Одиссей. 1996. М.: Наука, 1996.
К оглавлению
КАРТИНА МИРА В ОБЫДЕННОМ СОЗНАНИИ
Жорж Дюби
ПОЧТЕННАЯ МАТРОНА И ПЛОХО ВЫДАННАЯ ЗАМУЖ: ВОСПРИЯТИЕ ЗАМУЖЕСТВА В СЕВЕРНОЙ ФРАНЦИИ ОКОЛО 1100 ГОДА
В десятилетия, обрамляющие 1100 год, конфликт между двумя концепциями брака - мирян и церковных иерархов - преодолел в Северной Франции свою критическую фазу. В это время завершается реформирование епископата. Благодаря упорному труду теоретиков канонического права, его интеллектуальные основания укрепляются. Епископы берутся диктовать новые модели общественной морали, имея в виду прежде всего такой исключительно важный институт, как семейно-брачные отношения. Они воспрещают вступать в брак духовным лицам, поскольку половое воздержание, возможно, кажется им залогом превосходства, какое должно поставить клир на вершину иерархии земных состояний. Мирянам, напротив того, епископы предписывают жениться, и это - дабы лучше держать их в узде, поставить в определенные рамки, положить предел их распущенности. С другой стороны, им вменяется в обязанность создавать брачные пары сообразно тем принципам и правилам, которые постепенно освящает эволюция обряда и церковной теории. Епископы утверждают нерасторжимость брачных уз. Они принуждают к экзогамии именем непомерно расширительного толкования инцеста. Они твердят, что продолжение рода - единственное оправдание соития. Они грезят о том, как бы изгнать из акта соития всякое удовольствие. Этому порядку, который прелаты навязывают с таким остервенением, на деле противостоит не беспорядок. Порядок наталкивается на другой порядок, на иную мораль, иные практики, регламентированные не менее строго, но созданные отнюдь не для спасения души - призванные упростить воспроизведение в обществе отношений в их структурной преемственности. В конце XI в. под воздействием трансформаций, которые повлияли на рассредоточение власти, эта мирская мораль, эти профанные матримониальные практики также стали более жесткими, по крайней мере, в рамках господствующего класса, в среде аристократии, единственной части светского общества, поведенческие установки которой, по-видимому, можно так или иначе фиксировать. Логично, что перед лицом епископских нравоучений знать и рыцари обнаруживают строптивость. И не единственно из желания
La matrone et la mal mariee // Duby G. Male Moyen Age. De l'Amour et autres essais. P., 1990. P. 50-73.
.________________ЖЛюбц. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ________237
наслаждаться жизнью. Если это главы домов, ответственные за судьбу линьяжа, они хотят иметь возможность свободно разводиться со своими женами, когда те не дарят им наследников мужского пола, жениться на собственных кузинах, когда такой союз сулит воссоединение наследственных владений. Если это холостяки, они желают свободно практиковать присущие "молодежи" эротические обряды. Таким образом, в продолжение григорианской реформы 'противостояние двух этических систем усугубляется. Из числа тех, кто наделен церковной властью, некоторые (папа издалека, затем его легаты, на местах - фундаменталисты типа Ива Шартрского) решительно встают во главе борьбы. И ведут они ее на многих уровнях. Так, они принуждают баронов, являющих собой пример для подражания, и прежде всего короля следовать своим инструкциям и это весьма эффектные предприятия, как, например, трижды провозглашенное отлучение Капетинга Филиппа 1. Так, они всячески пропагандируют идеальную модель семейно-брачных отношений - и это развертывание пасторали о добром браке. Среди наиболее эффективных инструментов подобной пропаганды, во всяком случае, среди тех, что наиболее доступны историку, фигурируют поучительные рассказы, биографии героев, подражать образу действий которых верующие призываются н которые ради этого отнесены к числу святых.
Жития святых при первом к ним обращении кажутся не слишком увлекательными, что следует отнести на счет жесткости данного литературного жанра, бремени формальной традиции. Однако, если рассматривать эти сочинения в качестве того, чем они являются, т. е. в качестве оружия - и такого, что отполировано до блеска - идеологической борьбы, они представляются весьма поучительными. Можно видеть, как воспоминания о реальных фактах прошлого становятся объектом манипуляций во имя достижения некоей цели, раскраиваются и монтируются вновь, и все это ради сценического эффекта наставления. Я выбрал два таких текста, составленные один в начале (1084), другой в конце (11301136) этого критического фазиса истории брака в нашей культуре. Оба они происходят из одного региона: это западные окраины графства Фландрии, между Булонью и Брюгге. Оба они вышли из мастерских одного типа - scriptoria бенедиктинских монастырей. Оба предлагают верующим для почитания женщину, т. е. тот и другой представляют примерный образец положения женщины. Оба текста увещевают мирян жить в браке так, как люди церкви того желали. Тем, что они сообщают, и тем, о чем они умалчивают, тексты демонстрируют две прямо противоположные позиции, подправляя пережитое, приукрашивая его либо очерняя.
* * *
Начать предпочтительно с анализа менее древнего текста- он и беднее, и, что парадоксально, он более традиционен. В нем повествуется о духовных заслугах графини Иды Булонской. Это жизнеописание было
238 Картина мира в обыденном сознании
составлено примерно через два десятилетия по смерти героини (1113 г.), в монастыре Васконвилье, который эта женщина восстановила и населила добрыми монахами, клюнийцами, куда после жарких споров было помещено ее тело и где, таким образом, в череде поминальных служб вокруг ее могилы установилось почитание. В соответствии с устоявшейся традицией повествование начинается с "детства", со всевозможных знамений, предвещающих необычайную судьбу, и с тех именно добродетелей, которые потомкам знатного рода передаются с кровью; затем речь заходит о взрослой жизни, об удивительных событиях, которыми она была отмечена, о смерти; завершается рассказ описанием чудес post mortem. Все это подано в форме правильно составленного досье, призванного обосновать необходимость официального признания культа, и в числе доказательств - сам этот запах святости, исходивший из могилы, когда однажды она была открыта. В том, что касается процедуры канонизации, церковная иерархия в самом деле обнаруживает отныне больше педантизма.
Ида родилась около 1040 г. и была очень важной дамой. Она оказалась обласкана судьбой: старшая дочь герцога Нижней Лотарингии, князя первой величины, и "не менее выдающейся" матери по рождению получила potestas и divitia, два атрибута знатности. Все предрасполагало ее к величию души. В совершенном почтении к традиции, предполагавшей, что в провиденциальном смысле знатные и богатые - добрые христиане, и признававшей существование вполне естественных корреляций между иерархиями мирских и духовных достоинств, автор этого жития, клюнийского по духу, определенно остерегается внушить читателю мысль, что Ида, госпожа, когда-либо помышляла унизиться, желала страдать телесно, умерщвляла плоть. Эта святая - не мученица, не аскет, не одна из тех безумных, которые желают быть бедными во что бы то ни стало. Перед нами супруга в полном смысле. Мораль, здесь проповедуемая, - мораль реализации женщины в браке.
Момент, когда в 1057 г., по достижении соответствующего возраста, Ида из девственницы, которой она была, стала супругой, представлен, таким образом, как решающий этап ее биографии. Автор озабочен тем, чтобы показать, что переход совершился с соблюдением всех приличий общественного и морального свойства. Правильно. Мужчина, дефлорировавший Иду, был, как и подобает, одного с ней общественного положения, "герой", "очень знатного рода", "крови Карла Великого", "исключительной славы" - видно, что акцент делается на необходимой изогамии и одновременно на той роли, которая отведена "славному имени", позволяющему "доблестным соединяться". Фактически именно репутация этой девушки прельстила Эсташа II, графа Булони ', то, что ему рассказывали о ее нраве, ее красоте, а особенно о "достоинствах ее породы". Он был вдовцом, после смерти сестры Эдуарда Исповедника. Он не имел законных детей мужского пола. Жена была ему совершенно необходима. И он ее получил благопристойным образом. Никаких похищений или соблазнений. Он послал гонцов к выдававшему невесту замуж, т. е. к отцу. Тот
Ж.Ло6и. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ 239
спросил совета у родни. Ида была ими "отдана". Затем в сопровождении представителей обоих домов препровождена в Булонь, где ее ожидал супруг. Здесь же и сыграли свадьбу, в торжественной обстановке. Pro more ecclesiae catholicae, - говорится в тексте. Намек на церковное благословение? В 1130 г. этот обряд укоренился в данном регионе. Ничто не говорит за то, что он был здесь введен уже в 1057 г. С этого момента Ида, conjux, предстает в раскрытии ее virtus in conjugio, т. е. в качестве своего рода пробирного камня для добрых жен. Прежде всего она послушна своему мужу, который ее поддерживает, руководит ею для ее же блага. Она набожна, но "с согласия мужа и во исполнение его воли". Можно ли вообразить, чтобы женщина достигла святости вопреки своему супругу?! Итак, она покорна, но, кроме того, сдержанна - клюнийской discretio в управлении домом, в своей манере обхождения с гостями, со знатными держится непринужденно, однако "целомудренно". Целомудрие создает действительно хороший брак. И Ида рожала "по слову апостола": "используя мужчину и как бы им не обладая". Ибо главная ее заслуга - то, что она мать. Она произвела на свет трех сыновей (о дочерях в тексте ни слова). Вторым по счету был Готфрид Бульонский, последним - Бодуэн, король Иерусалима. Почтением, которое к шестидесяти годам ей оказывалось, тяжелые духом святости, распространявшимся вокруг ее могилы, Ида, бесспорно, была обязана судьбе двух своих детей, тому обстоятельству, что два первых суверена Святой Земли вышли из ее чрева. И в самом деле, святость супружеского союза измеряется славой детей мужского пола, "плодами". Об этой славе Ида была предуведомлена еще подростком. Однажды ночью, "когда она предавалась сну", она увидала солнце, спустившееся с небес и мгновение пребывавшее в ее лоне. Агиографы любят предзнаменования и охотно припоминают сны. Этот, правду сказать, рискованно окрашен неполовозрелым эротизмом. Автор-монах прекрасно это чувствует. И стремится себя обезопасить. Ида спала, пишет он, но обратившись духом "к предметам высшего порядка". И, значит, греза эта не влекла ее к низкому, к удовольствию. Она возвещает, что девственница, наверное, станет матерью, и плод чрева ее будет благословен. Она возвещает святое материнство. Житие целиком и полностью построено на идее прославления материнства.
Genus, gignere, generositas - эти слова задают ритм первой части повествования. Отметим их телесные коннотации: это прежде всего кровь, хорошая кровь, порода. Как всякой девушке, брачным ритуалом введенной в благородный дом, Иде было назначено создать ("милостью божией") звено генеалогической цепи ^ Она рожала, она вскармливала мужчин. Не за то ей воздается, что вскормила их в спиритуальном смысле, воспитала, наставила и тем самым подготовила к подвигам, которыми они себя прославили. Но именно за то, что вскормила грудью, отказав им в молоке чужих сосцов, дабы не были они "заражены дурными нравами".
Далее сказано, что эта детородная функция, уже в новых формах, сохранилась за Идой и после того, как около 1070 г. она стала вдовой,
240 Кармна мира в обыденном соунании
"лишенной мужской поддержки". "Однако веселой по причине знатности своих сыновей", "богатой любовью свыше". Под властью старшего из них, Эсташа III, наследовавшего отцу в управлении домом, она укрепилась в своей добродетели. В неизменной плодовитости. Но, как бы то ни было, добродетель эта не проистекала более из ее тела'. Отныне Ида рожала своим богатством или, точнее сказать, деньгами. После смерти мужа и отца она, по соглашению с родственниками, ликвидировала собственное состояние, обратив его в звонкую монету. Эти деньги, источник происхождения которых - все еще отцовский род, она употребила на то, чтобы рождать новых сыновей, во Христе, - монахов. Действуя, разумеется, не одна, но всегда в согласии с мужчиной, в чьей власти оказалась. По "совету" своего сына и с его "помощью" она населяла округу Булони, восстановив или основав один за другим три монастыря. Мужских монастыря - по-прежнему в расчет берутся потомки только мужского пола. Сама Ида монахиней не стала. Конечно, "после смерти ее смертного мужа она прослыла соединившейся с бессмертным супругом жизнью в целомудрии и безбрачии". Конечно, мало-помалу она освобождалась из-под опеки сына и приобщалась к другой familia, во Христе, - Гугон, аббат Клюни, принял ее "как дочь". Однако, как и следовало, она оставалась в подчиненном положении, все так же послушна мужчинам. И когда она обосновалась поблизости от последнего из построенных ею монастырей, Ляшапель-Сент-Мари, у самых его ворот, в окружении своих служанок, это происходило уже под властью отца-настоятеля.- Богомолка, но "в меру". Больше кормилица. Кормящая бедных, кормящая братию. "Прислуживающая" мужчинам, как хорошо бы женщине делать это непрестанно.
То, что материнство воспринималось в качестве главной virtus этой святой, явствует также из некоторых особенностей двух чудес, ей приписываемых. Первое она совершила при жизни, в монастыре Ляшапель. Среди людей, кормившихся у Иды, была глухонемая девочка. Однажды на праздник мать привела ее в церковь к заутрене в свите графини. Было прохладно, и малышка дрожала. Она забралась под плащ Иды. Случилось так, что словно бы запах, исходивший от одеяний, помог ей переродиться: она начала слышать и говорить. И каковы же были ее первые слова? Mater, mater. Чудом исцелившаяся, получившая от аббата пребенду, тем не менее грешила: она зачала, родила, утратив не только невинность, но и свой пенсион и здоровье. Ида, однако, еще два раза избавляла ее от немощи, в которую та дважды впадала, - очищая это греховное материнство, чем девица так провинилась, выступая, наконец, в роли кормилицы, поскольку с каждым исцелением пребенда той возвращалась. Второе чудо произошло на ее могиле, видимо, незадолго до составления жития. Снова в пользу женщины - дочери Эсташа III Матильды, родной внучки Иды. Схваченная злой лихорадкой, "веря и предполагая святость блаженной", та отправилась к могиле. Первая паломница, Матильда была исцелена - ее бабка простерла свою чудотворную силу предпочтительно над
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная jany^k 241
своим линьяжем, этим древом Иессеевым, возникающим из ее благородного чрева.
В жизни этой графини, по всей видимости, нет ничего необычного. В конце XI в. было в порядке вещей, чтобы девицы ее положения выходили замуж за доблестных воинов и рожали таковых; овдовев, расточали благодеяния монастырям, с согласия своего старшего сына; наконец, приобщались и к монастырским службам. Ничего необычного, если не брать в расчет появления на свет Готфрида Бульонского ^ Когда бы двое из сыновей Иды не были столь знамениты, неужели в 1113 г. оспаривались бы ее останки, впоследствии вскрыта гробница, и к ИЗО г. она слыла бы явной святой? Инициатива официальной канонизации исходила, повидимому, от той самой Матильды, исцеленной бабкой с того света. Наследница Булонского графства, она соединилась браком с Этьеном Блуаским. Другая ее бабка, Маргарита Шотландская, уже почиталась святой, и древнейшее из жизнеописаний, датируемое 1093-1095 гг., изображает ее соглашающейся на замужество с единственным намерением быть матерью. Культ св. Маргариты развился незадолго перед тем, наряду с культом Эдуарда Исповедника *, благодаря усилиям Эдиты-Матильды, супруги короля Генриха 1 и сестры матери Матильды Булонской. Последняя, подумывая о перенесении епископской кафедры Моринии из Теруана в Булонь, заказала житие Иды монахам Васконвилье.
Похоже, монахи оказались в некотором затруднении и смущены, не находя для своего досье иного решающего аргумента в пользу святости, кроме как детородной способности. Это угадывается в прологе, старательно оправдывающем усвоенный взгляд. Мир, пишет автор, движется к своему закату. Атаки Злого Духа множатся, и где же искать прибежища, как не в молитвах и не в духовных заслугах святых? К счастью, провидение распределило святость по всем "ступеням" общественных состояний. Среди святых есть даже женщины. И даже замужние. Но с тем обязательным условием, что они Матери. Так что вполне может статься, матери окажутся "вписаны в книгу жизни на основании своих заслуг и заслуг своих сыновей ". Тем не менее, дабы уничтожить последние сомнения, биограф полагает необходимым показать, чем хорош статус супруги. Оправдывая замужество, он цитирует Павла ("melius est nubere quam uri")- брак представляется средством против похоти; он напоминает, что, "по закону", именно многочисленное потомство возвеличивает брак; он утверждает, наконец, необходимость жизни в целомудрии, "без чего нет ничего хорошего". "Конечно, девство - это хорошо, однако доказано, что целомудрие после деторождения прекрасно". Опираясь на указанные положения, бенедиктинский монах в состоянии констатировать, что замужняя женщина может быть святой. И делает он это, не подрывая никаких основ, с клюнийской discretio, остро чувствуя социальную своевременность такого шага. Предложенный им образ совершенных семейно-брачных отношений вполне согласуется со Св. Писанием и учением Августина. Однако, поскольку житие обслуживает интересы благородно 242 Картина пира в обыденном сознании
го дома, автор стремится избежать чересчур явного несоответствия между примером, предлагаемым для подражания, и той системой ценностей, к которой остается привержена высшая аристократия. Две морали здесь подгоняются одна под другую, мораль церкви и мораль линьяжа. Я говорю не только о прославлении могущества и богатства, которым расцвечено всякое деяние героини. Две модели поведения приводятся в соответствие главным образом по двум позициям. Прежде всего, когда утверждается, что участь женщины - быть под властью отца, который отдает ее, кому пожелает, мужа, который ею руководит и ее контролирует, затем старшего из сыновей, наконец, когда этот последний выживает мать, лишнюю обузу, из дому, монахов семейного монастыря, одно из назначений которого как раз в том и заключается, чтобы принимать женщин линьяжа, из линьяжа вытесняемых, когда те перестают быть полезны. С другой стороны, согласие достигается в том вопросе, что супруге предначертано содействовать славе линьяжа, доставляя ему детей, предпочтительно мальчиков и желательно доблестных. Провозгласить таким образом представление, какое в начале XII в. главы аристократических домов составили себе о женщине и семейно-брачных отношениях, соответствующим божественному замыслу, - не это ли наилучшее средство незаметно, как бы между делом и не настаивая, заодно внушить им мысль, что брачный контракт должен заключаться согласно "обычаям католической церкви" и было бы желательно, чтобы супруги обнаруживали видимость, по меньшей мере, целомудрия?
Пятьюдесятью годами раньше еще один женский образ был представлен другим или, вернее сказать, двумя другими текстами, являющими собой две последовательные версии одного и того же жития и датируемыми XI в. Образ этот иной. Ибо система представлений, с которой он осознанно согласован, я полагаю, не аристократическая, а народная. Конечно, героиня повествования Годелива - из хорошей семьи, "от славных родителей". Она носит германское имя. Второй биограф даже находит нужным его перевести: сага Deo. Имя это замечательно подходит святой, настолько замечательно, что можно задаться вопросом, не является ли вымыслом оно либо сам персонаж? На этот счет мы можем быть спокойны, Годелива действительно существовала. Сведения о ее происхождении бесспорно точны; ее отец, Хейнфрид из Лондфора в Булоннэ, упоминается также в грамотах того времени. Он был вассалом Эсташа Булонского, мужа Иды. Род этот не так вознесся, однако его представители стояли высоко над народом, по ту сторону четкой границы, какую прочертил между господствующими и подвластными сеньориальный способ производства. Если я отметил народный элемент, то затем, что рассматриваемое жизнеописание не было составлено по просьбе славного семейства монахами семейного монастыря. Почитание, объектом которо Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 243
го стала Годелива, зародилось во фландрской деревне, где та была похоронена, - Гистел, в десятке километров от Брюгге. Древнейший биограф так и говорит: он пишет "под давлением множества христиан". И говорит правду. То, что он сообщает о формах поклонения, местом которого стала могила, о чудесах, доказательства которых ему продемонстрировали, свидетельствует, что культ возник действительно в крестьянской среде. Он увидел землю около могилы, чудесным образом превратившуюся в белый камень. Он увидел эти камни, которые "из благочестия" люди унесли с собой, ставшие драгоценными. Он видел одержимых и больных, приходящих попить воды из пруда, куда некогда было погружено тело Годеливы. Ему говорили, что иные исцеляются. Это рвение паствы вынуждало церковных лидеров как-то реагировать. Они уступили. 30 июля 1084 г. в Гистеле епископ Нуайона-Турне Радебод II (одновременно и из тех же соображений укрепления церковной организации на границе своего диоцеза передавший церковь Ауденбурга Св. Арнульфу Суассонскому для создания общины из сен-бертенских бенедиктинцев) провозгласил обретение святых мощей женщины, умершей там, вероятно, четырнадцатью годами раньше. Прелат, однако, пожелал исправить легенду с тем, чтобы использовать ее в деле нравственного воспитания местного населения, все еще очень дикого. Манипуляции очевидны. Тем не менее следы первоначального рассказа остались. Весьма явственны они в версии жития, составленной немногим, кажется, позже канонизации и опубликованной болландистами по рукописи, происходящей из Ауденбургского аббатства '. Еще более заметны в тексте, который эта переделка собою дополнила, - в донесении, составленном Дрогоном, монахом из Берг-Сен-Винок, непосредственно перед вмешательством в это дело епископа Нуайона и с тем, чтобы таковое подготовить ^
Официальное признание, упорядочение... До каких пределов? Прилив религиозного чувства, направить которое в определенное русло имело целью признание мощей, - не был ли он в своей отправной точке формой инакомыслия? Такое предположение было осторожно сформулировано Жаком Ле Гоффом, когда я прокомментировал этот документ в моем семинаре. Он обратил внимание на то обстоятельство, что в текстах XI в. практически или почти никогда не заходит речь о ведьмах. Не в том ли здесь дело, что тогда церковь интегрировала в себя этих женщин, тех, по крайней мере, память о которых живо сохранялась в среде униженных, поскольку те трагически погибли от рук министериалов, агентов репрессий со стороны гражданских властей? Своим "обращением в христианство" не изгонялись ли они, как бесы, из собственной репутации? Не превращались ли в святых? Я не уверен, что стоит слишком развивать эту гипотезу. Тем не менее, если Годелива была канонизирована, то, вероятно, затем, чтобы удалить из почитания, какое ей воздавалось, ряд спорных моментов. Два из четырех чудес, зафиксированных первым биографом, могли бы подтвердить подобное предположение. Годелива была целительницей, исцеляла параличи. Так, она пришла на помощь мужчине
244 Картина мира в обыденном сознании
и женщине, которых небо покарало за работу в не санкционированное церковью время. Мужчина убирал хлеб в субботу вечером, и его рука прилипла к колосьям. Женщина в праздничный день, после мессы, размешивала в чане краску - палка приклеилась к ее руке. То, что Годелива освободила эти натруженные руки, аннулировав эффект божьего гнева, ставило ее ближе к народу. Она превозмогла проклятья священников. Не почитали ли в ней также поборницу сопротивления клерикальному гнету? Все это заставляет угадывать во фразах, имеющих в виду наставление и смягчение нравов, элементы отличного дискурса. Как бы то ни было, исходный дискурс переинтерпретирован с одной главной целью пропаганды - совершенно как биография св. Иды, разве что, пожалуй, в другой социальной среде - церковной морали брака. В перспективе некоторой типологии святости дочь булонского рыцаря Хейнфрида занимает место в ряду мучениц. Равно как и среди дев? Именно это утверждали болландисты: ее невинность, писали они, не может быть поставлена под сомнение; во всяком случае, в Гистеле ее считали девой. Вот только тщетно искать в двух текстах XI в. нечто, что могло бы подкрепить подобное утверждение. Оба описания ничего не говорят о девственности. Для авторов - что весьма примечательно - не это важно. Они настаивают на мученичестве. Однако на мученичестве супруги. Годелива, плохо выданная замуж, пала жертвой плохого брака. Агиографы открыто это провозглашают. Помимо прочего, в их намерения входило показать на отрицательном примере, чем должен быть брак, чтобы быть хорошим.
Слово virgo прилагается к Годеливе лишь однажды и затем, чтобы квалифицировать ее статус до того, как родители отдали ее замуж. Как всякой девушке, ей было предначертано судьбой быть отданной замуж по выходе из pueritia. Однако, в отличие от замужества Иды, все процедуры оказались извращены. С самого начала, с desponsatio, с заключения брачного контракта. Дева эта была набожна, как бывают набожны в детстве все святые девы. Тем не менее целая свора претендентов искала ее руки. Воспламененных "любовью", сказано в текстах. В самом деле, верные ими же исправляемым светским моделям, тексты отдают должное физическому влечению, притягательности женской плоти. Обе версии жития настаивают на том факте, что девушка была очаровательна. Единственный ее изъян - она была брюнеткой, черноволосой и чернобровой. Однако Дрогон тотчас прибавляет: ее тело казалось оттого еще белее, "что так приятно, так нравится в женщинах и что очень почетно". Один из тех juvenes, Бертольф, "могущественный", "из рода, славившегося телом", состоял на службе у фландрского графа в области Брюгге ". Ему она и досталась. Не потому, что Годелива сама его выбрала. Она не имела права голоса. Галантный в иной ситуации, кавалер и разговаривал не с ней, а с ее родителями, хозяевами, которые отдали ему дочь. Договор был плох в силу двух обстоятельств. Во-первых, Бертольф действовал "своевольно". Его матери пришлось упрекнуть сына за то, что он не посоветовался ни с ней, ни с отцом, и эти упреки содержат в себе признание того факта,
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________245
что хороший брак - дело семьи, а не индивида; при живом отце (иное дело - Эсташ II Булонский) молодой человек - он также - должен в этом полагаться на своих родителей. Другая несообразность- отец и мать Годеливы "предпочли Бертольфа по причине его dos". Он был богаче. Здесь слышится народная мудрость: брак по расчету - плохой брак.
Скверная партия. Брак оказался и вовсе расстроен на второй фазе его заключения. После помолвки Бертольф повез Годеливу к себе, т. е. к матери. Та жила отдельно от своего мужа, вероятно, им отвергнутая, приютив своего сына или, скорее, найдя приют у него. Во всяком случае, этот последний мог взять себе жену - супружеское ложе в доме было вакантным. Но здесь же жила и мать, что усложняло дело. Тут возникает еще одна классическая тема - тема несчастий плохо выданной замуж. В дороге (весьма неблизкой- от Булоннэ до окрестностей Брюгге; пришлось заночевать в пути) враг рода человеческого внезапно поразил дух молодожена: тот "возненавидел" свою жену. Естественно приходит на ум случай Филиппа-Августа с Ингеборгой - не его, конечно, фиаско (королева Франции упорно сопротивлялась), а ее немедленное отвержение. Под влиянием речей матери Бертольф по прибытии укрепился в этом чувстве. "Все свекрови ненавидят невесток", - пишет Дрогон (все еще народ говорит его устами, в таких рассуждениях, обычных для автора). "Они снедаемы желанием видеть сына женатым, но тотчас начинают завидовать ему и его супруге". Эта женщина, понося сына за то, что тот не испросил совета, одновременно высмеивала его выбор - девица, которую он привез, и чужая, и сверх того чернявая: "Верно, своих ворон мало, что ты обираешь гнезда in alia patria". Тут Бертольф стушевался. Он отказался участвовать в свадебной церемонии. В продолжение трех дней праздничного обряда он отсутствовал под предлогом дел на рынке и в суде. Пытались соблюсти приличия, изображали радость. Между тем обряд оказался инвертирован: роль супруга играла женщина, его мать, - в нарушение всякого порядка, морального и сексуального. Невероятный поворот судьбы, из каких сотканы волшебные сказки!
Супружеский союз окончательно распался вскоре после брачной церемонии. Едва возвратившись, Бертольф снова уехал. На этот раз он решил пожить у отца. Его супруга осталась у семейного очага, покинутая. Она исполняла свою роль наилучшим образом, содержала в порядке дом, руководила домочадцами. Но все-таки desolata. Одиночество было тягостно особенно по ночам. Тогда она молилась. Днем пряла и ткала. Она занимала себя на манер монахинь, превозмогая трудом и молитвой враждебную душе праздность. Автор (бенедиктинец!) второй редакции текста настаивает на этом факте: "С помощью такого щита она отбивала дротики пустых мечтаний, столь свойственных юному возрасту и столь удручающих". В желании придать житию ббльшую убедительность агиограф озабочен тем, чтобы вполне удостоверить, что, оставшись одна, эта девица вовсе не сделалась распутной; никаких пересудов на ее счет никогда не было, утверждает он. Необходимые оговорки. По общему мнению,
246 Картина мира в обыденном сознании
женщина, молодая женщина в особенности, естественно порочна, и разве не впадает они в грех - в любострастие, едва перестают за нею присматривать, почему и надлежит супругу быть возле своей жены. Тут текст развертывается в настоящее увещевание мужьям: они должны быть с женами в счастьи и несчастьи, претерпевать ради них, обязанные - de jure они обязаны - сносить их общество, "терпеливо" жить с ними до смерти, ибо есть двое в одном теле, ибо двое и есть одно тело - в супружеском соитии. (Эту ссылку на эффект copulatio можно понимать и так, что в глазах инициаторов канонизации Годелива стала женой во всех смыслах слова.)
Сколь бы ни были они извращены, узы эти, однако, не могли быть расторгнуты. Теперь Бертольф последовал совету родителей. Он постарался избавиться от этой женщины. Весьма примечательно, что, по словам наших моралистов, мысль о разводе - казалось бы, так просто - не пришла в голову никому из этих злыдней. Стало ли в среде мелкой аристократии уже невозможным прогнать от себя motu proprio свою супругу? На деле предполагалось всего лишь "обезобразить жизнь" (deturpare) молодицы. Или, сказать точнее, словами самого Бертольфа: "согнать с нее краску". Ее посадили на хлеб и воду, тогда как слуги обжирались. Годелива не слишком зачахла. Мягкосердечные тетушки, соседки и родственницы, тайком ее подкармливали. (Никакого чуда, никакого вмешательства небесных сил- действия очень земных персонажей, как это пересказывали в народе.) Тем не менее, уставшая от поношений, она сбежала. Этого от нее и ждали. Покинуть дом было ошибкой, и эта ошибка должна была ее погубить. Монах Дрогон не принимает этого в расчет. Но его собрат, взявшийся улучшить первую редакцию, находит нужным признать, что тем самым Годелива нарушила "евангельское предписание", запрет разделять то, что соединено Богом. Как попустить такое со стороны женщины, которую стремятся представить святой? Тут следует оправдание: то было "смятение плоти", поколебавшее стольких мучеников. Такого рода пояснения наводят на мысль, что изначально репутация Годеливы у ученых мужей не была столь безупречна, чтобы не возникло нужды подкрепить ее доказательствами, что и потребовало переписать в более развернутом виде первую биографию. Голодная, босая, Годелива пустилась в родные края. Не одна, конечно, в сопровождении единственного спутника. Ибо порядочные женщины не ходят по дорогам без сопровождения. Она искала справедливости, но у своего отца. В самом деле, женщине, этой вечной несовершеннолетней, не пристало самой защищать свои права. Она их делегирует мужчине. Мужу, сыну ли - мужчине своего линьяжа. Хейнфрид ее принял и решил искать управы у сеньора плохого супруга, графа Фландрии, министериалом которого состоял Бертольф.
В этом месте повествования оба агиографических текста меняют тон, перестают проповедовать мораль и говорят о праве. О новом праве, которое в конце XI в. церковь активно стремилась навязать гражданскому
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная^амуЛ 247
обществу. Та и другая версии (вторая - с большей запальчивостью) провозглашают исключительную компетенцию епископского суда во всех вопросах, касающихся брака. Мне не известны тексты, происходящие из Северной Франции и более ранние, чем этот дублированный манифест, надстраивающийся над историей супруги, с которой дурно обошлись, где бы данное требование было сформулировано с такой определенностью. Монах Дрогон ловко вкладывает в уста самого графа, графа того времени, речь, в сущности, адресованную графу Роберту Фрисландскому и призванную побудить последнего повести себя правильно и урезать свои прерогативы, как, предполагается, поступил его предшественник. То есть подразумевается: хороший государь провозгласит, что он отказывается чинить суд в делах такого рода и возвращает их на рассмотрение епископа диоцеза. Потому как есть они "христианские", говорит Дрогон *. "Отклонившихся от святого порядка" прелат должен наставить на путь истинный ("принуждая их к тому" посредством discretio ecclesiastica анафемой, уточняет последняя редакция, более ясно указывающая, что эти дела должны решаться и улаживаться "единственно" перед лицом церковного суда). "Я всего лишь помощник, adjutor", - признается граф (vindex, сказано во второй редакции, как это говорили о короле Франции, поражающем мечом светской власти то, что Бог осудил через свою церковь). Auctoritas, с одной стороны, potestas - с другой (ауденбургский монах со знание дела соотносит два эти понятия), - такое разделение, вполне григорианское, утверждает превосходство духовной власти над светской и делает судебную власть епископов продолжением постановлений Божьего мира, принятых в этих краях поколением раньше.
Епископ Турне посчитал, что Бертольф должен принять обратно свою супругу. Действительно, не было никакой супружеской неверности, никакого намека на бессилие мужа, никаких сомнений в состоятельности брака. Следуя нормам, изложенным в сборниках канонов, нельзя было объявить о разводе. В подобной ситуации приходилось мирить супругов. Бертольф подчинился - согласно исправленному варианту - главным образом из страха перед светскими санкциями, но против воли, с ненавистью и отвращением, видя отныне для себя лишь один выход - пойти на преступление. Тут начинаются страсти Годеливы. Страдание, терпение, медленное духовное восхождение. Супруг не изводил ее телесно. Но она оставалась брошенной, даже своим отцом. Лишенной мужчины, что выглядело весьма скандально. "Друзья", родня мужа, были тем шокированы. Они его осуждали. Годелива - идеальный партнер для жизни в браке- "запрещала злословить о своем мужчине". Они ее жалели, особенно за то, что она лишена "плотских удовольствий". Та отвечала: "Мне дела нет до того, что радует плоть". Отрадное постоянство, иследующий шаг- мало-помалу примерная супруга начинает исповедовать презрение к миру, приобретает черты, образ действий, которыми наделяют Деву Марию. Слова "Magnificat" вкрадываются в ее уста, особенно, когда она держит речь перед монахами из Сен-Винок, взявшихся
248 Картина мира в обыденном сознании
тогда ее навестить, кого она наставляет, демонстрируя им - она, слабая женщина- пример воздержания и покорности. В таких вот отзвуках литургических песнопений и евангельских реминисценциях речь заходит о мученичестве.
Бертольф приготовился сделать свой ход. Он связался с двумя своими сервами, послушав совета этих мерзавцев, что снова противно всякому порядку. Однажды вечером, перед заходом солнца, Годелива видит, что он к ней возвращается. Она ошеломлена. Он улыбается, заключает ее в свои объятья, одаривает поцелуем, усаживает рядом с собой на одну подушку (в такой позе, какую в XIV в. парижские мастера станут придавать фигуркам куртуазных любовников на слоновой кости крышечек для зеркал и коробочек для благовоний). Мужчина привлекает к себе свою жену. Та сначала робко отстраняется, затем предается ему, покорная и готовая исполнить супружеский долг, когда муж того потребует. Такой близкий, Бертольф завлекает ее: "Ты не привыкла к моему обществу, ни к тому, чтобы забавляться сладкими речами и разделять плотские наслаждения". (Слова, удовольствие- имеются в виду две последовательные фазы соблазнения, любовная игра, такая, какую должно вести по определенному ритуалу.) Ему невдомек, как его дух отстранился от нее. Думается, лукавый попутал. "Я положу истинный конец духовному разводу, стану обращаться с тобой как с дражайшей супругой, возвращу единство нашим душам и телам... Я нашел женщину, которая ручается соединить нас крепкой любовью, заставить любить непрерывно и больше, чем когда-либо на земле супруги нежно любили друг друга". Два серва проводят ее к ворожее. На что Годелива: "Я служанка Господа. Я вверяю себя ему. Если это может совершиться без греха, я согласна". И агиографу остается лишь воскликнуть: что за добродетель! Господу сначала поручила она себя из страха через магию отделиться от него. Однако с той же мыслью, "дабы не отделиться от Господа, кто соединил супругов, она избрала супружество".
Если верить П. Коэнсу, издателю древнейшей версии памятника, эта сцена происходила 30 июля 1070 г. Семнадцатого же умер граф Бодуэн, и мнения его подданных разделились. Люди Приморской Фландрии (откуда и Бертольф) взяли сторону Роберта Фрисландского, люди Булоннэ (откуда родом Годелива) высказались в пользу вдовы. Всеобщее смятение. Прекрасный случай, надо действовать. Спустилась ночь - время несчастья, время зла, и двое слуг приходят за дамой. Они ее эскорт. Пародия на свадебный поезд, обратившийся в пагубу, в тишине, в непроглядной тьме ночи (в какую мир воображения народных сказок помещает самые черные злодеяния) движущийся в обратном направлении - от ложа к дверям, никак не к мужу - к женщине, даже не к свекрови, того хуже- к настоящей колдунье. Годелива захлебнулась, погруженная в воду, как для нового крещения, освящая ее и делая чудотворной. Наконец, принесена в свою постель, переодета. Наутро люди нашли госпожу мертвой, без видимых признаков насильственной смерти. Однако тотчас
________________Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________249
возникли первые сомнения. Глухой ропот и только, ведь подозрение зародилось в среде самых бедных. И тотчас чудо- умножение хлебов, приготовленных для поминальной трапезы, чудо в пользу бедных. И тотчас культ - вода, исцеляющая все тех же бедных, и камни, превращающиеся в драгоценные.
Как в насмешку над обеими властями. Над властью епископастранное могущество замученной жены делало неэффективными его интердикты, все меры, которые он принимал. Над властью графа - палач, воплощение зла во всей этой истории, со своими сержантами, этими сеидами, не служил ли он графу, собирая подати? В примитивных формах подобного благочестия, в первоначальной структуре легенды - не следуя до конца за Жаком Ле Гоффом в его гипотезах - можно усмотреть протест против угнетения в защиту всех невинных жертв. Героиня, конечно, принадлежит к классу тех, кто пользуется плодами сеньориальной системы. Службы, которыми ей обязаны, зиждятся на ее сословной чести, на уважении, подобающем ее положению. Однако она женщина, существо подвластное, и муж морит ее голодом, как по службе обрекает на голод людей, подчиненных сеньориальной власти. Этот культ, этот рассказ исходят, очевидно, из народной среды - и в это понятие заложена идея социального конфликта. В них следует видеть одну из форм, какие приобрела классовая борьба среди свободных и непокорных крестьян Приморской Фландрии в критический момент истории сеньориального общества. Некоторое время спустя, после примирения фландрских баронов усилиями фламандца св. Арнульфа ", граф, проводивший тогда расследование случаев убийства в области Брюгге, и епископ, основавший тогда же Ауденбургское аббатство, договорились нейтрализовать это поклонение и использовать его для укрепления существующего порядка. Так житие святой заместило трогательную историю о плохо выданной замуж '".
Для поддержания существующего порядка было недостаточно привести в соответствие девиантные культы. Порядок требовал, чтобы при формировании супружеских пар соблюдались предписанные правила. Налагать нормы - в том две власти находят общий язык. Рассказ о несчастиях Годеливы призван, таким образом, подкрепить наставление, как правильно вступить в брак. Распространяемое в подобной форме увещевание предвосхищает собой другое, пятьюдесятью годами позже транслированное в житие графини Иды. Напоминая, что узы брака - то, что соединено Богом - не могут быть расторгнуты. Заключение брачного контракта- дело родителей, не детей, однако им следует принимать во внимание нравы более, чем богатство, опасаясь invidia, этой зависти, разрушающей брачные союзы. Едва ли есть нужда- настолько это в порядке вещей - представлять образ послушной жены, какой была
250 Картина мира в обыденном сознании____________________
Мария. Сюда же присовокупляется совет, но уже вполголоса, презреть плоть во имя благочестивой жизни в труде рук своих, воздержании и страхе перед удовольствиями - как некогда ее понимали еретики и как вскоре ее станут понимать бегинки. Зато весьма решительно утверждается, что суд по делам о браке находится в исключительном ведении клириков. В том, что касается этого последнего обстоятельства, сохраняли ли две власти полное единомыслие? Таковы были в этом регионе в эти полвека основы доктрины, которую в умеренной форме монахи взялись изложить.
На эти основоположения оба текста, смысл и интенции которых я попытался выявить, колоритные каждый по-своему, накладывают определенный отпечаток. Тот и другой говорят о женщинах. Сделать женские образы рупором церковной идеологии - такое решение сулит двойную выгоду. Это означает связать ту половину верующих, к которой до последнего времени церковь не была слишком внимательна и весомость которой теперь лучше оценена. Это тем более означает вывести на сцену естественно пассивные персонажи, в которых можно уверенно запечатлеть принципы подчинения, какое ожидается от всех мирян. И если тон двух текстов чувствительно разнится, я это отношу на счет того обстоятельства, что один из них рассчитан главным образом на господствующих, другой - на подвластных. Ибо мораль, заключенная в биографии счастливой супруги, графини Иды, адресована власть имущим - могущественным линьяжам и главам аристократических домов (таковы почти все нравоучения того времени, следы которых сохранились). На первый план выносится детородная, я бы даже сказал, генеалогическая функция женской плоти. В то же время история Годеливы, несчастной супруги, кажется правильно рассказанной для народа, во всяком случае, исходит от него. Здесь акцент делается прежде всего на любви. Замечательно, что производные от слова amor в этом житии столь же обильны, как производные от слова genus в житии Иды. Конечно, эта любовь почтительно отступает перед необходимой субординацией в отношениях между полами, предустановленной свыше. Любовь мужа к жене именуется dilectio, любовь жены к мужу - reverentia. Однако настойчиво повторяется, что мужчина и женщина должны соединиться как духовно, так и телесно. Эта любовь такова, что ею занимаются - и не слышно ничего или почти ничего о "целомудрии". Это любовь тела, сколько и сердец - что ведет к переоценке привлекательности женской плоти, что равно позволяет ради полноты чувства прибегнуть к колдовству, когда в том есть необходимость. Влекомый образами, вырывающимися из недр народного сознания, епископ Нуайона-Турне, возвеличивая мощи этой брюнетки, белотелой и обворожительной, рискнул зайти слишком далеко - много дальше, чем это позволяло себе большинство из его собратьев в продолжение еще долгого времени.
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 251
' Действительно потомок Каролингов по матери, внучке Карла Лотарингекого. Почти ничего не известно о его отце, человеке, по-видимому, новом.
^ Именно этим объясняется ее присутствие в Бульонских генеалогиях, великолепно изданных Л. Женико, первая редакция которых датируется 1082-1087 гг. И это несмотря на то, что Готфрид, ее второй сын, был наследником еще только по имени и в честолюбивых мечтах своего деда и дяди по матери. В этих генеалогиях Ида, по мысли составителей, единственная особа женского пола, имеющая право на отдельную похвалу.
^ Известны легенды, которыми был овеян образ первого Защитника Гроба Господня: с 1184 г. по поводу Готфрида и его брата рассказывали "небылицу о лебеде, от которого якобы происходило семя их зачатия" (Willernii Tyrensis Historia rerum in partibus transmarinis gestarum // RHCoc. T. 1. P. 571-572).
" Baker D. A Nursery of Saints: Saint Margaret of Scotland reconsidered // Mediaeval Women. Oxford, 1978. ' AASS. Julii II. P. 403 et sq.
' Опубликовано по рукописи, хранящейся в Сент-Омере и происходящей из аббатства IOiepMap3(AnalectaBollandiana. 1926. XLIV.).
Это был младший сын (и, следовательно, вынужденный самостоятельно становиться на ноги - посредством брака) графского должностного лица из Брюгге. В 1012 г. шателен Брюгге звался Бертольф. В 1067 г. ту же должность занимал Эрембо, отец некого Бертольфа. Вероятно, герой этой истории принадлежал все же к знаменитому клану, представители которого в 1127 г. убили Карла Доброго, и не состоял в родстве с Кононом, сиром Ауденбурга, племянником Радебода II.
* Выражение justitia christianitatis появляется тогда же в одной маконской грамоте, где говорится о разделе юрисдикции между графом и епископом partulaire de Saint-Vincent de MScon / Publ. par M.C. Ragut. Macon, 1864. N. 589). " Vita Amulfi, II, 16//PL. 174. Col. 1413.
'" По поводу двух редакций жития Годеливы, которые я использую, ряд точных наблюдений был сделан, особенно А. Плателлем, во время коллоквиума, состоявшегося в 1970 г.; его материалы были опубликованы на следующий год pacris erudiri. XX). Моя интерпретация несколько расходится с большей частью выводов, сформулированных в ходе этой встречи. '
Перевод с французского И. В. Дубровского
А. Г. Левинсон
МАССОВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ "ИСТОРИЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЯХ"
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Опрос жителей России, проведенный Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в рамках долговременного социологического исследовательского проекта под условным названием "Советский человек" (1989, 1994) ' среди прочего включал и просьбу назвать "десять самых выдающихся людей всех времен и народов".
По мнению автора, одного из участников этой работы, полученные результаты представляют определенный методический интерес и для профессиональных историков. Можно наметить по меньшей мере пять аспектов, в которых разворачивается соответствующая методическая проблематика.
1. Собранная информация о том, кого в обществе считают "историческими личностями", в определенной степени раскрывает картину бытующих в обществе представлений об истории. Анализ результатов позволяет реализовать обратную связь в системе "историк-общество", т. е. увидеть, в какой мере и как именно общество-ученик усвоило преподанный ему курс всемирной истории.
2. Материал дает возможность поставить вопрос о том, какие специализированные системы и в каком направлении изменяли историческое знание - продукт профессиональной деятельности историков - перед тем как оно превратилось в коллективные представления об "исторических личностях". То есть вести речь о влиянии школы, массовой культуры, пропаганды и т.д. на бытование исторических представлений в обществе.
В свою очередь, выявленный исследованием массив исторических представлений, распространенных в обществе в конце 80-начале 90-х годов, следует признать одним из факторов влияния не только на историков, работавших в России в это время, но - в гораздо большей степени - на подрастающих и формирующихся историков и учителей истории будущего века.
3. Материал позволяет обсудить известный методологический вопрос, существуют ли постоянные (а может быть, преходящие) свойства самого массового сознания как такового, и сказываются ли они - а если да, то как - на форме и содержании названных представлений, на том, кого зачисляют в "великие люди"?
4. Далее: какие функции обслуживаются этим фондом символов, выступающих в виде исторических фигур? Этот вопрос лежит в общей плоскости интересов и историков, и социологов. Для историков, как кажется, он предстает методической проблемой: могут ли служить данные
А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 253
опроса общественного мнения историческим источником, и если да, то о чем свидетельствует этот источник?
5. Наконец, объяснимы ли с помощью данного методического средства исторические процессы, и если да, то что может дать сравнение результатов 1989 и 1994 гг.
Вначале мы обсудим методические и иные внешние параметры полученного материала, а затем вкратце изложим некоторые социологические наблюдения, которые он позволяет сделать и которые, как нам кажется, представляют интерес для историков.
ОБЩИЕ НАБЛЮДЕНИЯ Глубина исторической памяти
Начнем с наиболее общего представления об истории, которое стоит за набором имен главных, по мнению наших современников, исторических персонажей. Всего в ответах респондентов в 1994 г. было названо почти 170 имен "самых выдающихся людей".
По тому, как эти имена распределились во времени, можно представить, какова структура прошлого для большинства россиян.
Диаграмма 1 показывает, сколько упомянуто исторических лиц, живших в каждое из почти тридцати столетий. Следует оговориться, что мы не знаем, как датировали бы время жизни многих лиц сами респонденты, и потому воспользовались нормативной датировкой, содержащейся в современных справочных изданиях.
Диаграмма 1
Хронологическое распределение "самых выдающихся людей всех времен и народов" Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г. По горизонтали - века, по вертикали - число названных имен
90 80 70 60 50 40 30 20 10 0
-1.1.-я~"---_--. I ill VIII VI IV 1) I III V VII IX XI XIII XV XVII XIX
Выбирая людей из всех времен и народов, россияне сосредоточились на собственном народе (среди названных "самыми выдающимися" преобладают соотечественники) и собственном недавнем прошлом (господствуют персонажи из XX в.). Что касается представлений об истории
Картина мира в обыденном сознании
человечества в целом, то они оказываются такими: почти полностью отсутствуют имена из истории Древнего Востока (хотя в школьных учебниках такие имена есть); вся древность представлена античностью (с ней связано и самое древнее имя во всем наборе - Гомер). От этого периода и до рождения Христа нашим современникам запомнилась всего дюжина имен. Первая тысяча лет новой эры не представлена в их памяти почти никем. Следующие полтысячи лет репрезентированы десятью историческими персонажами. От XVI и XVII столетий дошло по шесть-семь имен, от XVIII в. - вдвое больше (14), от XIX в. - 34 имени, от нынешнего еще в два с половиной раза больше (83).
Об устойчивости и изменчивости этих представлений можно судить, сравнив данные 1989 и 1994 г. Мы будем сопоставлять российские результаты 1994 г. (168 имен, названных 2 957 жителями РФ) с данными 1989 г., касающимися всего СССР (115 имен, названных 2 683 жителями СССР).
Таблица 1
Хронологическое распределение "самых выдающихся людей всех времен и народов" Левые столбцы - 1989 г. (Выборка: взрослое население СССР, 2 683 чел.). Правые столбцы - 1994 г. (Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел.).
Число названных имен, приходящихся на каждый век
ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1984 ВЕК 1989 1994 XX 62 83 XIII 2 2 VI 11 XIX 17 34 XII 1 1 V III 1 1 XVIII 10 14 XI 2 2 IV IV 3 4 XVII 2 6 X III V 2 1 XVI 5 7 IX 11 VI 1 3 XV 1 3 VIII 1 Н.Э. 1 1 VII - XIV 2 2 VII 1 1 1 до 2 2 VIII i н.э. На некоторые результаты, приведенные в табл. 1, следует обратить внимание. Во-первых, что касается репрезентации времен от XIV столетия и раньше, за пятилетие между двумя исследованиями совершенно никаких изменений не произошло. Символы "древности" принадлежат, стало быть, непересматриваемому фонду. Во-вторых, к константам массового восприятия истории нашими соотечественниками и современниками, наверное, относится и то, что ближайшей истории (XX век) уделяется больше внимания, чем всему предыдущему существованию человечества (более половины всех имен относятся к XX в.).
В-третьих, постоянной чертой является и сравнительно ббльшая наполненность античного пантеона по сравнению со средневековым. Средневековье в памяти россиян конца XX в. намечено столь редким пунктиром, что впору говорить о том, что для них это по-прежнему "темные века". (В связи с последним обстоятельством встает вопрос: свойство ли это массового сознания - отставать от науки на века или дело в том, что
А Г. Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 255
в определенный момент советская школа восприняла традицию преподавания истории, идущую от российской классической гимназии, и тем самым была продолжена классицистическая и в ее рамках чуть ли не ренессансная картина мировой истории?)
Итак, структура представлений о "населенности" времен у жителей СССР (среди которых россияне, конечно, были большинством) и жителей России - одинакова. За пятилетие изменилась наполненность памяти о нынешнем и двух последних веках, но макроструктура представлений об истории неизменна.
География истории
Немало приходилось слышать за эти годы о евразийстве россиян, однако по данным опроса 1994 г. менее 5% имен принадлежат, как отмечалось, древним цивилизациям Азии. Новейшая история Востока, включая Советскую Азию, представлена еще меньше. Таким образом, почти все нероссийские, иностранные имена представляют "Запад". Последний, однако, начинается лишь за Одером. Восточная Европа, европейские республики бывшего СССР, кроме России, т. е. отложившиеся части империи, полностью исключены россиянами из значимого для них мира (помимо Шопена, из этой области нет ни одного имени).
Запад распадается на Европу и Америку. При этом Западная Европа предстает в основном как музей. Мировая культура, собственно, и представлена европейской традицией от античности и до XIX в. (четверть всего списка).
Западная Европа - это культура, а не власть. Напротив, Америка это власть. Из всех стран Западной Европы в список "прошли" лишь семь значимых для россиян правителей (Черчилль, Тэтчер, Елизавета, Наполеон, Де Голль, Гитлер и Коль). А только из США - почти столько же (Буш, Вашингтон, Кеннеди, Клинтон, Линкольн, Рейган). При этом из прочих американцев россияне вспомнили всего четверых - Форда и Хэмингуэя, Майкла Джексона и Пресли). Заметим, что собственных правителей за соответствующий период россияне припомнили столько же, сколько из Нового Света (с учетом Пиночета и Кастро). Выходит, Америка - политический двойник России, а потому и супостат.
Живые и мертвые
Одна седьмая списка - люди, которых уже нет, но которых могли видеть живыми самые старшие из наших респондентов. Одна восьмая обсуждаемого набора - имена людей, которые были живы на момент опроса. При этом мир живых героев более всего отличается от мира усопших отсутствием особо популярных фигур. Соотечественников среди живых вдвое больше, чем иностранцев. (Из последних ни один не получил более 4% "голосов", это в основном политические лидеры, здесь же и единственный кумир поп-культуры Майкл Джексон).
256 Картна мира в обыденном сознании
Из современников-соотечественников шире всего представлены политики: Гайдар, Жириновский, Попов, Руцкой, Святослав Федоров, Явлинский (каждого из них предложил один процент опрошенных или менее того); от "культуры" - Плисецкая, Пугачева, Ростропович (1% и менее). Предложены имена Терешковой и Калашникова (вместе -1%). Наиболее выдающимися соотечественниками-современниками оказались трое: Горбачев (7%), Солженицын (6%), Ельцин (4%).
Наиболее популярные имена
Чтобы дать представление о всей совокупности имен в целом, отберем те, что наиболее часто назывались в ходе опроса 1994 г. В табл. 2 приводятся 23 самых популярных имени, каждое из которых назвали не менее чем 5% опрошенных. Указана частота упоминаний в процентах от числа всех опрошенных. Для удобства упорядочения сохранены дробные значения процентов. Однако при данных объемах массива точность вычислений составляет не более 1,5 %. (В этом смысле "популярность" Ломоносова и Наполеона следует считать практически одинаковой).
Таблица 2
Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов (Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г.):
% % %
1. Петр 1 40,6 9. Сахаров 12,6 16. Гитлер 6,7
2. Ленин 33,6 Ю.Кутузов 11,4 17. Брежнев 6,1
3.Пушкин 22,8 II. Екатерина II 10,3 18. Солженицын 5,8
4. Сталин 20,3 12. Лев Толстой 7,9 19. Менделеев 5,
65. Суворов 17,6 13. Гагарин 7,7 20. Столыпин 5,5
6. Жуков 14,1 14. Горбачев 7,2 21. Николай II 5,2
7. Наполеон 13,7 15. Александр 22. Лермонтов 5,2
8. Ломоносов 13,4 Македонский 7,2 23. Хрущев 5,1
Чтобы пользоваться этими данными как свидетельством об устойчивых воззрениях и ценностных ориентациях россиян, необходимо знать, насколько случайным или неслучайным является этот набор имен, а также порядок, в котором расположены эти имена. Ведь разные люди давали разные ответы, да и группы людей отличаются друг от друга. Так, среди респондентов в возрасте 25-29 лет Петра 1 зачислили в выдающиеся 50%, а в возрасте 40-49 лет - 40% из числа опрошенных.
Действительно, измеренная таким образом популярность исторического персонажа варьирует от группы к группе, и не всегда удается объяснить эти "вариации". Однако данные опроса показывают, что структура представлений является более устойчивой, чем отдельные ее компоненты. Вот соотношение значимости таких символов, как Петр 1, Ленин и Пушкин, - ответы респондентов, опрашивавшихся совершенно независимо друг от друга в разных регионах России (в процентах от числа опрошенных в регионе):
АГ.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 257
Петр 1 Ленин Пушкин
Север 43 38 21 Юг 42 37 22 Урал 33 25 21 Сибирь 43 37 24
Сходную картину дает разделение по половому признаку:
мужчины 42 35 21 женщины 39 33 24
Более того, подобные соотношения сохраняются во времени. Как мы увидим позже, доля людей, называвших Ленина наиболее выдающимся человеком всех времен, за пять лет весьма сократилась. Но соотношение возрастных групп среди таких людей осталось неизменным:
возраст до 24 лет 25-45 лет ст. 40 лет год
1989 7 32 51 1994 14 32 54
Можно привести еще множество доказательств подобной устойчивости ответов. Напрашивается вывод, что перед нами феномен, сходный с тем, что Дюркгейм называл "коллективными представлениями" ^
Интеграция и дифференциация
Упорядочение названных в опросе имен-символов по частоте их появления (см. табл. 2 и 3) обнаруживает, что три-пять персонажей упоминаются очень часто, подавляющее же большинство из более чем полутора сотен имен встречается в малом числе ответов. Попробуем объяснить эту неравномерность. Напомним, что к людям обращались с просьбой назвать десять имен. Одни имена чаще всего называли первыми, другие, обычно приходили на память позже.
Диаграмма 2
Порядок упоминания четырех "самых выдающихся людей всех времен и народов" Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г. По горизонтали - порядок упоминания, места с 1 по 10; по вертикали - число назвавших имя
Петр 1 Ленин Пушкин Сталин
258 Картина мира в обыденном сознании
Диаграмма показывает, как часто имена Петра 1, Ленина, Сталина и Пушкина встречаются в анкете на первом месте, на втором и т, д. Видно, что Ленин и Петр 1 - возглавляют не только совокупный список, (см. табл. 1), но и индивидуально составлявшиеся наборы имен. Иначе говоря, большое число опрошенных начинают список наиболее выдающихся людей с первого российского императора, несколько меньшее - с вождя пролетариев, еще меньшее - с имени поэта. Для этих трех самых популярных персонажей наиболее частым местом оказывалось главное первое, чего нельзя сказать об имени "отца народов", - его припоминают потом, когда уже названы "главные".
Обратим внимание на правильный характер снижения частот упоминания имени Петра 1 на местах с 1 по 10. Порядок, в котором респонденты называли великие имена, указывает не только на относительную активизированность имени в памяти (что можно трактовать как важность, значительность), но и на его функциональное положение. С помощью первого-второго имени человек, отнюдь того не сознавая, обозначал свою принадлежность к предельно широкому социальному целому. Далее с помощью имен на третьем-четвертом и последующих местах он все более детально указывал свой "социальный адрес". Таким образом, высокая частота упоминаний одних имен и низкая частота упоминаний других объясняется тем, что первые относятся к символам интегрирующим, а вторые - к тем, которые различают, дифференцируют группы в обществе.
Значительное число респондентов ограничивалось одним именем,- одним из немногих, но наиболее популярных. (За счет этих одиночных упоминаний первые имена так сильно отрываются по частотам от других.) Это значит, что очень многие люди указали лишь на факт своей принадлежности к социальному целому как они его себе представляют, но не раскрыли далее своей субкультурной, групповой принадлежности. Так поступают люди, которые оказались наиболее законченным продуктом советского тоталитарного строя; это он воспитывал в людях чувство принадлежности к предельно широкой социальной общности - Советскому государству и всячески подавлял чувство принадлежности к общностям менее высоких порядков.
Иными словами, отсутствие второго, третьего, четвертого имени для нас есть свидетельтво не только плохой или бедной памяти респондента, убогости его символического языка, его пассивности и проч., но также успехов тоталитарной системы в идеологической интеграции при блокировании дифференциации. По-другому еще можно сказать, что главенство одного-двух первых имен без последующих - одно из свидетельств отсутствия гражданского общества и наличия больших препятствий для его формирования.
А Г. Левинсон. Массовые представления об "историчеАих личностях" 259
ПЕРЕМЕНЫ
Итак, зная об устойчивости и структурированности набора имен, выявленного при опросе, мы можем оценить случаи, когда отдельные соотношения их меняются, что может служить индикатором крупных социально-политических трансформаций. Сравнение результатов 1989 и 1994 г. выявило ряд резких изменений в том, кого и с какой интенсивностью прочили в число выдающихся.
Ленин и Петр 1
В 1989 году в список наиболее выдающихся людей всех времен и народов Ленина внесли 75% респондентов. Через 5 лет Ленина вспомнили 34% (т. е. вдвое меньше). Маркса в 1989 г. считали великим 37%, в 1994 г. - 4% (в 9 раз меньше), Энгельса - соответственно 16% и 2% (в 8 раз меньше).
Частота упоминаний определенных имен оказалась способна отразить ситуацию кризиса известной идеологической системы. Однако с помощью этих средств можно отследить и более сложные перемены. Например, анализ изменений состава тех, кто выдвигал Ленина в "великие люди" за период с 1989 по 1994 г. показал, что Ленин не просто "лишился былой популярности", - он перестал быть символом власти. Тем, кто любит повторять, что нами по-прежнему правит старая номенклатура, полезно знать, что по крайней мере символический мир этой номенклатуры пересмотрен. Среди всех профессиональных групп населения именно руководящие работники продемонстрировали наиболее резкий отказ от Ленина-символа и теперь в наименьшей степени склонны вносить его имя в состав "великих". Они теперь вписывают императора Петра Великого и императрицу Екатерину Великую.
Далее, изменилась роль образа Ленина в рамках всей системы образов-символов. Фигура Ленина, как показало исследование 1989 г., играла роль интегрирующего элемента в символической системе позднесоветского общества. Если выделить наиболее тесные связи между различными именами-символами в ответах россиян, перед нами предстанут такие конструкции (жирными линиями обозначены сильные связи, тонкими - слабые):
1989 Ленин Петр 1994
А Ленин ^^- -~^^ ^^ ^^ Петр ^ ^
Сталин
260 Картма пира в обыденном сознании______ ____ _______
Схемы показывают: в 1989 г. Ленин как символ объединял три начала: ортодоксально-марксистское космополитическое, имперское и культурное, вносившиеся в ту действительность тремя социальными силами. Первые две - политические, это остатки идейных коммунистов и набиравшие силу ренегаты коммунистической идеи, ставшие державниками. Третья сила - старавшиеся остаться вне политики представители интеллигенции.
Повторим, все они могли сойтись на признании авторитета Ленина, предлагая свои трактовки этому символу. Ленин в конце 80-х годов продолжал к тому же играть роль наднационального советского символа. Его значимость была оособенно высокой для тех русских, кто считал себя "советскими людьми".
Через пять лет на месте Маркса оказался Сталин с его идеалом социалистической империи. Ленин как символ позволил объединить привязанность к Сталину и к царю Петру. В свою очередь Петр сделался главным и объединяет политическое видение истории (через царей и вождей) и культурное (через Пушкина).
Не вызывает удивления, что самый высокий пиетет по отношению к Ленину сохраняет самая старшая часть россиян. Тем не менее и среди тех, кому было под 60 лет в 1989 г. и стало более 60-ти в 1994 г., доля почитателей Ленина упала с 75 до 41%. Освобождение массового сознания от идеологического контроля, как видим, привело к тому, что в своем "естественном" состоянии это сознание, во-первых, стало менее жестко интегрированным вокруг одного символа, во-вторых, рассталось с марксизмом - наследием раннесоветских времен, в-третьих, еще сильнее потянулось к символам империи и авторитарного управления ею. (Доля почитателей царя Петра изменилась мало, оставшись равной примерно 40%, а доля зачисляющих Сталина в "самые выдающиеся" выросла с 12% в 1989 году до 20%, т. е. почти в два раза.)
Падение Ленина с Марксом и возвышение Сталина в глазах российского общества- не изолированные явления. Вот что произошло вне собственно политической сферы, в той области, которая относилась к ведомству "науки и культуры" и образовывала соответствующее измерение советского строя. Вместе с Лениным в той или иной мере потеряли популярность многие персонажи из школьных учебников литературы, физики и химии советской классической поры: Пушкин, Толстой, Горький, Ломоносов, Менделеев, Павлов, Циолковский, Королев, Гагарин, Ньютон, Дарвин, Эйнштейн. А вот какие имена - кроме уже названного Сталина - стали активнее вспоминаться или сохранились "в памяти народной": Петр 1, Екатерина II, Николай II, Александр Невский, Суворов, Кутузов, Жуков, Гитлер, Наполеон, Александр Македонский. Этот список также явно восходит к школьному учебнику. Но на этот раз - к учебнику истории, что обращает на себя внимание. История России в этом учебнике прочтена как история империи, а вообще в истории интерес пред А.Г.Левинсон. Массовые представления об мсторичеЛих личностях" 261
ставляют, оказывается, действия государей, диктаторов и военачальников. Словом, история выглядит как отправление власти.
На убыль пошли мирные идеалы, ценности культуры, науки и искусства (в их школьном прочтении, т. е. исключительно как сим-волы, знаки ценного). Одновременно стала расти популярность начал самодержавия, государственного насилия, военной славы. Можно было бы так резюмировать это движение: "женские" ценности в нашей актуальной и массовой культуре, оставленной без присмотра КПСС, стали умаляться, а "мужские" возвышаться. Однако следует иметь в виду, что в конце 80-начале 90-х годов в социокультурной сфере шли сложные процессы, затрагивающие половозрастные образцы и нормы поведения. В нашем материале это отражается, например, таким образом. Интерес к Дзержинскому вместе с молодыми мужчинами, видевшими в нем, вероятно, символ "органов", постепенно стали делить и женщины среднего возраста, для которых он мог выступить образцом кристальной чистоты и рыцарственности, наконец, некоррумпированности тех же "органов".
Сложный путь прошел и образ Гитлера (подробнее см. ниже). В конце 80-х годов интерес к нему был характерен почти исключительно для мужчин, а ближе к середине 90-х стал более свойствен женщинам.
Символы одного поколения
Смена мнений и идеалов, отражаемая данными о всех жителях страны, частично зависит от так называемого демографического движения населения. За пять лет в изучаемом контингенте (взрослое население страны) не стало нескольких миллионов и появилось несколько новых. Интересно попробовать элиминировать действие этого фактора и проверить сделанные ранее наблюдения на материале ответов одного и того же поколения.
Мы не опрашивали тех же самых респондентов, но у нас есть возможность сравнить ответы (1989 и 1994 гг.) людей одного поколения (родившихся в 1965-1969 гг). Разницу в ответах мы должны будем отнести и на счет повзросления отвечавших и на счет перемен в микроисторических обстоятельствах. Отметим, что это- поколение, чьи родители принадлежат (демографически) к "шестидесятникам".
Таблица 3
Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов респондентами, родившимися в 1965-1969 г. в опросах 1989 и 1994 г. (в % от числа опрошенных в этой возрастной группе; округлено) Курсивом отмечены имена, упоминавшиеся этим поколением чаще всех прочих поколений в соответствующем году (см. на обороте)
Картина мира в обыденном сознании
8
9
10
11
12
13
14
15
1
617
18
19
20
21
22
23
24
25
2
627
28
29
30
31
32
1989 %
Ленин 75 Петр 46 Маркс 35 Пушкин 26 Толстой 18 Горбачев 18 Ломоносов 17 Энгельс 17 Гагарин 17 Менделеев 17 Суворов 15 Сталин 14 Жуков 14 Циолковский 13 Дарвин 11 Наполеон 11 Эйнштейн 10 Лермонтов 9 Александр Македонский 8 Кутузов 7 Павлов 7 Ньютон Чайковский Королев Дзержинский Гитлер Горький
1994
Петр] Пушкин Ленин Суворов Наполеон Сталин Ломоносов Екатерина II Кутузов Гагарин Гитлер
Александр Македонский Сахаров Жуков Горбачев Менделеев Толстой Солженицын Александр Невский Брежнев Лермонтов Николай 11 Юлий Цезарь Черчилль Чайковский Вашингтон Кеннеди Эйнштейн Шекспир Иван Грозный Иисус Христос Циолковский
'А
50 30 29 26 24 22 18 16 15 14 II II II 10 9 9 9 8 8
Дабы не загромождать таблицу, приведем отдельно остающиеся четыре десятка имен, названных в 1994 г. четырьмя и менее из каждых ста респондентов этого поколения:
Андропов, Чкалов, Достоевский, Есенин, Моцарт, Кастро, Столыпин, Линкольн, Колумб - по 4%
Высоцкий, Дали, Леонардо, Ньютон, Ельцин, Бах, Чапаев, Тэтчер, Рузвельт, Пугачева - по 3%
Микельанджело, Чингис-Хан, Аристотель, Жанна д'Арк, Архимед, Бетховен, Дзержинский, Некрасов, Дмитрий Донской, Ковалевская, Королев, Маркс, Маяковский, Чаплин, Шолохов, Хрущев, Рембрандт по 2%.
Пикассо, Пирогов, Пугачев, Распутин, Конфуций - по 1% Рожденное незадолго до, в течение или после 1968 г., это поколение заканчивало школу, когда развернулась перестройка; оно встретило реформы, обещания реформ - в нереформированной армии и нереформирующейся высшей школе. Словом, оно может считаться первым продуктом эпохи перестройки и реформ. Сравнение его ответов с ответами
___A /~ Левинсон. Массовые представления об ,ucmpU4eckux личностях,______263
других поколений показывает, кроме того, что структура символического мира этого поколения является наиболее отчетливо выраженной. При этом с поколением отцов они разделяют меру интереса к Солженицыну (8%) и с младшими братьями - к Христу (5%).
Отметим, что в 1994 г. структура символов стала существенно более дифференцированной. Отсутствие суперфигуры Ленина, так сказать, нормализация отношения к этому символу, сочетается со значительным умножением числа субкультурных символов - фигур, которые значимы для небольших групп или категорий россиян. В этом мы видим дифференциацию интересов, а соответственно и групп по интересам.
Характерно, что в 1989 г. это поколение отличалось от других повышенным вниманием всего лишь к трем фигурам: Толстому, Лермонтову и Александру Македонскому. Из них две - Толстой и Александр Македонский, - как мы предполагаем, суть "возрастные символы", характерные вообще для нашей молодежи в возрасте 20-24 лет, а не только для поколения, рожденного в конце шестидесятых. Специфическим же для этого поколения оказывается следующее.
1. Интерес к российским монархом.
Именно в этом поколении особо отметили Екатерину Великую, Ивана Грозного и Николая II. Большинство же наборов имен, составленных в 1994 г., открывалось именем Петра Великого, но, похоже, этого царя "полагается" славить больше других именно данному возрасту.
Итак, все российские монархи, помянутые жителями постсоветской России в 1994 г., за одним исключением, чаще всего назывались именно этим поколением детей шестидесятников, т. е. тех, чье детство прошло в позднесталинское время. Быть может, имперский импульс идет со времен детства их родителей. Что могут символизировать для них имена этих царей, героев многочисленных издаваемых теперь исторических романов? Мы полагаем, что государи Иван, Петр и Екатерина- примеры достижения величия России посредством авторитарного правления. Николай II, по-видимому, символ России, "которую мы потеряли". (Добавим, что имена двух других императоров: Цезаря и Наполеона также должны быть "записаны" за этим поколением.)
За пределами интереса "детей 68 года" остался единственный в нашей истории царь с репутацией "мягкого реформатора" - Александр II. О нем вспомнили лишь в следующем по старшинству поколении, т. е. те, кто родились при Хрущеве, а ходили в .школу при Брежневе.
Еще один ставший популярным символ реформ - Столыпинвызвал наибольший интерес не у потомков шестидесятников, а у людей так называемого военного поколения, у тех, кто в школе узнал про "Столыпина-вешателя", от старших узнал про "Столыпин" - он же вагонзак, а в зрелые годы услышал, что ему нужны не великие потрясения, в Великая Россия. Это поколение с равной частотой вспоминало вовсе не склонного к реформам^ но не любившего, потрясений Брежнева.
264___________________КарпаЬ пира в обыденном сознании______________________
2. Интерес к воителям. Жуков
Если имя Суворова как символ, по-видимому, принадлежит данному возрасту, то честь чаще всех помянуть Кутузова, Александра Невского, Чапаева принадлежит этому поколению, в чем проявилась его связь с поколениями более старшими, припоминающими Рокоссовского, Ворошилова, а главное - Жукова.
Жуков, по данным наших опросов, был и остается фаворитом старших россиян. Но в 1989 г. его превозносили те, кто мог еще воевать под его знаменами. В 1994 г. его имя превратилось в исключительно исторический символ, выдвигаемый теми, кто был ребенком, когда маршал был удален от дел. Популярность символа теперь наверное связана не с личными воспомиинаниями.
Набор имен, полученных в результате опроса, вызывает несколько ассоциаций, например, с наименованиями улиц, станций метрополитена в российских городах и т. п. Важно подчеркнуть, что аналогия распространяется на названия, назначенные специальным решением государственных ("общественных") органов (фольклорные топонимы, имена, возникающие без умысла и усилий специальных институций не годятся для аналогии). Это интересно в свете того обстоятельства, что набор, полученный в ходе нашего опроса, является как раз естественным во введенном смысле. Значит мы имеем дело с воспринятыми действиями вышеупомянутых институций, с результатами их деятельности.
Другое подобие нашему набору имен просматривается в наборе монументов - памятников различным историческим деятелям. Знаменитый "ленинский план монументальной пропаганды", как показывает наше исследование, можно считать выполненным. Из имен, представлявших его, в наш набор не попали лишь немногие. Но вполне реализовалась сама идея пропаганды идеологии через мемориализацию персон, превращение их в публичные символы и придание им за счет этого способности принудительно влиять на сознание в заданном направлении. Собственно говоря, в этом декрете была лишь рационализирована широкая практика постановки памятников, в частности- от имени центральной власти. Уже приходилось отмечать, что памятник (монумент) всегда отражает, точнее - закрепляет и пластически выражает результат достигнутого соотношения сил и интересов в обществе ^ Соотношение может быть достигнуто путем образования спонтанного единства, мирного компромисса, силового преобладания одной из сторон и т. д.
Имя Жукова было предметом долгих прений в нашем обществе. Это имя как символ кочевало в самых различных, но более или менее оппозиционно настроенных кругах (от антисталинистов до сталинистов, от читателей К. Симонова до поклонников И. Бродского). Выход имени маршала Жукова на ведущие места в списке 1994 г., как мы говорили, обусловлен его особой (вдвое более высокой, чем среди молодых) популярностью у старшего поколения, почитающего маршала как олицетворение державной мощи, с которой они себя хотели бы отождествлять, и как
A /~ Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 265
жертву государственной же несправедливости, каковыми ойи считают и себя. Оппозиционные нынешнему правительству силы в свою очередь постарались присвоить это имя и закрепить связь этого символа с коммунистическими и шовинистическими коннотациями. Но со стороны центральной власти был сделан ход по очередному перехвату этого имени, по превращению его в общегосударственный символ.
В следующим за нашим опросом 1995 г. началось государственное "закрепление" связанной с этим символом сложной популярности. Напомним, что при всем том назвать имя Жукова среди выдающихся людей всех времен и народов пожилым свойственно в два раза чаще, чем молодым, а малообразованным - в 1,7 раза чаще, чем людям высокообразованным. Водружение в 1995 г. памятника Жукову в символически значимом месте в центре столицы государства, введение ордена Жукова для высших офицеров означало придание государственного измерения и веса названному преобладанию.
3. Гитлер и Стопин
В отличие от памятника как фигуры, стоящей в публичном месте, фигура, стоящая в нашем списке и являющаяся единицей общественной памяти, отражает механическое, измеренное компьютером соотношение интересов и идеалов в обществе. В этом смысле может оказаться "победителем" символ, который на конкурсе памятников не может победить в современной политической ситуации.
Таково положение с именами Сталина и Гитлера. Союзники по пакту и враги в великой войне, эти два персонажа часто поминаются рядом. В частности, судя по данным наших исследований, их популярность резко выросла за последние пять лет.
Сталин как символ предстает в 1994 г. прежде всего в ответах самых старших жителей страны. Как и в случае с именем Гитлера, отмечается рост "женской доли". Сталин отличается от Гитлера тем, что люди с высшим образованием гораздо реже называют Сталина "выдающимся". Очевидно, оскомина от "своего" государственно поддерживаемого культа сильнее, чем от "чужого".
При сравнении ответов поколения 1965-1969 гг. рождения имя Гитлера поднялось на целых 15 пунктов - с 26 места на 11: сперва его поминали 3% - чаще, чем Горького, но реже, чем Королева; через пять лет в этом же поколении о нем заговорили 11%, т.е. чаще, чем о Толстом, но реже, чем о Гагарине.
Для одних эти имена - Гитлера и Сталина - синонимы, для других они антонимичны. Так, среди людей, позитивно оценивающих роль Гитлера в мировой истории (а таких 2%), резко повысилась позитивная оценка Сталина. Но обратной зависимости нет. "Старые" сталинисты а такие составляют большинство среди сторонников Сталина - относятся к Гитлеру резко отрицательно, для них это враг, воплощение зла. Но есть люди, утверждающие, что они поддерживают идею "процветания
266 Картина пира в обыденном сознании
России". Они много чаще среднего зачисляют и Сталина и Гитлера в выдающиеся люди всех времен. Есть группы, чьи политические ориентации выражает привязанность к блоку "ЯБЛо^о" и сочетание сниженного почтения к Сталину с повышенным вниманием к Гитлеру (и Жукову!).
Вообще готовность вписать имя Гитлера в число выдающихся людей всех времен и народов можно считать результатом сложной реакции. Существенно, что чаще всего - в 1994 г. чаще, чем за пять лет до этого, - это имя называют среди выдающихся именно молодые респонденты. Стоит припомнить, что в 1989 г. имя Гитлера вышло на пятое место в ответах литовцев и на восьмое - в ответах молдаван. (В Литве накануне восстановления независимости его распространение могло иметь определенные антисоветские "освободительные" обертоны.) Среди респондентов России оно было тогда в третьем десятке. Теперь в ответах самых молодых россиян - на том же пятом месте (а был в такой же возрастной группе россиян на 24 месте - прыжок на два десятка пунктов!).
Возможное объяснение этого феномена - реакция на долговременное табу. Нам кажется, что массовый характер этому снятию табу придает его стремительное продвижение от групп, задающих молодежную моду, к группам, ее подхватывающим. В 1989 г. среди назвавших это имя россиян мужчины, как упоминалось, преобладали над женщинами в пропорции 2:1. К 1994 г. ситуация резко поменялась. Среди назвавших Гитлера женщины составляют 55%. При этом чаще всего в малых городах. В этой группе выросла доля среднеобразованных, доля высокообразованных упала. Вместе с тем произошло омоложение состава: базой продолжает оставаться возрастная группа 25-40 лет, но доля более младших членов поднялась с 14 до 30%.
Иными словами, появляется склонность поиграть с ненейтральным именем фюрера. Она распространяется от авангардных слоев в более массовые, на социальную периферию. В данном случае, как кажется, это еще не означает само по себе распространение ценностей националсоциализма и фашизма (что также происходит, но, насколько можно судить по нашим опросам, в незначительных масштабах). В прямых ответах на вопрос о роли Гитлера в мировой истории 82% опрошенных называют ее отрицательной и лишь 2% - положительной. Но, повидимому, имеет место утрата иммунитета против фашистской символики. Отсутствие этого иммунитета может в какой-то степени облегчить распространение самих идей, ценностей и принципов нацизма, фашизма, хотя вряд ли будет в числе его значимых факторов, В этом смысле популяризация элементов идеологии, а главное - практики, которая на деле является национал-социалистической, хотя и носит иные названия, представляется гораздо более опасной угрозой для общества.
А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 267
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Освобождение массового сознания от идеологического контроля привело к тому, что в своем "естественном" (незнакомом трем последним поколениям) состоянии оно стало, во-первых, гораздо менее интегрированным вокруг одного символа; во-вторых, оно рассталось с марксизмом - наследием раннесоветских времен; в-третьих, в нем с упадком государства еще сильнее проявилась тяга к символам империи и авторитарного управления ею. Можно отметить значительную устойчивость ценностно-символических конструкций массового сознания, а также подвижность массового сознания в том, что касается его ориентаций.
Изучение подобных феноменов с использованием данной методики, надо полагать, сможет принести интересные результаты будущим историкам и социологам.
' Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х годов / А.А. Голов, А.И. Гражданкин, Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин, НА. Зоркая, ЮА. Левада (руководитель), А.Г. Левинсон, Л.А. Седов. М., 1993 (Раздел "Nomen est omen"); Левинсон А.Г. Значимые имена // Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень. 1995. ј 2. С. 26-29. В названных работах излагаются результаты двух опросов в рамках исследования "Советский человек". Опросы проводились в режиме личных интервью по месту проживания респондентов. ^ Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991. С. 509 ^ Левинсон А.Г, Память, памятник, мемориал // Декоративное искусство СССР. 1989. ј II.
ОБРАЗ "ДРУГОГО" В КУЛЬТУРЕ
О. Ю. Бессмертная
РУССКАЯ КУЛЬТУРА В СВЕТЕ МУСУЛЬМАНСТВА: МУСУЛЬМАНСКИЙ ЖУРНАЛ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ, 1910-1911*
"Наше отечество - не Бухара, а Россия, где есть справедливо карающие законы для каждого преступниках).
(Ады Атласов)
Это - цитата из журнала под названием "Мусульманин" (1911. ј8. С. 38), издававшегося в 1908-1911 гг. ' на русском языке "группой интеллигентных черкесов" ^ с участием и мусульман иных этносов России. Редакция же, стремясь, вероятно, к большей цензурной свободе, располагалась в предместье Парижа^ и это, как мы увидим, само по себе символично, хотя о каком-либо особом воздействии такого ее временного местопребывания на умы издателей вряд ли стоит говорить. Фраза взята из филиппики в адрес религиозного авторитета - некоего ишана, выступавшего против новых методов образования в мусульманских школах. Указание на интеллигентность издателей в библиографическом обзоре не случайно: оно не только отмечает их образовательный "ценз" \, но и обнаруживает в журнале характерную проблематику, по всей России воспринимавшуюся как интеллигентская, т. е. прежде всего просветительская^
Адресуясь ко всем мусульманам России и видя в этом свое новаторство и высокую миссию , журнал, однако, не был уникален по своим идейным позициям и в собственно мусульманской прессе России того времени, оживившейся, как и вся российская журналистика, после революции 1905 г. В нем собрались люди, мыслившие в русле весьма широкого среди образованных российских мусульман и достаточно разнородного политически реформаторского просветительского направления, представители которого называли себя "джадиди" (новый), в противопоставление кодами (старый, древний). Термин как раз и связан с идеей реформы мусульманского образования, предполагавшей обучение школьников общеобразовательным "светским" дисциплинам (среди которых был и национальный язык) и создание "новометодных" школ-мектебе (основанных на "звуковом" методе обучения, более близком современным евро Статья представляет собой расширенный -текст доклада, прочитанного на Вторых Лотмановских чтениях 27 дек. 1994 г.
О. Ю. Бессмертная. РусхЛая Культура в свете мусульманства269
пейским формам преподавания, чем традиционный)^. Понятно, что идея школьной реформы была проявлением более глубоких потребностей джадидов, составивших одно из многих течений в той волне модернизаторских устремлений ', которая - в ответ на необыкновенно близкую (хотя и не всегда добровольную) встречу с европейской цивилизацией - охватила к рубежу веков чуть ли не весь восточный, да и не только восточный, мир ^
Дополню начальное представление облика журнала первыми строками его программы (она публиковалась на второй странице обложки номеров 1911 г.):
"Двухнедельный народно-популярный, научно-литературный и общественный журнал. Посвящен интересам культурного развития мусульман России и кавказских горцев. Стремится объединить единоверцев на почве прогресса, любви и труда и приобщить к цивилизованным народам".
Явная установка на усвоение европейской, и русской в частности, культуры провоцирует исследователя рассмотреть журнал в одном из следующих ракурсов.
Первый, вполне очевидный ракурс - изучение издания с точки зрения собственной культурной традиции его авторов, скажем, мусульманской (или этнической, национальной): как такая традиция проявляет и переосмысляет себя в обращении к этой внешней для нее русско/европейско/христианской (христианской, во всяком случае, генетически) ' культуре; как она, мусульманская традиция, преобразует это внешнее воздействие.
Второй ракурс более спорен для культурного антрополога, исходящего из презумпции особости, самодостаточности и активности всякой культуры, а потому - и из неизбежности ее избирательного отношения ко всякому осваиваемому ею воздействию, неизбежности переплавки этого воздействия ею по-своему (что и предполагает первый ракурс). Это ракурс рассмотрения текстов журнала со стороны русской культуры: что в ней-русской культуре-оказывается "выбранным" мусульманским сознанием, каковы возможные превращения ее собственных форм, какой предстает она со страниц мусульманского издания.
Целесообразность этого подхода определяется, на мой взгляд, несколько неожиданным явлением. Дело в том, что авторы "Мусульманина", какой бы темы они ни касались, оперируют главным образом теми же категориями, на которых базируется речь прессы российского "большинства"", и, более того, эти категории оказываются связаны сходной (при сравнении с речью этого "большинства") логикой. Иными словами, мой первый тезис заключается в том, что как по "вокабуляру", так и по "синтаксису" культурный язык "Мусульманина" в принципе представляет собой один из языков самой русской культуры ^. Вместе с тем, однако, "Мусульманин" как бы доводит до логического конца, до предела, черты этого языка - и потому оказывается для соответствующего пласта рус 270Образ -другого" в Культуре
ской культуры своеобразным увеличительным стеклом. Вот именно как сквозь увеличительное стекло, я и хотела бы взглянуть на русскую культуру сквозь журнал "Мусульманин" ",
Тем самым я последую преимущественно этому второму, небесспорному, подходу. Его выбор не означает, естественно, отказа от названных антропологических презумпций, равно как совпадение характера дискурса "Мусульманина" с языком прессы "большинства" не означает, что здесь не происходило соответствующих процессов культурной переплавки внешнего воздействия. Однако анализ их особенностей останется на периферии этого этюда, цели которого лежат в иной плоскости; впрочем, выбор этот не позволит мне игнорировать первый ракурс при интерпретациях.
Уточню прежде всего, о каком пласте русской культуры я говорю, о каком из ее языков. Это - интеллигентское самосознание, но взятое именно как язык - не в его (самосознания) открытиях, не в состоянии взрыва (если использовать термин поздних лотмановских работ), а с точки зрения строительного материала возможных открытий, в обыденности и массовости этого сознания. И в "Мусульманине" меня интересует тем самым не содержание идей и концепций как таковое, а прежде всего набор ключевых понятий, из которых они складываются, и логика, которой они следуют, сам характер дискурса, присущего журналу ^. Скажу сразу, что язык этот предстает связанным с идеалами народнического просветительства, а в конечном счете народности вообще, в том или ином ее понимании.
Какова же эта логика? Как и следовало ожидать, здесь обнаруживает себя во всей полноте то, что Лотман назвал "бинарной структурой самоописания, подразумевающей деление всего в мире на положительное и отрицательное, на греховное и святое, на национальное и искусственно привнесенное...", черное и белое. Эта структура "характерна для русской культуры на всем ее протяжении" (что, однако, не составляет само по себе русскую специфичность) и, в частности, окрашивает собой "традицию Лермонтова, Гоголя, Достоевского"; одновременно она вообще присуща "второстепенной литературе" ^ и, очевидно, шире - массовому сознанию . Я рассмотрю, как работает эта структура в той сфере представлений, которая оказывается доминантной в самоопределении авторов "Мусульманина": это историческое и пространственное измерение мира. Характер его очевиден уже из приведенных цитат - прогрессистское понимание истории.
Назову составляющие ключевого словаря "Мусульманина". Определяющая координата и главные положительные ценности здесь не что иное, как культура (".благодетельная культура, которая одна только способна дать и счастье, и радость бытия") и практически синонимичные ей цивилизация и прогресс. Они противопоставляются невежеству, отсталости и нищете. Эта оппозиция мыслится как оппозиция света и тьмы: "..мы пойдем к тому яркому солнцу (т. е. к "культуре и прогрес О. Ю. Бессмертная. Pycckaa Культура в свете мусульманства 2 71
су". -О. Б.), которое давно ожидает нас и которое согреет, как и других, ищущих света, а не тьмы"..
Все народы мира - располагающиеся на этих единых, общих для всех координатах '* - находятся на пути от ((мрака невежества и темноты)) к "конечною) цели - "свету культуры". Этот "путь-дорога" "чист и прям", но многотруден, требует энергии и усилий, а содержание "беспрерывного" труда на пути составляет прежде всего "прогрессивное", "современное" образование, просвещение, - "мирная культурная работа" ("дружно взявшись" за которую, "общество может смело пойти к светлой цели") ^ - и борьба за его осуществление, преодоление "бурь и громов". Разумеется, человечество и классифицировано по длине пройденного народом отрезка пути, а полюс культуры, "передовые народы мира" олицетворяет собой Европа:
"Какой-то из наших доморощенных мудрецов... заявил ... во всеуслышание, что хотя татары и похожи друг на друга как маковые зернышки, оренбургские татары гораздо культурнее всех остальных. Гораздо культурнее даже европейцев ... чуть было не обмолвился этот гололобый буквоед, но спохватился и, сообразив, что врать можно лишь до известных границ, - остановился на последней фразе. Всетаки это было красиво - мы культурнее других, черт возьми, разве это не гордо..." (1911. ј 6-7. С. 310. Курсив здесь и далее мой. - О. Б.)
Понятно, что и самое назначение журнала обусловлено задачами движения по этому пути к ясной цели, догоняя тех, кто впереди:
"...как необходим подобный орган ("Мусульманин". - О. Б.) для мусульман, бедных духовной пищею и не имеющих возможность поспевать за культурными народами. Много усилий потребуется нам, чтобы хоть отчасти выйти из мрака невежества и воспринять благодетельную цивилизацию в полном ее объеме" (1910. ј2-4. С. 510).
Здесь и начинают особенно отчетливо проявляться основные "напряжения" этого мировидения.
"Мусульманин" отчетливо воспроизводит простую схему, лежащую, наверное, за всей проблематикой отношений России и Запада. Это "лестница", на верхней ступени которой стоит "культурная" Европа ("семья культурных народов мира"), на нижней - "отсталые народы", а на средней - "отсталая" по сравнению с Европой и "передовая" по сравнению с "отсталыми народами" Россия. Напомню, что именно ее, Россию, авторы "Мусульманина" считают своей родиной (они и называют себя "русские мусульмане"):
"Великая и обожаемая родина! Привет тебе из далекого и чуждого края. Ты прекрасна, и все наши мысли направлены к тебе. Несмотря на несовершенство нашей внутренней жизни, но даже и при всей своей отсталости, наша родина краше и лучше всех" (1910. ј1. С. 2).
Воспроизводя все ту же логику "лестницы", они, однако, достраивают к ней еще две ступени, сохраняя при том ее симметрию. Централь 272 Обрау ^другого" в Культуре
ную ступень занимают по-прежнему "мы". - но теперь это "русские мусульмане", выше "нас" на ступень, между "нами" и Европой, оказываются русские, а ниже "нас", но выше других "отсталых народов" стоят мусульмане других стран:
"Несомненно, вопрос о пригодности мусульман к культуре интересует наших читателей. В данном случае мы имеем в виду исключительно русских единоверцев, как наиболее передовых среди других народностей, исповедующих ислам" (1910. ј 1. С. 6). (Ср.: "Эдак нас перегонят мордвины и черемисы..." - 1911. ј 11-13. С. 497.)
"Нам" же следует "дорасти" до русских (фактически - "наших" "старших братьев") и стать "наравне" с ними "достойными гражданами" русского государства:
"Русская государственность только выиграет, если вместо грубых и невежественных мулл будет иметь подданными просвещенных и честных граждан, которые наравне с русскими считают Россию своей дорогой родиной" (1911. ј 3. С. 107).
Однако "конечная" и главная цель, синонимичная "восприятию цивилизации", разумеется, - "догнать" Европу (скорее независимо от русских, чем вместе с ними) ^:
"Народы, которые с упорством и молча трудились на своей родине, всегда достигали завидного благосостояния и, конечно, опередили мусульман во всех отношениях!... И десятки лет должны пройти в беспрерывном труде, чтобы нам удалось хоть отчасти догнать своих соседей" ^(191 1. ј1. С. 4).
Впрочем, представление о многотрудности задачи сочетается с высоким оптимизмом:
"Наряду с отрицательными явлениями в жизни мусульман (России. -О. Б.) за истекший год можно отметить и много радостного, способного вселить надежды, что в ближайшем будущем усилия интеллигентных сил не пропадут даром, и мусульмане, подобно другим, займут подобающее место в семье культурных народов" (Обзор. 1911. ј1. С. 8)
Замечу, сколь значима здесь лексика, так сказать, "сравнительного залога" типа "опередить", "догнать" и "перегнать".
Внутри России понятие "русские мусульмане" составляет для авторов журнала некий социум, граница которого определена принадлежностью к мусульманству. Но это не тождественно исповеданию ислама, а существенно шире: мусульмане - это народ среди других народов, и у них есть своя религия ислам, как у европейцев или русских - христианство ^. А расстановка социальных ролей внутри этого "нашего" социума воспроизводит известную просветительскую схему и определяется, опять-таки, отношением к культуре, а соответственно - к Европе и вслед за ней к русским.
______________QK). Бессмертная. Рус" Лая 1"ульту pa в свете мусульманства__________273
Это борьба между "передовой", "малочисленной" и "самоотверженной" интеллигенцией, носительницей культуры ", и "фанатичным", "грубым" и "невежественным" духовенством (сиречь муллами, ишанами, мюридами) - "эксплуататорами лщсс" и "паразитами непросвещенного народа". Борьба эта идет, естественно, за народ (взятый уже в социальном, а не национальном измерении) - "темный", "отсталый" и "доверчивый". Одним своим ликом, "порабощенным", "обманутым" и "невежественным", народ повернут к "врагам", духовенству, - и назад: так появляется, например, "ишанизм, искусно впутавший в свои заманчивые сети темное население, лишенное света и разума..." (1910. ј 4. С. 174). Другим ликом, "ищущим света" и "нуждающимся в духовной пище", народ обращен к своим истинным "руководителям", к "нам", интеллигенции, - и вперед. Это "мы" должны "вывести его" из "беспросветной тьмы" и повести "к светлой цели", "энергично работая" и собирая "силу и волю в борьбе с невежеством". Без "нас" народ беспомощен:
"Что может сделать народ без руководителей? Не является ли здесь преступлением оставлять его на произвол судьбы, предоставляя ему самому разбираться в массе новых, всегда непонятных ему вопросов?" (1910. ј1. С. 9).
Есть еще "наш" "внутренний" враг: псевдоинтеллигенция, которую отличает от "нас" "мещанство", "праздность" и - слово, тогда как "мы" - интеллигенция дела.
Итак, бинарная модель, формирующая язык "Мусульманина" и представленная здесь в своем предельном выражении, использующая контраст как основной метод жизнеописания, действует, казалось бы, вполне последовательно не только в сфере означающих, но и в плане содержания. Однако так - до тех пор, пока автор смотрит на мир и на себя изнутри собственного социума. При смене точки зрения - при взгляде, направленном от Европы к "нам" (когда описывают не "нас" по отношению к Европе, а Европу по отношению к "нам"), - обнаруживается столь же последовательная бинарность, но - с противоположными оценками:
"Недаром народы Востока одним общим именем "гяуров" обозначают всех европейцев без различия мастей: во всех этих пришельцах с Запада покоренные народности видят безжалостных поработителей, высасывающих все экономические соки занятых ими стран, под лицемерным предлогом приобщения их к высшей западной культуре" (1911. ј 6-7. С. 288).
Более того, "Мусульманин" оказывается во власти парадокса, достаточно известного: отвергает "культурность" той самой культуры, которая, собственно, и рассматривалась как культура par excellence и которая, собственно, и породила сами ценности и понятия культурного развития. Идейно он фактически разделил известную позицию, исходившую из концепции нравственного вырождения Европы ^, но, кажется, вновь оголил костяк построения, сведя его с концептуального пьедестала на уровень само собою разумеющейся исходной посылки.
274 Образ ^gpугoro^ в Аультуре
По сравнению с домашней ситуацией, которую я описала сначала, здесь действует принцип Юпитера и быка: что хорошо делать "нам" тут - плохо делать "им" там и, например, характерное для народа здесь непонимание, на чьей стороне правда, которое "нам" следовало превозмогать, для народа там оказывается аргументом лживым:
"...ослепленные европейской культурой, наши политиканствующие единоверцы сами лезут в огонь и чуть ли не предлагают себя самих в жертву. Как хотите, приятно погибнуть во имя какой-то культурной идеи. Народ не понимает, что хотят сделать европейцы, и поэтому спрашивать его нет надобности. И мы видим, как бьются наши единоверцы, тщетно стараясь сбросить с себя скорпионов и других гадов, которые под видом смиренных друзей несут им гибель и рабство" (1911. ј 21-22. С. 882).
Аналогично, то, в чем видят мнимую угрозу здесь, там - реальная угроза: так, "насколько фанатичен народ", у "нас" показывает страх его представителей, что "придут русские, построют часовню, обрусят их и т. п..." (1911. ј4. С. 175). Зато применительно к европейцам подобное намерение мыслится вполне реальным и становится предметом злой иронии с обратным вектором: говорят, что, чтобы научить феллаха "идее взаимопомощи", "вовсе не надо ждать, когда темный египетский крестьянин объевропеится" (1911. ј24. С. 1011).
Описываемое "дикарство" простого народа (служившее здесь причиной его фанатизма и обманутости муллами), там в духе концепции "естественного человека" свидетельствует о его высоких нравственных и душевных качествах, противоположных европейским (в цитируемом случае им тождественны христианские "):
"Сколько величия в этих немногих словах , и не позавидовал ли бы им любой христианин? Пусть история доказывает, что арабы родственны евреям ", пусть говорит, что ей заблагорассудится. Но несомненно одно: марокканцы - это благороднейший и великодушнейший народ среди всех других исповедующих Ислам" (1911. ј2. С. 61).
Именно такой обращенной логике оказывается подчиненной, вписанной внутрь ее переворачивающей рамы, прямая логика критики европейцев, предполагающая, что они плохи таким же образом, как "наши" плохие, и использующая для их характеристики набор универсальных недостатков (набор, универсальность которого могла бы как раз создать противоположное описываемому впечатление последовательности этой критики). Можно видеть, как подспудное утверждение принципа "Юпитера и быка": "они неправы в том, в чем правы мы", - формирует этот набор:
"Положение европейцев в Марокко, главным образом в Феце, напоминает картину дерущихся собак из-за лакомой кости. Французы, немцы и испанцы наперерыв стараются втиснуть свои законы, глубоко уверенные, что от них марокканцам станет легче, что они будут в восторге походить на просвещенных людей. Французы, как народ в сущности пустоватый, горячатся и тем самым выдают себя
О. Ю. Бессмертная. Pyccka" kyAblypa в свете мусульманства 275
головой, испанцы с враждебной наклонностью к преступлениям против личности преимущественно из-за угла действуют всеми имеющимися средствами, не брезгуя даже предательством, одни хитрые немцы выбрали верный путь и, в душе презирая азиатов, ловко выдают себя за их друзей. Когда живешь на положении дикаря ^, удивительно как удобно наблюдать европейскую подлость" (1911. ј 3. С. 110) ".
Причем такая "прямая" логика часто представляет европейцев как вынесенный за пределы "нашего" мира источник "наших" несчастий: демонстрируется, что они несут с собою в единоверные страны те же беды, от которых страдают "наши" люди. Такой частой бедой является, например, пьянство:
"Культура - вещь хорошая, но сохрани Аллах марокканцев от той культуры, которую несут им немцы, испанцы и французы. В пустыню еще не проникла эта хваленая культура в виде абсента и других подобных ему напитков, но в оседлых местах марроканцы уже смакуют прелесть спирта, и общее пьянство - вопрос лишь короткого времени. О том, как насаждают европейцы свою культуру, - в другой раз" (1911. ј2. С. 61).
Ср. о себе:
"Нет ничего удивительного, если мы, мусульмане Оренбурга, до сих пор восприняли лишь ресторанную культуру и в этом отношении с успехом конкурируем с русскими" (191 1. ј1 1-13. С. 498) ^
Риторически зеркальность ситуации нередко создается, как это видно в цитатах, ироническим переворачиванием прямого значения слова, например, "хваленая культура", "просвещенная Европа", "культурнейшие бритты" или просто "культура" в кавычках или курсивом, а концептуально Европа из идеала превращается в антиидеал, в культуру наоборот: например, вводится понятие "оборотная сторона культуры":
"Культура их, несомненно, прививается, но к сожалению, с обратной стороны" (Там же. С. 489).
Одновременно происходит перемена позиций: ситуационно "мы" по отношению к европейцам выступаем как духовенство по отношению к "нам". Разумеется, вербальный план подчинен при этом "прямой" логике: европейцев, как мы видели, поносят в тех же терминах, что "наших" врагов у "нас" (соотношение европейцев с культурой описывается по принципу, применяемому в характеристиках псевдоинтеллигенции, принципу "псевдо" : он как раз и служит переворачиванию прямого значения слов "культура", "просвещение" и т.д., о котором сказано выше; в остальном же используется "активный", "эксплуататорский" код, описывающий духовенство). Однако эта смысловая рокировка заметна и в плане выражения, если сопоставить лексику "прямой речи" журнала по адресу европейцев с высказываниями в "наш" адрес, приписываемыми журналом духовенству, - "наши" враги называют "нас" так, как "мы" называем европейцев:
276________________________Образ ^другого" в 1"уль1уре
"Не пройдет и дня, как несчастный мыслитель будет закидан грязью, назван гяуром, отступником, врагом религии, продавцом своего народа, - всем чем угодно. Только бессильная злоба эксплуататоров религии способна на подобные поступки. И, к сожалению, большинство несчастного, обманутого народа еще продолжает верить в их священное призвание" (Там же. С. 474. Перевод из татарской газеты "Вакт")
Таким образом, одни и те же означающие получают в журнале противоположные означаемые (референты).
Что делает возможным такую обратимость позиций? Представляется, что содержательно ее обусловливает совмещение в представлении о культуре по меньшей мере двух кодов - собственно "прогрессистского", так сказать образовательного, технического, профессионального и т.п., с одной стороны, и нравственного - с другой: культура противостоит невежеству и как собственно знание, и как вежество. Так, духовенство "проповедники тьмы и ненависти)) суть враги и просвещения, и чести, и совести (ср., например, противопоставление "просвещенные, честные граждане" - "грубые, невежественные муллы" ), а соответствейно и самих вечных ценностей. (Подчеркну, что это совмещение отнюдь не мусульманская специфика: достаточно упомянуть известную некрасовскую триаду "разумное, доброе, вечное".) Эта двойственность, как выясняется, допускает расщепление; оно и происходит применительно к Европе в ее отрицательном амплуа, которое актуализирует собственно нравственное измерение культуры. Это расщепление и предстает весьма выпукло как две "стороны" культуры, обосновывая собой подспудно действующий принцип "Юпитера и быка":
"Таким образом, просвещенные европейцы без ведома тех, о ком идет речь, решили поделить их между собою. Так оно всегда и было, и горе тем народам, которые хотят быть похожими на культурных европейцев. С одной стороны, они несут науку, искусство и все то, о чем мечтают жаждущие света, с другой - грязной рукой залезают в душу народа, не спрашивая и не желая знать, нравится ли ему их нежное покровительство" (1911. ј 22-23. С. 881-882).
Логически же такая обратимость заложена, как кажется, уже в самом способе рассуждения - самой прямотой и безусловностью сравнения "себя" и "их", легко "поворачивающегося" вокруг собственной оси и тем самым меняющего оценку на противоположную.
Вернусь к той лестнице, на которой выстроены народы мира, и замечу, что уже центральность ступени, на которой стоим "мы", отражает сходную обратимость "нашей" собственной самооценки, от предельной приниженности до - разумеется - мессианства. Вот подряд две цитаты:
"Нет народа более обездоленного, более нуждающегося в честных, просвещенных тружениках, более отсталого в культурном отношении, чем мы - карачаевцы" (1911. ј 5. С. 202);
"От всего сердца пожалев наших несчастных братьев, мы, русские мусульмане, пойдем впереди всех и понесем им нашу культуру, нашу радость и научим их как жить" (1911. ј 22-23. С. 883).
______________О. Ю. Бессмертая. Pycdca" Культура в свете мусульманства__________277
Преклонение и враждебность к Европе, как и низведение или возвышение себя (фактически опосредованное тем же отношением к Европе), оказываются двумя сторонами одной медали - они одновременно заложены в этом отношении к СЕБЕ - читай: к другому, или к ДРУГОМУ - читай: к себе. Подчеркну: это не сменяющие друг друга этапы, периоды проявлений этого отношения, а его собственная внутренняя логика - логика определения себя через другого, непосредственного сопоставления "мы" - "они", доведенная до предела и чистоты. Трудно не привести в этой связи еще одну цитату:
"Он (афганский шейх при обсуждении действий Англии в Афганистане в сравнении с позицией России. -О. Б.) говорил, что настанет время, когда мусульмане сравняются в культуре с европейцами и, как народ более способный и крепкий, далеко уйдут вперед. Затем, соединившись с Великой Московской Империей, покорят весь мир, а покоривши, разделят пополам... Пусть будет это наивно, но мечта красива, и отчего не помечтать теперь об этом афганцам, когда еще немного времени и они первые докажут, что действительно способнее европейцев" (1911. ј 11-13. С. 486).
Так отмеченный выше оптимизм этого мироощущения предстает отнюдь не "орнаментальным".
Если такая обратимость позиций предполагается логикой определения себя через другого, то не действие ли это того, что принято называть открытостью или, более того, "диалогичностью" культуры по отношению к другому? Чтобы разобраться в Этом, попытаюсь рассмотреть некоторые смысловые основания этой логики: в чем существо описанного интереса "русских мусульман" к другому - а именно европейцу?
Я отметила бы прежде всего аксиологичность самого прогрессистского понимания истории. По-видимому, оценочность видения истории (которая мыслится притом как история общемировая, а творящим ее субъектом выступает само человечество, "народы") ведет к заинтересованности в соотнесении "себя" с другими "народами" - но соотнесении по этой оценочной шкале, каковая, собственно, становится единственным, что эти народы различает. Тем самым эта заинтересованность оказывается интересом к самой иерархии народов, их соотнесенности друг с другом как таковой - а не интересом к каким-либо их собственным чертам. Иначе говоря, все их черты обнаруживаются и рассматриваются с точки зрения этой иерархии.
Сказанное заставляет задуматься и о характере представлений о человеке в описанном миропонимании. Ведь в результате "другой", как и "мы" сами, фактически полностью, "без остатка" описывается здесь своей, так сказать, "оголенной" принадлежностью к той или иной общности, группе, социуму - ее (общности) названием и "записанным" за ней местом в этой иерархии; и потому, быть может, так легко переворачивается оценка мира как раз при смене границ той общности, из которой авторы "Мусульманина" смотрят на-.мир". Я не хотела бы слишком упростить ситуацию: это миропонимание саму принадлежность человека к той
278 Образ другого" в 1(уль1уре
или иной общности, очевидно, полагает определяющей его внутренние свойства и создающей нечто, что наши писатели называют его особостью, своеобразием и самобытностью, национальной культурой, например. Но хотя, с одной стороны, определяющая значимость критерия принадлежности ведет к гипертрофированному противопоставлению своего и чужого, с другой стороны - она ведет к легкости перехода от чужого к своему и обратно, к их обратимости: ведь достаточно просто сменить принадлежность. Это равно касается и принадлежности соответствующих свойств (ср. понятия "обрусят", "объевропеиться").
Именно по этой логике авторы "Мусульманина" и выходят из, казалось бы, неразрешимой коллизии принадлежности "благодетельной культуры" нравственно выродившейся Европе: культуру - пусть достигнутую европейцами - к "нашим" должны нести отнюдь не европейцы, а "наши" же:
"Свет культуры в ряды темного крестьянства несет национальная египетская фракция. Ее задача вывести страну из косности и тысячелетнего застоя. Национальная партия - пугало британской резиденции" (191 1. ј 24. С. 1011) .
Так "срабатывает" абсолютность культуры как качества и состояния; и логика как будто бы "относительная" - различающая и сравнивающая - оборачивается логикой абсолютизирующей, легко отымающей свойства и ценности от их видимых носителей, абсолютизированную культуру - от европейцев, казавшихся ее обладателями по преимуществу ^.
Искать корни этой логики возможно, разумеется, лишь в первом из обозначенных в начале статьи ракурсов отношения к материалу. То, что в мусульманском мировидении критерий человеческой принадлежности как таковой может действительно доминировать над прочими в определении сути человека - не ново (напомню, что само слово "ислам" означает "предание себя [Богу]", а для обращения в ислам в принципе достаточно произнесения в присутствии двух мусульман формулы, свидетельствующей о присоединении обращающегося к верующим *). Незатруднительность перемены такой принадлежности, может быть, отчасти сопряжена со своеобразным мусульманским "онтологическим нигилизмом" (восходящей к Корану слабой заинтересованностью в онтологических характеристиках человеческой природы и доминированием интереса к нравственным качествам человека) ": эта принадлежность не воспринимается как неотъемлемое, "бытийственное" свойство природы человека, но пока она такова, как есть, она определяет собой его нравственный статус. Значимость последнего в этом комплексе указывает на другую сторону включенности нравственного измерения в понятие русских мусульман о культуре, чем та, что отмечена выше: в этом не следует видеть лишь механическое перенятие ими русских стереотипов *ё.
Вернусь, однако, к основному руслу этой статьи. Видимо, следует договориться специально, считать ли описанную мной картину "ориенти О. Ю. Бессмертная. Русская Рультура в свете мусульманства 279
рованности" русских мусульман на другого, и именно Европу, диалогичностью в принятом теперь и в сфере проблем межкультурных контактов бахтинском смысле слова. Дело, разумеется, не в том, что наши авторы отвергают Европу с не меньшим энтузиазмом, чем принимают ее (отвержение тоже могло бы быть диалогичным). Их интерес к европейцу оказывается, как мы видим, скорее лишь интересом к самим себе. Он фактически ориентирован не на узнавание другого, а на приобщение к некоему абсолютизированному общему знанию, благу. Если открытость, позволившую русским мусульманам, в частности, заговорить на языке русской культуры, и можно счесть жестом "вопроса", обращенного вовне, она вряд ли означает, что они нуждаются в "ответной реакции" возможного "собеседника" на свою интерпретацию "услышанного". В этом смысле их интерес к другим кажется скорее парадоксально монологичным. И сама его логика построена - говоря словами Лотмана, сказанными им о бинарном модусе "осознания жизни" русской культурой вообще-"на движении мысли от модели к реальности", а не "от реальности к модели" (курсив мой. -О. Б.)^. Допускает ли такое движение мысли диалогичность, предполагающую осознание инаковости другого? Да и можно ли вообще говорить о межкультурном диалоге в этом специальном смысле слова где-либо вне сферы высокой теоретической рефлексии и ранее (в основном) середины XX в.? Тогда встает и другой общий вопрос, который я позволю себе повторить, оставив без ответа: не неизбежно ли описанная обратимость отношения к другому сопутствует подобной открытости?
В какой мере сходен с описанным весь комплекс представлений, лежащий за отношением к Европе русского "большинства", и в частности, насколько самодостаточен в нем критерий принадлежности - судить уже не мне. Но представляется, что логика "обращенности" русских мусульман к Европе воспроизводит достаточно существенные стороны русского самосознания того времени (да только ли того?) - во всяком случае, это стороны, очевидно, наиболее "влиятельные".
Я напомню это лишь двумя примерами из дискурса русского "большинства", взятыми из столичных журналов, отнюдь не безразличных для русской интеллигенции; возможно, значимость опорных категорий этого языка предстанет под "лупой" "Мусульманина" особенно выпукло, а зеркальность этих высказываний по отношению к Европе не покажется случайной:
"Мы не можем указать таких факторов современной действительности, которые подавали бы надежды на ближайшее светлое будущее и на истинное обновление нашей родины. Предстоит тернистый и, может быть, долгий путь... Но главный перевал пройден: у нас есть народное представительство и торжественно провозглашенные начала, составляющие оплот культурного существования всякого народа... И тогда явится такой мощный прилив энергии, что оправдается слово некрасовского крота, вдохновенно говорившего, что "недаром нас опередили ино 280 __________Образ "другого" в kyAb-rype
земцы, но мы нагоним в добрый час, / Лишь Бог помог бы русской груди вздохнуть пошире, повольней"" (Запросы жизни. 1910. ј1. С. 16).
Сравним:
"...Наступление пангерманизма на славян выходит из всяких культурных пределов" (Русское Богатство. 1909. ј12. С. 121) ^
Такая "зеркальная ангажированность" Европой представляет, очевидно, один из аспектов того, что Лотман обозначил как "промежуточное положение" русской культуры в ее собственной самооценке ". Занятый в последних работах преимущественно динамическими (диахронными) проявлениями этой промежуточности, он вместе с тем пишет: "Петербургская история через голову московскую протягивала руку киевской устремленности столицы к выходу за пределы государства. Стремление периферии влиться в центр и застыть в нем сменялось порывом центра вылиться на беспредельную периферию. Весь процесс можно было бы представить как конфликт между центростремительными силами с их пределом - точкой центра и центробежными, тяготеющими к тому, чтобы потерять границы вообще, к безграничной всемирности. Ритм этих движений определяет динамическую кривую русской культуры... Отношение русской культуры к западной не только определяется сменяющимся ритмом изоляционизма и западничества, но и более сложными чертами динамического процесса" . Не является ли этот "сменяющийся ритм" лишь доминированием, заметным в том или ином "макрокадре" истории (во всяком случае, на протяжении последних двух веков), одной из сторон одного и того же отношения?
Еще несколько слов о способах восприятия русской и, шире, европейской культуры интеллигентными представителями мусульманских анклавов России - в русле первого из обозначенных ракурсов рассмотрения. (Коротко обратиться в заключение к этому ракурсу вопреки непосредственной теме статьи заставляет меня нежелание чрезмерного упрощения ситуации, сведения ее, быть может, как раз в духе "Мусульманина", к наблюдениям над срезом одной культуры там, где присутствует не одна. Однако и это краткое к нему обращение вновь приведет нас обратно, к ракурсу второму.) Это восприятие не выглядит как "перевод" мусульманами на язык "означающих" русской культуры некоего своего или, во всяком случае, особого содержания. Тем более оно не выглядит как включение слов языка русской культуры в особый - свой, скажем, мусульманский, контекст. Это скорее некое "снятие" целиком верхнего пласта русского самосознания, сохраняющее его внутреннюю логику, хотя тут и там и "вшивающее в ткань" этого пласта какие-то свои особенные элементы - они при том не являются структурообразующими в этой ткани. Пласта, превратившегося в риторику, которая формирует дискурс "Мусульманина" - и способы самоопределения его авторов.
... ,^""te^ ter
О. Ю. Бессмертная. Русская kyMbrypa в свете мусульманства 281
Что создало возможность этой определенной адекватности восприятия одного из языков русской культуры людьми изначально другой культуры? Я далека от того, чтобы проводить модные параллели между православием и исламом *'. Скорее я еще раз подчеркнула бы важность исторического измерения для обеих культур (определившего, как я старалась показать, существеннейшие черты этого миропонимания), самый факт существования в них представлений об истории и определенную структурную близость этих представлений. На этом фоне европейская идея прогресса поддерживалась в мусульманском мироосмыслении и структурно подстраивавшей ее к себе логикой основополагающей в суфизме концепции Пути (шарика) как способа познания Божественной Истины (роль суфийских братств на Кавказе общеизвестна): отсюда путь к культуре.
Важно все же помнить, что адекватность эта ограничена: речь не идет о культурном синтезе в полном смысле слова - ведь культурные глубины под этим верхним пластом, очевидно, остаются во многом разными - это разные наборы языкбв, если вновь использовать термины Лотмана. В большой степени отсюда, наверное, и то доведение до абсурда, упрощение логических ходов в дискурсе "Мусульманина" по сравнению с языком русского "большинства", о котором я упоминала, высокая повторяемость и, соответственно, легкая экстраполируемость, очевидность при первом же чтении его ключевого словаря и клишированность речи - его своеобразный избыточный стиль, который я называю "стилем чересчур" или "стилем trop", - что можно было заметить в любой из приведенных цитат ^. Преобразование языка русского "большинства" языком русских мусульман оказывается, тем самым, прежде всего стилистическим.
Что, однако, кажется столь шокирующе знакомым в этой стилистике сегодняшнему российскому читателю среднего возраста и старше? Может быть, дело в том, что "процедура", которую дискурс "Мусульманина" осуществляет с языком русского "большинства" той эпохи - а это прежде всего доведение дуалистичности и ценностной нагруженности "нормативного" языка "большинства" до черно-белой и навязчивоагрессивной аксиологичности по принципу "trop" - предвосхищает "процедуру", которая превратила тот "русский" в "советский"? Я имею в виду специфическую клишированность и агрессивность lingua sovetica, его лозунговость и прочее. "Вперед, за счастье наших темных братьев!" - восклицание, искренность которого сегодня может вызвать в лучшем случае ностальгическую улыбку "".
Разумеется, эта искренность, как и ряд иных существенных черт, отличают авторов "Мусульманина" от современного homo soveticus (нередко склонного "манипулировать" языком ^): они, подчеркну, лишь предвосхищают его. Как исторически осуществлялась аналогичная "процедура" на всем пространстве России - вопрос других исследований. Замечу лишь, что такое совпадение, видимо, служит еще одним под 282________________________Образ ^другого" в Культуре
тверждением того, что советское общество возникло не вдруг, а вырастало из определенной ментальной основы. Одновременно это заставляет вновь задуматься о том, что и как превращает влияние европейской прогрессистской мысли в один из импульсов формирования тоталитарного сознания.
' В моем распоряжении были только номера 1910-1911 гг. С 1912 г. журнал, видимо, прекратил свое существование - силы издателей, похоже, были поглощены газетой "В мире мусульманства", которую они начали издавать в 1911 г. в Петербурге (до того с января 1910 г. это был раздел в газете "Новая Русь", СПб.; ему предшествовал с октября 1909 г. "Мусульманский отдел" в военно-общественном журнале "Братская помощь", Москва).
"Черкесы" - здесь в общем значении "кавказские горцы". См.: Материалы для библиографии Северного Кавказа. Библиографический обзор литературы о Северном Кавказе за 1908 г. // Известия общества любителей изучения Кубанской области. Екатеринодар, 1912. Вып. 5. С. 162; Там же. 1913. Вып. 6. С. 168; Городецкий Б.М. Библиографический обзор литературы о Северном Кавказе, 1906-1907 гг. Екатеринодар, 1908. Вып. 2.
^В газете "Кубанский край" (1911, ј 142, 144, 146, 155, 193) в связи с журналом "Мусульманин" разгорелась дискуссия: обсуждалось, в частности, целесообразно ли "учить горцев из Парижа" (объектом полемики стал не столько сам журнал, сколько автор, высказавший сомнения в оправданности того, что "издатели забрались в Париж"; большинство участников обсуждения - "аутсайдеры", не мусульмане и не горцы); там же - глухой спор о том, связано ли нахождение редакции в Париже с цензурными соображениями. Во всяком случае, пребывание за границей было, видимо, шагом, предпринятым намеренно, причем оторванность от родины воспринималась издателями как "участь".
В состав редакции входили люди, получившие высшее образование европейского образца или приобщенные к нему: помещики и офицеры, юристы, врачи, инженеры, банковские деятели. См., напр., один из списков "идейных сотрудников" журнала в ј24, 1911. С. 1017-1018. Это, однако, не свидетельствует о том, что они были лишены традиционного мусульманского образования. Например, Ады Атласов (1875-1940?), словами которого я начинаю статью, - мулла, мударрис, историк, учился в мектебе своего отца и в медрессе Буинска, Симбирской губернии, знал арабский и персидский, был автором книг и статей во многих мусульманских газетах. Член Второй Государственной Думы от Самарской губернии, он представлял крайнее левое крыло татарских джалидов (см. об этом движении ниже), арестовывался за революционную деятельность и был лишен ранга муллы (в 1908 г.); репрессирован ок. 1936-1938 гг., погиб на Соловках. См. о нем: Волидов Дж. Очерк истории образованности и литературы татар. [М.; Л., 1923]. Oxford, 1986 (Society for Central Asian Studies. Reprint series N 11.). С. 172.
' Даже полемика вокруг "Вех", далеко ушедшая от проблем просветительства как такового, достаточно отчетливо проявляет сохраняющееся стереотипное представление об .интеллигенции как слое, главным назначением которого остается просветительство. См., напр., номера "Русского богатства" за 1909 г. или "Запросов жизни" за 1910 г.
В 1911 г. у него было от "тысячи с лишком" до двух тыс. подписчиков. По представлениям издателей журнала, в России было тогда "почти 20 млн. мусульман". По данным В. Монтея - 16 млн. (Monteil V. Les Musulmans sovi^tiques. P., 1982. P. 19.) Журнал стремился отразить жизнь всего мусульманского мира, но прежде всего российского. Наряду с рубрикой "Из родных мест", посвященной Кавказу, постоянными были: "Мусульманская жизнь", где помещались сообщения из России, и "Обзор жизни единоверцев других стран". Корреспонденции поступали, в частности, из Астрахани, Казани, Оренбурга, Баку, Ташкента, от мусульман Литвы, из Киргизии и т.д., а также из Турции, Египта, Марокко, Афганистана и др. Наряду с публикацией информационных материалов, журнал выступал с полемикой по затрагивавшим интересы мусульманских народов проблемам общественной жизни, с историософскими эссе, публиковал художественные опыты. Несмотря на такой замах, он, по-видимому, воспринимался как издание все-таки несколько изолированное даже
Q Ю. Бессмертная. PycckM Культура в свете мусульманства ____ 283
внутри мусульманской прессы и, может быть, еще в силу политической умеренности, не оказался в центре дискуссий российских мусульман того времени, хотя и вызывал определенный резонанс. Не баловали его вниманием и исследователи; так, самый обширный труд о мусульманской прессе России посвящает ему лишь полторы страницы: Bennigsen А., Lemercier-Quelquejay Ch. La presse et ie mouvement national chez les musulmans de Russie avant 1920. P., 1964. P. 172-173.
^0 джадидизме, наряду с трудами Беннигсена и Келькежэ, см.: Волидов Дж. Указ. соч. (помимо прочего, здесь подробное, хотя и откровенно "джадидское" описание "старометодной" и "новометодной" систем образования); обратный этому взгляд, со стороны русской администрации, см.: Мусульманская печать России в 1.910 году / Под ред. Вл. Гольмстрема. [СПб, 1911.] Oxford, 1987 (Society for Central Asian Studies. Reprint series, ј 12.). Во многом разработка джадидских взглядов связана с именем крымского татарского просветителя Исмаила Бея Гаспринского (идея модернизации путем реформы образования разработана им, в частности, в труде Usul-ijadid, "Новый метод", откуда и пошел этот термин); он был и основателем одной из первых мусульманских газет в России - "Терджуман", ставшей "образцом" жанра. "Мусульманин" весьма близок ей по своим позициям. См., в частности: Исмаил БейГаспринский. Русское мусульманство. [Симферопль, 1881.] Oxford, 1985. (Society for Central Asian Studies. Reprint series, N 6.); это издание включает и ст.: Bennigsen А. Ismail Bey Gasprinski (Gaspraly) and the origins of the Jadid movement in Russia; см. также.: Ortayli 1. Reports and considerations of Ismail Bey Gasprinskii in Tercuman on Central Asia // En Asie Centrale Sovietique. Cahiers du Monde Russe et Sovietique. P., 1991. Vol. 32. О предшественниках Гаспринского среди татар Поволжья см., напр.: Юзеев А. Мировоззрение Ш. Марджани и арабо-мусульманская философия. Казань, 1992.
Характерно, что мусульманскими сюжетами журнал не ограничивался, включая очерки из жизни и публикации "жемчужин культурного наследия" других стран, как европейских, так и восточных. Все его выступления так или иначе были подчинены обсуждению соотношения "ислама и культуры". Проблема эта, волновавшая весь исламский мир, была поддержана "провокацией" со стороны представителей "культуры", например, выступлением Э. Ренана (в Сорбонне в 1883 г.; рус. пер. - "Ислам и прогресс". СПб., 1898), воплотившем в себе основные европейские стереотипы об исламе.
"Из всего обилия литературы на эту тему сошлюсь на кн.: Брагинский В.И., СеменцовВ.С. Проблемы традиций, нео-традиционности и традиционализма в литературах Востока // Художественные традиции литератур Востока и современность. Ранние формы традиционализма. М., 1985; Рашковский Е.Б. Научное знание, институты науки и интеллигенция в странах Востока. М., 1990.
'" Говоря о мусульманской или христианской культуре, я имею в виду не собственно религиозные культуры и не собственно религиозные мировоззрения, но те черты ментальности, стилей мышления и способов смыслополагания, которые сопрягаются с соответствующей религиозной системой (воспитываются, стимулируются ею или сами порождают ее особенности).
" Речь идет о том разнородном во многих отношениях, официально православном "русском большинстве", каковое большинством себя и полагало (противопоставляясь "иноверцам" и "инородцам"), политическое, а во многом и культурное доминирование которого определило нередкое понимание определения русский в значении "подданный Российской империи", "принадлежащий Российской империи", игнорирующем его собственно этнический смысл (ведь современное противопоставление "русский"-"российский", насколько я могу судить, тогда не существовало).
^ И, соответственно, отмеченная выше установка авторов журнала на усвоение этой культуры реально воплотилась - по крайней мере в одном из их ментальных пластов, стилей мышления; а скорее - сама были результатом такого усвоения.
" Я, однако, не включаю в свои задачи последовательную и детальную экспликацию каждой из возможных параллелей с картиной мира интеллигенции русского "большинства", полагая их, с одной стороны, достаточно очевидными (важно, какие из ее известных характеристик оказались действенными в описываемом мировидении), а с другой - рассчитывая на компетентное узнавание и критику специалистов по истории русской культуры. Видящаяся мне здесь перспектива обнаружить повороты возможных интерпретаций картины мира дореволюционной русской интеллигенции могла бы, очевидно, представить
284 Образ *другого" в Аультуре
для них определенный интерес: в особенности для такого открытого прочтения экспертами я стремлюсь раскрыть здесь страницы журнала. В заключение я приведу, впрочем, некоторые прямые параллели, касающиеся явлений, быть может, не менее известных, чем оставленные за кадром, но, как кажется, не всегда в полной мере осознаваемых.
^ Говоря определеннее, я начну с описания ключевых понятий в языке "Мусульманина" и их значений в системе оппозиций, которую они составляют, а затем обращусь все-таки к содержанию текстов, но двигаясь не "вверх" - к индивидуальным открытиям и смыслам каждого отдельного текста, а "вниз" - к образцовым, наиболее общим для этих текстов логическим ходам [я проанализирую логику выбора означаемых (т.е. референтов) этих понятий в плане прагматики говорящего]: именно на уровне этих структур язык "Мусульманина" представляется мне наиболее характеризующим язык русского "большинства" (тогда как индивидуализирую11"ий анализ был бы наиболее существен для рассмотрения журнала в первом из названных выше ракурсов). Наконец, я коснусь смысловой интерпретации этих структур на уровне ментольности авторов "Мусульманина". Понятно, что такое рассмотрение определенным образом упрощает источник. Ср.: Боткин П.М. Два способа изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. ј 12.
" О русской литературе классического периода // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 382-383, 390. О традиционной роли дуальности в русской культуре, включая и формирование ее отношения к "другому" и, в частности, к Западу, ср. также: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избр. труды. М., 1994. Т. 1. С. 219-253; Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры // Там же. С. 254-297.
^ Замечу, что, по Лотману, альтернативные бинарным тернарные модели характерны, в частности, для русского народного сознания и происходят от наложения "на общую христианскую бинарность" "народного представления языческого типа" (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 387). Так или иначе, подчеркну, что я говорю о массовом, но не о народном, а об интеллигентском сознании.
" Полужирным шрифтом я выделяю ключевые слова дискурса журнала (они не только являются смысловыми "ядрами" фраз, но и постоянно повторяются в разных текстах журнала), курсивом же - устойчивые и часто воспроизводимые выражения, складывающиеся вокруг этих слов, а также цитируемые (но не целиком) более крупные характерные высказывания.
" Это, напомню, как раз то представление о "всемирном историческом процессе", альтернативой которому стала в современной науке концепция культурного релятивизма. Предлагаемая статья по сути и представляет одну из многих переоценок первого с позиций второго.
Вряд ли можно не вспомнить уже иронически-пародийный взгляд на это, подспудно, наверное, свойственное нам всем (всякому российскому и, шире, европейскому человеку) ощущение исторического времени: "Значит, все мы, кровь на рыле, топай к светлому концу..." (А. Галич).
" Центром же Европы, ^центром всей мировой культуры", ((мировой столицей" мыслится, как и положено для той поры, Париж. ^ Т.е. соседствующую с нами "семью культурных народов" - европейцев. " Здесь возникает важный вопрос о степени секуляризации описываемого сознания. Ответ на него требовал бы отдельной статьи в силу своей неоднозначности и обширности. Достаточно заметить парадоксальное разведение ислама и мусульманства, которое, с одной стороны, указывает на секулярные устремления авторов, а с другой - демонстрирует сохраняющуюся неразъединенность в их миропонимании религиозного и "светского", столь существенную в традиционных исламских культурах. Добавлю, что они, несомненно, считают себя людьми верующими, "хотя и не делают намаз по пяти раз в сутки", но вместе с тем предлагают, например, ограничить сферу религии "частной жизнью" - по примеру европейских стран. Вообще рефлексия авторов "Мусульманина" в сфере религии лежит в русле все той же всеобщей парадигмы: своя религия воспринимается через аналогию с историей и ролью христианства в мире Европы - в том видении этой истории и роли, которое было тогда стереотипным для массового рационализированного европейского/русского сознания.
О. Ю. Бессмертная. Русс1"ая kyAbrypa в свете мусульманства 285
" "Петь ей хвалебные песни пока еще слишком рано, так как она не проявила и сотой доли того самоотвержения, как сделала это русская интеллигенция..." (1911. ј 4. С. 176).
^ Я имею в виду взгляд, возможно даже презумпцию, сложившуюся в России на основе переплавки идей очень разных, нередко противоположных друг другу мыслителей - парадоксально подготовленных уже Чаадаевым и развитых старо-славянофилами, приведенных к своему логическому завершению Данилевским и вновь продолженных многими другими. Подобные взгляды, впрочем, были уже в ту пору не менее характерны и для мусульманских идеологов за пределами России и, как известно, вызревали среди самих европейцев.
" Подробное рассмотрение взглядов журнала на христианство - отдельный сюжет; скажу лишь, что основной модус восприятия христианства отсюда - это прежде всего характеристика его как "гуманистической" религии.
" Речь идет о словах, произнесенных марокканцем вслед за тем, как он спас автору жизнь, исполнив клятву побратимства.
" Рассказ начинается с того, что марокканец не верит рассказчику, пытающемуся убедить его, что арабы и евреи - родственные народы.
^ Это сказано о себе: автор живет в это время в Марокко среди кочевнических племен. Ср. также противопоставление "нравственного" дикарства и "безнравственных" христиан выше.
^ Замечу, что здесь засвидетельствован и набор "национальных" стереотипов, ключевых характеристик каждой из европейских наций, также, судя по всему, воспроизводивший тот что носился в "воздухе" русской действительности.
Такова, кстати, одна из стереотипных характеристик русских в представлениях, людей писавших в журнале, - пьянство.
Этот принцип предстает как важнейшая коннотация, главный смысловой оттенок понятия "слово" в его противопоставлении "делу".
^ Здесь одновременно видна универсальность "словаря" (набора) характеристик, известного журналу: качества, отрицательные сточки зрения "наших" врагов, отрицательны и с "нашей" точки зрения (несмотря на декларацию противоположных подходов), но "враги" не по адресу их приписывают; соответственно европейцев (и их союзников на местах) ругают и словами, которыми ругают "наших" врагов ("эксплуататоры"), и словами, которыми ругают "нас" ("гяур", "продавец народа" и пр.).
^ Ср. также, как прямо увязано "неправильное" использование слова "гяур" с "нашими" врагами, когда речь идет о мире здесь: "невежественные и дикие муллы" "сеют ненависть... к гяурам - сиречь русским" (1911. ј 3. С. 107); это значит, что "мы", наоборот, никогда не назовем русских "гяурами". Но в мире там "мы" делаем по отношению к европейцам то, что "наши" враги делают по отношению к русским в мире здесь.
^ Помимо самой семантики противопоставляемых элементов показательна и инверсия их последовательности, которую здесь можно усмотреть: понятию "просвещенный" в отрицательном ряду соответствует "грубый", а понятию "честный" - "невежественный". См. также примеч. 20.
" Ср. некоторую аналогию: понятие о правильном поведении в представлениях русского средневекового путешественника зависит от места его нахождения. См.: Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры.
^ Подчеркну, что я говорю лишь о логической подоплеке, которая лишена осложняющего ее концептуального "мяса". Самый простой пример "концептуализации" этой логики - различение, продолжающее идею нравственного вырождения Европы, конкретных европейцев-колонизаторов, являющихся безнравственными "проходимцами", и абстрактной Европы как носительницы культуры. Но есть и более сложные историософские построения.
" Ср. несколько иной взгляд на перспективы подобно устроенных межкультурных сравнений: Топоров В.Н. Пространство культуры и встречи в нем // Восток-Запад. М., 1989. С. 6-17.
" Мне хотелось бы еще раз предостеречь от упрощения этой ситуации: не только напомнив, что может потребоваться и обрезание, но отметив, например, сочетающуюся с этим нормативную важность понятия внутреннего намерения (niyya) человека.
286 Образ ^другого" в Культуре
^ CM.: JomierJ. La faiblesse ontologique de l'homme selon ie Coran // Recherehes d'lslamologie. Louvain, 1977. P. 149-158; ЖуравскийА.В. Бог и человек в исламе и христианстве // Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М., 1992.
*ё Замечу, однако, что в традиционном отношении к Европе, изученном мною в одной из мусульманских культур, знание и вежество неразделимы внутри единого социальнонравственного кода восприятия - в отличие от того, что происходит у русских мусульман. См.: Бессмертная О.Ю. "Приход христиан", "прогресс" и судьбы мира: координаты восприятия мусульманами Хаусаленда европейцев и европейской цивилизации (1900-1950) // Ислам и проблемы межцивилизационного взаимодействия. Тезисы докладов и сообщений. Институт исламской цивилизации. М., 1992. *' М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 387 " Возражая точке зрения, что такие опорные категории присущи лишь дискурсу оппозиционной (народнической, западнической и пр.) прессы, приведу пример из выступлений иной идейной ориентации: "В народах, подобных Франции или Германии, стоящих на высоких степенях культуры, искание политических прав бывает делом всей нации. В народах меньшей культурности, отстаивание политических свобод бывает уделом лишь интеллигентных кругов в них" (Шубинской Н.П. Памяти П.А.Столыпина. Речь, произнесенная 5 сен. 1913 г. М., 1990). Ср. и дискурс одного из ярчайших людей эпохи: ((...построить здание обновленной, свободной, но в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты и невежества, от бесправия, преданной как один человек своему государю - России" (Столыпин о своей программе: Думские речи. Спб., 1911. Курсив мой. - О. Б.). Специальное исследование соответствующего языка самого русского "большинства" не входит в мои задачи. Скажу лишь, что неслучайность приведенных примеров для прессы того времени, на мой взгляд, с достаточной очевидностью подтверждается материалом, цитированными журналами в частности; как кажется, она и вообще привычно ощущаема "в воздухе" русской культуры для многих ее носителей. Другое дело, что в рассматриваемый период в столичной прессе соответствующий ключевой словарь не обладал столь высокой повторяемостью - не нуждался в постоянном проговаривании, акценты расставлялись уже несколько иначе, а стиль был все же сдержаннее. Но чем дальше на периферию - тем ближе к "Мусульманину": "Общественный строитель! Добывай свободу школе! Учитель! Воспитывай сознательных граждан!" (Девиз журнала "Школа и жизнь". Екатеринодар, 1907-1909).
" Меньше всего здесь имеются в виду вновь вошедшие в моду идеи посредничества России между Западом и Востоком. См.: Тезисы к семиотике русской культуры// Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 407 и след. ** М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 411, 415. * Еще раз подчеркну, что показанная общность в рассмотренном случае определена языком русской культуры, а не некой особой "равнодействующей" языков разных культур. " Специальное расссмотрение этого стиля - предмет отдельной статьи. "О советских претворениях подобной метафорики см.: Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Парламентские дебаты // Новое в жизни, науке и технике. Сер. "Наука убеждать: риторика". М., 1991. ј 10. Ср. примеч. 42. Подчеркну, однако, что сходство "процедур" не свидетельствует о полном совпадении их причин: так, стиль "Мусульманина" предстает не только результатом "недостаточности" этого мышления по отношению к "норме" русской культуры (его периферийности, неофитства и т. п.), но и его "избыточности", присутствия в нем иной глубины по сравнению с ней. ** Ср. Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Указ. соч.
В. К. Ронин
БЕЛЬГИЙЦЫ И РОССИЯНЕ: НЕКОТОРЫЕ РАЗЛИЧИЯ В МЕНТАЛИТЕТЕ
- Там не немцы, а французы!
- Один шут! Что я с ними буду делать? На них глядючи, я со смеху околею!
А. П. Чехов. В Париж!
"Наш" и "их" миры не просто сблизились, а уже тесно переплелись. Интерес к конкретному сопоставлению бытового поведения, традиций, менталитета наших сограждан и жителей западных стран не ослабевает. Даже не проводя специальных исследований, а только живя за границей одной жизнью с местной средой, каждый день сталкиваешься с такими элементами поведения, реакциями и представлениями, которые резко отличаются от бытующих на родине. Речь пойдет, разумеется, об элементах массовых, постоянно повторяющихся, типичных. Они, как правило, не являются предметом рефлексии, о них не задумываются, они проявляются лишь в определенных способах поведения, обычаях. Эти различия в менталитете не менее устойчивы, чем объективные различия в бытовой культуре - от способа умываться (в Бельгии и Голландии - "варежкой") до способа считать на пальцах (разгибая их, а не загибая).
Находясь с 1990 г. в Бельгии, преподавая в институтах переводчиков и на различных курсах для взрослых, часто выступая с лекциями, я как раз и оказался погружен в местную среду и получил возможность интенсивно общаться с людьми всех возрастов и социальных групп, сохраняя в то же время известную психологическую дистанцию, необходимую для сопоставлений. Кроме того, мои собственные исследования по истории людей из России в Бельгии в Х1Х-ХХ вв. позволяют дополнить стихийные наблюдения "изнутри" опытом предшествующих поколений наших соотечественников в этой стране. Об их реакции при соприкосновении с бельгийскими реальностями можно узнать как из мемуаров и писем, так и из живых рассказов старых эмигрантов или их потомков,
Предлагаемые заметки - лишь попытка сгруппировать сам собою накопившийся эмпирический материал. Некоторые из этих наблюдений как бы давно известны, но, возможно, полезно собрать их воедино и еще раз подтвердить опытом собственного погружения в жизнь, столь отличную от нашей. Благодарная память об одной из Книг нашей истфаковской юности - "Категории средневековой культуры" А. Я. Гуревича - подсказала несколько тем: общение (включая "дар" и "пир"), социальные отношения, труд, деньги, личная жизнь.
Хотя наблюдения эти сделаны в основном в Бельгии, многие из них относятся и к ее соседям или даже ко всей Западной Европе. В самой же Бельгии различия между фламандцами, говорящими на нидерландском языке, и валлонами, говорящими по-французски, для нашей темы несу 288 Обрез ^другого" в Культуре
щественны, так как те черты менталитета, которые наиболее заметно отличают россиян от бельгийцев, присущи в этом маленьком королевстве людям по обе стороны языковой границы.
ОБЩЕНИЕ
1. Общение - роскошь. В менталитете людей в Северо-Западной Европе эта известная мысль де Сент-Экзюпери находит себе подтверждения очень конкретные. В Бельгии наш соотечественник может заметить несколько особенностей повседневного поведения, которые как бы подчеркивают, как значим там всякий акт общения. Люди там не относятся к общению легко, как к чему-то само собой разумеющемуся. Всякий контакт, всякая встреча есть некое событие, которое заслуживает быть отмеченным, подчеркнутым.
Считается, что в Северо-Западной Европе не заговаривают с незнакомыми, будь то в поезде или на остановке трамвая. В Бельгии такой спонтанный контакт иногда возможен, однако для этого должен быть особый, достойный повод. Для бельгийцев, чувствительных ко всему лингвистическому (изучение языков - хобби массовое, наряду с велосипедными прогулками), таким поводом часто становится язык. Например, если вы разговариваете на экзотическом языке или читаете на нем газету, ваш сосед-бельгиец почти наверняка спросит, что это за язык, или с гордостью сообщит, что и сам когда-то его изучал. Необходимость в Бельгии особого, "важного" повода для такого спонтанного контакта, в России столь естественного, по-своему подчеркивает, как значим для западного человека всякий акт общения, какая это для него "роскошь".
Видеть здесь просто замкнутость или даже холодность западного человека - в отличие от теплоты "русской души" - неверно. Общение на Западе подчас требует от его участников не меньше, а больше взаимного внимания, реагирования друг на друга, чем в России. Об этом говорит, например, удивительный для людей из России обычай многократно здороваться в течение дня, а то и получаса. Только что поздоровавшись и тут же вновь встретив вас, любой коллега еще раз поздоровается с вами и даже на пятый раз еще обязательно кивнет, подчеркивая, что вас видит. Своим студентам я объясняю, что в России, если кто-то поздоровается дважды в течение дня, то может услышать в ответ: "Мы же уже виделись". Здороваясь дважды или трижды, вы обижаете человека: значит, вы его больше не помните, сразу забываете, пренебрегаете им. Студенты бельгийцы, голландцы - искренне удивлены: как раз если вы не приветствуете человека каждый раз, когда встречаете (хотя бы и пять минут спустя), вы его обижаете. Это значит, вы его больше не замечаете. Убедительны, конечно, и та, и другая позиция. Во всяком случае и обычай многократно здороваться также свидетельствует: каждая встреча значима, каждое соприкосновение с "другим" нуждается в подчеркивании - лишним приветствием, кивком - как в некотором роде событие.
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 289
Сюда же можно отнести и обычай благодарить за телефонный звонок, любой, независимо от его содержания. В России мы благодарим за звонок, если он нам помог или хотя бы доставил удовольствие. В Бельгии благодарят за звонок как таковой, за сам акт коммуникации. Напомню, что все, о чем здесь идет речь, делается неосознанно и сами бельгийцы, как правило, не формулируют своих представлений в этой сфере и не дают своим реакциям никаких толкований.
2. Дома или в кафе. Встретить даже хорошего знакомого бельгиец предпочтет не дома, а в кафе. Россиянам, привыкшим к уютному домашнему общению, в этом видится отсутствие настоящего гостеприимства и даже щедрости. Представление о людях Запада как мелочных жмотах относится к самым фундаментальным в нашем образе "их" мира. Разбирать этот вопрос подробно здесь не место, но есть немало свидетельств россиян, которые именно в Бельгии не могли нахвалиться местным радушием, прямо сравнивая его с лучшими образцами гостеприимства русского. "Живу я - как сыр в масле катаюсь, - писал композитор А. П. Бородин в 1885 г. из Льежа жене. - Бельгия - совсем Москва, а бельгийцы москвичи. Радушие и любезность здесь необыкновенные" '. О принципиальном гостеприимстве бельгийцев рассказывает с похвалой и абсолютное большинство старых русских эмигрантов 20-30-х годов.
И все же принимать людей значит для нас принимать их дома. Кафе же и рестораны для очень многих россиян - места, куда просто так не пойдешь, где надолго не задержишься, а главное - по-настоящему не расслабишься и, конечно, не почувствуешь себя как дома. Нам трудно до конца понять, какую роль играют кафе в жизни бельгийцев. Вековые и очень развитые традиции потребления пива - напитка социального по определению, который пьют не в домашнем кругу, как вино, а на людях, - сделали кафе в Бельгии ключевым элементом народной жизни. Нигде бельгиец не чувствует себя так уютно и спокойно, но одновременно и так жизнерадостно, так приподнято, как в кафе - за пивом или кофе. Приглашая в кафе, ресторан, бельгиец в первую очередь хочет поделиться с гостем этим ощущением уюта и вместе с тем праздничности. Это не прижимистость, это просто иное понимание гостеприимства.
Как для студента, так и для взрослого бельгийца едва ли не высшая ценность существования - "выходить": наслаждаться жизнью вне дома. Но недаром это понятие, будь то нидерландское uitgaan или французское sortir, так трудно передать по-русски. Забыты наши легендарные трактиры и корчмы, лишь четыре стены дома дают ощущение уюта и психологической защищенности, да и климат не такой, чтобы много "выходить". Бельгийцам, в свою очередь, это понять трудной Приходится объяснять: хотите, чтобы гости из России действительно чувствовали себя, как дома, - принимайте их дома. Да и для делового общения с россиянами лучшие психологические условия создает не ресторан, пусть и самый шикарный, а долгие посиделки дома за накрытым столом.
10 Зак. 125
290 ______________Образ "другого, в Аультуре
"Пойдемте пообедаем". Вы идете с западным человеком в его городе в кафе или ресторан, он охотно поведет вас в свой самый любимый, самый подходящий. Но дальше может выясниться, что каждый платит за себя, и на этом для человека из России всякое понятие о радушии и любезности сразу и кончается. Это вопрос не денег, а менталитета. Точно так же, как наш стесненный в средствах соотечественник-современник, отреагировал в подобной ситуации, 150 лет назад, приехавший в Бельгию по делам богатый помещик, публицист-славянофил А. И. Кошелев. Познакомившись в Западной Фландрии, где изучал в 1849 г. сельское хозяйство, с одним бургомистром и последовав его предложению вместе пообедать, Кошелев был буквально шокирован, когда ему пришлось самому за себя платить. Свою обиду он потом излил в путевом дневнике: "Смешнее всего моя уверенность, что я у него буду обедать, и его полная уверенность, что я подобного приглашения от него и не ожидаю" ^ Менталитету россиянина не свойственно различать предложение пообедать вместе и приглашение пообедать. 'Между тем человек в Северо-Западной Европе, если он не говорит прямо: "Приглашаю вас...", проявляет свое радушие в том, что покажет вам, где вкусно и хорошо, а не в том, что будет за вас платить. Если вы хотите или вынуждены сэкономить - от предложения вместе пообедать придется просто отказаться.
3. Принимать гостей дома. Итак, принимать дома - дело для бельгийца отнюдь не тривиальное и не само собой разумеющееся. Как бы часто отдельные семьи ни созывали гостей, в этом всегда есть нечто исключительное. Когда на исходе прошлого века полиция королевства вела наблюдение за некоторыми сомнительными иностранцами из числа подданных русского царя, то в рапортах агентов среди прочих подозрительных особенностей поведения того или иного иммигранта из России иногда отмечалось: принимает людей дома'. Для современного бельгийца прием гостей дома - знак привилегированных, особо дружеских отношений. Исключительность этой формы общения подчеркивают сразу несколько элементов гостевания на западный манер.
Такому визиту предшествует тщательная подготовка. В частности, заранее тщательно обговаривается характер встречи и тем самым, косвенно, ее продолжительность. Четко различается несколько видов встреч: просто "зайти" (единственная форма угощения при этом - холодный аперитив); зайти на кофе; на кофе с тортом; на ланч; на ужин и т. д. Так, если нет эксплицитного приглашения на ужин, то горячего не подадут, и бессмысленно потом россиянину жаловаться на западное "скупердяйство". Это опять-таки не вопрос щедрости, а вопрос организации - иной, чем у нас. Далее, поскольку прием гостей дома - целое событие, торжественное и нечастое, то довольно строго соблюдаются периодичность таких встреч и их взаимность. Все это в какой-то мере придает гостеванию в странах Северо-Западной Европы характер чуть ли не официальных визитов на высоком уровне.
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 291
Те старые русские эмигранты, кто сделал хорошую карьеру в Бельгийском Конго и жил там на широкую ногу, любят говорить: "У нас было не так, как у бельгийцев. К нам часто приезжали гости. Приезжали даже не предупредив" ". В России фраза "К нам можно прийти и не предупреждая", хотя и становится все более редкой, произносится с гордостью, как высший критерий радушия. У бельгийцев это вызвало бы только недоумение и отчуждение, как всякая чрезмерная странность. В Конго, где русские семьи общались с другими белыми особенно тесно, российское "широкое" понятие о гостеприимстве оказывалось настолько выходящим за пределы привычных представлений бельгийцев, что совершенно их дезориентировало. Та легкость, с какой русские принимали гостей дома, создавала у бельгийцев представление, что у русских в этой сфере вообще нет никаких норм и ограничений и что "можно вс„". Бывало, вспоминают эмигранты^ колониалы", знакомые бельгийцы приезжали к ним глубокой ночью и весело швыряли бананы в окна, сообщая о своем прибытии. При этом они искренне полагали, что ведут себя именно в соответствии с русским понятием о гостеприимстве - таким экзотическим!
4. Разговор. Основной принцип всякого общения на Западе - не обремени. С этим связано еще одно важное различие в менталитете, которое проявляется в ответах на вопрос "Как дела?". Занимаясь русским речевым этикетом, мои студенты учат весь спектр ответов на этот вопрос- от "великолепно" до "хуже некуда". Но, знакомясь с россиянами, вскоре замечают, что те очень любят жаловаться на жизнь, а их ответы на вопрос "Как дела?" располагаются обычно в регистре от "не ахти как" и "так себе" далее вниз, вплоть до "ужасно" и "кошмарно". (Как тут не вспомнить остроумнейшую Ахматову, которая, услышав советское "кошмар!", иронически заметила: "Теперь надо говорить так: Кошмар - это не то слово!" ').
Долгие века страха перед сильными мира сего и полупринудительной общинности выработали эту привычку жаловаться, дабы и излить наболевшее, и не выделиться из массы, и вызвать сочувствие, и, если дела в действительности не так уж плохи, не навлечь на себя чьей-либо завистливой злобы. Жаловаться, выставлять, подчеркивать свои заботы и трудности часто безопаснее и выгоднее, но это также сводит людей на некий общий уровень, облегчает общение. Не учитывая склонность большинства россиян в разговорах представлять свою жизнь хуже, чем она есть, иностранцы, как правило, создают себе неверную, чрезмерно пессимистическую картину общественных настроений в России.
Ответ "У меня все прекрасно" звучит для российского уха чуждо, точнее - по-американски (I'm just fine). Хотя среди "новых русских" эта "американская" манера все больше утверждается, среднему россиянину странно было бы сказать о себе, что он здоров и благополучен, даже если это так, и уж совсем немыслимо, если это не так. В России люди, общаясь, находят "друг друга именно в проблемах, в трудностях, и потому говорить: "У меня все хорошо" - значит не только высокомерно противо 292_______________________Образ "другого" в kyMb-rype
поставить себя окружающим, но и вообще убить всякое общение. Общаться имеет смысл лишь тогда, кбгда у собеседников есть проблемы. Услышав на вопрос "Как дела?" - "Так себе" или "Неважно", можно спросить: "А что случилось?", обсудить проблемы, возможно - помочь. В России ответ "все хорошо, нормально" всегда может быть истолкован как нежелание поддерживать разговор. Принцип общения - не вызывай зависть, а, наоборот, вовлекай собеседника в свои проблемы. Это и называется поговорить по душам, по-человечески. Если же у всех все хорошо, то о чем людям между собой говорить, какое тут может быть общение?
У человека на Западе эти рассуждения вызывают понимание (ведь они коренятся в патриархальном, доиндивидуалистическом менталитете, который до определенного момента свойствен всем народам), но они ему чужды. Принцип общения, как уже говорилось, - прямо противоположный: не только не вовлекать "другого" в свои заботы и проблемы, но вообще оставлять их за рамками общения и без самой крайней нужды не обременять ими собеседника. Главным образом поэтому разговор никогда не бывает безбрежно свободным (мы бы сказали - откровенным, по душам), а ограничен довольно строгими нормами.
В ответе на вопрос "Как дела?" бельгийцам тоже не свойственна американская преувеличенная, "суперменская" формула "Все прекрасно", призванная представить говорящего этаким победителем жизни. Но и в Бельгии ответы расположатся, безусловно, в верхней, позитивной части спектра ("нормально", "вс„ в порядке"), не оставляя места жалобам и сочувственному обсуждению. Однако главное ограничение - выбор тем.
Есть темы, считающиеся интимными и ставшие фактически табу: финансовое положение, политическая позиция, здоровье и личная жизнь любого из собеседников. (В России это, как известно, темы излюбленные, основные и без них для разговора мало что остается.) Темы не табуированные, но используемые с осторожностью: политика вообще, глобальные проблемы. Осторожность диктуется тем, что взгляды собеседников здесь могут сильно разойтись и возникнет спор. В России, где общественная жизнь веками знала либо смиренное подчинение, либо бунт, но не споры (с начальством не поспоришь), в частном общении сложился, как ни парадоксально, своеобразный культ споров. Свободный, истинно духовный, "пушкинский" разговор часто ассоциируется со спорами ("говорили обо всем откровенно, спорили до утра" - характерное романтическое клише, идет ли речь о декабристах или о диссидентах). Именно в спорах как бы выражается для нас "тайная свобода" разговора. В Бельгии, где в общественной жизни традиции демократической дискуссии восходят отчасти еще к эпохе вольных городов Х11-Х111 вв., в частном общении спор воспринимается, скорее, как нечто осложняющее разговор, создающее напряженность. В России высоко ценят "культуру спора", в Бельгии в частном общении - культуру избегания споров.
Предпочтительные в Бельгии темы для разговора: сплетни, поездки, обустройство дома, мир природы и языки. Несмотря на то, что жители
В. К. Ронин. Бельгийиы и россияне 293
такого маленького королевства очень часто бывают за границей и почти все по многу раз бывали в Испании или Греции, а может быть, именно благодаря этому обстоятельству, о туристских поездках говорят и слушают очень охотно, как бы банальны ни были эти рассказы. В нашей же стране, как мы знаем, поездка за границу - тема трудная и деликатная ("ну, ты ездил, а мне-то что"). В советские времена - знак подозрительной привилегированности, сейчас - знак подозрительной состоятельности и в то же время тема, быстро ставшая тривиальной. Обустройство дома для бельгийцев, которые любят говорить, что рождаются "с кирпичом в животе", - едва ли не кульминация человеческой жизни, сравнимая с рождением детей. Но детей часто несколько, а дом один, поэтому, хотя дома у всех устроены в основном одинаково, говорить об этом можно часами и во всех подробностях. Интересно, что эта тема, так непосредственно, казалось бы, связанная с такими темами-табу, как финансовое положение и личная жизнь, отнюдь не считается интимной и запретной. Также подолгу везде на Западе можно беседовать о повадках домашних животных - тема, которую лишь часть россиян способна поддерживать.
Ну, и уж особенно далека от нас излюбленная тема бельгийцев языки. В Бельгии, как известно, почти равно сильны два языка - нидерландский и французский, причем в их местных вариантах, находящихся в весьма напряженном диалоге с теми, которые господствуют в странах, считающихся носителями норм этих языков (соответственно в Голландии и Франции). В Бельгии, особенно во Фландрии, еще очень живы диалекты. Кроме того, там почти все знают также английский и многие понимают по-немецки, регулярно ездят за границу и практически на всех социальных уровнях страстно увлекаются изучением даже экзотических языков. В такой стране разговор часто строится на языковых шутках и анекдотах, которые мало кому покажутся там неуместным снобизмом.
5. Переписка. Ни телефон, ни компьютерные сети не убили на Западе писание открыток и писем. Более того, письменное общение до сих пор является обязательным во многих случаях, в которых в России используется телефон, хотя звонить у нас не легче, чем прислать письмо. Переписка на Западе - не столько непосредственное, спонтанное выражение чувств, как у нас, сколько сохраняет почти средневековый символический смысл, как знак определенных отношений. К переписке так же не относятся легко и беззаботно, как и ко всякому общению. Как форма письма, так и поводы для него подчинены строгим нормам.
Современное деловое письмо там не менее строго формализовано, чем в старинных письмовниках. Менталитету россиянина, привыкшего воспринимать текст непосредственно-эмоционально, в понятиях "тепло" - "холодно", трудно сжиться, например, с заключительной формулой французского письма: "...И прошу Вас верить, дорогой господин... в мои наилучшие чувства", если эта формула венчает, скажем, самый резкий и оскорбительный отказ. Ведение корреспонденции на том или ином языке - как правило, отдельный курс в языковом вузе, и студентам 294 ___ Обрау "другого, в 1сум,туре
русистам трудно поверить в то, что в сегодняшнем русском языке формальные элементы переписки сведены к минимуму, пишешь так, как хотел бы сказать устно, а главные ценности здесь - литературная свобода, живость чувств и... оригинальность.
В целом, западные деловые письма и даже поздравления звучат для россиянина слишком деловито, холодновато (еще один источник обид, основанных на непонимании). Своим студентам, если они собираются писать в Россию, я говорю, что они должны внести в текст максимум эмоциональной теплоты - и будет только-только в самый раз. И наоборот, российская манера писать письма кажется на Западе избыточно сентиментальной, но способна и сильно растрогать, даже поразить и, как ничто другое, укрепляет представление о теплой "русской душе". Нестандартные и искренние поздравления к свадьбе или соболезнования, которые у нас ценятся как высокая, но все же норма, на Западе могут вызвать фурор и будут тут же прочитаны всем собравшимся.
Но особенно поражает воображение система поводов для переписки. В сегодняшней России нет социальной нормы, которая в каких-либо случаях требовала бы непременно написать, а не позвонить, если только речь не идет о жалобе в высокую инстанцию. Тем удивительнее для нас бельгийский обычай извещать не по телефону, а письменно о рождении ребенка или чьей-либо кончине. То, что норма эта общепринятая, почти императивная, и то, что извещают даже далеких знакомых, с которыми общаются мало, свидетельствует: это важный социальный акт, нечто вроде социальной конфирмации. Подобно тому как церковная конфирмация подтверждает принадлежность подростка к общине верующих, письмом о рождении или смерти символически оповещают весь социум о прибавлении или исчезновении одного из его членов.
Не столь торжествен, но не менее удивителен распространенный обычай посылать открытки из поездок. В нем тоже много иррационального: открытки эти также посылаются иногда даже далеким знакомым, о которых в обычное время и не вспоминают; открытки зачастую - первые попавшиеся, текст - несколько самых банальных строк, а то и только подпись; наконец, посылают их порой из мест отнюдь не экзотических и к тому же людям, которые, скорее всего, сами там бывали по многу раз. Понятно, что и открытки эти - прежде всего не непосредственное выражение чувств, а акт символический, подчеркивающий ценность общения как такового: и на расстоянии, и среди новых впечатлений моя связь с социумом не ослабевает, я дорожу связью с людьми и подчеркиваю это именно тогда, когда поглощен путешествием.
6. Подарок. Смысл подарка как символа, знака определенных отношений, каким был "дар" еще в самых архаических обществах, выражен на Западе более явно, чем в России, и во многих аспектах.
1) Объект подарка может носить нетолько привычный для нас вещественный, но и отвлеченный характер. Бывает, что ни вещь, ни деньги не переходят из руки в руки, но можно, скажем, "подарить поездку" или
В.К-Ронин. Бельгийцы ц россияне 295
даже только ее часть. С этим же связан и пока не известный у нас обычай свадебных списков. Новобрачные составляют список нужных им вещей и оставляют его в магазине. Дарители заезжают в магазин, когда им удобно, выбирают в списке какую-либо вещь в соответствии с величиной суммы, которую готовы израсходовать на подарок, и оплачивают - полностью, или, если вещь очень дорогая, частично. Сама вещь остается пока в магазине, так что в обычном смысле не "вручается".
2) Подарок у нас чаще всего подразумевает сюрприз. Отсюда - дающие простор фантазии, но изнурительные поиски: "Что же может ему / ей понравиться?" Западный подарок-символ неожиданности не исключает, но и совсем не требует. Прямой вопрос: "Чего бы ты хотел?" - в Бельгии весьма обычен. В семье, как правило, заранее составляют список со всеми пожеланиями или прямо договариваются, кто кому что будет дарить. Бывает, человек примерно знает, что он получит, но не знает, от кого именно. Так, на Рождество все подарки складываются под елку, на них написано - кому, маленькие дети разносят их, а затем, когда подарки вскрыты, начинается хаотическое перекрестное выяснение, кто кого за что должен благодарить.
3) Значимость подарка подчеркнута тем, как он вручается. Непременное требование - он должен быть красиво упакован, чтобы привлечь внимание. Вручается обязательно сразу, чуть ли не с порога, и сразу же разворачивается. Если у нас бывает иногда, что один из множества гостей, не отвлекая хозяев, скромно оставляет свой подарок где-нибудь в прихожей, то в Бельгии эта ситуация немыслима. В России одно из правил хорошего тона рекомендует не привлекать слишком много внимания к подаркам и даже не разворачивать их при гостях, на тот случай, если подарок одного окажется скромнее и дешевле подарков других. В Бельгии, вспоминает старшее поколение, такое правило тоже было, но послевоенное выравнивание материального положения абсолютного большинства населения изменило ситуацию. Символическая функция подарка на Западе сегодня несравненно важнее его стоимости и престижности.
4) Но сказать, что восторжествовал принцип: "Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь", было бы неверно. Подарок именно дорог и важен, и это подчеркнуто не только тем, что буквально все может обрести формальный статус подарка, и не только строгими нормами, каким подчинено его вручение. Главное - подарок не есть нечто повседневное, спонтанное. Дарят, как правило, те, от кого этого "ждут", и не при всякой встрече или под влиянием чувств, а в основном по строго определенным поводам. Вы можете симпатизировать теще брата или отцу коллеги, но в Бельгии подарки вы им, скорее всего, дарить не будете: это не принято, от вас "не ждут". Важно не только, от кого ждут, но и когда. "Как провели Пасху?" - спрашиваю я студентку. - "К нам приходила бабушка". "И что же она вам подарила?" - Недоуменная пауза... - "Ничего, это же не Рождество". Бабушка, приходящая к любимым внукам, которых давно не видела, без подарков, потому что "не Рождество", для россиянина дика
296 Обрез "другого" в Аулыуре
и почти нереальна. Но опять-таки это не холодность и не скупость, а иное, чем у нас, понимание подарка - слишком значимого, чтобы делать его часто и без формального повода, просто так.
7. Застолье. К теме "дара" примыкает тема "пира". Бельгия особенно гордится своей репутацией страны, где можно хорошо поесть. Причем имеется в виду вовсе не изысканность кухни, а очень серьезное, трепетное отношение к еде. Нам, приученным хотя бы на словах презирать "желудок", не понять, как могут даже молодые бельгийцы с таким воодушевлением и серьезностью так долго рассказывать, где и что они ели - в поездке или на празднике, не только не стесняясь столь низменной темы, но и не подозревая, что ее надо стесняться. Еда в Бельгии важный социальный ритуал, поэтому бельгиец всегда предпочтет есть вместе с другими, а не один. В Голландии публичные лекции проходят так же, как у нас: люди собираются и слушают. В Бельгии же тот или иной клуб или ассоциация устраивает лекцию как завершение центральной части вечера - общего ужина. Застолье - в центре семейных празднеств. "Что вы делали в праздник?" - "Ели". Россиянина все это может прямо шокировать, но только если он не поймет, что для многих западных европейцев еда уже сама по себе (даже не застольные разговоры, а именно совместный прием пищи) - важнейшая форма общения.
Бельгийцы едят и пьют разговаривая, но не уделяют разговору столько внимания, чтобы он мог отвлечь от самого пиршества. Пьют без тостов: вероятно, тосты тоже отвлекают от смакования напитка. Лишь на большом семейном торжестве глава семьи коротко, почти скороговоркой произносит несколько слов, да на свадебном ужине, который длится пятьшесть часов, бывает в начале и в конце По тосту: отца невесты и, ответный, жениха. Праздничный характер застолья выражен в выборе блюд, а не в тостах. Бытующие у нас представления о строгой церемонности застолья в западноевропейских странах, где, мол, самое важное - этикет, приличия (в одной юмореске Аверченко англичане ходят в лондонский отель "слушать, как иностранцы едят суп" ^), к Бельгии не совсем подходят.
Этикет, конечно, стараются соблюдать, но даже на элитарных банкетах удовольствие от хорошей еды ценится выше "приличий".
СОЦИАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
1. Кастовость и демократизм. При всей уравниловке и несвободе для всех советское общество было отчетливо кастовым. Не только номенклатура жила обособленно (и попадала в "кремлевку", поев случайно "городской колбасы", как она на своем жаргоне называла колбасу из обычного магазина), но и объединенная в "союзы" творческая интеллигенция, офицерство и другие группы. Это порождало массу социальных предрассудков, вроде того, что сыну профессора не подобает подрабатывать мытьем машин.
fc^
В. К. Ронин. БельгиОцы и россияне 297
Эта советская кастовость была тем сильнее, что она опиралась на мощные вековые традиции российской сословности. Изучая историю русской белой эмиграции в Бельгии, я убедился, в частности, как прочны были еще в начале XX в. в России сословные перегородки в сознании людей. Разночинское понятие интеллигенции отнюдь не вытеснило даже в среде самой интеллигенции, даже накануне революции, деления на дворян, купцов, мещан и т. д. Эмиграция сильно перемешала людей, свела вместе тех, кто в России был разделен высокими социальными барьерами, однако и сегодня старые эмигранты сохраняют сословную гордость ("отец был столбовой дворянин") или сословные комплексы ("мы не из дворян - из купцов"). Это правда, что эмигранты мало оплакивали материальные потери. Зато утрата сословного статуса казалась многим непереносимой, причем не только сановникам, но и инженерам или полярным исследователям, сознававшим себя представителями одновременно и интеллигенции, и определенного сословия.
Между тем у бельгийцев, несмотря на все социальное неравенство, наблюдателей-россиян уже в 1900 г. поражал особый патриархальный демократизм отношений. Так, в статье в журнале "Мир Божий" (май 1900 г.) о 300 рабочих из Шарлеруа на бельгийских стекольном и зеркальном заводах под Петербургом русский журналист с удивлением отмечал, что в отличие от русских рабочих эти валлоны не боялись своего начальства и не заискивали перед ним, а дистанция между директором и простым стеклодувом была в бельгийской среде не так велика, как в России. "И зимой этот директор отплясывает с женами своих рабочих в клубе на собраниях, а затем мирно коротает вечера с соотечественниками за карточным столом у крыльца какого-нибудь барака. В квартире директора можно встретить рабочего или жену его, приходящих попользоваться его роялем, побеседовать с его супругой, сообщить какие-нибудь новости, посоветоваться насчет покупки сигар и т. п. И их нисколько не смущает, что у одного костюм дешев и грубо сшит, на ногах сабо, а на другом изящная пара из дорогой материи" .
Оказавшись в 20-е годы в Бельгии, где уже начал тогда формироваться мощный "средний класс", взламывавший социальные перегородки, многие русские эмигранты переживали этот относительный демократизм отношений, принципиальное невнимание к их былому сословному статусу очень болезненно. Кое-кто спустя долгие годы начал свои рукописные мемуары с развернутой апологии социального неравенства. Психологическую компенсацию эмигранты из дворян находили... в Конго. Капитан 2 ранга барон Б. А. Нольде, географ, открывший в Северном Ледовитом океане бухту Нольде, поехав в 1926 г. в Конго скромным служащим частной компании, признавался в письме жене: "...Одно из больших преимуществ моей службы - это то, что я здесь барин. Не беженец, не какой-нибудь мелкий служащий, а (...) господин, "бвана", с которым черные разговаривают шляпа в руке... (...). Т.е. я стал человеком". Ему нравится, записывает он в дневник не без стеснения, что негры перед
298 Образ ^другого- в kyAb-rype
ним, "барином", снимают шапки, подобно тому как когда-то отдавали ему честь матросы его корабля. Но среди белых в Африке "различия сглаживаются", и это его мучит: ведь он все-таки "commandant и барон", а бельгийцы - из простых столяров или булочников ^ Горькое наслаждение неравенством в отношениях с черными рабочими, как бы компенсирующим утраченный сословный статус, сквозит и в письмах других эмигрантов в Конго - инженеров, агрономов: один приучил боя-конголезца говорить ему по-русски: "Ваше благородие", другому мнится, что он снова в имении, среди почтительных мужиков.
Сегодня бельгийское общество по-прежнему производит впечатление на человека из России тем же демократизмом социальных отношений. Привыкший идентифицировать себя с обособленной группой-кастой, он с трудом погружается в море "среднего класса", охватившего в Бельгии уже почти все коренное население страны. Удивительно, как трудно не только внешне, но и по стилю жизни и менталитету различить там булочника и профессора, нотариуса и таксиста. Даже богатые промышленники и банкиры, особенно во Фландрии, кажется, постоянно помнят о том, что их деды, а чаще и отцы были простые ремесленники или крестьяне. Даже в элитарном кругу стиль отношений патриархальный, "народный", как бы прикрывающий материальное неравенство. Последним явным классообразующим фактором выступает образование. Если массовый "средний класс" еще делится иерархически, то не на высших и низших, не на богатых и малоимущих, а на "учившихся" (в высшей школе) и "неучившихся". Лингвистически чуткое ухо бельгийца сразу выделяет тех и других по тому, говорят ли они на диалекте или на нормативном, "цивилизованном" языке. Отсюда - не только высокий престиж образования, трепетное восприятие университетского диплома, давно забытое у нас, но и жесткая конкуренция между студентами.
2. Престижность и приоритеты. Многочисленный "средний класс" Бельгии имеет некий выровненный, усредненный стандарт материальной, бытовой жизни, который по силам практически всем. Например, в семье менее состоятельной к столу будет свинина вместо говядины и более дешевые фрукты, но сам уклад и стиль жизни - такие же, как у богатых соседей. В рамках этого принципиально единого стандарта ослабло столь знакомое нам понятие материальной престижности. Его все больше вытесняет понятие множественности предпочтений, "приоритетов".
Все прекрасно знают, что "Мерседес" дороже "Строена", а отдых в Швейцарии дороже, чем в Испании. Но сказать, что для современного бельгийца "Мерседес" престижнее "Строено" и что владелец второго мучительно завидует владельцу первого, невозможно. У каждого свои потребности, свои понятия об удобстве, свой стиль, одним словом свои приоритеты. Маленькой машине нужно меньше бензина и меньше места в гараже, ее легче парковать и дешевле страховать. Есть бельгийцы, которые ездят не много и охотно довольствуются даже "Ладой", на Запа В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 299
де совсем уж непрестижной; никому не придет в голову показывать на них пальцем. Горы Швейцарии не престижнее солнца и моря Испании: кто что любит. Люди в России легко сравнивают себя с другими по некоторым общим критериям материальной престижности. Бельгийцу сравнивать трудно, ведь в рамках единого стандарта у всех свои приоритеты: ты предпочитаешь тратить деньги и время на одно, а твой сосед на другое. Перестают сравнивать - перестают и завидовать. За пять лет жизни в Бельгии я ни разу не встречался ни с откровенной демонстрацией богатства, ни с явной завистью на материальной почве.
3. Свобода и нормы. Представления многих нынешних россиян о свободе в западном обществе остаются столь же превратными, как у русских рабочих-политэмигрантов в Бельгии начала XX в., чьи слова приводит в своих воспоминаниях Илья Эренбург: "Ну ее к черту, эту Бельгию с ее хваленой свободой!.. Оказывается, что здесь не смей после десяти часов вечера в своей же комнате ни ходить в сапогах, ни петь, ни кричать" ^ Другой прелестной иллюстрацией того, что понятие свободы на Западе - четко ограниченное ("свобода одного ограничена свободой других"), является мой разговор с группой пожилых бельгийцев и голландцев о наркоманах. Если бельгийские старички, как и их сверстники в России, горячо рассуждали об "упадке нравов", то одна голландская бабушка сказала: "У нас считают так: пусть живут, как хотят, но чтобы не сидели у вокзала, так что нельзя подъехать и поставить велосипед".
Свобода ограничена множеством социальных норм, которые на Западе заметно более четки и общеобязательны, чем в России. Многое из того, что у нас считается лишь хорошим тоном, вежливостью или просто любезностью, в Бельгии имеет статус строжайшей социальной нормы, соблюдаемой практически всеми, как бы автоматически. Так, придерживать за собой дверь или останавливать машину, пропуская пешехода, - в России признаки воспитанного человека, но общество отнюдь не ждет этого от всех поголовно. В Бельгии иначе как бы не может быть, и мне приходилось видеть "альтернативных", расторможенных, шумных юнцов, которые, однако, почти с автоматизмом роботов придерживали за собой дверь или, сидя за рулем, пропускали пешеходов.
Впрочем, некоторые наши социальные нормы, наоборот, не имеют в Бельгии этого статуса и как бы факультативны. Например, уступать старикам место в транспорте - у нас императивная норма: общество именно ждет этого от всех и в любой ситуации. В Бельгии же это вопрос даже не вежливости, а личной вашей любезности: будет очень мило, если вы уступите место старушке, но никто этого не ждет, не потребует, а если не сделаете - не осудит, по крайней мере вслух. По словам старшего поколения, раньше это и в Бельгии было обязательной социальной нормой, но в последние годы действительно перестало ею быть.
300_______________________Образ "другого" в Культуре
ТРУД
1. Роль труда. Известно, что на современном Западе труд есть нечто большее, нежели житейская необходимость или источник благосостояния. К труду - любому - относятся как к оправданию всей жизни человека. Это одинаково исчерпывающе выражено как в "Протестантской этике" Макса Вебера, так и в анекдоте об американце, который объясняет итальянскому бродяге, что он должен всю жизнь работать, чтобы потом спокойно лежать под деревом, хотя бродяга в этот момент и так уже лежит под деревом. Мы часто сравниваем западных людей с пчелами, имея в виду их усердие; правильнее было бы сказать, что они работают, как пчелы, в смысле инстинктивности этого процесса.
Это вовсе не значит, что все в равной степени трудяги: например, на Западе тоже в частном секторе работают куда усерднее и с большей отдачей, чем в секторе государственном. Но нет явных бездельников. И вы не услышите от молодого бельгийца даже в шутку: "Я бы хотел жить не работая...". Студентов, которые в каникулы подрабатывают - помощником пекаря, официантом, уборщицей, - там никому и в голову не пришло бы жалеть. Такие подработки в Бельгии нормальнейшая вещь, и тот, кто сам себя одевает и сам себе зарабатывает на компакт-диски, пользуется в студенческой среде всеобщим уважением.
2. Престиж; труда. Положа руку на сердце, признаемся: есть в нашем обществе вещи поважнее, чем работать. Вас ждут на дружеской вечеринке или на семейном празднике, но у вас срочная важная работа. В России это аргумент недостаточный, он не снимет вопроса, а, наоборот - раздражит ("будет тут еще выпендриваться со своей работой"). В Бельгии же "человек работающий" окружен бблыиим престижем и лучше защищен общественным мнением, чем мы даже можем себе представить. "Мне надо работать" - там это формула почти магическая, снимающая почти все вопросы, перевешивающая почти все иные социальные нормы. Правда, я недаром говорю "почти". Как ни высок в Бельгии престиж труда, но ценности частной жизни: семья, дом, кафе, "бургундское" наслаждение жизнью, которое так любят в себе бельгийцы, они ставят еще выше. О настоящем "трудоголике" скажут: "Он преувеличивает", и сцена закрытия токийской биржи, когда сотни служащих в полном изнеможении падают лицом на свои пюпитры, способна вызвать в бельгийце такой же священный ужас, как и в нашем соотечественнике.
3. Ритм труда. Россиянин, включенный в бельгийский трудовой процесс, неважно какой, сразу же чувствует на себе важные различия в ритме труда. Он чувствует, как непривычно, невыносимо многого от него ждут в течение дня. Проблема не вообще в интенсивности труда, а именно в его равномерности, в том, до какой степени должна быть наполнена трудом даже такая небольшая единица времени, как день. Старинную поговорку "Завтра, завтра, не сегодня - так лентяи говорят" в Бельгии понимают не метафорически, а буквально: плохой работник - тот, кто не
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 301
просто откладывает работу на потом, а именно недогружает работой этот конкретный день.
В России столь высокие требования к трудовым итогам отдельного дня или недели предъявляются только в определенных отраслях промышленности или в некоторых видах сельхозработ в разгар сезона. В Бельгии требование строгой ритмичности, равномерного наполнения трудом каждого дня диктуется не технологией, а входит в само понятие труда. Аргумент "Мне сегодня что-то не работается, зато завтра сделаю больше" вызовет у бельгийца непонимание и неодобрение. Русское же слово "аврал" хотя и пришло как раз из нидерландского языка (overal), но там оно относится к спешной, по тревоге, работе всей команды корабля в чрезвычайной ситуации. Применять это же понятие к нормальному трудовому процессу - от одной мысли о таком у бельгийца волосы встали бы дыбом. Для него работать - значит работать равномерно день за днем.
Из этого вовсе не следует, что и по итогам квартала или года российский работник непременно сделает меньше, чем бельгиец: Мы знаем, как близко "русской душе" понятие порыва. Нам действительно понятно, как мог Илья Муромец 33 года пролежать на печи, а затем в каком-то "пассионарном", как сказал бы Л. Н. Гумилев, порыве вдруг вскочить и всех победить. В жизни каждого россиянина, как и всей страны, есть примеры, когда порывом все же удавалось наверстать упущенное, "догнать и перегнать". Вероятно, ритмичный, по дням, труд дает более надежные результаты, но нам близка и красота трудового порыва, который так сродни творческому вдохновению.
ДЕНЬГИ
Деньги в странах Северо-Западной Европы - это вещь, в известном смысле более интимная, чем секс. Финансовое положение любого из собеседников, как уже говорилось, не обсуждается. Жаловаться на нехватку денег совершенно не принято, и еще меньше принято друг у друга одалживать. Та легкость, с какой это делают между собой россияне, бельгийцев поражает, пожалуй, больше всего. Как фонвизинская бригадирша, бельгиец порой готов помочь всем, чем может, только не одалживанием денег. И вновь надо ясно сказать: это не скупость, не черствость. Жители Бельгии ежегодно жертвуют огромные суммы на помощь "третьему миру", не говоря уже о довольно частых разовых гуманитарных акциях; да и порошковое молоко и шоколад, так поддержавшие наших горожан зимой 1991-1992 гг., во многих случаях были присланы из Бельгии. Но в повседневном общении коллег, знакомых деньги любого из них - это настолько его личное дело, настолько никого не касающееся, что деньги просто как бы выведены за рамки общения.
302 Обрез другого, в kyMrype ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
1. Любовь и брак. Даже в этой сфере, такой, казалось бы, общечеловеческой, существуют между нами и "ими" важные различия в менталитете. Я с удивлением убедился в этом, много общаясь со своими бельгийскими студентами и годами наблюдая их жизнь.
Наша литература, наше кино, наши молодежные издания в годы, когда о многом другом писать было нельзя, без конца пережевывали темы "идеальной любви" и счастья. К жизни, особенно к личной жизни, предъявлялись высочайшие требования: она должна быть идеально гармоничной, полным слиянием душ, источником безраздельного счастья. Если же "найти свой идеал", "встретить принца", "ту единственную, которая..." не удается, то уже кажется, что не повезло, не сложилось. Нет сразу ощущения полной гармонии, "настоящего" счастья - надо ждать кого-то Другого, искать дальше или же вообще махнуть на все рукой и жить, как живется. Этот "литературный" максимализм обрекает на вечную неудовлетворенность, частую смену партнеров, поверхностные, "невыстроенные" отношения. Или так, как в книгах и фильмах, - или вообще все равно. Поэтому представления нашей молодежи о личной жизни окутывались либо дешевым романтизмом, либо дешевым же цинизмом.
Бельгийская молодежь в своих представлениях о личной жизни заметно трезвее, приземленное, но и серьезнее. Они не мучат себя абстрактным "идеалом", смутными ожиданиями "большой любви" и "настоящего счастья". Молодые бельгийцы довольно рано, лет в 18-20, находят себе постоянного "партнера", "подругу", "друга", причем в эти понятия вкладывается далеко не только сексуальный смысл. Такой партнер не может быть идеальным, в нем заведомо много недостатков. Но если его принимают, если он становится постоянным партнером, то дальше начинается самое главное - "рост отношений", точнее - заботливое, с обеих сторон, их выращивание, развитие, работа над ними.
В России сейчас то и дело называют высшей ценностью семью конкретную традиционную форму совместной жизни. Для моих бельгийских студентов такой высшей ценностью являются сами "отношения" (по-нидерландски relatie). Отношения могут принимать разные формы: сначала молодые люди, живя каждый у своих родителей, только встречаются, затем начинают жить вместе. Фактически это уже семейная жизнь, к этому долго готовятся; бывает, что уже на этой стадии начинают, как хорошие бельгийцы с "кирпичом в животе", строить дом. Позднее, лет в 25-27, они, скорее всего, поженятся, но вполне возможно, что и дальше они просто будут жить вместе, в брак не вступая.
В католической Бельгии брак, конечно, все еще наиболее престижная, ответственная (брачный контракт об имущественных правах супругов!) и торжественная форма союза. Вступить в брак - решение очень серьезное, с которым не спешат. Развод же - хотя и не такая колоссальная драма, как раньше, не крушение всей жизни, но по-прежнему ЧП, и
_______________________В. К. Раним. БемгиОш и россияне___________________303
торопливость, с какой в России вступают в брак и разводятся, бельгийцев шокирует, даже если они и понимают, в какой огромной мере наши традиции сформированы "квартирным вопросом", пропиской, долгим тотальным контролем партии-государства за личной жизнью граждан.
Но, повторяю, не брак, не семья - высшая ценность для молодых бельгийцев, а сами "отношения", какой бы ни была их форма. Советский поэт Степан Щипачев, написавший: "Любовью дорожить умейте...", порадовался бы, слушая рассуждения студентов-бельгийцев о том, как надо дорожить отношениями, беречь их, растить, лучше узнавая партнера, приспосабливаясь друг к другу, сосредоточивая внимание не на недостатках, а на лучшем, что есть в обоих. Не столько искать человека, сколько искать в человеке! Это не просто слова: человека из России не может не поражать, как прочны, как внутренне стабильны пары, образуемые молодыми бельгийцами еще в 18-20 лет, и с какой взрослой серьезностью партнеры уже в этом возрасте друг к другу относятся.
2. Отношения поколений. Как и во всем, в Западной Европе в отношениях между поколениями важны различия между Севером и Югом. Бельгийцы же причудливо соединяют в себе черты и "северного", и "южного" менталитета. Опросы, проведенные в ЕС, показали, например, что у датчан и голландцев подрастающие дети заметно отдаляются от родителей, тогда как на юге Европы связь родителей и детей остается тесной и сентиментальной. Если датчанин возьмет свою старую мать к себе, на него будут показывать пальцем, - на грека будут показывать пальцем, если он этого не сделает. Бельгийцы находятся на этой шкале примерно посередине, хотя все-таки ближе к "северным" нормам.
Отношения между подрастающими детьми и родителями в Бельгии, как правило, дружеские, достаточно тесные, без отчуждения, характерного для более северных стран. Но человеку из России все же бросится в глаза непривычная для нас сдержанность, дистанция. Нам в России свойственно воспринимать своих родителей и детей как неотъемлемую часть самих себя. Ни за подрастающими детьми, ни за собственными родителями мы по-настоящему не признаем "суверенитета". Это может придать отношениям особую близость и теплоту, но часто ведет и к бесцеремонному "присвоению" детьми родителей и наоборот. Наше общество все еще ждет от родителей, что они во многом отдают себя в распоряжение взрослых детей, как бы автоматически помогают им деньгами, сидят с внуками и т. д.
В Бельгии о таком автоматизме не может быть и речи. Здесь совершеннолетние дети и родители должны уважать независимость друг друга, что неизбежно создает между ними дистанцию. В отличие от более северных стран, в Бельгии родители довольно часто помогают детям деньгами и сидят с внуками, но никакая социальная норма не обязывает их к этому. Делая это, они оказывают услугу, любезность, именно так это и понимается. Родителей надо попросить взять внуков на день или на неделю, договориться с ними об этом. Деньги же у родителей чаще всего не
304 Образ другого" в Культуре
берут, а одалживают и возвращают. Наших соотечественников это приводит в ужас ("что за счеты между родными?"), но надо знать, что в средней бельгийской семье детей двое, а то и трое и, давая одному, отнимаешь у других. К тому же деньги там, как уже говорилось, - вещь самая сокровенная, как бы выведенная за рамки общения. И наконец, невозможность просто "доить" родителей дисциплинирует молодежь.
Но, пожалуй, еще более странным и шокирующим покажется россиянам место в бельгийской семье бабушек и дедушек. Теплая, нежная связь между первым и третьим поколением, иногда через голову второго, душевный союз самых слабых в семье - детей и стариков - это одна из самых симпатичных черт нашего менталитета. Как дивно свежо, как созвучно чувствам любой нашей бабушки звучат строки, написанные 175 лет назад царицей Прасковьей Федоровной, вдовой брата Петра 1, ее внучке, будущей правительнице России Анне Леопольдовне: "Внучка, свет мой! желаю я тебе, друк (так! -В. Р.) мой сердешной, всякава блага от всево моево сердца; да хочетца, хочетца, хочетца тебя, друк мой внучка, мне, бабушке старенькой, видеть тебя, маленькую, и подружитца с тобою: старой с малым очень живут дружно" ). С тех пор, с 1722 г., психологами немало написано о том, как важна связь старых и малых для воспитания души ребенка, не говоря уже о приобщении к преданиям рода и народа и о чувстве истории.
Однако там, где ни "квартирный вопрос", ни патриархальные традиции давно уже не вынуждают три поколения жить под одной крышей, место бабушек и дедушек в семье совершенно иное. Начнем с того, что ни в Бельгии, ни в Голландии в понятие "семья", объединяющее родителей и детей (по-нидерландски gezin), бабушка и дедушка вообще не входят. К ним относится слово familie, которым обозначают всех остальных родственников, даже дальних. Мои бельгийские студенты навещают своих "старичков" два-три раза в год, вместе с родителями, и если попросить студентов рассказать о каком-либо близком человеке, то ни о бабушке, ни о дедушке почти ни один не вспомнит.
Но и само старейшее поколение живет не только для внуков, как большинство их российских сверстников. Успехи медицины и социального обеспечения позволили послевоенным старикам в Западной Европе наслаждаться "третьим возрастом" - понятие, которого пожилые люди в России пока не знают. На Западе жизнь человека проходит, как известно, не две, а три фазы (до детей, с детьми и после детей). Когда дети подрастают, родители могут, наконец, пожить "для себя": путешествовать, ходить в турпоходы, учить языки: для этого у них еще есть силы и уже есть время и деньги. Плата за эти радости "третьего возраста" - отдаление от внуков, и миллионы россиян сочли бы эту плату непомерной. Вспомним бабушку одного из моих студентов, которая на Пасху приходит к внукам без подарков, потому что "не Рождество". Для нас это и не бабушка вовсе, а серый волк, переодевшийся бабушкой. Впрочем, и в Бельгии многие, видимо, предпочли бы, чтобы связи между первым и третьим поколения В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 305
ми были более тесными и сердечными. Разумеется, не было случайностью, что сам король бельгийцев Альберт II, дед троих внуков, в рождественской речи 1994 г. среди нескольких важнейших проблем бельгийского общества неожиданно назвал и эту.
Приведенные выше наблюдения основаны на сопоставлении менталитета россиян и лишь одного из небольших народов Западной Европы. Сами западные европейцы очень любят подчеркивать различия между ними и не одобряют, когда гости с Востока начинают рассуждать о "Западе вообще". Время, когда, по словам русского путешественника XIX в. К. А. Скальковского, "все народы будут различаться только способом приготовления горчицы", еще не наступило даже в ЕС. Бельгия маленькая, но отличается уникальным сочетанием черт "северного" и "южного" менталитета, так что кое-что из того, о чем я говорил, характерно лишь для бельгийцев и не приложимо даже к родственным им по языкам голландцам и французам. Некоторые же отмеченные здесь особенности свойственны, насколько мне известно, более широкому кругу народов или даже всей Западной Европе. Поэтому было бы интересно дополнить этот материал наблюдениями, сделанными "изнутри" в других странах "их" мира. Не менее поучительно и полезно было бы подробно проанализировать природу указанных различий - почему и как они сформировались и какие из них носят стадиальный характер и, возможно, будут ослабевать по мере превращения России в современное свободное гражданское общество, а какие укоренены глубже и сохранятся надолго.
' Письма А.П. Бородина. Л., 1950. Т.4. С. 132-133. ^ Колюпанов Н.П. Биография Александра Ивановича Кошелева. М., 1892. Т. 2. С. 120 121.
" Ср.: Ронин В.К. Подданные царя в Городе Синьоров. М" 1994. С. 249. "* Подробнее об этом - в книге о людях из России в Бельгийском Конго, которую мы в
настоящее время готовим.
' Госкино Н. Четыре главы. Paris, 1980. С. 38. ^Аверченко А. Пантеон советов молодым людям. Берлин, 1924. С. 12. " Новино А. Бельгийский рабочий в России // Мир Божий 1900. ј5. С. 37. * Письма Б.А. Нольде от 10 окт. и 19 мая 1926 г. (рукопись). Дневник Б.А. Нольде,
2янв. 1927 г. (рукопись).
" ЭренбургИ.Г. Люди, годы, жизнь. М., 1990. T.I. С. 98. '" Письма русских государей и других особ царского семейства. М., 1861. Т. 2. С. 20.
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Герд Шверхофф
ОТ ПОВСЕДНЕВНЫХ ПОДОЗРЕНИЙ К МАССОВЫМ ГОНЕНИЯМ
Новейшие германские исследования по истории ведовства в начале Нового времени
Историческое изучение проблемы ведовства в Европе в период позднего средневековья и начала Нового времени имеет уже достаточно давнюю традицию. Много было написано по этой теме в Германии - стране, где преследование ведьм разворачивалось с особой силой. Религиозно ангажированные авторы- как протестанты, так и католикистремились доказать, что другая конфессия более виновата в этой исторической драме, чем их собственная. Историки права описывали юридические механизмы процессов над ведьмами, в особенности роль пытки. В работах по истории культуры главное внимание уделялось полемике между учеными того времени: в основном просто перетолковывались их трактаты, в которых обсуждалось - надо или не надо преследовать женщин, вступивших в сговор с дьяволом и занимавшихся злым колдовством. Однако общим для историков всех направлений было непонимание той "ведьмомании" (Hexenwahn), что объединяла авторов ученых трактатов с простонародьем. Так, историки были склонны рассматривать это "прискорбное заблуждение человеческого духа" как периферийное явление исторического развития, как некое "подстрочное примечание" истории. Такая позиция была характерна в том числе и для марксистской историографии, которая в этом отношении в полной мере была наследницей буржуазного прогрессистского оптимизма.
В последние годы положение радикально изменилось. Исследование ведовства переместилось с периферии в центр историографии начала Нового времени. Сам предмет исследования сегодня рассматривается уже не как экзотическое исключительное явление, но как возможность лучше понять общество той эпохи и его конфликты.
Причины же, которые вызвали такой необычайный интерес к этой теме, были лишь отчасти внутринаучного характера. Осознание того, что технический прогресс представляет собой все большую угрозу для окружающей среды, привело в промышленно развитых странах Запада к критике прогресса и издержек модернизации. В число этих издержек была включена и охота на ведьм в Западной Европе, понимаемая как оборотная сторона процесса рационализации. Подъем женского движения привел к появлению на книжном рынке волны выпускаемых массовым тиражом
/~ Шверхофф. Or повседневных подозрений k массовым гонениям 307
работ по женской истории (Frauengeschichte); в них преследование ведьм рассматривалось как апогей в истории страданий женщин. И хотя произведения, рожденные этими двумя процессами, часто не выдерживают критики с научно-исторических позиций \ нельзя недооценивать их стимулирующую роль в смене парадигмы в исторической науке, которая плохо воспринимает инновации.
Собственно научные импульсы явились из-за границы: из Англии, США и. Франции. Там ученые пришли к выводу, что к "большим" вопросам лучше всего подступать через "малые", т. е. через насыщенные источниковым материалом региональные исследования. Кроме того, в Германии были восприняты влияния смежных дисциплин, таких как культурная антропология и социология, - в первую очередь функционализм.
Не случайно первое из нового поколения исследований по истории преследования ведьм в Германии принадлежало американскому автору Эрику Мидлфорту (1972). Его монография о ведовских процессах на территориально раздробленном юго-западе Империи является и по сей день вехой в историографии. Затем фундамент нового здания в области истории ведовства был заложен общими работами Герхарда Шормана (1977, 1980), базирующимися на богатом архивном материале, собранном автором. В них впервые был дан в общих чертах ответ на вопрос, когда, где и сколько состоялось судебных процессов. Одновременно ширилась рецепция зарубежных достижений, что показывает, например, сборник статей английских, американских и французских авторов, изданный Клаудией Хонеггер в 1979 г. А в 1983 г. были опубликованы материалы встречи скандинавских и германских историков, занимающихся этой темой. На ней присутствовали некоторые зачинатели нового регионально ориентированного направления, которые выпустили и собственные монографии^.
С тех пор уже целое поколение молодых историков "открыло" для себя эту тему и сделало ее предметом своих диссертаций. Еще в 1985 г. в Штутгарт-Гогенгейме под руководством Дитера Бауэра и Зенке Лоренц был образован "Рабочий кружок по междисциплинарному изучению истории ведовства", который проводит регулярные встречи и заседания и превратился в важнейший дискуссионный форум. В конце 80- начале 90-х годов появился целый ряд новых работ - В. Берингера, А. Блауэрта, Е. Лябуви, В. Руммеля, а также Р. Вальца. Сейчас этой темой занимается - причем с неиссякаемым энтузиазмом - уже третье поколение молодых исследовательниц и исследователей.
Даже количество новых монографий сейчас едва ли поддается определению. Поток же статей тем более необозрим. Поэтому настоящий обзор не имеет целью достичь библиографической полноты, он призван лишь отразить некоторые из важнейших тенденций в историографии ^
308 Современная историография НАЧАЛО, КУЛЬМИНАЦИОННЫЕ ТОЧКИ И КОНЕЦ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ
Каковы были представления о ведьмах у людей позднего средневековья? По мнению ученых того времени, ведьмами и колдунами были "скверные люди, и притом по преимуществу представительницы женского пола, которые заключили договор с дьяволом, чтобы с его помощью, применяя разнообразные колдовские средства, причинять всяческий вред жизни, здоровью, имуществу, домашнему скоту, посевам и садам других людей; люди, участвовавшие в ночных шабашах, проходивших под председательством дьявола, который являлся им во плоти и которому они оказывали почитание; Иисуса Христа, церковь и таинства они дерзко отрицали и поносили; люди, которые на свои шабаши и к местам своей вредительской деятельности .отправлялись с помощью дьявола по воздуху с большой быстротой, творили меж собой и с дьяволом половое распутство разнузданнейшего толка и образовывали большую еретическую секту; наконец, это люди, которые легко могли превращаться в животных, таких как кошка, волк или мышь, и в таковом обличье являться людям", Это непревзойденное по точности определение принадлежит Иозефу Ханзену, важнейшему из "классиков" истории ведовства в Германии, который анализировал генезис "собирательного понятия" (Sammelbegriff) ведовства ^ Он называл ведовство (Hexerei) "собирательным понятием" потому, что отдельные его компоненты были сами по себе значительно старше, чем понятие в целом. Злое колдовство существовало уже в древности и в раннем средневековье, а в позднем средневековье оно было лишь по-новому интерпретировано теологами. Обвинение в связи с дьяволом также имело к тому времени долгую историю; его с давних пор выдвигали против самых разных групп еретиков . Объединение отдельных элементов было, как считал Ханзен, теоретически подготовлено схоластикой, занимавшейся научным изучением колдовства и ересей, и было перенесено в практическую плоскость церковной инквизицией.
Многие выводы Ханзена выдержали критическую проверку позднейших исследователей. Новый свет на начало эпохи охоты на ведьм пролили работы Андреаса Блауэрта ^ Он удачно соединил медиевистический подход и постановки вопросов, методы и гипотезы, которые были выработаны в исследованиях по более поздним периодам. На основе необычайно обильных источников, часть, которых была еще недоступна Ханзену, Блауэрт дал богатые деталями "моментальные снимки" нескольких процессов (например, в Лозаннском диоцезе). Вместе с тем полезно иной раз и ограничивать круг источников: сообщения о процессах против колдунов, проведенных инквизицией на юге Франции начиная с 1320 г., недавно были разоблачены как фальшивка ". Другие сообщения о процессах, якобы имевших место около 1400 г., Блауэрт считает обратными проекциями хронистов, писавших в более позднее время.
Таким образом, время и место зарождения веры в ведьм определяется все четче: она возникла в 30-40-е годы XV столетия в западно-аль /" Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 309
пийских областях - в Савойе, Дофине, Пьемонте и Западной Швейцарии. Как правильно отмечал еще Ханзен, очень важно то обстоятельство, что многочисленные процессы против вальденсов, проходившие в этих местах, образовали связующее звено между еретичеством и ведовством. Нельзя также отрицать роль интеллектуальных кругов в происхождении этого "изобретения". Так как наука теперь уже вырывается из плена жесткого противопоставления "просвещение"-"суеверие", то устаревшей становится и сама проблема - почему раннее средневековье, отрицавшее колдовство как языческое суеверие, оказалось "просвещеннее", чем позднее средневековье, охотившееся за ведьмами. И если отказаться от этого противопоставления, то вера в ведьм может быть интерпретирована как попытка последовательно христианского истолкования обнаруживавшихся магических практик - и пониматься, таким образом, как явление, вполне "типичное для Нового времени" *.
В работе Блауэрта также подчеркивается сильнее, нежели прежде, взаимовлияние теории и практики в формировании веры в ведовство: например, верховный судья Клод Толозан - практик, осудивший во второй четверти XV в. в Дофине за ведовство более 250 человек, написал значительный трактат о своей работе и о принципах судебного преследования ведьм .
Исходной точкой распространения новой веры Блауэрт считает Базельский собор и понтификат папы Феликса V, бывшего герцога Савойского Амадея VIII, поддерживавшего инквизицию против ведьм. Здесь же действовали и известные авторы сочинений о новой колдовской секте такие как Мартен Ле Франк, во время собора - папский секретарь, или доминиканец Иоганнес Нидер, который тогда был настоятелем орденского собора в Базеле.
Ханзен связывал "рождение" секты ведьм в Альпах с тем, что этот регион был якобы весьма отсталым. "Повивальной бабкой" ее он считал церковную инквизицию, которая в лице ведьм создала себе новую мишень. Блауэрт корректирует эту схему. Западные Альпы, утверждает он, вовсе не были в то время недоразвитым регионом. Судебные процессы организовывала здесь именно "современная" государственная юстиция, хотя и при участии церковных инквизиторов. Упоминавшийся Клод Толозан в своем трактате решительно выступал за примат светского территориального суда; несколько десятилетий спустя похожую точку зрения отстаивал автор "Молота ведьм" доминиканец-инквизитор Генрих Инститорис. Новые тенденции в юстиции способствовали преследованию ведьм в нескольких отношениях. Во-первых, исчезновение конкурирующих и довольно часто парализующих друг друга судебных инстанций повысило эффективность судопроизводства в отношении ведьм. Именно в гор.одах, где суды были унифицированы, охота на ведьм началась особенно рано. Во-вторых, модернизированные суды теперь в большей мере опирались на собственные полномочия и преследовали ведьм по собственной инициативе, что уменьшало риск для обвиняющего. Считать ли
310______________________Современная историография_________________________
главным наращивание репрессий со стороны властей или тот' факт, что реформированная юстиция сделала судебный процесс более привлекательным способом разрешения конфликтов- в любом случае, после 1430 г. число и отлаженность судебных процессов возрастает.
Подобно тому, как это сделал Шорман применительно к XVI и XVII вв., Блауэрт обнаруживает в XV в. возникающие в различных регионах- довольно, правда, скромные по масштабам- волны судебных процессов, из которых самые значительные приходятся на период с 1477 по 1486 г. 'ё. Следуя теории Берингера, о которой пойдет речь чуть ниже, Блауэрт установил причинную связь этих волн с кризисными явлениями - подорожаниями, голодовками, эпидемиями чумы, - которые усиливали склонность людей к охоте на ведьм. Но поскольку многие зачинщики преследований были одновременно поборниками нравственного очищения церкви и морального обновления, охоту на ведьм можно рассматривать не только как выражение кризиса, но и как "один из аспектов преодоления этого кризиса" ". Реформаторы не желали более терпеть примесей "суеверия" в христианской вере и ревностно изничтожали их ".
Исследования Блауэрта вносят значительные коррективы в нашу оценку особой роли "Молота ведьм" - написанного в 1487 г. трактата, который считается важнейшим полемическим сочинением, направленным против ведьм. Полностью его значение, однако, не отрицается, тем более, что исследован трактат еще далеко не исчерпывающе, несмотря на свою известность. Необходимая база для его изучения заложена лишь недавно с появлением двух факсимильных его изданий ". В 1988 г. вышел сборник, объединивший новейшие исследования о "Молоте ведьм" и его авторе (главным автором считается Инститорис) ^. Доминиканского инквизитора побудило к написанию этого опуса то обстоятельство, что несмотря на широкие полномочия, предоставленные ему папой Иннокентием VIII в знаменитой булле "Summis desiderantes affectibus" (1484), он никак не мог добиться "успешного завершения" своего расследования в Инсбруке (1485 г.). Сохранились документы о процессах, проходивших там, - они позволяют провести интересные сравнения между известной судьям повседневной реальностью и ее литературной обработкой у Инститориса ^. "Молот ведьм" не может считаться первым в своем роде сочинением; точно так же не может он считаться и причиной дальнейших преследований. Наоборот, к концу XV в. число процессов сокращалось. В течение всей первой половины XVI столетия имели место лишь отдельные случаи преследования ведьм.
Иногда выясняется, что на процессах выдвигались обвинения не в ведовстве, а только в колдовстве, т. е. речь не шла о союзе с дьяволом и посещении шабаша. Только начиная с 1550-1560-х годов количество процессов снова начинает расти и достигает своего первого абсолютного пика около 1590 г. ^
Причины такой динамики изучал в первую очередь Берингер ". Он считает, что питательной почвой для процессов явился "общий кризис
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 311
конца XVI в.": долговременное ухудшение климата ("малый ледниковый период") привело к аграрным кризисам, а те в свою очередь - к дороговизне и голоду. Часто можно наблюдать, как неурожаи и рост цен непосредственно вели к вспышкам преследований ведьм. Эта связь четко прослеживается на различных уровнях. Стихийные бедствия и неурожаи, вопервых, сами по себе объявлялись результатом колдовства, а во-вторых, вели косвенно к росту заболеваемости и смертности, что тоже можно было приписать ведьмам. Выход на поверхность латентных конфликтов в условиях кризиса повышал готовность к разрешению их с помощью обвинений в ведовстве. Таково убедительное объяснение одновременно поднимавшихся в разных местах волн процессов над ведьмами. Кроме того, вместе с "ужесточением условий жизни" низших слоев населения, наблюдалось и "изменение ментальности" в верхних слоях - "помрачнение образа мира", пишет Берингер. В целом его модель, если ее применять не слишком механистически, представляет собою на сегодняшний день самую непротиворечивую попытку объяснения начала охоты на ведьм в конце XVI в. Однако систематическая проверка этой гипотезы еще только предстоит.
Процессы, проходившие приблизительно с 1585 по 1595 г., составляют первую из трех больших волн. Две других приходятся на время около 1630 г. и на 50-60-е годы XVII в. Вторая волна была самой четко ограниченной по времени и самой жестокой. Но это лишь в целом по Германии. В Баварии, например, кульминация пришлась примерно на 1590 г., а в XVII в. активность процессов сильно снизилась. Бывали и расхождения по времени; так, в имперском городе Аугсбурге на юге Германии большинство казней зафиксировано в 80-е годы XVII в. В качестве общей тенденции можно отметить перемещение волн процессов с запада на восток, так что, например, в Австрии и вообще на востоке Центральной Европы пик был достигнут сравнительно поздно, около 1680 г. Вплоть до середины XVIII в. в Центральной Европе еще судили и казнили "ведьм", хотя массовые процессы уже больше не проводились.
Многочисленные региональные исследования 80-90-х годов дали массу информации, которая не может быть отражена здесь в подробностях. Ситуация на юге Империи в общих чертах уже была исследована Мидлфортом и Берингером. Теперь некоторые историки приступили к более детальному изучению отдельных местностей. Так, в сборнике, который был опубликован в связи с выставкой в Баденском музее в Карлсруэ, отражен ход процессов в многочисленных государствах юго-западной Германии '*. Именно благодаря таким конкретным исследованиям становится известно, какой ужасающий размах принимали преследования в некоторых малых княжествах, как, например, в Эльвангене, где только за 1611-1618 гг. было осуждено более четырехсот человек, или в австрийском графстве Гогенберг, где зафиксировано 367 смертных приговоров.
312 Современная историография
Заложен фундамент исследований и по другим территориям. Один из "центров тяжести" приходится на область среднего Рейна-МозеляСаара ^. Дальше к северу лежат Мюнстер, Падерборн и Шлезвиг ^. Маленькое графство Липпе и его главный город Лемго представляют собой подлинное Эльдорадо для историков, так как являлись оплотом преследований ^. Только что вышла из печати работа Ламбрехта, впервые исследовавшего ситуацию на востоке Германии - в Силезии ^.
Это перечисление можно значительно расширить, если включить в него многочисленные статьи по региональной и локальной истории. Уровень осмысления материала в этих работах и их значение с точки зрения общей постановки проблемы могут быть, естественно, самыми различными, однако они во всяком случае обогащают нас фактами. Тем не менее даже на уровне фактического знания приходится констатировать досадные пробелы: такие известнейшие центры жестокого массового преследования ведьм, как Бамберг и Вюрцбург, изучены до сих пор недостаточно. Существующие исследования либо устарели, либо посвящены отдельным частным аспектам. Ждут пока детального анализа и северогерманские районы массовых преследований, такие как города Оснабрюк или Минден.
Как видно из вышесказанного, охота на ведьм никоим образом не была исключительно сельским явлением. Правда, крупные города Священной Римской Империи по большей части проявляли в преследованиях скорее сдержанность ^ . И есть указания на то, что процессы над ведьмами во многих городах - например, в Аугсбурге или в Эсслингене представляли собой феномен, импортированный извне, из городской округи. Но, с другой стороны, в городах - таких как Лемго или Оснабрюк - могли складываться "тепличные условия" для процессов: одна из политических фракций городского совета могла провоцировать их эскалацию на протяжении известного времени, не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления.
Подобно тому как можно установить временные границы волн процессов, можно описать и их пространственное распределение. В Германии XVI-XVII вв. выделяются области с низкой и высокой интенсивностью преследований. Г. Шорман локализует центральную зону охоты на ведьм в Германии в самой территориально раздробленной ее части - она охватывает "Юго-Запад за исключением Вюртемберга, район РейнаМозеля, части Гессена ... Вестфалию, саксонские герцогства и Франконию". Контраст ей составляют крупные территориальные образования, такие как Юлих-Клеве-Берг, вельфские княжества, курфюршества Бранденбург, Саксония и Бавария ^.
Можно также, не разворачивая вновь непродуктивную дискуссию о вине того или иного вероисповедания, говорить и о конфессиональных различиях. Отграничиваясь друг от друга, церкви, как установили Мидлфорт и за ним Берингер, стали определять свои позиции по вопросу о ведьмах начиная с 1590 г.: до того в обоих лагерях имелись сторонники
Г. Шверхофф. От повседневных подозрении k массовым гонениям 313
как осторожного подхода, так и беспощадного преследования. Затем дискуссия поляризировалась, причем разработанное теологами учение о ведьмах, положения "Молота ведьм" или тезисы иезуита Мартина Дельрио были - если не de jure, то de facto - возведены в ранг догмата католической церкви. Поэтому в районах, сохранивших приверженность старой вере, преследования в XVII в. были более жестокими, нежели в протестантских землях. Но и тут были возможны исключения. В католической Баварии, например, проводилась умеренная линия, а в реформированном графстве Липпе, в городе Лемго, прошло более четырехсот процессов с очень высоким процентом смертных приговоров. Насколько неоднозначной была позиция католической церкви, можно судить по реакции папы римского на документы о событиях в епископстве Падерборнском в 1657 г.: папский камерарий (и декан падерборнского собора) Фердинанд фон Фюрстенберг сообщал в письме епископу Дитриху Адольфу, что Александр VII, изучая обвинения в ведовстве, исходившие от "одержимых" в Падерборне, немало дивился легковерности и злобности причастных к обвинениям лиц, а также отсутствию юридически приемлемых доказательств. В этой своей оценке глава католической церкви следовал линии итальянской инквизиции, в принципе скептически подходившей к обвинениям в ведовстве; однако "на местах" - в данном случае в Вестфалии - эту линию проводить не удавалось.
Скорее побочным продуктом, нежели основной целью новейших исследований является установление точного числа жертв преследований ведьм. По этому поводу идут жестокие споры. В популярной литературе порой встречаются сведения о миллионе или даже о миллионах казненных. Они основаны на неправомерном обобщении цифр, относящихся к местам наиболее массовых преследований: так, в маленьких епископствах Вюрцбургском и Бамбергском в течение двадцати лет было послано на костер по обвинению в ведовстве более двух тысяч человек; большая часть из них - во второй половине 1620-х годов. Более чем две тысячи жертв насчитывает Гебхард в курфюршестве Майнцском в XVII в. " Только за 1626-1629 гг. прошло 909 процессов над ведьмами и колдунами и было казнено 768 человек. Однако генерализация этих цифр недопустима, равно как и утверждения о якобы имевшем место крупномасштабном уничтожении документов таких процессов. В новейших исследованиях количество казненных по обвинению в ведовстве оценивается значительно скромнее - Берингер, например, считает, что в Германии погибло около 20 000 человек . Эта поправка, однако, ничего не меняет в оценке чудовищных масштабов репрессий в некоторых районах в отдельные моменты, а также ужасной природы этого "самого крупного после холокоста не связанного с войной уничтожения людей в Германии".
Важней глобальных цифр конкретные наблюдения относительно динамики преследований. Во многих местах дело ограничилось отдельными процессами. Это относится к значительной части северной Германии и в первую очередь к Нидерландам. В Голландии, например, зафик 314 Современная историография
сировано всего около 35 смертных приговоров, вынесенных колдунам и ведьмам; последняя казнь произошла здесь в 1608 г.
В других местах зафиксированы небольшие волны процессов против "колдунов" и "ведьм", но в некоторых областях из повседневных подозрений вырастали длинные цепочки процессов, принимавшие чудовищные масштабы. Вопрос, каковы же были причины таких региональных различий, столь же важен, сколь сложен. Институциональные, в особенности правовые элементы процессов, способствовавшие распространению преследований, в принципе известны уже давно. В первую очередь здесь следует назвать пытку, которая применялась в качестве общепризнанного инструмента для получения признания обвиняемого в уголовном процессе в тех случаях, когда, с одной стороны, отсутствовали неопровержимые доказательства (таковыми считались показания двух очевидцев или признание обвиняемого), а с другой - наличествовали веские улики, Когда речь шла об обвинении в ведовстве - особо тяжком, но и особо труднодоказуемом преступлении, - многие правовые ограничения и оговорки, обычные для нормального уголовного процесса, отметались. Критерии улик, необходимых для применения пытки, снижались в благочестивом стремлении вывести "ведьму" на чистую воду - в частности, достаточными уликами стали считаться показания уже осужденных сообщниц обвиняемой. Так запускалась роковая машина "оговоров" под пыткой. Немалую роль здесь играли юристы германских университетов, к которым местные суды регулярно обращались за рекомендациями ".
Институциональными факторами, однако, объясняется еще далеко не все. Ведь прежде чем правовые или государственные инстанции проводили расследование по обвинению человека в ведовстве, он, как правило, уже оказывался заклеймен в результате сложного социального процесса, иначе говоря- о нем распространялась "молва". Динамику этой молвы как социоисторический фактор исследователи изучают в последнее время много интенсивнее, нежели историко-правовые вопросы. Ниже об этом пойдет речь подробнее.
Но сперва вернемся еще раз к волнам процессов над ведьмами. Череда процессов теоретически могла длиться бесконечно. Но, как установлено, ей сравнительно скоро наступал конец - иногда, правда, лишь временный. Каковы были причины этого? В исследованиях прежних лет такая проблема практически не ставилась, поскольку окончательное торжество просвещения над мракобесием казалось тогда исторически запрограммированным и считалось лишь вопросом времени. И только теперь, на фоне исторического опыта XX в., этот оптимизм начинает выглядеть слишком старомодным.
Эмпирические данные также свидетельствуют против оценки просвещения как фактора, способствовавшего прекращению процессов. Например, когда известный философ Кристиан Томазий писал в Галле свои сочинения, направленные против преследования ведьм, массовые процессы уже несколько десятилетий как прекратились, в то время как отдель /~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 315
ные судилища имели место - даже при "просвещенных" правителях еще много лет спустя. Если же понимать "просвещение" шире, то можно было бы говорить о роли, которую сыграли выступления ученых против охоты на ведьм в XVI в. Недавно вышел сборник, где содержится много новой и интересной информации о целом ряде таковых. Эта книга к тому же хорошо показывает, сколь непродуктивно изолированное рассмотрение отдельных фигур и сколь плодотворным может быть включение их в социальный и интеллектуальный контекст эпохи ".
На вопрос о том, почему прекратились процессы над ведьмами, уже более двадцати лет назад впервые ответил Э. Мидлфорт в своих исследованиях по юго-западной Германии . Чем быстрее и динамичнее распространялась волна процессов, тем раньше и тем больше она захватывала людей, которые уже не соответствовали привычному стереотипу ведьмы - например, возрастала доля обвиняемых мужчин. Вера в справедливость суда подрывалась и тогда, когда обвинения были направлены против представителей высших слоев общества - часто этот кризис доверия служил орудием самозащиты элит. Таким образом, экстенсивные волны процессов над ведьмами гасили сами себя, что, однако, не обязательно было связано (или имело своим следствием) с возникновением у действующих лиц скептического отношения к вере в ведьм в принципе. Поэтому такой кризис доверия не обязательно вел к полному прекращению процессов - ведь у следующего поколения этот опыт мог уже изгладиться.
Весьма интересны в этом отношении изыскания Берингера о многолетних конфликтах между противниками и поборниками преследования ведьм в баварском правительстве^. В гофрате, который с 1590 г. был главной инстанцией, занимавшейся всеми судебными процессами в герцогстве, шла жесточайшая борьба между фракцией религиозных фанатиков, ревностных охотников за ведьмами, которая рекрутировалась из иностранцев, рвавшихся вверх по социальной лестнице, - и фракцией более трезво мыслящих "politici", происходивших из местной земельной аристократии и городского патрициата. Большинство "раундов" в этой борьбе выиграли "по очкам" скептики. Бавария избежала самых страшных волн массовых преследований, которые бушевали в соседних с нею государствах в 20-е годы XVII в. Косвенным эффектом этой победы было утверждение здесь скептического иезуитского воззрения на вопрос о ведьмах, которое имело своим основоположником Адама Таннера, а самым известным и значительным, но отнюдь не единственным представителем - Фридриха фон Шпее.
Победа противников охоты на ведьм в баварском гофрате представляется в ретроспективе скорее случайной: все могло кончиться и подругому. Несколько десятилетий спустя мы наблюдаем сходный раскол среди советников падерборнского архиепископа- и ни одна из двух фракций не одержала окончательной победы ". Можно, правда, задаться вопросом: насколько успех скептиков - даже при том, что в разных регионах он наблюдается в разное время, - отражает некое общее "измене 316 Современная историография
ние ментальности" в сторону господства более трезвого принципа государственного интереса? "
ВЛАСТИ, ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА И ОБЩИНЫ
"Война с ведьмами" - так вызывающе называется книга, выпущенная в 1991 г. Г. Шорманом, корифеем германской историографии ведовства. В роли "полководца" автор видит Фердинанда Виттельсбаха, который, будучи с 1595 г. коадъютором, ас 1612- архиепископом, вплоть до 1650 г. вершил судьбы курфюршества Кельнского. Этот фанатик контрреформации стремился любыми средствами очистить сообщество своих братьев во Христе от приверженцев дьявольской секты, и остановлены его ревностные усилия были только венским рейхсгофратом в 1639 г. Его программным лозунгом было слово "extirpatio", "искоренение", которое использует и Шорман, подчеркивая, что параллель с нацистским термином "окончательное решение" еврейского вопроса здесь не случайна: эти две ужасные страницы немецкой истории связаны между собой "континуитетом мифа о заговоре и поиска козла отпущения" ^. Заметим попутно, что в эпоху национал-социализма история преследования ведьм сыграла особую роль. В 1935 г. по личному распоряжению Гиммлера было создано так называемое Особое отделение по ведьмам (Hexen-Sonderkommando) при Службе безопасности и разведки СС. Оно явно имело двоякую цель - обнаружение следов древнегерманских народных верований и сбор материала для антихристианской пропаганды . Сотрудники этого диковинного учреждения проработали насквозь архивы (преимущественно немецкие) и составили картотеку на несколько десятков тысяч формуляров. В некотором очень ограниченном смысле это собрание материалов, которое хранится теперь в Познани, представляет известную ценность для современных исследователей, - для заказчика же результаты работы оказались скорее разочаровывающими.
Однако вернемся к "Войне с ведьмами". Последовательно этатистская интерпретация, предложенная Шорманом в книге 1991 г., наверное, удивила тех, кто знал его другую работу, выпущенную десятью годами раньше, где он подчеркивал роль взаимодействия между тем давлением, которое оказывали на ход процессов подданные, и мнениями и решениями судей. Волны процессов над ведьмами рождались там, где власти шли навстречу требованиям подданных; инициатива в преследованиях исходила "снизу", а сопротивление ей "сверху" часто являлось, как подчеркивал автор, препятствием на пути разворачивания крупномасштабных преследований.
Эти два взгляда, однако, не обязательно противоречат друг другу: учитывая раздробленность и неоднородность Империи в начале Нового времени, можно предположить, что в различных местностях инициатива в организации процессов над ведьмами могла исходить от различных социальных сил. Но в ходе дискуссии по поводу новой книги Шормана ^ об /~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 317
наружились слабые места его этатистской концепции. Частично они объяснялись лишь тем, что в качестве примера автор выбрал курфюршество Кельнское. В принципе бесспорно, что "этатистский тип преследований" в самом деле имел место - например, в Бамберге и Вюрцбурге. Но другие аргументы, выдвинутые против Шормана, имеют более общий, принципиальный характер. Виттельсбах был, несомненно, воодушевлен идеей "искоренить" богопротивную секту ведьм - но имел ли он возможность реализовать свое намерение на практике? Хронология свидетельствует против этого: еще в 1607 г., будучи коадъютором, он издал суровый регламент для процессов над ведьмами, однако волны преследований за этим не последовало; даже наоборот- недолгое время спустя дюссельдорфский гофрат постановил освободить нескольких уже сознавшихся женщин, которые после этого отказались от своих показаний. Почти двадцать лет гофрат придерживался своей осторожной линии, а потом здесь, видимо, возобладали сторонники более жестких мер. Но перемена курса была вызвана не только изменениями в воззрениях правительственных чиновников. Есть свидетельства, что важную роль сыграло здесь также давление "снизу" - требования суда над ведьмами, исходившие от населения.
Это обстоятельство обращает наше внимание на важные работы самых недавних лет, которые вскрывают не государственные, а коммунальные факторы, вызывавшие преследования ведьм. Здесь следует назвать прежде всего вышедшие в 1991 г. монографии Евы Лябуви и Вальтера Руммеля, посвященные области Саара и Мозеля. В этом регионе мы встречаем не аморфные массы подданных, обращавшихся к властителям с ходатайствами о возбуждении против ведьм уголовных дел: здесь действовали четко институционально оформленные коммунальные органы, методично осуществлявшие на них охоту. В бедных саарских деревнях члены этой своего рода новой "сельской инквизиции" " выбирались на проходивших под липой общих собраниях мужчин, и с течением времени, видимо, все жители деревни имели возможность побывать в этой сомнительной должности - даже те, кто сам (либо члены их семей) пользовался славой колдуна. Задачей этих выборных органов было собирать улики, доказательства, показания очевидцев и при необходимости задерживать подозреваемых. Они должны были гарантировать оплату судебных издержек и - если не хотели платить из своих средств - обеспечивать конфискацию имущества осужденных. Власти в течение долгого времени ограничивались, похоже, ролью более .или менее послушных исполнителей воли деревенских инквизиторов.
Подобная же картина наблюдалась и в том регионе, который исследовал Руммель, - на нижнем Мозеле и в северной части Хунсрюкского массива. Эта местность характеризовалась сильной политической раздробленностью - так, например, судебный округ Виннинген, относившийся к графству Хинтершпонгейм, располагался изолированно внутри территории курфюршества Трирского; другие округа могли подчиняться
318 Coapef ценная историография
одновременно нескольким правителям, иногда разного вероисповедания. В этих условиях местные выборные комитеты приобретали решающую роль, и суды порой только "ратифицировали" обвинительные заключения, которые те им представляли . Комитеты эти возникали автономно, вырастали из традиций сельского самоуправления, но иногда они официально утверждались властями и приводились к присяге^ На основе богатого архивного материала Руммель скрупулезно прослеживает деятельность этих органов на всех стадиях процессов, вплоть до камеры пыток. Его исследование сильно отрезвит романтика, который видит в коммунальных традициях оплот демократии и сопротивления репрессиям властей.
Картину, вырисовывающуюся из всего сказанного, необходимо дополнить, ибо дело не ограничивалось дихотомией "властители-подданные". Огромную роль играли посредники между двумя полюсами - чиновники и юристы. Они были не только проводниками воли властей, но были связаны многочисленными узами с местным населением, вовлеченным в процессы; кроме того, они преследовали и свои собственные интересы. Шорман также показывает центральную роль этих "commissarii", которые разъезжали по Рейнланду и Вестфалии и как эксперты руководили проведением судебных процессов ". У Руммеля эта роль определена еще четче: такие люди, как ученый юрист д-р Иоганн Меден, становились специалистами по ведению процессов над ведьмами, и к ним обращались, когда нужно было быстро и без затруднений привести дело к вынесению обвинительного приговора *". Их интерес был меркантильного свойства, ибо они -а ни в коем случае не правитель и тем более не община получали самые большие деньги за участие в процессе и за консультации. Местные чиновники меньше могли рассчитывать на материальные выгоды, зато для них зрелищные процессы ведьм представляли хорошую возможность совершенствовать свою квалификацию.
"Альянс сельских выборных комитетов и местных властей", поддерживаемый извне приезжими специалистами, образовывал питательную почву для процессов, изученных Руммелем. Хотя именно такая форма их генерации "снизу" была характерна только для определенных регионов, в принципе эта схема может быть перенесена и на другие области - отличающиеся варианты, возможно, удастся на ее фоне обрисовать четче. Возьмем, к примеру, охоту на ведьм в городах, которая иногда бывала несравненно более ожесточенной, чем в сельской местности. Она характеризовалась отсутствием пространственной и институциональной дистанции между той общественной средой, которая инициировала преследование, экспертами-юристами и судебными властями. Так, большая серия процессов в Эсслингене в 1662-1
гг. имела место прежде всего благодаря усилиям молодого лиценциата права, адвоката совета Даниеля Хауфа; прекратилась она только после его смерти (возможно, насильственной). Этот юрист-специалист по ведьмам занимал такое положение, что его деятельность не могла контролироваться никакой правительственной инстанцией.
__________Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям_______319
Кажущаяся противоречивость концепций государственного и коммунального происхождения преследований снимается не только с пониманием той роли, которую играли промежуточные силы, стоявшие между деревней и властью. Важно и то, что усилия "сверху" и "снизу" вели к одному и тому же результату, охота на ведьм была в конце концов общим делом. Разработанное теологами учение о ведьмах со всеми его процессуальными тонкостями в принципе следует рассматривать как необходимый "вклад" со стороны элиты, без которого преследования ведьм - несмотря на существование в народе веры в колдовство - было бы, наверное, невозможно.
Итак, цель была одна, однако правителей часто совершенно не устраивали формы, в которых преследование ведьм осуществлялось их подданными на местах. Обнаруживавшиеся в их владениях самочинные объединения жителей - "шайки", как назвал их в 1591 г. трирский курфюрст Иоганн VII, противоречили их идеалу упорядоченного сообщества послушных подданных. И в самом деле, часто мы встречаем примеры коллективных действий сельского населения, направленных как против ведьм, так и против слишком высоких налогов и податей. Для крестьян эти действия диктовались естественной соседской солидарностью. Кроме того, выборные комитеты были демонстрацией традиционных притязаний сельских общин на право собственной юрисдикции *', а это противоречило интересам территориальных государств той эпохи. Как показывают работы Лябуви и Руммеля, центральным властям в государствах саарско-мозельского региона недоставало сил, чтобы осуществлять руководство преследованием ведьм. Там же, где процессы были в конце концов подчинены строгому правительственному контролю, они вскоре пошли на убыль из-за многочисленных скандалов, из-за вскрывавшихся нарушений и злоупотреблений, из-за недостатка средств. От идеи "extirpatio" часто в принципе не отказывались, но на практике преследования ведьм осуществлялись во все меньшем масштабе.
Эти наблюдения бросают новый свет на вопрос о конце охоты на ведьм. Часто преследования истолковываются как проявление стремления властей к дисциплинированию подданных. В некотором весьма общем смысле это верно: приведение населения к христианской вере несомненно являлось одной из основных целей складывавшихся территориальных государств в начале Нового времени; этой цели служили в равной мере наставление подданных в правилах религиозной жизни и подавление суеверий и традиционных народных практик, "идущих от дьявола". Однако конкретные проявления борьбы с ведьмами часто диаметрально противоречили намерениям властей, так как инициатива в процессах была "узурпирована" самими подданными или должностными лицами. Раньше или позже (в слабых, раздробленных государствах, естественно, позже, чем в более передовых и централизованных) государственная власть ограничивала преследование ведьм. Можно сказать, что процессам во многих случаях был положен конец теми же самыми усилиями властей
320_______________________Современная историография
по дисциплинированию подданных, которыми некогда были созданы для них предпосылки.
КОНФЛИКТЫ И СЛУХИ
До сих пор мы оставляли за скобками движущие силы охоты на ведьм на местах. За деятельностью выборных комитетов в деревнях стояла, разумеется, не какая-то абстрактная страсть к преследованию, а конкретные, часто противоположные личные интересы и мотивы. Эта констатация ставит вопрос о функциях, которые обвинения в ведовстве могли выполнять в обществе (как сельском, так и городском). Можно предположить, что главная их функция заключалась в "разрешении" социальных, хозяйственных, политических, религиозных конфликтов. Тогда, может быть, определив некий главный конфликт, мы получим объяснение феномену охоты на ведьм? В любом случае для этого необходима была бы систематическая социально-историческая идентификация обвинителей, доносчиков и жертв. Теперь это требование представляется почти банальным, а между тем исследователи только недавно взялись за эту работу. Но уже на сегодняшний день здесь достигнуты важные результаты. Наряду с упомянутыми ранее работами следует назвать исследование Р. Вальца, которое вносит важный вклад в изучение природы конфликтов, стоявших за обвинениями в ведовстве и процессами. Подходы и постановки вопросов автор заимствует в значительной мере из этнологии и других смежных общественных дисциплин.
Германская историография отправляется здесь от достижений зарубежных классиков социальной истории ведовства. Это в первую очередь работы англичан Алана Макфарлейна и Кита Томаса начала 70-х годов; во Франции несколько лет спустя опубликовал свою книгу Робер Мюшембле. По мнению этих историков, центральную роль играл социальноимущественный конфликт: процесс модернизации привел к разрушению солидарности между богатыми и бедными в деревенском обществе и к появлению столь убедительно описанного Томасом типа нищенки, прогнанной прочь с пустыми руками и расточающей проклятия. Если вскоре после этого кто-нибудь заболевал или обнаруживался какой-либо ущерб в хозяйстве, то это могло быть приписано ей и истолковано как ее колдовство. Обвинив ее в ведовстве, зажиточный крестьянин избавлялся от досаждавшей соседки и к тому же успокаивал свою совесть: его недобрососедское отношение к ней оправдывалось тем, что она - ведьма. Мюшембле расширил эту гипотезу: по его мнению, преследование ведьм было результатом союза между местной верхушкой и государственной властью, озабоченной дисциплинированием своих подданных: они вместе выступали против народной магической культуры.
В германской историографии господствовало сформировавшееся в результате эпизодического знакомства с источниками мнение, будто ведьмомания охватила все сословия без исключения; новый тезис о домини Г. Шверхофф. От повседневных подозрениО k массовым гонениям 321
ровании классового конфликта был с энтузиазмом подхвачен исследователями. В самом деле, едва ли можно отрицать тот факт, что во многих регионах большинство жертв принадлежало к низшим социальным слоям. Однако это еще не доказывает, что здесь имели место именно социальные конфликты. В столь бедной области, как Саар, неимущие и представители социальных низов действительно составляли самую многочисленную группу среди обвиняемых, что в принципе соответствовало и их доле в социальном составе населения. Но Руммель установил, что в той области, которую он изучал, жертвами преследований часто становились люди из семей богатых и знатных или, по крайней мере, состоятельных, а их обвинители - члены выборных комитетов - стояли лишь ненамного ниже их на социальной лестнице. Таким образом, дело здесь было в "напряжениях внутри верхних слоев" ". Например, в 1500 г. в Кринсе, в Швейцарии, проходил процесс над одной довольно состоятельной женщиной родом из Оберхузена. При ближайшем изучении выясняется, что в городе, куда она переехала, новые соседи завидовали ее богатству и невзлюбили ее, результатом чего и явилось обвинение в ведовстве "". Таким образом, подоплекой процессов над ведьмами не обязательно были классовые конфликты, а если и случалось так, то социальные слои, из которых рекрутировались преследователи и жертвы, были гораздо разнообразнее, нежели считалсь до сих пор.
Может быть, за преследованиями ведьм скрывались гендерные конфликты? Этот тезис, особенно охотно выдвигавшийся и варьировавшийся феминистски настроенными авторами, правдоподобен, поскольку большинство обвиненных и казненных были женщины. В среднем они составляли четыре пятых всех жертв процессов, хотя в разных регионах в разное время доля мужчин могла сильно колебаться. То, что преследование ведьм представляло собой преследование женщин, верно. Однако эта констатация сама по себе может служить лишь исходным пунктом для изучения конкретных мотивов и функций процессов. Систематическая работа в этом направлении началась только недавно ^.
В этой связи, конечно, уместно вспомнить о долгой истории христианского женоненавистничества, которое в концентрированном виде выражено в стереотипе ведьмы, обрисованном, например, в "Malleus Maleficarum". Впрочем, мизогиния является общей-возможно, необходимойпредпосылкой, но еще не достаточной причиной для преследований. Какие именно женщины становились жертвами? Легко предположить, что это были прежде всего "знающие" женщины - знахарки, ворожейки, повитухи, - пострадавшие за свои магические занятия. В самом деле, люди такого рода были среди обвиняемых, однако они составляли лишь небольшую их часть. Как власти, так и обвинители из односельчан часто проводили различие между сведущими в магии целительницами и злыми колдуньями - ведьмами. Кроме того, женщины не обладали монополией в магических искусствах, как раз наоборот - репутация мужчин как целителей и изгонятелей ведьм, например, в Англии или в графстве Лип II Зак. 125
322 ___ Современная историография
пе *', была, очевидно, выше. Да и на суде ведьмам вменялось в вину не отправление магических практик вообще, а именно злое, вредоносное колдовство. Эти "maleficia", злодеяния, вовсе не обязательно были плодом маниакальной фантазии ученых юристов и теологов: они, как мы узнаем по косвенным данным источников, вполне могли практиковаться в действительности. Решающую же роль играло установление связи между несчастьем, постигавшим кого-то, и угрозой, жестом или действиями определенного лица, которые ex post идентифицировались как ворожба. А случаев, допускающих подобное истолкование, в повседневной жизни деревни было более чем достаточно. Поэтому представляется важным попытаться установить, существовала ли какая-то определенная группа женщин, которой по преимуществу приписывалось злое колдовство.
Как и в случае с социальной принадлежностью, относительно надрегиональных закономерностей, связанных с семейным положением или возрастом жертв, можно говорить только с очень большими оговорками. Возьмем, к примеру, "типичную саарскую ведьму". Это, как констатирует Лябуви, была "женщина за пятьдесят, незамужняя или овдовевшая, но не обязательно живущая уединенно и замкнуто - она вполне могла быть интегрирована в семейное и деревенское сообщество". Не ограничиваясь этими структурными признаками, автор дополняет их следующим наблюдением: поведение женщин, на которых падало обвинение в колдовстве, отличалось от обычного - это были чаще всего "нонконформистки, отклонявшиеся от принятых правил общежития и концентрировавшие на себе благодаря своей сварливости или безнравственному поведению повышенный конфликтный потенциал". Весьма вероятно, что их особенно легко можно было обвинить в действиях, которые интерпретировались как ведовство - проклятия, угрозы, плевки или дутье ^.
Устранение докучливых маргиналов с помощью обвинения в ведовстве - схема убедительная. Но необходима осторожность при обобщениях на базе эмпирического материала. Так, X. Поль в исследованной им области курфюршества Майнц применительно к XVI в. не обнаружил высокого процента вдов среди обвиненных ". Очень важный методический принцип сформулировал Вальц: он пишет, что недостаточно изучать только материалы процессов - необходимо реконструировать и девиантное поведение обвиняемых. В своем анализе он использовал в качестве контрольного материала документы низшей деревенской судебной инстанции - окружного суда. Результат получился неожиданный. Те, кто впоследствии был обвинен в ведовстве, не выделялись, согласно материалу источника, особо отклоняющимся поведением, а те, кто то и дело привлекался к суду за безнравственность и другие нарушения норм, не обвинялись в ведовстве **.
Такие же трудности, как при создании обобщенного образа жертвы преследований, возникают при определении полового соотношения между обвинителями и обвиняемыми. Только на институциональном уровне судопроизводства женщины-жертвы противостояли мужчинам-судьям.
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям _____ 323
Уже в том, что касается свидетелей, положение менее однозначное: так, в Сааре и в Лемго одну треть свидетелей, фигурировавших на процессах, составляли женщины ^. В порождении и распространении слухов о ведьмах женщинам тем более принадлежала важнейшая роль. Речь идет не только и не столько о пресловутой бабьей болтливости: феминистской историографией установлено, что подозрения в ведовстве возникали зачастую в результате конфликтов между женщинами - например, между роженицами и ухаживающими за ними служанками и повитухами.
С другой стороны, выяснилось, что для понимания гендерного аспекта проблемы весьма плодотворным является анализ мужского меньшинства в процессах ведьм. Во-первых, обнаруживается различие в оценках магических действий мужчин и женщин. Во-вторых, четче проявляется половая специфика: мужчины, о которых шли слухи, реже оказывались втянутыми в процесс, нежели женщины, а если это все же происходило, то у них было значительно больше шансов остаться в живых. Связан с гендерными стереотипами и механизм самодеструкции массовых процессов, о котором шла речь выше. В фазе их бешеной эскалации все чаще ломались стереотипы, т, е. в них вовлекались люди, занимавшие высокое социальное положение - и все больше лиц мужского пола, в связи с чем и начинали зарождаться сомнения в истинности обвинений.
Для тех, кто ожидал обнаружить некоторую доминанту, результат анализа конфликтов, которые разрешались посредством обвинения в ведовстве и процесса, оказывается разочаровывающим. Сущность процессов над ведьмами можно усматривать, как раз наоборот, в их многофункциональности. Они предоставляли самым различным социальным группам разнообразные возможности. Одномерные интерпретации - "богатые против бедных", "мужчины против женщин" - разбиваются о сложную действительность. Однако интереснейшей проблемой для исследователя остается вопрос - как увязать эту многофункциональность с тем, что жертвами процессов становились в первую очередь женщины.
С констатацией того факта, что обвинение в ведовстве могло быть используемо в качестве оружия в разнообразных конфликтах, открывается множество перспективных направлений исследования. Можно разрабатывать типологии конфликтов применительно к конкретным регионам, как это сделала, например, И. Арендт-Шульте '". Защита интересов детей и других членов семьи, разногласия в связи с заключением брака или наследованием имущества- таковы лишь некоторые из важных мотивов, которые обнаруживаются, по ее наблюдениям, в подоплеке процессов. Поскольку женщины либо не имели прямого доступа в суды, либо не могли добиться там решения в свою пользу, т. е. поскольку правовые механизмы решения конфликтов им не помогали, легко было приписать им стремление отомстить с помощью магии. Локальные исследования, как показал Вальц, дают хорошую возможность для выработки поддающихся генерализации гипотез о функциях веры в ведьм. Он подчеркивает вслед за этнологами, что эта вера помогала- посредством объяснения II*
324 Современная историография
несчастий действиями определенного лица - находить удовлетворительные объяснения для дотоле необъяснимых явлений. Кроме того, Вальц разрабатывает элементы социологической теории для более глубокого понимания деревенского общества начала Нового времени ^. Так, он считает, что важной предпосылкой для возникновения подозрений в ведовстве был "принцип постоянства суммы", который господствовал в представлении сельских жителей не только о том, что касалось материальных благ, но также любви, здоровья и чести. Согласно этому принципу, увеличение количества неких благ у одного индивидуума или семьи интерпретируется соседями всегда как уменьшение их собственного достояния. Принцип роста благосостояния всех, как он идеально-типически реализуется в обществах с рыночной экономикой, тогда еще не был известен. А "принцип постоянства суммы", описанный "теорией ограниченных ресурсов" Дж, М. Фостера, образует базу постоянной конкуренции, вездесущей зависти и ненависти, которые в свою очередь создают базу для обвинений в ведовстве. Привлекая аргументацию социолога Никласа Лумана, Вальц стремится показать, почему в простых социальных системах, "по структуре близких к интерактивным", подобные конфликты должны либо подавляться, либо разрешаться прямо и открыто. Так можно теоретически концептуализировать картину пронизанного конфликтами, агонального общества; материалы процессов доставляют впечатляющие эмпирические подтверждения.
До сих пор речь шла о функциях веры в ведьм и о связанных с нею конфликтах. Но объяснительная сила этих построений тоже не безгранична. Проблематичным является само исходное предположение, что обвинения в ведовстве имели всегда функциональное значение для разрешения конфликтов, Вальц подчеркивает, что вера эта могла быть и дисфункциональной и не только способствовала преодолению конфликтов, но также и наоборот, становилась их причиной ". И для властей процессы никоим образом не были лишь функциональным инструментом в достижении их целей. Как средство для реализации новых представлений о социальном порядке они вообще не годились ". Как уже отмечалось, преследования часто прекращались по инициативе правителей, так как несмотря на их принципиальное стремление к уничтожению секты ведьм, практический ход процессов мог свести на нет их решимость к дисциплинированию подданных. И наконец: какую функциональность можно признать за феноменом, который в течение нескольких лет приносил во многих местах смерть почти трети взрослого населения и грозил тем же еще большему числу людей, поскольку в процессы была вовлечена половина сельских жителей?
Столкнувшись с такой проблемой, Р. Вальц предложил и осуществил продуктивную смену уровня исследования. Если охота на ведьм не может быть полностью объяснена с помощью анализа ее причин и функций, рассудил он, то мы, возможно, продвинемся дальше, если будем исследовать процессы коммуникации. Осуждение некой женщины как ведь Г. Шверхофф. Отповседневныхподозрени(Н( массовым гонениям 325
мы при таком взгляде предстает не предопределенным результатом данного сочетания интересов и особенностей поведения людей, но в значительной степени- результатом, и притом иногда отчасти случайным, процесса интеракций и интерпретаций участников событий. Научный анализ перемещается при таком подходе на уровень коммуникационных шагов. Как рождается в общественном мнении "слух", подозрение против кого-то, как это подозрение формулируется и распространяется, развивается и исчезает? Какие типовые образцы поведения были в распоряжении подозреваемых?
Результаты исследований Вальца мы не можем излагать здесь в деталях ^. Он выстраивает последовательность акций со стороны подозревающих: от уступок и намеков через избегание контакта - к обвинениям в лицо, угрозам и физическому насилию. Подробно описываются и способы самозащиты обвиняемых. Чаще всего они выбирали способ "реторсии", т. е. били врага его же оружием, отвечая, что будут считать самого обвиняющего колдуном до тех пор, пока он не докажет свое обвинение. Анализ Вальца охватывает и сам судебный процесс и предшествующие ему процедуры получения доказательств (в Липпе запрещенные законом ордалии - а именно испытание водой - играли в сознании населения очень важную роль). С одной стороны, обнаруживается, что исход этих процедур не был заранее предрешен - отсюда становится понятно, почему многие неформальные обвинения в ведовстве не перерастали в процессы. Но с другой - видны и скрытые пружины той роковой динамики, которая вела от повседневных подозрений к судебному процессу. Вальц называет механизм, жертвой которого стало множество женщин, "парадоксальной коммуникацией". Парадокс заключен в том, что любое защитное действие подозреваемой могло способствовать укреплению подозрений. Если, скажем, она в ответ на обвинения в ведовстве молчала, надеясь, что разговоры сами улягутся, то это могло быть истолковано как признание ею вины, а если открыто защищалась, как предписывал ей кодекс чести, то этим только способствовала распространению слуха. Против молвы, которая для общественного мнения имела характер истины, после некоторого предела большинство женщин уже ничего не могли сделать. Это видно особенно наглядно по тому, как быстро от тех, на кого падало подозрение, дистанцировались даже ближайшие родственники. И при этом нужно помнить, что в деревнях, которые изучал автор, не наблюдалось настоящих массовых процессов. Если перенести открытые Вальцем механизмы на сообщества, где преследования были интенсивнее, станут понятнее их движущие силы.
ПЕРСПЕКТИВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ МЕЖДУ ГЛОБАЛЬНЫМИ ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫМИ МОДЕЛЯМИ И МИКРОИСТОРИЕЙ
На вопрос, чем же объяснить феномен охоты на ведьм в Европе в начале Нового времени, у германских ученых тоже нет готового ответа.
326_______________________Современная историография
Но причиной тому не слабость исторической науки. Ведьмомания - так же, как, например, холокост или сталинизм, - слишком сложное явление, чтобы его мочено было объяснить какой-то одной причиной.
Однако нет оснований капитулировать перед этой сложностью или искать выход в простом сложении нескольких причин. Одно из возможных решений состоит в построении дифференцированной объяснительной модели ^, раздельно рассматривающей общие причины и предпосылки преследований (например, существование теологического учения о ведьмах; возможности, возникшие с появлением новых юридических процедур и инстанций), более специфические исторические причины (такие, как общее ухудшение климата) и конкретные условия возникновения или невозникновения - каждой данной волны преследований (например, позиция местных властей). Правда, и такая модель имела бы свои недостатки, так как различные уровни анализа, которые необходимо было бы сперва рассмотреть по отдельности, чтобы потом изучить их взаимодействие, слишком поспешно смешивались бы. Так, нельзя смешивать вопрос о возникновении феномена охоты на ведьм с анализом ее функций в обществе начала Нового времени. И, как мы видели, этот анализ недостаточен для понимания динамики обвинений в ведовстве от повседневных подозрений к массовым преследованиям.
Исследования, проведенные в предшествующие годы, заложили фундамент для общей интерпретации изучаемого феномена. Но прежде чем приступить к этому, необходимо выполнить еще некоторую концептуальную работу. Существует уже множество эмпирических региональных исследований; новые будут, конечно, не лишними, но они должны быть сориентированы на решение основных, системных вопросов. Необходима дальнейшая работа по прояснению гендерной специфики в преследованиях, что едва ли возможно без интенсивного изучения гендерной истории в целом. Мы все еще слишком мало знаем о "норме" в отношениях между полами и в жизни женщин того времени, чтобы можно было на этом фоне правильно понять смысл и значение обвинения в ведовстве. Новые перспективы открылись бы с включением исследований по истории ведьм в контекст истории преступности, ибо на фоне других уголовных преступлений четче проступят черты общего и особенного в поведении лиц, подозревавшихся в колдовстве ^.
Привлекательным представляется также расширение изучаемого периода. Голландский антрополог В. де Блекур исследовал, как изменялось значение ведовства и соответствующих обвинений в северо-восточной части Нидерландов с XVI по XX в., и выяснил, что в недавнем прошлом традиционная вера в ведьм не просто была жива среди сельского населения: исторические факты ведовства и преследования ведьм переживают в новейшее время новую специфическую рецепцию '". Юрген Шеффлер изучал тему прошлого в фольклоре маленького городка в Липпе, бывшего в свое время "гнездом ведьм", и обнаружил, что память об этом прошлом
__________Л Шверхофф. Огповседиевиых подозрений k массовым гонениям_______327
отразилась в карнавальном действе сожжения ведьмы во время праздника в 1925 г."
Изучение истории ведовства проявляет тенденцию не только к расширению области интересов. И ценность материалов процессов над ведьмами не исчерпывается тем, что с их помощью можно приблизиться к объяснению феномена великих преследований - они позволяют многое узнать и о повседневной жизни, о народной культуре начала Нового времени. Так, Норберт Шиндлер, повторно обратившись к анализу источников по крупному зальцбургскому процессу колдунов (ZauberjacklProzess 1675-1690), сумел по-новому осветить культуру и образ жизни нищих, обвиненных в ходе судебного дела. Опираясь на этнографические и семиотические модели, Е. Лябуви впервые систематически описала и проанализировала сельскую магию в Германии. Показателем растущего интереса к собственно феномену ведовства является тот живой, хотя и неоднозначный отклик, который встретили работы итальянского историка Карло Гинзбурга ". Они дали непосредственный импульс работе Берингера о целителе и предсказателе Хонраде Штекхлине, который рассказывал о том, как ему являлись ангелы, и как он (душой, а не телом) летал по ночам в сопровождении толпы таинственных мифических существ ". Штекхлин обнаруживал и обличал в Оберстдорфе ведьм. Он настойчиво утверждал, что его ночные переживания не имеют ничего общего со злыми делами ведьм, однако оказался и сам затянут в водоворот процессов и был казнен.
Книга Берингера посвящена одному конкретному случаю, но автор делает далекие экскурсы, изучая родственные мотивы в мифах и рассказах на подобные темы. Это исследование - пример микроисторического подхода к проблематике ведовства. Биографический метод, как показывает исследование Гизелы Вильберц о Марии Рампендаль, "последней" ведьме в Лемго, позволяет, как никакой другой, проследить предысторию обвинения в ведовстве и поведение людей, вовлеченных в события^. Новой глубины достигла микроистория в работе англо-австралийской исследовательницы Линдал Роупер, создавшей интереснейший психологический портрет аугсбургской ведьмы Регины Бартоломе ". Рассказы этой женщины о ее сожительстве с дьяволом Роупер расшифровывает как отражение "эдиповых" конфликтов ее реальной жизни. На фоне этих конфликтов понятнее становятся мотивы, побудившие ее к добровольному признанию в сговоре с дьяволом: то, что прежде считалось иррациональным, получает объяснение. История ведовства начинает открывать для себя область мифов, легенд, снов и фантазий, которые оказывали очень значительное воздействие на жизненный мир людей.
При всем многообразии и всех инновациях - в том числе методологических - германская историография хотя и приблизилась к мировой, но не достигла еще подлинного единства с нею, которое уже давно является само собой разумеющимся для историков других стран - например, для нидерландских. То, что в последнем серьезном обобщающем труде
328 Современная историография
Б. Левака об охоте на ведьм не нашли отражения выводы немецких историков", объясняется временем его создания (1987 г.). Но и в крупных международных сборниках последних лет новые германские исследования либо вовсе отсутствуют, либо представлены весьма скудно. Между тем, изложенные здесь результаты работы немецких ученых показывают, что германская историография вовсе не обречена занимать и дальше провинциальные позиции в изучении истории ведовства.
Это, правда, не относится к новейшим работам некоторых женщин-историков - выраженно феминистским по духу и в высшей степени интересным по содержанию. См.: Burghartz S. The Equation of Women and Witches: a Case Study of Witchcraft Trials in Lucerne and Lausanne in the 15th and 16th Centuries // The German Underworld. Deviants and Outcasts in German History. L., 1988; Labouvie E. Manner im HexenprozeB. Zur Sozialanthropologie eines "manniichen" Verstandnisses von Magie und Hexerei // Geschichte und Gesellschaft. 1990. H. 16; Ahrendt-Schuhe 1. Schadenzauber und Konflikte. Sozialgeschichte von Frauen im Spiegel der Hexenprozesse des 16. Jh. in der Grafschaft Lippe // Wandel der Geschlechterbeziehungen zu Beginn derNeuzeit. Frankfurt a. M., 1991; Bender-Wittman U. Hexenprozesse in Lemgo: eine sozialgeschichtliche Analyse // Der Weseiraum zwischen 1500 und 1650: Gesellschaft, Wirtschaft und Kultur der Friihen Neuzeit. Marburg, 1993; Roper L. Oedipus and the Devil. Witchcraft, sexuality and religion in early modern Europe. L., 1994.
^ Unverhau D. Von Toverschen und K.unstfruwen in Schleswig 1548-1557. Schleswig, 1980; DeckerR. Die Hexen und ihre Henker. Ein Fallbericht. Freiburg i. Br., 1994.
^ CM. новейшие обзорные работы, отражающие состояние дискуссии в мировой историографии: Kriedte P. Die Hexen und ihre Anklager // Zeitschrift fur historische Forschung. 14, 1987; Hehl U. von. Hexenprozesse und Geschichtswissenschaft. // Historisches Jahrbuch. 1987. Bd. 107; Behringer W. Ertrage und Perspektiven der Hexenforschung // Historische Zeitschrift. 1989. H. 249., а также введения ко многим монографиям.
* Hansen J. Zauberwahn, Inquisition und HexenprozeB im Mittelalter und die Entstehung der groBen Hexenverfolgung. Munchen, 1900. S. 7 f.
' CM. новейшее исследование: Patchovsky A. Der Ketzer als Teufeisdiener// Papsttum, K.irche und Recht im Mittelalter. Tubingen, 1991.
^ Blauert A. Friihe Hexenverfolgungen. Schweizerische Ketzer-, Zauberei- und Hexenprozesse des 15. Jahrhunderts. Hamburg, 1989. " Cohn N. Europe's Inner Demons. N.Y., 1975.
* CM.: Schwerhoff G. Rationalitat im Wahn. Zum gelehrten Diskurs liber die Hexen in der Friihen Neuzeit // Saeculum. N. 37. S. 45-82.
' CM. пояснения и немецкий перевод трактата ""Ut magorum et maleficiorum errores", сделанные Пьеретгой Парави в кн.: Ketzer, Zauberer, Hexen. Die Anfange der europaischen Hexenverfolgungen. Frankfurt am Main, 1990. Латинский текст издан в: Melanges de l'ecole Fran?aise de Rome. 1979. N 91. '" Blauert A. Op.cit. S.I 8. " Ibid. S. 120.
"HarmeningD. Zauberei imAbendland. Wurzburg, 1991.
" Kramer H. Malleus maleficarum. Hexenhammer. Nachdruck des Erstdrucks von 1487 mit Bulle und Approbatio. Hildesheim, 1992; Malleus maleficarum. Von Heinrich Institoris (alias Kramer) unter Mithilfe Jacob Sprenger aufgrund der damonologischen Tradition zusammengestellt. Wiedergabe des Erstdrucks von 1487. Goppingen, 1991.
" Der Hexenhammer. Entstehung und Urnfeld des Malleus maleficarum von 1487. Koln, 1987.
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 329
" DienstH. Magische Vorstellungen und Hexenverfolgungen in den osterreichischen Landem (15. bis 18. Jh.) // Wellen der Verfolgung in der osterreichischen Geschichte. Wien, 1986; Idem. Lebensbewaltigung durch Magie // Alltag im 16. Jahrhundert. Wien, 1987. " CM.: UnverhauD. Op. cit.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. Volksmagie, Glaubenseifer und Staatsrason in der Frilhen Neuzeit. Munchen, 1987. S. 96 ff. Краткие и точные выводы см.: Idem. Das Wetter, der Hunger, die Angst. Griinde der europaischen Hexenverfolgungen in Klima-, Sozial- und Mentalitatsgeschichte. Das Beispiel Suddeutschlands // Acta Ethnographica Acad. Sci. Hung. 1991-92. N 37.
'* Hexen und Hexenverfolgung im deutschen Slidwesten. Karlsruhe, 1994. " В 1994 г. вышел из печати каталог выставки в Карлсруэ, посвященной ведьмам. В нем помещены материалы о процессах во всех государствах юго-западной Германии.
^ Alfing S. Hexenjagd und Zaubereiprozesse in Munster. Munster; N.Y., 1991; Decker R. Op. cit.; Unverhau D. Op. cit.
^ Ahrendt-Schulte 1. Op. cit.; Wah R. Hexenglaube und magische Kommunikation im Dorf der Fruhen Neuzeit. Die Verfolgungen in der Grafschaft Lippe. Paderborn, 1993; BenderWittmann U. Op. cit.; Hexenverfolgung und Regionalgeschichte- die Grafschaft Lippe im Vergleich. Bielefeld, 1994.
Lambrecht K. Obrigkeit und Hexenverfolgungen. Zaubereiprozesse in den schlesischen Territorien. K.51n, 1995.
^ Schwerhoff G. K61n im KJeuzverhor. Kriminalitat, Herrschaft und Gesellschaft in einer fruhneuzeitlichen Stadt.Bonn; B" 1991. S. 424 ff.
^ Schormann G. Der Krieg gegen die Hexen. Das Ausrottungsprogramm des Kurfiirsten von Koln. Guttingen, 1991. S. 106 f., 143 f.
^ Gebhard H. Hexenprozesse im Kurfurstentum Mainz des 17. Jh. Mainz, 1989. S. 65. " CM.: Hexenwelten. Magie und Imagination. Frankfurt a. M., 1987. S. 165. " WaardtH. rfeToverij en Samenleving. Holland 1500-1899. Den Haag, 1991. S. 336. " Loreni S. Aktenversendung und Hexenprozefl. 1982. Bd. 3. ^ Vom Unfug des Hexen-processes: Gegner der Hexenverfolgung von Johann Weyer bis Friedrich Spee. Wiesbaden, 1992.
'" Midelfort E. Witch Hunting and the Domino Theory // Religion and the People 800-1700. North Carolina, 1979.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 241 f. " Decker R. Op. cit.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 331; Roeck B. Christlicher Idealstaat und Hexenwahn. Zum Ende der europaischen Verfolgungen // Historisches Jahrbuch 1988. Bd. 1.08. ^ Schormann G. Op. cit. S. 15.
" Таково мнение Шормана, который первым обратил внимание на это особое отделение. Д. Бауэр и 3. Лоренц в настоящее время готовят к печати сборник материалов заседания Рабочего кружка по междисциплинарному изучению истории ведовства, специально посвященный этой теме.
" Becker Т. Hexenverfolgung in Kurkoln. Kritische Anmerkungen zu Gerhard Schormanns "Krieg gegen die Hexen" // Annalen des historischen Vereins fur den Niederrhein. 1992. Bd. 195.
" Labowie E. Zauberei und Hexenwerk. Landlicher Hexenglaube in der fruhen Neuzeit. Frankfurt a. M" 1991. S. 82.
^ Rummel W. Bauern, Herren und Hexen. Studien zur Sozialgeschichte sponheimischer und kurtrierischer Hexenprozesse 1574-1664. Gottingen, 1991. S. 14. " Schormann G. Op. cit.S. 68 ff. " Rummel W. Op. cit. S. 163 ff. '"lbid.S.319. "lbid.S.259ff,317. " BlauertA. Op. cit. S. 97 ff.
330 Современная историография
** По гендерным аспектам преследования ведьм см. прежде всего работы: Burghariz S. Ор. cit.; Unverhau D. Op. cit.; Bender-Wittmann U. Frauen und Hexen - feministische Perspektiven del Hexenforschung // Hexenverfolgung und Frauengeschichte. Bielefeld, 1993. CM. также: Hexenverfolgung und Regionalgeschichte. И. Арендт-Шуль-те недавно выпустила на эту тему небольшую, весьма живо написанную книжку, где главной задачей опа поставила показать на конкретных примерах "соотношения между образами ведьм и реальностью жизни женщины в раннее Новое Время". CM.: Ahrendt-Schutte 1. Weise Frauen - bose Weiber. Die Geschichte der Hexen in der Fruhen Neuzeit. Freiburg i. Br., 1994. " WatiR. Op. cit.
** Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 170, 176, 182.
^ Pohl H. Hexenglaube und Hexenverfolgung im Kurfiirstentum Mainz. Ein Beitrag zur Hexenfrage im 16. und beginnenden 17. Jahrhundert. Stuttgart, 1988. *' Wall R. Op. cit. S. 47.
^ Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 188f.; Bender-Winmann U. Frauen und Hexen. S.253.
'" Ahrendt-Schultel. Schadenzauberund Konflikle. S. 21 ff. " WalzR.Op.cit.S.52ff. " Ibid. S. 515.
" SchwerhoffG. Rationalitat im Wahn. S. 71. " WaliR. Op. cit. S. 306 ff.
" LevackB. The Witch-Hunt in Early Modern Europe. L., N.Y., 1987. P. 3. " SchwerhoffG. Koln im KJeuzverhor...
" Blecourt W. de Termen van Toverij. De veranderende betekenis van toverij in NoordoostNederland tussen de 16de en 20ste eeuw. Nijmegen, 1990.
" Scheffler J. "Lemgo, das Hexennest". Folkloristik, NS-Vennarktung und lokale Geschichtsdarstellung // Jahrbuch fiir Volkskunde N.F.I 989. N 12.
* В марте 1991 г. в Штуптарте состоялось заседание Рабочего кружка по междисциплинарному исследованию истории ведовства по теме "Шабаш ведьм: полемика с Карло Гинзбургом". Из представленных докладов два уже опубликованы: GrafK. Carlo Ginzburgs "Hexensabbat" - Herausforderung an die Methodendiskussion in der Geschichtswissenschaft // Zeitschrift fur Kulturwissenschaft. 1993. N 5; Blecourt W. de Spuren einer Volkskultur oder Damonisierung (Kritische Bemerkungen zu Ginzburgs "Die Benandanti") // Zeitschrift fur Kulturwissenschaft. 1993. N 5.
^ Behringer W. Chonrad Stoeckhiin und die Nachtschar. Eine Geschichte aus der fruhen Neuzeit. Munchen, 1994. " Hexenverfolgung und Regionalgeschichte. " Roper L. Op. cit. " Levack B. Op. cit.
Перевод с немецкого К. А. Левинсона
И. В. Дубровский
О НОВОЙ КНИГЕ А. Я. ГУРЕВИЧА *
Выпушенная недавно известным мюнхенским издательством книга А. Я. Гуревича выходит также в английском, французском, испанском и итальянском переводах, но едва ли скоро появится по-русски. Название издаваемой Жаком Ле Гоффом серии "Построить Европу" говорит само за себя. Историки стремятся внести свою лету в дело строительства новой и единой Европы. Книги, публикуемые в данной серии, ограниченного объема, с упрощенным справочным аппаратом, написаны, по возможности, популярно - словом, имеют в виду широкую читательскую аудиторию. Тематика исследований обнимает круг наиболее общих проблем европейской истории. Поиск совершенного языка и зарождение науки, история женщин и евреев, окружающая среда и правопорядок, город и крестьянство, государство и нация, христианство и отношение к исламу, море в истории Европы и миграции, эпоха Просвещения и Французская революция - таков неполный перечень затрагиваемых тем.
Безусловно, важный фактор становления европейской цивилизации, перешагнувшей границы традиционного общества, - складывание специфического типа человеческой личности. Новая материальная цивилизация, новая система общественных связей, новые этические и религиозные модели, предопределившие, в конечном итоге, исторический прорыв Европы, стали возможны благодаря утверждению суверенитета личности, разорвавшей оковы традиции. В России до последнего времени ярлык индивидуализма был позорным клеймом и не сулил ничего хорошего. Автор отмечает, что сегодня перед Россией стоит проблема интеграции в Европу не только в политическом и экономическом, но также и в культурном отношении. Данная же ценность - из числа основополагающих.
Книга А. Я. Гуревича посвящена в целом мало изученной теме. Синтетическое рассмотрение вопроса - дело будущего. Автор ставит себе в задачу разбор лишь отдельных аспектов проблемы на конкретном материале западного средневековья. Восточноевропейские и, в частности, русские источники не попадают в его поле зрения, что не в последнюю очередь связано с их практической неразработанностью в свете данной проблематики. По-видимому, в Восточной Европе на протяжении веков господствовали условия, делавшие невозможным развитие индивидуальности, какая есть продукт западноевропейского исторического своеобразия.
Рубежным в изучении проблемы явился труд Колина Морриса (1972), в пику Якобу Буркхардту утверждавшего, что "открытие мира и человека" случилось не в ренессансной Италии, а многим раньше - около 1100 г. Именно тогда, по его мнению, в среде высоких интеллектуалов Запада возникают новые психические ориентации, которые станут отли Gurjewitsch Aaron J. Das Individuum im europaischen Mittelalter. (Buropa bauen. Aus dem Russischeii von Erhard Glier.) MUnchen: C.H. Beck, 1994. 341 S.
332 ___________________Современная историография
чать человека западных обществ. Вопрос, на который стремится ответить К. Моррис: в какой момент средневековья появился человек современного типа? А. Я. Гуревич ставит вопрос иначе. Чем была, в чем выражалась человеческая личность в средние века, и как люди средневековья ее понимали? Было бы большой ошибкой редуцировать проблему личности до проблемы индивидуальности. Христианское средневековье предстает как период очевидного угнетения индивидуального сознания. Говорить предпочтительно об историческом типе человеческой личности - не связывая себя априорно пониманием психологической эмансипации личности от общества как единственно возможной формы ее самоопределения. Изучение личности отправляется от изучения ментальностей - реконструкции смысловых полей, в которых существуют чувства, мысли, поступки индивида и которые он разделяет с другими индивидами и группами. Но личность - не пассивная оболочка, в которую заключен язык культуры. Все элементы картины мира присутствуют в индивидуальном сознании в неповторимой констелляции. Автор определяет личность как "средний член" между культурой и обществом и констатирует известную амбивалентность рассмотрения этих предпочтительных рамок активного человеческого элемента в культуре. С одной стороны, предстоит поиск индивидуальности, оформляющейся через осознание своего личного достоинства и собственной неповторимости, исключительности. С другой стороны, речь идет о специфическом культурном типе самосознания и самоутверждения личности, о питательной среде для всего неповторимого, т. е. о характеристике самой культуры данного общества.
При этом невозможно ограничиться антропологией выдающихся личностей, которые не откроют нам типического в духовном облике людей той поры уже хотя бы потому, что сочленения творческой активности элиты и массовых представлений были иными, чем в наше время - интеллектуалы средневековья едва ли умели становиться "властителями дум". (Сегодня очевидно, что сам по себе "Ренессанс XII в.", значение которого так акцентировал К. Моррис, не стал поворотным пунктом в истории духовных ориентаций Запада.) Расширение - против обычного источниковой базы вопроса позволяет предметно говорить о социальных и культурных предпосылках личности в обществах средневековья. Важность такого социального анализа автор подчеркивает еще и потому, что в стремлении проникнуть "непосредственно в подкорку" средневекового человека историк зачастую рискует потерять под ногами твердую историческую почву. Добрая половина героев книги А. Я. Гуревича в разное время становилась объектом психоаналитических интерпретаций. Между тем, по его мнению, фрейдистский подход очевидным образом затушевывает собственно историческую проблематику. Сами психические расстройства автор предлагает понимать исторически - исходя из конкретной социальной и культурно-религиозной ситуации эпохи.
Лишь подготавливающая, как было сказано, целостное рассмотрение проблемы, книга состоит из отдельных очерков, посвященных кон HB.Uy6poeckuO. ОновоШшигеА.Я.Гуревича_______________333
кретным вопросам истории личности на средневековом Западе и персоналиям - образам, какие, преимущественно в сочинениях "автобиографического" плана, оставили по себе Августин и "апостол Ирландии" Патрик, самый знаменитый исландский скальд Эгиль Скаллагримссон и узурпатор норвежского престола Сверрир, писатели высокого средневековья Оглох Санкт-Эммерамский и Гвиберт Ножанский, философ Пьер Абеляр и аббат Сен-Дени Сугерий, эгоцентричный бытописатель Фра Салимбене и свихнувшийся клирик Опицин де Канистрис, внутренне закрытый Данте и выдумавший себя Петрарка. Сочетание генерализирующего и индивидуализирующего методов исследования дает автору шанс увидеть те редкие личности средневековья, которые о себе что-то да сообщают, на фоне общих условий, влиявших на складывание личности в средние века.
Отказаться от упрощенного взгляда на историю личности как однонаправленный процесс ее прогрессивного, от века к веку, утверждения, яснее ощутить, чем для средневекового сознания явилось христианство, наилучшим образом позволяет скандинавский материал. Благодаря своей поэтике северные памятники открывают, что было "под христианством" - глубинные слои индивидуального самосознания, еще не подверстанные под принуждения христианской идеологии и морали. К тому же, утверждает А. Я. Гуревич, сама средневековая культура возникла из синтеза различных культурных традиций. Поэтому важно исследовать ее германский субстрат. Скандинавия же, по словам итальянских писателей VI в. Иордана и Григория Великого, - velut vagina nationum, ножны, откуда вышли мечи-германские народы.
Коротко остановившись на анализе понятия "героическое" в древнегерманской культуре и эпической традиции, автор переходит к рассмотрению одной из эддических песней, "Речей Высокого", излагающей теорию поведения индивида в различных жизненных ситуациях - очень здраво и страшно, без той героизации действительности, какая есть в сагах. "Речи Высокого" адресованы человеку, который в схватке со всем миром, расчитывает лишь на свои силы и на свое мужество. Опасность же подстерегает его повсюду - дома и в дороге, на тинге и в объятьях женщины. Опасны все люди, все звери и вещи. Оттого постоянный самоконтроль и контроль ситуации - жизненная, в самом буквальном смысле слова, необходимость. Мудрость, здесь проповедуемая, заключается в том, чтобы никому ни при каких обстоятельствах не доверяться вполне и никогда не обнаруживать своих истинных чувств и намерений. Сходный образ действия мы находим в сагах. Герои саг немногословны и внешне бесстрастны. Об их чувствах и намерениях мы судим скорее по их поступкам. Составители саг сообщают нам лишь о том, что увидел бы сторонний наблюдатель, и тут обнаруживается некая универсальная жизненная установка: как и в реальной жизни, в поэтике саг все камни - за пазухой. Видимая бесчувственность прагматична.
Поступки древних скандинавов, их субъективное осознание этически нейтральны, никак не мотивированы с точки зрения "жизни духа".
334 Современная историография
Ничего хотя бы отдаленно напоминающего христианское понятие греха или совесть, моральный самоконтроль нашего времени у германцев попросту не было. Автор "Речей Высокого" и не погружается в тайные каморы человеческого сердца. Его внимание сосредоточено на внешнем, на том главным образом, как правильно выглядеть в глазах других людей. Не "моральный закон внутри нас", а общепринятые представления о подобающем диктуют индивиду модели поведения. Каким быть - эта дилемма решается в простенькой оппозиции "мудрость/знание - глупость/ невежество". К мудрому, т. е. знающему универсальные правила общежития, умеющему жить, только и придет успех, и лишь глупец может восстать против всей их непреложности. Непреложными эти правила делает господство родовых традиций. Скандинав не мыслит себя изолированно от органического ему сообщества. Самооценка "родовой личности" фактически совпадает с его общественной оценкой. Он смотрит на себя чужими глазами. Потому индивид в сагах так болезненно чувствителен к малейшим нюансам отношения к нему других людбй, так активно утверждает свое высокое достоинство. Понятие "чести", "славы" выступает, таким образом, в качестве эрзаца морали - этакий эгоизм неиндивидуализированного сознания. Самая подчиненность "родовой личности" родовым ценностям и оценке со стороны рода, ее "неравность самой себе", ведет к развертыванию личной инициативы и развитию самосознания в причудливой диалектике родового и индивидуального. Как мало напоминает эта личность новоевропейскую!
Такая психологическая конституция - отсутствие субъективного воспрития родовых ценностных ориентаций - делает невозможным развитие характера эпического героя. Ему некуда самоуглубляться, он не страдает от раздвоенности сознания, не исходит по всякому поводу рефлексией, не знает сомнений. Судьба воплощает в сагах логику действий людей, диктат объективной необходимости - эпическому сознанию присущ глобальный детерминизм.
Автора привлекает образ Эгиля Скаллагримссона (т. е. сына Грима Лысого), знаменитого скальда Х в. и героя не менее знаменитой "Саги об Эгиле". Эгоцентричный скальд с дурной вервольфовой наследственностью, громила и хищник, но с удивительно тонкой и чувствительной душой - случай крайний и тем более показательный: высочайшие самооценка и самосознание вплоть до фактической самоизоляции положительно не вступали в противоречие с "родовыми началами" личности. Эгиль реализуется как личность в границах, задаваемых культурой. Действительные и притом радикальные перемены принесет лишь христианство. В скальдическую поэзию, которая во многом была поэтическим комментарием автора на самого себя, - в XII в. Как раз в век "открытия индивидуальности" поэзия скальдов утрачивает ярко выраженный характер авторского творчества.
Христианское воспитание получил будущий норвежский король Сверрир (1151-1202), но жил он в мире языческого этоса. По недостатку
__________________H.B.Uy6pOBckuO. Оноаой1шигеА.Я.Гуревича______________335
"эпической дистанции" написанная по горячим следам событий "Сага о Сверрире" дает нам необычно живой образ этой выдающейся личности - крайний случай индивидуализации реального исторического лица в древнескандинавской литературе. Все было против Сверрира. Самозванец с Фарерских островов, он победил короля Магнуса Эрликссона, весь цвет норвежской знати, духовенство и еще пол-Норвегии, он презрел папский интердикт, поставивший на колени стольких государей средневековья, по существу, реформировал норвежское государство, женился на шведской королевне и основал династию, правившую страной 185 лет. Ясно сознавая свою исключительность, он провозгласил наступление "нового времени" и первым из норвежских властителей пришел к мысли о написании саги о самом себе. Путь осознания своего назначения и личности лежал через обретение прообраза. Избранничество Сверрира выражается в установлении особых отношений с Олафом Святым, и свою жизнь Сверрир строит по библейскому канону - уподобляя себя царю Давиду, ибо избран, как Давид, Магнус же подобен Саулу.
В реликтовой "родовой личности" дохристианской Северной Европы мало от индивидуальности, но зато много от индивидуализма. Что и говорить, в плане самовыражения христианские общества Запада не открывали для индивида сколько-нибудь сопоставимых возможностей.
Религия, отвергавшая "гордость", делала неприемлемым, греховным спонтанное, неконтролируемое самовыражение личности. Религия греха и искупления, апеллируя к индивидуальному сознанию, придавала всякой саморефлексии исповедальный характер - недаром в новых языках прилагательные "конфессиональный" (т. е. "исповедальный", от слова сопfessio, "исповедь") и "религиозный" сделались практически синонимичны. Исповедь была сутью такой религиозности - "свобода совести" отдельно взятого верующего. Уже паулинистское учение о дихотомии "внешнего" и "внутреннего" человека (Рим. 7, 21-25; 2 Кор. 4, 10; Еф. 3, 16) отразило это противоречие христианской этики. Христианская религиозность личностна, но - подчиняя себе одиссеи индивидуальных существований.
Огромный шаг на пути присвоения "внутренних пространств" духа сделал Августин (354-430). Этот беспримерный прорыв к психологической интроспекции представляется наивысшим пунктом развития индивидуальности - в начале, а не в конце средних веков. Августин задумался над загадкой индивидуального существования. И он смотрит в себя и судит о том, что открывается его взору. Он ведет диалог с Богом, и это непосредственное отношение между человеком и его творцом создает исключительное по силе своего воздействия напряжение "Исповеди". Августин во многом создал "жанр" саморефлексии на средневековом Западе, но никак не ее модель. Такой внутренней свободы мы больше не встретим. Средневековый автор в выражении собственного "я" скован узкими рамками религиозной этики, литературной риторики и исторической топики. У исследователя опускаются руки. Если так, то предметом анализа
336 Современная историография
могли бы стать сами эти "культурные помехи". В конце концов, дело ведь не в том, чтобы научиться "читать между строк". Людям средневековья положительно недоставало возможностей раскрыть свою индивидуальность. Однако многие из них и не мучались вопросом, как самоутвердиться. Не на это ориентировало человека средневековое христианство.
Филипп Арьес утверждал, что до определенного момента в средневековой культуре вообще отсутствовало ясное представление о личности "самой по себе". Только собственной смертью или думая о смерти человек открывает себя, свою индивидуальность и свою историю на этом свете и на том. Между тем христианская догма обещала всеобщий суд в конце времен - только тогда все сущности получат определения и тем решится участь всех живших (великая эсхатология). Совершившийся в позднее средневековье переход к идее индивидуального суда над личностью сразу после смерти (малая эсхатология) трактуется Ф. Арьесом как торжество индивидуального начала, "освобождение личности". Он высказывает оригинальную мысль - о связи представлений о смерти. Страшном суде и самосознания личности, но он не в ладах с фактами. Малая эсхатология существует со времени возникновения христианства и именно потому, что христианство провозглашает личную ответственность индивида за содеянное им в этой жизни. При этом его личная история - лишь частичка всемирно-исторического движения, которое он переживает как священную историю. В этой точке пересечения истории жизни и истории мира сосуществование великой и малой эсхатологий становилось не только возможным, но и неизбежным.
Существует целый ряд памятников высокого средневековья, авторы которых так или иначе говорят о себе и о своей жизни. Как отмечал Георг Миш, это не автобиографии в новоевропейском смысле слова, т. е. не самостоятельная литературная форма, которая охватывает жизнь в ее целостности и последовательности событий. Изложение подчинено исповедальным, покаянным и агиографическим канонам. Сама личность светит отраженным светом, в ней акцентируется типическое. Лишь подключаясь к наличным образцам, человек обретает свою идентичность - в зеркале библейских и исторических прообразов. Как пример того, что неповторимый внутренний мир автора может быть практически полностью скрыт литературными стандартами, стандартами жизни и благочестия, А. Я. Гуревич приводит случай Ратхера Веронского (ок. 887-974). Ратхер прожил бурную жизнь и оставил немало сочинений исповедального и покаянного характера. Из Х в. доносится до нас крик души глубоко несчастного и дисгармоничного человека, но его человеческая индивидуальность остается скрытой за семью печатями.
Классические для изучения модели "открытия индивидуальности" в XII в. авторы Абеляр и Гвиберт Ножанский ощущали потребность и даже необходимость .оставить свое жизнеописание. Если не считать Гвиберта (ок. 1053-1125) бблыпим рационалистом и бблыиим невротиком, чем он был на самом деле, его "De vita sua" интересна разве что той ясностью, с
___________________И. В. uy6pOBd(uO. О новой kHure А Я. Гуревича________ 337
какой в ней прочитывается бытовавшее тогда представление о статичной, лишенной всякого развития человеческой душе. Человек однажды находит себя, свою истинную сущность и затем лишь пребывает в этом неизменном душевном качестве. Обстоятельно описаны годы детства и юности, но мало-помалу за чередой событий автор забывает о себе. Некий рубеж здесь - посвящение Гвиберта в предстоятели Ножанской обители. С этого момента он перестает развиваться как личность, перестает меняться и, значит, о своей жизни он более не имеет сообщить ничего существенного. Впрочем примечательно, что история своего времени воспринимается Гвибертом как факт личной биографии.
Исповедание-жизнеописание Гвиберта не выходит за расхожие рамки религиозной этики той эпохи. Немногим более результативно отыскание личности в "Истории моих бедствий" Пьера Абеляра (1079-1142). Читатель увидит, что за смирением Абеляра, его раскаянием, самоидентификацией с Иеронимом, Афанасием, а то и с Иисусом Христом скрывается нечто иное, а именно высокое самосознание личности, обращающее исповедь в оправдание. И оправдаться он желает больше, чем взойти на небо. Оттого-то мы узнаем многое о его жизни, но не о его личности. В своем существе "История моих бедствий" - описание конфликта индивида с окружающей его социальной средой. Было бы неверно сказать, что индивид освобождается от оков чуждого и враждебного ему мира. Абеляр не хотел -дайне мог - порвать со своим сословием, ибо он принимал свою социальную роль. Просто он решался играть ее иначе, чем современники. Потому покаяние Абеляра - внешняя оболочка изложения. Он далек от того, чтобы бороться со своей гордыней, поскольку не видит к этому никакого повода. Свою одаренность - ingenium - Абеляр систематически противопоставляет рутине - usus'y. Модель каузальной связи в "Истории моих бедствий": слава автора -" зависть -" ненависть -" гонения. Даже теологическое опровержение его трактата о Троице на Суассонском соборе 1124 г. Абеляр объясняет кознями его завистников и недоброжелателей. Натура столь эксцентричная, он живет в полной изоляции, и какие-то там люди нисколько его не занимают, разве что враги вызывают чувство ненависти.
Абеляр скользит по событийной канве своей биографии, при этом оставаясь под маской. Он пишет апологию, а не раскрывает душу. Уже современникам личность Абеляра казалась загадочной. "Здесь лежит Пьер Абеляр, одному ему было известно, что он за человек", - начертано на могильном камне. И это осознанная позиция. Абеляр закрывает от любопытных взглядов свой внутренний мир и находится в перманентном конфликте с миром внешним - в конфликте, через который он и стремится определить самого себя, создать свой личный статус. Так зарождается самосознание профессионального интеллектуала с присущими ему особой картиной мира и верой в силу разума и индивидуальное постижение окружающей действительности - с той лишь разницей, что настоящие университеты появились в Европе только через столетие.
12 Зак. 125
338 Современная историография
Об этом новом менталитете говорит творчество Абеляра. Известна его самостоятельная позиция в споре об универсалиях. Грех в интерпретации Абеляра субъективизируется. Греховно осознанное согласие на недопустимое, на то, что сам человек почитает дурным. Стремление к преодолению господствовавшего до сих пор формального отношения к вопросу спасения души, к самоуглублению в вере, которое возникает в это время, находит в этике Абеляра свое философское обоснование. IV Латеранский собор (1215 г.) обязал каждого христианина ежегодно исповедоваться своему духовному отцу. Это не означает, конечно, что исповедь не превращалась в обычай внешнего благочестия, но ее введение знаменует собой новый этап христианской религиозности.
XII в. стал периодом растущего самосознания творцов культуры ремесленников, скульпторов, архитекторов, переписчиков, которое корректирует существовавшую традицию анонимности. Подписи и автопортреты мастеров фиксируют осознание собственного достоинства, общественной значимости своей персоны, ясно выраженное желание сохранить по себе память - вопреки христианской этике и связанной с ней эстетике.
Если теологи пробавляются абстракциями, если писатели не в силах разорвать кокон традиции, конкретное и ясное понимание средневековой личности в ее неповторимом историческом своеобразии необходимо искать в повседневных представлениях и интересах людей. Такую редкую возможность открывает Бертольд Регенсбургский (1210-1272). Германский проповедник не парит над нуждами и заботами скорбной земной юдоли. Диалог ученого и народного сознания совершается в его собственной душе. В особой ситуации interregnum, смуты и безвременья в Империи, Бертольд принужден дать ответы на ключевые вопросы человеческого существования. Что такое человек? Как он входит в общество? Каковы его основные жизненные ценности? В проповеди "О пяти талантах" Бертольд излагает свою "антропологию". Он вербализирует понятие "личность" и развертывает ее целостную концепцию. Разумеется, эта средневековая личность не располагает той мерой автономии и суверенитета, которая столетия спустя должна стать основной чертой индивидуальности. Эта личность создана Богом и к нему стремится. Это социально детерминированная личность. Ее коренные особенности связаны с ее общественным предназначением.
Следовательно, предметом интереса историка личности могли бы стать ее стратовые своеобразия, ярче всего обнаруживающиеся в среде благородных и в среде купцов. Так, позволительно говорить о средневековом купце как особом типе человеческой личности, который отличает беззастенчивое стяжательство, культ личной энергии и экономии, крайний эгоизм и потребительское отношение к людям, пренебрежение моральными заповедями, завоевание времени, особая религиозность - неверие в собственное спасение, но также "коммерциализация" отношений с Богом. Индивидуальное в человеке во многом зависит от его места в
___________________HB.Ay6fX)KkuO. Оново01"нигеА.ЯГуревича_______________339
обществе - социального и имущественного положения, доступа к образованию и информации.
Все вышеизложенное подводит к мысли, что исследователь должен признать непригодность своего исходного инструментария. Нельзя понимать дело так, что люди средневековья "еще не могут" того, что по силам человеку Нового времени. Мы не в праве сосредоточить свое внимание исключительно на тех чертах индивидуального, которые актуальны дяя нас. Как это ни парадоксально, обычный ход самоопределения личности заключается не в раскрытии собственного "я", а в его намеренном сокрытии. Индивид предстает прежде всего как носитель определенного социального качества. Индивидуализм же не в цене и вообще не приветствуется - он попахивает ересью.
Как специфически средневековая форма выражения индивидуального может рассматриваться мистика. Ради отрицания своего "я" перед лицом Господа мистик погружался в себя, в собственный духовный опыт. Узнать себя означало отказаться от себя. Simplicitas, святая простота не глупость, не невежество, а такой образ действия, при котором оригинальное и индивидуальное в человеке не греховно.
По "осени средневековья" многое переменилось. Людей одолевало неверие в свои шансы на спасение или, как тогда говорили, "меланхолия". Психологической устойчивости не добавляло и разрушение традиционного микросоциума. Индивид принадлежал теперь одновременно ко многим социальным группам, которые строились по разному принципу и накладывали на индивида противоречивые обязательства. Он принужден выбирать. Столь непривычное и невыносимое для средневекового сознания чувство одиночества явилось питательной средой для болезненного эгоизма и этического нигилизма. Таков Салимбене (1221-1288). Родной город был ему противен, родные безразличны. Духовные идеалы францисканского ордена, к коему он принадлежал, оставались для Салимбене глубоко чужды. Если Гвиберт Ножанский собственное жизнеописание подменяет историей своего времени, то Салимбене, напротив, взявшись писать историю, быстро сбивается на описание, более напоминающее автобиографию. При этом он стремится избавиться от шаблонов и индивидуализированно представить людские характеры. Впрочем у него нет вкуса к особой интроспекции. Салимбене никому не лезет в душу - не интересно.
Особого внимания заслуживает личность ненормального клирика Опицина де Канистрис (1296-ок. 1350). Случай исключительный живо передает особенности эпохи и открывает мир индивидуального сознания, в иной ситуации зачастую надежно скрытый стереотипными формулами благочестия. Опицин вел жизнь бедного ученого бродяги, полную одних лишений, какой была участь большинства интеллектуалов "осени средневековья". Во всех ударах судьбы он винил только себя, свою бесконечно греховную натуру. Маниакальная одержимость своими действительными и воображаемыми грехами и фатальное неверие в возможность их искуп12*
340 Современная историография
ления дали исследователям повод предполагать у него душевную болезнь. И все же, отмечает А. Я. Гуревич, Опицин оставался героем своего времени, лишь - что так подкупает историка - более свободным в плане самовыражения.
В возрасте 40 лет Опицин пережил тяжелый душевный кризис. Он заболел, и в долгом забытьи привиделась ему Дева Мария с младенцем на руках. Взамен мертвого книжного знания она наделила своего избранника знанием духовным, и Опицин переродился. Он "позабыл все былое и не мог себе представить, как же выглядит внешний мир". После этого происшествия он чудесным образом нарисовал множество рисунков, снабдив их обстоятельными комментариями и не упуская при этом случая намекнуть, что сей дар ниспослан ему свыше. Как рисовальщик Опицин близок обыкновениям своего времени. Другое дело - композиция. В поразительных комбинациях рисунков, географических карт, схем, пересыпанных какими-то набросками и автопортретами, Опицин складывает из матриц традиции свои оригинальные смыслы - свободный от этой традиции.
Как в омут головой, Опицин бросается в себя, в собственное "я". Он страшный грешник, и его пессимизм безграничен. Он новый евангелист, и его покаяния перерываются пароксизмами собственного величия. С истинной одержимостью возвращаясь к одним и тем же сюжетам, Опицин приоткрывает свое видение универсума. Космос антропоморфен, "опициноморфен", Опицин космичен, не довольствуется скромной ролью центра мироздания - весь мир без остатка помещается в его исполинской груди, им исчерпывается. Проецируя свое "я" на универсум, Опицин распространяет на него свое душевное состояние. Мир бесконечно греховен, и все зло мира - из его души. Так Опицин оказывается в незавидной роли князя тьмы.
Помимо опытов с пространством, Опицин составляет хронику своей души. Погодно. Всякое внешнее событие жизни получает символическое истолкование, отражающее обстоятельства его духовной эволюции. Был иллюминатором - значит, "осветил" свое сознание. Голодал - очевидно, ощущал духовный голод. (Нечто новое. Мы помним, что, однажды сформировавшись, люди высокого средневековья не знают за собой внутреннего развития - например, тот же Гвиберт Ножанский.) А кто может проследить свою духовную историю - хотя бы как "историю болезни", - может, с божьей помощью, вынести себе нелицеприятный приговор. Осознать, что он чудовище.
Как не похож наш космически субъективный визионер на благочестивого медиума Хильдегарду Бингенскую (1098-1172)! Случай Опицина - крайний, конечно, клинический - передает общую тенденцию, тот радикальный сдвиг, который произошел в структуре сознания и религиозности к XIV в. Объективный божественный космос замещается царством дьявола, и дьявол в нем - ты сам. Неодолимое чувство вины и страха, травмировавшее сознание современников Опицина, описано в работах
___________________K.B.U.y6pOBckuO. Оново01"нигеА.Я.Гурешча_______________341
Жана Делюмо. Герхард Ладнер отмечает нарастающее двойное "отчуждение": индивида от мира, того и другого - от Бога. Эта коллизия составляла ту атмосферу, в которой разворачивалось осознание индивидом своей неповторимой индивидуальности на излете средних веков. Глубинные изменения, произошедшие в понимании соотношения человека/микрокосма и мира/макрокосма могут быть поняты как симптом возрастающей самооценки индивида. Но это еще не все. Чтобы осознать себя как личность, Опицин должен был "экстериоризировать" свое "я" - подобно Сугерию, спроецировавшему свою личность на целое аббатство СенДени, - и только так исследовать "топографию" собственной души. (Как человеческий глаз себя не видит, а видит лишь свое отражение.) Очевидно, процесс личностной идентификации в средние века наталкивается на значительные трудности. Религиозная установка на смирение и покаяние ведет к тому, что найти себя и созреть как личность для индивида возможно разве что в парадоксальных одеждах самоотрицания и самоуничижения, причем груз религиозного сознания приобретает такие формы выражения, что сегодня это представляется симптомом душевной болезни. Кто знает, быть может, вся фраппирующая аномальность казуса Опицина де Канистрис в том единственно и заключается, что нам удается слегка приподнять покров тайны его личности.
Путь человека к самому себе никогда не был прост. Но каким он был на рубеже XIII-XIV вв.? А. Я. Гуревич задается вопросом, не удалось ли Данте (1265-1321) провести своего читателя и почти полностью скрыть свой внутренний мир, а заодно и многие обстоятельства личной биографии? "Новая жизнь" (1292) заявлена автором как "книга моей памяти". В ней якобы описывается юность поэта и любовь к Беатриче. Здесь же помещены юношеские сонеты, причем в порядке их написания. Значит ли это, что перед нами свидетельство автобиографического свойства? Так, во всяком случае, полагал И. Н. Голенищев-Кутузов, не слишком корректно сопоставлявший "Новую жизнь" с психологическим романом XX в. В состоянии ли мы проследить динамику чувства поэта? Ничего подобного. Реальных восприятий в книге нет и следа. Беатриче nichts als ein Geistwesen, духовная субстанция. Ее красота поразила юношу, но ни о каких решительно подробностях ее внешнего облика нам не сообщается. Предмет любви Данте еще более бестелесен, чем это было у его учителей. Те хотя бы имели в виду женскую привлекательность, а то и возможность обладания. Спиритуализация чувства крайняя, и в "Божественной комедии" Беатриче возводится в ранг божества. Мир "Новой жизни" - мир аллегорий и символов. Внутреннюю жизнь Данте окутывает туман абстракций. "Новая жизнь" - не мемуары, и не автобиография. Это комментарий к стихам.
Не больше возможности постичь индивидуальное у Данте, чья высокая самооценка не вызывает сомнений, открывает "Божественная комедия". Персонажи Данте статичны и в аду равны сами себе. Как часто в этом видят какую-то особую человечность великого флорентийца! В ней
342 Современная историография
ли тут дело? Средневековой мысли в целом чуждо представление о развитии личности. Место человека в потустороннем мире полностью соответствует данной ему от века идентичности. Столь же статично и мало индивидуализированно самоизображение поэта. Но можно ли сказать, что Данте скрытен?
Склонность к автобиографическому описанию обнаруживает Франческо Петрарка (1304-1374). Он ведет жизнь в "большом времени". В числе его ближайших друзьей и корреспондентов - давно почившие сочинители полюбившихся ему книг. Во всех эпохах он дома. Образы прошлого - как стандарты жизни и литературной формы, как средство передать свое "я" - в изобилии встречаются в средневековых текстах. Петрарка, однако, не просто ими что-то объясняет и в чем-то оправдывается. Из них, как из подсобного материала, он вполне осознанно творит миф своей жизни. На эту мысль наводят письма Петрарки. В самом деле, те письма, которые он писал своим современникам, предкам, потомкам, в какой мере они отражают действительные события его жизни? Или он "входит в образы", имея в виду создание своего рода мифической биографии? "Жизнь как произведение искусства", - так отозвался по этому поводу Николас Мэнн. Петрарка сумел отодрать личину - а именно таково исходное значение латинского слова persona - от лица, и та зажила своей жизнью. Он открыл лицемерие и, как коллаж, складывал свою биографию и свою индивидуальность.
Называвший себя учеником Августина, Петрарка замыкает собой ряд героев книги А. Я. Гуревича, но еще - определенный эволюционный ряд. История личности в средние века остается по большей части скрыта от взгляда исследователя. Она развертывается в плоскости, которая плохо освещена источниками. Отдельные аспекты в рассыпающихся главах так резюмирует автор итог своего труда. Справедливо ли говорить, что "открытие индивидуальности" произошло в определенный момент человеческой истории? Рубеж высокого и позднего средневековья, похоже, отличают важные перемены в системах ценностных ориентаций западных обществ - "с небес на землю", как обозначил эти новые тенденции Жак Ле Гофф. Среди прочего обостряется проблема личностного самоопределения. И все же между личностью эпохи средневековья и личностью Нового времени нет прямой преемственности в смысле простого унаследования тех или иных особенностей психического склада. Человек средневековья должен быть понят в своей специфике, исторически.
ПАМЯТИ Ю. М. ЛОТМАНА
Б. Ф. Егоров
ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ В МЕТОДЕ Ю. М. ЛОТМАНА
Наше поколение, учившееся в советских университетах сороковых годов, реально воспитывалось на марксистской методологии. Не о сталинских примитивных истолкованиях веду речь и не о фальшивых приноровлениях к злобе дня, а о действительно марксистских принципах, которые усваивали честные преподаватели и студенты: социально-политическое мировоззрение человека обуславливает его философские взгляды, а все это воздействует на художественно-эстетический метод; у критиков, очеркистов, публицистов данная схема проявляется с прозрачной ясностью, у писателей - более опосредованно, но все равно проявляется.
В самых ранних работах Ю. М. Лотмана нетрудно обнаружить контуры такого схематизма и относительно безоговорочное противопоставление "материализм - идеализм", "реализм - романтизм" и т. п. Более того, даже когда исследователь стал отходить от марксизма, углубляясь в совсем новые принципы структурализма и семиотики (ведь семиотика взрывает многие положения ленинской книги "Материализм и эмпириокритицизм"), он и там был первое время несколько схематичен, например, в своеобразной глобализации, универсализации бинарности. Даже подчеркивая диалектическую взаимосвязанность и своеобразную пульсацию и перетекаемость оппозиционных элементов, Лотман все же отдавал приоритет именно бинарной противопоставленности контрастных первоэлементов.
Однажды я хотел заступиться за неразложимость более сложных структур, прежде всего - за "треугольники", и привел в качестве примера известный сюжетный треугольник "менаж-а-труа": применение бинарного принципа разрушило бы эту триаду. Но Юрий Михайлович возразил, что эта триада легко разбивается на три бинарных оппозиции: мужчины - женщина, любящие - нелюбимый, семейные - приходящий.
Мыслителю непросто освободиться от своей эпохи, тем более от эпохи, активно давящей на своих современников. М. М. Бахтин, создавая теорию диалогизма, почти открыто противостоял советскому монологизму, но и он не удержался от жесткого дихотомического принципа: диалогизм он передоверил лишь Достоевскому, а всех других классиков противопоставил ему как монологистов. Достаточно жесткой является и бахтинская оппозиция верха и низа, при всех диалектических оговорках автора.
Талантливый литературовед В. Н. Турбин, недавно безвременно скончавшийся, всегда бывший противником точных методов и жестких
344 Памяти Ю. At Лотмана
схем, т. е. и бинарных оппозиций, и вообще структурализма (что не мешало ему создавать свои схемы иного-рода), видимо, читал лишь "раннего" Лотмана и потому придумал концепцию, что лотмановский структурализм - вариант советского ГУЛАГа, своеобразный концлагерь, где все расчислено, размечено, ограждено (см.: Турбин В. Н. Незадолго до Водолея. М., 1994. С. 43-^4).
Конечно, концепция чудовищная, даже применительно к трудам молодого Лотмана. Она и к советским марксистам-то, якобы марксистам, не может быть применена. Четко очерченные зоны сталинских лагерей не мешали им, этим марксистам (и в их главе самому Сталину), переиначивать, сочинять заново теории применительно к сиюминутным нуждам, все у них было зыбко, текуче, совершенно субъективно. Гипертрофия классового подхода ко всем явлениям жизни, характерная для 20-х годов, стала сменяться в предвоенную и особенно в военную пору национальными приоритетами; в конце Отечественной войны спохватились и начали бранить "теорию единого потока", опять вспомнили классовость. На закате сталинской эпохи национальное снова взяло верх в виде борьбы с "космополитизмом"; придумали еще псевдонаучные проработки в областях биологии, языкознания, кибернетики. Уже после Сталина брань перекинулась на семиотику. И вдруг придворный академик М. Б. Храпченко решил создать марксистскую семиотику... Марксистские формулы могли применяться, интерпретироваться самым противоположным образом. Ю. Г. Оксман называл такой подход "социологическим импрессионизмом". Точнее бы его назвать "марксистский импрессионизм". Как раз распространение у нас в стране - полулегальное! - семиотики и структурализма связано прежде всего с попыткой найти, в противовес импрессионизму, строгие объективные методы анализа.
Парадоксально, что мыслители типа Турбина, наоборот, усиливали импрессионизм и выдвигали на первое место роль субъективной интерпретации, тоже отталкиваясь от марксизма, но схематического, талмудистского, а в результате-то получалось, что не Лотман продолжал официальную линию в науке, а именно Турбин: ведь какой-нибудь беспринципный умник вроде В. В. Ермилова мог по заданию или по настроениям в идеологических верхах как угодно перекраивать интерпретацию Достоевского или Чехова, т. е. тоже класть в основу метода зыбкий субъективизм; разумеется, наивно-честный и лакейски-корыстный субъективизмы существенно отличаются друг от друга, но все-таки оба сближаются на принципиальной основе антинаучности.
А метод раннего Лотмана, гегельянско-марксистский, ставивший во главу угла обусловленность литературных .явлений социально-политическими и философскими фундаментами, не был ни талмудистским, ни импрессионистическим: со студенческих лет исследователь стремился изучить всю совокупность материалов вокруг избранной темы (печатные и рукописные художественные тексты, периодику, дневники, мемуары, письма, исторические источники и т.д.) и максимально приблизить свою
К Ф. Егоров. Об изменениях в методе Ю. М. Лотмана 345
точку зрения к "менталитету", говоря современным нам термином, тогдашних деятелей культуры, максимально непредвзято описать явления минувших дней.
К тому же объектом ранних научных интересов Ю. М. Лотмана были, главным образом, конец XVIII и начало XIX в. (его докторская диссертация, защищенная в Ленинградском университете в 1961 году,"Пути развития русской литературы преддекабристского периода"), а в преддекабристскую, допушкинскую пору русская художественная литература только выходила на самостоятельную дорогу и во многом еще достаточно непосредственно зависела от социально-политических и философских воззрений тех или иных авторов и группировок.
Но уже в ранний период научного творчества, т. е. в 50-х годах, исследователя интересовали сложные индивидуальные соотношения идеологии и художественного творчества, порождавшие, благодаря выдающимся талантам Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Крылова, уникальные литературные явления, никак не укладывающиеся в детерминистическую и социологическую схему. Кстати сказать, установившееся в официальной советской науке одностороннее суждение о Карамзине как о ретрограде, монархисте, идеалисте уже тогда разрушалось Ю. М. Лотманом, показывавшим чрезвычайно сложное и эволюционирующее мировоззрение этого литератора и историка.
И что еще характерно для раннего Лотмана: коренной пересмотр, ломка казалось бы хрестоматийных представлений, например, представлений о классицизме шишковской "Беседы" и о романтизме арзамасцев. Тех представлений, которые начинали расшатываться уже формалистами, особенно Ю. Тыняновым. Лотман окончательно разрушил эту традиционную картину, показал в статьях и в докторской диссертации, что, наоборот, поэты "Беседы" в основном опирались на предромантическую литературу, а в интересе Шишкова к церковнославянскому языку видна противоположная классицизму тяга к национально-поэтической традиции, к "преданию", а не к разуму; в то же время ведущие поэты "Арзамаса" (оба Пушкина, кн. Вяземский, Батюшков) порою опирались на авторитет правоверных классицистов Буало и Расина.
Сразу же после докторской диссертации, продолжая разрушать "классовый" детерминизм, Ю. М. Лотман пошел еще дальше. В статье "Истоки "толстовского направления" в русской литературе 1830-х годов" (1962) он убедительно показал, что наряду с хорошо изученной линией художественного "реализма", идущей от Пушкина и Лермонтова к Гоголю и к натуральной школе, в литературе и искусстве тех лет стала создаваться и другая тенденция, нашедшая отражение и у позднего Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя, а в живописи -у А. А. Иванова, и условно названная "толстовской": утопическая вера в патриархальный строй, в свободного труженика, вера, сочетаемая с неприятием цивилизации, современных общественно-политических систем, и художественное воспроизведение идеальной, гармоничной, патриархальной жизни.
346 Памяти К). М. Лотмана
Одновременно в этой и в созданной параллельно статье "Идейная структура "Капитанской дочки"" (1962) Ю. М. Лотман по-новому раскрывает и художественное, и этическое значение творческих исканий позднего Пушкина, наиболее глубоко выраженных в "Капитанской дочке": социальные интересы и пристрастия разных сословий-реальный факт, они раздельны и даже антагонистичны, но над ними возвышаются проявления человечности, милосердия, которые и оказываются самыми ценными для Пушкина 1830-х годов; отсюда вытекает в повести подчеркивание "незаконных" индивидуальных милостей и Пугачева, и Екатерины II. Так у Пушкина и у Лотмана общечеловеческие свойства ценностно возвышаются над классовыми, так разрушаются марксистские догмы.
Ю. М. Лотман до самой кончины оставался безрелигиозным мыслителем, хотя и жил в окружении ближних, принявших христианство. Но очень рано он утвердил для себя и по мере цензурных возможностей проводил в печать общечеловеческие приоритеты, возвышая их над классовыми и национальными категориями.
Последовавшее в 60-х годах увлечение структурализмом, где господствовали четкие бинарные оппозиции, амортизировалось у Ю. М. Лотмана - и чем далее, тем основательнее - целым рядом противостояний, своеобразных оппозиционностей бинарным оппозициям. На самых высоких уровнях - крупномасштабными ценностями типа отмеченного "общечеловеческого". В рамках же самих оппозиций, особенно в свете культурологических и семиотических интересов исследователя, больший интерес проявляется не к противостоянию элементов, а к их взаимосвязанности, к их дополнительности в смысле известного принципа Нильса Бора: так, например, Лотман создал целое учение о необходимости существования для плодотворного развития культуры по крайней мере двух взаимодополняющих друг друга "языков": знакового и иконического, письменного и звукового и т. п. Открытие разных функций двух полушарий головного мозга человека дало новые толчки этому учению, сблизило Лотмана с ленинградскими нейрофизиологами и психологами, стимулировало совместные труды и конференции.
Заметим также, что и в семиотико-структуралистских штудиях, и в "традиционных" исследованиях о русской литературе конца XVIII-начала XIX в. Ю. М. Лотман постепенно усиливает внимание к динамике, к процессуальности, к диалектике противоречий: его все больше интересует не статическая картина мира, а поток, пульсация, мерцание, переходы и переливы.
Так, роман Пушкина "Евгений Онегин" рассматривается прежде всего как произведение, наполненное нарочитыми и невольными противоречиями, как произведение принципиально не законченное.
Растет вообще интерес исследователя к произведениям незаконченным и к неосуществленным замыслам (например, делается попытка восстановить замысел произведения, зафиксированного Пушкиным в списке предполагаемого всего лишь одним словом: "Иисус"), к исторически не
Б.Ф.Егоров. 06 изменениях в методе Ю. А1. Лотмана ____ ___ 347
закрепленным, но очень важным диалогам (например, реконструируются беседы Николая 1 с Пушкиным и А. Иванова с Н. Чернышевским). Характерна в этой связи попытка так повернуть содержание сомнительных мемуаров, чтобы и из них извлечь рациональное историческое зерно (см. ст. "К проблеме работы с недостоверными источниками", 1979).
Естественно, что при такой методологии не остается места механистической, застывшей дихотомии. И недаром Ю. М. Лотман все более и более склоняется к триадам, явно пренебрегаемым на заре его структуралистских интересов. Началось, пожалуй, с признания триадичности западной христианской культуры (рай - чистилище - ад), противопоставляемой в этом отношении "двоичной" русской, где отсутствует срединный член (эти идеи Лотман развивал в ряде работ, написанных совместно с Б. А. Успенским). А постепенно исследователь стал все больше интересоваться триадами и в русской культуре, хотя в целом он ее так и не считал триадической.
Рассмотрим подробнее этот "триадический" этап на примере статьи "Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи" (1986). Ю. М. Лотман рассматривает здесь трехчленную парадигму пушкинского художественного мышления, широко проявленную в законченных и незаконченных произведениях 1830-х годов: восстание стихии-движущиеся статуичеловеческое начало. Соотношения элементов этой парадигмы ученый определяет не как жесткие бинарные оппозиции, а как связи, подлежащие разнообразным интерпретациям, в зависимости от конкретных образов, событий, сюжетов. Скажем, Пугачева из "Капитанской дочки" можно рассматривать как принадлежащего то к первому элементу, то к третьему. Петр в "Медном всаднике" как будто бы принадлежит ко второму элементу, но в зависимости от ситуации Петр приобретает казалось бы несовместимые черты, показывая сложную дифференцированность того второго элемента: Петр вступления в поэму, Петр в антитезе наводнению, Петр в антитезе Евгению - совершенно разные фигуры; соединение их в едином образе происходит опять же по принципу дополнительности в смысле постулата Н. Бора.
И треугольник парадигм в целом может быть истолкован весьма поразному, например, мифологически: вода (или огонь)- обработанный камень-человек. В свою очередь, второй член может интерпретироваться как культура, власть, город, законы истории. Тогда первый член будет, по ситуации, - природа, бессознательная стихия, бунт, степь, стихийное сопротивление законам истории. Третий член может актуализироваться в образе "простого человека", противостоящего и буйству стихий, и "скуке, холоду и граниту" города или "железной воле" властителя. Но в этом элементе может просвечивать и частный эгоизм...
Исследователь подчеркивает, что Пушкин принципиально отказывается выделить какую-то единственно "правильную" интерпретацию, принципиально оставляет вопрос открытым, нарочито делает произведение и образы незавершенными. Соответственно следует сказать, что и
348 Памяти К). At Лотмана
сам Ю. М. Лотман стал в последние годы принципиально отказываться от единственных, от окончательных выводов и постоянно демонстрировать возможности различных интерпретаций.
В итоговой книге Ю. М. Лотмана "Культура и взрыв" (1992) уже почти постоянно идет речь о сложной триадичности. Фактически вся книга посвящена этой теме. Также как и теме случайности, как бы второй антимеханистической теме. Происходит окончательное расставание с советским культом всеобщего детерминизма и солдатского приказа "на первый-второй рассчитайсь!" Живая жизнь взрывает эти механистические принципы и демонстрирует сложность и непредсказуемость бытия.
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ РАЙЦЕС (1928-1995)
24 августа 1995 г. после тяжелой болезни крови скончался Владимир Ильич Райцес.
Его имя - одно из самых ярких в плеяде провозвестников новой исторической науки в России. Одним из первых у нас начал он нащупывать дорогу к осмыслению прошлого, свободному от представлений о фатальности общественного развития. Его влекло стремление показать людей далекого средневековья во всей их конкретности и неповторимости. Каждый из героев его повествований жил своей особой жизнью, повинуясь собственным страстям и устремлениям и вступая в непредсказуемые по результатам столкновения (или сотрудничество) с себе подобными. Однако под пером В. И. Райцеса это отнюдь не вело к превращению прошлого в хаотическое нагромождение случайностей. В основе его подхода лежала та мысль, что - говоря его собственными словами - "высшей формой" исторического синтеза является "воссоздание индивида, ибо человек - и объект, и субъект истории. И разве, вылепляя человека из глины источников и вдувая в него частицу своей собственной души, историк не уподобляется Господу Богу?.." Этой своей нацеленностью на раскрытие человеческих индивидуальностей, воплощавших в себе своего рода "замысел эпохи", как и своей приверженностью к связному рассказу о прошлом, в котором каждый индивид обрисовывался бы с позиции наших знаний о всех аспектах его существования, В. И. Райцес органично вписывается в наиболее продуктивное направление в мировой исторической науке конца XX в.
Один из центральных сюжетов в исследованиях В. И. Райцеса - так называемые etudes jeaniques ("жаннаистика") - изучение комплекса проблем, связанных с жизнью и деятельностью Жанны д'Арк и с восприятием ее феномена современниками и потомками. Как справедливо писал В. И. Райцес, о Жанне мы знаем больше, чем о ком бы то ни было из ее современников, и в то же время трудно найти среди людей XV в. другого человека, чей образ представлялся бы столь загадочным и противоречивым и порождал бы столько споров и недоразумений. Заново прочитав весь корпус источников, связанных с Жанной, В. И. Райцес смог пересмотреть долгое время господствовавший взгляд на нее как на персонаж, так сказать "запрограммированный" на спасение Франции -то ли в облике "лидера партизанского движения", то ли потенциального представителя крестьянского восстания, то ли святой Девы, противостоящей "грешной Женщине". По мысли В. И. Райцеса, подвиг Жанны может быть объяснен лишь исходя из понимания, с одной стороны, "коренных ментальных структур средневековья" и "конъюнктурных, ситуативных умонастроений широких масс", а с другой стороны - исходя из неповторимого своеобразия самой ее личности. Поразительному природному уму этой юной девушки, ее находчивости, самоотверженности, смелости и решительности посвящены едва ли не самые яркие страницы в повествованиях В. И. Райцеса.
Серия его книг по этой проблематике - "Процесс Жанны д'Арк" (М.; Л., 1964); "Жанна д'Арк. Факты, легенды, гипотезы" (Л., 1982); "Жанна д'Арк: Популярный очерк" (Л., 1959) - пользовалась заслуженным вниманием читателей. В ней как нельзя ярче выявилось редкостное сочетание исследовательского дара, широкой эрудиции и недюжинного литературного таланта автора. Неудивительно, что эти книги переводились на другие языки и получали высокую оценку в печати.
Однако В. И. Райцес останется в науке не только как автор книг о Жанне. Пройдя палеографическую школу своего учителя - А. Д. Люблинской, он сумел ввести в науку весьма важные архивные тексты, по-новому раскрывшие облик некоторых социальных движений во Франции начала XVI в. В первую очередь речь идет о восстании горожан Ажена в 1514 г. Прочитав многие сотни труднейших рукописных документов об этом восстании и впервые опубликовав их, В. И. Райцес смог предложить новую трактовку этого социального конфликта. Последний не вписывается, по хорошо аргументированному мнению автора, в серию прокатившихся в то время по Франции антиналоговых восстаний. Ярко выраженная "аграрная доминанта" небольших городов тип Ажена обуславливала их "стадиальное отставание" и особо важную роль здесь мелких горожанземледельцев, в глазах которых муниципальная олигархия представляла не менее (если не более) ненавистную социальную категорию, чем сборщики королевских налогов. Враждебность по отношению к королю определялась для "аженского демоса" не столько налоговым прессом, сколько готовностью короля поддержать городскую верхушку. И потому городская община была готова даже "отдаться" под власть английского или испанского короля, лишь бы восстановить традиционную справедливость в распределении налогов. С точки зрения рядовых жителей Ажена, со свойственными им чисто средневековыми представлениями о политическом устройстве, французский король был не более чем одним из возможных феодальных сюзеренов и "уход" из-под его власти отнюдь не исключался. Как видим, при анализе Аженского восстания - как и при характеристике феномена Жанны - В. И. Райцес стремился во всей полноте раскрыть роль умонастроений участников событий, конкретность импульсов их действий, своеобразие их поступков и устремлений. Ему была глубоко чужда всякая предвзятость суждений, какими бы формулами она ни прикрывалась.
Говоря о важности научного вклада В. И. Райцеса, я хотел бы сказать еще и о том, что помешало ему полностью реализовать себя. В 1937 году, когда Владимиру Ильичу было 9 лет (он родился 10 мая 1928 г. в городе Клинцы Брянской области) его отец - журналист, позднее партийный работник - был арестован, а затем расстрелян. Его реабилитировали - вместе со многими ему подобными - лишь через 18 лет. В течение всей своей юности и молодости В. И. Райцес нес клеймо "сына врага народа". Это причиняло страдания не только психологического плана (как и многие из его сверстников, он был исполнен романтической веры в идеалы коммунизма). В Ленинграде, где жил В. И., в начале 50-х годов сыну
"врага народа", да еще и еврею, нечего было и мечтать о научной карьере. После окончания истфака университета для В. И. Райцеса не нашлось не только места в аспирантуре, которое он заслужил своими успешными занятиями, но и должности учителя истории в городской школе. Шесть лет он преподавал далеко за городом и притом не историю, которую так любил, но логику и психологию И даже в период "оттепели", когда после реабилитации отца В. И. Райцес был принят на один год в аспирантуру кафедры истории средних веков Ленинградского университета, ему не нашлось штатного места по специальности. Наукой он был вынужден заниматься в свободное от работы время. Ситуация не изменилась и после блестящей защиты в 1968 г. кандидатской диссертации о восстании в Ажене. Работа оставалась неизданной 26 лет, а ее автору не было позволено занять имевшуюся вакансию на кафедре всеобщей истории Ленинградского пединститута им. Герцена. Не изменили положения ни успех книг В. И. Райцеса о Жанне, ни его известность как научного консультанта выдающегося фильма Глеба Панфилова "Начало". Когда в 1979 г. международный Центр Жанны д'Арк пригласил В. И. Райцеса "как наиболее крупного специалиста по этой проблематике в СССР" приехать за счет Центра на конференцию, посвященную 550-летию освобождения Орлеана Жанной, ректор пединститута, где В. И. работал тогда сотрудником лаборатории учебного телевидения, отказался подписать выездные документы: дело ведь происходило вскоре после нашумевшей истории с преподавателем того же института Ефимом Эткиндом. Этот неослабевающий моральный прессинг не становился для В. И. Райцеса легче от того, что распр"странялся на многих и многих его коллег. Постоянное сознание ущемленности отнюдь не способствовало научным занятиям. Можно лишь удивляться, что несмотря на все препоны, Владимир Ильич Райцес успел сделать так много. И нетрудно представить, насколько полнее смог бы реализоваться его талант, не виси над ним десятилетиями "дамоклов меч" незаслуженной дискриминации. Признание пришло слишком поздно.
Ю. Л. Бессмертный
ЭРНЕСТ ГЕЛЛНЕР (1925-1995)
Номер "Одиссея" уже был готов к выходу в свет, когда пришла весть о горестной утрате - смерти Эрнеста Геллнера, крупнейшего английского антрополога и мыслителя. Мы скорбим об утрате нашего друга и автора.
