Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Ричард Пайпс

СОБСТВЕННОСТЬ И СВОБОДА

К оглавлению

3.Англия и рождение парламентской демократии

Свобода обитает в каком-нибудь конкретном предмете, и каждый народ находит для себя некий излюбленный предмет, который ввиду его важности становится для этого народа мерилом счастья. Позвольте Вам напомнить, сэр, что с древнейших времен в (нашей) стране великие сражения за свободу развертывались главным образом вокруг вопроса о налогообложении.

Эдмунд Бёрк1

Англия — родной дом парламентской демократии, и поэтому история ее политического развития представляет всеобщий интерес: А. Ф. Поллард, специалист по истории конституций, назвал парламент величайшим вкладом Англии в цивилизацию2. Богаты ее архивы, и высочайшим качеством отмечена литература, посвященная ее конституционному развитию. Англия ни в коем случае не есть страна, принадлежащая к числу других себе подобных; действительно, во многих отношениях она есть страна особая и беспримерная, и таковой ее издавна считали и сами англичане, и иностранцы. Сэр Джон Фортескью, писавший в пятнадцатом столетии, и сэр Томас Смит веком позже уже вполне сознавали различие между современными им Англией и государствами на континенте. Не надо усматривать здесь проявлений шовинизма, ибо, стоит заметить, этот взгляд разделяли многие посещавшие страну чужеземцы. Монтескьё говорил об англичанах как о самом свободном народе в мире, потому что они ограничили власть короля законом3. Вольтер находился под тем же впечатлением и писал об англичанах как о “единственном народе в мире, сумевшем противостоять королям и установить пределы их власти, и добившемся в ряде битв создания мудрой системы правления, при которой Государь полновластен делать добро, но в то же время ограничен в возможностях творить зло...”4.

Англия была первой страной мира, где образовалось национальное государство; она же прежде других институализировала зачаточную демократическую практику германских племен. Она, таким образом, представляет собой лабораторию, где выявляется, какие условия наиболее благоприятствуют развитию политической свободы и утверждению гражданских прав.

Почему и как парламент, представляющий всех жителей страны, восторжествовал над короной и обеспечил народу права и свободы, вызывавшие восхищение остальной Европы? Конституционная история Британии — это история превращения парламента из прислужника короны (с одиннадцатого по пятнадцатый век) в ее партнера (с шестнадцатого до начала семнадцатого века) и, наконец, в ее господина (после 1640 года)*. По ходу дела распределение богатства между

------------------

* Я хорошо знаю, что после появившейся в 1931 году книги Баттерфилда “История глазами вигов” [H. Butterfield, The Whig Interpretation of History] среди английских историков стало модно отметать как пристрастную и ущербную теорию неумолимого роста парламентской власти. Эта книга явила собой блестящий пример ученого ревизионизма, но она не выдерживает критики. Перечитавшему ее полвека спустя Г. Р. Элтону она показалась “удручающе жидкой” — “очерком, которому поистине недостает содержания и особенно недостает истории”. [G. R. Elton, Studies in Tudor and Stuart Politics and Government, IV (Cambridge, 1992), 273.] Не подлежит сомнению, что многие историки-традиционалисты заходили чересчур далеко в изложении парламентской истории как истории, заполненной исключительно борьбой с короной, и в изображении парламента как единственного носителя добра. И все же неспециалисту, который смотрит на конституционное развитие Англии со стороны и сопоставляет его с развитием, например, России, традиционное толкование представляется убедительным. Беда “ревизионизма” в большинстве случаев состоит в том, что частные отклонения и исключения он воспринимает не как оттенки явлений, а как самую их сущность; поэтому выдает он главным образом нападки на взгляды других, но собственных содержательных точек зрения не предлагает. Дж. П. Кейнон, сам сторонник ревизионистской школы, соглашается, что на смену “Истории глазами вигов” не нашлось ничего “внушающего доверие”. [J. P. Kenyon, Stuart England (London, 1978), 9.] То же относится к пересмотру взглядов на английскую гражданскую войну. [Richard Cust and Ann Hughs, eds., Conflict in Early Stuart England (London and New York, 1989), 11.] Введение, предпосланное этой книге ее редакторами, содержит добротную критику английского исторического ревизионизма.

----------------

короной и ее подданными играло решающую роль, поскольку упадок королевской власти сопровождался сокращением владений короля и получаемых от них доходов. Богатства английской короны растаяли, потому что из-за войн, излишеств двора, плохого управления королевскими поместьями и инфляции ее расходы были больше доходов. Уменьшение собственных доходов ставило королевскую власть во все бóльшую зависимость от сборов пошлин и налогов.

Оскудение казны имело важные политические последствия, ибо на сбор таможенных пошлин и большинства налогов требовалось согласие парламента. “Корона беднела и беднела, а вынужденная обращаться к парламенту, она оказывалась перед необходимостью поступаться конституционными правами в обмен на денежные средства”5. “Порогом, на котором постоянно спотыкались короли, были деньги. Они требовали у народа звонкую монету, народ требовал у них свободы и реформы. Это и есть та красная нить, которая, если она вообще существует, проходит через всю парламентскую историю Англии”6. Действительно, как три с половиной столетия назад мудро заметил Джеймс Харрингтон, именно растущее богатство народа и все бóльшая зависимость от него королевской власти принудили ее предоставить права и свободы подданным. Можно, таким образом, сказать, что конституционное развитие Англии шло под гром барабанов ее финансовой истории. Это классический и наглядный пример того, как богатство частных лиц налагает ограничения на власть государства.

1.Англия до нормандского завоевания

Как и в других частях Римской империи за пределами Итальянского полуострова, верховным собственником земли в Англии был император: местные жители обрабатывали ее по праву держателей имперского имущества7. За это право они вносили плату римским чиновникам.

С уходом римлян из Британии в середине пятого столетия остров неоднократно подвергался вторжениям банд англосаксонских варваров из Шлезвига-Гольштейна и Ютландии. У этих пришельцев базовой социальной ячейкой был клан; селились они кланами в составе свободных людей и многочисленных рабов. Землю поделили на королевские, частные и общественные владения; общественная доля, поглощаемая королевскими поместьями, неуклонно уменьшалась8. Частная земля оставалась в полной собственности владельца.

Хотя шестисотлетнюю интерлюдию между уходом римлян из Британии и ее завоеванием норманнами обычно рассматривают как долгий разгул анархии, в действительности именно к концу этого периода были заложены основы многих будущих институтов страны. В течение двух столетий, предшествовавших нормандскому завоеванию, когда Англия была объединена под властью единого монарха, по глубоко укорененной в варварских обществах традиции (см. ниже) от королей требовалось не законы издавать, а охранять обычаи, что серьезно ограничивало их власть, ибо это означало для них невозможность вводить какие-либо перемены без ясно выраженного общественного одобрения*. Подобно другим германским правителям, англосаксонские короли управляли страной с помощью совета мудрых — уитенагемота (witena gemot или witan**), в который входили видные представители знати и церкви. Эти советы время от времени выбирали королей, в случаях крайней необходимости издавали законы и устанавливали налоги9. Важные решения выносились на одобрение народного собрания — фолькмота, который созывался дважды в году, вершил правосудие и рассматривал назревшие вопросы жизни общины. Присутствовать могли все свободные общинники. Мейтленд обращает внимание на то, что такая практика соответствует той, которая, по описаниям Тацита, преобладала в его время у германских племен и которая наблюдается у первобытных народов сегодня.***

-------

* Этот принцип соответствовал практике первобытных обществ в других частях мира, в которых, как говорит один антрополог, “задача существующего управленческого аппарата состоит скорее в том, чтобы добиваться соблюдения традиционных норм и обычаев, чем в том, чтобы создавать новые прецеденты”. [Robert H. Lowie, Primitive Society (New York, 1920), 358–59.]

** Wita (мн. число witan) означает “мудрый”; gemot — “собрание”.

***F. W. Maitland, The Constitutional History of England (Cambridge, 1946), 55–56; j. E. A. Jolliffe, The Constitutional History of Medieval England, 4th ed. (London, 1961), 25–29; Helen Cam, England Before Elisabeth (New York, 1952), 48. Читателю следует иметь в виду, что “германские” не означает “немецкие”. Это родовое понятие, которое охватывает этнически разные племена, покорившие Римскую империю и ставшие родоначальниками современных немцев, англичан, французов, скандинавов и т. д.

-----------------------

Английские короли даже и до нормандского завоевания не могли ни издавать законы, ни облагать подданных налогами без согласия “великих” своей земли и фолькмота10. Это правило, несомненно, имеет своим истоком усвоенное германскими племенами представление, что “законы остаются во власти общества”, а король правит не как верховный владыка своего народа, а как его представитель*.

Наиболее вероятным объяснением тому, что эти германские традиции сохранились в Англии больше, чем на континенте, является островное положение Англии, благодаря чему ее компактно проживающее население было физически отделено от негерманских народов Европейского материка, среди которых германцы селились и под чье влияние они вскоре попали.

Правление на основе согласия может возникать в различных условиях, коль скоро политически активное население экономически самостоятельно и становится, таким образом, в известном смысле сувереном-партнером. Это мы видим в древней Греции среди мелких, самостоятельно себя обеспечивающих крестьян. Это распространено в обществах кочевников, живущих охотой и скотоводством, поскольку в таких обществах, построенных на основе родства, все взрослые мужчины считаются равными и обладающими одинаковыми правами на участие в решении вопросов, затрагивающих общие интересы. Такова отличительная черта всех родовых групп, будь то германские племена, описанные Тацитом, или американские индейцы, или народы Африки11. Хотя тирания в первобытных родовых сообществах не исключается, все же их политическая жизнь являет собой пример народного участия в управлении12.

Основной организационной единицей покоривших Европу германских народов был клан сородичей, считавших себя потомками общего предка. Высшая власть принадлежала собранию воинов, решений которого не смел отменить председательствовавший на нем вождь. Собрание решало вопросы войны и мира и распределяло землю13.

Такое положение сохранялось до тех пор, пока племена и кланы вели кочевой или полукочевой образ жизни.

---------------------

* Jolliffe, Constitutional History, 23–24, 41–42. Однако Герберт Баттерфилд в своей “Истории глазами вигов” (32) отметает это представление как миф, сочиненный юристом семнадцатого века сэром Эдвардом Куком.

--------------------

Но когда главным занятием этих племен стало земледелие и они приняли оседлый образ жизни, демократические процедуры, действовавшие в рамках рода, стали применяться в границах территории. Случилось это не вдруг: германские захватчики Англии, поселившиеся родственными кустами, сначала следовали своим родовым законам14. То же самое надо отнести и к варварам-завоевателям материковой Европы, которые, как мы выше отмечали, следовали не римскому праву, господствовавшему в покоренных ими землях, а собственным “варварским” законам. Постепенно, однако, территориальный принцип брал верх, и законы господствующего племени становились законами земли15. Только это и позволяет объяснить, каким образом столь дикие юты, англы и саксы смогли заложить основы представительной власти в покоренной ими Англии.

Переход от родовой организации к территориальной произошел в Англии к концу девятого столетия, в годы правления Альфреда Великого, с введением порядка налогообложения, базой которого стали графства (shires), а не племенные группы*. Дж. И. А. Джоллиф, специалист по истории конституционного развития, назвал его самым глубоким сущностнообразующим сдвигом во всей английской истории, потому что он сделал возможным слияние различных общин в единую нацию и единое государство16. Именно тогда родилось современное государство — учреждение, притязающее на общую власть над всеми жителями данной территории. В случае с Англией государство выросло из сообщества свободных людей, и этой своей природе оно никогда не изменяло.

Общественные заботы в англосаксонское время в значительной мере касались собственности. Есть свидетельства, что до нормандского завоевания частная земельная собственность в Британии была обычным делом и владельцы земли обладали полным правом на ее отчуждение17. По Мейтленду, об этом идет речь и в

-----------------------

* Keith Feiling, A History of England (New York etc., 1950),

67–68. Это перекликается с тем, что произошло в Спарте в седьмом веке до н. э. [Chester G. Starr, Individual and Community (New York and Oxford, 1986), 55–56.] Это было также подобием реформ Клисфена в Афинах (570–508 годы до н. э.), связавших право гражданства с местом жительства, а не с принадлежностью к клану.

---------------------

самом раннем из английских правовых документов, относящемся ко времени правления короля Этельберта (ок. 600 года)18. Фольксмоты также уделяли много внимания этому предмету, улаживали споры владельцев земли и боролись с преступностью, в том числе с хищениями19.

Что касается налогообложения, то здесь действовал принцип, который сохранялся, по крайней мере в теории, до середины семнадцатого века и устанавливал, что обычные текущие расходы, как личные, так и государственные, английские короли покрывали за счет поступлений от их собственных владений и сборов за отправление правосудия. Считается, что при необходимости получить дополнительные налоговые поступления им надо было заручиться согласием уитенагемота. Но такие дополнительные налоги были столь редки, что, по существу, какие бы то ни было сведения о них отсутствуют20.

2.Правление норманнов

Ко времени нормандского завоевания земельные владения королевского дома были велики, как никогда21. Завоеватели отменили земельную собственность, полученную на правах аллода. Прежние собственники, если им разрешалось сохранить владение, становились главными королевскими держателями. Нормандские правители не только унаследовали земли свергнутых англосаксонских королей, но и отобрали поместья у оказавших им сопротивление лордов, распределив затем эту землю среди своих держателей22. Главных держателей обязали выставлять оговоренное число всадников для службы в королевской коннице. А те, в свою очередь, чтобы надежно закрепить за собой возможность справляться с этой повинностью, отдавали часть своих земель рыцарям. Так ковалась феодальная цепь. Но Вильгельм Завоеватель установил, что вся земля, находившаяся в руках как светских, так и церковных хозяев, принадлежит ему и держатели пользуются ею на феодальных основах — как вассалы. Главный держатель, не исполнявший своих обязанностей, терял землю, отходившую короне.

Нормандские правители должны были, как и англосаксонские короли, содержать двор и управлять страной за счет своих личных доходов23. В течение двух столетий, последовавших за нормандским завоеванием, то есть до середины тринадцатого века, до 60 процентов дохода английские короли получали в виде земельной ренты, поступавшей из собственно королевских владений24. К этому добавлялись доходы от использования феодальных прав, главным образом на выморочное имущество и на опеку*. Такой порядок был подтвержден в 1467 году знаменитой декларацией Эдуарда IV, в которой он заявил общинам: “Я намерен жить на собственные средства и не облагать моих подданных налогами иначе, как в случаях большой и острой необходимости...” Он имел в виду, что жить будет на все поступающие в казну доходы, к каковым, помимо таможенных сборов, относились рента, получаемая от коронных земель, и поступления от использования прав феодального сюзерена25. Налогообложение предусматривалось лишь для чрезвычайных случаев, когда король обязан был указать на необходимость защитить страну и получить согласие тех, кому вводимые налоги пришлось бы платить. В Великой хартии вольностей (1215) король Иоанн, потерпев поражение во Франции, подтвердил по возвращении домой, что не будет вводить налогов без согласия страны. В 1297 году в Подтверждении хартий (Confirmation of Charters), в том числе и Великой хартии, повторялся принцип, согласно которому король не имел полномочий учреждать без согласия парламента сборы, выходившие за пределы его феодальных прав26. Эти уступки давно признаны историками как вехи на пути образования основополагающих гарантий частной собственности в Англии. И хотя корона и тогда, и позже проявляла большую изобретательность в попытках подорвать этот принцип, он все же остался опорой английской конституции: английскому королю “никогда (Курсив мой. — Авт.) не было дано права на какую-либо материальную поддержку или субсидию от подданных без согласия

------------------------

* H. P. R. Finberg, The Agrarian History of England and Wales, IV (Cambridge, 1967), 256. Право на выморочное имущество означало право суверена или другого феодала на обращение в свою собственность земли, принадлежавшей подданным, cкончавшимся, не оставив завещания, либо не имеющим законных наследников, либо лишенных этой земли за неисполнение феодальных повинностей, за измену или уголовное преступление. По праву на опеку король управлял имуществом оставшихся сиротами несовершеннолетних детей вассала.

-----------------------

парламента”*. На деле это означало, что при отсутствии собственных средств он не мог действенно осуществлять власть без согласия своих подданных. Этот принцип был прочно установлен еще до середины четырнадцатого столетия27. Именно этот принцип и это зависимое положение короля послужили истоками впечатляющей карьеры палаты общин.

Тут нам следует обратиться к истории парламента. Считается, что установить время, когда возникло это учреждение, невозможно. Парламент в нынешнем понимании слова, то есть собрание представителей, уполномоченное издавать законы, появился, видимо, в правление Генриха III, в середине тринадцатого века. До того словом “парламент” без разбора обозначались любые собрания (“parleys”); лишь около 1250 года его стали употреблять, четко имея в виду созываемое королем совещание по государственным делам28. В этом своем виде парламент предстал наследником curia regia или существовавшего при норманнах королевского совета. Главные держатели короля обязаны были являться на заседания по первому зову. Первоначально им полагалось не разрабатывать законы, а подавать свои мнения о применении обычного права и участвовать в отправлении правосудия. Поле их деятельности было сужено господствовавшим в средние века представлением о законах как вечных и неизменных, так что их надлежало лишь толковать, но не создавать. Продержалось такое положение вещей на удивление долго. До принятия в 1832 году закона о реформе право воспринималось в Англии не как нечто “творимое”, а как данность, восходящая к обычаю и естественному праву29. Поскольку присутствие на совещаниях у короля требовало больших затрат денег и времени, оно рассматривалось как обуза, а не как привилегия; по крайней мере, неведом ни один случай, чтобы лорды требовали себе право участия в совещании30. Тем не менее,

-----------------------

* Stephen Dowell, A History of Taxation and Taxes in England, I (London, 1888), 211. Из этого правила были лишь два исключения: на арендаторов земли в королевских владениях в силу того, что король был для них хозяином-помещиком, могла быть возложена налоговая повинность (“tallage”) для покрытия образовавшегося королевского долга; евреи “обязаны были платить любые устанавливаемые для них королем сборы, потому что они вообще находились здесь исключительно по его милости”. [Ibid., 210–11.]

-----------------------

как ни редки были законодательные акты тех ранних времен, издавались они по совету и с согласия “великих”. Вильгельм I Завоеватель последовал англосаксонской традиции не принимать никаких новых законов и не вводить налогов без одобрения “мудрых” и могущественных людей королевства31.

Критически важный сдвиг в развитии парламента произошел к концу тринадцатого столетия, когда король, испытывая большую нужду в деньгах и не сумев получить их из собственных источников, пригласил представителей рыцарства и горожан на особое заседание феодального совета32. Для казны то был богатый и нетронутый источник возможных доходов. Выше уже отмечалось, что земельные владения очень рано стали наследственными, и существовало немало способов, позволявших их держателям отчуждать свою землю с разрешения лорда или без него33. Уже в двенадцатом веке королевские суды в Англии занимались улаживанием земельных споров крупных и мелких держателей34. Алан Макфарлейн привел свидетельства очень раннего появления личной собственности на землю в феодальной Англии35. Он показал, что в предшествовавшие Тюдорам времена (в тринадцатом и четырнадцатом веках) земля свободного держателя принадлежала не семье, а отдельному человеку (включая женщин), причем собственник мог распоряжаться своей землей как заблагорассудится, вплоть до того, что оставлять детей без наследства или продавать ее посторонним*. В Англии тринадцатого столетия жили крестьяне, смотревшие на обрабатываемую ими землю как на товар. Макфарлейн заключает, что “(земельная) собственность (в Англии) была сильно индивидуализирована к концу тринадцатого века, если не много раньше. Она находилась в руках отдельных лиц, а не больших групп; ее можно было покупать и продавать; детям право на землю не передавалось автоматически; нет никаких свидетельств о сильной привязанности семей к своим земельным участкам”36.

Торговля землей происходила главным образом между крестьянами, потому что для знати обладание землей служило “отличительным признаком” их аристократического статуса, с каковым они не склонны были расставаться за деньги*.

---------------------

* Позднее английские женщины лишились права на земельную собственность, которое перешло к их мужьям. Они вернули его себе лишь в 1881 году.

---------------------

К концу средних веков с исчезновением крепостничества (вилленаджа) частная собственность окрепла еще больше; крепостные, оказавшись свободными людьми, могли теперь становиться признанными собственниками земли. Согласно Тоуни, в четырнадцатом и пятнадцатом веках держатели земель в поместьях-манорах превратились в зажиточных крестьян; в большинстве своем они были уже собственниками, а не арендаторами земли37.

Вот это и был возможный источник дохода, которым корона никак не могла пренебречь, особенно если учесть, что сдвиги в земельных отношениях сопровождались ростом городов и появлением класса купцов.

Один из первых случаев, когда в парламенте появились простолюдины, относится к 1265 году и связан с борьбой, разгоревшейся между знатью и королем. Симон де Монфор, руководивший выступлениями против короны, арестовал короля и пригласил в Вестминстер по два посланца от каждого графства и каждого города. Хотя его мятеж и подавили, пример был подан, и новое правило вошло в жизнь38. С этого времени завелся порядок созывать представителей графств и городов для обсуждения законопроектов и выделения субсидий королю. В результате роль парламента значительно возросла. В 1295–1296 годах король созвал первый из так называемых образцовых парламентов (подобное событие произошло в это же время во Франции). Новшеством здесь было то, что участники собрания представляли не самих себя, а своих избирателей. Эдуарду III (1327–1377) казна отказалась выдавать деньги, пока он не выполнит ряд условий, одним из которых было введение ответственности министров перед парламентом, а другим — предоставление парламенту сведений о том, как используются выделяемые им средства (субсидии)39. В конституционную практику эти требования воплотились лишь много столетий спустя, но они явились показателем возраставших вожделений парламента.

--------------------

* Donald R. Denman, Origins of Ownership (London, 1958), 150. Дональд М. Мак-Клоски говорит, что имеется множество свидетельств об “активном участии (средневековых) крестьян в куплепродаже земли”. [Цит. в T. Eggertsson, Economic Behavior and Institutions (Cambridge, 1990), 285–86n.]

--------------------

Парламенты стали, таким образом, неотъемлемой частью государственной власти, но собирались они лишь от случая к случаю, а не на регулярной основе; каждый парламент складывался заново, по итогам новых выборов. Так что у Англии не было “парламента”, у нее были только разрозненные “парламенты”. Правило постоянной работы парламентов было принято лишь в начале восемнадцатого века; до того их созывали, только когда власти нужны были деньги.

Начиная с четырнадцатого века парламенты требовали и получали голос в законодательстве. В пятнадцатом веке стало действовать правило, согласно которому лишь с одобрения обеих палат — и лордов, и общин — законодательный акт обретал силу закона (статута); для имевших временную силу указов (ордонансов) этого не требовалось40. После 1530 года статут становился законом королевства только с согласия парламента41. Самоличная отмена или изменение статута королем рассматривались как злоупотребление властью.

Так появились некоторые ключевые атрибуты современной демократии: невозможность для правительства по собственному усмотрению отменить закон или ввести налог. Добавился к этим ограничениям и запрет на вмешательство в судопроизводство42. Один из авторов, в давние времена писавших об английской конституции, сэр Джон Фортескью, главный судья Королевской скамьи, доказывал в 1469–1471 годах, что английское право в основе своей осталось таким же, каким было в древности. Задачей правительства, как в прошлом, так и сейчас, является, мол, защита людей и их имущества. Поэтому короли не могут вводить налоги без согласия подданных. Фортескью противопоставлял короля Англии его коронованному собрату, королю Франции, указывая на отличие монарха, правящего только “по-королевски” (как во Франции), от того, который правит и “по-королевски”, и “политически” (то есть конституционно, как сказали бы мы сегодня), и это, дескать, случай Англии. Разница в том, что английский монарх “не может самолично и по собственному усмотрению менять законы своего королевства”, как не может и произвольно вводить налоги, а значит, дает своим подданным возможность без помех пользоваться принадлежащим им имуществом43. Впервые появившийся на латыни в 1537, а по-английски в 1567 году, трактат Фортескью стал своего рода бестселлером в правление королевы Елизаветы. Точность его исторических свидетельств не должна нас волновать; что имеет значение, так это выраженное в нем и уже в пятнадцатом веке широко разделявшееся образованными людьми Англии мнение, что хорошая власть та, которая подчиняется законам.

3.Значение обычного права

Фортескью был одним из нескольких средневековых юристов, сильно повлиявших на то, как англичане стали смотреть на систему управления своей страной. Нигде эксперты-правоведы не оказывают такого воздействия на политику, как в Англии44. Профессия светского законника появилась в тринадцатом веке. К 1300 году Англия обзавелась постоянными юридическими школами (“inns of court”). Их выпускники становились не академическими теоретиками — эти оседали в университетах, где преподавали каноническое и римское гражданское право, — а юрисконсультами-практиками, разбиравшими дела на основе обычного права и имевшими ту же профессиональную подготовку, что и судьи, перед которыми они выступали. Поскольку обычное право, как и английская политика, коренилось в исторических прецедентах, юристы, признанные знатоки прошлого, приобрели видную роль в толковании конституции45. Им приписывается заслуга в отмене крепостничества (вилленаджа) и в утверждении принципа, согласно которому “никто не может быть заточен в тюрьму без законных на то оснований”46.

Чрезвычайно большая роль права и правоведов в Англии и во всем англоязычном мире в изрядной степени объясняется тем, что там рано образовалась собственность, ибо, поскольку собственность предполагает, что притязания на нее должны принудительно поддерживаться законным порядком, право является ее непременным спутником. Юристы, действовавшие на основе обычного права, делали большой упор на частную собственность: “Разграничения между meum и tuum ... являются целью законов Англии”, — писал во дни правления Якова I историк Уильям Камден47. И действительно, в этом с древнейших времен состояла всегдашняя забота английских судов.

•В двенадцатом и тринадцатом веках обычное право предстает в значительной своей части как земельное и арендное право, как право, регулирующее собственность и услуги, а также процедурные правила отправления правосудия. Беглый просмотр глав Великой хартии или любого сборника письменных источников обычного права обнаруживает, что главное внимание в них уделяется правам, связанным с землей: владение (или seisin) землей, услуги, которыми обязан расплачиваться держатель земли, передача земли по наследству, сдача земли в аренду, опека над землей, доходы от земли, налоговая нагрузка на землю и причиняемый земле вред48.

В общем “средневековое обычное право в основном было правом земельным”49.

В последующие века положение не изменилось. Говоря о том, как обстояли дела в 1770 году, историк права П. С. Атийа пишет, что “...задачи судей (в Англии) состояли в значительной мере в том, чтобы защищать... права собственности, принуждать к исполнению договоров, связанных с собственностью, и наказывать за преступления, большинство которых рассматривались как посягательства на права собственности”50.

При Тюдорах несколько судов действовали независимо от королевского: Суд казначейства, разбиравший финансовые споры между королем и его подданными; суд Королевской скамьи, через который шли гражданские и уголовные дела, где сторонами были король и его подданные; Общий суд, улаживавший гражданские споры между подданными51.

Следом за Фортескью пришел сэр Эдвард Кук, один из самых влиятельных в английской истории представителей юридической мысли, явивший в своем лице необычное сочетание теоретика и политика. Кук сыграл ведущую роль в развитии доктрины правления на основе согласия, придумав романтический образ “древней конституции” Англии, согласно которой правившие страной короли всегда уважали обычаи этой страны. Сводом обычаев служило обычное право, которому принадлежало последнее слово в руководстве общественной жизнью, поскольку оно было создано и признано народом, а также имело свои корни в “общем праве и смысле”52. По Куку, верховным толкователем законов государства не может быть ни король, ни парламент, ни даже они оба, выступающие совместно, а единственно обычное право в интерпретации, которую дает ему суд53. Никто больше Кука не способствовал утверждению господствующего в британской и американской культуре мнения, что в различении правого и неправого закону принадлежит роль верховного арбитра не только в гражданских и уголовных, но и в государственных делах54. Современные ученые почти единодушно считают, что заявления Кука о верховенстве закона в истории Англии не соответствовали действительности, но за ним признается заслуга в установлении принципа (выраженного словами Томаса Пейна), согласно которому “закон есть король”. Это имело далеко идущие последствия, ибо означало: о том, что по закону могут и чего не могут делать правительства, судить в конечном счете дано юристам. Английские суды рано начали заниматься конституционными вопросами и выносить решения о соответствующих полномочиях короны и парламента, то есть проявлять власть, которой суды не имели ни в какой другой стране55. В молодые годы Кук был сторонником королевского абсолютизма; лишь после восшествия на престол Якова I он, находясь на посту главного судьи, примкнул к оппозиции, настаивая, что у королей нет права судить; лишь судьям дано толковать закон. Он прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как его принципы возобладали в годы правления Карла I.

Развитие английского обычного права шло тем путем, который рано или поздно должен был привести к столкновению между королем и общинами. Дарованные короной “свободы” были привилегиями для немногих избранных; обычное право, однако, служило защитой частной собственности и личной свободы всех: “В правление Елизаветы и королей династии Стюартов именно поддерживаемые обычным правом представления о личных правах, правах собственности и свободе пришли в противоречие с прерогативами монарха. Были подготовлены условия, в которых обнаруживался двойной смысл слова “свобода”. Его можно было понимать либо как дарованные Великой хартией “libertatis”, то есть привилегии, полученные землевладельцами из рук монарха, либо как свободу покупать и продавать, свободу от насилия, от посягательств на частные владения и имущество сообразно общепризнанным обычаям, составлявшим обычное право. Одно с другим было несовместимо. Одно отрицало другое. Свобода, понимаемая как благо, данное королевской властью, соответствовала отношениям высшего и низшего; свобода в духе обычного права означала равенство членов одного класса. Первая (freedom) была правом на участие в привилегиях тех, кто пользовался особым расположением вышепоставленной особы. Вторая (liberty) была признанным в обычным праве равенством взаимоотношений людей, принадлежавших к одному классу, будь то привилегированному или нет. Свобода равных не совмещалась со свободой неравных.

именно этим противоречием и двойственным пониманием свободы отмечена долгая борьба, развернувшаяся в семнадцатом столетии и завершившаяся в 1700 году актом об упорядочении власти”56.

4.Налогообложение

Лежавшее на англичанах налоговое бремя традиционно было очень легким, и в правление Елизаветы налогов с них брали меньше, чем с кого-либо еще в Европе. Высшие классы платили налоги в порядке самообложения, ставки для них назначали не профессиональные бюрократы, а местные джентри, разделявшие заинтересованность самих налогоплательщиков в том, чтобы эти ставки были пониже57. И конечно же, парламент, которому принадлежало последнее слово в делах налогообложения, заботился, чтобы король не мог добиться фискальной независимости.

В 1330-е годы, накануне начала Столетней войны, Эдуард III ввел налог на движимое (личное) имущество, требовавший ежегодного парламентского подтверждения. Устанавливался сбор в одну десятую с личного достояния для жителей городов (borough) и одну пятнадцатую для обитателей сельской местности (shires). Это был так называемый сбор “по разнарядке”: назначалась сумма, которую надо было получить по стране в целом, а затем общинам поручалось разверстать ее среди налогоплательщиков. Постепенно этот сбор был заменен “субсидией”, “оценочным” налогом на имущество58. Субсидия образовала основу ассигнований, которые парламент выделял короне. В военное время парламент увеличивал ее вдвое, втрое, а то и вчетверо.

Другим источником доходов короны, причем приобретавшим все большее значение, были таможенные пошлины. С согласия парламента корона пользовалась правом взимать пошлины с ввозимого в страну вина и с вывозимой шерсти; эти пошлины были известны под названием “потонных и пофунтовых” (“tonnage and poundage”)*.

----

* “Потонные” взимались с шерсти, а “пофунтовые” — с вина.

------------

На получение доходов этого вида парламент впервые предоставил пожизненное право Ричарду II в 1397 году, а затем (до 1625 года) постоянно давал каждому очередному королю или королеве при его или ее восшествии на престол59. В шестнадцатом и семнадцатом веках вместе с ростом внешней торговли Британии росли и доходы от таможенных сборов вплоть до того момента, когда в 1625 году палата общин, как мы увидим, отказалась предоставить Карлу I пожизненное право на потонные и пофунтовые, пожелав ограничиться годичными ассигнованиями из опасений, что король окажется финансово от нее независимым. Этот отказ породил глубокий конституционный кризис, переросший в гражданскую войну.

5.Тюдоры

В год восшествия на трон Тюдоров (1485) население Англии и Уэльса составляло, по нынешним оценкам, примерно три миллиона человек, две трети которых были сельскими жителями. С крепостной зависимостью было по существу покончено, и большинство составляли свободные люди. Собственник земли йомен был свободен от каких бы то ни было феодальных повинностей, а арендаторы чувствовали себя спокойно, уверенные, что ни землю у них нельзя отнять, ни плату за нее повысить60.

Подобно своим предшественникам, Тюдоры в мирное время основную часть доходов получали как земельную ренту, поступавшую из королевских владений, и за счет традиционных феодальных сборов61, дополнявшихся поступлениями от весовых пошлин. Однако доля поступлений из королевских поместий сокращалась и к 1485 году едва достигала 30 процентов доходов короны62. Положение временно изменилось к лучшему при Генрихе VIII, который расширил королевские владения, отобрав зéмли больше чем у восьми сотен монастырских и церковных держателей. Поступления от этой секуляризированной собственности давали 140 тысяч фунтов стерлингов годового дохода, что несколько превышало обычные поступления в королевскую казну63. Экспроприация прошла, не вызвав яростного сопротивления, потому что монастырские земли по большей части сдавались в аренду, а их арендаторов король оставил на месте64. При том, что имело место явное нарушение прав собственности, эти изъятия земли не выглядели произволом, потому что проводились с согласия парламента65. отобранные земли частью были включены в королевские владения, некоторые переданы фаворитам короны, а в основном проданы, чтобы покрыть расходы на войну66. От этих продаж больше всего выиграли джентри, но поживились и некоторые йомены, купцы и ремесленники, тем самым пополнив собой ряды земельных собственников67. Ко времени кончины Генриха VIII лишь треть бывших монастырских земель оставалась во владении короны68. В итоге существенного расширения возможностей короля жить “на свои” не произошло.

Королева Елизавета (правила с 1558 по 1603 год) унаследовала обширные земельные владения, но и при этом на покрытие своих нужд доходов от земли ей не хватало по причине коррупции и плохого управления королевскими поместьями69. Вдобавок общеевропейская инфляция обесценивала поступавшие в королевскую казну деньги, так что расходы росли, а плата за землю оставалась неизменной: по существующим оценкам, уровень инфляции в Англии семнадцатого века превысил 300 процентов70. О том, сколь невелик был постоянный королевский доход Елизаветы, можно судить по тому факту, что по возвращении Фрэнсиса Дрейка из пиратского набега на берега Америки один из его кораблей доставил добычу, по стоимости равную двухлетним поступлениям в королевскую казну71. А королевские расходы быстро росли — главным образом из-за войны с Испанией. С 1588 по 1601 год парламент выделил на эту войну около 2 миллионов фунтов, но действительные затраты были вдвое больше72. Нехватка средств вынудила королеву заняться распродажей коронных земель. Из-за этого ее годовые поступления от королевских поместий сократились со 150 тысяч до 110 тысяч фунтов стерлингов73. Финансовая нужда была одной из причин, по которым к концу своего правления королева была вынуждена собирать парламент чаще.

При Тюдорах, особенно при Генрихе VIII, власть парламента существенно возросла. Все политические начинания короля Генриха получали одобрение парламента. Как и все короли династии Тюдоров, Генрих предпочитал править с опорой на согласие парламента, а не указами74. Обычные для его правления долгие парламентские сессии имели следствием образование группы опытных законодателей, спаянных единым корпоративным духом: к концу шестнадцатого столе тия членство в палате общин стало высоко ценимой привилегией75. Но и при этом парламент не стал еще непременной составной частью конституционного устройства, поскольку никакого обязательного расписания созыва палаты не существовало и собиралась она по усмотрению короля76. А корона использовала это свое право главным образом при острой нужде в деньгах для покрытия расходов на войну. Генрих VIII созывал парламент каждые 4,2 года, Елизавета — каждые 4,5 года77. Стало быть, как и в средние века, не было еще понятия “парламент”78, речь шла лишь об отдельных “парламентах”.

Тем не менее идея парламента как важной составной части конституционного устройства государства носилась в воздухе. Ее настойчиво проводил сэр Томас Смит в книге “Республика Англия” (The Commonwealth of England — написана в 1565, но впервые издана в 1585 году). Смит считал, что парламент не есть ни придаток короны, ни противовес ей, а является важным элементом верховной власти, которую Смит определил как “король-в-парламенте”. В 1610 году парламент официально принял эту доктрину, объявив, что верховная власть принадлежит “королю-в-парламенте”, а не “королю-в-совете”79.

Нерушимый принцип, запрещавший королю вводить новые налоги без согласия парламента, создал в Англии некое партнерство, при котором корона и общины делили между собой власть не только теоретически, но и на деле. Предпринимавшиеся как Генрихом VIII, так и королевой Марией попытки обойти парламент посредством принудительно размещаемых займов были встречены таким яростным сопротивлением, что их пришлось оставить80. Далее, корона признала, что она не может сама провозглашать законы. И наконец, действовали суды, приговоры которых, основанные на исторических прецедентах, ограничивали произвол королевской власти в обращении с подданными81. С учетом этих ограничений королевской власти некоторые современные историки считают непозволительным говорить о “деспотизме” Тюдоров. “Ошибки и промахи правительств при Тюдорах”, пишет Г. Р. Элтон, один из виднейших знатоков того времени, “не дают оснований отрицать наличие власти закона, по которому они правили”82.

Так сложился политический климат, который в дальнейшем не дал осуществиться ни одной попытке Стюартов, сменивших на троне Тюдоров, навязать Англии режим королевского абсолютизма, а в конце концов подчинил корону парламенту.

6.Ранние Стюарты

Король Яков I, первый из Стюартов, твердо верил в божественное право королей; в защиту его он даже написал трактат “Истинное право свободных монархий” (1598). Под “свободной монархией” он разумел то, что двадцатью годами раньше Жан Бодэн определил как “суверенитет”, то есть верховную власть, не знающую никаких ограничений: короли “выше закона” потому, мол, что они сами творят законы и за свои действия ответственность несут только перед Богом83. Яков был убежден, что является собственником всего вещественного имущества своей страны и полномочен использовать его по своему усмотрению: короли, подобно отцам, обладают правом лишать наследства своих детей-подданных. Может быть, нравственность, но ни в коем случае не закон, обязывает монархов уважать права собственности подданных. Эта доктрина родилась во Франции и была завезена в Англию через Шотландию, откуда явился Яков. Она шла вразрез с традициями, укоренившимися в Англии с древнейших времен, и поистине понадобилась бы революция, чтобы воплотить ее в жизнь.

Яков унаследовал пустую казну и долг в 400 тысяч фунтов стерлингов, который к 1608 году он умудрился более чем удвоить84. К 1615 году торговцы отказались давать ему кредиты85. Швыряя целые состояния на покупку драгоценностей и предметов роскоши, он не добавил “здоровья” состоянию своей казны. Печальное положение его финансов усугублялось общеевропейской инфляцией, давшей себя почувствовать уже при его предшественнице Елизавете. Поэтому, каковы бы ни были его теоретические притязания на имущество подданных, на деле их собственность была для него недосягаема, и, чтобы сводить концы с концами, ему приходилось пользоваться очень ловкими приемами. Он добывал деньги, торгуя титулами, и взимая тысячу фунтов, например, за барона, назначал пропорционально бульшую плату за более высокие звания86. Получив отказ в кредитах из частных источников, он обратился к практике принудительных займов. Но главным образом он полагался на хорошо освоенную продажу коронных земель. За первое десятилетие его правления корона рассталась с поместьями общей стоимостью в 665 тысяч фунтов, и только за один год (1610) объем продаж составил 68 тысяч фунтов87. Поскольку Яков столь же щедро раздавал поместья своим шотландским любимцам, к 1628 году коронные земли “перестали быть существенным источником королевского дохода”88. Поступления от них, составлявшие при восшествии Якова на трон около 100 тысяч фунтов в год, сократились к 1640 году до 50–55 тысяч фунтов, а возможно, упали и до более низкого уровня89. В результате сын и преемник Якова Карл I испытывал еще бóльшую нужду в деньгах, добывать которые он старался по возможности с участием парламента, но, если не было надежды им заручиться, то и без него.

Именно в правление Карла I, в 1640–1642 годах, начались волнения, которые преобразили Англию и сделали ее первой парламентской демократией мира; занявшие почти полвека, эти волнения завершились тем, что после бегства Якова II во Францию парламент предложил корону Вильгельму и Марии на условии официального признания ими наложенных на их власть ограничений.

Карл I восстановил против себя своих подданных по существу с момента восшествия на трон в 1625 году. Сначала враждебное отношение к нему питалось главным образом подозрениями насчет его религиозных предпочтений, и во всех событиях, прокладывавших дорогу гражданской войне, религия, политика и налоговые дела оказывались неразрывно между собой связанными. Новый король женился на дочери французского короля Людовика XIII, ревностной католичке. Добиваясь ее руки, он вынужден был пообещать всяческие уступки своим подданным-католикам. Английские протестанты, особенно обладавшие большой силой избиратели-пуритане, стали побаиваться, что следующим на троне окажется католик. Но скоро главным предметом споров между королем и страной стали налоги: в своем эссе “О мятежных призывах и бедствиях”, переизданном в год, когда Карл стал королем, Фрэнсис Бэкон объяснил, что “мятежные призывы” рождаются, во-первых, из-за “новшеств в религии” и, во-вторых, из-за “налогов”.

В начале семнадцатого века среди англичан господствовало мнение, что собственность является сутью свободы: “Сказать, что некая вещь является чьей-то собственностью ... было вполне равнозначно утверждению, что данную вещь нельзя взять у этого человека без его согласия. Взять собственность без согласия значило украсть и таким образом нарушить восьмую заповедь”90.

Откуда следовало, что король не вправе облагать своих подданных налогом или иным образом забирать часть их имущества, не получив на то согласия, выраженного ими через своих представителей. Так что в центре революционного кризиса в Англии при ранних Стюартах оказался вопрос о собственности.

• Было бы ошибочно полагать, что возведенное в принцип неприятие финансовой политики короны появилось задним числом как придуманное со временем благовидное объяснение действий оппозиции. С первых дней правления Якова I среди англичан были распространены два различных взгляда на соотношение между королевской властью и собственностью подданных. Абсолютная королевская власть противостояла абсолютной собственности. Столкновение было неизбежно91.

Иными словами, политическое сопротивление абсолютизму ранних Стюартов вдохновлялось защитой собственности, которая сама получила политическое измерение. Парламентская оппозция, появившаяся при Карле I и переросшая в мятеж при его преемнике, не столько настаивала, чтобы король созывал парламенты и уважал их права в налоговых делах, исходя из исторических прецедентов или конституционных принципов, сколько ссылалась на эти прецеденты и эти принципы, отстаивая нерушимость прав собственности.

Распространялись, однако, еще более серьезные опасения, что в стремлении утвердить свою абсолютную власть новая династия не ограничится действиями в обход парламента, а попытается вовсе его упразднить. Подозрения не были лишены оснований, ибо на континенте как раз в это время несколько монархов позволили своим парламентам исчезнуть. Во Франции Генеральные штаты последний раз созывались в 1614 году; представительные собрания ушли из жизни Испании, Португалии, Неаполя, Дании и ряда других европейских монархий92. Поэтому “страхи по поводу будущего английского парламента давали о себе знать на каждом его заседании”93. Вызывающе дерзкое поведение парламента при первых двух Стюартах объясняется в значительной мере его желанием набрать как можно больше власти, чтобы обеспечить собственное выживание.

Карл I разделял возвышенные представления своего отца о королевской власти (хотя и не так красноречиво высказывался на сей счет), и в этом его поддерживала супруга, выросшая в абсолютистской атмосфере французского двора. По восшествии на трон он оказался в крайне тяжелом финансовом положении. Чистый доход от его владений был огорчительно мал и не превышал, по-видимому, 25 тысяч фунтов в год, то есть трети того, что получал, став королем, его отец; к 1630 году поступления сократились еще больше — упали до 10 тысяч94. Карл незамедлительно приступил к продаже королевской собственности: в первые десять лет своего правления (1625–1635) он расстался с поместьями общей стоимостью в 642 тысячи фунтов95. Но этих доходов далеко не хватало для удовлетворения неотложных потребностей, которые оценивались в миллион фунтов стерлингов, и Карл вынужден был обратиться к парламенту с просьбой о щедрых “субсидиях” на покрытие военных расходов и для выплат по внешним обязательствам. Парламент 1625 года, подобно своим непосредственным предшественникам, находился под решающим влиянием новой породы представителей джентри, четко сознававших себя “собственниками” Англии и потому не выносивших абсолютистских притязаний короны; голосовавшие за них избиратели в большинстве своем были свободными владельцами земельных участков и сами себя считали “Страной”96.

• Преобладающая роль в оппозиции принадлежала... джентри, особенно высшим слоям джентри. Люди в палате общин, которые вели борьбу за привилегии парламента, за свободу подданных, за незыблемость прав собственности; их друзья и знакомые вне парламента; те, кто более всего сопротивлялся принудительным займам, корабельным сборам и прочим уловкам режима — почти все они были джентри97.

В этом смысле “Страна”, помимо обычных граждан, имела в своих рядах и некоторых пэров, как и нескольких королевских чиновников. Эта группировка представляла собой страшную силу, поскольку она владела землей, устанавливала законы и играла важную роль на местах, где действовала от имени короля98. Насколько Карл I зависел от этой группы в управлении страной, можно судить по тому факту, что вся его профессиональная бюрократия насчитывала 1200 человек, тогда как его французский коллега располагал 40-тысячным корпусом чиновников99. В отличие от континентальной Европы, где борьбу за политическую свободу возглавляли города, в Англии городской средний класс пребывал в весьма сонном состоянии, и руководство движением попало в руки землевладельцев100.

Как следует из документов, составленных палатой общин еще в 1604 году (“The Humble Answer” и “The Form of Apology and Satisfaction”)101, парламентское большинство пришло к заключению, что его собственные привилегии и свободы, среди которых основными были свобода слова и гарантия от произвольного ареста, представляли собой не дар короны, а естественные права всякого англичанина: “Эти люди... стремились отстоять свое право свободного выбора членов парламента, свободу своих должным образом избранных представителей, защитив их от задержания, ареста и заключения в тюрьму в период их парламентского срока, а также право этих парламентариев свободно выражать свои взгляды в палате, не опасаясь преследований со стороны короны... К началу семнадцатого века значительная часть политически активных жителей Англии стала считать привилегии парламента одновременно и основным правом англичан, и важной опорой в защите их прав и свобод”102.

“Наши привилегии и свободы”, провозглашала палата, “это наше право и унаследованное нами достояние, такое же, как сами наши земли и товары”103.

Появилось вдруг понятие “права” и включило в себя все, что ценилось, будь это нечто вещественное или бесплотное. Например, по словам одного современника (сэра Джона Элиота), конфликт, разыгравшийся вокруг королевского принудительного займа 1626/27 года, затрагивал не только вопрос о собственности: “В этом споре речь идет не только о наших землях и имуществе, речь идет обо всем, что мы называем своим”104. Это новое определение стало событием огромного исторического значения, поскольку именно такое понимание “прав” стало основой современных представлений о свободе.

Парламентской оппозиции повезло с руководством, оказавшимся в руках исключительно компетентных и уверенных в себе политиков-джентри, во многих случаях связанных между собой семейными отношениями и узами личной дружбы. Они образовали действенную парламентскую группиров ку с некоторыми признаками политической партии в то время, когда никаких партий еще не было и в помине. Не доверяя Карлу, возмущаясь отсутствием у него ясной политической линии, не соглашаясь с его внешней политикой, они убедили палату ограничиться выделением ему лишь части запрошенных средств. Помимо причиненного таким образом королю ущерба, они его еще и обидели, отказавшись предоставить пожизненное право на сбор таможенных пошлин (“потонных и пофунтовых”), которое было прерогативой английских королей с пятнадцатого века; теперь это право, если и должно было предоставляться вообще, то только на годичный срок. К столь радикальному решению палату подтолкнул впечатляющий рост английской внешней торговли, который сильно увеличил поступления от таможенных сборов и тем самым возбудил опасения, что корона может стать независимой от парламента. Объем таможенных сборов рос действительно необыкновенно высокими темпами: со скромных 50 тысяч фунтов стерлингов в 1590 году он увеличился до 148 тысяч в 1613-м и достиг 323 тысяч фунтов в 1623-м*.

Карл, находясь в жесточайше стесненном финансовом положении из-за войн, которые он неразумно затеял одновременно против Франции и Испании, ответил на это унижение тем, что распустил парламент и, ссылаясь на традиционную королевскую прерогативу, продолжил сбор потонных и пофунтовых без парламентского дозволения. С этих пор налоговые проблемы, которые всегда дополнительно обострялись религиозными разногласиями, стали основной причиной трений между королем и страной.

Второй парламент Карла, собравшийся в первой половине 1626 года, не порадовал короля сколько-нибудь большей благосклонностью. Он потребовал уволить королевского любимца и главного советника герцога Бекингема, у которого склонность к присвоению национального имущества сочеталась с выдающейся бездарностью в управлении национальной армией на поле брани.

----------------------

* Dowell, History of Taxation, I, 195. В казну, однако, попадали не все эти деньги, потому что король, не располагая налаженной гражданской службой, перекладывал сбор пошлин на объединения купцов, в чьих карманах и оседала изрядная доля таможенных поступлений. [Barry Coward, The Stuart Age, 2nd ed. (London and New York, 1994), 109.]

---------------------

Бекингем настойчиво твердил, что его действия, вызвавшие неудовольствие парламента, были точным исполнением приказов короля. В осуждающих его парламентских документах эти утверждения были расценены как несостоятельная попытка оправдать допущенные правонарушения: “Законы Англии говорят нам, что Короли не могут отдавать приказы на свершение дурных или противозаконных дел никакими своими речениями, разве что Жалованными грамотами и с Печатью. Если же дела дурные, эти Жалованные грамоты не имеют силы, и по любому дурному делу, которое воспоследует, за исполнение таких приказов, полагается нести ответственность”105.

В этих суждениях содержалась мысль об ответственности министров перед парламентом — принцип, ставший в дальнейшем одной из опор английской конституции106. В отместку король распустил парламент.

Столкнувшись с враждебно и воинственно настроенной палатой, Карл после 1629 года пытался править без нее, но тут все зависело от его способности финансировать деятельность своего правительства, обходясь без парламентских субсидий. Беда была, конечно, в том, что налогообложение без парламентского согласия широко воспринималось как нарушение английских традиций и неизбежно вело к столкновению с палатой общин и народом, который она представляла.

Король прибегал к различным уловкам. не имея на то парламентского разрешения, он продолжал забирать себе поступления от таможенных сборов. Это страна терпела. Но он переполнил чашу народного терпения, когда потребовал у своих состоятельных подданных предоставить ему “займы”, указав при этом, кто и сколько должен ему дать. Сотни англичан отказались платить, и семьдесят семь человек — среди них будущая знаменитость Джон Гемпден — подверглись аресту. Этих людей, в народе окрещенных “патриотами”, правительство держало в тюрьме “без указания причины”, что породило серьезные сомнения в желании короля уважать закон и права своих подданных.

Действуя таким образом, король увеличил свои доходы до 600 тысяч фунтов, но этих денег все равно было недостаточно для покрытия его нужд. Следуя совету находчивого консультанта по налогам, он шел и на другие ухищрения, используя приемы, в большинстве случаев известные по прошлой английской истории, но в его время уже ставшие, согласно широко распространенному мнению, противозаконными.

Поскольку издержки военных действий против Франции и Испании — одна война разорительней другой — продолжали расти, король попытался получить дополнительные средства, созвав еще один, свой третий по счету, парламент (1628). Это собрание готово было пойти навстречу его желаниям, но только в обмен на политические уступки. Один из парламентских вождей предложил дать королю деньги, связав его условием, что он приложит свою печать к закону, официально обязывающему его соблюдать традиционные права и свободы подданных. Документ, первоначально составленный сэром Эдвардом Куком, прежде судьей, а теперь членом парламента, известен как “Петиция о праве”. Петиция, которую палата лордов поддержала, а Карл согласился подписать, устанавливала, что “ни один человек не будет отныне принуждаться к уплате или выдаче каких-либо подарков, займов, пожертвований или налогов, иначе как с общего согласия, выраженного парламентским актом”107. Запрещались также конфискация земельных владений, заключение в тюрьму или казнь “без предписанного законом разбирательства”108. в июне 1628 года король подписал петицию и получил от парламента испрошенные им деньги. Об этом эпизоде сказано, что он был “первым решающим шагом на пути к современной свободе, к такой свободе, какой мы ее знаем в нашем мире”109. Подписав петицию, король официально ставил в зависимость от парламентского согласия поступление в его казну всех и всяческих доходов, за исключением того, что он мог получить от собственных сильно сократившихся владений, от добровольно предоставляемых ему займов и за счет сохранившихся у него феодальных прав. Так обстояло дело по крайней мере в теории, ибо парламент не располагал средствами претворения этих положений в жизнь, а король продолжал собирать потонные и пофунтовые, отправляя в тюрьму купцов, отказывавшихся их платить. Предписания петиции стали частью конституции только шестьдесят лет спустя.

В 1629 году получивший свое Карл распустил парламент под предлогом, что тот посягнул на королевские полномочия, и следующие одиннадцать лет правил единолично. Он наполнил свои сундуки, продавая частным лицам монопольные права (исключительные права на производство и сбыт определенных товаров)* и расставаясь со все новыми и новыми землями из своих ставших уже крохотными владений. Он считал себя вправе обходиться без парламента, на который смотрел как на довесок к собственным полномочиям созывать это собрание, определять продолжительность его работы и решать вопрос о его роспуске110. Чтобы смягчить свои финансовые невзгоды, Карл заключил мир с Францией (1629) и Испанией (1630). В 1630 году он, возрождая средневековый обычай, потребовал от собственников земель, которые приносили 40 и более фунтов годового дохода, либо стать рыцарями, либо принять рыцарское звание; отказы влекли за собой наложение штрафов, которые дали казне 170 тысяч фунтов стерлингов111. Такими способами он добился, по существу, финансовой и политической независимости.

Но в 1634-м и последующие два года Карл опять вышел за пределы того, что его подданные готовы были терпеть как допустимое в области налогов и сборов; он стал взимать “корабельные деньги” с городов и графств, расположенных вдали от моря. Корабельные деньги были налогом, который с четырнадцатого века английские короли, не спрашивая согласия парламента, имели право собирать в любом случае, когда, по их мнению, над страной нависала угроза извне. Облагались этим налогом порты и прибрежные города. Деньги из этого источника направлялись на снаряжение военного флота. Жизнь очень многих англичан была связана с морем, они гордились своим военным флотом и корабельные деньги платили охотно. Но Карл двояко нарушил традицию: во-первых, он потребовал уплаты корабельных денег в то время, когда никакой видимой внешней угрозы Англии не было, и во-вторых, обложил этим налогом удаленные от моря города и графства, с которых его никогда прежде не собирали. Это сразу же вызвало сопротивление, потому что назначенный сбор был воспринят как налог, на который, следовательно, требовалось согласие парламента.

-------------------

* В 1624 году палата общин закрыла лазейку, объявив монополии противозаконными. Корона обошла этот запрет, продавая монопольные права — переименованные в “патенты” — авторам ценных производственных новшеств. Вскоре после этого, в 1648 году, Массачусетс разрешил предоставление монополии на новые изобретения, “которые дают прибыль стране”. [James W. Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right, 2nd ed. (New York and Oxford, 1998), 19.] Патенты на интеллектуальную собственность впервые, как считается, появились в пятнадцатом веке в Венеции.

-------------------

Именно этим своим решением король более всего восстановил против себя страну, и не в последнюю очередь потому, что оно затрагивало тысячи мелких держателей земли и домовладельцев. Карл обратился в суд за подтверждением своего права на сбор корабельных денег, когда над страной нависает опасность112, “опасностью” же в данном случае были разгулявшиеся поблизости от берегов Британии пираты. Доводом короны в пользу взимания налога за пределами прибрежных местностей было то, что, коль скоро в опасности страна, то и издержки своей обороны должна нести страна в целом. Но убедить страну не удалось, и сопротивление продолжало нарастать. Неповиновение, выказанное не только плательщиками, но и сборщиками налогов, привело к тому, что король получил лишь пятую часть затребованных им корабельных денег113. Один член парламента, наделенный чувством юмора, говорил, что раз уж, требуя корабельные деньги от городов и графств внутри страны, король указывает тем самым на отсутствие имущества у его подданных, то и поднимать вопрос о дальнейших субсидиях королю просто бессмысленно, ибо не может ничего дать тот, кто ничего не имеет114.

Несколько англичан, проживавших вдали от моря, отказались платить корабельные деньги. Один из них был привлечен к суду, и ему грозила тюрьма. Это был Джон Гемпден, хорошо образованный богатый землевладелец-пуританин, который прежде провел в тюрьме около года за отказ от выдачи королю денег в виде принудительного займа. В 1637 году Гемпден, чей годовой доход, как считается, превышал 1500 фунтов стерлингов, отказался уплатить назначенные ему 20 шиллингов корабельных денег. Бросив такой вызов короне, он сразу сделался народным героем. Разбор его дела судом казначейства в 1637/38 году стал вехой в конституционном развитии Англии. Все двенадцать судей по делу Гемпдена были назначены королем и занимали свои должности как его ставленники. И тем не менее правосудие при Стюартах ни в коем случае не было отдано на милость королевской власти, особенно если подсудимый пользовался народной поддержкой: как правило, корона в судебные процессы не вмешивалась. Судьи выслушали адвокатов, представлявших как королевскую сторону обвинения, так и защиту обвиняемого. Один из поверенных Гемпдена Оливер Сент Джон произнес сильную речь в защиту своего клиента, доказывая со ссылками на исторические прецеденты, восходящие к англосаксонским временам, что действия короля противозаконны. Говорил он так: “Если Его Величество... может без обращения к парламенту назначить вычет из имущества обвиняемого в сумме XX (20) ш(иллингов), ... почему по той же логике Закона это не могли бы быть и XX фунтов стерлингов, и так до бесконечности; откуда можно заключить, что если Подданный обладает хоть чем-нибудь, то владеет он этим не по Закону, а целиком по Милости и Доброте Короля”*.

Король в конечном счете выиграл суд ничтожнейшим перевесом голосов, в его пользу вынесли решение семеро из дюжины судей. Большинство определило, что король один лишь может решать, что составляет угрозу стране, и имеет не только право, но и обязанность требовать от своих подданных участия в ее защите115. Гемпдена обязали уплатить требуемые деньги. Тем не менее приговор был воспринят как моральное поражение Карла как потому, что он выиграл столь незначительным большинством голосов, так и потому, что наиболее уважаемые судьи встали на сторону обвиняемого. Биограф Гемпдена говорит, что он был “первым членом палаты общин, которого вся страна славила как народного вождя”116.

Специалиста по истории России суд над Гемпденом поражает как своего рода умопомрачительное событие, потому что в этой стране за семь с лишним столетий ее истории не было ни единого случая, чтобы подданный не повиновался своему верховному властителю и чтобы при этом его соглашались выслушать в суде.

В 1640 году Карл в надежде заручиться средствами для подавления мятежа, вспыхнувшего в Шотландии в ответ на его религиозную политику, созвал новый парламент, но распустил его, едва тот отказался выделить деньги на борьбу с мятежниками (которым парламентарии тайно сочувствовали). Это собрание представителей общин навсегда осталось известным как Короткий парламент.

--------------

* The Trial of John Hambden, Esq... in the Great Case of Ship-Money Between His Majesty K. Charles and That Gentleman (London, 1719), 31. Сент Джон эхом повторил слова, произнесенные в палате общин за четверть века до этого сэром Гербертом Крофтсом: “Если король может взимать налог собственной абсолютной властью, тогда никому не дано знать, чем же он владеет, ибо это зависит от милости короля”. [J. P. Sommerville, Politics and Ideology in England, 1603–1640 (London and New York, 1986), 154.] Это говорит о том, как широко идея была распространена.

-------------

Теперь финансовое положение Карла стало критическим; уже даже лондонские частные банки отказывали ему в новых займах. Позднее в том же году, отчаянно нуждаясь в деньгах, чтобы заплатить армии, воевавшей против шотландских захватчиков, король согласился созвать еще один парламент, которому суждено было заседать одиннадцать лет и войти в историю под именем долгого парламента. На сей раз противники короля, в чьих рядах были и отсидевшие в тюрьме за отказ давать деньги в порядке принудительного займа, и виновные в других политических прегрешениях, численно превосходили его сторонников почти вдвое117. Руководил ими сложившийся мастер парламентской борьбы Джон Пим, который повел на короля лобовое наступление, зная что парламентское большинство может рассчитывать на поддержку страны. Пим использовал тяжелое финансовое положение короля, чтобы навязать ему власть общин в большей степени, чем это удавалось сделать в отношении любого из прежних английских монархов.

В декабре 1640 года общины объявили, что прежние действия короля по сбору корабельных денег не соответствуют закону, и отменили приговор Гемпдену на том основании, что он идет “вразрез и не согласуется с законами и статутами страны, правом собственности и свободой подданных”118. Затем палата поставила под свой надзор чиновников короля, обязав их отчитываться в своей деятельности перед парламентом; и, будто этого было мало, повелела таможенным чиновникам не давать королю денег больше, чем требовалось для содержания его двора119. Ослабленному и непопулярному королю не оставалось ничего иного, как подчиниться этим унизительным решениям.

Желая исключить повторение недавнего случая, когда парламент не созывался в течение одиннадцати лет, Долгий парламент в 1641 году принял, а король, опять-таки нехотя, подписал “Акт о трехлетнем сроке”, требовавший, чтобы парламент собирался не реже чем раз в три года, независимо от того, распорядится корона о его созыве или нет; при этом на заседания парламентариям отводилось не менее пятидесяти дней120. Далее, парламент объявлял противозаконными любые единолично принятые королем решения об отсрочке созыва парламента, перерыве в его заседаниях либо о его роспуске121. И с этим ограничением его власти король вынужден был смириться. Быстро один за другим последовали другие революционные постановления: одно объявляло незаконным не согласованный с парламентом сбор потонных и пофунтовых; другим упразднялись так называемые суды королевской прерогативы, включая ненавистную звездную палату и высокую комиссию (суд по церковным делам), то есть административные учреждения, выполнявшие судебные функции; третье лишало законной силы все судебные решения по делам отказавшихся платить корабельные деньги.

Несмотря на уступки со стороны короля, вражда между ним и парламентом нарастала, подогреваемая религиозными разногласиями и бестактным поведением монарха. Каплей, переполнившей чашу терпения короля, стало выдвинутое в 1641 году предложение Пима и его партии лишить короля права назначать высших чиновников и вывести из-под его власти армию. В начале 1642 года, в обстановке, грозившей взрывом насилия, Карл покинул Лондон. Его отъезд стал вехой, отметившей начало гражданской войны, которая расколола страну на партии сторонников и противников королевской власти. Кавалеры, разбогатевшие милостью короны, поддерживали карла, тогда как круглоголовые, купцы, йомены и другие представители среднего класса, включая пуритан, встали на сторону парламента.

Гражданская война, длившаяся с 1642 по 1648 год, закончилась решающей победой армии “новой модели” под командованием Оливера Кромвеля и увенчалась казнью короля в январе 1649 года.

7.Республика

Республика конфисковала все королевские владения (кроме лесных угодий). Бóльшая часть этих земель была продана, впопыхах и часто по ценам ниже действительной рыночной стоимости, ввиду настоятельной необходимости выплатить жалованье армии, которая была главной опорой республики122. Долгий парламент в свою очередь объявил подлежащими конфискации земельную собственность роялистов, помещиков-католиков и церкви. Недавние исследования показали, однако, что на деле, прибегнув к тем или иным уловкам, многие роялисты и помещики-католики сумели сохра нить свою собственность и состав дворян-землевладельцев не изменился123.

Палата общин назначила Кромвелю годовое содержание в 1,3 миллиона фунтов стерлингов, что послужило образцом для финансирования короны после реставрации124.

Поскольку республика держалась на армии, а армия стоила очень больших денег, резко выросло налоговое бремя, возложенное на народ Британии. И тем не менее нация несла это бремя без особого сопротивления — в резком отличии от того ожесточения, с каким она противилась налогам и прочим поборам, вводимым без участия парламента125.

8. Поздние Стюарты

Одно время историки полагали, что после реставрации к короне вернулась лишь часть конфискованных земель, поскольку отобрать их у новых владельцев было затруднительно126. Но недавние научные изыскания показали, что в действительности Карл II при коронации вернул себе “по существу все коронные земли”127. Из тех, у кого отобрали королевские поместья, некоторые получили компенсацию за эту утрату, другие же остались ни с чем128. Возвращенные короне земли приносили теперь, однако, столь малый доход, что его едва хватало на содержание королевы-матери и супруги короля129.

После реставрации стало очевидно, что налоговая система Англии, корнями все еще уходившая в феодализм, целиком подлежит пересмотру. Новый король Карл II отказался от крайне непопулярных феодальных привилегий, вроде права на выморочное имущество и права опеки, которые были для короны важным источником не зависящих от парламента поступлений130. Взамен ему была дана пожизненная годовая рента в 1,2 миллиона фунтов, причем эту сумму установили как увеличенный на одну треть доход Карла I, оцененный в 900 тысяч фунтов*. Карл II получил затем пожизненное право на сбор весовых пошлин131.

----------------------

* C. D. Chandaman, The English Public Revenue, 1660–1688, (Oxford, 1975), 263–64. Впервые платить королю содержание в обмен на его отказ от привилегий парламент предложил в 1610 году, но тогда из этой затеи ничего не вышло. [Gordon Batho in Finberg ed., Agrarian History, IV, 273.]

---------------------

Предполагалось, что из этих поступлений он должен был не только покрывать личные расходы и траты двора, но и содержать гражданскую службу. Это был последний вздох средневекового представления, согласно которому королю належало жить на собственные средства и обращаться к парламенту за деньгами только в чрезвычайных обстоятельствах, создаваемых угрозой национальной безопасности132.

О том, как сильно с 1558 по 1714 год сократилась возможность английской короны существовать за счет собственных средств, очевидным образом свидетельствуют следующие данные, которые показывают поступления в королевскую казну в процентном отношении к национальному доходу:

1558—160328,83%

1604—2520,41%

1625—4012,24%

[1649—593,16%]

1661—855,41%

1686—886,97%

1689—17141,98%133

Помимо ограничения доходов короля назначенным ему денежным содержанием, общины после тщетных попыток, предпринимавшихся еще с четырнадцатого века, утвердили новый принцип, согласно которому парламенту предоставлялось право знать, каким образом монарх расходует полученные средства. Соответственно, был создан Комитет государственных счетов, и на вошедших в него членов парламента возложили обязанность следить, чтобы суммы, выделенные на военные и другие четко указанные цели, использовались королем не иначе, как строго по назначению134. Задача такого финансового контроля потребовала регулярного созыва парламента. Трехгодичный закон 1664 года заменил одноименный закон, принятый в 1641 году, смягчив его, но сохранив требование о созыве парламента каждые три года135. В действительности между 1660/61 и 1676 годами ввиду потребности короны в деньгах парламенту пришлось собираться (за единственным исключением) ежегодно136. Эти меры, вытекавшие из необходимости финансового контроля, в конце концов превратили парламент в неотъемлемую часть конституционного строя Англии137.

Несмотря на строгость денежных ограничений, которым парламент подверг корону, к началу 1680-х власть короля опять стала возрастать, в значительной мере вследствие его окрепшего финансового положения. Сдерживая свои расходы и повышая собираемость налогов, а также наживаясь на растущих таможенных поступлениях, Карл II разбогател138.

Яков II, его брат и преемник, воспользовался этим вновь обретенным богатством, чтобы утвердить свою независимость от парламента. Парламент повысил его годовое денежное содержание до 1,85 миллионов фунтов стерлингов, которое вместе с тем, что он имел как герцог Йоркский, давало ему доход в 2 миллиона фунтов в год139. Парламент был затем распущен и в оставшиеся три года правления Якова не собирался ни разу.

И Карл II, и Яков II приносили клятву никогда не “посягать” на собственность своих подданных140. Но к этому времени понятие “собственность” наполнилось содержанием, сблизившимся по смыслу со “свободой”, и охватывало все, что англичанин считал своим врожденным правом, включая в значительной мере и свою веру.

Яков II лишился трона главным образом по религиозным причинам. Его собственная преданность католицизму и решительное намерение остановить действие направленных против католиков законов, в надежде обеспечить торжество католической веры в Англии, повергли в беспокойство и вигов, и тори, и не только из-за угрозы, которую это создавало для утвердившейся религии, но и потому, что большинство англичан отождествляли католицизм с абсолютизмом королевской власти. Его окрепшее финансовое положение “подогрело” также опасения насчет судьбы парламента. Противники короля установили связь с Вильгельмом Оранским, статхаудером Нидерландов и внуком Карла I, а также его женой Марией, дочерью Якова II, — твердыми протестантами. Когда в ноябре 1688 года Вильгельм вторгся в Англию с целью захватить трон и втянуть страну в большой союз против Франции, бедолаге Якову осталось только отречься от короны и бежать.

9.Славная революция

В отличие от естествоиспытателей, которые могут убедительно подтвердить свои выводы повторением подсказавших их опытов, историки действуют в мире впечатлений, которые могут убеждать или не убеждать читателей, но никогда не могут быть воспроизведены так, чтобы не оставить и тени сомнения. Поэтому, если первые расширяют и углубляют установленные истины, то вторые постоянно занимаются их пересмотром. Каждое поколение историков выдвигает свои притязания на оригинальность, которая сегодня лежит в основе их репутаций, создаваемых за счет того, что подвергаются сомнению труды их предшественников, обычно за счет подчеркиваемого несогласия в отношении некоторых тонкостей. Замыкающие этот ряд и не находящие возможности ревизовать ревизионистов иногда впадают в такое отчаяние, что совершают пересмотр высшего порядка, объявляя все исторические свидетельства не имеющими значения, а саму историю несуществующей. Когда достигается эта стадия — как она недавно была достигнута нелепым движением, известным под именем “постмодернизма”, — с рук сходит все что угодно. Именно по этой причине последним словом в суждениях о любом историческом явлении часто оказывается как раз то, что говорилось с самого начала.

Революция 1688 года не была вызвана ни социальными волнениями, ни экономическим кризисом и поэтому не соответствовала обычному понятию революции, по каковой причине многие историки-ревизионисты не признают в ней ничего большего, чем дворцовый переворот. Когда она свершилась, Англия была страной покоя и процветания141. События 1688–89 годов и впрямь представляли собой классический дворцовый переворот, осуществленный политиками при поддержке народа, не желавшего видеть над собой католического правителя и воспользовавшегося непопулярностью короля-католика, чтобы избавиться от него и посадить на его место двух твердых в вере протестантов, у которых в качестве платы за трон были вырваны критически важные политические уступки.

Бегство Якова II во Францию было расценено как равносильное отречению. Созванный в 1688 году парламент был избран должным образом, но поскольку он собрался без короля, его окрестили парламентом-конвентом. Это было консервативное собрание в том смысле, что посредством проведенной им революции имелось в иду восстановить стародавние традиции. На практике же его действия были скорее радикальными.

Перед тем как возложить корону на Вильгельма и Марию, парламент-конвент предъявил им Декларацию прав. Поспешно составленная в феврале 1689 года в виде повторения обычных требований парламента, она была поименована “Актом о правах и свободах подданных и о порядке наследования короны”. Поскольку у парламента не было конституционной основы, его вожди сочли необходимым переделать декларацию в статут. Таковой явился в виде Билля о правах, подписанного Вильгельмом III и ставшего законом в декабре 1689 года142. Билль о правах, названный одним историком “величайшим конституционным документом (английской истории) после Великой хартии вольностей”, воплотил в себе представления парламентского большинства о древних основах английских свобод143. На короля возлагалось обязательство не приостанавливать действия законов* и не вводить налогов без согласия парламента. В дополнительных статьях устанавливались необходимость согласия парламента на содержание постоянной армии в мирное время, право подданных-протестантов на ношение оружия для самообороны, гарантии свободы слова парламентариям и обязательность частых созывов парламента. Право на весовые сборы и пошлины с перевозимых грузов было сохранено за Вильгельмом и Марией только на четыре года лишь потому, что, говоря словами палаты общин, “это было лучшей гарантией народу, что парламент будет созываться часто”144. (Со временем она смягчилась и новым монархам предоставляла пожизненное право на эти сборы.)

Вильгельм III вел войны постоянно, и это вынуждало его постоянно обращаться к парламенту за средствами. Он созывал парламент каждый год, как делалось и в Нидерландах, откуда он прибыл. Это стало конституционной практикой: с тех пор парламент в Англии проводит свои заседания ежегодно145. Теперь палата общин не только держала в своих руках бюджет короны, но и следила за тем, как тратятся деньги: начиная с 1690/91 года палата общин часто выделяла деньги на конкретные цели и добивалась уверенности, что они расходуются по назначению146. Учреждение Английского

--------

* Выдвигая это требование, парламентарии следовали убеждению, что законы, коль скоро они приняты, “становятся общей собственностью тех, кто их установил” и, соответственно, не могут быть отозваны или изменены иначе, как с согласия всех “собственников”. [Howard Nenner in J. R. Jones, ed., Liberty Secured, Britain Before and After 1688 (Stanford, Calif., 1992), 93.]

---------

банка и оформление национального долга в 1693–94 годах еще больше укрепило финансовую власть парламента, поскольку нормой стало поручительство палаты общин по всем займам короны147. Регулировались акцизы и земельные налоги; впервые в английской истории “налоговые поступления были признаны нормальной составляющей доходов короны”148. Поступления в казну удвоились, и с этого времени англичане несли более тяжелый налоговый груз, чем французы. Полная финансовая зависимость от парламента заставляла корону все чаще обращаться к нему за консультациями по делам внешней политики и даже назначать министров из числа приемлемых для него кандидатов.

Другой важный принцип, резко ограничивший после 1688 года королевскую власть, касался судопроизводства. При Стюартах судьи занимали свои должности по благоусмотрению монарха и могли быть смещены, вызвав чем-либо его неудовольствие. Теперь было введено правило несменяемости добросовестно выполняющих свою работу судей, увольнение которых допускалось лишь за совершенное преступление либо по просьбе обеих палат парламента149. Этим правилом была установлена независимость судебной власти.

В восемнадцатом веке отношения между королевским двором и палатой общин не всегда были дружескими. Но соглашение, достигнутое в 1688/89 году и увенчавшее собой долгую борьбу парламента за утверждение его прав, не оставляло никаких сомнений относительно того, чем кончится дело. Достаточно сказать, что когда в 1810 году, в разгар войны против наполеоновской Франции, было объявлено о неизлечимом психическом заболевании короля Георга III, о его неспособности выполнять далее свои обязанности, это никак не отразилось на управлении Британией150, поскольку власть тут же определенно и безвозвратно перешла к парламенту.

10.Континентальная Европа

Хотя Англия первой в мире установила парламентскую демократию, она не была единственной европейской страной, причастной к развитию парламентских институтов. Парламенты (или штаты) были повсеместно распространены в средневековой Европе. Встречались они, что называется, на каждом перекрестке континента: в Португалии и в Дании, на Сицилии и в Польше, как на национальном, так и на региональном уровнях.

На континенте, как и в Англии, основным делом парламентов было выделение короне денег на чрезвычайные расходы, связанные главным образом с ведением войны. Обилие парламентов само по себе указывает на широкое распространение частной собственности в средневековой Европе, ибо короли не могли бы обращаться за деньгами от налогов с совершенно неимущих подданных. И действительно, коронованные правители, считавшие себя собственниками всех своих земель, как, например, в России, стране, лишь частью расположенной в Европе, никогда не затрудняли себя обащениями к подданным за деньгами и никогда не созывали парламентов, пока не были вынуждены пойти на это под общественным нажимом в начале двадцатого столетия. Как и в Англии, парламенты на континенте часто пользовались фискальными трудностями своих королей, чтобы вырывать у них уступки в свою пользу. Особое значение английского парламента определяется, следовательно, не тем, что он возник раньше других, и не тем, что он делал, а его долгожительством, ибо с течением времени он все более набирал силу, тогда как на континенте те же учреждения не смогли, за немногими исключениями (а именно Польши, Швеции и Нидерландов), пережить эпоху королевского абсолютизма151.

Парламенты были побочным продуктом феодализма. Они выросли из собраний вассалов, чьей обязанностью было подавать советы и оказывать помощь своим сюзеренам; на высших ступенях феодальной лестницы сюзеренами были принцы и короли. Присутствие на таких собраниях было обязательным; их участники не представляли никого, кроме самих себя. Со временем, однако, короли и принцы нашли для себя удобным исходить из того, что участники таких собраний, пусть и не избранные, говорят от имени своих владений и регионов, и даже королевства в целом, поскольку такое понимание вещей придавало дополнительный вес их советам и помощи. По этой причине в большей части Европы феодальные собрания постепенно и незаметно превратились в представительные учреждения. И как таковые они отличались уже и от простых фолькмотов с личным участием каждого свободного общинника, и от королевских советов, члены которых представляли не более как самих себя*.

Первые в мировой истории представительные учреждения появились к концу двенадцатого столетия (1188) в испанских королевствах Леона и Кастилии**. Довольно быстро и на региональном, и на общенациональном уровнях в Испании образовались собрания представителей (кортесы). Англия, Австрия, Бранденбург, Сицилия, Португалия и Священная Римская империя последовали примеру в тринадцатом столетии; Франция, Нидерланды, Шотландия и Венгрия — в четырнадцатом; Польша, Швеция и Дания — в пятнадцатом152. Представительные законодательные учреждения оставались исключительным достоянием Европы, пока они не были скопированы на других континентах или перенесены туда европейцами.

В истории парламентов поражает неравномерность их развития. В середине четырнадцатого века французские Генеральные штаты потребовали себе чрезвычайных полномочий, вырвав у короля в обмен на остро необходимые ему военные ассигнования такие уступки, о которых нельзя было и помыслить в тогдашней Англии, включая частый созыв Генеральных штатов, наделяемых правом собирать налоги и надзирать за тем, как расходуются поступающие от них средства153. Со стороны тогда вполне могло показаться, что французы далеко опережают англичан в деле обуздания королевской власти.

Но не тут-то было: оппозиционность французского парламента вскоре испарилась, и Генеральные штаты превратились в безжизненный отросток королевской власти. С 1484 по 1560 год Генеральные штаты вообще не собирались. Возобновив свои заседания лишь во второй половине шестнадцатого века, они в последний раз собрались в 1614 году, и после этого перерыв длился вплоть до 1789-го.

---------------------

*Как будет показано ниже, этого не произошло в Польше, где каждый депутат сейма представлял свой регион и был обязан налагать вето на любой законопроект, вступавший в противоречие с его мандатом.

**Некоторые считают, что старейшим парламентом мира является исландский альтинг, образовавшийся около 930 года. Однако, как подсказывает его название (Althing, где thing или ding означает “собрание”), это было народное собрание, а не представительное учреждение.

------------------------

В Испании к четырнадцатому веку кортесы Кастилии, Арагона, Каталонии и Валенсии добились права утверждать любые чрезвычайные налоги, а также участвовать в разработке и осуществлении законов. Арагонская клятва верности королю превосходила своей смелостью все, на что отваживалась британская палата общин: “Мы, столь же достойные, как и вы, клянемся вам, нисколько нас не лучшему, признавать вас нашим королем и суверенным господином при условии, что вы будете уважать все наши свободы и законы; если же нет, то нет”154. И все же испанские кортесы тоже пришли в упадок в начале шестнадцатого века, а к концу семнадцатого потеряли всякое значение.

Германский рейхстаг, или Имперский сейм, тоже пережил недолгое время подъема, а затем сник. Император Леопольд I созвал его в 1663-м, и он постоянно заседал вплоть до 1804 года, когда Священная Римская империя была распущена Наполеоном.

Откуда эти перепады судьбы?

Одно обстоятельство, способствующее развитию парламентаризма, это малые размеры страны. Как правило, чем меньше страна и ее население, тем легче выковать эффективные демократические учреждения, потому что в этом случае они представляют поддающиеся управлению общины, сплоченные едиными интересами и способные к согласованным действиям. И наоборот, чем больше страна, тем более многообразны существующие в ней социальные и местные интересы, препятствующие достижению единства. Англия, с этой точки зрения, находилась в очень выгодном положении: как первая национальная монархия в Европе, она уже в тринадцатом веке обладала чувством “общности земли” (сommunitas terrae)155, неведомым на континенте, где не было еще национальных государств. Во времена, когда любое путешествие было делом медленным, дорогостоящим и опасным, в больших королевствах, вроде Франции и Священной Римской империи, нелегко было склонить провинции к отправке представителей в Генеральные штаты; часто провинции предпочитали заплатить требуемые с них налоги, только бы обойтись без своего присутствия в этом собрании. По этой причине на континенте провинциальные штаты действовали успешнее и дольше, чем национальные. Сильные региональные парламенты были как во Франции, так и в Испании. Во Франции они действовали в Лангедойе (Север) и Лангедоке (Юг), а также в отдельных провинциях (например, в Бургундии, Турени и Бретани), причем некоторые дожили и до французской революции, долгое время продолжая свою работу и после того, как для Генеральных штатов место осталось лишь в исторической памяти. В Испании такие парламенты действовали в Кастилии, Арагоне, Валенсии, Каталонии и т. д. Но занимались такие собрания местными делами и королевской власти своими требованиями не докучали. В этом отношении Англии опять-таки повезло, потому что, незначительно превосходя иные провинции по размерам, она никогда не имела провинциальных парламентов.

Другим обстоятельством, способствовавшим или мешавшим усилению парламентов, было положение с внутренней и внешней безопасностью: страны, раздираемые вторжениями извне и гражданскими войнами, были предрасположены жертвовать свободой ради мира156. Самым показательным примером может служить Франция. вызванная притязаниями английского короля на французский трон Столетняя война (1337–1453) развертывалась исключительно на землях Франции и соседней с ней Фландрии, разоряя и ту и другую. К концу войны, в 1439 году, французские Генеральные штаты передали королю право определять ставку и вести сбор важнейшего налога страны, taille, поголовного сбора с подданных (commoners), который до 1790 года оставался одним из главных источников пополнения королевской казны. taille, вместе с еще более доходным соляным налогом (gabelle), обеспечивал французской короне фискальную, и соответственно также политическую, независимость от парламента, позволяя королевской власти обходиться без Генеральных штатов. Во второй половине шестнадцатого столетия (1562–1598) Францию раздирали религиозные войны между католиками и протестантами. По их завершении изможденный народ уступил всю полноту власти короне, что создало режим абсолютизма, послуживший образцом для остальной Европы.

Возвышению абсолютизма во Франции способствовало богатство короны, обретенное благодаря ее налоговым полномочиям, но также и благодаря доходам от собственно королевских владений. Английская монархия, доходы которой в значительной части контролировались парламентом, не переставала продавать свои владения, пока у нее почти не осталось частных источников дохода. Французским королям, напротив, не разрешалось расставаться ни с какой частью их владений: при вступлении на трон они приносили клятву, что подобного не допустят. В итоге на протяжении четырнадцатого и пятнадцатого столетий, в историческое время, решающее для развития парламентских институтов, не было в Европе королевского дома богаче французского157.

В Испании положение все более осложнялось тем, что на протяжении всех средних веков страна была разбита на несколько самостоятельных королевств, и притом бóльшая ее часть находилась под мусульманским владычеством. На исходе пятнадцатого столетия брак Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской привел к объединению двух влиятельнейших испанских королевств, и тем была заложена основа будущего национального государства. Кортесы Арагона и Кастилии собирались раздельно, но время от времени их созывали на совместные заседания, получившие известность как Генеральные кортесы.

Опорой сложившегося на заре нового времени королевского абсолютизма в Испании, как и во Франции, была финансовая независимость короны. Основной налог, alcabala, взимавшийся со всех торговых сделок и введенный в 1342 году временно, с целью собрать деньги для войны с маврами, затем стал постоянным видом налогообложения, не требовавшим одобрения кортесами. Поступления из этого источника стремительно росли и со временем стали достигать 80–90 процентов доходов испанской короны158. Общепринято считать, что это расслабило испанскую экономику, пагубно отразилось на ее развитии: Мэрримэн усмотрел в этом налоге “раковую опухоль, которой суждено было высосать из Испанской империи все жизненные соки”*. Но он помог короне вырваться из зависимости от парламента. Поскольку и дворяне, и духовенство были освобождены от налогов, ни у тех, ни у других не возникало стремления участвовать в заседаниях кортесов, так что в итоге все заботы о противостоянии монархии падали на представителей городов, склонных к соглашательству159. В шестнадцатом веке испанская монархия добилась

* Roger Bigelow Merriman, The Rise of the Spanish Empire, IV (New York, 1962), 301. Прескотт видел в нем “один из самых действенных способов, какие когда-либо изобретало правительство для того, чтобы сковать производительность и предприимчивость своих подданных”. [William H. Prescott, History of the Reign of Ferdinand and Isabella, the Catholic, III (Boston, 1838), 438n.]

для себя еще большей фискальной независимости за счет получения доходов от своих заграничных владений, а именно из Нидерландов, Италии и (после 1550 года) из Нового Света160. Налоговая самодостаточность освободила испанских королей от необходимости созывать Генеральные кортесы, разве что по велению чрезвычайных обстоятельств. В семнадцатом веке кортесы были преданы забвению.

Решающую роль в упадке континентальных парламентов сыграл переворот в военном деле, начавшийся в конце средних веков с освоением пороха и завершившийся в семнадцатом столетии с образованием современных национальных армий. Для существования национальной армии требовалось сильное, полновластное правительство, что и обрекло на исчезновение средневековые штаты, давшие толчок развитию парламентов.

На протяжении примерно тысячи лет после падения Римской империи главенствующим родом войск по всей Европе была кавалерия. В коннице несли службу дворяне, а ряды сопровождавших их пеших солдат состояли из крепостных и прочих простолюдинов. Кавалерия стала утрачивать свое первенствующее положение с появлением скорострельного арбалета, и ее значение быстро пошло на убыль, когда в употребление вошло огнестрельное оружие, сначала артеллерийские орудия, а затем легкие стрелковые устройства. Пехота (выдвинувшаяся вперед) и кавалерия (превратившаяся во вспомогательную силу) поменялись местами. В шестнадцатом веке во Франции, Германии, Швеции и ряде других стран такие армии переходного вида создавались в частном порядке и состояли главным образом из наемников. Побочным следствием сдвигов в военном искусстве стал упадок дворянства — опоры феодальных армий, как равным образом и парламентов.

После 1500 года появление новых видов оружия и вызванные им изменения в тактике ведения военных действий привели к образованию современных армий. Начало было положено в шестнадцатом веке в Испании, затем в семнадцатом столетии примеру последовали Швеция при Густаве-Адольфе и Франция при Людовике XIV, и в конечном счете так же поступили почти все крупные европейские государства, за примечательным исключением Англии. Постоянные армии в этих странах набирались иногда из призывников (Швеция, Россия), но главным образом из добровольцев, представлявших низшие классы и служивших под командой офицеров-дворян. Государство обеспечивало их стандартизированными вооружениями и униформами, непрерывной муштрой прививало стойкость под огнем неприятеля и добивалось меткости их собственной стрельбы. Их появление сильно укрепило власть центрального правительства, которое единственное способно было позаботиться об организации и обеспечении войск, и соответственно ослабило позиции дворянства и его учреждений: “Абсолютизм во время его расцвета... показал свое превосходство над другими возможными формами правления, обнаружив способность сохранять мир в доме и собирать людей и деньги для защиты и расширения национальных границ. Он обладал также возможностями... наращивать богатства и создавать таким образом экономические условия, необходимые для ведения продолжительных войн”161.

Не только из-за неспособности обеспечить этим новым воинским образованиям требовавшиеся им организацию и финансирование, но и потому, что на парламенты смотрели как на учреждения, противодействующие армии, на большей части континентальной Европы парламенты пришли к закату.

Английская корона не могла использовать переворот в военном деле для утверждения своей абсолютной власти. Как и другие страны, Англия войны вела, но, в отличие от государств, расположенных на континенте, воевала она за пределами своих границ, на чужих берегах; так что войны никогда не создавали опасности для ее собственного населения. У нее не было никакой постоянной армии (за исключением короткого срока во время республики), и полагалась она главным образом на свои военно-морские силы и на субсидии иностранным правительствам. Принятый в 1689 году Билль о правах содержал ясно выраженный запрет держать в мирное время постоянную армию без особого на то согласия парламента. Так что потребность английской короны в денежных средствах для ведения войн позволяла ее подданным вырывать для себя политические уступки.

В трех странах, помимо Англии, — в Швеции, Нидерландах и Польше — парламенты добились успеха в обуздании королевской власти.

Шведская монархия существенно урезала полномочия риксдага во время своих великих военных побед семнадцатого века. Но в начале восемнадцатого, вслед за сокрушительным поражением королевских армий в России, шведский парламент восстановил свою власть и к середине восемнадцатого столетия отнял у короны по существу все силы.

Соединенные провинции Нидерландов, оплот протестантизма и богатейший край Европы с его состоятельной буржуазией и обедневшим дворянством, восстали в 1560-е годы против испанского владычества и в 1581 году провозгласили свою независимость. Нидерланды стали республикой, в которой главу исполнительной власти, стадхальдера, избирали штаты семи объединившихся провинций. В делах, касавшихся финансов, внешней политики, армии и флота, он был подотчетен Генеральным штатам.

Беспримерным был парламентский опыт Польши: здесь знать взяла верх над монархией и настолько нарушила конституционное равновесие, что в конечном счете это разрушило страну. В конце четырнадцатого века развитие династического спора привело к тому, что в Польше был принят принцип выборной монархии. Казимир Великий, последний король из правившей с десятого века династии Пястов, не имел наследников мужского пола. Поскольку польская конституция лишала женщин прав престолонаследия, Казимир назначил своим преемником Людовика Анжуйского, короля Венгрии. У Людовика сыновей тоже не было, и чтобы сохранить корону за одной из своих дочерей, он издал указ, так называемые Кошицкие привилегии (1374), которым по существу освободил польское дворянство от налогов. Он согласился также, чтобы любые чрезвычайные налоги вводились в стране не иначе, как с согласия всего польского дворянства. На протяжении последовавших четырех столетий претенденты на польский престол, нуждавшиеся в единодушном одобрении их кандидатуры всеми польскими дворянами, предоставляли им все новые привилегии.

Вплоть до последнего дня ее существования как суверенного государства Польша так и не смогла перейти от агломерации провинциальных штатов к настоящему национальному парламенту. Сейм, появившийся в 1493 году, на деле представлял собой собрание посланцев независимых провинциальных собраний (сеймиков). Они прибывали с наказами, сначала устными, а потом и письменными, которым они обязаны были следовать буква в букву, причем у сейма не было власти что-либо решить вопреки этим наказам. Это означало, что каждая статья закона требовала единогласного одобрения: один-единственный депутат мог, используя снискавшее себе дурную славу право liberum veto, загубить любое законодательное предложение и даже добиться роспуска сейма. Сам по себе этот порядок напоминал тот, что был принят и в Нидерландах162, но если солидные голландские бюргеры сумели добиться, чтобы эта система работала, то разболтанные польские аристократы повергли законодательную власть в бездействие.

В результате образовался избыток свободы (вольности). Сейм, состоявший исключительно из дворян — города представлены не были, — оказался учреждением, умевшим мыслить с учетом лишь местных и сословных, но не национальных интересов. К семнадцатому веку он обладал всей полнотой власти в фискальной сфере, вводил налоги, главным образом на крестьян и горожан, причем в каждом случае необходимое его согласие давалось не более чем на год; в его полномочия входил также надзор за управлением государственными делами и внешней политикой. Польша так и не приступала к созданию современной армии, полагаясь на наемные войска. Во второй половине восемнадцатого столетия соседние Россия, Австрия и Пруссия, все управляемые абсолютными монархами, с презрением поглядывавшими на засилье знати в Польше, без труда поделили ее между собой.

Россия пошла собственным путем. Географически составляя часть Европы, она, тем не менее, создала систему управления, напоминавшую восточную модель, которая долго, вплоть до нового времени, не признавала законности частной собственности. О том, что это означало для жителей страны, как отразилось на их свободах, речь пойдет в следующей главе.

* * *

ГЛАВА 3: Англия и рождение парламентской

демократии

1Edmund Burke, speech, “Conciliation with the Colonies”, in The Works of... Edmund Burke, III (London, 1823), 50.

2A. F. Pollard, The Evolution of Parliament, 2nd ed. (London, 1926), 3–4.

3J. Churton Collins, Voltaire, Montesquieu, and Rousseau in England (London, 1908), 158.

4Voltaire, Letters Concerning the English Nation (London, 1926), Letter viii, 41–42.

5Frederic Milner, Economic Evolution of England (London, 1931), 248.

6Hans W. Kopp, Parlamente: Geschichte, Grцsse, Grenzen (Frankfurt am Main, 1966), 16.

7Sidney J. Madge, The Domesday of Crown Lands (London, 1938), 14.

8Ibid., 14–15, 19–20.

9F. M. Stenton, Anglo-Saxon England, 3d ed. (Oxford, 1971), 550–4.

10F. W. Maitland, The Constitutional History of England (Cambridge, 1946), 60; j. E. A. Jolliffe, The Constitutional History of Medieval England, 4th ed. (London, 1961), 55.

11Robert H. Lowie, Primitive Society (New York, 1920), 383–88.

12Richard Thurnwald in The Encyclopaedia of the Social Sciences, XI (New York, 1944), 390–1.

13Jacque Ellul, Histoire des Institutions, I (Paris, 1995), 649–50.

14Helen Cam, England before Elizabeth (New York, 1952), 47.

15Marc Bloch, Feudal Society, I (Chicago, 1964), 111–12. См. цитату из Генри Мэйна в главе 2, стр. 137–138 данного издания.

16Jolliffe, Constitutional History, 57–58.

17Ibid., 72–73.

18Maitland, Constitutional History, I.

19Cam, England before Elizabeth, 55–56.

20Stephen Dowell, A History of Taxation and Taxes in England, I (London, 1888), 7.

21Sally Harvey in Joan Thirsk, ed., The Agrarian History of England and Wales, II (Cambridge, 1988), 85. Cf. Charles H. Pearson, History of England During the Early and Middle Ages, I (London,1867), 669.

22C. W. Previte-Orton, The Shorter Cambridge Medieval History, I (Cambridge, 1953), 584, 586.

23Dowell, History of Taxation, I, 7.

24Madge, Domesday, 29.

25Gordon Batho in H. P. R. Finberg, The Agrarian History of England and Wales, IV (Cambridge, 1967), 256.

26Maitland, Constitutional History, 179; Cam, England before Elizabeth, 123.

27Maitland, Constitutional History, 180.

28Cam, England before Elizabeth, 104–5.

29P. S. Atiyah, The Rise and Fall of Freedom of Contract (Oxford, 1979), 91.

30Maitland, Constitutional History, 62.

31Kopp, Parlamente, 12.

32K. Smellie in Encyclopaedia of the Social Sciences, IX (New York, 1944), 369.

33J. H. Baker, An Introduction toEnglish Legal History, 3d ed. (London, 1990), 296–317.

34Cam, England before Elizabeth, 89–90.

35Alan Macfarlane, The Origins of English Individualism (Cambridge, 1979).

36Alan Macfarlane, The Culture of Capitalism (Oxford, 1987), 192.

37R. H. Tawney, The Agrarian Problem in the Sixteenth Century (London, 1912), 98–99.

38Kopp, Parlamente, 14–15.

39Cam, England before Elizabeth, 125–26.

40Maitland, Constitutional History, 185–87.

41Ibid., 256–57; G. R. Elton, Studies in Tudor and Stuart Politics and Government, II (Cambridge, 1974), 29–30.

42Maitland, Constitutional History, 195.

43Sir John Fortescue, De Laudibus Legum Angliae, ed. and trans. S. B. Chrimes (Cambridge, 1949), 24–25.

44См. об этом: William Holdsworth, Some Makers of English Law (Cambridge, 1938), Chapter iii.

45Paul Brand, The Origins of the English Legal Profession (Oxford, 1992).

46J. H. Baker in R. W. Davis ed. The Origins of Modern Freedom in the West (Stanford, 1995), 191. В очерке Бэйкера речь идет о вкладе обычного права в развитие личной свободы в Англии.

47Frank Smith Fussner, ed., in Proceedings of the American Philosophical Society 101, No. 2 (1957), 206.

48Arthur R. Hogue, Origins of the Common Law (Bloomington, Ind., 1966), 107.

49Ibid., 232.

50P. S. Atiyah, The Rise and Fall of Freedom of Contract, 95. Cf. Roscoe Pound in Encyclopaedia of the Social Sciences, IV (New York, 1944), 53.

51James A. Williamson, The Tudor Age (London and New York, 1979), 439.

52John R. Commons, Legal Foundations of Capitalism (New York, 1924), 233. Cf. J. G. A. Pocock, The Ancient Constitution and the Feudal Law (New York, 1967), passim.

53J. P. Sommerville, Politics and Ideology in England, 1603–1640 (London and New York, 1986), 87–92.

54William S. Holdsworth, Essays in Law and History (Oxford, 1946), 49.

55David Harris Sacks in Philip T. Hoffman and Kathryn Norberg, Fiscal Crises, Liberty, and Representative Government, 1450–1789 (Stanford, Calif., 1994), 16, citing Charles Gray.

56Commons, Legal Foudations, 50.

57A. L. Rowse, The England of Elizabeth (New York, 1951), 333–36.

58Michael J. Braddick, The Nerves of State (Manchester and New York, 1996), 91–95.

59Dowell, History of Taxation, I, 194.

60Williamson, Tudor Age, 1–3.

61Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 256.

62Madge, Domesday, 29.

63Williamson, Tudor Age, 140.

64Joyce Yowings in Finberg, Agrarian History, IV, 332–33.

65Dowell, History of Taxation, I, 135–36.

66Williamson, Tudor Age, 157.

67Ibid.

68Sacks in Hoffman and Norberg, Fiscal Crises, 39.

69Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 265–66.

70Sacks in Hoffman and Norberg, Fiscal Crises, 39.

71Williamson, Tudor England, 344.

72Ibid., 421.

73Kenyon, Stuart England, 54.

74Ivor Jennings in Encyclopaedia Britannica (Chicago, 1970), XVII, 378.

75Kenyon, Stuart England, 31; Maitland, Constitutional History, 240.

76Williamson, Tudor England, 438.

77Maitland, Constitutional History, 248–49. Несколько иные данные приводятся в кн.: Williamson, Tudor Age, 438.

78Kenyon, Stuart England, 32.

79Ibid., 34.

80Williamson, Tudor Age, 101–5, 243.

81Ibid., 439.

82Elton, Studies, 283. Cf. Williamson, Tudor Age, 9, 437.

83George H. Sabine, A History of Political Theory (New York, 1938), 395–97.

84Feiling, History of England, 445.

85Kenyon, Stuart England, 71.

86Lawrence Stone, The Crisis of the Aristocracy, 1568–1641 (London, 1972), 65–128.

87Frederick C. Dietz, English Public Finance, 1558–1641, II, (New York, 1964), 299.

88Batho in Finberg, Agrarian History, IV, 273.

89C. V. Wedgwood, The King’s Peace, 1637–1641 , (New York, 1956), 153–54; Christopher Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, Vol. 2, 154.

90Sommerville, Politics and Ideology, 147.

91Ibid., 151.

92Robert Zaller in J. H. Hexter, ed., Parliament and Liberty from the Reign of Elizabeth in the English Civil War (Stanford, Calif., 1992), 202.

93Barry Coward, The Stuart Age, 2nd ed. (London and New York, 1994), 110.

94Wedgwood, King’s Peace, 153–54; Coward, Stuart Age, 108.

95Dietz, English Public Finance, II, 299.

96Conrad Russell, Parliaments and English Politics, 1621–1629 (oxford, 1979), 19.

97Perez Zagorin, The Court and the Country: the Beginning of the English Revolution (New York, 1971), 98–99.

98Ibid., 90.

99Coward, Stuart Age, 95; Sommerville, Politics and Ideology, 116.

100Zagorin, Court and the Country, 120–31.

101“The Form of Apology and Satisfaction” приводится в: J. P. Kenyon, ed., The Stuart Constitution, 1603–1688, 2nd ed. (Cambridge, 1986),

29–35; Оn “the Humble Answer” см.: Jack Hexter in J. H. Hexter, ed., Parliament and Liberty, (Stanford, Calif., 1992), 28–32.

102J. H. Hexter in Hexter, ed., Parliament and Liberty, 11–12. Подробно этот вопрос рассматривает Johann P. Sommerville, ibid., 56–84.

103J. W. Allen, English Political Thought, 1603–1660, I (London, 1938), 26.

104Ibid., 32.

105S. Reed Brett, John Pym, 1583–1643 (London, 1940), 86.

106Ibid., 81–82, 86.

107S[amuel] R. Gardiner, ed., The Constitutional Documents of the Puritan Revolution: 1625–1660, 3rd ed. (Oxford, 1936), 69.

108Ibid., 67.

109Hexter in Hexter, ed., Parliament and Liberty, I.

110Brett, Pym, 82.

111Dietz, Public Finance, II, 262–63.

112Feiling, History of England, 457.

113Zagorin, Court and the Country, 116.

114Sommerville, Politics and Ideology, 159.

115Clive Holmes in Hexter, ed., Parliament and Liberty, 135–136.

116John Adair, A Life of John Hampden (London, 1976), 3.

117Brett, Pym, 225–26.

118Dowell, History of Taxation, I, 222.

119Wedgwood, King’s Peace, 383.

120Kenyon, Stuart England, 125; Maitland, Constitutional History, 293.

121 Kenyon, Stuart England, 127; Maitland, Constitutional History, 294.

122Madge, Domesday, 63–66.

123Christopher Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, vol. 2, 119–54.

124Feiling, History of England, 507

125M. J. Braddick, Parliamentary Taxation in Seventeenth-Century England (Woodbridge, Suffolk, 1994), 292, 293n.

126Madge, Domesday, 262–63; George Clark, The Later Stuarts, 1600–1714, 2nd ed. (Oxford, 1955), 5.

127C. D. Chandaman, The English Public Revenue, 1660–1688, (Oxford, 1975), III.

128Joan Thirsk in Journal of Modern History 26, No. 4 (december 1954), 315–28; Clay in Thirsk, ed., Agrarian History, V, vol. ii, 156.

129Chandaman, English Public Revenue, III.

130Milner, Economic Evolution, 249; Clark, Later Stuarts, 6–7; Wedgwood, King’s Peace, 155.

131Dowell, History of Taxation and Taxes, II, 41–42.

132Chandaman, English Public Revenue, 2, 138.

133Braddick, Nerves of State, 10.

134Jones in Hoffman, Fiscal Crises, 70–1.

135Coward, Stuart Age, 290.

136Chandaman, English Public Revenue, 277.

137Ibid., 278.

138Coward, Stuart Age, 333, 335.

139Madge, Domesday, 275.

140Howard Nenner in J. R. Jones, ed., Liberty Secured? Britain Before and After 1688 (Stanford, Calif., 1992), 92.

141Kenyon, Stuart England, 228.

142См. об этом: Lois G. Schwoerer, The Declaration of Rights, 1689 (Baltimore and London, 1981).

143David Ogg, England in the Reigns of James II and William III (Oxford, 1955), 242.

144Dowell, History of Taxation and Taxes, II, 42.

145Clark, Later Stuarts, 56–57; Coward, Stuart Age, 348–49.

146Coward, Stuart Age, 375–76.

147Ibid., 379, 454.

148Ibid., 453.

149Maitland, Constitutional History, 312–13.

150Еlie Halеvy, A History of the English People in the Nineteenth Century, I, England in 1815 (London, 1949), 6.

151Это убедительно показал A. R. Meyers в работе Parliaments and Estates in Europe to 1789 (London, 1949), одном из немногих сравнительных исследований представительных учреждений.

152Ibid, 24.

153Antonio Marongiu, Medieval Parliaments: A Comparative Study (London, 1968), 100.

154J. H. Elliot, Imperial Spain, 1469–1716 (London, 1963), 18.

155Frederick Powicke, cited in Relazioni of the Tenth International Congress of the Historical Sciences, Rome, 1955, I (Florence, 1955), 18.

156R. Jalliffier, Histoire des Etats Generaux (1302–1614) (Paris, 1963), 18.

157Maurice Rey, Le Domaine du Roi... sous Charles VI, 1388–1413 (Paris, 1965), 35.

158Elliot, Imperial Spain, 80–1, 193–94.

159Ibid., 80–1.

160Douglass C. North and Robert P. Thomas, The Rise of the Western World (Cambridge, 1973) 129–31.

161С. B. A. Behrens, The Ancien Regime (London, 1972), 90.

162George Edmundson, History of Holland (Cambridge, 1922), 112.