Юзеф Мацкевич

КАТЫНЬ

Перевод с польского Сергея Крыжицкого

ИЗДАТЕЛЬСТВО "ЗАРЯ"

Лондон, Канада

1988

К оглавлению

Глава 16

ДЕЛА, О КОТОРЫХ НЕ ГОВОРИТСЯ ВСЛУХ

Дела такого рода характерны тем, что о них трудно говорить даже тому, кто хотел бы, наперекор всему, не замалчивать их. Они лежат не под пресловутым сукном, а просто в сейфе, помеченные штемпелем: "Секретно". Это такие дела, о которых говорится на ухо без свидетелей и которые можно вполне официально опровергнуть в любую минуту. Нет копий этой переписки. Нет протоколов бесед, ведущихся приглушенным голосом.

Потому я должен буду разочаровать читателя, который ожидает найти в этой главе какие-нибудь сенсационные разоблачения. Он ознакомится в ней не с самой интригой, а лишь с ее результатами.

Прежде всего я еще раз повторю то, о чем уже не раз говорилось: катынское дело и все связанные с ним документы и доказательства уже несколько лет не являются чем-то новым, сенсационным. Они переведены на многие языки и прекрасно известны государственным деятелям в Лондоне, в Париже и в Вашингтоне. Но их никогда не публиковали и не публикуют до сих пор. А опубликованные, не связанные друг с другом фрагменты, выхваченные из контекста, недостаточно убеждают мировую общественность в том, кто же действительный виновник самого страшного, после массового уничтожения евреев, преступления Второй мировой войны.

Публикация всего дела была уже раз подготовлена — осенью 1945 г. Набор был сделан, готов для печатания тиража. Вместо этого он был отправлен на переплавку, а книга так и не вышла. Почему?

Ответ на этот вопрос тоже не содержит ничего нового. Если кто-нибудь очень сильный и влиятельный хочет чего-то достичь, мы знаем по житейскому опыту, что он обычно находит средства и пути, чтобы добиться поставленной перед собой цели.

Советский Союз теперь одна из самых мощных мировых держав и он заинтересован в том, чтобы правда о катынском злодеянии не дошла до западного мира. Поставило ли советское правительство этот вопрос так, что разоблачение данного преступления демократическими государствами приведет к политическим осложнениям, охлаждению взаимоотношений, или будет рассматриваться как доказательство злой воли и допущения "фашистской пропаганды"? Мы не знаем, как он был поставлен, — не исключено, что именно так. Не менее вероятной представляется возможность, что ведущие руководители британского правительства, стоящие ныне у кормила власти, даже без советского вмешательства, предвидя политические осложнения, предпочитают скорее не допустить выявления правды, чем изменить что-либо в своей политике по отношению к Советскому Союзу, которая официально именуется политикой "доброй воли и доверия". Но какими бы ни были закулисные пружины, факт остается фактом: на командование польских вооруженных сил за границей, продолжающее находится на британской службе и непосредственно заинтересованное в выяснении судьбы без вести пропавших в Советском Союзе военнопленных, было оказано давление: не торопиться с полным разглашением всего дела — "выждать", по крайней мере...

В такой ситуации начинается процесс в Нюрнберге, в обвинительный акт которого включается катынское преступление — в качестве акции, совершенной не советским правительством, а немцами.

Трибунал именует себя "международным" и должен судить военных преступников от имени народов мира. И вот наблюдается одно из самых гнусных зрелищ в истории человечества: сторона, которая совершила неслыханное в истории войн преступление — убийство 15 тысяч военнопленных, оказывается не на скамье подсудимых, а в судейском кресле этого международного трибунала.

Не ошибка ли это Суда, или недосмотр или недоразумение, которые порочат доброе имя этого учреждения — символа Совести и человеческой Справедливости?

Ничего подобного. Мрачный фарс разыгрывается, несмотря на полную осведомленность о подлинном положении вещей. В руках польского правительства в Лондоне находится громадное досье катынского дела, которое было послано не только многим государственным деятелям, о чем упоминалось выше, но и судьям Трибунала, представляющим Великобританию, Соединенные Штаты и Францию, — в качестве доказательного материала. При таких обстоятельствах судьи не могут отговориться незнанием дела, так как им представляется возможность тщательно с ним ознакомиться. Но они этого не делают — просто потому, что не хотят. И Трибунал, который принял к рассмотрению катынское дело по советскому обвинению, в то же самое время не допускает рассмотрения доводов другой непосредственно заинтересованной и притом пострадавшей стороны — польской. Таким образом, Трибунал нарушает не только основные юридические принципы и элементарное чувство справедливости, но и насилует свою собственную судейскую совесть.

На процессе члены Трибунала явно и беспардонно пренебрегают всем и избегают всего, что могло бы помочь беспристрастному обсуждению катынского дела. Никого из занимавшихся в 1941 и 1942 годах розыском пропавших военнопленных не вызвали в суд в качестве свидетелей. Никого из представителей тогдашнего польского правительства, признанного всеми державами мира, кроме Германии и ее сателлитов. Никого из беспристрастных и нейтральных людей, которые собственными глазами видели эксгумационные работы, допросы свидетелей и проверку документов или даже участвовали в этом. Однако из 13 экспертов международной комиссии, созданной немцами, допустили единственно профессора Маркова из Болгарии — страны под советским контролем. Допустили также в качестве свидетелей советских граждан, хотя каждый знает, что они подчиняются правовым нормам, принятым в их государстве, но не принятым и не признанным остальным цивилизованным миром.

Становится также известно, что в суд должны были вызвать в качестве свидетеля одного из польских генералов, который мог бы многое рассказать, но... потому ли, что он подчинялся по службе британскому командованию или по каким-либо другим неизвестным причинам, — он не попал в Нюрнберг и тем самым не смог сказать правды...

На стороне немецкой защиты было разрешено выступить нескольким третьестепенным свидетелям. Профессор Бутц погиб во время бомбежки во Франции.

И все же, несмотря на эту возмутительную процедуру, Трибунал не посчитал возможным вынести приговор по этому делу. В приговоре ничего не говорится о катынском преступлении, оно заботливо затушевывается, чтобы о нем говорили поменьше, не упоминается ни о возбуждении следствия, ни о поисках преступника. Почему? Ведь нюрнбергский трибунал должен был карать не "немцев", а — "военных преступников"!

Можно было бы сказать, что это страшное преступление против человечества, физически совершенное в Катыни, дождалось своего эквивалента... в виде морального преступления против человечества. Ибо преступник не только не был наказан, но удостоился чести заседать в Международном трибунале справедливости.

Как выглядит сегодня катынское дело? Фактически, как это следует из результатов нюрнбергского процесса, преступление остается загадкой, а преступник не найден!..

*     *     *

Когда все эти, рассказанные и нерассказанные, происшествия разыгрывались в разбомбленном Нюрнберге, некий молодой человек невысокого роста скитался по таким же разбитым городам северной и средней Германии. По его худобе и одежде, в нем с первого взгляда можно было распознать иностранного рабочего, которого война и принудительный вывоз на работу загнали в Германию. По произношению слышно было, что он русский.

Русский, после выигранной войны с Германией стремившийся не домой в восточном направлении, а в противоположном, на запад, — не был тогда единичным явлением. Десятки, сотни тысяч ему подобных убегали от надвигающейся на них "родины трудящихся масс".

Но об этом также не говорилось вслух.

Русский, о котором я говорю, был действительно рабочим с "Arbeitskarte" /рабочей карточкой/. С середины 1944 года он жил в Дрейлингдене под Берлином. Оттуда он каждый день ездил на работу в ремонтные мастерские в Грюнвальде. Его судьба была такой же, как и у других рабочих: тяжелый труд, мизерная зарплата, продовольствие по карточкам, жизнь в бараках. А в последнее время перед концом войны, днем и ночью — бомбы, бомбы, бомбы.

Из-за постоянных налетов и без того тусклая жизнь становилась совсем беспросветной. В бомбоубежищах было душно и тесно. От недосыпания его глаза, слабые от рождения, воспалялись.

Когда Красная армия приближалась к Берлину, этот русский двинулся пешком на запад, преодолевая тяжелый путь через развалины, под гул моторов на небе, укрываясь в канавах от перестрелок. Он предпочел еще хуже питаться, совсем не спать, лишь бы не дать большевикам "освободить" себя. Так он добрел до Гамбурга, оттуда подался в Бремен. Продолжая скитаться и после окончания войны, он нашел себе товарища, бывшего советского военнопленного, который тоже не стремился возвращаться домой. И вот до этого бездомного странника, наслаждающегося счастьем обретенной свободы, первой в жизни подлинной свободы, дошли слухи, что в городе Нюрнберге начался грандиозный процесс, суд человеческой справедливости над содеянными преступлениями, содеянными в ходе только что отгремевшей войны.

А человек этот знал об одном ужасном преступлении — знал больше, чем кто-либо из заседающих в нюрнбергском Трибунале. Это был никто иной, как Иван Кривозерцев, житель деревни Новые Батеки (дом № 119), Смоленской области, около станции Гнездово, близ леска в Косогорах.

Кривозерцев, опьяненный лозунгами свободных демократических стран, которые встречались ему на каждом шагу на развалинах гитлеровской Германии, был готов, наконец, уверовать в правду и справедливость. Ему казалось, что на нем, прожившем сравнительно короткую трудовую жизнь, лежит долг внести свою долю в дело мировой справедливости.

Из этого уже видно, что Кривозерцев, хотя и вдоволь повидавший на своем веку, был человеком наивным. Его случайный товарищ Мишка, бывший советский военнопленный, был тоже не весьма искушен в политике. Еще больше приходится удивляться, что они нашли третьего, тоже русского, образованного, владеющего иностранными языками, инженера, который согласился быть их переводчиком.

В Бремене Кривозерцев со своим переводчиком пошли в американскую комендатуру. Их принял солдат, который, на непринятый в Европе манер, держал обе ноги на письменном столе, а руки — скрещенными на груди, и жевал резину. Он спросил их, чего они хотят.

— Я должен дать очень важные показания, — сказал Кривозерцев через переводчика.

Солдат выплюнул резину, закурил хорошую американскую папиросу, снял ноги с письменного стола и, морщась — видно, они у него затекли, — пошел за офицером.

Когда Кривозерцев начал говорить, а инженер переводить, американцы иронически улыбались. Когда же они начали открыто смеяться, Кривозерцев смутился. А когда один из них, перестав смеяться, серьезно сказал: "Нужно бы его передать русским, им уж там виднее, что делать и как использовать его показания", — Кривозерцев побледнел.

Сегодня он уже сам не помнит, чего он больше испугался: серьезности, с какой это было сказано, или самого смысла произнесенных слов...

Он убежал.

Нашел своего друга Мишку и пробормотал сквозь зубы:

— Давай сматываться отсюда!

Они вышли из Бремена пешком. Потом влезли где-то в поезд и поехали. Все через ту же разоренную Германию.

Сейчас, когда я это пишу, политическая ситуация в Европе все еще такова, что я не могу сказать, где и при каких обстоятельствах я встретился с Иваном Кривозерцевым. который как раз в те дни, когда нюрнбергскому Трибуналу предстояло заняться катынским преступлением, рассказывал мне подробно, как все происходило, — рассказывал втайне от стражей общественного порядка.

Глава 17

ИСПОВЕДЬ ИВАНА КРИВОЗЕРЦЕВА

— Начинать с самого начала?

— С самого-самого.

— Ладно. Я расскажу не только о деле, но и о самом себе. У нас было когда-то 9 десятин в деревне Новые Батеки, в 12 километрах от Смоленска, на запад, это значит — в направлении Витебска. Земли не так-то уж и много, но хватало на жратву для всех, и жилось нам до большевистской революции неплохо, так как мой отец был большим работягой. Моя мать, урожденная Захарова, была тоже из местных. Кроме меня были еще две сестры. Нашу семью любили и уважали все кругом — я могу судить об этом по частым и многочисленным гостям, которые у нас бывали. Сколько раз, засыпая на печи, я видел сквозь сон отца за столом в обществе соседей, улыбающуюся мать... Словом, жили мы хорошо. Мы жили своей жизнью, в стороне от событий. По витебской дороге движение было небольшое. С одной стороны тянулись длинные деревни, крытые соломой хаты, сами знаете, как у нас... С другой стороны — лес. Его звали Катынским лесом. Тогда он был собственностью поляка, пана Козлицкого. Часть леса, что ближе к Смоленску, называли Косогорами. А дальше — Разбойничий Колодец и Черная Грязь. В детстве мурашки пробегали по спине от одних этих названий. В лес ходили за хворостом, ягодами и грибами — ну, как обычно в лес...

Дореволюционного времени я почти что не помню, как будто сквозь сон, а повторяю, что слышал. Я родился в 1915 году. Но говорили, что после революции стало хуже. Мы оставались от всего в стороне. Лес у Козлицкого отобрали и национализировали, но мы продолжали ходить туда за хворостом, ягодами и грибами.

Помню, в 1926 году, когда мне было 11 лет, начались первые преобразования. У нас отобрали часть земли и оставили шесть гектаров. Отец продолжал работать на земле, как работал его прадед, дед и все кругом, кого мы знали. И вдруг в 1929 году обрушилось на всех несчастье. Коллективизация!

Я помню, как однажды отец вошел в избу, швырнул шапку в угол и сел на скамью за стол, подперев голову трудовыми, жилистыми руками... Вскоре он узнал, что его причислили к кулакам, а их всех ссылали на принудительные работы на Крайний Север, в концлагеря. Тогда они еще так не назывались, и никто из нас еще ничего не слышал о Гитлере, но так оно было. Все знали, чем это пахнет. Отец бежал. Он бежал с матерью и младшей сестрой. На Урал убежали.

А я и старшая сестра остались. Ей было 16, а мне 14. Мы работали в колхозе. Через два года отец вернулся с Урала. Его съедала тоска по дому. Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму.

— За что?

— На основании 58 статьи, пункт 10. У нас обычно знают только, по какой статье, а не что в ней сказано.

Удивительно — через 9 месяцев отец вернулся. Но от него осталась одна тень: физически разбитый, неспособный к тяжелому труду. Вялым и равнодушным вернулся он в родную деревню, где был когда-то хозяином, а стал батраком на колхозной барщине. Но и там он долго не продержался. Его затравили, исключили из колхоза. Где-то там на Урале он работал стекольщиком. И тут он пробовал вставлять оконные стекла, чтобы заработать на кусок хлеба. Но кому они нужны, эти стекла в стране, превращенной в нищую, в жизни без завтрашнего дня? Дыры заклеивают старой советской газетой: и дешевле, и пропаганда на всю деревню... Да-а-а...

Еще год или два отец слонялся по окрестностям, а в 1934 году его опять арестовали. Теперь даже никто не знал, по какой статье, да никого это и не интересовало.

Я кое-как пробиваюсь сквозь эту распроклятую жизнь, которая выпала на нашу долю. Кончаю школу и учусь на токаря. Как-то раз зовут меня от станка, это было уже в 1937 году. "Письмо пришло, — говорят. — Официальное письмо". Это был ответ на наши хлопоты: "Местонахождение вашего отца неизвестно". У нас всегда так, когда кого-нибудь расстреляют без суда... Я только перекрестился в сторону Косогор и вернулся к станку.

— Почему Косогор?

— Потому что думал, что, может, там...

Потому, что это место уже с первых лет после революции стало местом казней. Время от времени туда привозили каких-то людей, на которых никто не смотрел, да и не хотел смотреть. Расстреливали как стояли, закапывали, где упали, выравнивали землю, а потом люди из деревни опять ходили за грибами и хворостом. Расстреливали редко. Наконец, в 1929 году, не помню уж в каком месяце, приехала комиссия ГПУ, осмотрела этот лес и забрала его себе. С того времени его огородили проволокой, а со стороны дороги поставили деревянный забор и ворота. А над воротами вывеска: "Запретная зона ГПУ. Вход посторонним лицам воспрещается".

Теперь начали расстреливать чаще, но тоже не так уж регулярно. Временами в лесу было тихо. Люди, привыкнув к такому соседству, подлезали под проволоку и ходили по лесу. Случалось, что охрана кого-нибудь поймает. Пойманный получал прикладом в спину или кулаком в зубы и его отпускали. Этим обычно кончалось. Но таким образом стало известно, что в середине леса, над Днепром, построили дом, дачу. В нем постоянно жили какие-то служащие ГПУ. Люди уже знали сторожа, повара, прислугу и шофера, который часто ездил в Смоленск. Летом сотрудники ГПУ приезжали туда на отдых. В этом доме помещался также конвой, когда привозили смертников. Там же жили исполнители, те, что расстреливали. Со временем об этих делах все у нас узнали, но, как водится, никто о них вслух не говорил.

Я тогда работал в деревне попеременно то кузнецом, то слесарем, то просто сельским рабочим. От армии меня освободили по болезни глаз. Потому я не попал на финскую войну, а в начале 1940 года поступил на работу в колхоз "Красная заря", в который входили деревни: Новые Батеки, Гнездово, Грущенка, Жилки. Я почти постоянно жил в Грущенке. У меня уже были свои друзья и приятели, были также в окрестности и родственники. Я хорошо знал всю местность — и поля, и леса.
 

Приближалась весна 1940 года. Меня назначили на работу на парниках неподалеку от станции Гнездово. Поднимая голову от кучи навоза, в котором теперь вечно приходилось копаться, я видел перед собой железную дорогу Смоленск— Витебск. На работу мне приходилось ходить по шоссе. Я не мог не заметить, что с началом марта в открытых грузовиках в направлении Косогор стали возить заключенных из смоленской тюрьмы. Они ездили с кирками и лопатами на какую-то работу. На третий, кажется, день я узнал, что наши колхозники разговаривали с этими заключенными.

"Что они там делают?" — спросил я.

"Копают большие ямы".

Тогда ГПУ уже называлось НКВД. Но это дела не меняет. Никто не спрашивал: "На что им эти ямы?" Всякий догадывался. Но чтоб стольких рабочих привозить?!.. Мы только головами качали.

Помню утро 14 марта 1940 года. В этот день я работал ближе к шоссе и вижу — по нем едет колонна машин. Спереди легковая машина, за ней "черный ворон" и еще одна машина. Едут в сторону Косогор. Это все, что я видел. Моя сестра в то время работала в "овощной бригаде". Она возила навоз для парников и проезжала возле самой станции Гнездово. В обед мы встретились. Я говорю ей, что я видел колонну тюремных машин. А она мне в ответ: "Знаю, видела больше твоего. На станцию Гнездово привезли военнопленных, финнов, и грузили их в 'черный'. Хрусталев тоже видел".

Роман Хрусталев в то время возил навоз и тоже проезжал около станции. Вечером я ему говорю:

"Что это, Хрусталев, финнов возят расстреливать?" "Это никакие не финны, — отвечает, — это поляки. Я знаю их мундиры".

Это так, Хрусталев был на польской войне 1920 года.

Я никогда не видел поляков, и у меня с ними никогда не было ничего общего. Но вдруг вспомнил, что говорили о старых временах... вспомнил отца, потом вспомнил, как нас обидели. Как-то сжалось сердце...
 

Я прервал Кривозерцева и порылся в своих записях. Как же сходится его рассказ со свидетельством польского офицера об этапе, который ушел из Козельска 8 марта 1940 года и исчез в смоленских тюремных стенах 13-го числа того же месяца!

— Ну, и что дальше? — спросил я.

— Что ж дальше... — задумался он. — Дальше весь апрель шли транспорты, и все население об этом знало. А откуда они шли, тоже скоро все узнали, хотя народ у нас не очень разговорчивый. Они шли из Козельска через Смоленск.

Семен Андреев, слесарь на станции Красный Бор, у которого были приятели среди железнодорожников, как-то в разговоре за бутылкой водки подробно рассказал, как все это было. В Смоленске эшелон разделяется на сцепки по два-три вагона. Оттуда пускают их по двум железнодорожным линиям, одна из которых, Александровская, проходит через станцию Гнездово, а другая, Лихарловская, идет в стороне от Гнездова. А от нее шла еще ветка. Это делалось для того, чтобы сцепку можно было подать на тупиковый путь, очень короткий в Гнездове. Преимущество этого пути в том, что он положен немного севернее станции, в стороне, не очень на виду. С самой станции тоже трудно видеть, что делается на тупиковом пути. Прямо туда подъезжали зарешеченные тюремные машины, в которые поспешно грузили военнопленных. Грузовик забирал их вещи, если они были у них. Все это окружало густое оцепление из энкаведистов с винтовками.

В апреле шел транспорт за транспортом. Из Гнездова в Косогоры в Катыни возили днем в разное время, но никто не слышал, чтобы возили ночью. Мой родственник Ананий Андреев заговорил как-то со знакомым энкаведистом, обязанностью которого было следить в Гнездове за поездами, привозившими военнопленных. Этот энкаведист, фамилию которого я уже не помню, был из катынской волости и занимал некоторое время должность председателя сельсовета в Сырлипецкове. Потом он перешел в НКВД. Жилось ему прекрасно.

"Что будете делать с этими поляками? — спросил будто невзначай Ананий. — В лагеря их какие-нибудь возите, что ли?"

"В лагеря-а-а... — протянул энкаведист. — А где ты тут видел эти лагеря-то, а?"

"Правда, лагерей тут никаких вроде нет".

"Так и нечего задавать дурацкие вопросы". Он хлестнул прутиком по голенищу сапога и ушел.

А я знал одного парня, который давно, еще с 1937 года, был шофером одного из "черных воронов" в Смоленске. Его звали Аким Разуваев, а в сокращении просто — Ким. От него я узнал, что смоленское НКВД только сопровождает железнодорожные транспорты из Смоленска в Гнездово и дальше — в Косогоры в Катыни. А расстреливают люди из минского НКВД — их специально для этого сюда привезли. Наверное, такое было дано распоряжение, чтобы никакие подробности не стали известны местному населению, которое, конечно, не знало никого из Минска.

С этим Кимом я потом разговаривал еще несколько раз. Он получил большую денежную награду, на эти деньги купил себе мотоцикл. Его приятелем был заведующий гаражом НКВД. Вместе с ним они кутили и пили до потери сознания. Случилось ему раз-другой проболтаться, но было видно, что убийство польских военнопленных было организовано так, что их передавали из рук в руки, чтобы одни и те же энкаведисты не могли знать всего. Он узнавал только из разных домыслов, намеков, из случайных обрывков разговоров. Так, например, стало известно, что якобы число набранных добровольцев из Минского НКВД не превышало 50 человек. Кто это число подсчитал, сказать не могу.

В то время лес вокруг Косогор был оцеплен, не то что раньше, когда ходили единичные охранники, иногда с собаками. Теперь никто не мог ни туда, ни оттуда проникнуть, да, по правде сказать, весь апрель люди издали обходили это место. А транспорты шли ежедневно...

Однажды, а дело было под вечер, хорошо помню, уже смеркалось и от леса тянуло прохладой, кажется 23 или 24 апреля, я шел по шоссе в сторону станции, и едущие сзади машины зажгли фары. Это ехали грузовики, некоторые прикрытые брезентом, а другие совсем открытые. Я сошел на обочину и смотрел. Машины были загружены вещами. Какие-то сундучки, вещевые мешки, шинели, полушубки, кожухи. На каждой машине сидело по два энкаведиста. Колонна проехала мимо, но еще долго был виден свет фар. Было поздно, и я быстро пошел домой.

Окрестные жители притихли, все были подавлены. Хотя, как я уже говорил, в Косогорах все время расстреливали людей, но в таких темпах и в таком количестве, как в апреле 1940 года, никогда еще не бывало. Прямо, как говорится, мороз по коже.
 

Кривозерцев глотнул из бутылки, откинулся назад и умолк.

— А выстрелов не слышно было?

— Нет. Ни я, и никто из моих знакомых не слышал. Может, кто-нибудь из проезжающих и слышал, а, может, они заводили моторы, как это у них делается, у энкаведистов. Кто ехал тогда по шоссе, мог слышать только шум моторов и не обратил внимания.

— Да, это согласуется с тем, — сказал я, — что и другие говорили мне в Катыни. А вот почему единственный Киселев упорно твердит, что он слышал выстрелы?

Кривозерцев почесал в затылке.

— Я думаю, что старик как начал болтать, так зашел далеко и, может, приукрасил. Но... жил он ближе всех. Ну да, Киселев вообще мог тоже знать больше других и уж наверно больше, чем показал немцам на следствии.

— А в советском сообщении говорится, что на следствии немцы били Киселева и всех других свидетелей. Будто старик даже потерял слух от побоев, и руку ему сломали.

Кривозерцев рассмеялся.

— Я уже догадываюсь, кто ему эту руку сломал. Вот я вам теперь расскажу все по очереди, как оно было, когда пришли немцы.
 

Немецкие войска приблизились с юга, шли берегом Днепра. Это было сразу после прорыва через "линию Сталина". Нас обошли стороной. 16 июля начался бой за Смоленск, а взяли его, кажется, 19-го. Первые немецкие патрули появились в нашем районе только дней через десять. В эти дни царил полный хаос. А народ как народ — бросился грабить государственные склады. Тогда никому в голову не приходили Косогоры. Все перли в Гнездово, где был мучной склад. Всякий брал, сколько мог.

Вначале народ возлагал большие надежды на немцев. Особенно старики ждали, что это будет конец большевизма: "Немцы потом уйдут, и все будет, как в доброе старое время". Так говорили.

Уже в августе этого же года местные жители спокойно ходили по Косогорам, собирали грибы и топливо. Я тоже все время работал там, пилил дрова для немцев. События были настолько важные, такие большие перемены, что никто даже не вспоминал о жутком убийстве польских военнопленных. Да и разве это могло интересовать немцев? Нам совсем не приходило в голову, и мы даже не задумывались, знали они об этом или не знали.

На даче НКВД в Катыни поселился какой-то немецкий военный. Я не знаю, в каком чине. Люди говорили: "Какой-то генерал". Бог его знает, может, и генерал. Но никто не мешал ходить в лес и делать что кто хотел...

— Подождите, — прервал я. — Не размещалось ли там, в этой даче, какое-то немецкое подразделение под названием "Штаб 537-го рабочего батальона"? Так якобы утверждают свидетели, упоминаемые в советском сообщении.

— Нет. Такой штаб был, но не "рабочего батальона", а просто немецкого саперного батальона, и квартировал он не в Катыни, а в Гнездове. Каждый в окрестности мог пальцем показать, где он находится. Он стоял в здании санатория БВО, то есть Белорусского военного округа, возле самой станции.

— Раз уже речь зашла о советском сообщении, я хочу еще раз спросить: не было ли все же в округе каких-нибудь, не важно каких, лагерей польских военнопленных? Может, раньше, или позже?

— Никаких и никогда. Кроме поляков, которых выгружали в 1940 году на станции Гнездово, никто нигде не только не видел, но даже не слышал, чтобы кто-либо другой слышал о польских пленных...

— На чем же тогда основаны утверждения в советском сообщении, будто осенью 1941 года немцы устраивали массовые облавы на польских военнопленных, которые якобы бежали из лагерей?

— Врут, — коротко ответил Кривозерцев. — Как раз наоборот. Так вышло, что в наших окрестностях облав не было, хотя все знали о страшном терроре в других местах. У нас был один случай, но не осенью 1941 года, а летом 1942-го. А было так. В более глухих местах начала создаваться партизанщина с помощью агентов, засланных через линию фронта. Однажды появился из Смоленска в Гнездове бывший студент Смоленского медицинского института. Фамилия его у меня выскочила из головы, но его все знали, он был из местных. Но тогда никто не знал, что он служил в немецких органах безопасности, СД (Sicherheitsdienst). Он навестил тут своих знакомых, известных своими коммунистическими убеждениями. Зашел к студентке Чуркиной, Нинке, и начал при ней высмеивать трусость местных коммунистов и упрекать их, что они ничего не делают. Провоцировал ее. Студентов, говорил, у вас много, а толку с них мало. Нинка стала спорить и проболталась, что как раз создается партизанская группа во главе с бывшим секретарем коммунистической ячейки, по кличке "полковник Саша". Рассказала она ему и другие детали. Провокатор вернулся в Смоленск и выдал всех немцам. Вскоре после этого немцы устроили облаву. Они арестовали около 30 человек и 11 из них расстреляли. Это была единственная облава, и длилась она одну ночь.

— Давайте вернемся к прерванному рассказу, — сказал я.
 

— Раз я уже вспомнил о лете 1942 года, — продолжал Кривозерцев, — приходится сказать: именно тогда я впервые снова услышал о расстреле польских военнопленных в Катыни. В то время в наши места приехали польские рабочие, которые служили в немецкой организации "Тодт". Товарные вагоны, в которых они жили, стояли возле так называемого Брецкого моста, где пересекались те самые железнодорожные линии — Александровская и Лихарловская. Они в основном были заняты сбором металлолома. Однажды мой знакомый Александр Егоров сказал: "А знаешь, это поляки откопали своих, которых, помнишь, расстреливали в 1940 году". Я кивнул головой, и мы заговорили о чем-то другом.

С начала 1943 года немецкий террор смягчился. Их дела на фронте шли плохо. В Смоленске появились разные немецкие печатные издания на русском языке, которыми они пытались привлечь население на свою сторону. Должен сказать, я охотно читал эти газеты, потому что давно уже не видел газет. К немцам, понятно, я не чувствовал никакой симпатии, после того, как я видел, что они творят. Но большевиков я ненавидел так же сильно, как и мой отец, который из-за них погиб. Как-то в русской газете, выходившей в Смоленске, я прочел, что в Советском Союзе создается польская армия, но генерал Сикорский не может отыскать своих офицеров.

Теперь уже могу признаться: это я был первым, кто сообщил немцам о массовых убийствах в Катыни. Как сейчас помню: я сунул газету в карман и пошел в канцелярию немецкой тайной полевой полиции в Гнездове. Во главе ее стоял офицер по фамилии Фосс. Я сказал переводчику: "Сикорский ищет своих офицеров, а они лежат тут в земле, в Косогорах". Переводчик отнесся безразлично к моему сообщению. Я волновался, и его безразличие огорчило меня и задело за живое. Уходя, я добавил: "Не верите, так я их сам откопаю!" В это время Фосс позвал переводчика, и тот ушел.

Откапывать я так и не собрался. Была зима. Так прошли еще две недели. Как-то вечером, едва я вернулся с работы, ко мне зашел сосед и сказал, что меня ищет секретарь немецкой полиции и велит прийти к нему завтра утром.

Я пришел в немецкую канцелярию. Это было 17 или 18 февраля. Кроме меня вызвали еще Ивана Андреева и Григория Василькова. Васильков работал в местной "Службе охраны порядка" ("Ordnungsdienst"). Нас посадили в машину, бросили в нее кирки и лопаты, и мы поехали в Косогоры. Впереди — переводчик с немецким унтер-офицером на мотоцикле. Они ждали нас у въезда в лес, и мы поехали все вместе в сторону дачи. Унтер-офицер подозвал одного из нас и что-то спросил. Тот развел руками, что, мол, не понимает. Тогда переводчик обратился ко мне и сказал:

"Ты говорил, что тут закопаны польские офицеры, покажи теперь, где".

Я ответил, что в самом деле говорил это, но местоположения могил не знаю. Тут вмешался Андреев:

"Киселев точно должен знать. Он тут недалеко живет".

"Сбегайте за ним!" — приказал переводчик.

Я побежал. Киселев спал на печи. Однако он охотно встал и сказал:

"Известно где. Летом уже поляки там раскапывали".

"А теперь мы будем копать", — ответил я.

"Давно пора, — пробурчал старик, — а то вроде как грех лежит на душе".

Киселев был человеком верующим.

Мы все пошли за Киселевым, и он показал рукой место:

"Вот здесь они лежат".

Это была самая большая могила. Я теперь только заметил, что ее края неровны и отличаются от грунта вокруг. Кроме того она была замаскирована вывороченными деревьями и посаженными молодыми сосенками. Мы начали копать. Было трудно — земля замерзла. Я обливался потом, сбросил полушубок. В эту минуту я заметил небольшой березовый крест.

"Откуда взялся этот крест?" — спросил я Киселева.

"А там еще и другой есть, — ответил он, — это поляки поставили".

"Ой, тут ужасно воняет трупами!" — воскликнул Андреев, который копал на дне ямы.

Васильков обратил внимание, что земля черная, хотя кругом суглинок. Он влез в яму, но не мог там выдержать. Я опять начал копать, снял слой черной земли, вижу — лежит... труп в военном мундире. Всадил в землю лопату, что-то лязгнуло. Я наклонился и поднял пуговицу с польским орлом.

"Нашел!" — я позвал переводчика и дал ему пуговицу. Он спрятал ее в карман и приказал кончать работу и возвращаться в Гнездово.

Но когда Фосс узнал о результатах наших поисков, он велел нам опять ехать в Косогоры. Яму расширили. Фосс собственноручно приподнял голову одного из убитых, осмотрел, приказал слегка присыпать трупы песком, нам всем велел явиться в полицейский участок, а сам поехал в Смоленск.

В тот же день мы дали первые показания, которые записывал чиновник немецкой полиции Густав Понка, родом из Вены. Васильков испугался последствий этих показаний и не захотел их подписывать. Вообще-то каждый из нас прекрасно понимал, что этим мы зарабатываем себе у советской власти смертный приговор. А у немцев дела на фронте шли неважнецки... Понка не настаивал и отпустил Василькова. Когда Васильков вышел, тут уже заколебался Андреев. Тогда я ему сказал: "Подписывай брат! Я дам показания и подпишу всю правду!".

Я убедил Андреева, и он подписал. Через несколько дней мы давали уже более подробные показания. Теперь уже немцы организовали полное расследование и собирали показания многих местных жителей.

Через неделю или две приступили к основательному раскапыванию могил. Я взял на себя обязанность нанимать на эту работу местных жителей. С того времени я постоянно бывал в Косогорах, и вся работа до самого конца шла на моих глазах. Приезжало много всяких комиссий, делегаций и экскурсий. Когда кто-нибудь нам, свидетелям, задавал вопросы, немцы не вмешивались и вообще уходили. Оставался только их переводчик. А потом они предложили нам, чтобы мы нашли себе собственного переводчика. Это для того, чтобы не было подозрения в каком-то нажиме на нас. Мы нашли такого человека. Это был Евгений Семяненко из Новых Батек, сын местной жительницы, Эмилии Семяненко, польки, ее девичья фамилия была Козловская. Немцы не оказывали на нас никакого давления, ни при встречах с делегациями, ни на следствии.

Если бы немцы кого-то при этом терроризировали или избивали, я бы наверняка знал. Не тот, так другой проболтался бы. Никого они и пальцем не тронули. Да и зачем бы им? Мы говорили правду, вот и все. А правда была им тут на руку. А о Киселеве могу сказать особо: он и до, и после слышал на оба уха, хоть и был старый. Руки у него были в порядке, крепкие. Последний раз я видел его 24 сентября 1943 года. Он прощался со мной и пожимал мою руку своей правой, а в левой держал какую-то веревку с узлом и еще придерживал тачку. Значит, обе руки действовали. А то, что теперь руки у него переломаны и он оглох, — этому я не удивляюсь. Скорей можно удивляться, что он еще живой. Если вообще жив... А почему, сейчас скажу.

Никто из нас, свидетелей, не пострадал, кроме Александра Егорова. Он все время работал на вытаскивании трупов и... крал. Если найдет что-нибудь более-менее ценное в кармане покойника или за голенищем, сразу присвоит. Добыл какие-то золотые монеты, кольцо... Его поймали с поличным и расстреляли.*

_______________

* В советском сообщении расстрел А. Егорова объясняется тем, что он якобы высказывал сомнение в правдивости немецкой версии.

_______________

А нас всех, кто давал показания, привезли в Грущенку и там записали наши голоса на пластинки. Потом мы еще давали показания под присягой немецкому судье.

Тем временем отступление немецкой армии становилось неминуемым. Фронт приближался. Со дня на день все слышнее слышался с востока грохот орудий. Большевики вернутся — что тогда будет с нами? А особенно с теми, кто раскрыл это их преступление, рассказал правду да еще и присягал?! Люди только головами качали: "Плохи ваши дела". Советовали бежать.

Но вдруг все эти разговоры затихли. Даже наоборот. То тут, то там потихоньку стали убеждать: ничего нам не будет, надо оставаться. Ну, меня обмануть не так легко. Я чувствовал какой-то подвох. Теперь-то уж окончательно ясно, что засланные с той стороны фронта агенты получили указание задерживать на месте любой ценой всех, кто знал о катынском убийстве и кто давал немцам показания или встречался с разными делегациями. Большевики хотели, чтобы все эти люди попали к ним в руки. Я как-то встретил в волостном управлении Сергея Николаева, всем известного коммуниста. Он отвел меня в сторону и прошептал:

"Ты, Иван, не уезжай. Ничего не бойся. Мы тебя тут защитим".

"Подумаю еще", — ответил я.

Однажды я зашел в избу Киселева. Там я застал другого коммуниста, кандидата партии, Тимофея Сергеевича. Он бойко о чем-то толковал со стариком. Когда я вошел, замолчал. Я присел на скамью, поговорили о том, о сем, а потом я спрашиваю Киселева:

"Ну, а ты как, Парфен? Остаешься или едешь?" Сергеевич не дал ему ответить:

"Киселев, — говорит, — никуда не поедет. Он старик, ему ничего плохого не сделают. Он скажет, что немцы силой заставили его давать показания, и на том дело кончится".

Потом я заметил, что около Киселева все время кто-то крутится: или кто-нибудь из знакомых коммунистов, или какие-то неизвестные люди. Ясно, что за ним следили. Конечно, старик знал больше других, вот на него и обратили больше внимания. Его так окружили агентами, что он в конце концов остался и попал в их руки... Потом его, наверно, страшно били в НКВД, потому что это был человек твердых убеждений, верующий и привык говорить правду в глаза.

Кажется, на другой день я навестил Матвея Захарова, который при немцах был старостой в Новых Батеках и тоже давал показания по катынскому делу. Он приходился мне дядей по матери. Тетка угостила меня водкой и сказала по секрету:

"Приходили партизаны и говорили, чтобы мы оставались. У нас ни у кого и волос не упадет с головы. Они нас защитят".

"А я думаю, что надо бежать!" — возразил я.

"Ты, Ванька, больно умен! — крикнула тетка. — Но в этом деле — дурак. Мы остаемся".

Меня тоже стали уговаривать. Все та же песня: "Дадите показания, что фашисты вас заставили, били, мучили, что вы говорили по принуждению или вообще не сознавали, где вы и что с вами".

Дошло до того, что однажды утром пришел ко мне Иван Андреев с таким планом:

"У меня в хате сидит один мой знакомый. Его прислали партизаны. Он нас вовсю уговаривает, чтобы мы бежали с ним в лес, пока здесь еще немцы. Они нас укроют до прихода Красной армии".

"Аж до прихода НКВД, ты хотел сказать". Андреев почесал в затылке, а я продолжал: "Ты что, рехнулся?! Не знаешь, что ли, что они сделают с нами?! Если даже не за то, что мы свидетельствовали, так за одно уже то, что мы знаем правду".

В конце концов Андреев решил бежать от большевиков. Ему удалось убедить переводчика, работавшего у Фосса, и они взяли его с собой. Для меня уже не нашлось места. Через два дня я взял мать и маленькую племянницу, и мы упросили водителей немецкой автоколонны взять нас с собой.

В Минске я встретился с Андреевым и Евгением Семяненко. Не имею понятия, что с ними стало потом. Свою мать я должен был оставить в Германии и вот скитаюсь теперь...

*     *     *

— Еще один важный вопрос: сколько трупов выкопали в Катыни?

— Это ведь всем известно. Немногим больше четырех тысяч.

— А эта восьмая могила?

— Это совсем маленькая могила. Немцы ее засыпали. Да ведь вы были там...

— Да, — ответил я. — Все совпадает.

Глава 18

ГДЕ УБИЛИ ОСТАЛЬНЫХ ПОЛЬСКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ?

Загадка катынского преступления разгадана. Известно, кого здесь убивали, сколько их было и кто их убил.

Больше четырех тысяч польских военнопленных, почти исключительно офицеров из Козельского лагеря, было расстреляно большевиками весной 1940 года.

Но так как общее число без вести пропавших было около 15 тысяч (возможно, 14500) и они содержались не в одном лишь Козельске, но и в Осташкове и Старобельске, возник, как мы знаем, вопрос: куда девались остальные военнопленные из этих двух лагерей, останки которых в Катыни не были обнаружены. Так как никто из них, из числа около 10 тысяч, не подал признаков жизни с весны 1940 года, несмотря на самые энергичные поиски и усилия, — не подлежит никакому сомнению, что они также уничтожены. Уничтожены на советской территории, следовательно — советской государственной машиной.

Итак, как уже было сказано выше, перед нами открывается новое преступление, с еще большим количеством жертв. Мы знаем преступника, но не знаем только точного места преступления и связанных с ним обстоятельств.

Судьбы Осташкова

26 января 1943 года в канцелярию 5-го поста польской армии, которая покинула пределы Советского Союза, явилась некая Катажина Гонщецкая. Эта женщина, жена одного из без вести пропавших офицеров, была одной из числа многочисленных польских граждан, принудительно сосланных советскими властями. Она рассказала следующее:

"В июне 1941 года меня вместе с почти 4 тысячами мужчин и женщин, как и я арестованных и высланных из Польши, везли по Белому морю. Мы плыли из Архангельска к устью реки Печоры, на новые принудительные работы, на новую каторгу. Я сидела на палубе. Глядя на отдаляющийся берег, я почувствовала вдруг непреодолимую тоску по свободе, родине, мужу, вообще по жизни — и заплакала. Неожиданно передо мной появился молодой русский из экипажа баржи и спросил:

— Ты чего ревешь?

— Я плачу над своей судьбой. Разве и этого у вас нельзя, в вашем "свободном" государстве? Я плачу над судьбой своего мужа...

— А кем он был?

— Капитаном, — ответила я. Большевик язвительно засмеялся.

— Ему уже слезы не помогут. Здесь потоплены все ваши офицеры. Здесь в Белом море.

Он стукнул каблуком по палубе. Затем он, ничуть не смущаясь, рассказал, что он лично участвовал в конвое, транспортировавшем около 7 тысяч человек, и что среди них было много бывших служащих польской полиции и офицеров. Тянули две баржи. Когда вышли в открытое море, баржи отцепили и затопили. — "Все пошли ко дну", — закончил он и ушел.

Когда он это говорил, рядом стоял старик, тоже русский, тоже из экипажа баржи, но не военный. Когда тот ушел, старичок подошел ко мне, облокотился о борт и тихим голосом выразил мне свое сочувствие.

— Это правда, — сказал он, — что тот говорил. Это все происходило на моих глазах. В баржах сделали пробоины. Это было ужасное зрелище. — Он утер слезу и вздохнул. — Никто не спасся.

В общих чертах этот рассказ совпадает с рядом обстоятельств, касающихся лагеря польских военнопленных в Осташкове. Хотя бы тот факт, что речь шла о служащих польской полиции, которые были сосредоточены исключительно в Осташкове. Кроме того, названная русским цифра "около 7 тысяч" отвечает численности военнопленных в Осташкове, которых, как известно, было свыше 6 тысяч. Мы знаем также, что старший постовой польской полиции Воронецкий, которому с небольшой группой удалось попасть в Грязовец и оттуда выйти на свободу, тоже слышал от лагерного охранника, что военнопленных потопили. Показания вахмистра жандармерии Б. хотя ничего не говорят о потоплении, тем не менее указывают на северное направление, в котором был вывезен весь лагерь в Осташкове.

Их, действительно, довезли до станции Бологое, расположенной на север от Осташкова; а что было потом?..

В дальнейшем, когда в Советском Союзе формировалась польская армия и когда в связи с этим предпринимались лихорадочные попытки найти без вести пропавших офицеров, накопилось множество сообщений о том, что польских военнопленных видели или слышали о них на дальнем севере СССР. Упорно повторялись слухи об их потоплении, о какой-то загадочной аварии в Белом море и т.п. Вначале верили, что вообще всех военнопленных вывезли на север. Открытие Катыни оборвало этот поток предположений. С другой стороны, выяснилось, что в 1940 году действительно были вывезены на Север польские военнопленные, но не весной, а осенью, и не из трех упомянутых лагерей, а из числа интернированных в прибалтийских государствах. В общем хаосе и последовавшей за ним военной путанице — спутали одних с другими. Поляков, интернированных в лагерях прибалтийских государств, хотя и вывезли на Север, но не лишили жизни.

На основании материалов, которыми мы располагаем в настоящее время, следует сказать: пока еще нет исчерпывающих конкретных данных для того, чтобы прийти к окончательному выводу и чтобы можно было утверждать, что военнопленные из Осташкова были действительно потоплены. Показания Катажины Гонщецкой важны, но недостаточны.

Очевидно, если бы военнопленных из Осташкова везли в Архангельск, их путь вел бы через станцию Бологое. Но...

Против предположения о потоплении возражает логика. Известно, что судьба всех трех лагерей — их существование и техника их ликвидации — указывают на полную аналогию. Тождественность методов, примененных в отношении военнопленных, дает право предполагать, что их судьба была решена одним и тем же приказом сверху, который предусматривал не только их уничтожение, но и метод осуществления этой преступной акции.

Рассматривая вопрос в такой плоскости, можно утверждать, что было бы нелогично убивать военнопленных из Козельска в густонаселенной местности близ Смоленска, в сравнительно небольшом лесу, и в то же самое время везти свыше 6 тысяч военнопленных из Осташкова в Архангельск, там грузить их на баржи и топить в море, когда можно было тем же способом, что и в Катыни, перестрелять их по дороге, в местах более пригодных, чем окрестности Смоленска, чтобы замести следы преступления.

Логика говорит нам, что военнопленные из Осташкова лежат где-то невдалеке от станции, где их выгрузили, подобно тому, как лежат военнопленные из Козельска вблизи станции Гнездово.

Судьбы Старобельска

Где погибло около 3500 польских офицеров из Старобельска? На этот вопрос нельзя ответить иначе, чем на предыдущий. Здесь тоже нужно исходить из аналогии.

Как известно, последний след, который оставили за собой этапы, шедшие весной 1940 года из Старобельска, мы находим на станции в Харькове. Затем он обрывается. "Здесь всех ваших выгружают", — говорил советский железнодорожник. Может быть, он говорил правду, а может быть — лгал. Это очень неполное свидетельство. Может, ближе, может, дальше их прикончили выстрелом в затылок и бросили в общие могилы, засыпали землей и посадили деревца...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛОЖЬ СОВЕТСКОГО СООБЩЕНИЯ

Советское правительство, по приказу которого было совершено преступление в Катыни, опубликовало, как известно, ряд заявлений, в которых не признало себя виновным в содеянном. Официальная советская версия утверждает, что не советская сторона, а немцы виновны в убийстве тысяч польских офицеров.

После того, как Красная армия вытеснила немцев из Смоленска, вблизи которого находится Катынь, туда прибыла созданная советским правительством "специальная комиссия", которая якобы на месте исследовала преступление и опубликовала результаты в своем заключении, которое я привожу ниже полностью.

Следует еще сказать, что, инсценируя это мнимое "расследование", советские власти пригласили иностранных корреспондентов, аккредитированных в Москве. Вот что пишет об участии последних известный американский журналист У.Л.Уайт:

Большинство англо-американских корреспондентов - людей опытных — поверило еще до приезда в Катынь в то, что это преступление совершили немцы.

Трудно было сказать с полной уверенностью, когда военнопленные были расстреляны, но какой-то из наблюдательных корреспондентов заметил, что на одном из убитых поляков было зимнее нижнее белье, и поделился своим наблюдением с прикомандированным советским врачом. Этот врач сказал, что на большинстве трупов было теплое белье или шинели, или то и другое. Его слова как будто подтверждали версию, что поляки были расстреляны скорее в августе и сентябре 1941 года, после прихода немцев, как утверждает советское правительство.

Когда эта точка зрения была высказана советским офицерам, сопровождавшим иностранных корреспондентов, среди них возникло заметное замешательство. В опровержение они выставили аргумент, что климат в Польше настолько непостоянный, что шинели на меху и теплое белье могут быть вполне пригодны в сентябре.

Корреспонденты предпочли поверить рассказам своих союзников, которые самым очевидным образом сваливали всю вину на немцев. Более того, московская цензура вычеркивала все, что могло бы вызвать какие-либо сомнения.

Если репортер писал: "Я не медицинский эксперт, но врачи говорят: состояние трупов свидетельствует, что преступление совершили немцы", — то цензура вычеркивала гипотетическую начальную часть предложения и оставляла только сухую констатацию факта. Она удаляла также всякого рода обороты и слова, отражавшие сомнения, неуверенность корреспондентов, как например — "по-моему", "вероятно", "доводы, которые нам привели, указывали..." В результате дошедшие до Америки отчеты обвиняли немцев в преступлении так же безоговорочно, как это делала "Правда". (W. L. White. Report on the Russians. New York, 1945, стр. 133-134).

Печатаемые ниже советские документы приводятся по тексту приложения к журналу "Новое время" № 10, от 5 марта 1952 года.

НОТА СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРАВИТЕЛЬСТВУ США

25 февраля Государственный департамент США прислал на имя советского посла в США т. Панюшкина письмо Р. Мэддена (вместе с приложенной к нему резолюцией палаты представителей Конгресса от 18 сентября 1951 г.), являющегося председателем Комиссии палаты по так наз. расследованию "Катынского дела". В своем письме Мэдден выразил желание получить от Советского Правительства какие-то "доказательства" относительно убийства военнопленных польских офицеров, расправа над которыми была произведена гитлеровскими преступниками в 1941 году в Катынском лесу.

29 февраля посольство СССР направило Государственному департаменту США по этому поводу ноту следующего содержания:

"При этом Посольство возвращает препровожденное Госдепартаментом письмо Мэддена с приложенным к нему текстом резолюции палаты представителей от 18 сентября 1951 г., как нарушающее общепринятые нормы международных отношений и оскорбительное для Советского Союза.

Посольство напоминает, что:

1. Вопрос о катынском преступлении еще в 1944 г. был расследован официальной Комиссией и было установлено, что катынское дело является делом гитлеровских преступников, о чем было опубликовано в печати 26 января 1944 г.;

2. Против такого заключения Комиссии правительство США не заявляло никаких возражений в течение восьми лет, вплоть до последнего времени.

Посольство считает, ввиду этого, необходимым заявить, что возбуждение вопроса о катынском преступлении через восемь лет после заключения официальной Комиссии может преследовать лишь цели оклеветать Советский Союз и реабилитировать, таким образом, общепризнанных гитлеровских преступников.

При сем прилагается вышеупомянутое сообщение официальной Комиссии о катынском преступлении".

К ноте приложено "Сообщение Специальной Комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров", подписанное председателем Специальной Комиссии академиком Н. Н. Бурденко, членами Специальной Комиссии: академиком Алексеем Толстым, митрополитом Николаем, академиком В. П. Потемкиным, генерал-лейтенантом А. С. Гундоровым и др. Это сообщение Специальной Комиссии было опубликовано в советской печати 26 января 1944 года.

"Правда", 3 марта 1952 г.

Специальной Комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров

Постановлением Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников была создана Специальная Комиссия по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ Смоленска) военнопленных польских офицеров.

В состав Комиссии вошли: член Чрезвычайной Государственной Комиссии академик Н. Н. Бурденко (председатель Комиссии), член Чрезвычайной Государственной Комиссии академик Алексей Толстой, член Чрезвычайной Государственной Комиссии Митрополит Николай, председатель Всеславянского Комитета генерал-лейтенант Гундоров А. С.; председатель Исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца Колесников С. А., Народный Комиссар просвещения РСФСР академик Потемкин В. П., начальник Главного Военно-Санитарного Управления Красной Армии генерал-полковник Смирнов Е. И., председатель Смоленского облисполкома Мельников Р. Е.

Для выполнения поставленной перед нею задачи Комиссия привлекла для участия в своей работе следующих судебно-медицинских экспертов: главного судебно-медицинского эксперта Наркомздрава СССР директора Научно-Исследовательского института судебной медицины Прозоровского В. И., заведующего кафедрой судебной медицины 2-го Московского медицинского института доктора медицинских наук Смольянинова В. М., ст. научного сотрудника Государственного Научно-Исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР Семеновского П. С., ст. научного сотрудника Государственного Научно-исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР доцента Швайкову М. Д., гл. патолога фронта майора медицинской службы профессора Выропаева Д. Н.

В распоряжении Специальной Комиссии находился обширный материал, представленный членом Чрезвычайной Государственной Комиссии академиком Н. Н. Бурденко, его сотрудниками и судебно-медицинскими экспертами, которые прибыли в гор. Смоленск 26 сентября 1943 года, немедленно после его освобождения и провели предварительное изучение и расследование обстоятельств всех учиненных немцами злодеяний.

Специальная Комиссия проверила и установила на месте, что на 15-ом километре от гор. Смоленска по Витебскому шоссе в районе Катынского леса, именуемом "Козьи Горы", в 200-х метрах от шоссе на юго-запад по направлению к Днепру, находятся могилы, в которых зарыты военнопленные поляки, расстрелянные немецкими оккупантами.

По распоряжению Специальной Комиссии и в присутствии всех членов Специальной Комиссии и судебно-медицинских экспертов могилы были вскрыты. В могилах обнаружено большое количество трупов в польском военном обмундировании. Общее количество трупов по подсчету судебно-медицинских экспертов достигает 11 тысяч.

Судебно-медицинские эксперты произвели подробное исследование извлеченных трупов и тех документов и вещественных доказательств, которые были обнаружены на трупах и в могилах.

Одновременно со вскрытием могил и исследованием трупов Специальная Комиссия произвела опрос многочисленных свидетелей из местного населения, показаниями которых точно устанавливаются время и обстоятельства преступлений, совершенных немецкими оккупантами.

Из показаний свидетелей выясняется следующее:

Катынский лес

Издавна Катынский лес был излюбленным местом, где население Смоленска обычно проводило праздничный отдых. Окрестное население пасло скот в Катынском лесу и заготовляло для себя топливо. Никаких запретов и ограничений доступа в Катынский лес не существовало.

Такое положение в Катынском лесу существовало до самой войны. Еще летом 1941 г. в этом лесу находился пионерский лагерь Промстрахкассы, который был свернут лишь в июле 1941 г.

С захватом Смоленска немецкими оккупантами в Катынском лесу был установлен совершенно иной режим. Лес стал охраняться усиленными патрулями; во многих местах появились надписи, предупреждавшие, что лица, входящие в лес без особого пропуска, подлежат расстрелу на месте.

Особенно строго охранялась та часть Катынского леса, которая именовалась "Козьи Горы", а также территория на берегу Днепра, где, на расстоянии 700 метров от обнаруженных могил польских военнопленных, находилась дача — дом отдыха Смоленского Управления НКВД. По приходе немцев в этой даче расположилось немецкое учреждение, именовавшееся: "Штаб 537-го строительного батальона".

Военнопленные поляки в районе Смоленска

Специальной Комиссией установлено, что до захвата немецкими оккупантами Смоленска в западных районах области на строительстве и ремонте шоссейных дорог работали польские военнопленные офицеры и солдаты. Размещались эти военнопленные поляки в трех лагерях особого назначения, именовавшихся: лагери № 1-ОН, № 2-ОН и № 3-ОН, на расстоянии от 25 до 45 км. на запад от Смоленска.

Показаниями свидетелей и документальными материалами установлено, что после начала военных действий, в силу сложившейся обстановки, лагери не могли быть своевременно эвакуированы, и все военнопленные поляки, а также часть охраны и сотрудников лагерей попали в плен к немцам.

Допрошенный Специальной Комиссией быв. нач. лагеря № 1-ОН майор государственной безопасности Ветошников В. М. показал:

...Я ожидал приказа о ликвидации лагеря, но связь со Смоленском прервалась. Тогда я сам с несколькими сотрудниками выехал в Смоленск для выяснения обстановки. В Смоленске я застал напряженное положение. Я обратился к нач. движения Смоленского участка Западной ж. д. т. Иванову с просьбой обеспечить лагерь вагонами для вывоза военнопленных поляков. Но т. Иванов ответил, что рассчитывать на получение вагонов я не могу. Я пытался связаться также с Москвой для получения разрешения двинуться пешим порядком, но мне это не удалось.

К этому времени Смоленск уже был отрезан от лагеря и что стало с военнопленными поляками и оставшейся в лагере охраной - я не знаю.

Замещавший в июле 1941 г. начальника движения Смоленского участка Западной ж. д. инженер Иванов С. В. показал Специальной Комиссии:

Ко мне в отделение обращалась администрация лагерей для польских военнопленных, чтобы получить вагоны для отправки поляков, но свободных вагонов у нас не было. Помимо того, подать вагоны на трассу Гусино, где было больше всего военнопленных поляков, мы не могли, так как эта дорога уже находилась под обстрелом. Поэтому мы не могли выполнить просьбу администрации лагерей. Таким образом, военнопленные поляки остались в Смоленской области.

Нахождение польских военнопленных в лагерях Смоленской обл. подтверждается показаниями многочисленных свидетелей, которые видели этих поляков близ Смоленска в первые месяцы оккупации до сентября м-ца 1941 г. включительно.

Свидетельница Сашнева Мария Александровна, учительница начальной школы дер. Зеньково, рассказала Специальной Комиссии о том, что в августе м-це 1941 г. она приютила у себя в доме в дер. Зеньково бежавшего из лагеря военнопленного поляка.

...Поляк бьп в польской военной форме, которую я сразу узнала, так как в течение 1940—41 г.г. видела на шоссе группы военнопленных поляков, которые под конвоем вели какие-то работы на шоссе... Поляк меня заинтересовал потому, что, как выяснилось, он до призыва на военную службу был в Польше учителем начальной школы. Так как я сама окончила педтехникум и готовилась быть учительницей, то потому и завела с ним разговор. Он рассказал мне, что окончил в Польше учительскую семинарию, а затем учился в какой-то военной школе и был подпоручиком запаса. С начала военных действий Польши с Германией он был призван на действительную службу, находился в Брест-Литовске, где и попал в плен к частям Красной Армии... Больше года он находился в лагере под Смоленском.

Когда пришли немцы, они захватили польский лагерь, установили в нем жесткий режим. Немцы не считали поляков за людей, всячески притесняли и издевались над ними. Были случаи расстрела поляков ни за что. Тогда он решил бежать. Рассказывая о себе, он сказал, что жена его также учительница, что у него есть два брата и две сестры...

Уходя на другой день, поляк назвал свою фамилию, которую Сашнева записала в книге. В представленной Сашневой Специальной Комиссии книге "Практические занятия по естествознанию" Ягодовского на последней странице имеется запись:

"Лоек Юзеф и Софья. Город Замостье улица Огродная дом № 25".

В опубликованных немцами списках под № 3796 Лоек Юзеф, лейтенант, значится, как расстрелянный на "Козьих Горах" в Катынском лесу весной 1940 г.

Таким образом, по немецкому сообщению получается, что Лоек Юзеф был расстрелян за год до того, как его видела свидетельница Сашнева.

Свидетель Даниленков Н. В., крестьянин колхоза "Красная Заря" Катынского сельсовета, показал:

В 1941 г. в августе — сентябре м-це, когда пришли немцы, я встречал поляков, работающих на шоссе группами по 15—20 чел.

Такие же показания дали свидетели: Солдатенков — быв. староста дер. Борок, Колачев А. С. — врач Смоленска, Оглоблин А. П. — священник, Сергеев Т. И. — дорожный мастер, Смирягин П. А. — инженер, Московская А. М. — жительница Смоленска, Алексеев А. М. — председатель колхоза дер. Борок, Куцев И. В. — водопроводный техник, Городецкий В. П. — священник, Базекина А. Т. — бухгалтер, Ветрова Е. В. — учительница, Савватеев И. В. — дежурный по ст. Гнездово и другие.

Облавы на польских военнопленных

Наличие военнопленных поляков осенью 1941 г. в районах Смоленска подтверждается также фактом проведения немцами многочисленных облав на этих военнопленных, бежавших из лагерей.

Свидетель Картошкин И. М., плотник, показал:

Военнопленных поляков осенью 1941 г. немцы искали не только в лесах, но и привлекалась полиция для ночных обысков в деревнях.

Быв. староста дер. Новые Батеки Захаров М. Д. показал, что осенью 1941 г. немцы усиленно "прочесывали" деревни и леса в поисках польских военнопленных.

Свидетель Даниленков Н. В., крестьянин колхоза "Красная Заря", показал:

У нас производились специальные облавы по розыску бежавших из-под стражи военнопленных поляков. Такие обыски два или три раза были в моем доме. После одного обыска я спросил старосту Сергеева Константина — кого ищут в нашей деревне. Сергеев сказал, что прибыл приказ из немецкой комендатуры, по которому во всех без исключения домах должен быть произведен обыск, так как в нашей деревне скрываются военнопленные поляки, бежавшие из лагеря. Через некоторое время обыски прекратились.

Свидетель Фатьков Т. Е., колхозник, показал:

Облавы по розыску пленных поляков производились несколько раз. Это было в августе — сентябре 1941 года. После сентября 1941 г. такие облавы прекратились и больше никто польских военнопленных не видел.

Расстрелы военнопленных поляков

Упомянутый выше "Штаб 537 строительного батальона", помещавшийся на даче в "Козьих Горах", не производил никаких строительных работ. Деятельность его была тщательно законспирирована.

Чем на самом деле занимался этот "штаб", показали многие свидетели, в том числе свидетельницы: Алексеева А. М., Михайлова О. А. и Конаховская 3. П. — жительницы дер. Борок Катынского с/с.

По распоряжению немецкого коменданта поселка Катынь они были направлены старостой деревни Борок — Солдатенковым В. И. — для работы по обслуживанию личного состава "штаба" на упомянутой даче.

По прибытии в "Козьи Горы" им через переводчика был поставлен ряд ограничений: было запрещено вовсе удаляться от дачи и ходить в лес, заходить без вызова и без сопровождения немецких солдат в комнаты дачи, оставаться в расположении дачи в ночное время. Приходить и уходить на работу разрешалось по строго определенному пути и только в сопровождении солдат.

Это предупреждение было сделано Алексеевой, Михайловой и Конаховской через переводчика непосредственно самим начальником немецкого учреждения, оберст-лейтенантом Арнесом, который для этой цели поодиночке вызывал их к себе.

По вопросу о личном составе "штаба" Алексеева А. М. показала:

На даче в "Козьих Горах" постоянно находилось около 30 немцев, старшим у них был оберст-лейтенант Арнес, его адьютантом являлся обер-лейтенант Рекст. Там находились также лейтенант Хотт, вахмистр Люмерт, унтер-офицер по хозяйственным делам Розе, его помощник Изике, обер-фельдфебель Греневский, ведавший электростанцией, фотограф обер-ефрейтор, фамилию которого я не помню, переводчик из немцев Поволжья, имя его кажется Иоганн, но мы его называли Иваном, повар немец Густав и ряд других, фамилии и имена которых мне неизвестны.

Вскоре после своего поступления на работу Алексеева, Михайлова и Конаховская стали замечать, что на даче совершаются "какие-то темные дела".

Алексеева А. М. показала:

...Переводчик Иоганн, от имени Арнеса, нас несколько раз предупреждал о том, что мы должны "держать язык за зубами" и не болтать о том, что видим и слышим на даче.

Кроме того, я по целому ряду моментов догадывалась, что на этой даче немцы творят какие-то темные дела...

В конце августа и большую часть сентября месяца 1941 года на дачу в "Козьи Горы" почти ежедневно приезжало несколько грузовых машин.

Сначала я не обратила на это внимания, но потом заметила, что всякий раз, когда на территорию дачи заезжали эти машины, они предварительно на полчаса, а то и на целый час, останавливались где-то на проселочной дороге, ведущей от шоссе к даче.

Я сделала такой вывод потому, что шум машин через некоторое время после заезда их на территорию дачи утихал. Одновременно с прекращением шума машин начиналась одиночная стрельба. Выстрелы следовали один за другим через короткие, но, примерно, одинаковые промежутки времени. Затем стрельба стихала, и машины подъезжали к самой даче.

Из машин выходили немецкие солдаты и унтер-офицеры. Шумно разговаривая между собой, они шли мыться в баню, после чего пьянствовали. Баня в эти дни всегда топилась.

В дни приезда машин на дачу прибывали дополнительно солдаты из какой-то немецкой воинской части. Для них специально ставились койки в помещении солдатского казино, организованного в одной из зал дачи. В эти дни на кухне готовилось большое количество обедов, а к столу подавалась удвоенная порция спиртных напитков.

Незадолго до прибытия машин на дачу эти солдаты с оружием уходили в лес, очевидно к месту остановки машин, так как через полчаса или через час возвращались на этих машинах вместе с солдатами, постоянно жившими на даче.

Я, вероятно, не стала бы наблюдать и не заметила бы, как затихает и возобновляется шум прибывающих на дачу машин, если бы каждый раз, когда приезжали машины, нас (меня, Конаховскую и Михайлову) не загоняли на кухню, если мы находились в это время на дворе у дачи, или же не выпускали из кухни, если мы находились на кухне.

Это обстоятельство, а также то, что я несколько раз замечала следы свежей крови на одежде двух ефрейторов, заставило меня внимательно присмотреться за тем, что происходило на даче. Тогда я и заметила странные перерывы в движении машин, их остановки в лесу. Я заметила также, что следы крови были на одежде одних и тех же людей — двух ефрейторов. Один из них был высокий, рыжий, другой — среднего роста, блондин.

Из всего этого я заключала, что немцы на машине привозили на дачу людей и их расстреливали. Я даже приблизительно догадывалась, где это происходило, так как, приходя и уходя с дачи, я замечала недалеко от дороги в нескольких местах свеженабросанную землю. Площадь, занятая этой свеженабросанной землей, ежедневно увеличивалась в длину. С течением времени земля в этих местах приняла свой обычный вид.

На вопрос Специальной Комиссии, что за люди расстреливались в лесу близ дачи, Алексеева ответила, что расстреливались военнопленные поляки, и в подтверждение своих слов рассказала следующее:

Были дни, когда машины на дачу не прибывали, а тем не менее солдаты уходили с дачи в лес, оттуда слышалась частая одиночная стрельба. По возвращении солдаты обязательно шли в баню и затем пьянствовали.

И вот был еще такой случай. Я как-то задержалась на даче несколько позже обычного времени. Михайлова и Конаховская уже ушли. Я еще не успела закончить своей работы, ради которой осталась, как неожиданно пришел солдат и сказал, что я могу уходить. Он при этом сослался на распоряжение Розе. Он же проводил меня до шоссе.

Когда я отошла по шоссе от поворота на дачу метров 150—200, я увидела, как по шоссе шла группа военнопленных поляков человек 30 под усиленным конвоем немцев.

То, что это были поляки, я знала потому, что еще до начала войны, а также и некоторое время после прихода немцев, я встречала на шоссе военнопленных поляков, одетых в такую же форму, с характерными для них четырехугольными фуражками.

Я остановилась у края дороги, желая посмотреть, куда их ведут, и увидела, как они свернули у поворота к нам на дачу в "Козьи Горы".

Так как к этому времени я уже внимательно наблюдала за всем происходящим на даче, я заинтересовалась этим обстоятельством, вернулась по шоссе несколько назад и, укрывшись в кустах у обочины дороги, стала ждать. Примерно через минут 20 или 30 я услышала характерные, мне уже знакомые, одиночные выстрелы.

Тогда мне стало все ясно, и я быстро пошла домой.

Из этого факта я также заключила, что немцы расстреливали поляков, очевидно, не только днем, когда мы работали на даче, но и ночью в наше отсутствие. Мне это тогда стало понятно еще и потому, что я вспомнила случай, когда весь живший на даче состав офицеров и солдат, за исключением часовых, просыпался поздно, часам к 12 дня.

Несколько раз о прибытии поляков в "Козьи Горы" мы догадывались по напряженной обстановке, которая царила в это время на даче...

Весь офицерский состав уходил из дачи, в здании оставалось только несколько караульных, а вахмистр беспрерывно проверял посты по телефону...

Михайлова О. А. показала:

В сентябре месяце 1941 года в лесу "Козьи Горы" очень часто раздавалась стрельба. Сначала я не обращала внимания на подъезжавшие к нашей даче грузовые автомашины, крытые с боков и сверху, окрашенные в зеленый цвет, всегда сопровождавшиеся унтер-офицерами. Затем я заметила, что эти машины никогда не заходят в наш гараж и в то же время не разгружаются. Эти грузовые автомашины приезжали очень часто, особенно в сентябре 1941 года.

Среди унтер-офицеров, которые всегда ездили в кабинах рядом с шоферами, я стала замечать одного высокого с бледным лицом и рыжими волосами. Когда эти машины подъезжали к даче, то все унтер-офицеры, как по команде, шли в баню и долго в ней мылись, после чего сильно пьянствовали на даче.

Однажды этот высокий, рыжий немец, выйдя из машины, направился в кухню и попросил воды. Когда он пил из стакана воду, я увидела кровь на обшлаге правого рукава его мундира.

Михайлова О. А. и Конаховская 3. П. один раз лично видели, как были расстреляны два военнопленных поляка, очевидно бежавшие от немцев и затем пойманные.

Михайлова об этом показала:

Однажды, как обычно, я и Конаховская работали на кухне и услышали недалеко отдачи шум. Выйдя за дверь, мы увидели двух военнопленных поляков, окруженных немецкими солдатами, что-то разъяснявшими унтер-офицеру Розе, затем к ним подошел оберст-лейтенант Арнес и что-то сказал Розе. Мы спрятались в сторону, так как боялись, что за проявленное любопытство Розе нас изобьет. Но нас все-таки заметили, и механик Глиневский, по знаку Розе, загнал нас на кухню, а поляков повел в сторону от дачи. Через несколько минут мы услышали выстрелы. Вернувшиеся вскоре немецкие солдаты и унтер-офицер Розе оживленно разговаривали. Я и Конаховская, желая выяснить, как поступили немцы с задержанными поляками, снова вышли на улицу. Одновременно с нами вышедший через главный вход дачи адьютант Арнеса по-немецки что-то спросил Розе, на что последний также по-немецки ответил: "Все в порядке". Эти слова я поняла, так как их немцы часто употребляли в разговорах между собой. Из всего происшедшего я заключила, что эти два поляка расстреляны.

Аналогичные показания по этому вопросу дала также Конаховская 3. П.

Напуганные тем, что происходило на даче, Алексеева, Михайлова и Конаховская решили под каким-нибудь удобным предлогом оставить работу на даче. Воспользовавшись снижением им "зарплаты" с 9 марок до 3-х марок в месяц в начале января 1942 г., по предложению Михайловой, они не вышли на работу. За ними в тот же день вечером приехали на машине, привезли на дачу и в наказание посадили в холодную — Михайлову на 8 суток, а Алексееву и Конаховскую на 3-е суток.

После того, как они отсидели этот срок, их всех уволили.

За время своей работы на даче Алексеева, Михайлова и Конаховская боялись делиться друг с другом своими наблюдениями обо всем том, что на даче происходило. Лишь будучи арестованными, сидя в холодной, ночью они поделились об этом.

Михайлова на допросе от 24 декабря 1943 года показала:

Здесь мы впервые поговорили откровенно о том, что делается на даче. Я рассказала все, что знала, но оказалось, что и Конаховская и Алексеева также знали все эти факты, но тоже, как и я, боялись говорить мне об этом. Тут же я узнала о том, что немцы в "Козьих Горах" расстреливали именно польских военнопленных, так как Алексеева рассказала, что она однажды осенью 1941 года шла с работы и лично видела, как немцы загоняли в лес "Козьи Горы" большую группу военнопленных поляков, а затем слышала в этом месте стрельбу.

Аналогичные показания об этом дали также Алексеева и Конаховская.

Сопоставив свои наблюдения, Алексеева, Михайлова и Конаховская пришли к твердому убеждению, что в августе и сентябре месяцах 1941 года на даче в "Козьих Горах" немцами производились массовые расстрелы военнопленных поляков.

Показания Алексеевой подтверждаются показаниями ее отца — Алексеева Михаила, которому она еще в период своей работы на даче осенью 1941 года рассказывала о своих наблюдениях по поводу творимых немцами на даче дел.

Она мне долго ничего не говорила, показал Алексеев Михаил, только приходя домой жаловалась, что на даче работать страшно и она не знает, как ей оттуда вырваться. Когда я ее спрашивал, почему ей страшно, она говорила, что в лесу очень часто слышится стрельба. Однажды, придя домой, она сказала мне по секрету, что в лесу "Козьи Горы" немцы расстреливают поляков. Выслушав дочь, я ее очень строго предупредил, чтобы она больше никому об этом не рассказывала, иначе узнают немцы и пострадает вся наша семья.

Показания о приводе на "Козьи Горы" военнопленных поляков небольшими группами в 20—30 человек, под охраной 5—7 немецких солдат, дали и другие свидетели, допрошенные Специальной Комиссией: Киселев П. Г. — крестьянин хутора "Козьи Горы", Кривозерцев М. Г. — плотник станции Красный Бор в Катынском лесу, Иванов С. В. — быв. нач. ст. Гнездово в районе Катынского леса, Савватеев И. В. — дежурный по той же станции, Алексеев А. М. — председатель колхоза дер. Борок, Оглоблин А. П. — священник Купринской церкви и др.

Эти свидетели слышали и выстрелы, раздававшиеся из леса на "Козьих Горах".

Особо важное значение для выяснения того, что происходило на даче в "Козьих Горах" осенью 1941 г., имеют показания профессора астрономии, директора обсерватории в Смоленске — Базилевского Б. В.

Профессор Базилевский в первые дни оккупации немцами Смоленска был насильно назначен ими зам. начальника города (бургомистра), а начальником города был назначен адвокат Меньшагин Б. Г., впоследствии ушедший вместе с ними, предатель, пользовавшийся особым доверием у немецкого командования и в частности у коменданта Смоленска фон-Швеца.

В начале сентября 1941 г. Базилевский обратился с просьбой к Меньшагину ходатайствовать перед комендантом фон-Швец об освобождении из лагеря военнопленных № 126 педагога Жиглинского. Выполняя эту просьбу, Меньшагин обратился к фон-Швецу и, затем, передал Базилевскому, что его просьба не может быть удовлетворена, так как по словам фон-Швеца "получена директива из Берлина, предписывающая неукоснительно проводить самый жестокий режим в отношении военнопленных, не допуская никаких послаблений в этом вопросе".

Я невольно возразил, показал свидетель Базилевский: "Что же может быть жестче существующего в лагере режима?" Меныпагин странно посмотрел на меня и, наклонившись ко мне, тихо ответил: "Может быть! Русские, по крайней мере, сами будут умирать, а вот военнопленных поляков предложено просто уничтожить".

"Как так? Как это понимать?" - воскликнул я.

"Понимать надо в буквальном смысле. Есть такая директива из Берлина", — ответил Меньшагин и тут же попросил меня "ради всего святого" никому об этом не говорить.

Недели через две после описанного выше разговора с Меньшагиным я, будучи снова у него на приеме, не удержался и спросил: "Что слышно о поляках?" Меньшагин помедлил, а потом все же ответил: "С ними уже покончено. Фон-Швец сказал мне, что они расстреляны где-то недалеко от Смоленска".

Видя мою растерянность, Меньшагин снова предупредил меня о необходимости держать это дело в строжайшем секрете и затем стал "объяснять" мне линию поведения немцев в этом вопросе. Он сказал, что расстрел поляков является звеном в общей цепи проводимой Германией антипольской политики, особенно обострившейся в связи с заключением русско-польского договора.

Базилевский также рассказал Специальной Комиссии о своей беседе с зондер-фюрером 7-го отдела немецкой комендатуры Гиршфельдом — прибалтийским немцем, хорошо говорящим по-русски:

Гиршфёльд с циничной откровенностью заявил мне, что исторически доказана вредность поляков и их неполноценность, а потому уменьшение населения Польши послужит удобрением почвы и создаст возможность для расширения "жизненного пространства Германии". В этой связи Гиршфёльд с бахвальством рассказал, что в Польше интеллигенции не осталось совершенно, так как она повешена, расстреляна и заключена в лагери.

Показания Базилевского подтверждены опрошенным Специальной Комиссией свидетелем — профессором физики Ефимовым И. Е., которому Базилевский тогда же осенью 1941 г. рассказал о своем разговоре с Меньшагиным.

Документальным подтверждением показаний Базилевского и Ефимова являются собственноручные записи Меньшагина, сделанные им в своем блокноте.

Этот блокнот, содержащий в себе 17 неполных страниц, был обнаружен в делах Городского Управления Смоленска после его освобождения Красной Армией.

Принадлежность указанного блокнота Меньшагину и его почерк удостоверены как показаниями Базилевского, хорошо знающего почерк Меньшагина, так и графологической экспертизой.

Судя по имеющимся в блокноте датам, его содержание относится к периоду от первых дней августа 1941 года до ноября того же года.

В числе различных заметок по хозяйственным вопросам (о дровах, об электроэнергии, торговле и проч.) имеется ряд записей, сделанных Меньшагиным, очевидно, для памяти, как указания немецкой комендатуры Смоленска.

Из этих записей достаточно четко вырисовывается круг вопросов, которыми занималось Управление города, как орган, выполнявший все указания немецкого командования.

На первых трех страницах блокнота подробно изложены порядок организации еврейского "гетто" и система репрессий, которые должны к евреям применяться.

На странице 10-й, помеченной 15 августа 1941 года, значится:

"Всех бежавших поляков военнопленных задерживать и доставлять в комендатуру".

На странице 15-ой (без даты) записано:

"Ходят ли среди населения слухи о расстреле польских военнопленных в Коз. гор. (Умнову) ".

Из первой записи явствует, во-первых, что 15 августа 1941 года военнопленные поляки еще находились в районе Смоленска и, во-вторых, что они арестовывались немецкими властями.

Вторая запись свидетельствует о том, что немецкое командование, обеспокоенное возможностью проникновения слухов о совершенном им преступлении в среду гражданского населения, специально давало указания о проверке этого своего предположения.

Умнов, который упоминается в записи, был начальником русской полиции Смоленска в первые месяцы его оккупации.

Возникновение немецкой провокации

Зимой 1942—43 гг. общая военная обстановка резко изменилась не в пользу немцев. Военная мощь Советского Союза все усиливалась, единение СССР с союзниками крепло. Немцы решили пойти на провокацию, использовав для этой цели злодеяния, совершенные ими в Катынском лесу, и приписав их органам Советской власти. Этим они рассчитывали поссорить русских с поляками и замести следы своего преступления.

Священник села Куприно Смоленского р-на А. П. Оглоблин показал:

...После Сталинградских событий, когда немцы почувствовали неуверенность, они подняли это дело. Среди населения пошли разговоры, что "немцы свои дела поправляют".

Приступив к подготовке катынской провокации, немцы, в первую очередь, занялись поисками "свидетелей", которые могли бы под воздействием уговоров, подкупа или угроз дать нужные немцам показания.

Внимание немцев привлек проживавший на своем хуторе ближе всех к даче в "Козьих Горах" крестьянин Киселев Парфен Гаврилович, 1870 года рождения.

Киселева вызвали в гестапо еще в конце 1942 года и, угрожая репрессиями, требовали от него дать вымышленные показания о том, что ему, якобы, известно, как весной 1940 года большевики на даче УНКВД в "Козьих Горах" расстреляли военнопленных поляков.

Об этом Киселев показал:

Осенью 1942 года ко мне домой пришли два полицейских и предложили явиться в гестапо на станцию Гнездово. В тот же день я пошел в гестапо, которое помещалось в двухэтажном доме рядом с железнодорожной станцией. В комнате, куда я зашел, находились немецкий офицер и переводчик. Немецкий офицер, через переводчика, стал расспрашивать меня — давно ли я проживаю в этом районе, чем занимаюсь и каково мое материальное положение.

Я рассказал ему, что проживаю на хуторе в районе "Козьих Гор" с 1907 года и работаю в своем хозяйстве. О своем материальном положении я сказал, что приходится испытывать трудности, так как сам я в преклонном возрасте, а сыновья на войне.

После непродолжительного разговора на эту тему офицер заявил, что, по имеющимся в гестапо сведениям, сотрудники НКВД в 1940 году в Катынском лесу на участке "Козьих Гор" расстреляли польских офицеров, и спросил меня — какие я могу дать по этому вопросу показания. Я ответил, что вообще никогда не слыхал, чтобы НКВД производило расстрелы в "Козьих Горах", да и вряд ли это возможно, объяснил я офицеру, так как "Козьи Горы" совершенно открытое многолюдное место и, если бы там расстреливали, то об этом бы знало все население близлежащих деревень.

Офицер ответил мне, что я все же должен дать такие показания, так как это, якобы, имело место. За эти показания мне было обещано большое вознаграждение.

Я снова заявил офицеру, что ничего о расстрелах не знаю и что этого вообще не могло быть до войны в нашей местности. Несмотря на это, офицер упорно настаивал, чтобы я дал ложные показания.

После первого разговора, о котором я уже показал, я был вторично вызван в гестапо лишь в феврале 1943 года. К этому времени мне было известно о том, что в гестапо вызывались и другие жители окрестных деревень и что от них также требовали такие показания, как и от меня.

В гестапо тот же офицер и переводчик, у которых я был на первом допросе, опять требовали от меня, чтобы я дал показания о том, что являлся очевидцем расстрела польских офицеров, произведенного, якобы, НКВД в 1940 г. Я снова заявил офицеру гестапо, что это ложь, так как до войны ни о каких расстрелах ничего не слышал и что ложных показаний давать не стану. Но переводчик не стал меня слушать, взял со стола написанный от руки документ и прочитал его. В нем было сказано, что я, Киселев, проживая на хуторе в районе "Козьих Гор", сам видел, как в 1940 году сотрудники НКВД расстреливали польских офицеров. Прочитав этот документ, переводчик предложил мне его подписать. Я отказался это сделать. Тогда переводчик стал понуждать меня к этому бранью и угрозами. Под конец он заявил: "Или вы сейчас же подпишите, или мы вас уничтожим. Выбирайте!"

Испугавшись угроз, я подписал этот документ, решив, что на этом дело кончится.

В дальнейшем, после того как немцы организовали посещение катынских могил различными "делегациями", Киселева заставили выступить перед прибывшей "польской делегацией".

Киселев, забыв содержание подписанного в гестапо протокола, спутался и под конец отказался говорить.

Тогда гестапо арестовало Киселева и, нещадно избивая его в течение полутора месяцев, вновь добилось от него согласия на "публичные выступления".

Об этом Киселев показал:

В действительности получилось не так.

Весной 1943 года немцы оповестили о том, что ими в Катынском лесу в районе "Козьих Гор" обнаружены могилы польских офицеров, якобы расстрелянных органами НКВД в 1940 году.

Вскоре после этого ко мне в дом пришел переводчик гестапо и повел меня в лес в район "Козьих Гор".

Когда мы вышли из дома и остались вдвоем, переводчик предупредил меня, что я должен сейчас рассказать присутствующим в лесу людям все в точности, как было изложено в подписанном мною в гестапо документе.

Придя в лес, я увидел разрытые могилы и группу неизвестных мне лиц. Переводчик сказал мне, что это "польские делегаты", прибывшие для осмотра могил.

Когда мы подошли к могилам, "делегаты" на русском языке стали задавать мне различные вопросы по поводу расстрела поляков. Но так как со времени моего вызова в гестапо прошло более месяца, я забыл все, что было в подписанном мною документе, и стал путаться, а под конец сказал, что ничего о расстреле польских офицеров не знаю.

Немецкий офицер очень разозлился, а переводчик грубо оттащил меня от "делегации" и прогнал.

На следующий день, утром, к моему двору подъехала машина, в которой был офицер гестапо. Разыскав меня во дворе, он объявил, что я арестован, посадил в машину и увез в Смоленскую тюрьму...

После моего ареста я много раз вызывался на допросы, но меня больше били, чем допрашивали. Первый раз вызвали, сильно избили и обругали, заявляя, что я их подвел, и потом отправили в камеру.

При следующем вызове мне сказали, что я должен публично заявлять о том, что являюсь очевидцем расстрела польских офицеров большевиками и что до тех пор, пока гестапо не убедится, что я это буду добросовестно делать, я не буду освобожден из тюрьмы. Я заявил офицеру, что лучше буду сидеть в тюрьме, чем говорить людям в глаза ложь. После этого меня сильно избили.

Таких допросов, сопровождавшихся побоями, было несколько, в результате я совершенно обессилел, стал плохо слышать и не мог двигать правой рукой.

Примерно через месяц после моего ареста немецкий офицер вызвал меня и сказал: "Вот видите, Киселев, к чему привело ваше упрямство. Мы решили казнить вас. Утром повезем в Катынский лес и повесим". Я просил офицера не делать этого, стал убеждать его, что я не подхожу для роли "очевидца" расстрела, так как вообще врать не умею и поэтому снова что-нибудь напутаю. Офицер настаивал на своем. Через несколько минут в кабинет вошли солдаты и начали избивать меня резиновыми дубинками.

Не выдержав побоев и истязаний, я дал согласие выступать публично с вымышленным рассказом о расстреле поляков большевиками. После этого я был освобожден из тюрьмы с условием — по первому требованию немцев выступать перед "делегациями" в Катынском лесу...

В каждом случае перед тем, как вести меня в лес к раскопкам могил, переводчик приходил ко мне домой, вызывал во двор, отводил в сторону, чтобы никто не слышал, и в течение получаса заставлял заучивать наизусть все, что мне нужно будет говорить о якобы имевшем место расстреле НКВД польских офицеров в 1940 году.

Я вспоминаю, что переводчик говорил мне примерно следующее: "Я живу на хуторе в районе 'Козьих Гор' недалеко от дачи НКВД. Весной 1940 г. я видел, как свозили в лес поляков и по ночам их там расстреливали". И обязательно нужно было дословно заявить, что "это дело рук НКВД".

После того, как я заучивал то, что мне говорил переводчик, он отводил меня в лес к разрытым могилам и заставлял повторять все это в присутствии прибывших "делегаций". Мои рассказы строго контролировались и направлялись переводчиком гестапо.

Однажды я выступал перед какой-то "делегацией" и мне задали вопрос: "Видел ли я лично этих поляков до расстрела их большевиками". Я не был подготовлен к такому вопросу и ответил, как было в действительности, т. е. что видел польских военнопленных до начала войны, так как они работали на дорогах. Тогда переводчик грубо оттащил меня в сторону и прогнал домой.

Прошу мне верить, что меня все время мучила совесть, так как я знал, что в действительности расстрел польских офицеров производился немцами в 1941 году, но у меня другого выхода не было, так как я постоянно находился под страхом повторного ареста и пыток.

Показания Киселева П. Г. о его вызове в гестапо, последующем аресте и избиениях подтверждаются проживающими вместе с ним его женой Киселевой Аксиньей, 1870 года рождения, его сыном Киселевым Василием, 1911 года рождения, и невесткой Киселевой Марией, 1918 года рождения, а также занимающим у Киселева на хуторе комнату дорожным мастером Сергеевым Тимофеем Ивановичем, 1901 года рождения.

Увечья, причиненные Киселеву в гестапо (повреждение плеча, значительная потеря слуха), подтверждены актом врачебно-медицинского обследования.

В поисках "свидетелей" немцы в дальнейшем заинтересовались работниками железнодорожной станции Гнездово, находящейся в двух с половиной километрах от "Козьих Гор".

На эту станцию весной 1940 года прибывали военнопленные поляки, и немцам, очевидно, хотелось получить соответствующие показания железнодорожников. В этих целях весной 1943 года немцами были вызваны в гестапо бывший начальник станции Гнездово — Иванов С. В., дежурный по станции Савватеев И. В. и другие.

Об обстоятельствах своего вызова в гестапо Иванов С. В., 1882 года рождения, показал:

...Это было в марте 1943 года. Меня допрашивал немецкий офицер в присутствии переводчика. Расспросив меня через переводчика о том, кто я такой и какую должность занимал на станции Гнездово до оккупации района немцами, офицер спросил меня, известно ли мне о том, что весной 1940 года на станцию Гнездово в нескольких поездах, большими партиями, прибыли военнопленные польские офицеры.

Я сказал, что об этом я знаю.

Тогда офицер спросил меня, известно ли мне, что большевики той же весной 1940 года, вскоре после прибытия польских офицеров, всех их расстреляли в Катынском лесу.

Я ответил, что об этом мне ничего неизвестно и что этого не может быть потому, что прибывших весной 1940 года на станцию Гнездово военнопленных польских офицеров я встречал на протяжении 1940—1941 г.г., вплоть до занятия немцами Смоленска, на дорожно-строительных работах.

Офицер тогда заявил мне, что если германский офицер утверждает, что поляки были расстреляны большевиками, то значит так было на самом деле. "Поэтому, — продолжал офицер, — вам нечего бояться, и вы можете со спокойной совестью подписать протокол, что военнопленные польские офицеры были расстреляны большевиками и что вы являлись очевидцем этого".

Я ответил ему, что я старик, мне уже 61 год и на старости лет я не хочу брать греха на душу. Я могу только показать, что военнопленные поляки действительно прибыли на станцию Гнездово весной 1940 года.

Тогда германский офицер стал уговаривать меня дать требуемые показания, обещая в положительном случае перевести меня с должности сторожа на переезде и назначить на должность начальника станции Гнездово, которую я занимал при советской власти, и обеспечить меня материально.

Переводчик подчеркнул, что мои показания, как бывшего железнодорожного служащего станции Гнездово, расположенной ближе всего к Катынскому лесу, чрезвычайно важны для германского командования и что я жалеть не буду, если дам такие показания.

Я понял, что попал в чрезвычайно тяжелое положение и что меня ожидает печальная участь, но тем не менее я вновь отказался дать германскому офицеру вымышленные показания.

После этого офицер стал на меня кричать, угрожать избиением и расстрелом, заявляя, что я не понимаю собственной выгоды. Однако, я твердо стоял на своем.

Тогда переводчик составил короткий протокол на немецком языке на одной странице и рассказал своими словами его содержание.

В этом протоколе был записан, как мне рассказал переводчик, только факт прибытия польских военнопленных на станцию Гнездово. Когда я стал просить, чтобы мои показания были записаны не только на немецком, но и на русском языке, то офицер окончательно вышел из себя, избил меня резиновой палкой и выгнал из помещения...

Савватеев И. В., 1880 года рождения, показал:

...В гестапо я показал, что действительно весной 1940 года на ст. Гнездово в нескольких поездах прибывали военнопленные поляки и что они на машинах проследовали дальше, а куда — мне неизвестно. Я также добавил, что этих поляков я позднее встречал неоднократно на шоссе Москва—Минск, производивших небольшими партиями ремонтные работы.

Офицер заявил мне, что я путаю, что я не мог встречать поляков на шоссе, так как они расстреляны большевиками, и требовал, чтобы я именно об этом и показал. Я отказался.

После длительных угроз и уговаривания офицер посоветовался о чем-то с переводчиком на немецком языке, и переводчик тогда написал короткий протокол и дал мне его на подпись, объяснив, что здесь изложено содержание моих показаний. Я попросил переводчика дать мне возможность самому прочесть протокол, но тот оборвал меня бранью и приказал немедленно же подписать его и убираться вон. Я помедлил минуту, переводчик схватил висевшую на стене резиновую дубинку и замахнулся на меня. После этого я подписал подсунутый мне протокол. Переводчик сказал, чтобы я убирался домой и никому не болтал, иначе меня расстреляют...

Поиски "свидетелей" не ограничились названными лицами. Немцы настойчиво старались разыскать бывших сотрудников НКВД и заставить их дать нужные для них ложные показания.

Случайно арестовав бывшего рабочего гаража УНКВД Смоленской области Игнатюка Е. Л., немцы упорно, путем угроз и избиений, добивались от него дать показания о том, что он, якобы, являлся не рабочим гаража, а шофером и лично возил на расстрел военнопленных поляков.

По этому вопросу Игнатюк Е. Л., 1903 года рождения, показал:

Когда я был в первый раз на допросе у начальника полиции Алферчика, он, обвиняя меня в агитации против немецких властей, спросил, кем я работал в НКВД. Я ему ответил, что я работал в гараже Управления НКВД Смоленской области в качестве рабочего. Алферчик на этом же допросе стал от меня добиваться, чтобы я ему дал показания о том, что я работал в Управлении НКВД не рабочим гаража, а шофером.

Алферчик, не получив от меня нужных показаний, был сильно раздражен и вместе со своим адьютантом, которого он называл Жорж, завязали мне голову и рот какой-то тряпкой, сняли с меня брюки, положили на стол и начали бить резиновыми палками.

После этого меня опять вызвали на допрос, и Алферчик требовал от меня, чтобы я дал ему ложные показания о том, что польских офицеров в Катынском лесу расстреляли органы НКВД в 1940 году, о чем мне, якобы, как шоферу, участвовавшему в перевозке польских офицеров в Катынский лес и присутствовавшему при их расстреле, известно. При моем согласии дать такие показания Алферчик обещал освободить меня из тюрьмы и устроить на работу в полицию, где мне будут созданы хорошие условия жизни, в противном же случае они меня расстреляют...

Последний раз меня в полиции допрашивал следователь Александров, который требовал от меня таких же ложных показаний о расстреле польских офицеров, как и Алферчик, но и у него на допросе я отказался давать вымышленные показания.

После этого допроса меня опять избили и отправили в гестапо...

...В гестапо от меня требовали так же, как и в полиции, ложных показаний о расстреле польских офицеров в Катынском лесу в 1940 году советскими властями, о чем мне, как шоферу, якобы, известно.

В изданной германским Министерством иностранных дел книге, в которой были помещены сфабрикованные немцами материалы по "Катынскому делу", кроме упомянутого выше Киселева П. Г., были названы в качестве "свидетелей" Годезов (он же Годунов), 1877 года рождения, Сильверстов Григорий, 1891 года рождения, Андреев Иван, 1917 года рождения, Жигулев Михаил, 1915 года рождения, Кривозерцев Иван, 1915 года рождения, и Захаров Матвей, 1893 года рождения.

Проверкой установлено, что первые двое из перечисленных выше (Годезов и Сильверстов) умерли в 1943 г. до освобождения Смоленской области Красной Армией; следующие трое (Андреев, Жигулев и Кривозерцев) ушли с немцами, а может быть, были ими увезены насильно, а последний — Захаров Матвей — бывший сцепщик на станции Смоленск, работавший при немцах старостой в дер. Новые Батеки, был разыскан и допрошен Специальной Комиссией.

Захаров рассказал, каким способом немцы получили у него нужные им ложные показания по "Катынскому делу":

В начале марта 1943 года, показал Захаров, ко мне на квартиру пришел сотрудник Гнездовского гестапо, фамилии его я не знаю, и сказал, что меня вызывает офицер.

Когда я пришел в гестапо, немецкий офицер через переводчика заявил мне: "Нам известно, что вы работали сцепщиком на ст. Смоленск-центральная и должны показать, что в 1940 году через Смоленск направлялись вагоны с военнопленными поляками на станцию Гнездово, после чего поляки были расстреляны в лесу у "Козьих Гор".

В ответ на это я заявил, что вагоны с поляками в 1940 году действительно проходили через Смоленск по направлению на запад, но где была станция назначения — я не знаю...

Офицер сказал мне, что если я по-хорошему не желаю дать показания, то он заставит сделать это по принуждению. После этих слов он взял резиновую дубинку и начал меня избивать. Затем меня положили на скамейку, и офицер вместе с переводчиком били меня. Сколько было нанесено ударов, я не помню, т. к. вскоре потерял сознание.

Когда я пришел в себя, офицер потребовал от меня подписать протокол допроса, и я, смалодушничав под воздействием побоев и угроз расстрела, дал ложные показания и подписал протокол. После подписания протокола я был из гестапо отпущен...

Через несколько дней после моего вызова в гестапо, примерно в середине марта 1943 года, ко мне на квартиру пришел переводчик и сказал, что я должен пойти к немецкому генералу и подтвердить там свои показания.

Когда мы пришли к генералу, он спросил у меня — подтверждаю ли я свои показания. Я сказал, что подтверждаю, т. к. еще в пути был предупрежден переводчиком, что если я откажусь подтвердить показания, то испытаю еще гораздо худшее, чем испытал в первый раз в гестапо.

Боясь повторения пыток, я ответил, что свои показания подтверждаю. Потом переводчик приказал мне поднять вверх правую руку и сказал мне, что я принял присягу и могу идти домой.

Установлено, что немцы пытались получить нужные им показания, применяя уговоры, угрозы и истязания, и от других лиц, в частности от бывшего помощника начальника Смоленской тюрьмы Каверзнева Н. С., бывшего работника той же тюрьмы Ковалева В. Г. и других.

Так как поиски нужного количества свидетелей не увенчались успехом, немцы расклеили в г. Смоленске и окрестных деревнях следующую листовку, подлинный экземпляр которой имеется в материалах Специальной Комиссии:

ОБРАЩЕНИЕ К НАСЕЛЕНИЮ

Кто может дать данные про массовое убийство, совершенное большевиками в 1940 году над пленными польскими офицерами священниками в лесу Козьи Горы около шоссе Гнездово—Катынь?

Кто наблюдал автотранспорты от Гнездова в Козьи горы или

кто видел или слышал расстрелы? Кто знает жителей, которые могут рассказать об этом?

Каждое сообщение вознаграждается.

Сообщения направлять в Смоленск в немецкую полицию, Музейная улица 6, в Гнездово, в немецкую полицию дом № 105 у вокзала.

Фосс
лейтенант полевой полиции

3 май 1943 года.

Такое же объявление было помещено в издававшейся немцами в Смоленске газете "Новый путь" (№35 (157) от 6 мая 1943 г.)

О том, что немцы сулили награду за дачу нужных им показаний по "Катынскому делу", заявили опрошенные Специальной Комиссией свидетели — жители гор. Смоленска: Соколова О. Е., Пущина Е. А., Бычков И. И., Бондарев Г. Т., Устинов Е. П. и многие другие.

Обработка катынских могил

Наряду с поисками "свидетелей", немцы приступили к соответствующей подготовке могил в Катынском лесу: к изъятию из одежды убитых ими польских военнопленных всех документов, помеченных датами позднее апреля 1940 года, т. е. времени, когда, согласно немецкой провокационной версии, поляки были расстреляны большевиками; к удалению всех вещественных доказательств, могущих опровергнуть ту же провокационную версию.

Расследованием Специальной Комиссии установлено, что для этой цели немцами были использованы русские военнопленные числом до 500 человек, специально отобранные из лагеря военнопленных № 126.

Специальная Комиссия располагает многочисленными свидетельскими показаниями по этому вопросу.

Из них особого внимания заслуживают показания врачебного персонала упомянутого лагеря.

Врач Чижов А. Т., работавший в лагере № 126 в дни оккупации немцами Смоленска, показал:

...Примерно в начале марта месяца 1943 года из Смоленского лагеря военнопленных № 126, из числа более физически крепких пленных, отобрано было несколько партий, общим количеством до 500 человек, для направления, якобы, на окопные работы. Впоследствии никто из этих пленных в лагерь не вернулся.

Врач Хмыров В. А., также работавший при немцах в том же лагере, показал:

Мне известно, что примерно во второй половине февраля месяца или начале марта 1943 г. из нашего лагеря было отправлено в неизвестном мне направлении около 500 человек военнопленных красноармейцев. Отправка этих пленных производилась, якобы, на окопные работы, почему и отбирались физически полноценные люди...

Тождественные показания дали: медсестра Леньковская О. Г., медсестра Тимофеева А. И., свидетельницы Орлова П. М., Добросердова Е. Г. и свидетель Кочетков В. С.

Куда на самом деле были направлены 500 советских военнопленных из лагеря № 126, явствует из показанй свидетельницы Московской А. М.

Гр-ка Московская Александра Михайловна, проживавшая на окраине гор. Смоленска и работавшая в период оккупации на кухне в одной из немецких воинских частей, подала 5 октября 1943 г. заявление в Чрезвычайную Комиссию по расследованию зверств немецких оккупантов с просьбой вызвать ее для дачи важных показаний.

Будучи вызвана, она рассказала Специальной Комиссии, что в апреле месяце 1943 года перед уходом на работу, зайдя за дровами в свой сарай, находившийся во дворе у берега Днепра, она нашла в нем неизвестного человека, который оказался русским военнопленным.

Московская А. М., 1922 года рождения, показала:

...Из разговора с ним я узнала следующее:

Его фамилия Егоров, зовут Николай, ленинградец. С конца 1941 года он все время содержался в немецком лагере для военнопленных № 126 в городе Смоленске. В начале марта 1943 года он с колонной военнопленных в несколько сот человек был направлен из лагеря в Катынский лес. Там их, в том числе и Егорова, заставляли раскапывать могилы, в которых были трупы в форме польских офицеров, вытаскивать эти трупы из ям и выбирать из их карманов документы, письма, фотокарточки и все другие вещи. Со стороны немцев был строжайший приказ, чтобы в карманах трупов ничего не оставлять. Два военнопленных были расстреляны за то, что после того, как они обыскали трупы, немецкий офицер на этих трупах обнаружил какие-то бумаги.

Извлекаемые из одежды, в которую были одеты трупы, вещи, документы и письма просматривали немецкие офицеры, затем заставляли пленных часть бумаг класть обратно в карманы трупов, остальные бросали в кучу изъятых таким образом вещей и документов, которые потом сжигались.

Кроме того, в карманы трупов польских офицеров немцы заставляли вкладывать какие-то бумаги, которые они доставали из привезенных с собой ящиков или чемоданов (точно не помню).

Все военнопленные жили на территории Катынского леса в ужасных условиях, под открытым небом и усиленно охранялись.

В начале апреля месяца 1943 года все работы, намеченные немцами, видимо, были закончены, так как 3 дня никого из военнопленных не заставляли работать...

Вдруг ночью их всех без исключения подняли и куда-то повели. Охрана была усилена. Егоров заподозрил что-то неладное и стал с особым вниманием следить за всем тем, что происходило. Шли они часа 3—4 в неизвестном направлении. Остановились в лесу на какой-то полянке у ямы. Он увидел, как группу военнопленных отделили от обшей массы, погнали к яме, а затем стали расстреливать.

Военнопленные заволновались, зашумели, задвигались. Недалеко от Егорова несколько человек военнопленных набросились на охрану, другие охранники побежали к этому месту. Егоров воспользовался этим моментом замешательства и бросился бежать в темноту леса, слыша за собой крики и выстрелы.

После этого страшного рассказа, который врезался в мою память на всю жизнь, мне Егорова стало очень жаль, и я просила его зайти ко мне в комнату отогреться и скрываться у меня до тех пор, пока он не наберется сил. Но Егоров не согласился... Он сказал, что во что бы то ни стало сегодня ночью уйдет и постарается пробраться через линию фронта к частям Красной Армии.

Но в этот вечер Егоров не ушел. Наутро, когда я пошла проверить, он оказался в сарае. Как выяснилось, ночью он пытался уйти, но после того, как прошел шагов пятьдесят, почувствовал такую слабость, что вынужден был возвратиться. Видимо, сказалось длительное истощение в лагере и голод последних дней. Мы решили, что он еще день—два побудет у меня с тем, чтобы окрепнуть. Накормив Егорова, я ушла на работу.

Когда вечером я возвратилась домой, мои соседки - Баранова Мария Ивановна и Кабановская Екатерина Викторовна сообщили мне, что днем во время облавы немецкими полицейскими в моем сарае был обнаружен пленный красноармеец, которого они увели с собой.

В связи с обнаружением в сарае Московской военнопленного Егорова она вызывалась в гестапо, где ее обвиняли в укрывательстве военнопленного.

Московская на допросах в гестапо упорно отрицала какое-либо отношение к этому военнопленному, утверждая, что о нахождении его в сарае, принадлежавшем ей, она ничего не знает. Не добившись признания от Московской, а также и потому, что военнопленный Егоров, видимо, Московскую не выдал, она была выпущена из гестапо.

Тот же Егоров рассказал Московской, что часть военнопленных, работавших в Катынском лесу, помимо выкапывания трупов, занималась привозом в Катынский лес трупов из других мест. Привезенные трупы сваливались в ямы вместе с выкопанными ранее трупами.

Факт доставки в катынские могилы в большом количестве трупов расстрелянных немцами в других местах подтверждается также показаниями инженера-механика Сухачева П. Ф.

Сухачев П. Ф., 1912 года рождения, инженер-механик системы "Росглавхлеб", работавший при немцах машинистом на Смоленской городской мельнице, подал 8 октября 1943 года заявление с просьбой о вызове.

Будучи вызван Специальной Комиссией, он показал:

...Как-то раз на мельнице во второй половине марта месяца 1943 года я заговорил с немецким шофером, немного владевшим русским языком. Выяснив у него, что он везет муку в деревню Савенки для воинской части и на другой день возвращается в Смоленск, я попросил его захватить меня с собой, дабы иметь возможность купить в деревне жировые продукты. При этом я учитывал, что проезд на немецкой машине для меня исключал риск быть задержанным на пропускном пункте. Немецкий шофер согласился за плату. В тот же день, в десятом часу вечера, мы выехали на шоссе Смоленск—Витебск. Нас в машине было двое - я и немец-шофер. Ночь была светлая, лунная, однако устилавший дорогу туман несколько снижал видимость. Примерно на 22—23 километре от Смоленска, у разрушенного мостика на шоссе, был устроен объезд с довольно крутым спуском. Мы стали уже спускаться с шоссе на объезд, как нам навстречу из тумана внезапно показалась грузовая машина. То ли от того, что тормоза у нашей машины были не в порядке, то ли от неопытности шофера, но мы не сумели затормозить нашу машину и вследствие того, что объезд был довольно узкий, столкнулись с шедшей навстречу машиной. Столкновение было не сильным, так как шофер встречной машины успел взять в сторону, вследствие чего произошел скользящий удар боковых сторон машин. Однако, встречная машина, попав правым колесом в канаву, свалилась одним боком на косогор. Наша машина осталась на колесах. Я и шофер немедленно выскочили из кабинки и подошли к свалившейся машине. Меня поразил сильный трупный запах, очевидно шедший от машины. Подойдя ближе, я увидел, что машина была заполнена грузом, покрытым сверху брезентом, затянутым веревками. От удара веревки лопнули, и часть груза вывалилась на косогор. Это был страшный груз. Это были трупы людей, одетых в военную форму.

Около машины находилось, насколько я помню, человек 6—7, из них один немец-шофер, два вооруженных автоматами немца, а остальные были русскими военнопленными, так как говорили по-русски и одеты были соответствующим образом.

Немцы с руганью набросились на моего шофера, затем предприняли попытки поставить машину на колеса. Минуты через две к месту аварии подъехали еще две грузовых машины и остановились. С этих машин к нам подошла группа немцев и русских военнопленных, всего человек 10. Общими усилиями все стали поднимать машину. Воспользовавшись удобным моментом, я тихо спросил одного из русских военнопленных: "Что это такое?" Тот так же тихо мне ответил: "Которую уж ночь возим трупы в Катынский лес".

Свалившаяся машина еще не была поднята, как ко мне и моему шоферу подошел немецкий унтер-офицер и отдал приказание нам немедленно ехать дальше. Так как на нашей машине никаких серьезных повреждений не было, то шофер, отведя ее немного в сторону, выбрался на шоссе, и мы поехали дальше.

Проезжая мимо подошедших позднее двух машин, крытых брезентом, я также почувствовал страшный трупный запах.

Показания Сухачева подтверждаются показаниями Егорова Владимира Афанасьевича, состоявшего в период оккупации на службе в полиции в качестве полицейского.

Егоров показал, что, неся по роду своей службы охрану моста на перекрестке шоссейных дорог Москва—Минск и Смоленск—Витебск, он несколько раз ночью в конце марта и в первые дни апреля 1943 года наблюдал, как по направлению к Смоленску проезжали большие грузовые машины, крытые брезентом, от которых шел сильный трупный запах. В кабинках машин и сзади поверх брезента сидело по несколько человек, некоторые были вооружены и, несомненно, это были немцы.

О своих наблюдениях Егоров доложил начальнику полицейского участка в деревне Архиповка Головневу Кузьме Демьяновичу, который посоветовал ему "держать язык за зубами" и добавил: "Это нас не касается, нечего нам путаться в немецкие дела".

О том, что немцы перевозили трупы на грузовых машинах в Катынский лес, дал также показания Яковлев-Соколов Флор Максимович, 1896 года рождения, бывш. агент по снабжению столовых Смоленского треста столовых, а при немцах — начальник полиции Катынского участка.

Он показал, что лично видел один раз в начале апреля 1943 года, как с шоссе в Катынский лес прошли четыре крытых брезентом грузовых автомашины, в которых сидело несколько человек, вооруженных автоматами и винтовками. От этих машин шел резкий трупный запах.

Из приведенных свидетельских показаний со всей ясностью можно заключить, что немцы расстреливали поляков и в других местах. Свозя их трупы в Катынский лес, они преследовали троякую цель: во-первых, уничтожить следы своих собственных злодеяний; во-вторых, свалить свои преступления на Советскую власть; в-третьих, увеличить количество "большевистских жертв" в могилах Катынского леса.

"Экскурсии " на Катынские могилы

В апреле месяце 1943 года, закончив все подготовительные работы на могилах в Катынском лесу, немецкие оккупанты приступили к широкой агитации в печати и по радио, пытаясь приписать Советской власти зверства, совершенные ими самими над военнопленными поляками. В качестве одного из методов этой провокационной агитации немцы организовали посещения катынских могил жителями Смоленска и его окрестностей, а также и "делегациями" из стран, оккупированных немецкими захватчиками, или находящихся в вассальной зависимости от них.

Специальная Комиссия опросила ряд свидетелей, участвовавших в "экскурсиях" на катынские могилы.

Свидетель Зубков К. П., врач-патологоанатом, работавший в качестве судебно-медицинского эксперта в Смоленске, показал Специальной Комиссии:

...Одежда трупов, особенно шинели, сапоги и ремни, была довольно хорошо сохранившейся. Металлические части одежды — пряжки ремней, пуговицы, крючки, шипы на ботинках и прочее имели не резко выраженную ржавчину и в некоторых случах местами сохраняли блеск металла. Доступные осмотру ткани тела трупов — лица, шеи, руки имели преимущественно грязный зеленоватый цвет, в отдельных случаях грязнокоричневый, но полного разрушения тканей, гниения не было. В отдельных случаях были видны обнаженные сухожилия белесоватого цвета и часть мышц. Во время моего пребывания на раскопках на дне большой ямы работали люди по разборке и извлечению трупов. Для этого они применяли лопаты и другие инструменты, а также брали трупы руками, перетаскивали их за руки, за ноги и одежду с места на место. Ни в одном случае не приходилось наблюдать, чтобы трупы распадались, или чтобы отрывались у них отдельные части.

Учитывая все вышеизложенное, я пришел к выводу, что давность пребывания трупов в земле — не три года, как утверждали немцы, а значительно меньше. Зная, что в массовых могилах гниение трупов протекает быстрее, чем в одиночных и тем более без гробов, я пришел к выводу, что массовый расстрел поляков был произведен около полутора лет тому назад и может относиться к осени 1941 г. или весне 1942 г. В результате посещения раскопок я твердо убедился, что совершенное чудовищное злодеяние — дело рук немцев.

Показания о том, что одежда трупов, ее металлические части, обувь, а также сами трупы хорошо сохранились, дали допрошенные Специальной Комиссией многочисленные свидетели, участвовавшие в "экскурсиях" на катынские могилы, в том числе: заведующий Смоленской водопроводной сетью Куцев И. 3., учительница катынской школы Ветрова Е. Н., телефонистка Смоленского отделения связи Щедрова Н. Г., житель дер. Борок Алексеев М. А., житель дер. Новые Батеки Кривозерцев М. Г., дежурный по ст. Гнездово Савватеев И. В., гражданка Смоленска Пущина Е. А., врач 2-й Смоленской больницы Сидорук Т. А., врач той же больницы Кесарев П. М., и др.

Попытки немцев замести следы своих злодеяний

Организованные немцами "экскурсии" не достигали своей цели. Все побывавшие на могилах убеждались в том, что перед ними налицо самая грубая и явная немецко-фашистская провокация. Поэтому со стороны немецких властей принимались меры к тому, чтобы заставить сомневающихся молчать.

Специальная Комиссия располагает показаниями целого ряда свидетелей, которые рассказали о том, как преследовали немецкие власти тех, кто сомневался или не верил в провокацию. Их увольняли со службы, арестовывали, угрожали расстрелом. Комиссия установила два случая расстрела за неумение "держать язык на привязи": такая расправа была учинена над бывшим немецким полицейским Загайновым и над Егоровым А. М., работавшим на раскопках могил в Катынском лесу.

Показания о преследовании немцами людей, выражавших свои сомнения после посещения могил в Катынском лесу, дали: уборщица аптеки № 1 Смоленска Зубарева М. С., помощник санитарного врача Сталинского райздравотдела Смоленска Козлова В. Ф. и другие.

Быв. нач. полиции катынского участка Яковлев-Соколов Ф. М. показал:

Создалась обстановка, вызывавшая серьезную тревогу в немецкой комендатуре, и на места полицейским аппаратам срочно были даны указания во что бы то ни стало пресечь все вредные разговоры и арестовать всех лиц, высказывающих неверие в "катынское дело".

Мне лично, как нач. участковой полиции, такие указания дали: в конце мая 1943 г. немецкий комендант с. Катынь обер-лейтенант Браунг и в начале июня — нач. Смоленской районной полиции Каменский.

Я созвал инструктивное совещание полицейских своего участка, на котором предложил задерживать и доставлять в полицию каждого высказывающего неверие и сомневающегося в правдоподобии сообщений немцев о расстреле большевиками польских военнопленных.

Выполняя эти указания немецких властей, я явно кривил душой, так как сам был уверен, что "катынское дело" — немецкая провокация. Полностью я убедился в этом, когда лично побывал на "экскурсии" в Катынском лесу.

Видя, что "экскурсии" местного населения на катынские могилы не достигают цели, немецкие оккупационные власти летом 1943 г. распорядились зарыть эти могилы.

Перед своим отступлением из Смоленска немецкие оккупационные власти стали наспех заметать следы своих злодеяний. Дача, которую занимал "штаб 537 строительного батальона", была сожжена до тла. Трех девушек — Алексееву, Михайлову и Конаховскую — немцы разыскивали в дер. Борок, чтобы увезти с собой, а может быть и уничтожить. Разыскивали немцы и своего главного "свидетеля" — Киселева П. Г., но тот вместе со своей семьей успел скрыться. Немцы сожгли его дом.

Немцы старались схватить и других "свидетелей" — б. начальника станции Гнездово Иванова С. В. и б. дежурного по этой станции Савватеева И. В., а также б. сцепщика ст. Смоленск Захарова М. Д.

В самые последние дни перед отступлением из Смоленска немецко-фашистские оккупанты искали профессоров Базилевского и Ефимова. Обоим удалось избегнуть увода или смерти лишь потому, что они заблаговременно скрылись.

Однако замести следы и скрыть свои преступления немецко-фашистским захватчикам не удалось.

Произведенная судебно-медицинская экспертиза эксгумированных трупов с неопровержимой ясностью доказывает, что расстрел военнопленных поляков был произведен самими немцами.

Акт судебно-медицинской экспертизы

По указанию Специальной Комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ гор. Смоленска) военнопленных польских офицеров, судебно-медицинская экспертная комиссия в составе:

Главного судебно-медицинского эксперта Наркомздрава СССР, директора Государственного Научно-Исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР — В. И. Прозоровского;

Профессора судебной медицины 2-го Московского Государственного медицинского института, доктора медицинских наук — В. М. Смольянинова;

Профессора патологической анатомии, доктора медицинских наук — Д. Н. Выропаева;

Старшего научного сотрудника Танатологического отде ления Государственного Научно-Исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР, доктора П. С. Семеновского;

Старшего научного сотрудника судебно-химического отделения Государственного Научно-исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР, доцента М. Д. Швайковой;

при участии:

Главного судебно-медицинского эксперта Западного фронта, майора медицинской службы Никольского;

Судебно-медицинского эксперта Н... армии, капитана медицинской службы Бусоедова;

Начальника патолого-анатомической лаборатории 92, майора медицинской службы — Субботина;

Майора медицинской службы Оглоблина;

Врача-специалиста, старшего лейтенанта медицинской службы Садыкова;

Старшего лейтенанта медицинской службы Пушкаревой,

в период с 16-го по 23-е января 1944 г. произвела эксгумацию и судебно-медицинское исследование трупов польских военнопленных, погребенных в могилах на территории "Козьи Горы" в Катынском лесу, в 15-ти километрах от гор. Смоленска. Трупы польских военнопленных были погребены в общей могиле размером около 60 х 60 х 3 метра и, кроме того, в отдельной могиле размером около 7 х 6 х 3,5 метра. Из могил эксгумировано и исследовано 925 трупов.

Эксгумация и судебно-медицинское исследование трупов произведены для установления:
а) личности покойных;
б) причины смерти;
в) давности погребения.

Обстоятельства дела: см, материалы Специальной Комиссии.
Объективные данные: см. протоколы судебно-медицинских исследований трупов.

Заключение

Судебно-медицинская экспертная комиссия, основываясь на результатах судебно-медицинских исследований трупов, приходит к следующему заключению:

По раскрытии могил и извлечения трупов из них установлено:

а) среди массы трупов польских военнопленных находятся трупы в гражданской одежде, количество их по отношению к общему числу исследованных трупов незначительно (всего 2 на 925 извлеченных трупов); на трупах были надеты ботинки военного образца;

б) одежда на трупах военнопленных свидетельствует об их принадлежности к офицерскому и частично к рядовому составу польской армии;

в) обнаруженные при осмотре одежды разрезы карманов и сапог, вывороченные карманы и разрывы их показывают, что вся одежда на каждом трупе (шинель, брюки и др.), как правило, носит на себе следы обыска, произведенного на трупах;

г) в некоторых случаях при осмотре одежды отмечена целость карманов. В этих карманах, а также в разрезанных и разорванных карманах под подкладкой мундиров, в поясах брюк, в портянках и носках найдены обрывки газет, брошюры, молитвенники, почтовые марки, открытые и закрытые письма, квитанции, записки и другие документы, а также ценности (слиток золота, золотые доллары), трубки, перочинные ножи, курительная бумага, носовые платки и др.;

д) на части документов (даже без специальных исследований) при осмотре их констатированы даты, относящиеся к периоду от 12 ноября 1940 г. до 20 июня 1941 г.;

е) ткань одежды, особенно шинелей, мундиров, брюк и верхних рубашек, хорошо сохранилась и с очень большим трудом поддается разрыву руками;

ж) у очень небольшой части трупов (20 из 925) руки оказались связанными позади туловища с помощью белых плетеных шнуров.

Состояние одежды на трупах, именно тот факт, что мундиры, рубашки, поясные ремни, брюки и кальсоны застегнуты; сапоги или ботинки надеты; шарфы и галстуки повязаны вокруг шеи, помочи пристегнуты, рубашки заправлены в брюки — свидетельствует, что наружного осмотра туловища и конечностей трупов ранее не производилось.

Сохранность кожных покровов на голове и отсутствие на них, а также на покровах груди и живота (кроме трех случаев из 925) каких бы то ни было надрезов, разрезов и других признаков экспертной деятельности указывает, что судебно-медицинского исследования трупов не производилось, судя по эксгумированным судебно-медицинской экспертной комиссией трупам.

Наружный и внутренний осмотры 925 трупов дают основания утверждать наличие огнестрельных ранений головы и шеи, в четырех случаях сочетавшихся с повреждением костей свода черепа тупым, твердым, тяжелым предметом. Кроме того, в незначительном количестве случаев обнаружено повреждение живота при одновременном ранении головы.

Входные отверстия огнестрельных ранений, как правило, единичные, реже — двойные, расположены в затылочной области головы вблизи от затылочного бугра, большого затылочного отверстия или на его краю. В небольшом числе случаев входные огнестрельные отверстия найдены на задней поверхности шеи, соответственно 1, 2, 3 шейным позвонкам.

Выходные отверстия обнаружены чаще всего в лобной области, реже — в теменных и височных областях, а также на лице и шее. В 27 случаях огнестрельные ранения оказались слепыми (без выходных отверстий) и в конце пулевых каналов под мягкими покровами черепа, в его костях, в оболочках и веществе мозга найдены деформированные, слабодеформированные и вовсе недеформированные оболочечные пули, применяемые при стрельбе из автоматических пистолетов, преимущественно калибра 7,65 мм.

Размеры входных отверстий на затылочной кости допускают вывод, что при расстрелах было употреблено огнестрельное оружие двух калибров: в подавляющем большинстве случаев — менее 8 мм, т. е. 7,65 мм и менее; в меньшем числе — свыше 8 мм, т. е. 9 мм.

Характер трещин костей черепа и обнаружение в некоторых случаях пороховых остатков у входного отверстия говорит о том, что выстрелы были произведены в упор или почти в упор.

Взаиморасположение входных и выходных отверстий показывает, что выстрелы производились сзади, при наклоненной вперед голове. При этом пулевой канал проходил через жизненно важные отделы головного мозга или вблизи от них и разрушение ткани мозга являлось причиной смерти.

Обнаруженные на костях свода черепа повреждения тупым, твердым, тяжелым предметом сопутствовали огнестрельным ранениям головы и сами по себе причиной смерти не служили.

Судебно-медицинские исследования трупов, произведенные в период с 16 по 23 января 1944 г., свидетельствуют о том, что совершенно не имеется трупов в состоянии гнилостного распада или разрушения и что все 925 трупов находятся в сохранности — в начальной стадии потери трупом влаги (что наиболее часто и резко было выражено в области груди и живота, иногда и на конечностях; в начальной стадии жировоска; в резкой степени жировоска у трупов, извлеченных со дна могил); в сочетании обезвоживания тканей трупа и образования жировоска.

Заслуживает особого внимания то обстоятельство, что мышцы туловища и конечностей совершенно сохранили свою макроскопическую структуру и свой почти обычный цвет; внутренние органы грудной и брюшной полости сохранили свою конфигурацию, в целом ряде случаев мышца сердца на разрезах имела ясно различимое строение и присущую ей окраску, а головной мозг представлял характерные структурные особенности с отчетливо выраженной границей серого и белого вещества. Кроме микроскопического исследования тканей и органов трупа, судебно-медицинской экспертизой изъят соответствующий материал для последующих микроскопических и химических исследований в лабораторных условиях.

В сохранении тканей и органов трупов имели известное значение свойства почвы на месте обнаружения.

По раскрытии могил и изъятии трупов и пребывания их на воздухе они подвергались действию тепла и влаги в весенне-летнее время 1943 г. Это могло оказать влияние на резкое развитие процесса разложения трупов.

Однако степень обезвоживания трупов и образования в них жировоска, особо хорошая сохранность мышц и внутренних органов, а также и одежды дают основания утверждать, что трупы находились в почве недолгое время.

Сопоставляя же состояние трупов в могилах на территории "Козьи Горы" с состоянием трупов в других местах захоронения в г. Смоленске и его ближайших окрестностях — в Гедеоновке, Магаленщине, Реадовке, лагере № 126, Красном бору и т. д. (см. акт суд. мед. экспертизы от 22-го октября 1943 г.), надлежит признать, что погребение трупов польских военнопленных на территории "Козьих Гор" произведено около 2-х лет тому назад. Это находит свое полное подтверждение в обнаружении в одежде на трупах документов, исключающих более ранние сроки погребения (см. пункт "д" ст. 36 и опись документов).

Судебно-медицинская экспертная комиссия на основе данных и результатов исследований —

считает установленным акт умерщвления путем расстрела военнопленных офицерского и частично рядового состава польской армии;

утверждает, что этот расстрел относится к периоду около 2-х лет тому назад, т. е. между сентябрем—декабрем 1941 г.;

усматривает в факте обнаружения судебно-медицинской экспертной комиссией в одежде трупов ценностей и документов, имеющих дату 1941 г. — доказательство того, что немецко-фашистские власти, предпринявшие в весенне-летнее время 1943 г. обыск трупов, произвели его не тщательно, а обнаруженные документы свидетельствуют о том, что расстрел произведен после июня 1941 г.;

констатирует, что в 1943 г. немцами произведено крайне ничтожное число вскрытии трупов расстрелянных польских военнопленных;

отмечает полную идентичность метода расстрела польских военнопленных со способом расстрелов мирных советских граждан и советских военнопленных, широко практиковавшимся немецко-фашистскими властями на временно оккупированной территории СССР, в том числе в городах — Смоленске, Орле, Харькове, Краснодаре, Воронеже.

Главный судебно-медицинский эксперт Наркомздрава СССР, директор Государственного Научно-Исследовательского института судебной медицины Наркомздрава СССР -

В. И. ПРОЗОРОВСКИЙ.

Профессор судебной медицины 2-го Московского государственного медицинского института, доктор медицинских наук —

В. М. СМОЛЬЯНИНОВ.

Профессор патологической анатомии, доктор медицинских наук —

Д. Н. ВЫРОПАЕВ.

Старший научный сотрудник танатологического отделения Государственного Научно-исследовательского института судебной медицины НКЗ СССР, доктор —

П. С. СЕМЕНОВСКИЙ.

Старший научный сотрудник судебно-химического отделения Государственного Научно-исследовательского института судебной медицины НКЗ СССР, доцент —

М. Д. ШВАЙКОВА.

Смоленск, 24 января 1944 г.

Документы, найденные на трупах

Кроме данных, зафиксированных в акте судебно-медицинской экспертизы, время расстрела немцами военнопленных польских офицеров (осень 1941 г., а не весна 1940 г., как утверждают немцы) устанавливается также и обнаруженными при вскрытии могил документами, относящимися не только ко второй половине 1940 г., но и к весне и лету (март—июнь) 1941 г.

Из обнаруженных судебно-медицинскими экспертами документов заслуживают особого внимания следующие:

1. На трупе № 92:
Письмо из Варшавы, адресованное Красному Кресту в Центральное Бюро военнопленных — Москва, ул. Куйбышева, 12. Письмо написано на русском языке. В этом письме Софья Зигонь просит сообщить местопребывание ее мужа Томаша Зигоня. Письмо датировано 12 сент. 40 г. На конверте имеется немецкий почтовый штамп — "Варшава, сент.—40" и штамп — "Москва, почтамт 9 экспедиция, 28 сент. 40 года" и резолюция красными чернилами на русском языке: "Уч. установить лагерь и направить для вручения. 15 нояб.—40 г." (подпись неразборчива).

2. На трупе № 4:
Почтовая открытка, заказная № 0112 из Тарнополя с почтовым штемпелем "Тарнополь 12 нояб. — 40 г." Рукописный текст и адрес обесцвечены.

3. На трупе № 101:
Квитанция № 10293 от 19 дек. — 1939 г., выданная Козельским лагерем о приеме от Левандовского Эдуарда Адамовича золотых часов. На обороте квитанции имеется запись от 14 марта 1941 г. о продаже этих часов Ювелирторгу.

4. На трупе № 46:
Квитанция (№ неразборчив), выданная 16 дек. 1939 г. Старобельским лагерем о приеме от Арашкевича Владимира Рудольфовича золотых часов. На обороте квитанции имеется отметка от 25 марта 1941 г. о том, что часы проданы Ювелирторгу.

5. На трупе № 71:
Бумажная иконка с изображением Христа, обнаруженная между 144 и 145 страницами католического молитвенника. На обороте иконки имеется надпись, из которой разборчива подпись — "Ядвиня" и дата "4 апреля 1941 г."

6. На трупе № 46:
Квитанция от 6 апреля 1941 г., выданная лагерем № 1-ОН о приеме от Арашкевича денег в сумме 225 рублей.

7. На том же трупе № 46:
Квитанция от 5 мая 1941 г., выданная лагерем № 1-ОН о приеме от Арашкевича денег в сумме 102 рубля.

8. На трупе № 101:
Квитанция от 18 мая 1941 г., выданная лагерем № 1-ОН о приеме от Левандовского Э. денег в сумме 175 рублей.

9. На трупе № 53:
Неотправленная почтовая открытка на польском языке в адрес: Варшава, Багателя 15 кв. 47 Ирене Кучинской. Датирована 20 июня 1941 г. Отправитель Станислав Кучинский.

Общие выводы

Из всех материалов, находящихся в распоряжении Специальной Комиссии, а именно — показаний свыше 100 опрошенных ею свидетелей, данных судебно-медицинской экспертизы, документов и вещественных доказательств, извлеченных из могил Катынского леса, с неопровержимой ясностью вытекают нижеследующие выводы:

1. Военнопленные поляки, находившиеся в трех лагерях западнее Смоленска и занятые на дорожно-строительных работах до начала войны, оставались там и после вторжения немецких оккупантов в Смоленск до сентября 1941 г. включительно;

2. В Катынском лесу осенью 1941 г. производились немецкими оккупационными властями массовые расстрелы польских военнопленных из вышеуказанных лагерей;

3. Массовые расстрелы польских военнопленных в Катынском лесу производило немецкое военное учреждение, скрывавшееся под условным наименованием "штаб 537 строительного батальона", во главе которого стояли оберст-лейтенант Арнес и его сотрудники — обер-лейтенант Рекст, лейтенант Хотт;

4. В связи с ухудшением для Германии общей военно-политической обстановки к началу 1943 г. немецкие оккупационные власти в провокационных целях предприняли ряд мер к тому, чтобы приписать свои собственные злодеяния органам Советской власти в расчете поссорить русских с поляками;

5. В этих целях:
а) немецко-фашистские захватчики, путем уговоров, попыток подкупа, угроз и варварских истязаний, старались найти "свидетелей" из числа советских граждан, от которых добивались ложных показаний о том, что военнопленные поляки якобы были расстреляны органами Советской власти весной 1940 г.;
б) немецкие оккупационные власти весной 1943 г. свозили из других мест трупы расстрелянных ими военнопленных поляков и складывали их в разрытые могилы Катынского леса с расчетом скрыть следы своих собственных злодеяний и увеличить число "жертв большевистских зверств" в Катынском лесу;
в) готовясь к своей провокации, немецкие оккупационные власти для работ по разрытию могил в Катынском лесу, извлечению оттуда изобличающих их документов и вещественных доказательств использовали до 500 русских военнопленных, которые по выполнении этой работы были немцами расстреляны.

6. Данными судебно-медицинской экспертизы с несомненностью устанавливается:
а) время расстрела — осень 1941 г.;
б) применение немецкими палачами при расстреле польских военнопленных того же способа пистолетного выстрела в затылок, который применялся ими при массовых убийствах советских граждан в других городах, в частности, в Орле, Воронеже, Краснодаре и в том же Смоленске.

7. Выводы из свидетельских показаний и судебно-медицинской экспертизы о расстреле немцами военнопленных поляков осенью 1941 г. полностью подтверждаются вещественными доказательствами и документами, извлеченными из катынских могил;

8. Расстреливая польских военнопленных в Катынском лесу, немецко-фашистские захватчики последовательно осуществляли свою политику физического уничтожения славянских народов.

(Следуют подписи членов Спец. Комиссии)

Председатель Специальной Комиссии, член Чрезвычайной Государственной Комиссии, академик

Н. Н. БУРДЕНКО.

ЧЛЕНЫ:

Член Чрезвычайной Государственной Комиссии,

академик Алексей ТОЛСТОЙ.

Член Чрезвычайной Государственной Комиссии —

Митрополит НИКОЛАЙ

Председатель Всеславянского Комитета

генерал-лейтенант А. С. ГУНДОРОВ.

Председатель Исполкома Союза Обществ "Красного Креста" и "Красного Полумесяца"

С. А. КОЛЕСНИКОВ

Народный Комиссар Просвещения РСФСР,

академик В. П. ПОТЕМКИН.

Начальник Главного Военно-Санитарного Управления Красной Армии,

генерал-полковник Е. И. СМИРНОВ.

Председатель Смоленского облисполкома

Р. Е. МЕЛЬНИКОВ

Гор. Смоленск. 24 января 1944 года.

(Напечатано в "Правде" 26 января 1944 г.)

УСТАНОВЛЕНИЕ ФАЛЬСИФИКАЦИИ

Целью вышеприведенного "Сообщения" была попытка снять с советской стороны обвинение в совершенном преступлении, которое было, вне всякого сомнения, по своему характеру и значимости крупнейшим в минувшей войне.

Этой цели, — как будет показано на основе детального анализа утверждений, содержащихся в "Сообщении", и сопоставления их с уже известными читателю фактами, — комиссия не достигла.

Состав советской комиссии

Преамбула к "Сообщению" содержит перечень лиц, входящих в состав советской "специальной комиссии". Рассматривая этот состав, уместно напомнить, что хотя в аналогичную комиссию по этому делу, созванную немцами, входили главным образом профессора из государств, зависимых от Германии, однако же в нее вошли представители науки из нейтральных государств. Кроме того, немецкое правительство не противилось тому, чтобы участие в этой комиссии официально принял Международный Красный Крест, — наоборот, оно приглашало его к участию. Польское правительство также обратилось к Международному Красному Кресту с просьбой принять участие в расследовании катынского преступления.

Таким образом, ни одно государство в мире, в том числе даже Германия, не видело препятствия к тому, чтобы передать дело о катынском преступлении в руки беспристрастной, нейтральной комиссии Международного Красного Креста, пользующегося всемирным авторитетом. Только советское правительство воспротивилось этому. Позиция советского правительства не позволила этой международной организации беспристрастно расследовать катынское преступление.

Вместо этого, год спустя, советское правительство созывает свою собственную комиссию в следующем составе: Бурденко, Алексей Толстой, Митрополит Николай, Гундоров, Колесников, Потемкин, Смирнов, Мельников. Все вышеперечисленные лица — советские граждане. В состав комиссии не вошел ни один иностранец и ни один поляк. Ввиду того, что все члены комиссии — советские граждане, ее заключения не представляют объективной ценности и не содержат ни малейшей гарантии беспристрастия, так как общеизвестно — советские граждане лишены возможности свободно высказывать свое мнение.

Неверное указание количества убитых

В преамбуле советского сообщения сказано:

"Общее количество трупов по подсчету судебно-медицинских экспертов достигает 11 тысяч".

Это неправда, так как общее число обнаруженных трупов не превышает 4300.

Неверное количество указали с самого начала немцы. Они, безусловно, располагали сведениями, что польское правительство и польские военные власти не могут доискаться без вести пропавших в СССР 15 тысяч военнопленных, в том числе 9 тысяч офицеров. Обнаружив могилы в Катыни, немцы исходили из представления, что все пропавшие польские офицеры были убиты именно там и, вскрыв могилы, но еще не эксгумируя трупы, оценили "на глаз" их количество в 10 тысяч и в дальнейшем указывали их число "приблизительно от 10 до 12 тысяч".

Так как немцы публиковали эти сенсационные сообщения в своих политических целях и в целях антисоветской пропаганды, они были, конечно, заинтересованы в том, чтобы указать как можно большее количество убитых.

Немцы развернули свою пропаганду так широко, что они уже не могли потом отступить, снизив указанное ими количество убитых до половины или тем более до одной трети первоначальной цифры, так как это подорвало бы доверие к их пропаганде. Наверно поэтому они решили скрыть подлинное число найденных в Катыни трупов и числа этого так нигде и не опубликовали.

Советское же правительство не могло знать, что польским подпольным властям в самой Польше было известно точное число жертв, найденных в Катыни. Поэтому, указывая в своей версии событий число 11 тысяч, оно не считалось с тем, что именно этот пункт может оказаться тоже уязвимым местом советского заключения. Немецкая версия была Советам как бы на руку в том смысле, что таким образом получалось: по существу все пропавшие офицеры были убиты в Катыни. Ведь если бы даже предположить, что "Катынь" — дело рук немцев, но указать действительное число катынских жертв, то сразу возник бы вопрос: "А что случилось с остальными польскими военнопленными в СССР, не найденными в Катыни?" На такой компрометирующий вопрос советское правительство было бы вынуждено искать какой-то ответ. И вот именно поэтому, во избежание таких осложнений, советская комиссия указала число: 11000.

"Катынский лес"

В советском сообщении о нем говорится:

Окрестное население пасло скот в Катынском лесу и заготовляло для себя топливо. Никаких запретов и ограничений доступа в Катынский лес не существовало.

Формулировка этого параграфа явно рассчитана на читателя, не знакомого с топографией Катыни. По установившейся терминологии местом преступления принято считать "Катынский лес". Но это растяжимое понятие, так как Катынь занимает обширную территорию, покрытую лесом не в одном, а во многих местах. Таким образом, под понятие "Катынский лес" попадают и "Козьи Горы" — точное место преступления, и другие места. Советское сообщение в дальнейшем не избегает названия "Козьи Горы", напротив — часто пользуется им. Однако в сообщении не сказано конкретно, что "в Козьих Горах окрестное население пасло скот и т. д.", а говорится о Катынском лесе в целом, что, несомненно, отвечает правде и ни в чем не противоречит тому факту, что на территорию, примыкающую непосредственно к месту преступления, никто не имел доступа. Тем более, что это место, именно "Козьи Горы", на территории которых находился дом отдыха НКВД, было постоянным местом казней. Это подтвердило местное население и доказали эксгумированные в 1943 году многочисленные человеческие останки в разных стадиях разложения — трупы советских граждан, судя по сохранившимся остаткам одежды.

"Военнопленные поляки в районе Смоленска"

Под этим заголовком в советском сообщении идет следующий текст:

Специальной Комиссией установлено, что до захвата немецкими оккупантами Смоленска в западных районах области на строительстве и ремонте шоссейных дорог работали польские военнопленные офицеры и солдаты. Размещались эти военнопленные поляки в трех лагерях особого назначения, именовавшихся: № 1-ОН, № 2-ОН, и № 3-ОН, на расстоянии от 25 до 45 км на запад от Смоленска.

Показаниями свидетелей и документальными материалами установлено, что после начала военных действий, в силу сложившейся обстановки, лагери не смогли быть своевременно эвакуированы, и все военнопленные поляки, а также часть охраны и сотрудников лагерей попали в плен к немцам.

Все это заведомая ложь, так как убитые в Катыни офицеры ни в каких лагерях в районе Смоленска не содержались.

Примечательно и то, что советское сообщение, называя номера якобы существовавших лагерей и указывая их расстояние от Смоленска (от 25 до 45 км), не называет их точное местонахождение. Оно ничего не говорит о времени их создания и о том, когда привезли туда военнопленных. Оно не объясняет, почему они названы лагерями "особого назначения" и в чем именно заключалась их "особенность".

Это сообщение резко, прямо-таки вопиюще противоречит целому ряду фактов, на которые указывали генералы Сикорский и Андерс, посол Кот и ротмистр Чапский во время многочисленных встреч с разными советскими сановниками самого высокого уровня. Исчерпывающий документальный материал об этих переговорах находится в руках польского правительства в эмиграции. Он известен также и британским властям.

Из этого материала, в частности, следует, что ни Сталин, ни высшие представители советских властей, НКВД, управления лагерей и т. д. не обмолвились ни единым словом о лагерях польских военнопленных в районе Смоленска до публикации немецких сенсационных открытий, несмотря на то, что поиски пропавших без вести офицеров охватывали, по их словам, территорию всего советского Союза — от Земли Франца-Иосифа до границы с Маньчжурией.

Таким образом, ни в коем случае нельзя принимать на веру показания некоего майора НКГБ Ветошникова, коменданта лагеря № 1-ОН, который, согласно сообщению советской комиссии, обратился будто бы "к начальнику движения Смоленского участка железной дороги Иванову с просьбой обеспечить его вагонами для вывоза военнопленных поляков", как нельзя считать за истину и показания Иванова, что Ветошников на самом деле обращался к нему по этому поводу. Для того, кто знаком с советской системой, особенно в области работы НКГБ и НКВД, совершенно исключается вероятность того, чтобы в районе Смоленска, т. е. совсем недалеко от Москвы, могли находиться 11 тысяч (по советской версии) военнопленных офицеров и вместе с тем в течение нескольких лет нельзя было установить их местонахождение, несмотря на огромные, якобы, усилия, приложенные такими людьми, как Сталин, Молотов, Вышинский, генерал НКВД Райхман, начальник ГУЛага Наседкин, — в то время как начальник движения Смоленского участка ж. д. и майор НКГБ Ветошников были вполне об этом осведомлены. Сам Ветошников, по его же словам, эвакуировался при наступлении немцев в глубь СССР и не потерял контакта со своим начальством. Он якобы "пытался связаться из Смоленска также с Москвой" (относительно военнопленных), но ему "это не удалось". Покинув Смоленск, он должен был бы доложить своему начальству о судьбе военнопленных, что он безусловно и сделал бы, если бы этот лагерь на самом деле существовал, а Ветошников был там комендантом. В таком случае упомянутые советские инстанции уже в июле 1941 года должны были бы располагать его исчерпывающим рапортом.

Кстати сказать, на этом фоне кажется особенно невероятным такой факт. Советские власти, которые на протяжении долгих месяцев не могли обнаружить 15 тысяч польских военнопленных, уже на другой день после немецкого сенсационного сообщения по радио сумели 15 апреля (1943 г.) через Совинформбюро (а затем дополнительно 17 апреля) не только оповестить о существовавших лагерях в районе Смоленска, но также подробно поведать миру о судьбе этих военнопленных: дескать, немцы захватили лагеря, военнопленных они расстреляли, а найденные на них документы и другие бумаги фальсифицировали, — и все эти подробности относились к территории, все еще находившейся под немецкой оккупацией.

Можно было бы подумать, что это были лишь предположения советской стороны. Но сам факт, что все эти предположения чудесным образом нашли свое подтверждение в позднейшем сообщении советской комиссии, наводит на подозрение, что и сообщения Совинформбюро от 15 и 17 апреля 1943 года и сообщение самой комиссии в 1944 году исходили из одного и того же источника, и содержание их было сочинено заранее, — еще до того, как советская комиссия собралась в Катыни.

Почему военнопленных выгрузили в Гнездове?

Ряд дальнейших обстоятельств подрывает утверждение о существовании лагерей, будто бы созданных советскими властями весной 1940 года для польских военнопленных в районе Смоленска.

Если бы лагеря на самом деле находились на запад от Смоленска, на расстоянии от 25 до 45 км от города, — маловероятно, чтобы станцией выгрузки для узников этих лагерей было Гнездово, расположенное всего лишь в 12 км от Смоленска, на той же линии, где далее находится много других станций, столь же пригодных для этой цели, как и Гнездово. Не было бы никакого смысла возить военнопленных автомашинами из Гнездова на расстояние 12—32 км, коль скоро существовала возможность намного сократить дорогу, выгрузив двумя—гремя станциями западнее. Безусловно, так и сделали бы, если бы военнопленных возили со станции в лагеря, а не прямо из Гнездова на расстрел в катынский лесок за три километра от этой станции.

Вопрос эвакуации мнимых лагерей

Возвращаясь к показаниям Ветошникова о том, как он якобы старался эвакуировать лагеря, прежде всего бросается в глаза полное несоответствие общепринятым в СССР и широко применявшимся там методам эвакуации заключенных — методам, которые были подробно рассмотрены нами в 7-ой главе. Почему же НКВД не применил те же методы для эвакуации этих якобы существовавших лагерей под Смоленском? Такое несоответствие или даже противоречие еще более подчеркивается тогдашним положением на фронте.

Советская военная сводка от 16 июля 1941 года утверждает, что попытки неприятеля продвинуться на восток в районе Витебска окончились неудачей. Между тем, согласно советским утверждениям, три "особых" лагеря польских военнопленных находились в 25—45 км на запад от Смоленска, или в 80—100 км на восток от Витебска... Но еще даже 28 июля 1941 года советская сводка утверждает, что Смоленск продолжает держаться.

Теперь возникает вопрос: когда именно майор Ветошников будто бы обращался к Иванову с просьбой предоставить ему вагоны для вывоза военнопленных поляков? В сообщении советской специальной комиссии точная дата, правда, отсутствует, но специальный корреспондент издававшейся в Москве "Wolnej Polski" ("Свободной Польши") Ежи Борейша в своем репортаже "По следам преступления" пишет: "12 июля 1941 года к нему (Иванову) обращался начальник одного из лагерей с просьбой выделить ему вагоны".*

_______________

* О Ежи Борейше см.: Ю. Мацкевич. "Победа провокации". Издательство "Заря". Лондон, Канада 1983. Глава "Как и из чего возник 'PAX'." Стр. 141 и дальше. /Примечание переводчика./

_______________

Итак — 12 июля 1941 года. Военные сводки с этого участка фронта ясно показывают, что не только 12 июля, но еще 13-го и 14-го, а вероятно даже и 15-го, "особые" лагеря можно было без труда эвакуировать — если не поездами, то в пешем порядке. Заключенные этих лагерей легко могли за сутки дойти до Смоленска, а там у них было бы достаточно времени, чтобы без всякой спешки продолжать эвакуацию в направлении Москвы, под защитой армии, оборонявшей Смоленск.

Примеры, приведенные в 7-ой главе, показывают, что эвакуация заключенных в других местах осуществлялась в ряде случаев в более трудных условиях и обстоятельствах.

Вся переписка прекратилась

Тот факт, что польские военнопленные были убиты еще весной 1940 года, а не осенью 1941 г. (и, стало быть, "свидетели", чьи показания приводятся в сообщении советской комиссии, не могли видеть их на дорожных работах под Смоленском в июле и последующих месяцах 1941 года), подтверждается еще и тем, что семьи офицеров, содержавшихся прежде в Козельске, Старобельске и Осташкове, после ликвидации этих лагерей, т. е. именно весной 1940-го, перестали получать от них какие бы то ни было известия. В то же время эти семьи получили обратно свои письма, которые советская почта вернула им со штемпелем: "retour— parti."

Ротмистр Чапский в своих "Старобельских воспоминаниях" пишет, что горсточка польских военнопленных, которые чудом уцелели и очутились в лагере в Грязовце, получала письма из Польши с вопросами о судьбе офицеров, с которыми их близкие поддерживали переписку до весны 1940 года, после чего она внезапно и полностью прекратилась.

То же самое подтверждают семьи в Польше, которые с мая 1940 года перестали получать письма от своих близких из лагерей в СССР.

Если бы польские офицеры оставались в живых после этой даты, то вплоть до начала германо-советской войны ничто не мешало бы им поддерживать переписку с родными, разве что вышел бы запрет от советских властей. Но такого запрета мы не находим в советских источниках, о нем ничего не упоминает и сообщение "специальной комиссии". Как раз напротив: это советское сообщение отмечает, что на трупах были найдены письма, помеченные намного более поздними датами, чем апрель 1940 года. Это знаменательный факт — с одной стороны потому, что он исходит из самого авторитетного в данном случае источника и свидетельствует о том, что никакого запрета на переписку не существовало; а с другой стороны — потому, что он явно противоречит тому непреложному факту, что переписка прервалась. Возникает вопрос: каким образом в таком случае советская комиссия располагала письмами, о которых говорится в пунктах 1, 2 и 9 раздела "Документы, найденные на трупах"? Ответ очень прост. Под пунктами 1 и 2 значатся письма, посланные из Польши. Почта направила их, по всей вероятности, в НКВД, и там их задержали. Также безоговорочно подлинной можно считать почтовую открытку Станислава Кучинского от 20 июля 1941 года (пункт 9), которую он не отослал. Достоверно известно, что ротмистр С. Кучинский никогда не был в Козельске. Он был в Старобельске, откуда его забрали в декабре 1939 года, и с того времени его никто больше не видел. По всей вероятности, он попал в следственную тюрьму, а впоследствии был казнен в индивидуальном порядке. Все его вещи, в том числе и неотосланная открытка, остались в распоряжении НКВД. Это ведомство вполне могло доставить упомянутую открытку в Катынь и, согласно своей практике, подсунуть в карман одежды на каком-нибудь трупе... или проще того — сослаться на ее существование.

О прекращении всякой переписки весной 1940 года свидетельствует еще следующее обстоятельство.

Здравый смысл подсказывает, что немцы просто не рискнули бы на "провокацию", о которой говорит советское сообщение, и не оповещали бы весь свет, что военнопленные были убиты весной 1940 года, если бы могло существовать опасение, что у тысяч семей есть письма от военнопленных. помеченные более поздними датами. Ведь эти семьи стали бы свидетелями, а имеющиеся у них письма были бы до такой степени компрометирующими немцев доказательствами, что вся их широко раздутая в 1943 году пропаганда обратилась бы своим острием против них самих. Можно было бы опять-таки предположить, что немцы на оккупированных ими землях заставили молчать семьи военнопленных. Однако, учитывая значительное число этих семей (около 15 тысяч), это был бы трудный и весьма рискованный шаг. К тому же нельзя было исключить возможность, что некоторые причастные к переписке лица эмигрировали или были вывезены в СССР еще до начала германо-советской войны, или что они ускользнут за границу и вообще смогут так или иначе предать гласности письма, помеченные датами позднее мая 1940 года, — и таким образом обличить немцев во лжи.

Многочисленные облавы на польских военнопленных

Советское сообщение содержит, среди прочего, следующую констатацию:

Наличие военнопленных поляков осенью 1941 г. в районах Смоленска подтверждается также фактом проведения немцами многочисленных облав на этих военнопленных, бежавших из лагерей.

Затем приводятся показания мнимых "свидетелей" о массовых облавах в поисках военнопленных поляков. Из этого полагалось бы сделать вывод, что большое количество польских военнопленных бежало из оставленных большевиками лагерей, которые захватили немцы. Известно, что в то время тылы немецкой действующей армии еще не были достаточно Укреплены и не контролировались полностью. Росла партизанщина. Целые районы были заняты ею. Большие леса предоставляли хорошее для нее укрытие.

О положении в немецком тылу в районе Смоленска официальный советский орган печати "Известия" пишет:

Помимо того, что лучшие сыны Смоленщины пошли в ряды Красной Армии, многие тысячи доблестных патриотов-партизан по зову товарища Сталина взяли в руки оружие, чтобы беспощадно громить вражьи полчища. Партизаны зорко следили за врагом и днем и ночью: они били его в селах и городах, уничтожали у речных переправ, расправлялись с ним на лесных дорогах; они совершали смелые героические рейды по тылам врага, взрывали мосты и склады.

...И в те радостные дни /прихода Красной армии - С. К./ люди, только что вышедшие из лесов, ям и землянок...

(№ 224, 22 сент. 1945 г. М. Исаковский. "На Смоленщине".)

Трудно поверить, чтобы, после бегства из плена в таких благоприятных условиях, ни одному офицеру не удалось бы пробраться в Польшу, в другие районы, наконец, даже через линию фронта в СССР, а там — в уже формировавшуюся армию генерала Андерса. Но нам не известно ни об одном таком случае. Нет во всем мире ни одного польского офицера, который мог бы засвидетельствовать: "Я был летом 1941 года в лагере для военнопленных под Смоленском, и наш лагерь был захвачен немцами".

Явную ложь советского сообщения разоблачает Иван Кривозерцев, который утверждает, что осенью 1941 года немцы не устраивали никаких облав на поляков, которых там никто не видел, да и видеть не мог, потому что их там вовсе не было.

Советские свидетели

Напротив, из советского сообщения следует, что не только Ветошников и Иванов, но и другие многочисленные свидетели видели польских военнопленных:

Нахождение польских военнопленных в лагерях Смоленской обл. подтверждается показаниями многочисленных свидетелей, которые видели этих поляков близ Смоленска в первые месяцы оккупации до сентября м-ца 1941 г. включительно.

Некая свидетельница Сашнева рассказала советской комиссии, что она видела в 1940—1941 гг. военнопленных поляков, работающих на шоссейных дорогах; в других местах сообщения приведены сходные показания еще нескольких свидетелей. В целом же весь этот вопрос преподнесен в таком духе, будто факт существования лагерей польских военнопленных и их использования на дорожных работах был общеизвестен. Однако это резко противоречит высказываниям советских сановников (см. выше) и лишний раз свидетельствует о полной абсурдности утверждений советской комиссии, как и о том, что привлеченные советской стороной свидетели говорили неправду.

О "свидетелях" в Советском Союзе, дающих показания в государственных делах, следует сказать то же, что мы уже сказали о членах комиссии, а именно: советские граждане не свободны высказывать собственное мнение. В этом смысле советский режим — единственный в своем роде. Он исключает малейшую возможность, чтобы человек, находящийся в пределах его досягаемости, мог дать неугодные властям показания. Огромное разнообразие средств и способов, применяемых к советским гражданам для достижения этой цели, не входит в план наших рассуждении. (См. Приложение 16). Иван Кривозерцев привел убедительные примеры того, как советские власти, еще до немецкого отступления из Смоленска, готовились к "обработке" катынских свидетелей и с этой целью провели энергичные мероприятия, чтобы не дать им скрыться и обеспечить их захват в свои руки. Несомненно, что глухота Киселева и его сломанная рука были делом НКВД сразу по возвращении советских властей в Смоленск. Кроме всего этого, нельзя не упомянуть, что свидетели, дававшие показания перед советской комиссией, были в большинстве теми же самыми людьми, которые свидетельствовали в свое время перед немецкой и международной медицинской комиссией и перед многочисленными посетителями катынских могил. Но теперь их показания были абсолютно противоположными.

Август-сентябрь или сентябрь-декабрь?

При всем том, любой, кто внимательно ознакомился с советским сообщением, мог убедиться в том, что даже сама "специальная комиссия" отнеслась пренебрежительно к показаниям перечисленных в ее сообщении свидетелей или просто им не поверила. Вот почему:

Свидетель Фатьков показал, что облавы на военнопленных поляков прекратились после сентября 1941 года.

Свидетельница Алексеева утверждает, что немцы расстреливали поляков в конце августа.

Свидетельницы, та же Алексеева и ее подруги Михайлова и Конаховская, на показаниях которых основано все советское сообщение о загадочном "штабе 537 строительного батальона", утверждали и свидетельствовали, что польские военнопленные были расстреляны в августе и сентябре.

Свидетель астроном Базилевский рассказывает о своем разговоре с неким Меньшагиным, происходившим в начале сентября (здесь и далее курсив авторский — С. К.), а потом, продолжает он, недели через две после описанного выше разговора", Меньшагин сказал: "С ними (т. е. с поляками) уже покончено". Из этого выходит, что около 15 сентября все военнопленные поляки были уже расстреляны. Необходимо учесть, что советское Сообщение упорно придерживается цифры 11 тысяч военнопленных, расстрелянных в Катыни, и ссылается на показания других свидетелей, которые утверждают, что пойманных военнопленных немцы доставляли в "Козьи Горы" небольшими группами в 20—30 человек. Из этого можно заключить, принимая во внимание общее число военнопленных и медленный темп расстреливания, что большинство их было расстреляно до 15 сентября, в том числе — ив августе. И несмотря на все эти свидетельские показания очень ясные и сходные, Сообщение советской Комиссии пренебрегает ими и утверждает, что "расстрел относится к периоду около 2-х лет назад, т. е. между сентябрем-декабрем 1941 года". Противоречие этого заключения с показаниями свидетелей углубляется еще тем, что некоторые свидетели определили время расстрела как август 1941 года (об этом, кстати, в заключении совсем не говорится) , но никто из них не указал на октябрь, ноябрь, не говоря уже о декабре...

Это противоречие выглядит крайне загадочным, если учесть, что ни текст сообщения, ни заключение экспертов не уточняет и не объясняет, почему именно эти три месяца, о которых не упоминает ни один свидетель, следует считать возможным периодом расстрела польских военнопленных, в то время как август исключается вовсе. Однако эта загадка — мнимая, она решается совсем просто, если воскресить в памяти некоторые общеизвестные факты.

Советская версия, начиная с самых ранних радиосообщений, настаивала на том, что в августе-сентябре 1941 г. немцы расстреляли военнопленных поляков. Поскольку сообщение специальной комиссии наверняка было подготовлено еще до ее приезда в Катынь, и показания "свидетелей" были тоже отрепетированы заранее, — не приходится удивляться, что оно целиком и полностью придерживалось периода август-сентябрь.

Случилось, однако, нечто непредвиденное: приглашенные в Катынь (на время пребывания там Комиссии) иностранные корреспонденты обратили внимание на то, что на трупах была теплая, зимняя одежда. Они обратились с соответствующими вопросами к членам комиссии, что вызвало замешательство среди присутствующих советских граждан. Известно ведь, что в районе Смоленска можно носить такую одежду в апреле, когда там, как правило, еще холодно (это, в свою очередь, подтверждало немецкую версию времени убийства), но никто не станет носить зимнюю одежду под Смоленском в августе, когда там тепло, даже жарко!

Сперва члены комиссии старались разъяснить корреспондентам, что климат на Смоленщине весьма переменчив... Когда такое объяснение было принято к сведению в полном молчании и с большим скептицизмом, они спасли положение тем, что убрали из своего заключения месяц август и заменили его месяцами поздней осени, включив даже декабрь. Но, очевидно, уже невозможно было изменить в последнюю минуту текст показаний свидетелей — и подлинность этих показаний была, по сути, поставлена под вопрос самой комиссией.

Вопрос документов

Все вышеприведенные аргументы касаются только косвенных обстоятельств, которые поддерживают обвинение советской стороны в совершенном ею катынском преступлении.

Существовали ли обстоятельства, непосредственно указывающие на виновников преступления?

Исследование катынского массового убийства — это не поиск абсолютно неизвестных преступников. Самый объективный судья или наблюдатель не предстает здесь в роли сыщика, который ничего не знает и начинает с того, что подозревает всех и вся. Дело в том, что такое массовое убийство могло быть совершено только с помощью огромного аппарата, имеющего в своем распоряжении огромные средства, — аппарата, в чьей безраздельной власти каким-то образом оказалось (и было убито) несколько тысяч человек, — словом, речь идет о государственной организации.

Итак, преступник — это государство, власть которого в период совершения убийства распространилась на территорию, где было совершено преступление. Иначе говоря, время совершенного преступления указывает одновременно и на убийцу.

Преступление раскрыто. Кто преступник? Его автоматически разоблачает время совершенного преступления.

А что выяснилось на месте данного преступления? Что для определения искомой даты преступления не обязательно нужны ни признание самого преступника, ни показания свидетелей-очевидцев, ни даже медицинская экспертиза или ряд других факторов.

Убитые имели при себе документы — письма, квитанции, дневники и т. п., а прежде всего газеты — газеты с определенной датой, свидетельства их личной жизни, ограниченной во времени. Обычно каждый человек носит с собой такие документальные свидетельства, которые обладают собственной индивидуальностью, связанной с жизнью данного лица, с его началом и концом. В отношении отдельной личности такие документы могут служить лишь косвенной уликой при установлении даты смерти человека, но когда дело идет о массе людей, свыше четырех тысяч, они обретают черты непреложного доказательства, когда совпадение в их датировке совершенно очевидно.

Итак, жизнь тысяч жертв катынского преступления, запечатленная в найденных у них документах, ясно, вне всякого сомнения для здравомыслящего человека, обрывается одновременно, и притом не позднее 1940 года.

А в мае 1940 года государственная власть в районе Катыни была в советских руках.

Можно прибегать к юридическим формулам и вести дискуссию на тему доказательств прямых и косвенных, положительных и отрицательных, — тем не менее факт остается фактом: при реальном и честном взгляде на вещи внезапное прекращение переписки и огромное количество найденных на трупах газет, помеченных весенними месяцами 1940 года, — с одной стороны, и отсутствие каких бы то ни было документов более позднего времени, включая сюда и газеты последующих полутора лет, насыщенных знаменательными событиями, с другой стороны, — представляют собой неопровержимое доказательство.

Как же на это неопровержимое доказательство реагирует советское государство? Оно прикрывается сообщением своей специальной комиссии, которое пытается не только сбросить с него эту тяжесть обвинений, но до некоторой степени просто игнорировать последние. Излагая этот вопрос крайне лаконично, сообщение сочиняет особую легенду о сфальсифицированных документах:

Наряду с поисками свидетелей, немцы приступили к соответствующей подготовке могил в Катынском лесу: к изъятию из одежды убитых ими польских военнопленных всех документов, помеченных датами позднее апреля 1940 года, т. е. времени, когда, согласно немецкой провокационной версии, поляки были расстреляны большевиками, к удалению всех вещественных доказательств, могущих опровергнуть ту же провокационную версию.

Расследованием Специальной Комиссии установлено, что для этой цели немцами были использованы русские военнопленные числом до 500 человек, специально отобранные из лагеря № 126.

Где могилы этих 500 военнопленных?

Далее советское сообщение указывает, что эти советские военнопленные, работавшие по вскрытию могил, извлечению трупов, изъятию у них документов, замене их новыми и т. п., были расстреляны немцами по окончании работ. Где? Не сообщается, хотя это было важно знать, поскольку это подкрепляло бы советскую версию. Но хотя советская власть господствует в этом районе и располагает прекрасной разведкой, она не может установить места, где закопаны 500 советских солдат.

Это наводит на мысль, что вся история с 500 советскими военнопленными представляет собой чистейший вымысел.

Сообщение содержит показания ряда свидетелей, которые утверждают, что военнопленные были взяты из лагеря № 126, но не говорят, зачем их взяли, что они делали и что с ними случилось. Конечно, немцы могли взять сколько угодно военнопленных из лагеря № 126, но где доказательство, что пленные работали по вскрытию могил и были впоследствии теми же немцами расстреляны? Где доказательства, что немцы фальсифицировали документы?

Единственный свидетель — Московская

Важнейшее обстоятельство, которое должно было убедить мир в советской невиновности, строится целиком на показаниях одного-единственного свидетеля, некоей Московской. В советском сообщении мы читаем:

Куда на самом деле были направлены 500 советских военнопленных из лагеря № 126, явствует из показаний свидетельницы Московской А. М.

Гр-ка Московская, Александра Михайловна, проживавшая на окраине гор. Смоленска и работавшая в период оккупации на кухне в одной из немецких частей, подала 5 октября 1943 г. заявление в Специальную Комиссию по расследованию зверств немецких оккупантов с просьбой вызвать ее для дачи важных показаний.

Советское сообщение не приводит ни точных личных данных свидетельницы, ни ее адреса, довольствуясь кратким упоминанием, что она проживала "на окраине гор. Смоленска". Такой лаконизм в подходе советской комиссии к главному свидетелю настораживает и наводит на некоторые подозрения.

Свидетель рассказывал в марте о том, что случилось в апреле

Ознакомившись с показаниями Московской, мы узнаем, что она лично ничего не видела и хочет только передать рассказ некоего Егорова, который, в конечном итоге, пропал где-то без вести.

Будучи вызвана, она рассказала Специальной Комиссии, что в марте месяце 1943 года* перед уходом на работу, зайдя за дровами в свой сарай, находившийся во дворе у берега Днепра, она нашла в нем неизвестного человека, который оказался русским военнопленным.

_______________

* Юзеф Мацкевич работал над книгой "Катынь" в середине 1940-х годов и пользовался советским текстом "Сообщения Специальной Комиссии", опубликованным 26 января 1944 г. В настоящем переводе приводится текст "Сообщения", напечатанный в виде приложения к журналу "Новое время" от 5 марта 1952 г.

За восемь лет несуразица, выразившаяся в том, что, действительно, "военнопленный Егоров" в марте будто бы рассказывал Московской о том, что происходило в апреле, была обнаружена советскими властями. Они удалили "в марте" и в "Новом времени" поставили взамен "в апреле". (Прим. псрев.)

_______________

"...Из разговора с ним я узнала следующее:

Его фамилия Егоров, зовут Николай, ленинградец. С конца 1941 года он все время содержался в немецком лагере для военнопленных № 126 в городе Смоленске. В начале марта 1943 года он с колонной военнопленных в несколько сот человек был направлен из лагеря в Катынский лес. Там их, в том числе и Егорова, заставляли раскапывать могилы, в которых были трупы в форме польских офицеров, вытаскивать эти трупы из ям и выбирать из их карманов документы, письма, фотокарточки и все другие вещи. Со стороны немцев был строжайший приказ, чтобы в карманах трупов ничего не оставлять. Два военнопленных были расстреляны за то, что после того, как они обыскали трупы, немецкий офицер у этих трупов обнаружил какие-то бумаги.

Извлекаемые из одежды, в которую были одеты трупы, вещи, документы и письма просматривали немецкие офицеры, затем заставляли пленных часть бумаг класть обратно в карманы трупов, остальные бросали в кучу изъятых таким образом вещей и документов, которые потом сжигались.

Кроме того, в карманы трупов польских офицеров немцы заставляли вкладывать какие-то бумаги, которые они доставали из привезенных с собой ящиков или чемоданов (точно не помню) .

Все военнопленные жили на территории Катынского леса в ужасных условиях, под открытым небом и усиленно охранялись...

В начале апреля месяца 1943 года все работы, намеченные немцами, видимо, были закончены, так как 3 дня никого из военнопленных не заставляли работать..."

Далее Московская повторяет рассказ Егорова о расстреле советских военнопленных и о том, как ему лично удалось бежать. Заканчивая свои показания, Московская говорит о судьбе, постигшей Егорова: вернувшись на следующий вечер домой с работы, она узнала от соседок, что скрывавшийся в ее сарае Егоров был схвачен немцами и бесследно исчез.

Эта часть сообщения заслуживает особого внимания с точки зрения сопоставления дат. В публикации сообщения, состоявшейся 26 января 1944 г., на странице 21-й напечатано:

"она рассказала, что в марте месяце 1943 года... нашла в нем (сарае) неизвестного человека..." и т. д. Несколькими же строками ниже, на 22-й странице, она передает слова Егорова: "В начале апреля 1943 года все работы..." и т. д.

Из сопоставления этих двух предложений явствует, что Московская в марте 1943 года разговаривала с Егоровым, который рассказал ей о случившемся в... апреле того же 1943 года!

Исключительно на словах Егорова, повторенных Московской, основывается утверждение советской комиссии, что немцы вынули из карманов трупов документы, помеченные датами позднее апреля 1940 года.

Возможно ли было фальсифицировать документы ?

Если, несмотря на все, посчитать, что немцы в марте 1943 года вскрыли могилы убитых ими военнопленных с целью изъять из их одежды различные документы, помеченные датами позднее апреля 1940 года, чтобы уже в том же месяце и в дальнейшем демонстрировать результаты эксгумации разным делегациям, то прежде всего должны были бы остаться какие-то следы этой работы на самих жертвах и их одежде. Но таких следов не было, в чем как я, так и другие свидетели и эксперты имели возможность лично убедиться.

Кроме того, возникает вопрос о газетах, которые были найдены в большом количестве в карманах убитых. Наличие газет и характер их использования военнопленными категорически исключает возможность процедуры, приписываемой немцам, и тем самым — возможность фальсификации найденных на трупах документов в 1943 году. (См. Главу 14.)

В равной мере как свидетельства очевидцев, которые теперь проживают в свободном мире и в любое время могут дать показания, так и здравый смысл указывают, что физически было абсолютно невозможно в течение марта, как говорится в советском сообщении, в холод, снег, в мерзлой земле вскрыть могилы и осмотреть будто бы целых 11 тысяч трупов, пролежавших в могилах несколько лет, спрессованных, склеенных жировоском, расстегнуть и вновь застегнуть карманы (которые, подчеркну, можно было разве что разрезать), вынуть документы, просмотреть их, прочитать, некоторые вложить обратно вместе с новопривезенными и т. д.

Если бы, однако, вопреки здравому смыслу, признать такую сложнейшую процедуру возможной, то она оставила бы за собой, как мы это уже отметили, явственные следы, шитые белыми нитками, и трудно даже себе представить, чтобы немецкое правительство решилось пригласить на такое зрелище многочисленных иностранных гостей, в том числе поляков, и даже Международный Красный Крест. Это означало бы огромный риск компрометации немецкой пропагандистской машины и скандал в мировом масштабе, который в глазах общественного мнения во всем мире был бы только на пользу Советскому Союзу.

ИЗ ВСЕХ ЭТИХ РАССУЖДЕНИИ НЕДВУСМЫСЛЕННО ЯВСТВУЕТ, ЧТО СОВЕТСКАЯ ВЕРСИЯ КАТЫНСКОГО ЗЛОДЕЯНИЯ, СОДЕРЖАЩАЯСЯ В СООБЩЕНИИ СПЕЦИАЛЬНОЙ КОМИССИИ, ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ЛОЖЬ И СОЗНАТЕЛЬНО СФАБРИКОВАННУЮ ФАЛЬСИФИКАЦИЮ.

Почему март-апрель 1940, а не июнь 1941 года?

К приведенным выше рассуждениям необходимо еще добавить такое, чисто логическое, заключение.

Советские власти, отступая перед стремительным натиском немецких армий, эвакуировали всех без исключения военнопленных и других заключенных в тюрьмах, а тех, кого не могли забрать с собой, — убивали. (См. Главу 7.) Документальные материалы и отчеты об этом (см. в той же главе) свидетельствуют, с одной стороны, не в пользу советской версии, будто лагеря польских военнопленных были оставлены под Смоленском, а с другой стороны — в связи с этим возникает ряд вопросов.

Почему немцы (если на самом деле они, как это утверждает советская версия, убили польских офицеров под Смоленском осенью 1941 года), безусловно зная о большевистских методах эвакуации военнопленных и заключенных в тюрьмах и видя на каждом шагу кровавые следы отступления советской власти, не воспользовались этим и не заявили, что большевики убили польских офицеров в Катыни не в марте-апреле 1940, а, скажем, в июне 1941 года? Во-первых, такая версия была бы более достоверной, если бы немцам требовалось замести за собой следы преступления. Во-вторых, это устранило бы целый ряд эвентуальных противоречий и вещественных доказательств, связанных еще с полуторагодовым пребыванием этих офицеров в живых. В-третьих, они избежали бы риска дискуссии о физическом состоянии трупов и других вопросов из области судебной медицины.

Это было бы настолько существенно в случае, если бы действительно немцы убили польских офицеров осенью 1941 года, а затем свалили вину на большевиков, что им явно имело бы смысл назвать в качестве времени убийства лето 1941 года, но отнюдь не весну 1940-го года!

На фоне этих рассуждении установление немцами произвольной даты — март-апрель 1940 г. — было крайним легкомыслием, не только ничем не обоснованным, но абсолютно непонятным. Ведь сами немцы были большими специалистами по части массовых убийств. Но в случае катынского массового убийства немцам не требовалась сложная механика заметания следов, потому что не они, а большевики совершили это преступление.