Виктор Попков

3 ФЕВРАЛЯ 2000 Г. МОИ ДРУЗЬЯ ЧЕЧЕНЦЫ

Чтобы убивать, нужно ненавидеть убиваемого как врага, как змею, грозящую ужалить твоих детей; нужно хотя бы презирать убиваемого, считать его недочеловеком, не имеющим права на сопротивление предопределенной ему рабской доли...

И к тому, и к другому легче прийти, не зная реально того, кого должен убить.

Бандиты, террористы, вечные жестокие и коварные враги России... Каких только эпитетов не услышишь в адрес чеченцев от обывателей, служащих опорой Путину в его политике в отношении Чечни и чеченцев. Учитывая, что чеченцы составляют менее одного процента от числа россиян, можно смело утверждать, что существенно большая часть этих обывателей никогда в жизни и чеченца-то живого в глаза не видела.

Но и те, кто видел чеченцев и даже жил рядом с ними, знают чеченцев в основном только по внешнему поведению. Разница культур, плюс отсутствие жизненной необходимости активного вхождения в мир чеченских взаимоотношений, плюс определенный налет шовинистического превозношения над "нацменами", свойственного многим из причисляющих себя к каким-либо "великим" национально-культурным общностям при их взаимоотношениях с представителями "малых" народов, - все это не очень-то содействовало активному познанию русскими чеченцев, как, впрочем, и всех других составляющих Россию народов.

Иное дело с чеченцами. Будучи не по своей воле после завоевания Россией и в особенности в связи с депортацией ввергнуты в мир российских взаимоотношений и реалий политической и социальной жизни России, чеченцы остались без выбора. Чтобы выжить и сохранить себя, им необходимо было по минимуму как можно быстрее научиться жить в непротиворечии с правилами игры, принятыми в этом новом для них мире, но еще лучше было б научиться использовать реалии этого мира в своих интересах. А это невозможно без довольно глубокого проникновения в понимание сути этих реалий, в том числе реалий психологического плана.

Иллюстрацией сказанному может служить история, происшедшая с одним чеченским уголовным "авторитетом", которому удалось решить проблему "наезда" на свою группу другой, существенно большей криминальной группы, возглавляемой "авторитетом" из русских. Когда чеченского "авторитета" потом спросили, как ему удалось договориться с русским "авторитетом", он ответил: "Надо знать русских. Для них главное - не деньги, а справедливость. В этой же ситуации правда была на нашей стороне, поэтому-то мне и удалось договориться".

Любопытно, что с мнением чеченского уголовного "авторитета" солидарны некоторые ученые: "Социологические исследования показывают постоянное различие блоков ценностей и их иерархии у русского и западного человека. Высший блок наиболее значимых для русского человека ценностей назван блоком справедливости... Идеал справедливости для русского выше ценности родины, выше ценности труда, а уж тем более выше свободы, и сам он определяет собой ее суть" (Н.А.Бенедиктов. "Русские святыни". Н.Новгород, 1998, с.153, 155).

Но как же увязать эти утверждения о "справедливости как высшей ценности для русского человека" с его поддержкой столь явно антисправедливой политики России в отношении Чечни и чеченцев?

Я думаю, что однозначного объяснения этого противоречия не существует.

Да, конечно, дело и в том, что наличие той или другой черты, того или иного идеала в совокупном портрете, отражающем наиболее характерное или сущностное для представителя данного народа, вовсе не означает само по себе, что данная черта или данный идеал предопределяет позицию большинства этого народа. Последнее возможно только при условии существования данного народа в рамках целостной культуры, гармонично предопределяющей у своих носителей обязательность стремления к данным идеалам и формирующей соответствующие мотивационные приоритеты. А в России сегодня если и имеется какая-то целостная культура, то это совсем не та культура, в рамках которой исторически развилось пиететное отношение к справедливости, к милосердию, к подвижничеству, а культура приспособленчества, "культура" выживания в серьезно больном обществе, в обществе, поощряющем (безразличием, девальвацией нравственных сдержек и ориентиров, формированием приоритетов "брюха"...) развитие в человеке начал воинствующего эгоиста.

В рамках этой эрзац-культуры нравственно все то, что устраняет какие-то покушения на ваши интересы; нравственно все то, что помогает отслеживать ваши интересы, развивать ваши интересы, достигать ваших целей... При этом, конечно, под "вашими интересами" в эрзац-культуре отнюдь не понимаются ваши фундаментальные духовно-материальные интересы как интересы части целого - того взаимоувязанного мира, в котором вы существуете, - но только ваши интересы как интересы именно утверждающегося в противопоставлении этому целому воинствующего эго.

Кроме того, изменения в мотивациях и поведенческих стереотипах отражают не столько происшедшие с данным человеком глубокие внутренние изменения, сколько изменения в тех жизненных реалиях, что непосредственно и определяют становление данных мотиваций, данных поведенческих стереотипов. К числу важнейших таких реалий необходимо отнести наряду с реалией степени видения данным человеком ориентиров духовных ценностей и реалию естественного стремления человека к как можно большей неизменяемости сложившихся у него представлений о мире, в котором он существует, в особенности представлений о значении жизненно важных для данного человека институтах этого мира, ибо эти последние представления лежат в основе если не всех, то очень многих и стратегических, и ситуативных линий, стереотипов и алгоритмов поведения данного человека: нестабильность в этих представлениях просто лишает человека возможности активно жить.

Безусловно, почти для всех людей если не важнейшим, то мощнейшим по степени своего воздействия на мир, в котором они живут, институтом этого мира является государство. Как правило, в основе мотивационных и поведенческих комплексов стереотипов этих людей лежат представления о государстве как общественном институте, основное предназначение которого заключается в поддержании порядка, основанного на законе (то есть на единых принятых в данном сообществе поведенческих нормах), в защите и обеспечении законных прав и интересов всех членов национальной общности, созидающей и поддерживающей данное государство, причем абсолютно безотносительно к тому, как строят свои взаимоотношения с законом и с государством отдельные члены национальной общности, включая и самых высокопоставленных; как строят свои взаимоотношения с государством отдельные группы членов национальной общности...

Именно поэтому жителям Чечни, даже после того как Чечня уже в течение нескольких лет односторонне статуировала свою независимость от России, было совершенно невозможно себе представить, что Россия употребит по отношению к своим непокорным гражданам - непокорным, но своим! - те средства военного принуждения, которые, как были уверены наряду с прочими россиянами жители Чечни, можно применять только в отношении внешнего врага России, и то только в случае создания им угрозы для выполнения российским государством своих обязанностей по защите интересов народов России. Отсюда отсутствие паники при продвижении российских войск по Чечне в декабре 1994 года, нежелание или неспособность адекватно воспринять факты военного принуждения - бомбежки, артобстрелы - как свидетельства войны России с Чечней, войны с теми, кто в основной своей массе продолжал относить себя если и не к части единой российской общности, то к лицам, находящимся под защитой российских законов.

Это, казалось бы, имело свое основание и в самих законах российского государства, и в декларируемых позициях руководителей этого государства... Лишь события штурма Грозного, превратившие город в руины, подобные сталинградским, и последующая политика России на взятых под ее контроль территориях Чечни, более похожая на оккупационный режим вражеского и далеко не демократического государства, нежели на политику восстановления "конституционного порядка" на своей территории, заставили жителей Чечни признать (и то не до конца), что они стали для России чужим и враждебным народом.

Правда, годы мира с 1996-го по 1999-й, ставшие одновременно годами разочарования в собственном государстве как гаранте порядка и защиты законных прав граждан, вновь оживили у многих в Чечне надежды на то, что Россия, может быть, вернется в Чечню - пусть и из интересов сохранения своей целостности, но следствием этого станет решение тех проблем борьбы с разгулом криминала, проблем стабилизации жизни, которых не смогло решить несостоявшееся чеченское государство.

Однако эти робкие надежды моментально разлетелись вдребезги (несмотря на столь согласную с этими надеждами пропагандистскую риторику властей предержащих в России) при первых же военных действиях, на этот раз моментально дезавуировавших для всех жителей Чечни и всех чеченцев истинное отношение властей России к ним как к враждебному России народу. На этот раз, не имея пустых иллюзий в отношении России, жители Чечни при первых же свидетельствах начала новой военной кампании России против Чечни постарались как можно оперативнее подготовиться к ней. Те, кто имел такую возможность, постарались выехать из Чечни или хотя бы из Грозного как места вероятного наиболее ожесточенного противостояния с Россией (многие выехали из Грозного еще в конце сентября), другие постарались хоть как-то обезопасить своих близких - детей, женщин, престарелых... Немощные одинокие люди, если было что продать, продавали, чтобы хоть чуть-чуть запастись продовольствием...

Парируя упреки правозащитников и зарубежных политических деятелей в преступной по отношению к Чечне и чеченцам политике, Путин и иже с ним не раз пытались использовать факт исхода чеченцев из Чечни в Россию как свидетельство доверия чеченцев к России, свидетельство того, что именно с Россией чеченцы связывают надежды на защиту от криминала и беспредела...

О надеждах - о тех, что были и что разлетелись вдребезги при возобновлении войны, - уже говорилось. Что же касается "доверия", то оно, конечно, есть: не будь у нынешних чеченцев доверия к России - они бы в нее не бежали, как не бежали их предки при начальном завоевании Чечни Россией. Однако это доверие вовсе не к России-государству, а к России-народу, это доверие, основанное в том числе и на полученном из опыта совместной жизни знания о русских как о в массе своей, может, где-то и безалаберных, но в целом незлобных людях, не всегда следующих императивам сострадания и справедливости, но во всяком случае действительно почитающих эти идеалы выше каких-либо земных благ и материальных ценностей.

К сожалению, далеко не во всех случаях жизни эта вера чеченцев в Россию нашла свое подтверждение в жизни. Наверное, было немало инцидентов, когда несправедливое жестокое отношение к себе чеченцы в России испытывали не от государства, а от своих недавних соотечественников - от соседей, от учителей, объясняющих одноклассникам детей чеченцев античеченскую политику России как "вынужденную исторической враждебностью чеченцев в отношении России меру"...

И все-таки из того, что и на сегодняшний день, спустя уже почти полгода от начала Россией новой военной кампании на Северном Кавказе и сопровождающей ее как никогда мощной античеченской истерии, существенная часть интегрированных в российскую жизнь чеченцев не только не отторгается своим российским окружением, но оказывается способной порой к приему и помощи новым беженцам из Чечни в Россию, видно, что эта вера чеченцев в русских людей, в русский народ не беспочвенна.

Во всяком случае те русские, что знают хотя бы очень поверхностно конкретных чеченцев как своих соседей, сослуживцев, коллег, как правило, отделяют "своих" чеченцев от чеченцев "вообще". При этом в большинстве своем они верят всему тому, что говорят СМИ о чеченцах, верят, что российское государство в лице Путина и иже с ним защищает россиян от злых и коварных чеченцев, уничтожая гнездовья этого страшного народа в Чечне и в России, но считают, что на "их" чеченцев распространять эту в целом правомерную античеченскую политику было бы несправедливо, ибо их чеченцы - никакие не злодеи и не враги России, а порядочные, трудолюбивые люди, хорошие отцы или матери семьи...

То есть, похоже, что для многих россиян их поддержка объективно несправедливой и объективно противоречащей и национальным законам, и международным обязательствам политики России в отношении чеченцев и Чечни определяется их субъективной убежденностью не просто в жесткой необходимости этой политики для защиты себя от "злых чеченцев", но убежденностью в справедливом характере этой политики.

Эта политика якобы избирательно направлена в основном только против "злых" чеченцев.

Эта политика якобы воздает по заслугам и бандитам, геройствовавшим над беззащитными русскими жителями Чечни и над взятыми в заложники, и чеченским сепаратистам, дерзнувшим угрожать террором России, всему русскому народу, и всем тем, при чьем молчаливом попустительстве все это происходило...

Во времена кампании 1994-1996 годов такой убежденности у россиян не было. Отсюда и непопулярность войны в Чечне, воспринимавшейся тогда как совершенно недопустимая форма усмирения государством непокорной части своего народа. Но "мирные" годы, в течение которых Чечня присутствовала в сознании россиян с одной только криминальной стороны - в информационных сообщениях об очередных похищениях и страданиях, переносимых заложниками в чеченской неволе, в корне изменили отношение россиян к Чечне и чеченцам.

Они перестали быть своими. Они стали территорией и народом если еще и не откровенно враждебным к России, то чужими и потенциально опасными для нее. На этой новой психологической основе, естественно, уже гораздо проще было лепить из Чечни и чеченцев образ врагов России, вне которого Чечня была бы совершенно неперспективна для целей надувания популярности Путина, вне которого война в Чечне не получила бы в сознании россиян ложного восприятия как "правильная", "справедливая" война.

Кстати, в связи с таким новым отношением к чеченцам и к войне в Чечне совершенно преувеличены те ожидания, которые противники войны связывают с обнародованием цифр действительных российских потерь в Чечне. Для народа-идеалиста потери, несомые в войне, воспринимаемой им как справедливая, - не повод для отказа в поддержке этой войны, а скорее повод для еще большего напряжения национальных сил во имя победы в ней.

Что действительно способно изменить отношение россиян к войне в Чечне - это информация о том, как и против кого ведется война, о чеченцах - их настоящем, а не слепленном идеологами войны образе. Эту информацию могли бы донести до россиян россияне, побывавшие в Чечне. Когда-нибудь такая информация, конечно, дойдет до россиян. Но боюсь, что это случится уже очень поздно, тогда, когда лавину катастрофических для России последствий, инспирированных неправедными действиями ее властей в отношении Чечни и чеченцев, уже невозможно будет не только остановить, но и сколько-нибудь существенно смягчить.

Единственное, что оставляет мне какую-то надежду на лучшее для России и ее народов разрешение проблем, созданных использованием Чечни и чеченцев в интересах стоящих у власти в России сил, - так это:

во-первых, именно та на удивление сохраняющаяся в чеченцах, несмотря ни на что, вера в русских, о которой говорилось выше;

во-вторых, все более явно утверждающаяся в чеченцах тенденция к поиску ответственного за происшедшие с ними беды не вне, а в первую очередь в себе самих, в своей верности или неверности ниспосланным нам, людям, Господом заповедям;

в-третьих, допущение, что вера чеченцев в нас, русских, в нашу имманентную тягу к справедливости, к милосердной Правде не беспочвенна, что и подтвердится изменением отношения к войне как к "вынужденной, но справедливой мере в отношении Чечни и ее народа" сразу, как только россиянам откроется истинное лицо тех сотен тысяч составляющих основную массу чеченцев людей, против которых фактически эта война и ведется.

Отсюда ясно, что помощь в обретении более реалистического взгляда на чеченцев и на происходящее в Чечне должна стать основной задачей всех тех людей и сил, что искренне сострадают и чеченцам как жертвам преступной в отношении них политики России (в том числе, разумеется, "чеченцам" русской национальности, то есть проживающим в Чечне русским и русскоязычным), и самим россиянам как настоящим и будущим плательщикам за творимые российскими властями преступления по отношению к чеченцам и Чечне.

При этом понятно, что хотя названная задача является общей основной задачей для всех антивоенных сил, но решить ее возможно только при активном содействии всех тех россиян, кто может внести своими знаниями в соединении со своей искренностью реальный вклад в формирование у своих соотечественников более адекватного представления о чеченцах; только при как можно более глубоком знакомстве россиян с внутренним миром чеченцев - с их приоритетами, с их чаяниями, с их переживаниями... - что, вероятно, наиболее точно могло бы быть осуществлено через предоставление самим чеченцам возможности для рассказа о себе, о своих печалях и радостях.

При этом ясно, что решение этой задачи совершенно невозможно без ее соответствующего информационного обеспечения.

Как ясно и то, что открытие настоящей публикацией специальной рубрики "Мои друзья чеченцы" в отдельно взятой, пусть и очень популярной, газете отнюдь не решает проблему достаточности этого информационного обеспечения, и уже хотя бы поэтому было бы ошибочно связывать с появлением этой рубрики надежды на скорое кардинальное изменение позиций всех россиян в отношении античеченской политики России. Прямо скажу, с меня было бы довольно и того, если бы хоть какая-то часть моих соотечественников, взявших на себя труд систематического знакомства с материалами этой рубрики, увидела бы в чеченцах живых людей - людей отличных от нас, богатых своей культурой и историей, но не только не враждебных нам, а совершенно не случайно составляющих пока еще вместе с нами исторически сформированную взаимодополняющую общность, которую, несмотря на ее молодость и обилие фактологического материала для взаимных обид, совсем не так-то просто оказалось разрушить...

Да, конечно, эти обретающие не без помощи материалов рубрики способность к состраданию и сопереживанию чеченцам россияне не в силах будут из-за своей начальной малочисленности оказать сколько-нибудь значимое влияние на ход текущей политики России в Чечне. Но нужно помнить, что всемерное расширение слоя таких россиян является важнейшим фактором вначале поддержания веры чеченцев в россиян, а затем и фактором становления веры россиян в чеченцев если не как в своих соотечественников, то по крайней мере как в своих добрых соседей, как в потенциально надежных соратников по утверждению царствия Божия на землях, опекаемых Россией и Чечней...

Известно, что только от доброй воли конкретного человека зависит, сможет ли он утвердить царство Божие внутри себя, сможет ли он прийти к внутренней гармонии, поднявшись над внешними обстоятельствами, обидами и "несправедливостями". Но точно так же царство Божие на земле может быть построено при наличии соответствующей соборной воли и в рамках отдельно взятой общности людей, в том числе полиэтничной, поликультурной и даже поликонфессиональной общности; в том числе даже в условиях распада и греховного падения всего остального мира.

Собственно, содействие возникновению таких духовных общностей является одной из важнейших конечных целей всего известного нам исторического процесса и одновременно непременным начальным условием грядущего рождения и развития человечества как единой духовной целостности. Судя по всему, мы вплотную подошли к временам этих предопределенных событий и свершений, и очень хотелось бы помочь достойно преодолеть испытания этих времен как возможно большему количеству людей вообще, так и возможно большему числу своих сообщников по национальным, этническим и культурным общностям в особенности. Единственным путем для этого является путь как можно более раннего формирования объединяющих общностей близких по духу людей и как можно более успешного роста заразительного обаяния этих общностей для людей, находящихся за пределами этих общностей.

Рубрика "Мои друзья чеченцы", может, и не изменит ни античеченской политики России, ни общего хода видимого исторического процесса. Но она может иметь самое прямое отношение к формированию общности духовно близких чеченцев и россиян, христиан, мусульман и буддистов... Если только такая общность состоится. Это, согласитесь, совсем не мало.

5 ФЕВРАЛЯ 2000 Г. РУСЛАН

Я вырос на Кавказе, на его южных, сбегающих к азербайджанской части долины Алазани склонах вблизи Дагестана и Грузии. Детство мое протекало близ края большого лезгинского села Джары, зажатого между горами и закатальской крепостью, построенной в XIX веке, в пору завоевания Россией Кавказа. В мои ранние мальчишеские годы в этой крепости размещалась детская колония, и слухи о происходящих в ней издевательствах над юными арестантами вселяли в нас, ребят, ужас. Однако в целом жизнь интернационального ребячьего сообщества Закатал – центра одноименного района в Азербайджане – протекала спокойно, без каких-либо надломов, внутренних междоусобиц и ожесточения, столь характерных для нынешних времен.

Родители мои работали в заповеднике, и мне часто доводилось вместе с ними бывать не только в горах, но и в домах горцев – аварцев и лезгин, работавших “наблюдателями” - егерями заповедника. Благодаря этому в отличие от многих других русских, чей образ и обстоятельства жизни ограничивали их опыт взаимодействия с горцами чисто внешним общением “по необходимости”, я не просто имел более широкие возможности получить представление о быте горцев, об укладе их жизни, но, главное, горцы стали близкими для меня людьми, людьми, образующими самобытный, но отнюдь не враждебный ко мне и к русской культуре мир, составляющий вместе с последней какую-то новую целостность в рамках общероссийской культуры, в рамках, как тогда говорили, “единой советской общности”. Многие из этих горцев стали друзьями нашей семьи…

После смерти мамы в 1964 году остатки нашей семьи покинули Закаталы: я поступил в институт, отец переехал в Калининскую область, став директором тамошнего охотохозяйства. Лишь в прошлом году я выбрался в Закаталы, на могилу к маме. И как мне было тепло оттого, что, несмотря на прошедшие десятилетия, наши друзья-горцы не забыли нас. Но была и боль. Боль от увиденных в Закаталах утрат, вызванных общими на всем постсоветском пространстве тенденциями к решению своих проблем за счет более слабого, менее защищенного ближнего.

В Закаталах первыми жертвами этих тенденций стали армяне, но затем туго пришлось и членам других неазербайджанских национальных общин. Утрата интернационального духа не просто обесцветила краски Закатал как самобытного поликультурного городка, маленького, утопающего в цветах и зелени садов красночерепичного “Парижа” моего детства, но наложило на него печать явного упадка и опустынивания. Городские скверы, где некогда цвели розы и демонстрирующие свои наряды женщины, превратились в пустыри: женщины спрятались по домам, а розы стали исключительной принадлежностью загородных резиденций властей предержащих… Ясно, что и члены азербайджанской общины Закатал несравненно больше утратили, нежели приобрели (если вообще что-либо приобрели!) в результате претворения этих тенденций. Как сказал Руслан Садулаев, один из моих чеченских друзей, чьи мысли я буду не единожды цитировать:

Изнывает душа – нет покоя и сна,

От бессилья трещит у меня голова.

Люди сходят с ума, кувырком вся земля,

Беспределу нет края, не видно конца.

Что нам, людям, делить? В дружбе надо б всем жить,

Не крутить и хитрить, а творить и любить,

Созидать, процветать, в красоте пребывать

И друг другу везде и во всем помогать.

Хватит нам бардака, и понять уж пора –

В нас самих вся беда, и на нас вся беда.

На несчастье других счастье строить нельзя.

Даже в мыслях греша – убиваем себя.

Можем власти винить, можем крайних искать,

Только счастье грехом никогда не создать.

…Пролетают века, каждый платит сполна.

Не пришла ли пора нам подбить все счета?

Не пришла ли пора – воскресенью Христа,

Воскресенью любви, воскресенью добра?

Можем снова распять и опять не понять –

Сколько нужно страдать, чтоб уроки изъять

И с достойным лицом пред Всевышним предстать?

Руслан: Я вымолил свою душонку и свое это грязное тело у господа Бога, потому что у меня нет лица перед ним предстать. Нет на мне лица, понимаете? Поэтому я помолился господу Богу: о Боже, оставь меня до тех пор, пока у меня не будет хотя бы малейшего лица, чтоб предстать перед тобою. И потом, эти дети, которых надо народить, накормить, одеть, до ума довести… Вот такой весь мой интерес.

…И у нас есть Иса, и в религии христианской есть про то, что Иисус должен вернуться. Люди ждут, что он, как живой человек, придет, начнет ходить, лечить, наказывать… Я это не исключаю, но считаю, что Иисус должен воскреснуть образно – в любви, в делах, в добре, утверждаемых в нашем бытие. Откуда же это придет? А вот из того ада, что сейчас творится. Придет, когда люди познают источник силы добра, могущей преобразовать этот ад.

Я к этой философии пришел, заплатив большую цену – попробовав грязь на вкус, через горькие пилюли воспоминаний и через окрыляющие воспоминания тех маленьких добрых дел, что у меня бывали. Вот так, своим опытом познав цену добра, я и пришел к пониманию, что только с Богом мы что-то значим – без Бога мы всего лишь бричка для сатаны, который зашивает нам сердца, закрывает уши, ставит завесы и гонит нас, марая перед господом Богом.

Духовно близкого друга в лице Руслана я приобрел совсем недавно. Бог свел нас в Слепцовской. Руслан оказался соседом моих знакомых беженцев из Грозного, у которых я остановился. Живет Руслан тем, что выращивает в оранжерее ранние овощи.

Относительно недавно началось и в целом мое знакомство с чеченцами и с Чечней – с декабря 1994 года. Это было, как вы помните, время набирающего силу первого “вооруженного конфликта” между Россией и Чечней, время событий, о которых Руслан напишет:

Дипломат из Кремля заявил, что Чечня

Немедля в Россию вернуться должна.

“В какую Россию? – сказала Чечня. –

Три века страдаю и сыта сполна.

Где воры в законе стоят у руля,

В правительстве – бесы, в Кремле – сатана,

Где жизнь человека не стоит гроша –

В такую Россию ни за что, никогда!”

Да, до 1994 года непосредственно я совершенно не знал чеченцев. И это создавало даже у меня, у человека, выросшего на Кавказе и чувствующего свою общность с его народами, с его судьбой, почву для развития определенного предубеждения к чеченцам, навязываемого литературными и обывательскими штампами, определенно ориентированной информацией, передаваемой СМИ России. Честно скажу, пока перспектива работы в Чечне имела для меня чисто гипотетический характер, она не вдохновляла. Впрочем, как только стало очевидно, что возникла устойчивый возможность перевода противостояния между властями России и Чечни в форму вооруженного конфликта, так сразу я стал изыскивать возможности для поездки в Чечню, чтобы противодействовать такой тенденции…

Тут нужно пояснить, что я являюсь руководителем межэтнического межконфессионального общества “Омега” (Организация миссий этногармонизации), имеющего своей дальней целью содействие построению взаимоувязанных милосердных взаимоотношений между всеми образуемыми людьми естественными общностями. Практически это общество занимается содействием решению наиболее актуальных проблем для людей, ввергнутых в вихри вооруженных конфликтов, и посильным вкладом в умягчение форм творимого при этих конфликтах взаимного насилия. Общество “Омега” - небольшое, и реально у нас никогда не было сил на то, чтобы одновременно работать в нескольких регионах. Но там, где мы работали, мы работали очень плотно, благодаря чему нам все-таки кое-что удавалось сделать и в Карабахе, и – в особенности – в Абхазии, и, наконец, в Чечне. Как вы догадываетесь, именно в ходе этой работы и состоялось мое знакомство с Чечней и чеченцами.

В Чечню мне удалось попасть 9 декабря 1994 года – буквально перед самым вводом в нее федеральных сил и последовавшей за этим цепью весьма динамичных событий, апофеозом которых стал начавшийся 31 декабря штурм Грозного. Пока происходили эти события, я, подобно другим свидетелям со стороны – правозащитникам и журналистам, мотался по улицам Грозного и селам республики, фиксируя результаты обстрелов и бомбежек, беря свидетельские показания у их жертв, будучи так же, как и эти жертвы, совершенно оглушенным и удрученным уровнем насилия, проявляемым Россией в этих фиксируемых эпизодах.

Каждый раз мы все – и жертвы, и свидетели – были уверены, что это-то и есть максимально возможный уровень и масштаб военного насилия, которое позволили себе власти России в отношении собственных соотечественников. Но назавтра мы фиксировали новый взлет творимого федералами насилия.

Так продолжалось вплоть до 31 декабря. Происшедшее 31 декабря и в последующие дни окончательно развеяло какие-либо иллюзии относительно наличия каких-то внутренних ограничений у властей России в отношении масштабов, форм и методов военно-полицейского насилия, применяемого в Чечне. Полагая происходящее в Чечне своим внутренним делом, власти России считали себя полностью свободными и от необходимости соблюдения законов и обычаев войны, регламентируемых Гаагскими конвенциями 1907 г., Женевскими конвенциями 1949 г. и Дополнительными протоколами к ним, что на самом деле противоречит нормам и общей для Женевских конвенций статьи 3, и требованиям Дополнительного протокола II к Женевским конвенциям.

А вот чеченская сторона совершенно неожиданно для меня при всем своем незнании норм гуманитарного права вписывалась своими действиями в их рамки, как никакая иная из наблюдавшихся мною сторон вооруженных конфликтов. С 31 декабря по 13 января я находился в подвале “рескома” - бывшей резиденции Джохара Дудаева, ставшей одновременно местом расположения главного штаба чеченского сопротивления во главе с Масхадовым, остатков каких-то государственных структур (МИДа, пресс-центра, аппарата президента…) и местом дислокации ополченческих отрядов, державших оборону рескома и близлежащих городских улиц.

Здесь же, в подвале, находился полевой госпиталь, лучшая “палата” которого (рядом с операционной, единственная, в которой был электрический свет) была отдана раненным российским пленным. В другом помещении этого же подвала содержалась и часть не раненных пленных. Отношение и к тем, и к другим было максимально для данной ситуации корректным.

Может быть, конечно, этому в какой-то степени содействовало и присутствие посторонних – журналистов, правозащитников, депутатов, но это не было основным. Во-первых, участникам чеченского сопротивления, от Масхадова до простого ополченца, было просто не до нас и не до заботы о том, чтобы произвести на нас благоприятное впечатление. А во-вторых, во всяком случае на первом этапе конфликта, близкое к наблюдавшемуся в рескоме отношение к военнопленным (в особенности к солдатам срочной службы), по их свидетельствам, было и в тех местах, где не было недреманного общественного контроля.

Впрочем, и в 1996 году мне доводилось встречаться с милосердным отношением чеченцев к оказавшимся в их власти российским солдатам-мальчишкам (некоторым из них мне удалось оказать содействие в возвращении домой). Да, положение пленных “русских”, оказавшихся во власти ополченцев, с трудом решавших вопросы собственного прокорма, было нередко незавидным. Да, нельзя было позавидовать и тем, кто оказался во власти ДГБ (департамента госбезопасности), основу которого составляли “профессионалы” советской выучки и совместимые с ними по своим наклонностям новобранцы. Тем не менее факт остается фактом: к основной части пленных, оказавшихся во власти отдельных чеченских семей в конце того первого конфликта, отношение было столь же милосердным и жалостливым, как и к тем, кто попал в плен в начале конфликта.

Как известно, люди ведут себя социально позитивно либо в силу страха перед наказанием, предусмотренным за социально негативные поступки, либо в силу прочности внутренних установок на невыход своими действиями за нравственные рамки, прививаемые и буквой, и духом установок исповедуемой Веры и сутью требований норм и установок традиций, то есть всей “культурой” как комплексным явлением, гармонизирующим отношения людей между собой, между собой и окружающим миром… Ясно, что милосердие чеченцев к русским юным горе-воякам определяется не страхом перед наказанием за невыполнение закона, но глубокими внутренними установками.

Наличие таких установок – это одновременно то, что роднит нас с чеченцами и отличает нас от них. Да, при всей разрушенности нашей культуры нельзя не заметить, что в нашей жизни внутренние установки также имеют место. К примеру, Ваха Банжаев, прошедший круги ада в наших фильтрационных лагерях, рассказывал, как не по себе было многим из солдатиков охраны этих лагерей от вида тех мучений, которым подвергались арестанты, как, не глядя в глаза избитым людям, они протягивали им сигареты; рассказывал, что были даже случаи то ли самоубийств таких особо совестливых солдатиков, то ли бунтов с последующими расстрелами…

Однако в гораздо большей степени всем нам известны иные – патологические – проявления наших “внутренних установок”, к примеру, в постыдной практике дедовщины. Не в этом ли нашем болезненном состоянии, состоянии богозабытости, основная причина всего того, что мы имеем на сегодняшний день, того, что мы творим друг по отношению к другу в политике, в бизнесе, в школе, в армии, в семье… того, что мы делаем в Чечне?

Да, чеченская культура также испытала на себе и разрушительное действие отравы приспособленчества и идолов материальных ценностей, принимаемых под давлением патологических обстоятельств совковой действительности за необходимые для своего выживания средства. Да, события 1994-1996 годов с последующей разрухой дали новый мощный импульс к эрозии институтов чеченской культуры, что сделало возможным вытеснение механизмов социальной саморегуляции жизни чеченского общества политизированными механизмами управления и влияния на чеченские сообщества, рабочей основой которых является военная сила, приводными ремнями – слепой фанатизм, а вектором воздействия – вектор интересов внешних сил, контролирующих эти механизмы. Одним из частных проявлений этой эрозии стала широкомасштабная практика заложничества и торговли людьми, совершенно не случайно развившаяся в Чечне в основном именно в период после хасавъюртского замирения, когда особо остро встала проблема изоляции Чечни от Запада.

Все это так, и тем не менее, как мы увидим из следующих материалов, ситуация с Чечней не так уж безнадежна. Прежде всего потому, что в ней люди, подобные Руслану, - не одинокие и непонимаемые своими единородцами исключения, но, напротив, озвучиватели и утвердители взглядов и подходов, понятных широким массам чеченцев, хотя и не всегда востребуемых ими…

Руслан: Без ведома господа Бога ничего не происходит. Моя такая точка зрения. Вот мать телевизор смотрит – я не смотрю. Я ей говорю: выйди на улицу и посмотри, что там. Если увидишь, что люди набожны, - значит, все хорошо будет. А если один так, другой эдак, а третий разэдак – ничего хорошего не жди.

Я вырос в Казахстане и до 1990 года там жил. Когда началось “оказахивание”, меня непосредственно оно не коснулось. Я работал старшим прорабом, получал 380 рублей, уважение – все было у меня. Но я видел происходящее кругом – вот как сейчас идет в Ингушетии эйфория строительства национального государства, ингушизации. Это амбиции, глупость, мне это неприемлемо. Но если я вижу что-то – то на мне, знающем, передача, вы согласны со мной? Мое дело – сказать. На мне передача: я обязан от господа Бога делиться знаниями, чтобы они в жизнь шли. Он их дал, они не мои.

К примеру, я увидел, как человек, совершивший хадж, попускает своим сыновьям делать бизнес на водке. И, понимая, что это неправильно, говорю ему: “Как это у нас ислам и харрам вместе сочетаются?”

Сын его сразу на меня исподлобья: не принято у нас учить стариков, тем более на глазах у их сыновей. А старик отвечает: “Мы же не пьем, мы же этот трейлер с водкой в Сибирь везем, русским”.

Я ему на это говорю – я обязан был сказать: “Салман, они себе калеки, кто пьет, но тебе сказано господом Богом, что это харрам: ни торговать, ни пить, ни пользу искать нельзя”.

На харраме вообще и на водке в частности невозможно построить для себя что-то хорошее. Я это знаю, на спиртзаводе вырос. Мы уже пробовали на этом построить счастье, и ничего не получилось. Я уже выстрадал и заплатил цену и потому обязан был довести до старика знание, полученное этой ценой. И я продолжил:

“Они себе калеки… Ты повезешь водку, продашь, кто-то кого-то порвет, изнасилует, напившись этой водкой, кто-то последний кусок у детей изо рта вырвет, получку пропьет… Ты же со всего этого рубль возьмешь. Думаешь, чуть-чуть взятку Богу дашь – как принято, милостыню, стариков соберешь – и все тебе сойдет? Надеешься Его купить этим самым? На слезах несчастных смеяться хочешь? Не получится!”

Я этому в глаза, другому в глаза, третьему в глаза – они на меня как все ополчились! Говорят: вот он где-то там вырос на улице, не среди чеченов, у него к старшим уважения нет, у него того нет, сего нет, - начали меня всяко поливать. Один скандал, другой скандал, третий… Везде скандал, сплошной скандал.

Домой прихожу – и опять же, чтоб моя мать назавтра глупо не улыбалась, глядя им в лицо, не зная моей ссоры с ними, я курсую домашних: вот у меня с этим был такой диалог. Чтоб они знали, чтоб они баранами не выглядели. А то тот будет с затаенной злобой, а эти будут улыбаться, как наивные дети. Близкие должны знать, мы должны друг о друге все знать, ведь мы единая семья. И я вот так курсую, а мать говорит: вот у тебя все нехорошо, может, ты сам такой?

У нас есть притча. Одна девушка замуж вышла и потом домой пришла. Отец ее спрашивает: “Почему пришла?” “Там плохо мне было, - говорит. – Поругалась и пришла”. – “Кто ж к тебе плох был?”. Она говорит: “Все”. И тогда отец ей сказал: “Если все, тогда ты сама виновата. Иди назад”.

В общем, потребовалось два года, чтобы довести меня до состояния сомнения в своей правоте. И я взмолился к господу Богу… Омовение сделал, намаз сделал, помолился господу Богу и сказал, положив рядом этот Коран на русском языке, что у меня есть:

- О, Господи, Ты можешь всё. Ты можешь сделать так, чтобы мне померещилось даже то, чего здесь нет. Господи, я прошу Тебя: я открою эту Книгу, куда мой взгляд упадет – пусть это будет мне знамением. Если я прав, Господи, укрепи мою душу на моей правильности; если я не прав – посей в моей душе сомнения, Господи. Пусть книга откроется там, и если даже в ней нету нужного, сделай, чтоб мне померещилось. Господи, Ты же всё можешь!

И, вот так помолившись Господу Богу, открываю Коран. Первое, куда глаза упали – Аллах свидетель тому: “Ты их не исправишь, на тебе ясная передача”.

И вот сразу успокоение.

Господи, ну конечно же! Было б очень наивно полагать, что, вскрывая беззакония, можно исправлять людей: “исправлять” себя с помощью Господа может только каждый отдельно взятый человек. Именно передача истины и содержащейся в ней воли Господа – таков настоящий смысл не только традиционной проповеднической деятельности, но всякого подлинного вскрытия беззакония в этом мире. Вскрывать беззакония могут только те, кто по крайней мере на своем уровне знает закон, знает истину. А это не только духовные деятели, но и журналисты, и правозащитники, и прочие живущие по совести люди.

Творящие беззаконие прекрасно знают, что правда – за обличителями их дел, но, будучи уже не в силах устоять перед искушениями сил зла, они тем сильнее ненавидят своих обличителей. И история с Андреем Бабицким – лишь последнее из тому доказательств.