космополит». Говорят, что Александр Македонский, живший за 500 лет до этого императора, тоже считал себя гражданином мира. Таковыми были и апостол Павел, сказавший, что нет ни эллина, ни иудея, а также другие первые христиане. Да и теоретики коммунизма — Маркс, Энгельс, Ленин — были по своим взглядам космополитами. Но в восприятии сталинских пропагандистов космополиты, конечно, никогда не ассоциировались с гражданами будущего мира, лишенного государственных границ, да и самих наций, слившихся в единое человеческое сообщество, говорящее на одном языке и оставившее в прошлом войны, вражду и предрассудки на национальной почве. Так далеко те не заглядывали, предпочитая видеть в космополитах людей, достойных лишь презрения и осуждения, жалких отщепенцев, в силу моральной испорченности и комплекса национальной неполноценности отвергших культуру своего народа и пресмыкающихся перед достижениями «более передовых» наций.

В том, что неофициальная «презентация» этого нового для советской пропаганды термина прошла в годы войны, не было ничего случайного. Именно тогда наблюдался первый всплеск государственного антисемитизма, который проявился в виде настойчивых попыток начать сверху так называемое национально-кадровое регулирование, означавшее на практике прежде всего постепенное вытеснение евреев из управленческих структур. И поскольку антисемитизм власти носил латентный характер, для публичного обоснования такой политики очень удобно было обвинять ее жертвы в недостаточном патриотизме или его полном отсутствии. Показательно, что примерно тогда же в номенклатурной среде появилось присловье: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».

Корни этой цинично-шутливой сентенции уходят в прошлое, когда над русской духовностью тяготел пришедший из Европы легендарный образ Агасфера, этого «Вечного жида», бессмертного грешника и проклятого Богом и людьми скитальца во времени и пространстве. В середине 1850-х годов писатель И.А. Гончаров, например, мог совершенно спокойно поставить в цикле путевых очерков «Фрегат «Паллада»» знак равенства между космополитом и «жидом». Однако то, что воспринималось естественным образом в XVIII-XIX веках, когда антисемитизм открыто проповедовался, к примеру, такими выдающимися европейскими мыслителями, как Вольтер, Кант, Гегель, Шопенгауэр, к середине XX столетия, отмеченного бурным прогрессом во всех областях и страшной трагедией Холокоста, превратилось в отживший и вредный анахронизм. Тем не менее когда и по окончании Второй мировой войны в сталинском Советском Союзе пропагандисты заговорили о еврейском историке Иосифе Флавии как о первом космополите и стали проклинать «бандитского космополита» Троцкого, стало очевидным, что вековой предрассудок отнюдь не канул в прошлое вместе с поверженным гитлеровским нацизмом71. Он выжил и даже как бы обрел второе дыхание, в том числе, как ни парадоксально, и в государстве, внесшем наибольший вклад в разгром фашизма.

* Вспоминается эпизод из фильма М.М. Хуциева «Весна на Заречной улице» (1956 г.), в котором водитель грузовика провинциального промышленного городка говорит приехавшей из Москвы молодой учительнице: «Да, красоты здесь не наведешь. У нас космополитических кабинетов нет».

В СССР в среде так называемого простого народа, где истинный смысл иностранного термина «космополит» вряд ли был понятен*, это слово, зазвучавшее благодаря пропаганде особенно часто после войны, воспринималось как одно из обозначений евреев. В основе такого отождествления лежало то, что в результате кардинальных социальных изменений, произошедших с начала века на территории бывшей Российской империи, евреи, оторвавшись в массе своей от национальных корней, как никакой другой народ утратили родной язык, самобытную культуру, религию, традиционный уклад жизни. За сравнительно короткий исторический период произошла как бы почти полная их денационализация. Точнее, советскими евреями был пройден первый этап ассимиляции, в результате которого они, еще не вполне идентифицируя себя с доминирующей национальностью, в данном случае с русскими (процесс полного растворения в инонациональной среде, как правило, происходит в течение жизни нескольких поколений), в то же время в значительной мере интернационализировались и, если угодно, космополитизировались. Русский философ и историк Л.П. Карсавин, погибший в 1952 году в ГУЛАГе, писал, что «ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа

еврей неизбежно становится абстрактным космополитом... не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, [как] интернационалист»72*.

Конечно, в СССР в результате интенсивной межэтнической инте-, грации, происходившей посредством межнациональных браков, миграции населения, официальной пропаганды о дружбе народов и формировании единого советского народа, а также вследствие борьбы с так называемым буржуазным национализмом, одновременно интернационализировались («советизировались») и другие народы, в том числе и русские. Однако в случае с последними, обладавшими значительной, так сказать, национальной инерцией (в силу существенной численности населения и его коренного характера), это происходило более медленными темпами, чем с таким экстерриториальным национальным меньшинством, как евреи.

Такая неравномерность «денационализации» народов. СССР привносила в общество болезненные противоречия, усугубляемые затеянными Сталиным пропагандистскими играми вокруг русского патриотизма, вектор которого был направлен в противоположную от интернационализации сторону. Выступая за внутреннюю интеграцию народов империи вокруг доминирующей русской национальности, диктатор в условиях холодной войны воспринимал космополитизм прежде всего как эманацию агрессивного и стремящегося к глобальной гегемонии американского буржуазного национализма, как своеобразный инструмент идеологической и культурной экспансии США, в том числе и против России.

* Интересно в этой связи, что в 1997 году специалистами Института социологических исследований РАН было установлено, что около 15% респондентов из числа евреев при определении национальной идентичности назвали себя космополитами или гражданами мира, 41% было ближе межеумочное понятие «русский еврей» и только 18% и 0,5% из числа опрошенных сочли себя соответственно полностью евреями и русскими.

Обвиненными в космополитизме в принципе могли быть представители любой национальности (прежде всего интеллектуалы), тем или иным образом контактирующие с Западом (профессиональные, научные связи и интересы) или конструктивно апеллирующие к нему. Показательны в этой связи перипетии отношений власти с архитектором И.В. Жолтовским, имевшим польские корни. Выходец из среды старой дореволюционной интеллигенции (в 1917 г. ему исполнилось 50 лет), он еще с конца 20-х годов стал в архитектуре главным выразителем духа сталинской имперской государственности, начавшей созидаться тогда взамен ленинского большевизма. Возводимые по его проектам помпезные в стиле неоклассики здания становились эталоном нового официального канона, метко названного в народе «сталинским ампи

ром». В 1932 году Жолтовскому присвоили звание заслуженного деятеля науки и искусства РСФСР. В то же время его оппоненты, творившие в рамках аскетического в использовании выразительных средств конструктивизма, подверглись нападкам сверху. После войны положение стало меняться. В честь 800-летия Москвы в 1947 году было решено возвести в столице ряд высотных зданий, стилизованных под старинные башни Кремля. Некоторые начальники от архитектуры поспешили объявить эти проекты истинным воплощением народности и советского патриотизма в градостроительстве. Одновременно они, ссылаясь на новые архитектурные веяния, стали утверждать, что «классика» Жолтовского — это нечто, не укорененное в русской культурной традиции и истории, а значит, космополитическое. Стараниями прежде всего секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) Г.М. Попова, почему-то невзлюбившего Жолтовского, последнего обвинили в идеализме, в отрицании национальной самобытности советской архитектуры, отстранили от преподавания и фактически лишили творческой мастерской. Однако подобные действия не встретили поддержки со стороны Сталина, консервативному вкусу которого куда более соответствовали классические колонны и портики, чем небоскребы, чье американское происхождение нельзя было скрыть никакими шатровыми завершениями в древнерусском стиле. В марте 1949 года он произвел смену руководства Академии архитектуры СССР, новым президентом которой был назначен А.Г. Мордвинов, ученик Жолтовского, отношение к которому сразу же переменилось: Совет министров РСФСР принялся оказывать «необходимую помощь» мастерской маститого архитектора, чуть было не ставшего «космополитом», а Агитпроп дал «указание газетам и журналам прекратить публикование материалов, тенденциозно освещающих творчество академика архитектуры Жолтовского И.В.»73.

Столь благополучный для Жолтовского финал стал возможен отчасти и потому, что, будучи вызванным в 1949 году в ЦК «для беседы», он первым делом заявил, что является «горячим патриотом Родины». Однако далеко не все интеллектуалы могли похвастаться такой «гибкостью». Некоторые из них несмотря ни на что сохраняли верность убеждениям, уходящим корнями в мировоззрение дореволюционных либералов-западников, для которых слово «патриот» было сопряжено с официальной идеологией «народности» и потому имело негативный смысл. Такие люди в первую очередь подверглись публичному осуждению как космополиты. И хотя через это прошли представители различных национальностей, но все же наиболее уязвимыми для таких обвинений были евреи, потому что имели многочисленных родственников за границей, а их соплеменники были достаточно ярко представлены в интеллектуальной элите США и стран Западной Европы.

ВНАЧАЛЕ БЫЛИ «АНТИПНТРИОТЫ» (НЫСИНОВ И ДР.J

Так получилось, что у истоков новой пропагандистской кампании, первоначально стоял не Агитпроп ЦК, начальник которого Александров дискредитировал себя в глазах советского руководства, а Союз советских писателей во главе с Фадеевым. Новое возвышение последнего пришлось на разгар громкого литературно-политического скандала, связанного с Ахматовой и Зощенко. 13 сентября

1946 г. Фадеев, вернув себе благорасположение Сталина, был назначен генеральным секретарем писательского союза, а в феврале
1947
1948 года — председателем комитета по Сталинским премиям в области искусства и литературы. Карьерная реабилитация писателя обусловливалась не только тем, что он был фанатично преданным Сталину человеком, а также своеобразным медиумом, улавливавшим каждое его желание и слово, но еще и тем, что вождю именно тогда понадобился авторитетный интеллектуал, способный, реализуя его волю, преодолеть подспудное сопротивление инертной бюрократии и инициировать очередную пропагандистско-кадровую кампанию.
1949
Непосредственная выдача нового социального заказа власти произошла 13 мая 1947 г. на встрече в Кремле Сталина, Жданова и Молотова с руководством ССП в лице Фадеева, Симонова и Горбатова. Вначале, когда речь зашла об улучшении материального положения литераторов и об увеличении штата служащих союза, Сталин, сделав широкий жест, заверил гостей, что все их запросы будут удовлетворены. После чего без долгих предисловий перешел к другому, более насущному для него вопросу:

«А вот есть такая тема, которая очень важна... которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию... профессоров, врачей... у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Эта традиция отсталая. Она идет от Петра... это был период преклонения перед немцами... потом французы...»7''.

Зерно высказанной выше мысли вождя упало в давно уже подготовленную почву. Еще 1943 году Фадеев в ноябрьском номере журнала «Под знаменем марксизма» рассуждал о «ханжеских проповедях беспочвенного космополитизма». Так что писательская верхушка была готова к подобному наказу вождя и восприняла его как сигнал к действию. Выступая в конце июня 1947 года на XI пленуме правления ССП, Фадеев направил свой обличительный пафос против «отдельных представителей... интеллигенции», среди которой «далеко еще не изжито преклонение перед... всем заграничным...».

Переходя затем, что называется, на личности, он, рисуя образ типичного представителя низкопоклонников, обрушился с критикой на И.М. Нусинова. Его, возглавлявшего до войны в ССП секцию еврейских писателей, литературный генсек заклеймил словами В.Г. Белинского*:

«Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве».

Родоначальником «концепции Нусинова» Фадеевым был назван академик А.Н. Веселовский (1838-1906), возглавлявший в течение 25 лет кафедру западноевропейских литератур Петербургского университета и изучавший русскую литературу в контексте «антинаучной и реакционной идеи «единого мирового потока» развития мировой культуры» (слова Фадеева. — Авт.) и во взаимосвязи со славянской, византийской, западноевропейской литературами.

По воле литературного генсека на авторитетного русского ученого был навешан ярлык «раба» романо-германской филологии и создателя школы, ставшей «главной прародительницей низкопоклонства перед Западом в известной части русского литературоведения в прошлом и настоящем». «От традиций Веселовского идет и формализм Нусинова, — развил далее свою мысль Фадеев, подытоживший ее уже политической инвективой: — К позитивисту Весе-ловскому профессор Нусинов пришел потому, что этот последний оказался ему ближе, чем марксизм»76.

* Существенно усеченное и умело препарированное литературное наследие Белинского, эмоционального критика, метавшегося в поисках своего кредо между западничеством и славянофильством, советская пропаганда триумфально подняла на щит летом 1948 года, когда отмечалось столетие со дня смерти этого критика-демократа. Тогда повсюду цитировалось его следующее «провидческое» высказывание: «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, стоящей во главе образованного мира, дающей законы и науке, и искусству, и принимающей благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества». Тогда же в пропагандистский обиход вошло и другое его высказывание: «Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, странное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, существо безнравственное, бездушное, недостойное называться священным именем человека» (75).

В одномоментности нападок на советского профессора еврейского происхождения и давно умершего русского филолога-«западника» как бы проявилась очевидность заимствования поздним сталинизмом дореволюционного идейного наследия почвеннического консервативного охранительства с присущим ему антисемитизмом. Корреляция двух разделенных десятилетиями идейно-политических феноменов, когда прошлое вдруг начинает прорастать в настоящем,

не была столь умозрительной, как может показаться на первый взгляд. Эта идейная перекличка была вполне реальной, ибо между двумя эпохами — дореволюционной царской и послевоенной ста* линской -V- временной зазор был относительно невелик. Наглядным подтверждением тому может служить хотя бы эмоциональное выступление ответственного руководителя ТАСС Н.Г. Пальгунова по случаю создания «суда чести» в этой организации. В пространной речи, произнесенной, кстати, в тот же день, когда в печати появился доклад Фадеева на XI пленуме ССП, он, используя в качестве эпиграфа двустишие из «Горе от ума» А.С. Грибоедова («Как с ранних лет привыкли верить мы, \\ Что нам от немцев нет спасенья...»), поведал коллегам следующую историю из своего прошлого:

«В юные годы я работал в издательстве «Просвещение». Впоследствии оно развернулось в большое прогрессивное издательство. В 1905 году оно выпускало марксистскую литературу, потом перешло на выпуск русских классиков — Пушкина, Островского и др. Но оно начинало работу на германские капиталы. В издательстве был специальный немецкий отдел. Служащие там были только немцы. В большом количестве издавались в переводах сочинения немецких ученых. Эти издания буквально наводняли Россию. Немцы имели большие прибыли. А русские ученые не могли найти издателя для своих трудов. Вот однажды из Германии приехал «хозяин», профессор Мейер. Было устроено собрание служащих. Немцы стояли по одну сторону, русские — по другую. Этот профессор произнес большую политическую речь. Обращался он только к немцам. Говорил на немецком языке. Он говорил о высокой провиденциальной миссии, которую господь Бог возложил на немцев, нести культуру в отсталую, варварскую страну, осуществлять культурный «Дранх нах остен». Немцы зычно кричали «Хох». А мы стояли, как оплеванные, оскорбленные в своем национальном достоинстве»77.

* К тому же Тихонов в молодости был членом литературного содружества «Серапионовы братья», в которое входил и Зощенко.

Говоря о травле Нусинова Фадеевым, справедливости ради необходимо отметить, что ее непосредственным инициатором был писатель Н.С. Тихонов. Неся свою долю ответственности перед Кремлем за «дело Ахматовой—Зощенко»*, он в сентябре 1946 года был смещен с поста руководителя ССП, передав свои полномочия Фадееву. И вот, чтобы как-то укрепить свой пошатнувшийся авторитет и продемонстрировать власти свою полезность, Тихонов 9 мая 1947 г. опубликовал в «Культуре и жизни» статью «В защиту Пушкина». В ней он в резко полемической форме обрушился на изданную еще в 1941 году книгу Нусинова «Пушкин и мировая литература», раскритиковав ее за то, что в ней «все настоящее русское, народное, пушкинское -принесено в жертву безудержному некритическому преклонению перед Западом».

Выступить в печати Тихонова надоумила некая Е.Б. Демешкан, снабдившая его соответствующими материалами. Дочь полковника царской пограничной охраны, расстрелянного в Крыму красными, она, скрыв свое дворянское происхождение, в 1934 году поступила в Московский государственный педагогический институт, где после получения диплома осталась на кафедре западной литературы, возглавлявшейся Нусиновым. В 1941 году защитила под его руководством кандидатскую диссертацию. Потом была эвакуация в Ульяновск, из которой Демешкан в 1943 году помог возвратиться обратно в МГПИ все тот же Нусинов, устроивший ее доцентом на своей кафедре. Однако, чутко уловив нагнетавшиеся сверху антисемитские настроения, молодая специалистка направила в ЦК ВКП(б) донос на своего благодетеля, уличив его в придании руководимой им кафедре «известного национального профиля». Вскоре приехала комиссия со Старой площади, и в начале 1945 года Нусинов был снят с работы. Такой результат окрылил Демешкан, которая, заявляя теперь, что ее поддерживают видные работники из ЦК, открыто стала проповедовать в институте антисемитские взгляды. В частности, она убеждала коллег в том, что в институте «орудует» «еврейская лавочка» и вообще «евреи хуже, чем фашизм», что «еврейская нация повредила русскому народу, так как они повинны в том, что захирело производство там, где они заполонили управленческий аппарат». Неоднократные попытки администрации и общественных организаций МГПИ как-то урезонить Демешкан только еще больше распаляли антисемитку, сетовавшую на то, что ее преследуют за правду. С каждым годом ее юдофобская агитация становилась все более вызывающей, а попытки «разоблачить антипатриотическую деятельность в институте троцкистско-бундовского охвостья» более масштабными. В мае 1948 года терпение руководства МГПИ наконец истощилось и оно, решив власть употребить, уволило Демешкан из института. И вот тогда та написала Сталину, упомянув среди прочих своих заслуг перед партией то, что ее «материал послужил основой для известной статьи Н. Тихонова в газете "Культура и жизнь"». Не надо обладать особой проницательностью, чтобы предугадать дальнейший ход событий. Как и следовало ожидать, Демешкан через какое-то время по указанию заместителя заведующего ОПиА ЦК Ф.М. Головенченко* была восстановлена на работе в МГПИ78.

* В 1950 году Головенченко был назначен деканом литературного факультета МГПИ.

Пик антисемитской активности Демешкан пришелся на начало 1953 года. Тогда ее доносы в ЦК КПСС, Совет министров СССР и МГБ СССР, в которых уже говорилось о наличии в стране «невидимого сионистско-бундовского центра», приобрели характер параноического бреда. В письме в правительство от 27 февраля,

которое Берия сразу же переслал в ЦК Маленкову, она кликушествовала:

«Постепенно передо мной открылась страшная картина... Целый ряд командных и ответственных участков нашего просвещения и науки оказался сданным на откуп нескольким лавочникам, космополитам, буржуазным националистам во главе с Нусиновым, Старцевым, Исбахом, Мотылевой, Эйхенгольцем и др. Нусинов был непосредственно связан с мировым сионизмом через Еврейский антифашистский комитет и другие организации... В течение нескольких лет я была безработной, так как повсюду сидели приспешники Нусинова, которые занесли меня в какой-то свой черный список. Преподавательница МГПИ Е.А. Василевская как-то даже сказала мне: "Ваше имя, конечно, известно сионистам Америки. У них есть особые книги, куда они заносят имена своих врагов"».

Свой праведный гнев Демешкан обрушила и на головы власть имущих, обвинив в ротозействе и недостаточном противодействии сионистам даже таких явно не склонных к юдофилии чиновников, как министр просвещения РСФСР И.А. Каиров, бывший заместитель Г.Ф. Александрова по Агитпропу Д.А. Поликарпов (работал с июля 1951 года директором МГПИ) и секретарь Фрунзенского райкома партии Москвы Е.А. Фурцева. Однако после смерти Сталина шовинистической активности Демешкан был положен предел. В дело пришлось вмешаться первому секретарю ЦК КПСС Хрущеву, по указанию которого в октябре 1953 года было составлено следующее экспертное заключение:

«Обращает на себя внимание тот факт, что приемы и направленность аргументации Демешкан имеют много общего с махровыми установками черносотенного пошиба... В своих «доказательствах» стремлений подозреваемых ею лиц к «физическому уничтожению» неугодных людей Демешкан приводит, так сказать, «теоретическое обоснование», якобы содержащееся в талмуде и гласящее «лучшего из гоев (то есть не-евреев) уничтожь». Как известно, такого рода аргументация не нова и напоминает методы обвинения, с которыми выступали в свое время погромщики-черносотенцы в ходе нашумевшего провокационного «дела Бейлиса» (Киев, 1913, стеногр. отчет, т. 1, с. 31-33; т. 2, с. 303, 327). Считаем необходимым снять Демешкан с работы в МГПИ и предупредить ее, что если впредь она не изменит своего поведения, то будет поставлен вопрос о передаче ее дела в судебные органы».

После того как эти выводы получили одобрение Суслова, Демешкан 15 декабря была наконец уволена из МГПИ. Но уже всем надоевшая скандалистка и не думала сдаваться: через суд она восстановилась на прежней работе. И только вынесенный вскоре не в пользу Демешкан вердикт Верховного суда РСФСР поставил точку в этом деле. Заметая следы, Демешкан уехала на Дальний Восток, преподавала в педагогическом институте в Магадане, выйдя там замуж, стала Калаповой. Но не остепенилась, а спровоцировала новый скандал, о чем был опубликован фельетон в «Известиях»79.

ШЕПИЛОВ ПРОТИВ ФАДЕЕВА

Новый прилив массовой ура-патриотической истерии, спровоцированный с трибуны XI пленума ССП и поддержанный властями*, явно говорил за то, что Фадеев и другие литературные генералы справились с заданием вождя. Теперь им предстояло закрепить достигнутый успех, во всеоружии подготовившись к новой, на сей раз решающей битве, которую должен был дать «антипатриотам» следующий, XII пленум, намеченный на конец 1948 года. Поскольку этот форум планировалось посвятить обсуждению итогов выполнения постановления ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г. «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», то в эпицентре взрыва новой идеологической бомбы должны были оказаться драматурги и театральные критики, что, собственно, и произошло впоследствии. Руководя за кулисами подготовкой новой пропагандистской акции, Сталин, как известно, считал театр по эффективности воздействия на массы вторым после кино идеологическим инструментом. В свое время он, вдохнувший в советскую литературу и искусство дух «непревзойденного византизма», наставлял приближенных к нему «инженеров человеческих душ»:

«Не пишите длинных романов, рабочий их все равно не одолеет. Пьесы сейчас тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко просмотрит. Через пьесы легко сделать наши идеи народными. Пьесы — самый массовый вид искусства в литературе. Вот почему пишите пьесы»81.

* Выступая по случаю 30-й годовщины Октябрьской революции, Молотов призвал народ осудить все проявления низкопоклонства перед Западом и капиталистической культурой. А в январе 1948 года Жданов на совещании Деятелей советской музыки в ЦК ввел в пропагандистский лексикон выражение «безродный космополит» (80).

Что касалось организации пропагандистского действа, то, следуя излюбленной методе постоянно подпитывать дух соперничества внутри своего ближайшего окружения, Сталин к приготовлению очередного «острого блюда» подключил как нового главу отдела пропаганды ЦК Шепилова, стремившегося зарекомендовать себя в глазах вождя преемником Жданова, так и другого своего фаворита — Фадеева (со стоящими за ним структурами ССП), постоянно фрондировавшего с Агитпропом и его руководителями. Возникшее между ними противоборство, основанное на стремлении любой ценой дискредитировать друг друга в глазах вождя, придало потом «изнаночной» стороне антикосмополитической кампании характер ожесточенной аппаратной разборки. В этом столкновении Шепилова, который покровительствовал либерально настроенным (условно говоря) столичным театральным критикам, поддерживали подчиненные ему сотрудники Агитпропа, прежде всего заведующий сектором искусств Б.С. Рюриков

и работники того же сектора В.Н. Прокофьев и Д.С. Писаревский, которые скорее являлись учеными-искусствоведами, нежели парт-функционерами*.

Насколько важна была для критиков такая опека влиятельных друзей в условиях тотального бюрократического контроля, можно судить, скажем, по записке наркома госбезопасности Меркулова Жданову, относящейся к первой половине 1945 года, то есть ко времени еще относительно мягкому в сравнении с последующими годами. Вот что сообщалось в этом документе:

«Многие представители литературной интеллигенции заявляют, что критика мертва и «переживает эпоху безвременья». Зафиксированы в агентурных материалах высказывания критиков: М.О. Гельфанда («Страшна не цензура, страшна государственная опека. Из-за нее наша литература упала, а критика и вовсе дышит на ладан...»); О.С. Резника («Когда читаешь рецензии во всех газетах, опускаются руки. Находятся и равнодушные перья, которым все равно, как и что писать. Критики не может быть без известной; свободы эстетических оценок»); Л.М. Субоцкого («Я пригляделся к обстановке редакционной работы и вижу, что при теперешних условиях делать там мне нечего. Обстановка самая грустная. Редактор, составляя номер журнала, не столько думает о том, чтобы его заполнить, сколько о том, чтоб заранее приготовить замену, ибо снятие каких-то вещей предопределено... Чем ярче вещь, тем меньше шансов у нее пройти. Верстка идет в ЦК. Над ней с карандашом в руке сидит и мучает инструктор»82.

* Прокофьев, например, был театроведом, исследователем творчества
К.С. Станиславского. .

** Так, критик A.M. Борщаговский 24 ноября 1948 г. опубликовал в «Известиях» положительную рецензию на постановку театром им. Е. Вахтангова пьесы американского драматурга А. Миллера «Все мои сыновья».

Именно тогда, сразу после войны, при созданном в 1943 году Всероссийском театральном обществе возникло объединение критиков, чем-то напоминавшее западную гильдию пишущих о театре профессионалов. Несмотря на то, что объединение театральных критиков, входя в ССП, обладало некоторой организационной и творческой автономией и даже находилось в известной оппозиции к руководству союза в лице Фадеева, его на свой страх и риск поддерживали руководитель комиссии ССП по драматургии А.А. Крон и, самое главное, молодой, но уже знаменитый тогда писатель К.М. Симонов, занимавший пост заместителя генерального секретаря союза. Высокое покровительство окрыляло критиков и рождало в них иллюзии широких возможностей и даже претензии на не всегда конформистские оценки и суждения. Их статьи часто публиковались на страницах массовых престижных периодических изданий**, с редакциями которых они имели давно налаженные связи или были штатными сотрудниками некоторых из них. Особенно охотно их печа- ; тали в газетах «Культура и жизнь», главным редактором которой

был Шепилов, «Советское искусство», в журналах «Новый мир» и «Театр». Однако терпимая в первые послевоенные, относительно либеральные годы прозападная эстетика театральных критиков, среди которых было немало евреев*, к концу 1948 года уже явно не вписывалась в жесткие идеологические рамки, обусловленные набравшей силу к тому времени холодной войной.

* Это обстоятельство было взято на заметку в ЦК давно. Еще в июне 1946 года один из руководящих сотрудников управления кадров ЦК докладывал секретарю ЦК А.А. Кузнецову, что из 29 критиков, выступающих в печати по вопросам театра, только 6 русских. При этом подразумевалось, что большинство остальных критиков — евреи (83).

** В профессиональную литературу Субоцкий пришел в 1932-м, совмещая работу секретаря оргкомитета ССП и помощника главного военного прокурора РККА Н.С. Розовского (репрессирован в 1941-м.). Потом он занимал должности заведующего отделом литературы и искусства в «Правде» и редактора «Литературной газеты» (1935-1937 гг.). Однако 26 сентября 1937 г. Субоцкого арестовали за то, что в мае—июне того года он, оставаясь помощником главного военного прокурора по надзору за законностью и будучи привлеченным прокурором СССР А.Л. Вышинским к допросам М.Н. Тухачевского и других «военных заговорщиков», уклонился от присутствия на приведении в исполнение вынесенных им смертных приговоров. Однако 31 декабря 1939 г. дело Субоцкого за недоказанностью вины было прекращено и он был выпущен на свободу. Когда в марте 1948 года комиссия ЦК проводила проверку ССП, всплыли вроде бы забытые данные о том, что Субоцкий «происходит из семьи владельца аптеки» и в 1917-м сотрудничал «в меньшевистских и эсеровских газетах гор. Сызрань». Вскрылось и то, что его сестра Александра вместе с белогвардейцами бежала за границу и осела в Южной Америке, а старший брат Михаил, друживший с «зиновьевцем» Я. Стэном и работавший в «Правде», в 1938-м был расстрелян за «участие в подпольной эсеровской организации и военно-фашистском террористическом заговоре». Оказавшись на посту секретаря ССП, Субоцкий, как констатировалось далее в записке комиссии ЦК, принялся

Такое внутриполитическое развитие как нельзя устраивало стоявшую за Фадеевым группу драматургов и писателей, набивших руку на создании несложных и даже порой примитивных по сюжету и диалогам пьес на злобу дня. Выявить художественную никчемность этих опусов не составляло большого труда, и театральные критики не упускали случая сделать это, публикуя на них едкие, а порой и ядовитые рецензии. На что авторы посредственных пьес, будучи ловкими демагогами, объявившими себя истинными приверженцами метода социалистического реализма, ответили тем, что, еще теснее сплотив свои ряды, стали посредством беззастенчивых манипуляций падким на лесть и алкоголь Фадеевым захватывать одну за другой ключевые позиции в ССП. Негласный Лидер создателей пьес «для народа» драматург А.В. Софронов в 1947 году возглавил партийную организацию ССП, а в апреле следующего года сменил критика Л.М. Субоцкого* на посту секретаря правления писательского

союза85. Софронов и его единомышленники — А.А. Суров (в 1952 г. этот автор пьесы «Порядочные люди» был разоблачен как плагиатор и исключен из ССП), А.А. Первенцев, Б.С. Ромашов*, М.С. Бубен-нов и некоторые другие — также имели своих покровителей в ЦК, а их пьесы с подачи Фадеева довольно часто отмечались Сталинской премией.

Конфликт между двумя творческими группировками, усугубляемый характерными для творческо-бюрократических организаций непотизмом и клановыми интересами, с каждым месяцем обострялся, пока не настал момент, когда Агитпроп решил, что пришло время примерно наказать Фадеева, обвинив его в упущениях в области драматургии, а если удастся, то и сместить с поста генерального секретаря ССП. «Властолюбивый генсек», как потом назовет Фадеева М.А. Шолохов, всегда раздражал чиновников со Старой площади тем, что, бравируя особыми связями со Сталиным, не скрывал высокомерного и пренебрежительного к ним отношения. Как-то на одном из заседаний комитета по Сталинским премиям Суслов поставил под сомнение кандидатуру малоизвестного татарского поэта, выдвинутого в лауреаты Фадеевым. Реакция последнего была мгновенной и довольно резкой:

«Товарищ Суслов, а вы читали его стихотворения? Читать нужно, товарищ Суслов, а уже потом высказывать свое мнение»87.

Продолжение сноски со стр. 321. расставлять в аппарате союза «своих людей исключительно нерусской национальности», в результате чего там образовался так называемый «хор Субоцкого», который стал «затирать многих талантливых русских писателей». Через несколько месяцев после снятия Субоцкого в печати появилась статья З.С. Паперного, который назвал его безродным космополитом, что, пожалуй, было сделано впервые применительно к конкретному человеку. Однако такая своеобразная тактика самозащиты автора статьи (еврея по национальности), в начале 1949-го не только вновь раскритиковавшего Субоцкого, но и других соплеменников, не сработала. 25 февраля он сам был обвинен «Правдой» в космополитизме (84).

* Ромашов еще в апреле 1946-го пожаловался Маленкову на то, что «увлечение иностранщиной засоряет репертуар советского театра» и существует якобы предвзятое и пренебрежительное отношение к современной советской драматургии (особенно к «здоровой и острой комедии»), свидетельствующее о наличии «эстетского настроения» у критиков, «с мещанским уклоном относящихся к искусству...» (86).

Оставлять безнаказанными подобные выходки «неуправляемого» Фадеева руководство Агитпропа не собиралось, тем более что не существовало проблемы с поиском альтернативной кандидатуры на пост литературного генсека: толерантный и уравновешенный Симонов, кстати также являвшийся любимцем Сталина, вполне устраивал в этом качестве чиновников со Старой площади.

Атаку на Фадеева организовали в ЦК в духе традиционной аппаратной тактики. Сначала, ссылаясь на необходимость подготовки для секретариата ЦК итогового документа по проверке выполнения постановления ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г. «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», Агитпроп обратился к столичным литераторам (прежде всего к знакомым театральным критикам) за помощью в сборе соответствующих материалов. А 27 ноября 1948 г. с санкции Шепилова в секторе искусств Агитпропа прошло уже рабочее совещание по этому вопросу с участием театральных критиков В.Ф. Залесского, Я.Л. Варшавского, Г.Н. Бояд-жиева, И.Л. Альтмана, И.И. Юзовского, А. П. Мацкина, A.M. Борщаговского, Л.А. Малюгина, редактора журнала «Театр» Г.С. Калашникова, драматурга А.А. Крона и др. Поскольку все выступившие на совещании говорили о «серьезном неблагополучии в области современной советской драматургии», было принято решение поручить присутствовавшим на нем театральным критикам представить в ЦК через неделю информацию по этому вопросу.

Чувствуя себя облеченными высоким доверием партии, некоторые театральные критики, считая свою победу обеспеченной, перешли к открытой конфронтации с Фадеевым и опекаемыми им драматургами. Это проявилось уже 29 ноября, когда в Москве под эгидой Всероссийского театрального общества, Комитета по делам искусств и комиссии ССП по драматургии открылась творческая конференция, на которой обсуждались спектакли, поставленные столичными театрами к очередной годовщине Октябрьской революции. Выступивший в качестве основного докладчика Борщаговский, заявив, что драматургия последних лет за редким исключением идейно и художественно беспомощна, прямо возложил вину за это на Софронова, Сурова, руководство МХАТа и Малого театра, поставивших их пьесы, а также на Комитет по делам искусств. Борщаговского поддержали Малюгин и театральные режиссеры Ф.Н. Каверин, А.Д. Попов, И.Н. Берсенев. Несмотря на то, что руководство Комитета по делам искусств было шокировано «развязным поведением» Борщаговского на конференции, 4 декабря о ней появился краткий отчет в «Литературной газете», в котором позиция критиков явно одобрялась. Но критической риторикой дело не ограничилось. В те же дни сотрудники отдела пропаганды и агитации Рюриков и Прокофьев явились во МХАТ и потребовали от его художественного руководителя М.Н. Кедрова приостановить спектакли по пьесе Сурова «Зеленая улица», так как она-де нуждалась в доработке. Вскоре те же Рюриков и Прокофьев, а также их коллега Писаревский, обобщив представленные критиками материалы о положении дел на «театральном фронте», положили на стол Шепилову проект докладной записки в секретариат ЦК, в которой на руководство ССП возлагалась вина за «провал» в драматургии88.

Наряду с подготовкой главного удара по Фадееву его недруги в ЦК использовали любую возможность для того, чтобы навредить ему. 14 декабря руководство Агитпропа обвинило литературного генсека в том, что подчиненное ему издательство «Советский писатель» выпустило в серии «Библиотека избранных произведений советской литературы» книги И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», которые объявлялись пасквильными, порочащими советскую действительность и государственный аппарат с позиций «буржуазно-интеллигентского высокомерия» и «пошлого зубоскальства». Шепилов и его подчиненные в связи с этим подготовили проект постановления ЦК, в котором предлагалось «указать секретариату Союза советских писателей СССР (т. Фадееву) на неудовлетворительный контроль с его стороны за издательской деятельностью.. .». И хотя этот документ и был отвергнут Маленковым, Фадееву все же пришлось доложить ему 26 января 1949 г. о том, что для «наведения порядка» в издательстве намечено отстранить от работы его директора ГА. Ярцева*. Одновременно, желая потрафить партийному начальству, Фадеев сообщил, что из издательского плана на 1949 год исключено около трех десятков книг, признанных «идейно порочными», в том числе сборник избранных стихотворений С.А. Есенина и сказка Ю.К. Олеши «Три толстяка»90.

Отражая усиливавшиеся наскоки противоборствующей стороны, Фадеев начал концентрировать силы для ответного удара. Ему удалось заручиться поддержкой председателя Комитета по делам искусств при Совете министров СССР П.И. Лебедева, секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) Г.М. Попова, который покровительствовал драматургу Софронову, второго секретаря ЦК Маленкова, давно мечтавшего полностью прибрать к рукам пропагандистское ведомство партии, бывшую вотчину его недавнего соперника в борьбе за власть — Жданова. Но самое главное, Фадеев по-прежнему был в чести у верховного арбитра аппаратных битв — Сталина, о чем свидетельствовали хотя бы придворные слухи о тОм, что тот, побывав во МХАТе и Малом театре, остался доволен шедшими там спектаклями по пьесам Сурова и Софронова, но посетовал в адрес «эстетствующих критиков», создавших «некое литературное подполье», а также взявших моду охаивать все лучшее, что появляется в советской драматургии и удостаивается высшей в стране премии91.

* Фактически Ярцев был уволен постановлением секретариата ЦК только 28 октября 1949 г., когда о нем вспомнили после закончившегося к тому времени очередного раунда внутриаппаратной борьбы в ЦК (89).

Имея такую солидную поддержку в верхах, сторонники Фадеева все же предпочитали действовать по принципу «маслом каши не испортишь». На «всякий случай» они организовали письмо на

«высочайшее имя» от некоей Анны Бегичевой*, журналистки, работавшей в редакции «Известий». Подбор автора не был случаен. К вождю обращалась женщина-интеллигент, вышедшая из гущи народной (родилась в крестьянской семье), в недавнем прошлом собирательница народных песен на Украине, а теперь травимая и третируемая «космополитами-снобами» за свою приверженность принципам социалистического реализма. Ее экзальтированное послание-донос, датированное 8 декабря, начиналось истеричным обращением:

«Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги. Жизнью отвечаю за эти слова».

Далее в письме эти «враги» разоблачались с бескомпромиссной решительностью:

* О том, что это была отнюдь не случайная фигура в истории противоборства критиков и драматургов, свидетельствует следующее: еще в начале 1948 года Бегичева выступила с разоблачениями против ответственного секретаря газеты «Культура и жизнь» Е.И. Ковальчик, обвинив ее в дружбе с «американским шпионом» Сучковым и «эстетствующими» критиками Юзовским, Бояджиевым, Альтманом и др. (92).

** Практика, когда гонениям подвергались не только те, кто одобрительно отзывался о достижениях Запада, в том числе и в области культуры, но и те, кто в силу личной порядочности не желал присоединяться к конформистскому хору славословий или проклятий, базировалась на иезуитской установке Сталина о том, что «метод замалчивания, как особый метод игнорирования, является тоже формой критики, правда, глупой, смешной, но все же формой критики».

«Виновники дезориентации театров... группа ведущих критиков, замаскированных космополитов, формалистов, занимающих основные позиции в критике, направляющих мнение недалеких руководителей даже таких газет, как «Советское искусство» и «Известия». Их главари: Юзовский, Мацкин, Гурвич, Альтман, Бояджиев, Варшавский, Борщаговский, Гозенпуд, Малюгин. Эти критики поднимают низкопробные пьесы, пристраивают в театры таких пасквилянтов на нашу действительность, таких ловкачей и дельцов, как Масс, Червинский, братья Тур, Прут, Финн, Ласкин и проч. Космополиты пробрались в искусстве всюду. Они заведуют литературными частями театров, преподают в вузах, возглавляют критические объединения: ВТО, Союза писателей, проникли в «Правду»... «Культуру и жизнь»... в «Известия»... Эта группа крепко сплочена. Скептицизмом, неверием, презрительным отношением к новому они растлевают театральную молодежь и людей недалеких, прививая им эстетские вкусы, чему, кстати, очень помогают пошлые заграничные фильмы, заливающие экраны (низкопоклонничество перед Западом, отрицательное отношение к явлениям нового в нашей жизни).... Бороться с ними трудно. Они уважаемы и занимают ответственные посты. Людей, осмеливающихся выступить против них, подвергают остракизму через своих приверженцев и ставленников во всех нужных местах, создают вокруг протестующих атмосферу презрения, а их принципиальную борьбу расценивают как склочничество. Вокруг советских партийных пьес сознательно устраивают заговоры молчания**. На спектакли «Великая сила», «Хлеб наш

насущный», «Обида», «Московский характер» эти знатоки не рекомендовали писать рецензии, а в газете слушались их «квалифицированных советов». ...Все эти космополиты-деляги не имеют любви к советскому, «мужичьему» (Юзовский о Л. Леонове) искусству. У них нет национальной гордости, нет идей и принципов, ими руководит только стремление к личной карьере и к проведению европоамериканских взглядов о том, что советского искусства нет. Эти «тонкие» ценители страшно вредят, тормозят развитие искусства. ...Товарищ Сталин! Личных интересов я уже не имею. Мне 50 лет. Жизнь прожита. Даже мое богатырское здоровье больше не выдерживает той борьбы, которую честно веду с врагами в искусстве всю свою сознательную жизнь. Лично я ничего не достигла, потому что меня хоть и считали талантливой, но отовсюду изгоняли за нетерпимый характер. Иголкой копаю колодезь, но тем радостней бывает, когда вдруг брызнет из него животворная вода, если Ваше око направляется в эту сторону»*'".

* Послание Бегичевой покажется мягким и даже сентиментальным, если ' сопоставить его с тем, что за полгода до нее написала А.А. Жданову некто Л. Краскова. Ее донос, озаглавленный «Против засилья евреев в печати», содержал и такие откровенно юдофобские пассажи: «... Во всех издательствах, если не на первых, то фактически на первых ролях сидят евреи. I В Союзе советских писателей заправляют они, в «Литературной газете» — они... Нет от них спасения! Вопрос этот серьезнее и глубже, чем может показаться. Дело не в антисемитизме. Евреи мешают переделывать психологию советских людей в коммунистическом духе. Во все области нашей жизни они вносят дух торгашества, личной корысти, беспринципной круговой поруки, подхалимства и лицемерия. ... Народ наш терпелив. Он терпит евреев из уважения к партийным принципам большевистской партии. Но терпение может лопнуть, особенно, если, не дай бог, разразится война. А когда лопается терпение у нашего народа, он страшен в гневе своем. Нельзя ли все-таки укоротить аппетиты евреев, хотя бы на идеологическом фронте?.. Говорить об этом вслух нельзя, да и не с кем, да и толку мало, поэтому и пишу в ЦК ВКП(б)» (94).

Тем временем приближался день открытия XII пленума правления ССП. Решением политбюро от 16 ноября это должно было произойти 15 декабря. Однако вследствие закулисной борьбы, развернувшейся между Фадеевым и Агитпропом, требовавшим отложить пленум и не одобрившим доклад руководства писательского союза на нем, пленум начал свою работу только 18 декабря. Игнорируя запрет Шепилова, с основным докладом выступил Софронов. Хотя, тот и держался уверенно и даже с некоторой бравадой, не сомневаясь в тайной поддержке сверху, однако дальше общих фраз и ответных выпадов в адрес отдельных критиков, ругавших его пьесы, все же не пошел. Потом слово взял Фадеев, который был настроен более решительно. Он обвинил театральных критиков не больше и не меньше как в идеологическом вредительстве, которое, по его словам, вы-разилось в том, что они «в первую очередь стремятся подбить ноги i

советским драматургам, отражающим новое в советской жизни»55. Тем самым был задан агрессивный тон развернувшейся следом дискуссии и предопределен характер принятой потом резолюции, резко осуждавшей группу театральных критиков.

Возмущенная неповиновением в подведомственной сфере, агит-проповская верхушка, пребывая в первые дни после пленума во власти начальственного гнева, не могла трезво разобраться в происшедшем и тем более понять, что скрывается и кто стоит за вызывающим поведением Фадеева и его сторонников. Захлестнутый негодованием Шепилов запретил редакциям «Литературной газеты», «Культуры и жизни», «Советского искусства» и «Известий» печатать материалы писательского пленума. Сотрудникам «Советского искусства» пришлось поэтому снять перед самым выходом номера уже сверстанный доклад Софронова и речь Фадеева, заменив их кратким отчетом о пленуме. Когда же руководство этой газеты обратилась в ОПиА за официальным разъяснением, то получило хотя и витиеватый, но достаточно ясный ответ:

«Союз советских писателей — творческая организация, и его решения для газеты «Советское искусство» не обязательны, у нее должна быть своя линия»5".

* Позже Симонов так охарактеризует «разделение труда» между Фадеевым и Софроновым в развертывании антикосмополитической кампании: «Начало истории с критиками-антипатриотами, не предвидя ужаснувших его потом последствий, положил...Фадеев... Из Софронова, оценив его недюжинную энергию, но не разобравшись нисколько в сути этого человека, Фадеев сделал поначалу послушного подручного, при первой же возможности превратившегося во вполне самостоятельного литературного палача» (97).

И только после того, как 22 декабря «Литературная газета» дала «вдруг» пространное изложение выступления Фадеева, а на следующий день «Правда» разразилась объемной статьей Софронова*, в которой утверждалось, что подконтрольные Агитпропу издания («Театр», «Советское искусство») «предоставляют свои страницы снобистской, чуждой советскому искусству критике», до Шепилова и его сотрудников начал доходить истинный смысл складывавшейся ситуации. Почуяв неладное, они бросились обзванивать знакомых критиков, прося их подготовить письма советскому руководству о том, что Фадеев и его окружение обманывают партию. Однако большинство из них, будучи напуганными и подавленными происходившим, наотрез отказались. Не потеряли присутствия духа лишь И.Л. Альтман, прозванный друзьями «наш пламенный Иоганн»,, а теперь заявивший, что «мы еще поборемся», и A.M. Борщаговский, которого Симонов и работник Агитпропа Прокофьев уговаривали обратиться к Сталину. Но все оказалось напрасным. Агитпроп и

театральные критики потерпели поражение. Последовавшие вскоре события* заставили всех их убедиться в этом.

ВГИТПРОП ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ...

В первой половине января 1949 года Шепилов, желая «прощупать» настроение «хозяина», в ходе очередного визита к нему осторожно упомянул о жалобах театральных критиков на гонения со стороны руководства ССП и в доказательство своих слов выложил на стол письмо Борщаговского. Однако Сталин, даже не взглянув на него, раздраженно произнес: «Типичная антипатриотическая атака на члена ЦК товарища Фадеева». Оказывается, накануне «хозяин» принимал партийного руководителя Москвы Попова, имевшего репутацию грубого солдафона и крайнего шовиниста. Докладывая о положении дел в столице, тот как бы между прочим обмолвился, что Фадеева-де при попустительстве Агитпропа затравили космополит-ствующие критики, а он из-за своей скромности не смеет обратиться к товарищу Сталину за помощью9''.

* В конце декабря решением политбюро на пост главного редактора журнала «Знамя» был назначен близкий Фадееву и Софронову В.М. Кожевников, который сменил на этом посту В.В. Вишневского. Последнему инкриминировали такие «крупные ошибки», как опубликование «гнилой» и ~ «идейно-порочной» «повестушки» Н. Мельникова (Мельмана) «Редакция», в которой «работники... фронтовой печати изображены ... тупицами и чванливыми самодурами...», а также новой работы Э.Г. Казакевича «Двое в степи», построенной «на вымученных психологических домыслах, заимствованных из образцов упаднической буржуазной литературы». Особо отмечалось, что выходу в свет этих вещей содействовали критики Борщаговский и Варшавский, «захваливавшие» Вишневского. Наказание пошло «впрок» Вишневскому. Если в мае 1948 года он, обращаясь к Софронову, просил выдать бесплатные путевки работникам («людям большого труда») своей редакции Л. Коган и Ф. Левиной, то в марте 1950-го в письме к тому же Софронову уже восклицал: «А как превосходно, что мы в лепешку «рассадили» космополитов, всех этих Гурвичей, Юзовских и К"!»(98).

Окрик вождя поверг Шепилова в шок, а запоздалое прозрение породило панику. Ему, баловню судьбы, лихо вскарабкавшемуся на идеологический олимп партии, было что терять и за что опасаться. Если раньше глава Агитпропа и его сторонники действовали сообща, то теперь стали спасаться в одиночку и любой ценой. Желая продемонстрировать Сталину верноподданнические чувства и вымолить у него прощение за неосмотрительные заигрывания с театральными критиками, Шепилов представил на утверждение политбюро не первой свежести проект решения о ликвидации советской англоязычной газеты «Moscow News». Это издание, воспринимавшееся номенклатурными ура-патриотами как некий осколок западного либерализма

и рассадник космополитических идей, давно уже дышало на ладан. Еще 5 января 1948 г. Шепилов настоятельно рекомендовал Жданову закрыть его, обосновывая это «нежелательным» национальным составом работников редакции: русских — 1, армян — 1, евреев — 23, прочих — 3. Однако тогда Жданов, видимо, колебался. Только 12 июля, когда тот фактически уже сдал дела Маленкову, его удалось уговорить пойти на эту меру, и он завизировал проект соответствующего решения. Но с последовавшей вскоре смертью Жданова аппарат ЦК погрузился в решение куда более насущных для него кадровых вопросов и документ положили под сукно, решив ограничиться паллиативом — чисткой в редакции*. И вот теперь, с выходом в свет постановления политбюро от 20 января 1949 г. в истории о «Moscow News» была поставлена логическая точка101.

* Тогда же антиеврейская чистка была проведена и в родственном «Moscow News» издании — журнале «Новое время», выходившем на русском, французском, английском и немецком языках, где была выявлена следующая структура национального состава литературно-редакторских кадров: «русские — 21 чел. (48,8%), евреи — 19 чел. (44,2%), белорусы. Украинцы, литовцы — по 1 чел. (7%)» (100).

Вскоре расправились и с главным редактором этого издания М.М. Бородиным (Грузенбергом), личностью весьма примечательной. Начало его биографии было связано с Витебском, где он юношей освоил профессию молотобойца и вступил в Бунд. В 1903-м присоединился к большевикам, став профессиональным революционером (партийная кличка — «Кирилл»). Выехав в 1904-м за границу, в Берне познакомился с Лениным. Через два года был избран делегатом IV (объединительного) съезда РСДРП в Стокгольме. Затем находился в США, пока в мае 1918 года не был вызван в Советскую Россию Лениным, который направил его со специальным заданием по линии Коминтерна через скандинавские страны и Англию в Новый Свет. Туда Бородин доставил известное письмо Ленина «К американским рабочим». В 1919-м Бородин уже в качестве дипломата представляет Советскую Россию в Мексике. Потом с пропагандистской миссией отправляется в Европу, но был схвачен английской полицией, и 1921-1922 годы провел в тюрьме Глазго. С 1923 года находился в Китае в качестве главного советника от правительства СССР при Гоминьдане, принимал участие в руководстве Национальной революционной армией во время ее Северного похода летом 1926-го. Однако в следующем году, после неожиданного антикоммунистического маневра Чан Кайши и его переориентации на капиталистический Запад, Бородин был отозван в Москву. Там ему пришлось расплачиваться за провал стратегической установки Сталина, предполагавшей большевизацию Гоминьдана и последующее его вступление в Коминтерн. В мае 1929 года политбюро инкриминировало Бородину «крупнейшие политические ошибки оппортунистического

характера и крупнейшие дисциплинарные проступки...», якобы совершенные им в Китае. Поскольку тогда же было признано недопустимым в дальнейшем поручать опальному коминтерновцу «ответственную работу специфически политического характера», он вынужден был заняться журналисткой деятельностью. С 1932-го и вплоть до конца 40-х жизнь Бородина была связана с редакцией «Moscow News» (правда, после войны он работал еще и в Совинформбюро заведующим отделом печати Китая). В декабре 1948 года, когда начались антиеврейские гонения, Бородин, случайно встретив на улице бывшего коллегу по Совинформбюро И.С. Юзефовича (рассказ о нем впереди), обреченно произнес:

«Мы с вами, Иосиф Сигизмундович, отрезанные ломти...».

Арестовали его в феврале 1949-го. Произошедшее потом проясняет заявление, направленное 24 марта 1950 г. властям этой очередной ни в чем не повинной жертвой режима:

«... Мне инкриминировали преступления, которые я никогда не совершал, как-то: вражеская деятельность, в том числе шпионаж в пользу Америки и Англии. После моих чистосердечных признаний, что это абсолютно ни на чем не основано, меня увезли в Лефортово и там подвергли моральной и физической пытке, площадной брани. Избиению дубинкой по разным частям тела... несмотря на мой возраст (65 лет тогда) и мои болезни. ... Я уверен, что долго не выдержу этой пытки и что смерть моя неминуема и неизбежна, и стал давать несуразные показания, не сознавая, что делаю...».

Ответа на этот вопль отчаяния не последовало. 29 мая 1951 г. Бородин умер, не дожив до окончания следствия. За решеткой оказался и сын старого большевика, Н.М. Бородин, которого предварительно отстранили от руководящей работы во 2-м главном управлении МГБ СССР102.

* Почему Сталин сделал именно такой выбор, становится ясным из характеристики, данной впоследствии Маленкову Шепиловым: « ...Маленков по своей натуре был лишен каких-либо диктаторских черт.. .он не был честолюбивым человеком. Он был мягок, податлив всяким влияниям и всегда испытывал необходимость притулиться к какому-нибудь человеку с сильной волей... Он был идеальным и талантливым исполнителем чужой воли, и в исполнительской роли проявлял блестящие организаторские способности, поразительную работоспособность, размах и рвение.. .Когда он получал какое-либо указание от Сталина, он ломал любые барьеры, мог идти на любые жертвы и затраты, чтобы исполнить это задание молниеносно, безукоризненно и доложить об этом Сталину» (103).

Однако продолжим хронику метаний обуреваемого страхом Шепилова. 23 января 1949 г. он и его заместитель А.Н. Кузнецов (бывший помощник А.А. Жданова) направили Маленкову, возглавившему по поручению Сталина расследование «дела» о критиках-космополитах*, записку, в которой не только отмежевались от своих

вчерашних протеже, но и обрушились на них с серьезными обвинениями, не забыв при этом особо намекнуть на «актуальную» тогда деталь — еврейское происхождение большинства критиков:

«ЦК ВКП(б) в ряде документов и указаний подчеркивал серьезное
неблагополучие в области литературной критики. Факты показывают, что
особенно неблагополучно обстоит дело в театральной критике. Здесь сложи-
лась антипатриотическая буржуазно-эстетская группа, деятельность которой
наносит серьезный вред делу развития советского театра и драматургии.
Эта группа, в состав которой входят критики Ю. Юзовский*, А. Гурвич,
Л. Малюгин, И. Альтман, А. Борщаговский, Г. Бояджиев и др., заняла
монопольное положение, задавая тон в ряде органов печати и таких органи-
зациях, как Всероссийское театральное общество и Комиссия по драматургии
Союза советских писателей. Критики, входящие В эту группу, последова-
тельно дискредитировали лучшие произведения советской драматургии,
лучшие спектакли советских театров, посвященные важнейшим темам со-
временности. ...Основной тон в указанной группе задают критики А. Гур-
вич и Ю. Юзовский. А. Гурвич, два года тому назад разоблаченный газетой
«Культура и жизнь», с тех пор почти не выступал по вопросам советской
драматургии. Ю. Юзовский выступает в печати лишь со статьями о Шекспире
и Горьком, проявляя барско-пренебрежительное отношение к советскому
театру и драматургии. Однако эти критики сохраняют влияние на осталь-
ную группу театральных критиков. ... Указанная группа критиков сумела
проникнуть на страницы центральных газет. Так, А. Борщаговский и Л. Ма-
люгин печатались в «Правде», Ю. Юзовский, Г. Бояджиев, А. Борщагов-
ский — в газете «Культура и жизнь», А. Мацкин, Л. Малюгин, А. Борщагов-
ский — в «Известиях» и т.д О положении щ Всероссийском театральном

* Он же — И.И. Юзовский.

** В начале февраля 1949 года на заседании президиума совета ВТО были утверждены решения о выводе Юзовского из состава президиума и ликвидации объединения критиков (104).

обществе в сентябре 1948 года. Отдел пропаганды и агитации докладывал ЦК ВКП(б); было принято решение о смещении руководства общества. В указанном обществе сложилась затхлая, гнилая обстановка, способствующая проявлению антиобщественных, буржуазно-эстетских настроений. Вместо борьбы с проявлениями формализма и безыдейности в театральном искусстве руководство общества примиренчески относится к этим чуждым влияниям.... В декабре 1948 года проходили перевыборы бюро секции критиков ВТО. Перевыборное собрание прошло под знаком засилья указанной группы, которая почти целиком вошла в избранное бюро секции критиков... Из девяти избранных оказался лишь один русский. Следует отметить, что национальный состав секции критиков ВТО крайне неудовлетворителен: только 15% членов секции — русские. Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) дал указание Комитету по делам искусств при Совете Министров РСФСР и новому руководству ВТО отменить указанные выборы и рекомендовать сосредоточить работу с театральными критиками в Союзе советских писателей**. Эстетствующие критики окопались в газете «Советское искусство» и журнале «Театр». Редактор газеты В. Вдовиченко и член редколлегии, руководящий освещением вопросов драматургии и театра, Л. Ма

люгин предоставили страницы газеты критикам типа Бояджиева, Борща-говского, Мацкина и др. Штатные сотрудники газеты Я. Варшавский и К. Рудницкий выступали в газете под тремя-четырьмя псевдонимами, не давая печататься молодым авторам...»'05.

На следующий день, 24 января, под председательством Маленкова состоялось заседание оргбюро, на котором выступил Шепилов, изложивший содержание приведенной выше записки и предложивший принять разработанный Агитпропом проект постановления ЦК «О буржуазно-эстетских извращениях в театральной критике». Однако Маленков, смекнув, что таким образом Шепилов пытается, перехватив инициативу, выйти сухим из воды, отклонил заготовку конкурента. Тем самым, во-первых, он дал понять, что не желает делиться ни с кем славой укротителя космополитической крамолы*, а во-вторых, выразил Шепилову, возомнившему себя партмецена-том (вместо того, чтобы держать деятелей литературы и искусства в ежовых рукавицах), недоверие как руководителю, претендующему на участие в выработке важнейших решений партии. Но самое главное, Сталину не нужно было еще одно закрытое, кулуарное постановление, о котором через неделю забыли бы все, в том числе и те,, кто его готовил. Он хотел встряхнуть общество и бюрократию массовой политической кампанией, пусть даже с элементами публичного скандала. И потому задействовал самый эффективный и авторитет-, ный пропагандистский инструмент той поры — «Правду», дав соответствующее задание Маленкову и Поспелову. Поэтому в качестве альтернативы предложению Шепилова было решено опубликовать, в «Правде» передовую директивную статью, разоблачающую «безродных космополитов» в театральной критике и сигнализирующую': о начале широкомасштабной пропагандистской кампании против: антипатриотических сил в стране107.

* Маленкову приписывается следующее эмоциональное указание, данное им якобы на заседании оргбюро в отношении критиков-космополитов^ «Не подпускать на пушечный выстрел к святому делу советской печати» (106).

«Правда» находилась в непосредственном ведении Маленкова, а главный ее редактор П.Н. Поспелов, педантичный кабинетный чиновник, думается, не случайно подготовил к упомянутому выше заседанию оргбюро на имя Маленкова записку «О неправильной позиции работников агитпропа ЦК в связи с активизацией антипатриотической группы театральных критиков»108. 21 января он даже выступил с основным докладом на торжественно-траурном собрании, посвященном 25-летней годовщине со дня смерти Ленина, что считалось особо почетным поручением. Не испытывавший особых симпатий к Поспелову, Сталин оказал ему такую милость, очевидно уступив настоятельной просьбе Маленкова, которому весьма импонировало то, что главный редактор «Правды» был не в ладах с Шепиловым.

НАЧАЛО КАМПАНИИ

То, что инициатива опубликовать в «Правде» статью против критиков-космополитов принадлежала «непосредственно» Сталину, утверждал потом Симонов, который, вместе с тем, так и не обмолвился в мемуарах о личном вкладе в исполнение этого задания вождя. Более того, ссылаясь на отсутствие под рукой соответствующих дневниковых заметок (в то время как другие записи оказались на месте), вообще обошел молчанием свою роль в истории с космополитами, которая, видимо, для него была связана с неприятными воспоминаниями109.

Вместе тем работавший в то время в «Правде» писатель Кожевников свидетельствовал, что «одними силами редакции статью... нельзя было сделать», и потому сотрудникам газеты (тому же Кожевникову, а также поднаторевшему на искоренении идеологической ереси Д.И. Заславскому и другим «правдистам») помогали Симонов, Фадеев, Софронов, которым, как он выразился, пришлось дневать и ночевать в редакции. Не вызывает сомнения и участие в этом деле Шепилова и его аппарата: тот же Симонов 19 февраля в объяснительной записке главе Агитпропа упомянет о своей работе «над статьей, которой... был занят по Вашему заданию...».

Из-за минимального срока, отпущенного Сталиным на подготовку статьи, работа над ней действительно была напряженной. В более или менее законченном виде она была представлена Поспеловым Маленкову в 3 часа 55 минут утра 27 января. Верстка передовицы наверняка была доложена и Сталину, который, видимо, и заменил предлагавшееся первоначально несколько вычурное название («Последыши буржуазного эстетства») на вариант, звучавший просто и без изысков: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Кроме того, «для разнообразия» текста в него решено было включить три формулировки разоблачавшегося «зла»: «ура-космополитизм», «оголтелый космополитизм» и «безродный космополитизм»110.

Публикация статьи, которой суждено было стать заметной вехой в послевоенном генезисе сталинизма, была осуществлена в центральном печатном органе партии 28 января. Пропагандистский масштаб, высокий обвинительный пафос и инквизиторский дух говорили читателю о незримом присутствии за ее строчками Сталина. Благодаря такой «рекламе» названные в ней имена театральных критиков (ранее известные лишь узкому кругу специалистов) — А.С. Гурвич, И.И. Юзовский, A.M. Борщаговский, Я.Л. Варшавский, Л.А. Малюгин, Г.Н. Бояджиев, Е.М. Холодов — сразу узнала вся страна. Этих людей, обвиненных в том, что они «утратили свою ответственность перед народом» и «являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополи

тизма», партийный рупор превратил в символы злокозненных антипатриотических сил, разрушающих монолитность советского общества. Вышедший на следующий день номер «Литературной газеты» пополнил группу преданных анафеме критиков еще одним именем — И.Л. Альтман. А 31 января редактируемая Шепиловым «Культура и жизнь» добавила весьма показательный штрих, проставив после псевдонима «Холодов» настоящую фамилию литератора-«космопо-лита» — Меерович и спровоцировав тем самым антисемитские страсти вокруг раскрытия подлинных имен еврейских интеллектуалов.

* Необходимость перевода Борщаговского в Москву Симонов мотивировал тем, что в ЦК КП(б)У готовится «антисемитский удар» по «молодому талантливому критику».

В развернувшейся новой охоте на ведьм испытания, ниспосланные по воле диктатора, каждый переносил по-своему. «Главари антипатриотической группы театральных критиков» Юзовский и Гурвич покаялись, направив письма с признанием ошибок руководству ССП и в редакцию «Правды». Молодой литератор Борщаговский по совету своего покровителя Симонова на время затаился от «глаз общественности», перестав появляться на собраниях и вообще на публике. Но о нем не забыли. 31 января решением секретариата ЦК он был выведен из состава редколлегии журнала «Новый мир» (куда летом 1946 г. был приглашен Симоновым из Киева*), а также уволен из Центрального театра Красной армии, где заведовал литературной частью. Только после смерти Сталина Борщаговский вышел из литературного подполья, опубликовав историко-патриотический роман «Русский флаг». Аналогичная судьба постигла и критика Малюгина: 16 февраля он был освобожден от обязанностей члена редколлегии газеты «Советское искусство». Но больше других пришлось пострадать Альтману, члену партии с 1920 года (вступил в РКП(б) после кратковременного пребывания в рядах левых эсеров), фанатично преданному идее коммунизма. Еще в январе 1938 года его сняли с поста редактора газеты «Советское искусство» как «не обеспечившего политического руководства». По настоянию Г.Ф. Александрова, явно невзлюбившего Альтмана, последний потом был изгнан из редакции журнала «Книга и пролетарская революция» (сентябрь 1940 г.), несколько позже отстранен от редактирования журнала «Театр» (январь 1941 г.) и, наконец, выведен с подачи В.В. Вишневского из редколлегии журнала «Знамя» (июнь 1947 г.)'". Вероятно, по просьбе Фадеева, старого друга Альтмана с рапповских времен, тот не был упомянут 28 января в «Правде» среди «главных» космополитов. Однако уже на следующий день, подчиняясь диктату Софронова, «Литературная газета» дезавуировала эту «либеральную» потачку, заклеймив Альтмана как отъявленного антипатриота. Другая газета, «Советское искусство», пошла еще дальше.

9 февраля в ней за подписью Г. Гурко появилась статья «Буржуазный националист Альтман». В этой пропитанной духом 1937 года провокационной публикации, во многом предопределившей дальнейшую судьбу критика, были и такие строки:

«Альтман ненавидит все русское, все советское, поклонник деградирующей культуры Запада. Он старательно группирует, консолидирует все реакционные антипатриотические силы театральной критики. Советский народ называет альтманов живыми трупами. Мы очистим атмосферу советской культуры от их смердящего запаха».

Героя (или, точнее, — антигероя) статьи, обвиненного в связях с «сионистскими заговорщиками», по сути дела объявили лидером группы критиков-антипатриотов. Но он не покаялся, что привело к тому, что с осени 1949 года Фадеев под давлением «софроновского» окружения стал добиваться исключения бывшего друга из ССП. 22 сентября литературный генсек писал в секретариат ЦК:

«Следует дополнительно проверить факты тесного общения Альтмана с буржуазно-еврейскими националистами в Еврейском театре и в Московской секции еврейских писателей, поскольку тесная связь Альтмана с этими кругами широко известна в литературной среде. Тов. Корнейчук А.Е.* информировал меня о том, что Альтман частным путем, пользуясь своим знакомством и связями в кругу видных деятелей литературы и искусства, распространяет абонементы Еврейского театра**, то есть активно поддерживал этот искусственный метод помощи театру путем «частной благотворительности», а не путем улучшения его репертуара и качества исполнения спектакля»"2.

* 14 ноября 1946 г. Корнейчук стал председателем ССП Украины. Его пьесы «Макар Дубрава» и «В степях Украины» (последняя понравилась Сталину) также критиковались «космополитами».

** В 1947 году Альтман был назначен (кстати, по настоянию Фадеева) заведующим литературной частью Московского еврейского театра. Когда весной 1948 года этот театр лишили государственной дотации, он, подобно другим театрам, оказавшимся в такой же ситуации, выпустил для поддержания своего финансового положения абонементы, распространение которых тогда не считалось чем-то предосудительным и тем более преступным.

* * * Кроме того, ему инкриминировалось следующее: избрание в 1918 году от партии левых эсеров в Бакинский городской совет; связь в 1934-1937 годах с «правыми», в том числе с Бухариным; знакомство с Михоэлсом, с которым он будто бы совместно проводил «вражескую работу» (113).

Спустя год Фадеев добился своего: 9 сентября 1950 г. Альтмана исключили из ССП. Лишившись последней жизненной опоры и профессиональной защиты, строптивый критик 6 марта 1953 г. как «буржуазный националист, двурушник в партии, главарь группы критиков — безродных космополитов в драматургии»*** был взят под стражу по указанию руководства МГБ СССР. Правда, уже 29 мая его выпустили на свободу. Однако груз незаслуженных обид и пере

житых испытаний не позволил ему долго радоваться жизни: через два года его не стало. Альтман, пожалуй, был единственным из московских театральных критиков, кто был исключен из ССП и потом оказался в тюрьме*.

Почему же в отличие от тех, кто представлял еврейскую национальную литературу, искусство, общественные организации и подвергся в это время повальным репрессиям, преследование «космополитов» ограничилось в основном рамками административных мер (увольнением с работы, исключением из партии, запретом публиковаться в печати)? Даже когда в мае 1949 года Агитпроп попросил Суслова санкционировать изъятие Главлитом из библиотек и книготорговой сети произведений Юзовского, Малюгина, Альтмана и других критиков-«антипатриотов», тот начертал на этом запросе; «Нет необходимости в этой мере». В то же время с согласия ЦК Главлит провел ту же акцию в отношении книг еврейских писателей, вошедших в список запрещенной литературы из 540 наименований"4.

* В Ленинграде, где в это время правил махровый шовинист В.М. Андрианов, который в ходе борьбы с космополитизмом переименовал даже Международный проспект, был арестован и приговорен к десяти годам заключения театральный критик С.Д. Дрейден. Незадолго до этого он вместе с некоторыми другими своими коллегами был разоблачен как «адвокат» антипатриотов на собрании ленинградских драматургов и критиков (115).

Такая разница в подходах продиктована была, видимо, тем, что в носителях еврейской культуры власти видели буржуазных националистов и рассматривали их как уже состоявшихся или потенциальных агентов западных спецслужб, ведущих в контакте со всемирным еврейством сепаратистскую и другую подрывную деятельность против правительства СССР, и потому они как бы автоматически причислялись к разряду государственных преступников, в том числе и изменников родины, подлежащих суровому наказанию вплоть до физического уничтожения. Деятельность же «космополитов» не выходила за рамки советской культурно-интеллектуальной сферы, s К тому же их нельзя было заподозрить в покушении на политические устои советского государства. Они обвинялись главным образом в том, что своей антирусской проповедью национального нигилизма и низкопоклонством перед Западом содействовали империалистической (то бишь американской) пропаганде в ее далеко идущих намерениях навязать всему миру англосаксонскую культуру, или, проще говоря, провести глобальную американизацию человечества. Поэтому «нейтрализация» космополитов как потенциальных проводников американского влияния не шла далее изгнания их из идеологических институций (увольнений из редакций газет, журналов, театров, бюрократических структур и научных учреждений), если,

конечно, МГБ не предъявляло им, как в случае с Альтманом, более веских обвинений*.

В таком «дифференцированном» отношении сталинского режима к так называемым еврейским буржуазным националистам и безродным космополитам проявилось его изощренное лицемерие и коварство. Если одних он уничтожал за их приверженность национально-религиозной традиции, родной культуре и языку, то других — а это были в значительной мере ассимилированные евреи — преследовал как раз за обратное: за стремление отказаться от своего национального лица и раствориться «в мировом всечеловеческом единстве народов», квалифицируя это как практику космополитизма. Именно таким изощренным способом на деле и претворялась в жизнь политика государственного антисемитизма.

В ССП

В начале 1949 года, когда Союз советских писателей поразила лихорадка новой пропагандистской кампании, непростые времена настали для партийного секретаря правления этой творческой организации писателя Б.Л. Горбатова. В те дни он стал объектом нападок со стороны Софронова, который обвинил его в «непартийном поведении», выразившемся в том, что тот вел с ним ранее такого рода разговоры:

«Напрасно ты, Софронов, ориентируешься на Фадеева. Он здесь человек не вечный. Будущее не за ним, а за Симоновым. По-товарищески советую поддерживать Симонова и опираться только на него».

* Так, в 1950 году был арестован Я.Н. Эйдельман (отец литературоведа Н.Я. Эйдельмана), работавший в Радиокомитете как театральный критик и журналист. Однако конкретно ему инкриминировали в качестве преступления еврейский буржуазный национализм (сионизм).

** Новым руководителем парторганизации правления ССП избрали ставленника Софронова поэта Н.М. Грибачева, автора поэмы «Колхоз "Большевик"», отмеченной Сталинской премией.

Сразу вспомнилось, что в 1937 году Горбатов исключался из партии «за принадлежность к троцкизму». Плюс ко всему МГБ арестовало его жену, популярную киноактрису и красавицу Т.К. Окуневскую, обвиненную в шпионаже и интимных отношениях с югославским дипломатом. Личная драма, переживания в связи с угаром антисемитизма в стране, а также нежелание участвовать в разборе персональных дел изгонявшихся из партии коллег-«антипатриотов» заставили этого литератора еврейского происхождения отказаться от переизбрания на партийный пост, который он занимал**, и на

время уйти в тень. Почти на полгода Горбатов уехал из Москвы, чем навлек на себя обвинения коллег в том, что «нигде, ни разу, ни единым словом не определил своего отношения к борьбе с критиками-космополитами, что позволяло последним считать его своим человеком»"6.

Однако были и примеры иного поведения. Обвиненный в космополитизме критик Варшавский, работавший в газете «Советское искусство», «страха иудейского ради» стал фактически подручным такого отъявленного шовиниста и лично нечистоплотного человека, как драматург Суров. Будучи членом редколлегии этого издания, последний с помощью шантажа и угроз превратил Варшавского в своего рода «литературного негра», заставив сочинять для себя все, начиная с пьес и кончая личными письмами. В начале февраля 1949 года Варшавский представил Сурову для доклада наверх записку-донос о, так сказать, истории возникновения антипатриотической группы критиков. Суть навета передают следующие строки:

«Группа как целое существовала при ВТО в форме объединения театральных критиков. ВТО финансировало Юзовского и Гурвича, которые годами бездельничали, не имея возможности высказывать свои взгляды в печати. Долгое время председателем объединения был Юзовский, потом Бояджиев... Г. Бояджиев как лидер объединения конфиденциально предложил критикам собираться ежемесячно по г.'пвым числам в кабинете ресторана «Арагви» для разговора «по душам < мысл этих сборищ — только «маститых», по строгому отбору, без «молодежи» — безусловно заключался в том, чтобы сколотить касту театральных критиков, не желающих подчиняться «господствующим» мнениям. Это должна была быть своего рода, фронда, противопоставляющая себя «официальной» точке зрения на события театральной жизни. Я был на первом таком сборище, где председательствовал И. Альтман»"7

Очень скоро эта провокационная бумага попала в руки Шепи-лову, а через него — Маленкову. От себя глава Агитпропа приписал к ней следующее:

«Представляю... на Ваше (Маленкова. — Авт.) рассмотрение письмо . Я. Варшавского т. Сурову, в котором, в частности, сообщается важный факт о том, что антипатриотическая группа критиков пыталась организационно особо оформиться (возможно, и оформилась) на идейной платформе, глубоко враждебной нашим советским порядкам... Об особых сборищах ' антипатриотической группы в «Арагви» я сообщил т. Абакумову»"8.

В свете этого и подобных ему документов становится понятным, почему Шепилов в посмертно изданных мемуарах никак не обозначил (подобно Симонову) свою роль в событиях начала 1949 года, ограничившись по поводу развернувшейся тогда травли «антипатриотов» лишь следующим несколько странным замечанием:

«До сих пор не знаю, как и почему родилась идея этой позорной кампании»"9*.

* Такое утверждение Шепилова вряд ли можно списать на его плохую память. Ведь вплоть до мельчайших деталей он воспроизвел в мемуарах, например, состоявшееся 21 января 1949 г. в Большом театре выступление П.Н. Поспелова по поводу очередной годовщины со дня смерти Ленина. Показателен в этой связи и телефонный диалог, произошедший в 1994 году между Шепиловым и автором данного исследования:

— Дмитрий Трофимович, сможете ли вы встретиться со мной, чтобы поговорить о кампании борьбы с космополитизмом в начале 1949 года?
—
— А есть ли в этом необходимость? Ведь Борщаговский в последней книге («Записки баловня судьбы». — Авт.) все уже рассказал, и довольно точно, об этих событиях.
—
— Извините, Дмитрий Трофимович, но в последнее время в бывшем Центральном партийном архиве был рассекречен ряд важных документов, которые вносят много нового в то, что написал Борщаговский в 1991 году. Могли бы вы ознакомиться с этими материалами и прокомментировать их?
—
И тут в разговоре произошла небольшая пауза. На том конце провода мой собеседник, говоривший до этого в доброжелательно-снисходительном тоне, видимо, переваривал услышанное. Когда наша беседа продолжилась, его благодушие куда-то улетучилось, и в голосе послышался металл, выработанный годами былого партийно-государственного начальствования:

— Какие еще там документы вы обнаружили?

Спросил он строго, а потом сухо добавил: ¦

— К сожалению, я не смогу с вами встретиться, так как в ближайшее время ложусь в больницу. Позвоните мне потом.

Когда через несколько месяцев я опять обратился к Шепилову и вновь получил отказ, то понял, что моя надежда на встречу нереальна.

Что касается последствий обращения Шепилова в МГБ, то, видимо, там сочли сообщенные им «факты» легковесными, и заговорщиками гонимые критики объявлены не были. Однако общественная расправа над ними не могла не состояться. Произошла она на закрытом партийном собрании ССП, открывшемся 9 февраля. На нем присутствовало в общей сложности 300 литераторов. Фадеев, временно выведенный из строя очередным приступом хронического алкоголизма, так и не появился в президиуме. Не было и Симонова, который, воспользовавшись благовидным предлогом (творческий вечер в фонд помощи детям погибших писателей), уехал в Ленинград. Из руководства писательского союза присутствовал только Софронов. Задавая тон собранию, он выступил cN основным докладом. Из его уст на сей раз прозвучали не только обличения театральных критиков, уже несколько недель травимых за антипатриотизм, но и хула в адрес целой группы литературных критиков еврейского происхождения — Д. С. Данина, Ф.М. Левина, A.M. Лейтеса, Л.М. Субоцкого, А.И. Эрлиха,

Б.В. Яковлева*. Софронов, Суров** и их единомышленники явно стремились расширить круг своих жертв, спекулируя на их национальной принадлежности к еврейству.

Выступившие в прениях писатели В.В. Вишневский, М.С. Шагинян, Л.В. Никулин, редактор «Литературной газеты» В.В. Ермилов и другие не только солидаризировались с Софроновым, но некоторые из них, следуя его примеру, также добавили от себя имена новых претендентов на ярлык «безродного космополита». А 10 февраля «Известия» вышли с передовицей, так и названной «Безродные космополиты», что знаменовало собой пик пропагандистской кампании. В тот день продолжавшие заседать литераторы-коммунисты проголосовали за изгнание из партийных рядов Альтмана, Субоцкого, Левина и Данина. Такая же участь потом постигла и Борща-говского, который стоял на партийном учете в Центральном театре Красной армии. Что касается Гурвича, Юзовского, Бояджиева, Малюгина, Холодова, то подобная форма гражданской казни им по причине их беспартийности, к счастью, не грозила122.

АПОГЕЙ КПМППНИИ И ЕЕ СВЕРТЫВАНИЕ

* Еще 29 января 1949 г. Шепилов вместе со своим заместителем «по литературе» Головенченко, сообщая Маленкову о том, что «в сигнальном № 1 журнала «Новый мир»... опубликована статья Бориса Яковлева (Боруха Хольцмана)», в которой тот «самонадеянно берет на себя роль истолкователя ленинских высказываний...», потребовали от Симонова снятия этой статьи и увольнения ее автора из редакции «Нового мира» (120).

** Выступая в те же дни в издательстве «Искусство», Суров особо отмечал: «Корни космополитизма следует искать в буржуазном национализме (еврейском. — Авт.). Именно на этой почве произрастали такие двурушники и предатели, как Юзовский, Гурвич и им подобные. Этим презренным выродкам нет места в наших рядах» (121).

С этого времени пропагандистская акция приобрела всеобъемлющий характер. Охота на «космополитов» поделила на «загонщиков» и «загоняемых» архитекторов, литературоведов, философов, историков, журналистов, деятелей искусства, работников государственных и общественных учреждений, промышленных предприятий, преподавателей и студентов вузов и техникумов. Антиинтеллектуальная и антисемитская истерия, набирая обороты, день ото дня ширилась, захватывая все новые имена, регионы, сферы деятельности. Многие тогда были поставлены перед необходимостью сделать в жизни решающий выбор. И, к сожалению, немало было тех, кто ради карьеры или сохранения общественного статуса и материального достатка готов был пойти на сделку с совестью. Для того, чтобы

самим остаться на плаву, они, примкнув к стану победителей, помогали им творить расправу.

Среди прочих такую линию поведения избрал для себя главный редактор газеты «Советское искусство» В.Г. Вдовиченко. Выходец из крестьян Орловской губернии, поднявшийся по служебной лестнице от чернорабочего (в 1918-1922 гг.) до начальника Главреперт-кома Всесоюзного комитета по делам искусств (1938 г.), он после войны, как и Шепилов, переместился из политорганов армии в партийно-идеологическую сферу. Вначале Вдовиченко беспрекословно выполнял все указания главы ОПиА, воспринимая их как установки высшей партийной инстанции. Но когда Шепилова стали обвинять в покровительстве театральным критикам и тот попытался перевести гнев начальства на своих подчиненных, в том числе и на редактора «Советского искусства» (даже подготовил проект постановления секретариата ЦК о его увольнении), Вдовиченко уразумел, что спасение утопающих — в руках самих утопающих. 12 февраля он направил Маленкову пространную записку, в которой с истеричным надрывом загнанного в угол человека изобразил деятельность критиков как широко разветвленный сионистский заговор, приложив для наглядности список «подозреваемых» с 83 еврейскими фамилиями. Причем, чтобы у начальства не возникло никаких сомнений по поводу национального характера «заговора», Вдовиченко не включил в свой перечень даже официально объявленного космополитом русского Малюгина. Значительное место в доносе занимало и перечисление прегрешений Симонова, который выставлялся главным защитником и ходатаем еврейства. Свои подозрения на сей счет юдофоб-редактор обосновал основательно:

«На XII пленуме ССП К. Симонов по совершенно непонятным причинам не выразил своего отношения к обсуждаемым вопросам драматургии и критики и не поддержал Фадеева. Во время ответственного партийного собрания... созванного с целью разгрома антипатриотической группы критиков и ее охвостья, К. Симонов не нашел ничего лучшего, как уехать в Ленинград. И это в то время, когда отсутствовал т. Фадеев, заместителем которого является Симонов и на обязанности которого лежала ответственность за проведение линии ЦК ВКП(б) по разгрому антипатриотической группы. Положение фактически спас т. Софронов, взявший на себя всю ответственность за проведение собрания и принятие соответствующих решений... Следует обратить внимание на состав редколлегии и аппарат редакции «Нового мира». Вопросы советского искусства решал Борщаговский, заместителем Симонова является Кривицкий, в редакции работают на ответственных участках Лейтес, Хольцман, Кедрина и ряд других людей без роду и племени. Личные друзья Симонова Эренбург (юбилей которого устроил Симонов, протащив этот вопрос контрабандным способом через президиум ССП), Дыховичный, Раскин, Ласкин, Слободской и др. К. Симонов всячески поддерживает космополитов. Он с пеной у рта защищает

пьесы Галича* и Исаева «Вас .вызывает Таймыр», Масса и Червинского «О друзьях-товарищах»12'.

Однако ни ретивое доносительство, ни погромный характер статей, публиковавшихся в редактируемой им газете («Двурушник Борщаговский», «Враг советской культуры Гурвич» и др.)124, не спасли Вдовиченко от участи «мальчика для битья», тем более что он стал интриговать против своего бывшего покровителя Шепилова, от которого вроде бы стала отворачиваться аппаратная фортуна. Тем не менее последний все же нашел в себе силы для самозащиты. 30 марта он уведомил Маленкова:

«Тов. Вдовиченко не проявляет большевистской принципиальности и партийности в вопросах советского искусства. Он шарахается из одной крайности в другую. До недавнего времени т. Вдовиченко всячески привлекал к работе в газете критиков-антипатриотов, широко рекламируя их. После того как была разоблачена антипатриотическая группа в театральной критике, т. Вдовиченко поднял в газете «Советское искусство» крикливую шумиху, пытаясь изобразить дело так, что космополиты проникли всюду...».

Незадачливый редактор явно перестарался. 7 апреля он был снят со своего поста и отправлен на учебу в Академию общественных наук при ЦК ВКП(б)125.

* А.А. Галич за свой нонконформизм и участие в правозащитной деятельности в конце 1971 — начале 1972 года был исключен из ССП, Союза композиторов и Литфонда. В 1974-м был вынужден эмигрировать на Запад, где умер 15 декабря 1977 г. в результате несчастного случая.

** Софронов к тому времени фактически взял в свои руки бразды прав-'.' ления ССП. В агентурном донесении «источника» о беседе с драматургом', Н.Ф. Погодиным, составленном начальником 2-го главного управления МГБ Е.П. Питоврановым и отправленном 9 июля 1949 г. Абакумовым: Сталину, читаем: «...Погодин ответил: «Я скажу вам откровенно... что Софронов в ССП — полный хозяин. Даже во времена РАППа мы могли; выступать с критическими замечаниями, а теперь за каждое критическое слово о пьесах Софронова и Кожевникова приходится расплачиваться... Софронов и Кожевников сосредоточили в своих руках все руководство подбором репертуара для наших театров. Начальник управления театров Комитета по делам искусств В.Ф. Пименов почти через день бывает у Со-фронова на даче... Софронов находится вне критики...У всех создается впечатление, что Фадеев верит только Софронову. Симонов, после того как Софронов на собрании назвал его пособником космополитов, почти не вмешивается в эти дела. Фадеев же почти не бывает в Союзе... Ведь мЫ все знаем, что Фадеева надо беречь и ни в коем случае не приглашать его выпить... У нас, старых писателей, создается впечатление, что Софронов ; просто спаивает Фадеева...» (126).

Что касается Симонова, то инвективы Софронова**, Сурова, Вдовиченко и других недоброжелателей серьезно его встревожили. Понимая, что над ним нависла реальная угроза, он вынужден был

пойти на спасительную ложь, обратившись 15 февраля к Шепилову с заявлением, в котором утверждал, что высказываемые в его адрес обвинения в поддержке антипатриотической группы театральных критиков, и в частности Циркулирующие слухи о редактировании им письма Борщаговского Сталину, являются «клеветническими и провокационными»127.

Чтобы развеять сомнения властей на его счет, Симонов по заданию Фадеева, или, точнее, Софронова, выступил 18 февраля, по сути дела, с погромным докладом на собрании драматургов и критиков Москвы. Еще недавно опекаемых им литераторов, причисленных потом к группе «космополитов», он назвал «ядром» сил, занимающихся «преступной работой», «враждебной советской драматургии». Желая, видимо, перещеголять в интеллектуальном плане своих конкурентов в руководстве ССП, Симонов стал обличать космополитизм как глобальное политическое явление.

«Нельзя, говоря о космополитизме, — сказал он, — ограничить его вредоносную деятельность только сферой искусства или науки, нужно прежде всего рассмотреть, что такое космополитизм политически. Пропаганда буржуазного космополитизма выгодна сейчас мировой реакции, поджигателям новой войны. Космополитизм в политике империалистов — это стремление ослабить патриотическое чувство независимости сразу во многих странах, обессилить, связать народы этих стран и выдать их с головой американским монополиям. Космополитизм в искусстве — это стремление подорвать национальные корни, национальную гордость, потому что людей с подрезанными корнями легче сдвинуть с места и продать в рабство американскому империализму»128.

Представлявший собой тип преуспевающего литературно-партийного сановника, Симонов имел повышенную чуткость к социальному заказу властей. Еще до войны, будучи студентом Литературного института, он написал в духе тогдашнего времени патриотическую поэму «Ледовое побоище». Названный впоследствии поэтом Д.С. Самойловым «любимцем и идеологом советской полуинтеллигенции»12', Симонов зимой 1949-го после некоторых метаний уже не сомневался в том, что Париж, то бишь весьма завидное положение при сталинском дворе, стоит мессы. Под напором суровой прозы аппаратных нравов очень быстро улетучилась романтическая преданность единомышленникам по литературному цеху, а вместе с нею и последние колебания в душе поэта. На собрании творческих работников кинематографии Симонов уже во всю распекал «буржуазных космополитов и эстетов от кино» за то, что те «проповедовали... позорную теорию о том, что якобы духовным прародителем советского киноискусства является американская кинематография, которая начала с декаданса и кончила Ку-Клукс-Кланом»по.

Подобного рода пропагандистский стиль Симонов освоил давно. Посетив в июне 1946 года США, он не проникся, мягко говоря,

симпатией к этой стране, подавившей и поразившей его, приехавшего из разоренной войной России, своей мощью и бьющим в глаза богатством. Под впечатлением от поездки за «железный занавес» литератор написал пьесу-памфлет «Русский вопрос» и стал после этого в ССП как бы главным специалистом по антиамериканской пропаганде. В период антикосмополитической кампании он был назначен ответственным в ССП за подготовку предложений к «Плану мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды», который разрабатывался в ЦК, а 19 марта 1949 г. сообщил Маленкову, что готов написать пьесу «Горький в Америке», дающую «возможность ударить по космополитам»131.

В это же время в сотнях тысяч экземпляров была выпущена в свет книга бывшей сотрудницы американского посольства в Москве и агента-двойника Анабеллы Бюкар (Лапшиной) «Правда об американских дипломатах». В ней утверждалось, что верхушка американского дипломатического представительства в советской столице принадлежит к «антисоветской клике», заправляющей делами в государственном департаменте США под идейным руководством Дж.Ф. Кеннана. Последний еще во время войны появился в Москве как советник американского посольства, а 22 февраля 1946 г. направил в Вашингтон так называемую длинную телеграмму, в которой обосновал необходимость перехода к «силовой» политике в отношении Советского Союза и жизненную важность для США борьбы с коммунизмом во всем мире. Обвинения против Кеннана содержались и в книге бывшего корреспондента американского журнала «Times» Ральфа Паркера «Заговор против мира» («Кеннан всегда смотрел на Россию как на страну, которую американцам еще предстоит завоевать и колонизировать»), также опубликованной в 1949 году московским издательством. Как бы в противовес подобной литературе на Западе была издана книга «Музыкальный скандал в Москве». Ее автор, Александр Верт, который в годы войны был председателем англо-американской ассоциации корреспондентов в советской столице, писал:

«В России космополитизм стал теперь философской концепцией и зани- J; мает видное место в словаре русской политической литературы наряду с J формализмом, антисоветскими настроениями... гегельянством и преклоне-'[ нием перед Западом»"2.

Пропагандистские страсти еще более накалились, когда по реше- ; нию советских властей из страны была выслана «старая разведчица» i Анна-Луиза Стронг, левая американская журналистка и писатель- • ница, а также корреспондент американского информационного агент- j ства (National Broadcasting Corporation) Р. Магидов, которому, как | утверждалось советской стороной, «было поручено собирать шпионскую информацию об СССР». А в апреле 1949 года в Париже был

созван Всемирный конгресс сторонников мира, на проведение которого решением политбюро было ассигновано до 100 тыс. американских долларов133. Это был своеобразный реванш советской пропаганды за то поражение, которое она потерпела чуть ранее, когда в парижском Дворце правосудия был объявлен приговор по делу В.А. Кравченко, бывшего советского гражданина, не возвратившегося на родину по окончании служебной командировки в США в 1944 году и написавшего потом антисоветское сочинение «Я выбираю свободу». Эту книгу прокоммунистическая газета «Lettres francaise» назвала в 1947 году фабрикацией американских спецслужб, а ее автора — агентом последних. По иску Кравченко к газете состоялся шумный процесс, в ходе которого сторона ответчика была поддержана всей мощью советской пропаганды (по социальному заказу Москвы на стороне «Lettres francaise» выступили знаменитый физик и коммунист Фредерик Жолио-Кюри и коммунистический же интеллектуал Роже Гароди). Однако перебежчик выиграл дело.

Симонов также активно участвовал в нападках на Кравченко, которого заклеймил в «Правде» как «платного агента американской разведки, лишенного родины выродка, отребье, изменника и предателя»134. Но главное внимание писателя оставалось прикованным к тем, кого советская пропаганда пыталась представить врагами внутренними. 28 марта он вместе с Софроновым уведомил Сталина и Маленкова:

«Секретариат Союза советских писателей ставит вопрос об исключении из рядов Союза писателей критиков-антипатриотов Юзовского И.И., Гур-вича А.С., Борщаговского A.M., Альтмана И.И., Малюгина Л.А., Бояджие-ва Г.Н., Субоцкого Л.М., Левина Ф.М., Бровмана Г.А., как не соответствующих п. 2 Устава Союза советских писателей...».

Однако власти на сей раз предпочли умыть руки, и решение об «очищении» ССП поручили руководству, самого этого органа, которое, как уже отмечалось выше, подвергло остракизму только Альтмана135.

Кремлевское начальство могло быть довольным. Круг, что называется, замкнулся. Вчерашний либерал и романтик Симонов и погромный ура-патриот Софронов плечом к плечу сражались на идеологическом фронте, исполняя волю партии и ее вождя. Впоследствии Симонов, желая, быть может, как-то оправдать себя задним числом за участие в антиеврейской по преимуществу расправе над так называемыми космополитами и заодно переложить часть своей вины на сами жертвы этой кампании, писал:

«Проблемы ассимиляции или неассимиляции евреев, которые просто-напросто не существовали в нашем юношеском быту, в школе, в институте До войны, эти проблемы начали существовать. Евреи стали делиться на тех.

кто считает свою постепенную ассимиляцию в социалистическом обществе закономерной, и на тех, кто не считает этого и сопротивляется ей. В этих послевоенных катаклизмах кроме нагло проявляющегося антисемитизма появлялся скрытый, но упорный ответный еврейский национализм, который иногда в некоторых разговорах квалифицировался как своего рода национализм в области подбора кадров — все это наличествовало и в жизни, и в сознании»"6.

Достигнув желаемого устроителями результата, шумная антикосмополитическая кампания в печати и других средствах пропаганды пошла на убыль. С этого момента рука партии легла на директивный стоп-кран. Как по мановению волшебной палочки, в печати и на радио исчезли чрезмерно крикливые и воинственные публикации и передачи. А руководство ЦК в лице Маленкова и Суслова не скрывало заинтересованности в том, чтобы побыстрее избавиться от наиболее ретивых и оголтелых исполнителей, наподобие Вдовиченко, ратовавших за легализацию антисемитизма, на что сталинский режим, заквашенный на коммунистическо-интернационалист-ской догматике и опасавшийся за свою репутацию в глазах мирового общественного мнения, пойти явно не мог. Последняя передовица «Правды», посвященная «антипатриотической» группе театральных и литературных критиков, появилась в номере от 10 апреля. Статья как бы подводила итог такой же странной (на взгляд простого человека, который, если и выговаривал слово «космополит», то с трудом), как, впрочем, и безусловно необходимой (прежде всего с точки зрения Сталина) кампании, умиротворяюще констатируя, что в ней «нашла свое выражение забота партии о правильном, здоровом развитии советской литературы и искусства по пути социалистического реализма».

Теперь, когда пропагандистская акция, предпринятая по заданию вождя, была успешно выполнена и Шепилов оказался в положении мавра, сделавшего свое дело, ничто больше не мешало Маленкову", свести с ним старые счеты. Тем более, что тот оголил свой кадровый тыл, будучи вынужден ранее письменно признать «недостатки' в работе» своих сотрудников. Он даже заявил Маленкову, что не* имел никакого отношения к совещанию с театральными крити- \ ками в ноябре 1948 года в Агитпропе, а всего лишь поручил своим,! подчиненным посоветоваться с такими писателями, как Б.С. Ромашов, Л.М. Леонов, В.В. Иванов, и «о ни о каких юзовских, борща-говских даже и речи не было»1". Если Шепилова и мучили сомнения по поводу дилеммы — взять на себя всю полноту ответственности за попустительство критикам и тем самым поставить крест на своей карьере, или выгородить себя, свалив вину на подчиненных, — то очень недолго. В те дни «за покровительство антипатриотиче- . ской группе театральных критиков» из ОПиА были уволены ко» сультант И.В. Сергиевский, заведующий сектором искусств Рюри

* В марте 1950 года Рюрикова возвратили в Москву, направив заместителем к Симонову, назначенному тогда главным редактором «Литературной газеты».

ков* (отправлен в распоряжение Горьковского обкома партии), его заместитель Прокофьев (направлен на работу в Свердловский обком партии), заведующий сектором Писаревский (был сначала понижен в должности до инструктора, а в 1950 году направлен в Литовскую ССР «для усиления массово-политической работы среди населения»); был снят с поста редактора журнала «Театр» бывший агитпроповец Г.С. Калашников. Правда, справедливости ради необходимо упомянуть, что Шепилов потом пытался как-то отыграть назад, помогая бывшим подчиненным возвратиться в Москву. Однако Маленков быстро одернул его, издав 19 марта постановление секретариата ЦК, обязавшее руководителя Агитпропа в трехдневный срок «исправить это дело»138. А в начале апреля он добился, чтобы Шепилов сдал полномочия редактора газеты «Культура и жизнь» П.А. Сатюкову, который потом долгие годы будет руководить «Правдой»13'. Но решающий удар по Шепилову был нанесен 13 июля, причем как по «человеку» Жданова, чьи выдвиженцы весной 1949 года превратились в фигурантов вновь инспирированного Сталиным «ленинградского дела». В тот день вышло постановление политбюро о переформировании редколлегии журнала «Большевик», поводом к чему послужило то, что в опубликованную в этом теоретическом и политическом органе ЦК статью первого секретаря Ленинградского обкома и горкома партии В.М. Андрианова случайно вкралась цитата из запрещенной к тому времени книги Н.А. Вознесенского «Военная экономика СССР в период Отечественной войны». Основная тяжесть ответственности за эту «грубую политическую ошибку» и была возложена на Шепилова, которого также обвинили в том, что в свое время он через «Культуру и жизнь» рекомендовал указанную книгу для использования в качестве учебника в системе политической учебы руководящих партийно-пропагандистских кадров. Расправиться с Щепиловым Маленкову активно помогали секретарь ЦК Суслов, заместитель заведующего ОПиА Л.Ф. Ильичев, а также снятый тогда же с должности главного редактора «Большевика» П.Н. Федосеев (списывал с себя таким образом свою долю ответственности за недосмотр) и исключенный из редколлегии этого журнала Г.Ф. Александров. В те дни Шепилов зашел к Маленкову и стал упрашивать отпустить его «с миром», на что тот со спокойной и даже добродушной издевкой в голосе заметил: «Мы давно добираемся до вас. Но все не удавалось, а теперь не сорветесь». Эти слова Маленков сопроводил выразительным жестом, изображавшим трепыхание рыбы на крючке140. 20 июля Шепилов был снят с должности заведующего ОПиА, передав полномочия секретарю ЦК Суслову141.

В последующие годы атаки на буржуазный космополитизм как орудие американской идеологической экспансии время от времени возобновлялись, но уже не имели такого размаха, как в начале 1949 года. 28 октября 1951 г. в «Правде» появилась редакционная статья «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике», в которой содержались новые обвинения в адрес «космополита» Гурвича. Последний всплеск «антикосмополитизма» наблюдался в начале 1953 года, в период знаменитого «дела врачей», о котором разговор еще впереди. 28 февраля в ЦК поступил обстоятельный донос от «группы студентов», возмущенных тем, что кри-тики-«космОполиты», разоблаченные было в 1949-м, опять «свили себе гнезда в литературных журналах» («Новый мир», «Октябрь», «Знамя»), где «процветают сионистские настроения, семейственность и групповщина». Авторы (или автор) анонимного послания, ссылаясь на то, что «еврейские сионисты разоблачили себя как агенты американского империализма и враги советского государства», считали недопустимым, чтобы «русская критика находилась в руках еврейских проходимцев». К сему прилагался объемный, в 62 фамилии, список зловредных «космополитов». О том, как отнеслись на Старой площади к этому письму, говорит начертанная на нем резолюция Маленкова: «Лично. Т. Михайлову Н.А. (тогда секретарь ЦК по идеологии и руководитель Агитпропа. —Авт.)... Дело важное. Надо посоветоваться». Однако Михайлова вскоре перевели на другую работу. Тем не менее ставший после него главным идеологом партии П.Н. Поспелов, вероятно, не из простого любопытства затребовал 24 марта для личного ознакомления этот материал. И только 21 августа его отправили в архив142.

Как видим, и после смерти Сталина сконструированный и запущенный им аппаратный генератор ненависти продолжал излучать какое-то время смертоносную энергию. Образ врага в виде космополита не был полностью исключен из советского пропагандистского арсенала даже к концу 1954 года. Выступая тогда на II всесоюзном съезде писателей, уже бывший генсек ССП Фадеев заявил:

«Необходимо, чтобы мы все помнили, что борьба с проявлениями национализма и космополитизма, с обывательской безыдейностью, упадки- ; чеством, которую мы "вели на протяжении ряда лет, была справедливой борьбой, и если бы мы не проводили ее со всей решительностью, наши идейные противники могли бы принести большой вред развитию советской литературы»141.

Однако после разоблачения «культа личности» Сталина «космополитов» публично больше не поминали. Символично, что Фадеев, олицетворявший в значительной мере alter ego Сталина, вскоре добровольно присоединился к своему учителю и покровителю в мире ином.

Когда вскоре по окончании войны аполитичные технократы Маленков и Берия ушли на время в тень, по воле Сталина начался крен в сторону форсированной идеологизации общества в духе большевистской идейности и бдительности. Практическая реализация этого курса была доверена Жданову, который путем завинчивания идеологических гаек помог Сталину инициировать под лозунгом борьбы с безродным космополитизмом новую большую чистку, быстро приобретшую тотальный характер и охватившую все звенья политических, административных, идеологических и общественных структур государства, от политбюро и Совета министров СССР до заводоуправлений и захолустных провинциальных контор. Идеологическая артиллерия главного калибра, пущенная в ход 28 января 1949 г., выстрелила отнюдь не по политическим воробьям, как могло показаться неискушенному наблюдателю, а содействовала достижению жизненно важных для режима целей. Под сурдинку пропагандистских стенаний об угрозе, исходящей от космополитизма, сталинский режим противопоставил значительно усилившемуся в мире после войны объективному процессу глобальной интернационализации курс на дальнейшую изоляцию страны. Эти попытки еще больше отгородиться от внешнего мира были в какой-то мере закономерным ответом СССР, его, так сказать, защитной реакцией на жесткий вызов, брошенный ему в ходе начавшейся холодной войны Западом, и прежде всего США, с их претензией на гегемонию в мире. Вместе с тем такой ответ, давший мощный импульс нагнетанию в стране политической ксенофобии, был продиктован и стремлением сталинского единовластия к самовыживанию. В результате сталинизм, прибегший ранее к великодержавному шовинизму и латентному антисемитизму, включил теперь в свой политико-идеологический инструментарий и антизападничество, причем в варианте, созвучном традиционному российскому почвенничеству.

Вместе с тем ура-патриотическая шумиха, развернутая в средствах массовой информации в конце 40-х годов, служила своеобразным прикрытием разворачивавшихся в то время репрессивных акций — так называемого ленинградского дела и ликвидации еврейской национальной культуры вместе с наиболее яркими ее представителями. Скоординированные пропагандистская и полицейская атаки имели ни с чем не сравнимый устрашающий эффект и оказали сильное психологическое воздействие на ассимилированное еврейство, занимавшее важные позиции в искусстве и интеллектуальной сфере страны и в наибольшей степени пострадавшее от антикосмополитической кампании. По подсчетам современного израильского историка Б. Пинкуса, просмотревшего 56 советских периодических изданий за 1948-1953 годы, евреи составили 71% всех представите-

лей интеллигенции, обвиненных в космополитизме"14. Однако происходивший в то время интенсивный социальный выброс завуалированного антисемитизма, негативный заряд которого накапливался еще со времен войны, не мог быть чем-то самодовлеющим. Он не первопричина, а скорее индикатор, один из классических признаков ужесточения тоталитарного режима. Исходным же объективным пунктом всего того, что происходило тогда в советской империи, было извечное противоречие в человеческой истории между глобализмом и лока-лизмом культуры, языка, экономики и других основополагающих атрибутов цивилизации. Значительную роль сыграли и моменты субъективного плана. Это был, во-первых, вызванный внешним (холодная война) и внутренним (аппаратная борьба за власть) факторами очередной приступ сталинской паранойи: кремлевскому властелину повсюду стала мерещиться американо-сионистская опасность. И, во-вторых, определенное значение имело и то обстоятельство, что послевоенный курс Сталина на превращение СССР в великую мировую державу, противостоящую Западу, вызвал глухое неприятие советской интеллигенции либерального толка, имевшей прозападную ментальность. Речь идет прежде всего о выживших после всех большевистских репрессий представителях старого русского интеллектуального слоя, имевшего в дореволюционные времена широкие контакты с коллегами в Европе и Америке, а также об интеллигенции еврейского происхождения, значительная часть которой полу-; чила образование на Западе и была связана этническими корнями с восточной окраиной зарубежной Европы — Польшей, где Россия) воспринималась зачастую как фактор угрозы с востока. Главным образом представителей этих социально-национальных категорий населения Сталин и объявил космополитами в 1949-м, так как не мог. не ощущать их затаенных симпатий к Западу и скепсиса в отноше^, нии его великодержавного курса.

Таковы глубинные истоки и причины той пропагандистской кам- / пании, которая началась с внешне вроде бы заурядной интриги, одной из многих, что тогда готовились и разыгрывались в коридо-; pax власти и творческих организациях.