|
К оглавлению
НОВЫЕ НАУЧНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ
Л. П. Репина
СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ:
НОВЕЙШИЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ БРИТАНСКОЙ И АМЕРИКАНСКОЙ МЕДИЕВИСТИКЕ
Стремление к обновлению теоретико-методологического арсенала, резко возросшее в западной исторической науке в послевоенные десятилетия, привело к пересмотру традиционных представлений об историческом процессе и возможностях его познания. В историографии, как и в других областях гуманитарно-социального знания, последовательно проявились и оптимистические воззрения на научно-технический прогресс, на основе которых сложились сциентистские подходы, и пессимистическая реакция, возникшая в результате осознания негативных его сторон. Именно последняя привела к активной разработке проблемы человека в философии и к появлению «неогуманистической» тенденции в культурологии.
Сложившаяся ситуация в каждой стране — общественно-политическая, общеинтеллектуальная, историографическая — отличалась своими особенностями, которые определили своеобразие «новой исторической науки» в ее национальных вариантах '. Общим же было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательскими методами общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область узко понятого гуманитарного знания. В результате становления и развития «новой исторической науки» значительно расширились предмет, проблематика и методы исторического исследования, были разработаны новые, более эффективные приемы анализа исторических источников, введено в оборот множество исторических фактов. Постепенно «новая история» расширила сферу своего влияния и заняла ведущее место в современной зарубежной историографии. Западногерманский историк Ю. Кокка назвал «новую историческую науку» «теоретически ориентированной историей» 2. Правильнее было бы, видимо, назвать ее «аналитически ориентированной», поскольку речь идет об ориентации не на общую теорию истории, которая, напротив, отрицается, а на разработку научных принципов и критериев анализа, на использование в историческом иссле-
© Л. П. Репина, 1990
довании аналитических методов, моделей, понятий других общественных наук.
Несмотря на внутреннюю неоднородность движения за «новую историческую науку», те общие черты, о которых уже говорилось, способствовали его относительной консолидации и организационному оформлению, которое проявилось в создании новых журналов (в том числе международных), научно-исследовательских центров, научных обществ, в выпуске серийных публикаций и коллективных сборников, в работе многочисленных научных конференций. С другой стороны, шел процесс дифференциации: резкое расширение самого предмета истории, рост числа и разнообразия изучаемых объектов и методов их исследования, а также способов обработки источников привели к выделению новых субдисциплин, их организационному оформлению как в научной сфере, так и в системе образования.
В области экономической истории развитие «новой исторической науки» привело к появлению новых моделей, заимствованных из экономической науки, к усложнению понятийного аппарата, углубленной специализации исследований, широкому применению количественных методов. В области политической истории ее влияние выразилось в смещении интереса историков от изучения исторических событий, личностей, отдельных конфликтов к исследованию политических структур, их функционирования и эволюции в социальном контексте. Однако ведущей областью конкретно-исторических исследований «новой исторической науки» стала социальная история.
Развитие социальной истории в Великобритании и США имело специфические черты, которые, с одной стороны, отражают особенности сложившегося соотношения сил различных традиций в национальных историографиях, а с другой — особенности влиявших на ее развитие внешних факторов.
Становление социальной истории в британской историографии как самостоятельной области научного исторического знания происходило в 20—40-е годы. Понятие «социальная история» применялось, в частности, в отношении тех работ, в которых освещалось все разнообразие повседневной жизни и деятельности людей в историческом прошлом — условия труда и быта, особенности образа жизни, элементы материальной и духовной культуры. Наиболее яркое воплощение эта концепция социальной истории нашла в трудах выдающегося либерального историка Дж. М. Тревельяна 3. Однако большая часть исследователей долгое время отводила социальной истории роль «младшей сестры» экономической истории, подчиняя рассмотрение социально-исторических сюжетов собственно экономической проблематике.
В послевоенный период в условиях господства традиционной консервативной историографии в области политической и административной истории и самоизоляции экономической истории позитивистского толка марксистское направление английской историографии, сформировавшееся в 40—50-е годы, создавало новую социальную историю «на пустом месте», в то время как во Франции, например, эта историографическая ниша уже
была занята школой «Анналов». Если во Франции между историками марксистами и немарксистами длительное время существовало «неписаное джентльменское соглашение», по которому первые ограничивали себя преимущественно социально-экономической историей и историей классовой борьбы, отдавая вторым в безраздельное обладание проблемы истории ментальностей 4, то в Англии именно историки-марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох. Огромное влияние на формирование «новой социальной истории» в Англии оказали работы Э. Томпсона, К. Хилла, Э. Хобсбоума Дж. Рюде, Р. Хилтона, и не только их конкретные исследования, но и теоретико-методологические статьи, а также критические обзоры и огромное число рецензий на работы социальных историков5. Парадоксально, но в условиях острого кризиса традиционного вигско-либерального историзма именно британским марксистам пришлось в 50-х — начале 60-х годов в борьбе с экономическим детерминизмом и вульгарным социологизмом школы Нэмира отстаивать значение идей в историческом процессе. Они, по выражению А. Л. Мортона, успешно продвинулись «от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти „люди" на каждом этапе и что они в действительности делали и думали. . .» 6. Лишь позднее, во второй половине 60-х годов, стали появляться работы, написанные под влиянием социологии Вебера и под непосредственным воздействием французской школы «Анналов», которое вначале ограничивалось областью исторической демографии (работы Кембриджской группы по истории народонаселения и социальной структуры), а в 70-е годы проявилось в так называемой истории народной культуры 7. В американской же историографии, и особенно в медиевистике, наоборот, влияние французской «новой социальной истории» было и остается определяющим .
Из числа других факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать сильные, вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии. В данном случае немалую роль сыграла и активная позиция британской социологии, которая в отличие, например, от американской всегда сохраняла интерес к истории, а также влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом.
Интерес к изучению социальных отношений развивался первоначально в рамках историко-социологических исследований. Но решающую роль в обогащении социальной истории и изменении ее природы сыграло движение за «историю снизу», или «народную историю». Подъем массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического самосознания, стимулировал изучение прошлого угнетенных и эксплуатируемых слоев населения и народов, «спрятанных от истории» и привел, в частности, к выделению таких субдисциплин, как «новая рабочая история», «женская история», «крестьянские исследования» и др.9 Кроме того, в резко возросшем интересе к социальной истории нашла свое выражение потребность в целостном понимании истории развития человечества. Бур-
ный рост социальной истории происходил на эклектичной методологической основе, что проявилось и в конкретных исследованиях, и в многочисленных дискуссиях о предмете, методах и статусе социальной истории. В ходе дискуссий 70-х —начала 80-х годов, носивших, как правило, международный характер 10, выявились различные тенденции в понимании предмета и содержания социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, т. е. исследованием истории социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами.
В 70-е годы происходит и явный сдвиг интересов социальных историков от исследования структурных изменений к ментальным представлениям, ценностям, обычаям, моделям поведения и т. п., т. е. от социологически ориентированной, социально-структурной истории к антропологически ориентированной, социально-культурной истории, или исторической антропологии, претендующей на главенство в исторической науке". Этот поворот определялся прежде всего объективными методологическими трудностями: социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались недостаточными, чтобы связать его с изучением деятельности индивидуальных и коллективных субъектов истории.
Сторонники и теоретики исторической антропологии обвинили представителей социально-структурной истории в игнорировании гуманистической стороны истории и призвали отказаться от рассмотрения надличностных структур и процессов. Начав с народных низов, антропологическая история постепенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных групп, независимо от их положения в общественной иерархии, превратив «историю снизу» в «историю изнутри» и поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в «субъективной реальности»). Несомненным достижением этого подхода к социальной истории является разработка методов реконструкции стереотипов сознания, глубинной программы человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции и нашедшей выражение как в письменных источниках, так и в предметах материальной культуры, произведениях искусства и т. д.12
Интересно, что, по данным опроса американских медиевистов, уже в 1975 г. большинство из них в ответе на вопрос, методы каких наук нужно использовать историкам в своих исследованиях, первыми назвали антропологию и демографию 13. Однако наибольшее внимание британских и американских историков привлекли проблемы истории массового сознания и «народной культуры». Основные направления изучения «народной культуры» были заложены работами К. Томаса, Н. Земон Дэвис, А. Макфарлейна, П. Берка и др., которые ввели в научный оборот новые исторические факты, характеризующие особенности духовной жизни простых лю-
дей, уровень их грамотности, язык, знание окружающей природы, многообразные проявления социальной активности 14. «Народная культура» трактуется очень широко, как система разделяемых абсолютным большинством общества понятий, представлений, ценностей, верований, символов, ритуалов, имеющих в то же время множество региональных вариантов и различий в соответствии с социальным статусом, профессиональным занятием, общим образовательным уровнем ее носителей. Неотъемлемой частью истории «народной культуры» стали исследования по истории «народной религии» и «народной реформации» 15.
Историки марксистской и радикальной ориентации связывают изучение проблем «народной культуры» с исследованием особенностей идеологии различных социальных слоев и интеллектуальной гегемонии господствующих классов 16. Модель «культурной гегемонии» А. Грамши рассматривается как средство преодоления методологических трудностей, заложенных в теоретических установках «истории ментальностей», с одной стороны, и в концепции «классового сознания» — с другой. Проблематика истории «народной культуры» обогащает исследование массовых социальных движений, по-новому освещаются ценностные системы, умонастроения, модели поведения, «политическая культура» их участников 17 .
В 70-х —начале 80-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все больше исследователей подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин 18. Один из ведущих британских социальных историков, К. Райтсон, писал: «Общество есть процесс. Оно не бывает статичным. Даже его кажущиеся наиболее неподвижными структуры выражают равновесие между динамичными силами. Для социального историка главная из всех задач состоит в том, чтобы уловить этот процесс, одновременно обнаруживая долговременные сдвиги в социальной организации, в общественных отношениях и в тех понятиях и ценностях, в которых эти социальные отношения воплощаются» 19.
Иными словами, на повестку дня ставится вопрос о практическом применении в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и субъективно-деятельностного подходов.
В середине 80-х годов настойчиво зазвучал призыв к преодолению антитезы структурного и антропологического подходов, к синтезу этих аспектов социальной истории. Одновременно росло осознание взаимодополнительности новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, сохранивших свое центральное место в исследовательской практике 20. Таким образом, в полной мере проявились специфические закономерности развития науки, регулирующие последовательную смену этапов прорыва, накопления конкретных исследований и их синтеза. Американский социолог и историк Ч. Тилли, отрицая в принципе возможность «практической реализации тотальной истории», или истории общества, понимаемой им как история всех общественных отношений, сформулировал главную задачу социальной истории следующим образом:
реконструкция человеческого опыта переживания крупных структурных изменений. Решение этой задачи укладывается им в трехступенчатую программу: 1) исследование крупных структурных изменений, 2) описание жизни простых людей в ходе этих изменений, и, наконец, 3) нахождение связи между первым и вторым .
В этих и подобных им интерпретациях сторонников диалектического метода историческая антропология не рассматривается как самодостаточный подход, способный обеспечить целостную реконструкцию исторического прошлого человечества. Задачи исторической науки не ограничиваются изучением «человеческого фактора», анализ макроструктур и макропроцессов не выводится за рамки исторического исследования, а является, наряду с постижением «субъективной реальности», одним из необходимых его компонентов. Категории «исторического опыта» и «исторического переживания» образуют основу внутренней связи субъекта истории и объективных (материальных и духовных) условий его деятельности.
В ходе дискуссии о взаимоотношении истории и антропологии в журнале «Хисторикал методс» была отмечена необходимость преодоления негативно сказавшихся на обеих дисциплинах последствий раскола между социальной и культурной антропологией. Американский историк Д. Ратман дал яркую метафору двойственности истории как науки. История предстает в образе как бы двуликой Клио, которая с одной стороны сестра милосердия Флоренс Найтингейл, облегчающая человеческую боль, а с другой — бесстрастный естествоиспытатель Мария Кюри. В отношениях с социальной и культурной антропологией, по мнению Ратмана, могут быть реализованы обе стороны Клио, что позволит истории превратиться в «гуманистическую историческую общественную науку», в которой «сестра Найтингейл получит шанс открыть радий» 22.
Укрепившееся в последнее десятилетие понимание двойственной природы истории и необходимости сочетания структурного и антропологического подходов в социально-историческом анализе явилось наиболее позитивным результатом теоретических исканий и дискуссий, существенный вклад в которые внесли представители западной марксистской историографии, философии, социологии, антропологии 23.
Среди социальных историков все больше растет осознание того, что историческая антропология, несмотря на специфические интегративные характеристики своего предмета, не может сама по себе обеспечить целостное рассмотрение исторической действительности, что для исторического объяснения недостаточно выяснить «картину мира», те представления и ценности, которыми люди руководствовались в своей деятельности, а нужно также выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений, ценностей и т. п., т. е. внести историчность в изучение ментальности. И это верно. Ведь ментальность эпохи, выступая как одно из объективных условий формирования индивидуального или группового обыденного сознания, не исчерпывает тем не менее всех его предпосылок. Объективные процессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей, столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь
и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Таким образом, будучи необходимым условием исторического понимания, восстановление и описание социокультурных представлений, индивидуальной и групповой психологии не является достаточным для исторического объяснения. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в «актуальные» мотивы человеческой деятельности, имеющей диалектический субъект-объектный характер, предполагает комплексный анализ обеих ее сторон.
Если же анализ объективной стороны общественного развития выводится за скобки исторического исследования, то культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращается в универсальный объяснительный принцип. В этом случае развенчание позитивистской социально-структурной истории, игнорировавшей субъективный фактор, приводит не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивается анализом последней.
Ситуация, сложившаяся в «новой социальной истории», может быть проиллюстрирована на примере двух ее наиболее развитых субдисциплин: истории семьи и локальной истории.
Еще в 1964 г. возросший интерес британских историков к междисциплинарным исследованиям, и в частности к возможностям использования данных демографии и количественных методов для исследования социальных связей в малых группах, привел к созданию Кембриджской группы по истории населения и социальной структуры. В 60—70-х годах членами группы был опубликован ряд работ, в которых рассматривалась динамика народонаселения Великобритании в новое время в связи с экономическим развитием страны и социальными сдвигами. Деятельность этой группы стимулировала разработку проблематики демографической истории и в британской, и в американской историографии 24. Главной темой историко-демографических исследований по XIV—XV вв. стали, естественно, последствия Черной смерти 1348 г. Исследования велись, как правило, в непосредственной связи с изучением эволюции экономической конъюнктуры и с использованием таких косвенных свидетельств, как цены на сельскохозяйственные продукты, фрагментарные данные о падеже скота, об урожайности зерновых, о заработной плате наемных рабочих, об уплате феодальных платежей, фиксирующих смену держателя, протоколы манориальных судов, завещания25. Для XVI—XVIII вв. резко расширяется источниковая база демографической истории, появляются необходимые условия для детального изучения основных демографических характеристик (рождаемости, брачности, смертности), демографических последствий голодовок, болезней, эпидемий, таких социальных последствий демографических и экономических сдвигов, как миграция населения, бродяжничество, нищенство, географическая и социальная мобильность и т. п.
Однако постепенно на первый план выдвинулись проблемы семьи, брака, наследования, положения женщин и детей и т. п.2 История семьи стала одной из самых динамично развивающихся субдисциплин социальной истории и полем многочисленных острых дискуссий 28. Американский историк Л. Стоун, подводя итоги исследований в области истории семьи за 60 —70-е годы, систематизировал их по следующим направлениям: а) демографическое (объекты исследования — основные демографические параметры: фертильность, брачность, смертность и т. п.); б) правовое (законы и обычаи, регулирующие брачные отношения, передачу собственности, наследование и т. п.); в) экономическое (семья как производственная и потребительская ячейка, женский и детский труд дома и вне его и т. п.); г) социологическое (система родства и половозрастные группы, домохозяйство и семья как общности), д) психологическое (семейные и сексуальные отношения и их восприятие людьми, нормы поведения, представления, ценности, эмоции, чувства). Прогнозируя развитие исследований по истории семьи на 80-е годы, Л. Стоун объявил возможности демографического и социального анализа исчерпанными и выделил как
наиболее перспективный социокультурный подход 29.
Будучи сторонником мультикаузального объяснения исторических изменений вообще и истории семьи в частности, Стоун подчеркивает автономность каждого из этих подходов. Его классификация, на наш взгляд, значительно обедняет содержание исследований по истории семьи в 60— 70-х годах и тем более в нынешнее десятилетие, когда большинству специалистов стало ясно, что только совокупность всех перечисленных подходов может обеспечить целостность рассмотрения семьи — этого идеального объекта междисциплинарного исследования. В частности, уже в 70-х годах вполне явственно обозначилась тенденция к переходу от исторической демографии к демографической истории, комплексной исторической дисциплине, рассматривающей демографические структуры и процессы в неразрывной связи и взаимодействии с экономическими, социальными, культурными. Решение проблемы связи процессов воспроизводства человека с социальным контекстом видные английские и американские историки-демографы видели во всестороннем анализе институтов брака и семьи, брачно-семейных отношений, демографического поведения и сознания и становлении на его основе «новой демографической», или «демосоциальной», истории как неотъемлемой части социальной истории .
Задачи демографического и социологического подхода к изучению истории семьи не ограничиваются, вопреки Стоуну, обеспечением фона или подготовкой холста для живописной картины ментальной истории брачно-семейных и половых отношений. Все выделенные им подходы обретают познавательную полноценность лишь тогда, когда выступают как взаимодополнительные. Не случайно многие исследования последнего десятилетия не укладываются в рамки какого-либо одного подхода, а в лучших из них, к которым можно отнести, в частности, работы американских историков Б. Ханавалт, Д. Беннет, Д. Николаса и некоторых других исследователей31, история крестьянской и городской семьи эпохи средневековья рассматривается комплексно, во всех ее аспектах (демогра-
фическом, экономическом, правовом, социологическом и психологическом), а также в непосредственной связи с основными тенденциями социально-экономического развития общества. Важно отметить и то, что Б. Ханавалт, не упустив ни одного из перечисленных аспектов, удалось далеко выйти за пределы локального анализа и, основываясь на фронтальном изучении протоколов манориальных судов различных районов страны в сочетании с материалами уголовных судов различных инстанций, дать совершенно новое, удивительно насыщенное и живое представление о крестьянской семье и внутрисемейных отношениях, родственных и соседских связях в английской деревне во второй половине XIV —первой половине XV в.
Американские медиевисты оспорили научную состоятельность тех моделей средневековой семьи, которые были умозрительно очерчены специалистами по более поздним периодам методом противопоставления (Э. Шортер, Л. Стоун) или отождествления с семьей нового времени (А. Макфарлейн). Их тщательно документированный анализ убедительно опроверг представления о том, что «детство» было внезапно «открыто» в новое время, что «супружеская семья в доиндустриальной Европе являлась скорее экономическим, чем эмоциональным союзом, что сердечной склонности и сексуальной привлекательности не находилось места в браке и что женщины либо систематически притеснялись, либо находились под защитой девственности» 32.
Локальная история, имеющая богатейшие традиции в британской историографии, пережила свое второе рождение в процессе становления «новой исторической науки» и превратилась в «локальную социальную историю». Анализ развития локальной общности социального организма, функционирующего главным образом как естественная форма личных связей людей, предоставил социальным историкам богатые возможности для практического осуществления их стремления к целостному подходу в изучении общественной жизни прошлого на достаточно ограниченном объекте, таком, как деревня, приход, небольшой или среднего размера город.
Конечно, далеко не все локальные исследования задумываются как комплексные, но именно последние дают реальные подступы к «тотальной истории» и, следовательно, к новому историческому синтезу, способному связать крупные структурные сдвиги в развивающемся обществе и их переживание людьми, социально-историческими индивидами, отношения между которыми опосредуются их принадлежностью к тем или иным малым группам и локальным общностям. В 70 —80-х годах появляется все больше локально-исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной локальной общности, на создание коллективной биографии деревенской, приходской, городской общины. В рамках общины анализируются демографическая ситуация, структура семьи и домохозяйства, порядок и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, социальная и географическая мобильность, локальные политические структуры и социально-культурные представления.
Этот комплекс вопросов намечен здесь ориентировочно. Хотя локальные рамки исследования дают историку возможность использовать весь круг источников и всесторонне исследовать объект, приходится все же иметь в виду неравномерную сохранность источников и большие сложности с установлением общих связей между всеми вышеописанными явлениями. Поэтому большинство исследователей-медиевистов работают на стыке демографической и социально-экономической истории 33. Широкое применение находят различные усовершенствованные варианты методики «восстановления семьи» (family reconstitution), или «метод массовых генеалогий», и разработанной представителями торонтской школы техники «восстановления деревни» (village reconstitution), заключающейся в идентификации, посемейной группировке и стратификационном анализе всех сведений о жителях той или иной деревни, содержащихся в сериях протоколов соответствующей манориальной курии и других массовых источниках.
Фронтальная проработка источников, несущих в себе разностороннюю информацию и об экономических, и о демографических, и о социальных структурах и процессах в рамках локальной общности, привела к расширению проблематики исследований. Она стала охватывать практически все проявления жизни средневековой крестьянской общины. Социально-исторические исследования на локальном уровне, выполненные в традициях торонтской школы и опирающиеся в своих исходных посылках на многочисленные работы представителей лестерской школы локальной аграрной истории в частности, показали, что в результате демографического кризиса середины XIV в. и серьезных сдвигов в крестьянском хозяйстве произошли существенные изменения в структуре деревенских общин, выразившиеся в усилении дифференциации крестьянства и связанных с этим нарушениях традиционных порядков 34.
В последнее десятилетие получила признание и многоаспектная историческая реконструкция локальных общин (community studies). Эта разновидность интердисциплинарного анализа проводится при помощи комбинации методов исторической географии, исторической демографии, экономической истории, истории права и политико-административной истории, микросоциологии и социальной антропологии. При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные социальные роли, коммуникативные связи и аспекты деятельности того или иного члена локальной общности в разные периоды его жизни. Именно на «пятачке» локальной истории пытливый исследователь получает возможность разглядеть лица простых людей, которые творят историю, и зафиксировать те конкретные условия, в которых они это делают.
Конечно, не все многочисленные локальные социально-исторические исследования выполнены на одинаково высоком уровне, но некоторые из них могут служить эталонами, каждое в своем роде. Авторы одного из лучших на сегодняшний день локальных исследований, посвященного истории небольшой эссекской деревни Терлинг в XVI —XVII вв., английский историк К. Райтсон и американский историк Д. Левин устанавливают связь между демографическими, экономическими, социальными
и культурными изменениями, приведшими к формированию «новой местной элиты» и соответственно к социальной дифференциации крестьянства 35. Английские историки Д. Хей и М. Спаффорд решают аналогичные задачи соответственно на материале крупного прихода в Шропшире и трех деревень Восточной Англии36. Образцом тотальной городской истории являются книги английских историков Ч. Фитьян-Адамса о Ковентри в XV —начале XVI в. и А. Дайера «Город Вустер в XVI в.» 37. Показательно, что большая часть этих работ выполнена представителями лестерской школы.
До последнего времени общим недостатком почти всех комплексных локальных исследований было отсутствие в них сравнительной перспективы, хотя бы в региональном масштабе. Но и в этом направлении сделаны уже некоторые шаги. Одной из наиболее интересных попыток такого рода стала книга известного американского историка Д. Андердауна «Пирушка, бунт и восстание», в которой он разработал оригинальный подход к изучению размежевания сил в Английской революции середины XVII в. на основе детализированной локальной типологии народной культуры 38. С середины 80-х годов начала издаваться серия монографий под общим названием «Региональная история Англии» (в 21 т.), призванная обобщить результаты локальных социально-исторических исследований последних десятилетий.
Еще более сложную задачу поставил перед собой К. Райтсон. Опираясь на десятки локально-исторических исследований, в том числе и на собственные изыскания, он создал обобщающий труд «Английское общество в 1580—1680 гг.» 39. Эта работа намечает возможную перспективу для последующих попыток синтеза локальных исследований в национальном масштабе. Интересна сама структура работы: она состоит из двух частей, в первой рассматриваются социальные группы, социальные отношения в локальных общинах, брак, семья и внутрисемейные отношения. Во второй части — движение населения и социально-экономические сдвиги, механизмы поддержания общественного порядка и социальные конфликты, образованность и народная религиозность. Автор демонстрирует различную направленность и противоречивый характер социальных изменений, которые действуют, с одной стороны, как силы интеграции, связывающие местные общины в национальную общность, а с другой стороны — как силы, углубляющие социальную дифференциацию внутри локальных общин. Социальные сдвиги, вызванные одновременным действием демографических, экономических, культурных и административных изменений в национальном масштабе, проявляются специфично в различных локальных общностях и неоднозначно сказываются на положении и взаимоотношениях различных социальных групп внутри этих общностей. В заключение Райтсон как бы набрасывает модель будущей «новой социальной истории Британии», в которой обобщения на национальном уровне будут использовать всю совокупность региональных вариаций как необходимую исходную базу исследования.
Предпринята и первая попытка написать обобщающую социальную историю Англии, где связывались бы воедино все измерения исторической
реальности — природное, экономическое, демографическое, политическое, культурное. Такую сложную задачу поставил перед собой известный английский историк Э. Бриггс 40. Используя самые разнородные источники, в том числе нетрадиционные — археологические, визуальные и др., он написал интересную книгу, снабдил ее прекрасными многочисленными иллюстрациями, служащими не только ее украшением, но и материалом для анализа. Однако «истории общества» все же не получилось, для нее не нашлось достаточно прочного теоретического «каркаса».
Вообще, как правило, целостный, тотальный подход остается пока декларацией, идеалом, к которому следует стремиться. То автоматически срабатывает привычный механизм подмены целого частью, в результате чего происходит абсолютизация одного из измерений исторической реальности за счет других. То намеченный синтез различных ее аспектов оказывается на поверку лишь суммарным их изложением. Даже сторонники комплексного многоаспектного подхода к изучению истории общества на практике склоняются к компромиссным вариантам «тотальной истории», ограничиваясь соотнесением анализа социальной структуры и отношений главным образом с экономическими и демографическими процессами или сужая рамки «тотальности» до границ локальной истории. Проблема же включения локально-исторических сюжетов в более широкий контекст и воссоздания социального целого остается пока нерешенной. В результате исторический процесс распадается на микропроцессы в локальных и малых группах.
Позитивные и негативные моменты в развитии «новой истории» активно обсуждались как самими ее представителями, так и их оппонентами. Нельзя не признать серьезных достижений «новой социальной истории» в обновлении и расширении приемов и методов исследования, а также получения ею весомых познавательных результатов в изучении поведения и сознания различных социальных групп. Вместе с тем существуют и серьезные трудности в интерпретации исторических источников и адаптации к историческому материалу теорий, концепций и приемов исследования, ориентированных на познание явлений современного мира или «неподвижных структур» примитивных обществ. И все же главное препятствие на пути радикального преобразования исторической науки заключается в том, что провозглашенная «новой историей» «методологическая революция» остается незавершенной: она пока не материализовалась в конструктивных разработках в области общей теории исторического процесса.
Но такая тенденция все же существует и в значительной степени опирается на плодотворный диалог и взаимодействие с западной марксистской историографией. Методологический ключ к решению не поддающейся еще «новой исторической науке» проблемы синтеза исследования объективных природных, демографических, экономических, социальных, политических, духовных структур, или, иными словами, объективных условий деятельности, — с одной стороны, и истории событий, или различных аспектов деятельности субъектов истории, — с другой, может быть найден в теоретических моделях, основанных на комплексной социальной детерминации,
которая выявляет сложную систему причинных и непричинных связей, обусловливающих возникновение и изменение исторических объектов, явлений, процессов. Индивидуальный или коллективный субъект истории действует в исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально-исторической практики и из желаний, стремлений, действий других индивидов и групп. Рассмотрение исторической реальности во всем многообразии и единстве всех ее сторон, в диалектической взаимосвязи объективных условий и субъективного фактора, в непрерывном изменении и развитии позволяет соединить структурный, антропологический (деятельностный) и психологический (личностный) аспекты изучения исторического прошлого человечества в комплексном анализе исторической ситуации как фрагмента исторического процесса.
Ни индивидуальная психика, ни обыденное сознание, ни даже совокупность социальных аспектов всех общественных отношений не исчерпывают всей исторической реальности, а это значит, что каждая из соответствующих общественных дисциплин — психоистория, историческая антропология, социальная история — не в состоянии исчерпать всю проблематику и решить центральную проблему исторического синтеза, которая и является важнейшим моментом исторического познания.
Социальная история, в той мере, в какой она приближается к новому историческому синтезу, перерастает «субдисциплинарные» рамки и перестает нуждаться в уточняющем определении. Это отрицание отрицания готовит, по существу, стартовую площадку для «новой истории» XXI в.
1 До недавнего времени советская историография сосредоточивала свои усилия главным
образом на анализе французской «новой исторической науки». См., в частности: Гуре
вич А. Я. «Новая историческая наука» во Франции: достижения и трудности // История
и историки. 1981. М., 1985; Афанасьев Ю. Н. Вчера и сегодня французской «новой истори
ческой науки» // Вопр. истории. 1984. № 8.
2 Коска J. Theory and Social History: Recent Developments in West Germany // Social Rese
arch. 1980. Vol. 47, N 3. P. 426-457.
3 См.: Тревельян Дж. M. Социальная история Англии. M., 1959. С. 15 — 16.
4 Гуревич А. Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопр. философии.
1988. № 1. С. 62.
5 Подробнее см.: Репина Л. П. Современная демократическая историография в Великобрита
нии: организация, проблематика, методология // Проблемы британской истории. М., 1987.
С. 228—238. Интересно, что первым профессором социальной истории в Великобритании
стал историк-марксист Р. Хилтон, занявший в 1963 г. пост профессора средневековой
социальной истории в Бирмингемском университете.
6 Morton A. L. The People in History//Marxism Today. 1962. Vol. 6, N 6. P. 181-182.
7 Burke P. Reflection on the Historical Revolution in France: The Annales School and the
British Social History // Review. 1978. Vol. 1, N 3/4. P. 147-156; Hobsbawm E. J. Com
ment// Ibid. P. 160-161.
8 Henretta J. Social History as Lived and Written // American Historical Review. 1979. Vol. 84,
N 5. P. 1293-1333.
9 Об «оппозиционном» характере социальной истории см.: Samuel Ft. What is Social Histo
ry? // History Today. 1985. Vol. 35, N 3. P. 34-37.
10 Rinascita. 1978. Vol. 35, N 27. P. 29-30; N 29. P. 33-34; Quaderni Storici. 1979. N 42.
P. 1126-1134; Social Research. 1980. Vol. 47, N 3. P. 401-592; Theory and Society. 1980.
Vol. 9, N 5. P. 667-681.
11 См., например: Cohn В. S. History and Anthropology:. The State of Play // Comparative Studies in Society and History. 1980. Vol. 22, N 2. P. 198-221.
12 Tosh J. The Pursuit of History: Aims, Methods and New Directions in the study of Modern
History. L.; N. Y., 1984. P. 86—88. Подробнее см.: Гуревич А. Я. Историческая наука
и историческая антропология. С. 56—70.
13 Lewis A. R. Medieval social and economic history as viewed by North American Medieva
lists//Journal of Economic History. 1975. N 3. P. 630-634.
14 Thomas K. Religion and the Decline of Magic. L., 1971; Idem. Man and the Natural World. L.,
1983; Davis N. Society and Culture in Early Modern France. Stanford, 1975; Idem. Fiction in
the Archives: Pardon Tales and Their Tellers in Sixteenth-Century France. Stanford, 1987;
Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. L., 1970; Burke P. Popular Culture in
Early Modern Europe. L., 1975; Cressy D. Literacy and the Social Order: Reading and writing
in Tudor and Stuart England. Cambridge, 1980.
15 Owen D. Church and Society in Medieval Lincoln. Lincoln, 1971; Finucane R. C. Miracles and
Pilgrims: Popular Beliefs in Medieval England. Totowa (N. J.), 1977; Religion and Society in
Early Modern Europe. 1500-1800 / Ed. K. von Greyerz. L.. 1984; Seaver P. Wallington's
World: A Puritan Artisan in Seventeenth-Century London. Stanford, 1985; Bossy J. Christia
nity in the West, 1400-1700. Oxford, 1985.
16 Fox Genovese E., Genovese E. D. The Political Crisis of Social History // Journal of Social
History. 1976. Vol. 10, N 2. P. 205-221; Burke P. Sociology and History. L., 1980;
Hill С. What is Social History? // History Today. 1984. Vol. 34, N 5. P. 10-11.
17 Sharp B. In Contempt of All Authority. Rural Artisans and Riot in the West of England,
1586-1660. Berkeley, 1980; Radical Religion in the English Revolution / Ed. J. F. McGregor,
B. Reay. Oxford, 1984; Popular Culture in Seventeenth-Century England / Ed. B. Reay. L.,
1985; Order and Disorder in Early Modern England / Ed. A. Fletcher, J. Stevenson. Cambrid
ge, 1985.
18 Editorial // Social History. 1976. Vol. 1, N 1. P. 1-3; Eley G. Some Recent Tendencies in
Social History // International Handbook of Historical Studies / Ed. G. G. Iggers, H. T. Par
ker. Westport (Conn.), 1979. P. 55-56; Burke P. Sociology.. . P. 13-31; What is Social
History? The Great Debate // History Today. 1985. Vol. 35, N 3. P. 40-43; Briggs A. A Social
History of England. L., 1983. P. 8; Essays in Social History / Ed. P. Thane and Anthony
Sutcliffe. Vol. 2. Oxford, 1986. P. V1I-XXX.
19 Wrightson K. English Society, 1580-1680. L., 1982. P. 12.
20 Tosh J. Op. cit. P. 193-194; Thompson F. M. L. The British Approach to Social Histo
ry // Storia della Storiographia. 1986. N 10. P. 162—169; Kocka J. Theory Orientation and the
New Quest for Narrative: Some Trends and Debates in West Germany// Ibid. P. 170—181.
21 Tilly Ch. Retrieving European Lives // Reliving the Past: The Worlds of Social History / Ed.
O. Zunz. Chapel Hill; L., 1985. P. 11-52.
22 Rutman D. B. History and Anthropology: Clio's Dalliances // Historical Methods. 1986.
Vol. 19, N 3. P. 120-123.
23 См., в частности: Hobsbawm E. J. From Social History to the History of Society // Daedalus.
1971. Vol. 100. P. 20—45; Idem. Economic and Social History//The Social Sciences Today/ Ed. P. Barker. Totowa (N. J.), 1977. P. 76-83; Idem. The Contribution of History to Social Sciences//International Social Science Journal. P., 1981. Vol. 33. P. 631—636; Thompson E. P. Anthropology and the Discipline of Historical Context // Midland History.
1972.
1973. Vol. 1; Idem. Folklore, Anthropology, and Social History // Indian Historical Review. 1977. Vol. 3, N 2. P. 247-266; Iggers G. G. Marxism and Modern Social History // New Directions in European Historiography. Middletown (Conn.), 1975.
1974.
24 Laslett P. The World We Have Lost. N. Y., 1966; An Introduction to English Historical De
mography From the Sixteenth to the Nineteenth Century / Ed. E. Wrigley. L., 1966; House
hold and Family in Past Time: Comparative Studies in the Size and the Structure of the Do
mestic Group over the Last Three Centuries / Ed. P. Laslett, R. Wall. Cambridge, 1972; Wrig
ley E., Schofield R. S. The Population History of England, 1541 — 1871; A Reconstruction. L.,
1981.
25 Hatcher J. Plague, Population and the English Economy, 1348—1530. L., 1977; Gottfried R. S.
Epidemic Disease in Fifteenth-Century England: The Medical Response and the Demogra
phic Consequence. New Brunswick (N. J.), 1978; Miller E., Hatcher J. Medieval England:
Rural Society and Economy, 1086-1348. L., 1978.
26 Appleby A. Famine in Tudor and Stuart England. Stanford, 1978; Health, Medecine and
Mortality in the Sixteenth Century / Ed. С Webster. Cambridge, 1979; Slack P. The Impact
of Plague in Tudor and Stuart England. L., 1985.
27 Macfarlane A. The Family Life of Ralph Josseline, a Seventeenth-Century Clergyman. Cam
bridge, 1970; Idem. Marriage and Love in England: Modes of Reproduction, 1300—1840.
Oxford, 1986; Thompson R. Women in Stuart England and America: A Comparative Study.
L., 1974; Shorter E. The Making of the Modern Family. L., 1976; Family and Inheritance:
Rural Society in Western Europe, 1200 — 1800 / Ed. J. Goody et al. Cambridge, 1976; Family
Life and Illicit Love in Earlier Centuries // Ed. P. Laslett. Cambridge, 1977; Stone L. The
Family, Sex and Marriage in England, 1500-1800. N. Y., 1977; Quaiffe G. R. Wanton Wen
ches and Wayward Wives: Peasants and Illicit Sex in Early Seventeenth Century England. L.,
1979; Mount F. The Subversive Family: An Alternative History of Love and Marriage. L.,
1982; Howell M. C. Women, Production and Patriarchy in Late Medieval Cities. Chicago, 1986.
28 См. подробнее: Anderson M. Approaches to the History of the Western Family, 1500—1914.
L., 1980; Houlbrooke R. A. The English Family, 1450-1700. L.; N. Y., 1984.
29 Stone L. Family History in the 1980. Past Achievements and Future Trends // The New
History: the 1980s and Beyond: Studies in Interdisciplinary History. Princeton, 1982. P. 51 —
87.
30 Wrigley E. A. Population, Family and Household // New Movements in the Study and Te
aching of History / Ed. M. Ballard. Bloomington; L., 1971. P. 93—104; Idem. The Prospects
for Population History // The New History. . . P. 207-226; Vann R. T. The New Demogra
phic History // International Handbook. . . P. 29—42.
31 Nicholas D. The Domestic Life of a Medieval City: Women, Children, and the Family in
Fourteenth-Century Ghent. Lincoln (Nebr.), 1985; Hanawalt B. A. The Ties That Bound: Pea
sant Families in Medieval England. N. Y.; Oxford, 1986; Bennett J. M. Women in the Medie
val English Countryside: Gender and Household in Brigstock Before the Plague. N. Y.; Ox
ford, 1987.
32 Nicholas D. Op. cit. P. 208.
33 Dyer C. Lords and Peasants in a Changing Society: The Estates of the Bishopric of Worcester,
680 — 1540. Cambridge, 1980; Razi Z. Life, Marriage and Death in a Medieval Parish: Economy,
Society and Demography in Halesowen, 1270—1400. Cambridge, 1980; Howell C. Land, Fami
ly and Inheritance in Transition: Kibworth Harcourt, 1280—1700. Cambridge, 1983.
34 Raftis J. A. Warboys: Two Hundred Years in the Life of an English Medieval Village. Toronto,
1974; DeWindt E. B. Land and People in Holywell-cum-Needingworth. Toronto, 1974;
Britton E. The Community of the Vill: A Study in the History of the Family and Village
Life in Fourteenth Century England. Toronto, 1977.
35 Wrightson K., Levine D. Poverty and Piety in an English Village: Terling, 1525 — 1700. N. Y.,
1979.
36 Hey D. An English Rural Community: Myddle under the Tudors and Stuarts. Leicester, 1974;
Spufford M. Contrasting Communities: English Villagers in the Sixteenth and Seventeenth
Centuries. L., 1974.
37 Dyer A. The City of Worcester in the Sixteenth Century. Leicester, 1973; Phytian-Adams Ch.
Desolation of a City: Coventry and the Urban Crisis of the Late Middle Ages. Cambridge,
1979.
38 Underdown D. Revel, Riot and Rebellion: Popular Politics and Culture in England, 1603—
1660. Oxford, 1985.
39 Wrightson K. English Society, 1580-1680. L., 1982.
40 Briggs A. A Social History of England. L., 1983.
С. В. Оболенская
«ИСТОРИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ» В СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ФРГ
В конце 60-х —начале 70-х годов в исторической науке ФРГ возникло новое направление, именующее себя «социальной» или «социально-исторической наукой». Как это теперь становится ясным, оно нанесло удар традициям западногерманской историографии, связанным с «немецким историзмом» с его «индивидуализирующим методом», предполагавшим преимущественное изучение выдающихся личностей, дипломатии и политики, прежде всего внешней.
Современному историку, заявил Г.-У. Велер, один из теоретиков и ведущих исследователей этого направления, следует изучать не события, не намерения и действия людей, а социальные и экономические структуры и процессы как предпосылки и условия или же как следствие этих намерений и действий. В данной статье нет необходимости специально характеризовать «социально-историческую науку». Важно только подчеркнуть, что если «социально-историческая наука» и не заняла в историографии ФРГ господствующего положения, то все же именно она вывела ее из глубокого отставания и даже тупика, подняла до уровня теоретической мысли и конкретных исследований мировой историографии. То, что современный историк не может ограничиться описанием политических процессов, что необходимо выявлять социальные и экономические движущие силы и причины политических действий, в принципе признано в ФРГ всеми историками, как признаны ими и неудовлетворительность и анахронизм методов «немецкого историзма».
Но развитие «социально-исторической науки» парадоксальным образом способствовало падению интереса к истории и собственно исторической пауке, которое обнаружилось в начале 70-х годов, когда начали сокращаться тиражи исторических сочинений, уменьшилось число выходивших книг; преподавание истории в школах и в высших учебных заведениях во многих землях ФРГ было сокращено в пользу новых предметов — «обществоведения» или «политики», закрылись многие исторические кафедры и в кругах профессиональных историков прозвучал горький вопрос: «Нужна ли вообще историческая наука?» ' Неужели истории суждена лишь роль служанки социальных наук?
В трудах представителей «социально-исторической школы» событийная история оттесняется на задний план, они рассчитаны только на специалистов, их понимание часто предполагает предварительное знакомство с фактами. Освещение предмета исследования в условиях примата количественных методов часто выглядит столь абстрактным, что исторический процесс превращается в нечто неощутимое. Внимание историка сосредоточивается только лишь на крупных социальных, экономических, техниче-
© С. В. Оболенская, 1990
ских процессах; отказ от нарративного способа изложения приводит в самой крайней форме к изложению кратких тезисов. Наконец, и это отнюдь не наименее важно, из истории почти что исчезает человек.
Между тем тогда же, в конце 60-х — начале 70-х годов, среди западногерманских историков возник интерес к иному аспекту исследований, связанному именно с изучением человека. В ФРГ были переизданы работы социолога Н. Элиаса, его двухтомный труд «О процессе цивилизации» 2, в котором история европейских стран рассматривалась в культурологическом аспекте. Особый интерес вызывало то направление французской исторической науки, которое развивалось в русле школы «Анналов». Некоторые видные ученые в начале 70-х годов обратились к проблемам исторической антропологии. Но все же это были лишь первые признаки интереса к этой проблематике, тогда как в мировой науке она уже получила широкое распространение и развитие .
Первыми критиками «социальной исторической науки» оказались молодые английские ученые, в конце 70-х годов выступившие против Велера с обвинениями в «новом догматизме». В начале 80-х годов критика в адрес этого направления прозвучала и в ФРГ. Труды адептов «социально-исторической науки», недавно представлявшиеся новым словом, теперь подверглись горячим атакам со стороны молодых, называвших ее «пленницей университетских семинаров и академических дискуссий», упрекавших ее в снобизме, антидемократизме, цеховой замкнутости. Прозвучал лозунг: «От изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к маленьким жизненным миркам, к повседневной жизни обыкновенных людей» 4.
Возникло направление, называющее себя «историей повседневности» (Alltagsgeschichte), или «историей снизу» (Geschichte von unten). Были, конечно, и социально-политические причины, способствовавшие бурному развитию «истории снизу» в ФРГ. В конце 60-х годов наступило разочарование в надеждах на скорые и коренные изменения в экономике и общественной жизни; выявились сомнения в возможности безграничного и ненарушаемого процветания «индустриального общества». Возникли сомнения и в творческой силе глобальных движений. Разработку стратегических планов изменения общества вытеснили поиски «малых альтернатив», новых ценностных ориентаций, новых возможностей и перспектив для каждого отдельного человека. На этой основе возникла «история повседневности», толкуемая иногда как новое, противопоставившее себя студенческому движению 60-х годов, «альтернативное» культурное движение, подобное экологическому или, например, женскому и иногда именуемое «альтернативной историографией» 5.
И вообще скепсис по отношению к настоящему и будущему породил волну интереса к прошлому. В начале 80-х годов происходит настоящий «исторический бум». Ныне в ФРГ существуют 200 исторических кафедр в высших учебных заведениях, выходит больше 200 периодических изданий по исторической тематике. Издается множество исторических сочинений — от многотомных работ по всемирной истории и истории Герма-
сущего этой жизни мира идей. «Холодный взгляд» историка-аналитика только мешает делу, необходимо даже некое сродство, во всяком случае тесная взаимосвязь между исследователем и объектом исследования .
Подобная точка зрения, с одной стороны, объясняет приверженность «истории повседневности» изучению небольших общностей: прихода, деревни, семьи. Заметно повысился интерес к истории провинциального города, городского квартала, улицы, дома, пивной как места общественных собраний и просто вечернего времяпрепровождения, столовой, прачечной и т. д. Создано множество местных и даже домашних музеев. Так, в Констанце кружок по изучению местной истории организовал несколько домашних музеев по истории труда и быта. В Гамбурге создан музей труда, в Вуппертале — музей ранней стадии индустриализации. Примеры легко умножить. С другой стороны, на первый план выдвигается практика устных опросов.
«Устная история», «oral history», в современном понимании возникла в США в 30-х годах. В 1967 г. здесь была создана «Ассоциация устной истории США», ежегодно проводятся коллоквиумы по «устной истории». Как известно, «устная история» имеет свою традицию и в нашей стране. В 30-х годах ею занимались историки, начиная так и не завершенную работу над «Историей фабрик и заводов». Занимались ею и краеведы — до тех пор, пока в 30-х годах сталинские репрессии не нанесли краеведению губительный удар17. Во время Отечественной войны 1941 — 1945 гг. ученые-историки собирали устные рассказы участников Сталинградской битвы; были записаны рассказы переживших немецкую оккупацию жителей Харькова, рабочих эвакуированных на восток заводов и т. д.18
В ФРГ в последние годы «устная история» входит в практику университетских семинаров. От нее ожидают больших результатов, причем не только научных. С. Байор, бравший интервью у рабочих и работниц г. Брауншвейга 1890—1914 гг. рождения, считает, что эти интервью способствовали пробуждению интереса к истории. Не только историк стремится получить информацию, но и рассказчик ждет ее от ученого; ему хочется узнать мнение ученого о своем рассказе. Часто от ученого ждут объяснения собственной жизни. Байор заметил, что присутствовавшие молодые люди, например внуки опрашиваемых, сами большей частью рабочие, вначале выказывавшие незаинтересованность происходящим, в ходе интервью заметно изменяли поведение, подсаживались, слушали, сами принимали участие в беседе 19.
Практические исследователи, занимающиеся «устной историей», прежде всего собирают материал и — это очень важно — сами создают новые источники20. Целый ряд вопросов волнует их: методические, технические, нравственные, правовые21. В ФРГ вышло немало работ, созданных непрофессионалами на основе материалов «устной истории». Критики «истории повседневности» к этим дилетантам (Laien) иногда причисляют (с оттенком пренебрежения) и профессиональных историков, занимающихся такими сюжетами. Ф. Ульрих возмущенно восклицает: профессионалы «воротят носы от „босоногих историков" (Barfusshistoriker) », считая, что стремление любителей участвовать в написании истории — глу-
пый авантюризм. Между тем, говорит он, «история не должна создаваться только специалистами и только для специалистов (курсив мой. — С. О.). Ее следует писать и изучать так, чтобы в этом участвовало возможно больше граждан, чтобы ее могли понимать все» 22. Я готова согласиться с этим тезисом.
Могут ли любители написать историческую работу?
В 1978 г. в Швеции вышла книга журналиста Свена Линдквиста с характерным заголовком, давшим название целому движению, — «Копай, где стоишь». Автор, полагающий, что каждый человек может заниматься историей того места, где он живет и работает, описал в ней проделанный по его инициативе труд рабочих шведской цементной промышленности по изучению и написанию истории своих предприятий. Линдквист советовал любителям истории вступать в контакт с местными историками, знакомиться с методами их работы и смело приступать к делу 23. Идея Линдквиста нашла отклик и в ФРГ.
Примером подобной работы может служить книга, написанная историками-любителями и рабочими из Рурской области, которая по праву считается одним из лучших образцов такого рода трудов. Члены кружка любителей истории в г. Реклингсхаузене в течение четырех лет писали историю старейшего городского квартала Хохлармарка за 100 лет. Группа инициаторов, назвавшая себя «Вы еще помните?», еженедельно устраивала встречи с жителями Хохлармарка, собирала рассказы о прошлом квартала, о том, как жили и работали в разное время, о чем думали, спорили, чему радовались и огорчались, как относились к событиям в стране жители этого большого рабочего квартала. Собрали множество устных рассказов, фотографии, документы, дневники, письма, стихи, песни и т. п. Многие материалы целиком вошли в подготовленную книгу. В ней рассказывается о возникновении поселка Хохлармарк, миграции населения, занятиях жителей, труде горняков, повседневной жизни их семей, об участии рабочих в ноябрьской революции 1918 г., в сопротивлении фашистской диктатуре, наконец, об отражении в этом горняцком квартале «экономического чуда» 50-х годов. Книга завершается разделом «Хохлармарк сегодня». Она прекрасно издана, богато и интересно иллюстрирована факсимиле документов, фотографиями, рисунками, карикатурами и пр.24 Создание подобного рода работ, считают «историки повседневности», доступно всем.
На материалах устных опросов создаются и серьезные профессиональные исследования. Одним из лучших среди них в ФРГ считают работу, подготовленную группой молодых ученых (интервью брали также и студенты) из Эссена и Хагена под руководством проф. Л. Нитхаммера . В рамках исследовательского проекта по изучению социальной культуры в Рурской области ученые взяли 200 многочасовых интервью у пожилых людей — рабочих, служащих, домохозяек — об их жизни в 30 —50-х годах. Их интересовала повседневная жизнь трудящихся, отношения в семье, отношения между поколениями, восприятие событий, происходивших в стране (отношение к фашизму, к войне, к лагерям смерти, к пленным, к рабочим других национальностей, пригнанным во время войны). Исследователи поставили целью проследить линии континуитетов и разрывы
в сознании и поведении рурских рабочих в годы фашизма и в послевоенную эпоху. Любопытно, что большинство опрошенных группой Нитхаммера людей оценивали 30-е годы по сравнению с 20-ми как годы «нормальной жизни», т. е. устойчивого быта, постоянной работы, уверенности в завтрашнем дне. Затем в их сознании разрыв — война. 50-е годы оцениваются как возвращение к «нормальной жизни». В качестве момента, знаменующего это возвращение, большинство отмечало не 1945-й год, а 1948-й — проведение денежной реформы и связанная с ней постепенная стабилизация быта.
Жизнь рабочих и рабочее движение — это одна из наиболее распространенных тем исследований «истории снизу». Западногерманские историки полагают, что только исследование повседневной жизни рабочих, их поведения и обыденного сознания по-настоящему прояснит историю рабочего движения, роль и значение рабочих организаций26.
В книгах, посвященных жизни рабочих, можно найти различные подходы к задачам, целям и способам исследования. Пока что среди них преобладают труды, далекие от проблем социальной психологии. Но и в них находим немало интересного. В 1983 г. в Дуйсбургском университете состоялся симпозиум по теме «Рабочее движение и рабочая культура в кайзеровскую эпоху». Опубликованные в виде докладов материалы симпозиума посвящены в основном рабочей культуре, понимаемой как социальное и политическое поведение рабочих и их ценностные ориентации 27. Впрочем, некоторые участники симпозиума ограничились традиционным анализом положения рабочих, привлекая при этом новые материалы. Автор одного из 13 докладов X. Питч, стремясь показать положение рабочих на крупных предприятиях Дуйсбурга в конце XIX в. «в существенных чертах и наглядно» 28, в качестве главного источника использовал фотографии. Он воспроизводит в книге 31 фотографию, извлекая из этого материала сведения о характере труда рабочих и бытовых условиях на производстве. Сопоставляя то, что запечатлено на фотографиях, с рапортами фабричных инспекторов, Питч анализирует условия и характер труда различных категорий рабочих, степень проникновения в их труд машин и механизмов; соотношение технического прогресса в устройстве доменных печей и изменений в характере и тяжести труда.
Жизни немецких рабочих и ремесленников в XIX в. посвящен сборник, составленный под руководством недавно умершего известного историка В. Конце29. Авторы 19 докладов рассказывают, как жили немецкие рабочие, что они ели и пили, каковы были их жилье и одежда, каковы были отношения в семьях, как они болели и умирали. Исследуются заработки рабочих, размеры их сбережений. Сравниваются периоды сравнительного благополучия и кризисные ситуации в жизни рабочих, изменения самосознания рабочих в эти периоды, их разделение на тех, кто приспосабливается, и тех, кто готов идти на конфликт.
Вышел сборник документов, посвященный рабочим семьям в конце XIX—начале XX в. Рассматриваются пути создания семьи, судьба женщин и судьба детей из рабочих семей, экономическая основа семьи, домашнее хозяйство, жилищные условия и т. п.30 Появилась работа о досуге
рабочих в XIX в., его формах и его значении для развития общественного сознания и политической культуры рабочих31.
Обширную часть «истории повседневности» составляет исследование «повседневности» женщин. Эта тематика перспективна, потому что наиболее интересный материал о повседневной жизни в прошлом дают исследователю именно опросы женщин. Они традиционно обеспечивают стабильность домашней жизни, составляющей значительную часть повседневной действительности. В ФРГ выходит множество работ, посвященных женскому вопросу, женскому труду, роли женщин в общественной жизни в разные исторические эпохи. Здесь создан центр исследований по женскому вопросу. В рамках одной из его программ «Положение женщин в мире труда и в семье в Германии в 1945 — 1949 гг.» были подготовлены и вышли в свет в 1984—1986 гг. два тома документов32, характеризующих жизнь женщин в послевоенной Германии. Выясняется, что в те годы именно женщины своим трудом обеспечивали более или менее стабильную повседневную жизнь, не говоря уже о том, что преимущественно женщины разобрали развалины, привели в порядок улицы городов. Общество как будто бы оценило их заслуги. Но то, что женщины самоотверженно и безропотно делали все, что от них требовалось, опять оттеснило их к старой триаде — «Kinder, Kuche, Kirche», и это произошло, как только оживилось производство и потребовалась мужская рабочая сила. Анализируется и участие женщин в политической жизни в послевоенный период.
Авторы исследования повседневной жизни немецкой семьи в послевоенные годы 33 С. Мейер и Э. Шульце избрали для анализа около 30 берлинских семей; они записали рассказы их членов, мужчин и женщин. Психологический климат в этих семьях в те годы определяло совершенно особое отношение к семье как к единственному прибежищу, единственному источнику эмоциональной и материальной поддержки, надежности, защищенности. Это была и ячейка общественной жизни. Большей частью здесь, дома, обсуждались события в стране и принимались решения об участии в них. С другой стороны, в послевоенные годы в семье ощущались слабость и неуверенность мужчин и тяжкое взаимное отчуждение супругов, которое женщины всеми силами старались преодолеть.
В конце 70-х годов в ФРГ появились первые работы по истории повседневной жизни в годы фашистской диктатуры в Германии. В 80-е годы это просто поток литературы. Историки ищут ответы на социально-психологические загадки германского общества 30-х годов, остающиеся жгучими и актуальными сегодня. Разгадки представляются гарантией против тоталитаризма. Молодые по преимуществу, авторы задаются целью воссоздать повседневную жизнь «маленьких людей» в нацистской Германии, проникнуть в их восприятие и понимание событий 30 —40-х годов, объяснить их поведение. Они называют это изучением национал-социализма «снизу и изнутри» .
К 30-летию разгрома фашизма и окончания второй мировой войны группа студентов организовала в Бохуме выставку, посвященную сопро-
тивлению рабочих Рура в годы гитлеровской диктатуры. Один из самых деятельных устроителей — Д. Пойкерт, тогда студент, подготовил путеводитель по выставке, который через год превратился в книгу о борьбе рабочих Рура35. Пойкерт изучил мелкие и мельчайшие проявления протеста рабочих и детали их нонконформистского поведения — на уровне их повседневной жизни и просто быта — например, отказ от пожертвований на зимнюю помощь армии, слушание зарубежного радио, отказ евреев носить желтую звезду и т. п. Книга была подготовлена на основе устных опросов живых свидетелей и изучения архивных материалов, среди которых автор отдавал предпочтение собственным свидетельствам рабочих. В 1981 г. Пойкерт вместе с И. Ройлеке издал также сборник докладов, посвященных различным аспектам жизни подданных гитлеровского рейха. В докладах освещаются колебания жизненного уровня и восприятие этих колебаний населением, изменение в сознании деревенских жителей и изменение семейного климата под влиянием национал-социалистской идеологии и политики 36.
Вышедшая в Кёльне в 1983 г. небольшая книга молодого западногерманского историка М. Клауса посвящена истории «Союза немецких девушек» 37. Подход М. Клауса к исследованию ставит его книгу в ряд наиболее перспективных работ в рамках нового направления. Эта работа не о деятельности «Союза немецких девушек» и не просто о членах этого союза, а о субъективных переживаниях и поведении девушек; попытка объяснить кажущиеся странными высказывания сейчас уже старых женщин, знающих о преступлениях фашизма и переживших ужасы войны, но вспоминающих о днях своей юности, проведенных в рядах девичьей гитлерюгенд, как о чем-то прекрасном. Это и попытка подойти к объяснению того, как фашизм обрел, по выражению Геббельса, «власть над сердцами».
Автор стремится выяснить, каким образом, с помощью каких мер и влияний «Союз немецких девушек» добивался интеграции своих членов в национал-социализм и, с другой стороны, каковы были субъективные переживания девушек в процессе этой интеграции. Его источники — опубликованные воспоминания женщин и неопубликованные рукописи, фильмы, тексты радио- и телепередач, пресса, документы «Союза немецких девушек», материалы архивов Мюнхена и Кобленца и т. п. Но главным источником Клауса были, конечно, многочасовые беседы с женщинами.
Автор опросил 49 женщин — бывших членов «Союза немецких девушек», различного возраста, из различных общественных кругов, одиноких и замужних, домашних хозяек и работающих. С 31-ой из них он беседовал лично, записывая беседы, если получал на то согласие, на магнитофонную ленту. Остальные прислали письменные ответы или беседовали с М. Клаусом по телефону.
Осторожно направляя разговор, М. Клаус стремился добиться максимальной самостоятельности собеседниц — так, чтобы они сами выделили та, что считают главным в своем мировосприятии и самосознании юношеских лет.
С другой стороны, он проанализировал документы «Союза немецких девушек», стремясь выяснить точку зрения его руководителей на задачи
воспитания молодежи, представление об идеальном образе немецкой девушки.
Сопоставляя эти документы и материалы опроса женщин, Клаус выявляет совпадения и несовпадения в этих двух рядах представлений и приходит к следующим выводам. Идеалы «трех К» были чужды замыслам руководителей «Союза немецких девушек». Они хотели сделать его политической организацией, воспитывающей «политически сознательных» подданных государства. Но в субъективных переживаниях членов союза эта идея не находила никакого отзвука. Все опрошенные женщины — тогда девочки 11 — 14 лет — вступали в союз отнюдь не по убеждению и не по политическим соображениям, а вследствие чисто эмоциональных переживаний: иногда в поисках подруг для общих игр, чаще — в поисках групповой солидарности, групповой защищенности («Мы были теперь „мы"», — сказала одна из женщин) 38. Национал-социалистская расовая идеология, которую руководители гитлерюгенд хотели сделать основой мировоззрения девушек, не проникла в их умы. Воспоминания о вере в фюрера и любви к нему, о любви к родине, к Германии звучат в рассказах женщин. Находили понимание и переживались как радость требования верности фюреру, готовности к самопожертвованию. Быть нужными обществу и готовыми ему служить — одна из главных добродетелей гитлерюгенд; она вызывала воодушевление 39. Но убежденными национал-социалистками девушки явно не стали. Многие испытывали безотчетный страх перед евреями, коммунистами или чернокожими американцами, но вовсе не все и не всегда, как повелевал долг, рассматривали евреев как врагов народа и, случалось, не выдавали спрятавшихся, как было предписано. Нарушая строжайшие запреты, они беседовали с работницами, пригнанными из оккупированных стран. Несмотря на все усилия союза предельно идеологизировать сознание девушек, идеология не срабатывала до конца на уровне повседневной жизни и обыденного сознания. Чувство долга, восторг перед фюрером, как вспоминают женщины, часто отступали перед простой человечностью.
Однако другие предписания национал-социалистского руководства девушки воспринимали охотно и сознательно. Идеи о физическом воспитании, о крайней, почти аскетической, простоте в одежде и вообще во внешности, о рациональном питании, вообще о «простой и естественной жизни» они принимали с доверием, и аскетизм становился частью их существа. Сексуальность была здесь табуирована, чувственные радости трактовались как «еврейская и большевистская похотливость». Девушки охотно воспринимали идею о простых и чисто дружеских отношениях с мужчинами, без примеси секса, который, как они вспоминают, казался им чем-то таинственным, низменным и излишним. Представление о «чистоте», «расовой избранности» связывалось с отдаленной перспективой материнства — исключительно в браке — и воспитании здоровых детей ради будущего Германии.
Итак, заключает М. Клаус, «девушки, хотя и бессознательно, но добровольно подчинялись давлению союза, что и позволило ему интегрировать их в национал-социализм. За это они получили призрачное счастье
единства и ощущение идентичности. Девушки вовсе не были шизофреничками, сумасшедшими; напротив, они действовали так, как им представлялось разумным, ради обретения уверенности в себе и удовлетворения своих жизненных потребностей. . . Они позволили себя обмануть, но не сознавали обмана. Они были действующими лицами и объектом действий других, инструментами и дирижерами, „преступницами" и жертвами в одно и то же время» .
Ю. Кокка признает заслуги «историков повседневности» в изучении жизни простых людей при фашизме. Он полагает, что благодаря их работам картина превращается из черно-белой в цветную, что существенно меняет наши представления. Возникает возможность приблизиться к пониманию коллективной психологии немцев эпохи фашизма, хотя бы отчасти объяснить их поведение — конформизм или нонконформизм, трусость или отвагу41.
Кокка приводит в своей статье удачные слова X. Шефера, автора книги о жизни берлинцев в годы второй мировой войны42, характеризующие состояние сознания подданного «третьего рейха», — «расколотое сознание». В политике гитлеровского режима, пишет Шефер, соединялись противоположные требования. С одной стороны, от подданных рейха требовалось как будто бы активное участие в политической жизни, во всяком случае, осознание своего долга перед государством; с другой — поощрялось погружение в изолированную среду семьи, в частную жизнь. На деле репрессии ослабляли или разрушали всякую активность людей. Деятельность всеохватывающего бюрократического государственного аппарата вела к уничтожению традиционной общественной и политической культуры. Деполитизация, распад прежних связей, свертывание человеческого общения до рамок ближайшего окружения, уход в частную жизнь создавали некую атомизацию жизни, разрыв между повседневной действительностью, обыденным сознанием и общественными событиями. В результате ослаблялись или разрушались основы возможного сопротивления.
Другой вывод — система фашизма не создала тоталитарного общества в полном смысле этого слова. Жизнь была более сложна и многослойна, чем принято считать. Несмотря на слежку и преследования, возможности нонконформистского поведения отдельных людей (в основном это были все же те, кто в прошлом был связан с рабочим движением) существовали.
Тематика исследований по истории фашизма с точки зрения «истории повседневности» в последнее время расширилась. Появились работы о школе в годы национал-социализма, о жизни молодежи и ее оппозиционном поведении, об альтернативной молодежной субкультуре в гитлеровской Германии 43.
Конечно, на волне интереса к «истории повседневности» сейчас выплыло немало работ (особенно это касается местной и региональной истории), не вносящих ничего существенно нового в понимание фашизма. Но даже и в этом случае большое значение имеет публикация документов и воспоминаний. Их убедительность побуждает историка выйти за рамки отдельных документов и попытаться интерпретировать коллективный опыт и его значение для изменения в коллективном сознании. Кроме того,
как подчеркивают историки ФРГ, подготовка таких работ имеет особое значение для развития исторического сознания граждан: ведь в ней принимают участие рабочие, профсоюзные активисты, студенты, школьники, домохозяйки.
Интерес к «истории повседневности» в ФРГ растет, работ выходит множество, особенно в самые последние годы. В 1984 г. 35-й съезд «Союза историков Германии» и «Союза учителей истории Германии» был посвящен теме «Условия жизни, менталитет и формы действия в истории»; в выступлениях участников съезда красной нитью проходила мысль о необходимости расширить изучение «истории повседневности» 44. Избранный на этом съезде председателем «Союза историков Германии» профессор Кёльнского университета К. Майер на 16-м конгрессе исторических наук в Штутгарте в 1985 г. назвал изучение «истории повседневности» одним из главных достижений послевоенной западногерманской историографии, наряду с развитием социальной истории, исторической антропологии, изучением ментальности и обращением к теориям К. Маркса и М. Вебера45 .
По мнению многих историков и критиков «истории снизу», это направление внесло новые импульсы в немецкую историческую науку, заставило обратиться к новым темам и проблемам. В этом смысле его влияние чувствуется во всех областях исторических исследований.
Однако «история повседневности» часто вызывает весьма критическое и ироническое отношение, особенно со стороны представителей «социально-исторической науки». Они недовольны тем, чем приверженцы нового направления особенно гордятся — «демократизацией науки» — и в смысле предмета исследований, и в смысле привлечения к занятиям историей любителей, студентов и школьников. Критики упрекают «историю снизу» в том, что она таким образом «размывает» настоящую историческую науку. Между тем «историки повседневности» понимают «демократизацию науки» вовсе не как ее вульгаризацию, утрату качественных критериев, не как вытеснение профессионалов дилетантами, а главным образом как содержательное и методическое изменение смысла исследований в духе
46
внимания к простым людям .
Кокка предупреждает, что «история повседневности» порой погружает читателя в море мелочей, возникает опасность «сужения истории до картинок из быта маленьких людей» 47. Нельзя, говорит он, сводить историю к скрупулезному описанию подробностей, к трогательным рассказам о жизни людей «из массы» 48. Стоит ли писать книги ради составления беспорядочной мозаики, головоломки исторических миниатюр? Методы «историков повседневности» годятся только для исследования малых социальных групп. Не сведется ли «история повседневности» к возрождению немецкого историзма в новой форме, к созданию «неоисторизма»?
Кокка сомневается и в возможности понять явление, если ограничиваться только свидетельствами очевидцев. Предположим, говорит он, историк задался целью понять инцидент, происшедший в Верхнем Гессене в 1880 г., когда крестьяне на выборах в ландтаг отдали свои голоса двум
кандидатам от антисемитской партии. Что могут дать в данном случае рассказы простых людей относительно их ощущений, страданий, переживаний, воспроизведение их системы ценностей без анализа обстановки в стране в целом, аграрного кризиса 70-х годов, противоречий между городом и деревней, церковно-конфессиональной ситуации — словом, без анализа структур и процессов? Только лишь усиление в массах антисемитизма с помощью исторической науки, которая в таком случае не заслуживала бы называться наукой49.
Другое направление критики в адрес «истории повседневности» состоит в следующем. «История снизу» заявляет себя как протест против того, что Макс Вебер назвал рационализацией общественной жизни». Как говорит тот же Кокка, ее сторонники с наивным умилением пытаются помочь людям отыскать «свои собственные корни», свою «малую родину». «История своего маленького местечка в рассказах дает ощущение родины гораздо сильнее, чем критическая, понятийно-аналитическая, теоретически обоснованная история общества, ибо, по выражению англичан, „small is beautiful"*» 50. Порой такое понимание истории фатальным образом сближается с концепциями, приукрашивающими прошлое из политических соображений. Симпатия к «маленьким людям» и «маленьким местечкам» иногда смыкается с критикой развития цивилизации вообще. «Модернизация» предстает только как утрата прекрасного прошлого маленьких жизненных мирков. Ностальгическая идеализация жизни народа в «до-индустриальный период» ведет к тому, что консерватизм в сознании «маленьких людей» как бы не замечается. Велер подчеркивает, например, что идеализация «простой жизни», «романтический псевдореализм» «истории повседневности» предполагает забвение таких черт этой жизни, которые сыграли пагубную роль в страшных событиях в Германии в XX в. да и в прошлом определяли далеко не идеальный характер народного начала, народной жизни: ненависть к «чужакам», враждебность друг к другу, косность, национализм, антисемитизм, грубость в быту, грубость нравов. Часто все это просто предается забвению или же толкуется всего лишь как следствие тяжких условий жизни51. Иногда умиление жизнью и образом мыслей простых людей превращает работы по «истории повседневности» — конечно, Велер имеет в виду наихудшие образцы - в расхожее чтиво, несущее в себе черты китча в духе «Гартенлаубе» — семейного журнала прошлого века.
И Велер, и Кокка, и другие критики справедливо полагают, что историкам нового направления не хватает теоретической ориентированности и вкуса к обобщениям, чему придается особое значение в «социально-исторической науке». Они отмечают, что «историкам повседневности» есть чему поучиться у «социальных историков». Однако сам Кокка понимает, что «социально-исторической науке» «история повседневности» нужна нисколько не меньше. «История снизу» должна внести в описание исторического процесса, понимаемого как единство и взаимодействие объективных моментов, важных политических событий, экономической жизни
* Малое всегда прекрасно (англ.).
и духовных течений, новый аспект — его субъективную сторону. Эта «микроистория» покажет, говорит Кокка, как отражается жизнь общества в повседневной жизни и менталитете простых людей, ради которых, как неизменно провозглашают власть имущие, совершаются все действия общества и государства. Кроме того, использование подходов и методов «истории повседневности» помогло бы «социальным историкам» приблизиться к пониманию культуры в широком смысле этого слова 52.
Споры между «социальными историками» и «историками повседневности» не только не завершены, но пока еще и не развернуты по-настоящему, особенно со стороны последних.
О новом направлении в историографии пишут и в научных и в политических журналах и газетах. Под шум споров «история повседневности» сама становится повседневностью, проникает в учебники истории, в телевизионные передачи, в документальное кино, вызывает интерес широкой читающей публики. «История повседневности», или «история снизу», как мы видели, выросла из протеста. Это протест против «профессорской» старой немецкой науки в духе застывшего «немецкого историзма», против глобальных теорий, не всегда приносящих успех, против рассмотрения истории в абстрактных категориях — только как развитие экономических и социальных процессов. Это — и выступление против жестких схем истории классовой борьбы и ступеней мировой истории вульгаризованного, догматически толкуемого марксизма.
Каково будущее «истории повседневности»? Ответить на этот вопрос пока невозможно. Будет ли она прикладной отраслью, предназначенной для накопления источников? Или же, углубив свои цели и методы, станет ветвью «исторической антропологии»? В статье Т. Петерсен, посвященной 35-му конгрессу историков ФРГ в 1984 г., высказывалась мысль, что бурное развитие «истории повседневности» отражает обычное для Германии явление: она опаздывает. В то время как во Франции «историческая антропология» давным-давно нашла широкое развитие, германская историческая наука только еще идет к ней на путях «истории снизу» 53. Мне кажется, что в этой мысли есть зерно истины. Отнюдь не считая, что «история повседневности» — это определяющее явление в современной историографии ФРГ, направление, пришедшее на смену немецкому историзму и «социальной истории», я полагаю, что это одно из новых перспективных течений, естественным образом вливающееся в комплексное изучение человека, в изучение социальной психологии, массового сознания. Это один из подходов историка к пониманию своей науки как науки о человеке в первую очередь.
Изучение «истории повседневности» активизирует широкие круги людей, интересующихся историей и не умеющих ее изучать. Она пробуждает желание рассказать о прошлом и рождает сознание, что история творится нами самими, а это сознание — шаг не только к историческому, но и к демократическому сознанию. Не является ли это столь же актуальным для
нас, в нашей стране, как это актуально в Германии, как актуально, впрочем, и в любой другой стране?
«История снизу» призывает ученых оживить в памяти народа тех безымянных участников истории, чьи жизни во всех исторических сочинениях, в том числе и в тех, где речь идет о «народных массах» как «движущей силе истории», неизбежно исчезают, растворяются в величии исторических событий или в деяниях героев. В годы сталинщины мы потеряли тысячи выдающихся ученых, писателей, общественных и государственных деятелей, военачальников. Но потери не исчерпываются громкими именами. Мы потеряли миллионы простых людей, не известных никому, кроме их близких. Не является ли нашим долгом и нашей задачей вспомнить об этих «безымянных» жертвах террора, стертых в лагерную пыль, сделать все, что только возможно, чтобы сохранить в истории их незаметные жизни?
Чтобы осмыслить собственное прошлое, насущно необходимо понять, разгадать загадки социальной психологии советских людей в 20—40-е годы. Что же может быть важнее на начальной стадии такой работы, чем воспоминания, устные рассказы живых свидетелей тех десятилетий? И как важно не упустить время! Это поможет создать образ нашего прошлого, того мира, в котором скрываются корни сегодняшних дел и сегодняшних бед.
Идеи носятся в воздухе. Записи солдатских рассказов С. С. Смирнова и К. М. Симонова, книги А. Адамовича и Д. Гранина, С. Алексиевич, сбор материалов о чернобыльской трагедии Ю. Щербаком, деятельность отрядов следопытов — студентов и школьников свидетельствуют о том, что задача, о которой я говорю, действительно актуальна и решение ее вполне назрело. Раздаются призывы к созданию всесоюзного общества, которое предполагается назвать «Наследие» или «Голос прошлого» 54. Но историки, которые во всем мире руководят подобными движениями, у нас в стране все еще бездействуют. . .
' См.: Koselleck R. Wozu noch Historie // Historische Zeitschrift. 1972. Bd. 212.
2 Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation: Soziogenetische und psychogeneitsche Untersuchungen. Frankfurt а. М., 1978. Bd. 1 — 2. Обзор этого труда Н. Элиаса, выполненный H. В. Брагинской, см.: Культура и общество в средние века: методология и методика зарубежных исследований. М., 1987. Вып. 2. С. 101 — 122.
См.: Sussmuth H. Geschichte und Anthropologie: Wege zur Erforschung des Menschen // Historische Anthropologie / Hrsg. von H. Sussmuth. Gottingen, 1984.
Ullrich V. Entdeckungsreise in den historischen Alltag // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1985. H. 6. S. 403. (Далее: GWU).
5 Ullrich V. Spuren im Alltag. «Barfusshistoriker» — woher sie kommen und was sie wollen // Die Zeit. 1981. 2. Nov.
Lozek G. Aktuelle Tendenzen der burgerlichen Geschichtsschreibung in der BRD // Marxistische Blatter. 1981. N 5. S. 36.
Mommsen W. J. Geschichtsschreibung und geschichtliches Bewu?tsein in der Bundesrepublik // Liberal. 1987. H. 2. S. 39.
См. об этом: Galinski D., Lachauer U. Feierabend und Freizeit im Wandel: Sozialgeschichte des Alltags. Braunschweig, 1981.
Lodovico L. Ruckkehr zu Augenlust: Traditionalismus und zeitgema?en Artigkeiten // Links. 1986. N 193.
10 Wehler H.-U. Der Bauernbandit als neuer Heros // Die Zeit, 1981. 18. Sept. S. 44. 11 Kocka J. Sozialgeschichte. Gottingen, 1986. S. 167.
12 Ullrich V. Entdeckungsreise. . . S. 403.
13 Wehler H.-U. Op. cit.
14 Kocka J. Sozialgeschichte. S. 167.
15 Peukert D. Neuere Alltagsgeschichte und Historische Anthropologie // Historische Anthropologie. Gottingen, 1984. S. 60-61.
16 Kocka J. Sozialgeschichte.
См.: Шмидт С. О. Помни об отчем доме // Известия. 1988. 5 сент.
18 См. об этом: Курносов А. А. Воспоминания-интервью в фонде комиссии по истории Вели
кой Отечественной войны Академии наук СССР // Археологический ежегодник. 1973. М.,
1974.
19 Bajohr S. «Oral History» — Forschung zum Arbeiteralltag // Das Argument. 1980. N 123.
S. 670.
20 Американские специалисты видят в этом свою главную задачу. См.: Starr L. M. Oral history in der USA: Probleme und Perspektiven // Lebenserfahrung und kollektives Gedachtnis. Die Praxis der «Oral History». Frankfurt a. M., 1980.
21 См.: Niethammer L. Einleitung des Herausgebers // «Die Jahre weiss man nicht, wo man die
heute hinsetzen soll»: Faschismuserfahrungen im Ruhrgebiet, 1930 — 1960. Bonn, 1983.
22 Die Zeit. 1981. 2. Nov.
23 Об этой книге см.: Lindquist S. Grabe, wo du stehst // Geschichte von unten: Fragestellun
gen, Methoden und Projekte einer Geschichte des Alltags / Hrsg von H. Ehalt. Wien; Koln;
Graz, 1984. S. 295-305.
24 Hochlarmarker Lesebuch: Kohle war nicht Alles: 100 Jahre Ruhrgebietsgeschichte. Oberhau
sen, 1981.
25 Niethammer L. Op. cit. См. об этой книге: Коска J. Drittes Reich: Die Reihen fast geschlossen: Was alltagsgeschichtliche Perspektiven bringen konnen // Die Zeit. 1983. 15. Okt.
26 Повседневной жизни и обыденному сознанию немецких рабочих посвящены работы историков ГДР, которых я не касаюсь в данной статье. Стоит, однако, отметить, что одним из пионеров «истории повседневности» в ГДР является старейший немецкий историк Ю. Кучинский. См.: Kuszynski I. Geschichte des Alltags des deutschen Volkes, 1600 bis 1945. В., 1980. Bd. 1-5.
27 Arbeit und Alltag im Revier: Arbeiterbewegung und Arbeiterkultur im westlichen Ruhrgebiet
im Kaiserreich und in der Weimarer Republik. Duisburg, 1985.
28 Pietsch H. Die Feuerarbeiter: Arbeitsverhaltnisse in der Duisburger Grosseisenindustrie vor
den 1 Weltkrieg // Arbeit und Alltag im Revier. . .
29 Conze W., Engelhardt U. Arbeiterexistenz im 19. Jahrhundert: Lebensstandard und Lebens
gestaltung deutscher Arbeiter und Handwerker. Stuttgart, 1981.
30 Saul К., Flemming ]., Stegmann D., Witt P. Arbeiterfamilien in Kaiserreich. Konigstein, 1982.
31 Sozialgeschichte der Freizeit: Untersuchungen zum Wandel der Alltagskultur in Deutschland.
Wuppertal, 1980.
32 Kuhn A. Frauen in der deutschen Nachkriegszeit. Dusseldorf, 1984—1986. Bd. 1—2.
33 Meyer S., Schulze E. Von Liebe sprach damals keiner. Familienalltag in der Nachkriegszeit.
Munchen, 1985.
34 См. об этом: Мерцалова Л. А. Освещение в ФРГ истории германского фашизма и антифа
шистского сопротивления: Вопросы методологии. Воронеж, 1986. С. 160—203. (Депониро
вано в ИНИОН).
35 Peukert D. Ruhrarbeiter gegen den Faschismus: Dokumentation uber den Widerstand im
Ruhrgebiet, 1933-1945. Frankfurt a. M., 1976.
36 Peukert D., Reulecke 1. Die Reihen fast geschlossen: Beitrage zur Geschichte des Alltags
unter dem National-Sozialismus. Wuppertal, 1981.
37 Klaus M. Madchen im Dritten Reich: Der Bund Deutscher Madel (BDM). Koln, 1983.
38 Ibid. S. 18.
Некоторые из этих принципов союза потерпели крах во время войны, существенно изменилось и отношение к ним молодых женщин.
40 Ibid. S. 190-191.
Коска J. Drittes Reich. . .
42 Schafer H. D. Berlin im Zweiten Weltkrieg. Munchen, 1985.
43 Подробную библиографию этих работ см.: Archiv fur Sozialgeschichte. Bonn, 1986. Bd. 26;
Bonn, 1987. Bd. 27.
44 См. об этом: Вишлев О. В. 35-й съезд западногерманских историков // Новая и новейшая
история. 1985. № 3. Не могу согласиться с автором этого сообщения, утверждающим, что
«микроистория» — это всего лишь «проявление глубокого теоретико-методологического
кризиса, которым охвачена уже несколько десятилетий историография ФРГ» (с. 212).
Последние десятилетия в западногерманской исторической науке отмечены, напротив,
плодотворными теоретико-методологическими поисками.
45 Meier Ch. Zur Lage der Geschichtswissenschaft in der Bundesrepublik // GWU. 1986. N 2.
46 См.: Fischer G. Autobiographische Texte als historische Quelle // Geschichte von unten,
S. 84.
47 Kocka J. Klassen oder Kultur? Durchbrache und Sackgassen in der Arbeitergeschi
chte // Merkur. 1982. H. 10.
48 Historische Anthropologie. S. 80—81.
49 Ibid. S. 80.
50 Merkur. 1982. H. 10. S. 956.
51 Die Zeit. 1981. 18. Sept.
52 Historische Anthropologie. S. 79.
53 См.: Frankfurter Allgemeine Zeitung. 1984. 9. Okt.
54 См. об этом: Станкевич С. Сохранить голос истории // Комс. правда. 1988. 23 янв.
|
