Отношение к магии в поздней античности
Античное общество: проблемы
истории и культуры. Доклады научной конференции 9
- 11 марта 1995 г.
Публикации Центра антиковедения СПбГУ
http://rome.webzone.ru/centant/confer/1995-05/petrov.htm
Ср. его же статью
1997 г. о Прокле.
Изучение отношения к магии в поздней античности представляет собой
проблему в следствие трех причин. Во-первых, из-за неопределенности
фигурирующего в наших источниках понятия "магия". Во-вторых, из-за
тесного переплетения этого феномена с другими религиозными явлениями,
как нетрадиционными для классической античности астрологией и пророческим
движением, так и с традиционными формами дивинации. В-третьих, из-за
укорененности средиземноморской магии в синкретической религиозности,
где выделение элементов вообще затруднительно.
Кроме того, отношение к магии в 1-5 вв. н. э. представляет собой
динамический процесс в ходе которого магия приспосабливается к нормативным
формам культуры. В III веке происходит перелом и начинается создание
элитарной магии - теургии, которая берется удовлетворить всем требованиям
нормативного благочестия. Этот процесс является двусторонним. С
одной стороны, сами маги предлагают новый язык, не шокирующий своими
унижающими богов формулировками и в большей степени использующий
понятия так называемого "философского койне", и переориентируют
свои цели на более возвышенные. С другой стороны, религиозно-философская
мысль все больше осознает, что магия нуждается в таком же рационально-этическом
очищении, каким античная религия была некогда поднята на небывалую
высоту. В этом процессе усиления интереса языческих философов к
магии, видимо, не последнюю роль сыграла христианская апологетика,
постоянно подчеркивавшая, что магия, с одной стороны, является неотъемлемой
частью языческой религиозности, а с другой, находится в противоречии
с философской идеей единого Бога.
Философская работа над взаимным приспособлением философии и магии
открывается работами Порфирия ("О философии из оракулов") и Ямвлиха
("О мистериях египтян"), со стороны магии шаг навстречу был сделан
Юлианом, автором так называемых "Халдейских оракулов". В сочинениях
философов, мысливших в этом направлении, можно выделить два пласта
аргументации: один - собственно философский, связанный с интерпретацией
магических действий в рамках платонической этики; другой - исторический,
стремящийся представить магию как традиционный и элитарный религиозный
феномен. В этом втором пласте на первом плане находятся изображение
магии как искусства передающегося в тайне из поколения в поколение
и возведение ее к наиболее авторитетным народам: египтянам, халдеям
и магам. В связи с этим представляется любопытным проследить насколько
была подготовлена почва для такой аргументации, то есть в какой
степени были распространены эти или близкие к ним идеи в более широкой,
чем философская, среде.
Прежде всего следует выделить две весьма влиятельных тенденции
в вопросе о магии и магах. Первая не отличает магию от колдовства
(Ovid., Ars., 2, 99-104; Lucian., Alex., 5) и склонна рассматривать
ее как дурное, но традиционное для римского государства явление,
наказание за которое предусмотрено уже в законах XII таблиц (Apul.,
Apol., 47). Вторая, напротив, возводит магию к персидским магам
и старается отличить ее от колдовства и представить в виде элитарной
традиции глубокой древности. Наличие этих двух тенденций прекрасно
иллюстрируется Апулеем (Apol., 25-27). В первом случае магия связывалась
в сознании с бесчеловечными ритуалами фессалийских или марсийских
колдуний, красочно описанными Горацием (Epod., 5) и Луканом (Phars.,
VI, 419-830). Во втором, магия оказывалась наукой о правильном богопочитании
(Amm. Marc., XXIII, 6, 32; Diog. Laert., I, 6), варварской философией
(Diog. Laert., I, 6) и освящалась авторитетом Платона (Alcib. I,
121e). Уникальное сочетание этих двух тенденций мы встречаем в обширном
экскурсе Плиния (Hist. nat., 30, 1-28), где происхождение негативно
характеризуемой и понимаемой как колдовство магии возводится к персам.
Однако эта точка зрения не получает широкого распространения. Более
характерным является противоположное их сочетание, когда колдовское
содержание магии, заимствованное из первой тенденции, облагораживается
элитарной традиционностью, заимствованной из второй (Heliod., Aeth.,
III, 16).
Постепенно ситуация начинает меняться в сторону более снисходительного
оношения к магии. Если в 1 веке человек, обвиненный в причастности
к магическим таинствам мог покончить с собой, расценив его как бесчестье,
(Tac., Ann., XII, 59) то в 3 веке обращение к магии приписывается
не только одиозному Гелиогабалу, (SHA, XVII, 8, 2) но и весьма уважаемому
Марку Аврелию (там же, IV, 24, 4). Происходит изменение и в качестве
философской интерпретации магии. Если Августин, критикуя защиту
магии Порфирием, указывает на противоречие его магической доктрины
c его же философскими позициями (De civ. dei, X 9-11), то Михаилу
Пселлу, критикующему Прокла, приходится указывать на принципиальную
разницу языческой и христианской демонологии (PG, 122, 876B). Это
новое отношение не приобрело всеобщего характера, однако языческая
культура создала рамки для этически позитивного, уважительного отношения
к магии, и, хотя сама эта культура вытеснялась христианской, описанный
нами тип оценки магии переходит в средневековье, ложась в основу
концепции белой магии.
|
