ВВЕДЕНИЕ

 

Д.М. Бондаренко, А.А. Немировский

 

 

Как известно, у истоков разработки понятия «социальная (социокультурная) норма» стояли классики социологии конца XIX – начала ХХ вв. Э. Дюркгейм и М. Вебер[1]. При всех несходствах их общих методологических установок, и Дюркгейм, и Вебер подчеркивали роль норм в обеспечении внутренней цельности и устойчивости социума. Так, Дюркгейм, противопоставлял здоровому обществу, в котором господствуют социальные нормы, общество социально-патологическое, находящееся в состоянии «аномии» – дезорганизации, когда внутренняя связь между нормами нарушается, а представления об их незыблемости и обязательности следования им размываются, вследствие чего поведение человека становится «девиантным». Если Дюркгейм был склонен рассматривать поведение индивида как следствие состояния общественной нормы в данном социуме, то для Вебера обратная идея – о поведенческой природе социальной нормы стала одним из краеугольных камней его «понимающей социологии». Норма, по Веберу, – это узаконенные нравы. Они же, в свою очередь, есть следствие регулярности социальных связей в обществе, порождаемых социальным действием, – социальным (т.е. осмысленным и ориентированным на других людей) поведением индивидов.

Идеи Дюркгейма и Вебера получили дальнейшее развитие в трудах ученых последующих поколений, так или иначе признававших и признающих в социальных нормах прежде всего необходимый и сравнительно устойчивый элемент общественной практики, определяющий границы допустимого поведения, свод обязательных правил поведения, регулирующих общественные отношения в различных формах: обычаев, моральных и религиозных предписаний, корпоративных правил, законов. Следует отметить, что понятие «социальной нормы» отразило настолько значимый фактор существования социумов, что плодотворность его использования и одновременно углубления понимания была осознана не только социологами, но и представителями практически всех общественных наук. Нас же, в контексте проблематики данной работы, естественно, в первую очередь интересуют его исторические и культурно-антропологические аспекты.

В диахронном аспекте социальные нормы – факт не только социологический, но и исторический. Ни в одном обществе они не появляются deus ex machina, но неизменно проходят процессы сложения, утверждения, трансформации, и то, какие нормы в итоге будут интериоризированы сознанием членов определенного социума в ту или иную эпоху, напрямую связано с историческими условиями, фоном и конкретными событиями, в которых данные процессы протекают. В результате «социальная норма определяет исторически сложившийся в конкретном обществе предел, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, деятельности людей, социальных групп, социальных организаций»[2]. Факторы исторического характера прямо влияют и на динамику социальных норм, их изменение; в каких-то случаях менее, а в каких-то – более дискретное и радикальное. В немалой степени ими обусловлены как элементы преемственности, так и существенные различия между социальными нормами, принятыми, например, в Риме республиканском и имперском, Индии колониальной и независимой, России царской и советской…

При диахронном рассмотрении социальных норм, помимо локально-исторического (уровня конкретного социума), можно выделить и глобально-исторический срез, отражающий общую динамику феномена социальной нормы. Особенно ярко это проявляется при сопоставлении первобытных и постпервобытных обществ: «норма социальная – обязательное правило поведения, соблюдение которого обеспечено принуждением со стороны всего общества (неинституциональная Н. с.) или его особых органов (институциональная Н. с.). Древнейшие Н. с. неинституциональны и слитны, индискретны; из-за этой их второй особенности для них предложено название первобытных «мононорм»»[3]. В то же время следует подчеркнуть, что данный срез – именно предельно глобальный: уже при чуть более мелком масштабе исследования становится ясно, что, если вести речь не о типах, а о сути норм, то, допустим, между так называемыми эгалитарными и неэгалитарными первобытными социумами окажется больше различий, чем между первыми и гетерархическими постпервобытными обществами, с одной стороны, и вторыми и гомоархическими постпервобытными обществами, с другой[4].

Однако при синхронно-компаративном анализе социальных норм сразу проявляется и их культурно-антропологическая обусловленность: в обществах различных культурных ареалов, даже если они приходили в состояние длительного и интенсивного исторического взаимодействия, как, например, христианский и исламский «миры» со времен средневековья или европейский и африканский начиная с раннего нового времени, и сегодня доминируют разные социальные нормы; можно сказать, возвращаясь к Веберу, узаконены разные нравы. Эти различия существенно значимее тех, что существуют между нормами, господствующими в обществах одного ареала. Ведь за различиями в социальных нормах далеко не в последнюю очередь стоит расхождение в системах ценностей, санкционирующих или не санкционирующих в качестве социальных норм утверждение каких-либо потенциальных инноваций. Хрестоматийный пример: христианская система ценностей не допускает полигамии, тогда как исламская или языческая возводят ее в ранг нормы. При этом «правдоподобным выглядит предположение, что численность ценностей, могущих регулировать человеческое поведение, неограниченна. Наше воображение позволяет конструировать бесконечное множество обычаев и законов. Поэтому нормы, т.е. социально утвердившиеся ценности, всегда есть результат отбора из вселенной могущих утвердиться ценностей»[5].

В центре внимания настоящей работы стоит одна из основных проблем, связанных с функционированием общественной нормы: соотношение нормы и правителя в тех обществах, где правитель (или несколько правителей) концентрирует или может концентрировать в своих руках власть, достаточно большую для того, чтобы вопрос об их свободе рук по отношению к норме имело смысл ставить вообще. До некоторого момента стадиальной эволюции таких обществ не могло быть вовсе: в древнейшие эпохи существования человечества ни один статус в сообществе (насколько бы он ни был оформлен и авторитетен) не давал его обладателю возможность своей единоличной властью изменять или безнаказанно преступать нормы этого сообщества, какими они сложились и поддерживались независимо от него. С течением времени, однако, такие общества появились и вскоре стали доминирующим правилом, а не исключением; «мотором» этого процесса было расширение полномочий и усиление могущества лидера (лидеров) социума. При этом определился парадокс, придающий обсуждаемой проблеме особую сложность и глубину: изначально лидер наделялся все большими полномочиями самим обществом в интересах общества, в рамках его базовых норм и ради наилучшего их обеспечения; однако для этого ему приходилось делегировать власть (или создавать условия, в которых он мог сам концентрировать власть), которая с течением времени позволяла бы ему самому стать над нормой и получить известную свободу рук в ее отношении. Ранее считалось, что процессы подобной концентрации власти нарастают по ходу линейного развития потестарных систем, завершающегося сложением раннего, а потом и развитого государства; однако в последние десятилетия выяснилось, что феномен обособления власти лидеров социума от самого социума может достигать исключительно высокой степени выражения практически на любой (начиная с определенного момента) стадии политогенеза и на любом из направлений его далеко не линейного развития. Из всех подобных случаев наиболее традиционным для изучения является неограниченная монархия классового общества древности или средневековья, опирающаяся на силовую военно-бюрократическую иерархию; однако не меньшей, а даже большей свободы рук по отношению к обществу и его нормам лидер может достигать и в более древних негосударственных политиях, и в тоталитарных державах Новейшего времени. Во всех таких случаях разворачиваются сходные по своей общей сути, но бесконечно разные по конкретной реализации процессы нарастания свободы рук правителя и власти по отношению к обществу и его норме (с ними могут переплетаться и чередоваться соответствующие контрпроцессы, уменьшающие эту свободу рук). Если бы указанные процессы могли идти до своего умозрительного предела, то таковым стала бы ситуация, когда произвол правителя является абсолютным владыкой его страны и самой ее жизни и смерти. По понятным причинам до этой стадии никогда не доходило ни одно общество, и конкретные реализации названных процессов в разные времена и в разных местах оказываются, как уже говорилось, исключительно многообразными. В одних случаях власть в принципе остается инструментом общества, хотя и приобретает достаточную самостоятельность по отношению к нему, в других случаях власть из средства обеспечения общества и его норм де-факто почти превращается в самодовлеющую цель существования общества, в третьих случаях такой самодовлеющий или почти самодовлеющий характер власти начинает приписывать идеология (причем это может сочетаться как с реальным полновластием, так и с реальным неполновластием и даже с полным безвластием правителя!), в четвертых – идеология, наоборот, рассматривает власть как инструмент, которым распоряжается общество, а реальность имеет скорее противоположный характер, и т.д. Совершенно по-разному может при этом складываться внутри самой властной верхушки соотношение сил между верховным правителем и высшими иерархами. В разных сферах жизни общества правитель может пользоваться существенно разной свободой рук. Наконец, сам процесс «высвобождения» правителя из-под влияния общества и нормы, как и контрпроцесс, могут неравномерно проходить в четырех достаточно различных аспектах:

– усиление/ослабление возможностей правителя изменять, отменять, преступать и диктовать нормы по своему произволу;

– усиление/ослабление возможностей общества и его членов критиковать, оценивать и увещевать правителя ;

– усиление/ослабление возможностей общества накладывать на правителя те или иные санкции;

– колебания между определением целей властвования в рамках «инструментального» взгляда на власть и в рамках подхода к ней как к самодовлеющему (относительно общества) феномену.

Если добавить, что во всех этих аспектах нормативная идеология и реальность могут существенно расходиться друг с другом (и то, что на многих стадиях развития общество вынуждено ради обеспечения нормы вручать лидерам такую власть, опираясь на которую, они могут попытаться преступить и аннулировать саму норму), то станет ясна причина того многообразия конкретных реализаций обсуждаемых процессов, о котором говорилось выше.

Выделить варианты этих реализаций, исследовать возможности их типологической классификации, попытаться выявить закономерности, по которым развиваются названные процессы (в их возможной связи с типами, направлением и стадией политогенеза) – все это представляется нам масштабной и актуальной задачей для нашей науки, и задачей тем более важной, что ее, насколько нам известно, до сих пор никто не ставил в специальном виде. Мы надеемся, что настоящая монография станет одним из первых шагов на пути решения этой задачи.

С этой целью соавторы настоящей работы выбрали немногим более десятка социумов (на определенных этапах их истории), представляющих разные типы и стадии экономического, политического и социального развития, и, выделив признаки, которые, по нашему мнению, довольно полно характеризуют интересующий нас феномен, то есть соотношение правителя, нормы и общества (см. ниже, с. 14 слл.), подготовили очерки, описывающие ситуацию в каждом из указанных социумов применительно к названным признакам. Только такой метод (с последующим сравнением материала, полученного по этой единообразной схеме исследования) может позволить выявить различные варианты соотношения правителя и нормы и наметить типологические связи этих вариантов.

Ни выбор самих социумов, ни расположение посвященных им очерков не были случайны. Отобранные социумы принадлежат к нескольким разным группам, выделяющимся по значимым с точки зрения политической антропологии критериям: традиционные обычные и традиционные на стадии модернизации; доосевые, осевые и постосевые; иерархические и самоуправляющиеся; гомоархические и гетерархические; принадлежащие к разным социально-экономическим и политическим типам и стадиям. Это разнообразие призвано обеспечить большую вариативность тех признаков, которые нас, собственно, и интересуют, а также возможности выявлять взаимосвязи (или хотя бы соположения) тех или иных значений этих признаков с разными социально-экономическими и политическими феноменами, характерными для отобранных нами социумов.

Порядок следования наших очерков задан в целом общепринятым (хотя и достаточно условным) делением всемирной истории. Сначала следуют очерки, посвященные традиционным обществам древности и типологически близким к ним: обществам Древнего Востока (Египет [в основном эпохи Нового Царства], Хеттское царство Новохеттского периода, Месопотамия [Ассиро-Вавилония]), античности (Афины, Рим времен принципата), и наконец, периферийным с точки зрения истории классической древности обществам, типологически, однако, сближающимся с древними (майя, Бенин); затем следуют очерки, посвященные средневековым обществам азиатского Востока (в хронологическом порядке: ранняя Япония, Монгольская империя первой пол. XIII в.) и европейского Запада (домонгольская Русь); и, наконец, очерки, посвященные традиционным обществам Нового и Новейшего времени, встававшим или вставшим на путь модернизации (Сокото, Таджикистан).

Прежде чем перейти к перечню единообразно подобранных вопросов, сквозь призму которых авторы смотрели на соотношение правителя и нормы в каждом из вышеперечисленных обществ, необходимо оговорить существенно различные компоненты в пределах самой общественной нормы. Приведем три характерных примера.

(1) Согласно официальной норме, действовавшей в СССР в 30-х – 50-х гг., власть в стране утверждалась ее населением на свободных выборах, высшее руководство принадлежало верхушке партийной структуры – Политбюро, на которое никто не мог оказывать внепартийного давления, и эта структура даже при повышенном авторитете любого из ее членов оставалась коллегиальной, а отношений иерархического силового подчинения внутри нее не было. На деле выборы носили характер декорации, а внутри Политбюро Сталин повелевал прочими его членами не в меньшей степени, чем другими своими фактически подданными, опираясь при этом на подчиняющиеся ему помимо всякого партийного контроля (если не считать таковым его собственный контроль) силовые структуры. Все это были не отдельные отклонения от системы общественно-политической практики, а ее прямые и общеизвестные проявления, то есть часть реальной общественно-политической нормы. При этом упоминание о разрыве между декларируемой и практической нормой (нормами de jure и de facto) каралось как тяжкое преступление.

(2) В Японии на протяжении столетий император считался абсолютным сакральным правителем, но реальной административной власти не имел. Это отнюдь не скрывалось и выражалось во множестве вполне легально существовавших установлений.

(3) В той же Японии 20-х – 40-х гг. ХХ в. император считался и провозглашался носителем абсолютной административной власти, «самодержцем» в русской терминологии в полном смысле слова, но одновременно как круги высших чиновников и военных, так и масса государственных служащих и офицеров были убеждены в том, что если император явно изменяет (по их мнению) своему предназначению, слушаться его не следует. Это была фактическая общественная норма, известная и самому императору, считавшемуся с ней, хотя норма декларируемая ничего похожего не содержала.

Для дальнейшего следует отметить, что несовпадение между декларируемой и реальной нормой вовсе не всегда надо рассматривать как действительное противоречие: во многих случаях речь на деле идет о писаной и неписаной составляющих одной и той же общей нормы, дополняющих друг друга, по единой логике. Самый простой пример: в подавляющем большинстве военных уставов всех времен никогда не было специального упоминания о ситуации «преступного приказа», который можно и должно не выполнять; солдат формально обязывался выполнять любой приказ. Означало ли это, что согласно представленной в этих уставах норме приказ главнокомандующего о переходе на сторону врага или поголовном самоубийстве должен был быть выполнен? Разумеется, нет. Просто представленная в уставах военная норма шире, чем сами эти уставы, чем та часть нормы, что в них вмещается. Не все ситуации, предусмотренные нормой в целом, могут быть заранее формализованы и перечислены, и в этих случаях в документах, оформляющих норму, они остаются непрописанными, но в самой норме тем не менее содержатся. Случаи, когда командир отдает заведомо изменнический приказ, не могут быть формально описаны в нужной полноте заранее, и потому не упоминаются в большинстве уставов вовсе, однако в уме все всегда держат, что такие случаи могут быть, и действовать в них надо так-то и так-то – только их распознание (согласно самой же норме) обычно остается делом ответственности и риска распознающего.

Еще одним важным моментом здесь является то, что случаи, непрописанные в формальной норме, потому и не прописаны в ней, что считаются исключительными. При этом все открыто признают, что в исключительных случаях надо следует действовать не так, как предписывает формальная норма; просто случаи эти можно определить лишь ad hoc.

Ниже при необходимости мы будем условно обозначать такие ситуации как псевдопротиворечия в действующей норме (между ее формализованным и неформальным компонентом); «псевдо-» – потому, что, хотя требования формального компонента прямо противоположны тому, чего требует в определенных случаях компонент неформальный, на деле тут никакого противоречия нет, т.к. требования и формального, и неформального компонента предусмотрены одной и той же нормой и по одной и той же логике для разных ситуаций – стандартной, поддающейся формализации, и нестандартной, неформализуемой (только это по тем или иным причинам невозможно оговорить в формальной норме, и оговорка эта, имея общепризнанный и нормативный характер, существует в умах и общепринятой системе ценностей, при надобности выражаемой открыто).

Именно так, как представляется, следует интерпретировать вышеприведенный случай (3) в Японии ХХ в.

Как отличить такие случаи от случая (1) – примера действительного разрыва между декларируемой и реальной нормой? Прежде всего, по открытости признания того, чего требует та часть нормы, что отличается от ее формализованной/декларируемой части. В Новохеттской империи или в Вавилонии никто и нигде не формулировал открыто в законах тот принцип, что «царь при таких-то действиях с его стороны оказывается преступником и тогда его можно смещать», однако при этом цари-узурпаторы могли открыто признавать и в особых текстах оправдывать перед страной факт своей узурпации тем, что их предшественник вел себя так-то и так-то скверно; следовательно, в данном случае норма в целом такие ситуации (как чрезвычайные) предусматривала, и лишь формализуемая ее часть, трактующая о том, как оно должно быть «в общем», их не упоминает. Значит, здесь имеет место именно ситуация (3). При Сталине же категорически запрещалось открыто указывать, что дело обстоит не так, как должно обстоять по декларируемой норме; утверждалось вовсе не то, что «вообще-то нормативна коллегиальность, но сейчас, в чрезвычайных обстоятельствах, мы вводим единоличную диктатуру», а то, что и сейчас никакой единоличной диктатуры нет – иными словами, здесь имелся действительный антагонизм реальной и декларируемой нормы.

Случай (2) отличается от случая (3) тем, что в нем речь идет не об исключительной ситуации, а об основной (имеет ли император административную власть), и соответственные установления носят всем открытый (формализованный) характер: реальные полномочия сегуна отнюдь не были тайными. Такую ситуацию можно называть псевдопротиворечием внутри основной открытой/формализуемой (в том или ином виде) нормы.

И, как говорилось, только в случае (1) можно действительно вести речь о противоречии между декларируемой общественно-политической нормой и реальной устойчиво-систематической практикой, т.е. реальной общественно-политической нормой (разнице между тем, что сегодня в разговорно-политическом языке называется «жизнью по закону» и «жизнью по понятиям»).

Наконец, приведем еще один пример. Как известно, убийство Павла I рассматривалось подавляющей частью екатерининских сановников и гвардии как не только правомерный, но даже и государственно-необходимый и благодетельный шаг. Иными словами, с их точки зрения устранять силой государя, если он превысил определенную степень расхождений с элитой (то есть, на ее языке, вел к гибели государство и «делал людей несчастными») было правомерным шагом, то есть предусматривалось неписаной основной нормой (так, впрочем, сановники и гвардия думали на протяжении всего XVIII в.). Однако те же самые сановники сочли бы вопиюще недопустимым делом отражение этой нормы в писаном праве и вообще официальное признание совершившегося – правильного, по их же мнению! – цареубийства; официально Павел умер от апоплексического удара. В обоих случаях сановники были вполне искренни; иными словами, неприкосновенность законного государя в их глазах тоже была частью нормы, – но частью, относящейся к этикетному пласту нормы, который регулирует не то, что можно и чего нельзя делать, а то, что можно и чего нельзя публично оглашать и демонстрировать[6]. А поскольку любая норма предусматривает зазор между тем, что запрещено демонстрировать, и тем, что запрещено делать, то выходит, что и здесь в нормах столичного дворянства действительных противоречий не обнаруживается.

Поэтому при освещении соотношения власти правителя согласно норме и реального объема его власти, авторам глав приходилось учитывать, имеет ли место одна из следующих ситуаций:

– если имела место ситуация псевдопротиворечия между формализованным основным и неформальным дополнительно-чрезвычайным уровнями нормы, то вставали следующие вопросы: как это псевдопротиворечие проявлялось в формализованной, открытой, части действующей нормы и как оно проявлялось в ее неформальной, базовой, части? какой логикой руководствовалась норма в целом как система, диктуя в одних случаях одно, а в других – другое? почему она формализует одно и не формализует другое? как сами носители нормы осмысляли все это? каким образом они актуализировали свое осмысление, т.е. как они воспроизводили неформальный компонент нормы в качестве именно нормативного, хотя он и не был формализован в общем виде?[7]

– если имела место ситуация псевдопротиворечия внутри основной открытой / формализуемой нормы, то: что считается правильным согласно одному компоненту нормы и что – согласно другому? как носители норм осмысляли соотношение между ними (т.е. какая концепция описывала и объясняла это соотношение) и актуализировали его (т.е. как они передавали это осмысление, учились и обучали ему)?

– если имела место ситуация действительного противоречия между декларируемой и практической нормой, и считается, что исполняется первая, когда на деле исполняется вторая, то: что предусматривает первая, а что – вторая? как сложилась ситуация их противоречия друг другу? как и почему она воспроизводилась? как она осмыслялась ее носителями и как они актуализировали это осмысление?

С учетом сказанного приведем список вопросов, предложенный авторам тематических очерков в качестве единообразной «анкеты», позиции которой должны были быть по возможности освещены применительно к каждому описываемому обществу.

I. Общие вопросы

1. Краткая географическая и этнодемографическая характеристика рассматриваемого общества.

2. Исторические (хронологические) рамки главы; их обоснование как особого цельного периода в истории рассматриваемого общества.

3. Общая характеристика социально-политической структуры (основных компонентов), политического строя (системы политических институтов и аппарата управления) и идеологической/религиозно-идео-логической системы данного общества.

4. Место правителя в политической системе общества.

5. Концепция предназначения правителя и его места в обществе и мире.

6. Реально осуществляемые полномочия правителя по отношению к подданным (обычные и чрезвычайные, если такое различие проводится).

7. Полномочия, полагающиеся правителю для выполнения своего предназначения и/или «в уплату» за его выполнение.

8. Что именно согласно нормативной концепции определяет право правителя на его положение (если вообще считается, что у правителя может быть или не быть такого права), может ли оно быть утрачено и по каким критериям это право проверяется (если проверяется).

9. Каковы взгляды на расстояние (разрыв, разницу) между правителем и подданными (особая связь с сакральным миром, обладание уникальной сущностью, сверхъестественными силами и возможностями, божественное происхождение и т.д. и т.п.).

II. Специальные вопросы.

При ответах на эти вопросы авторы учитывали, помимо сказанного выше, что для лиц разного общественного уровня одна и та же норма может предусматривать разные ответы. (Например, в древнем Китае судить о мерах императора, осуждать их и возражать им, «увещевая» его, если суждение выходит отрицательным, считалось долгом для сановников-советников и преступлением для простолюдинов).

А – правитель и нарушение нормы; Б – правитель и оценка/контроль нарушения им нормы; В – правитель и его ответственность за нарушение нормы.

А1. В чем выражена и как воспроизводится норма, в т.ч. помимо указов и распоряжений данного правителя/ряда правителей?

А2. Предусматривает ли норма априорный приоритет правителя по отношению к ней самой, воплощение идеи об абсолютной справедливости и непогрешимости правителя («все, чего требует царь, следует считать прекрасным и справедливым», как бы ни пришлось это оценивать, если бы требовал кто-то другой)?

А3. Если нет, то предусматривает ли норма права (регулярные и чрезвычайные) правителя ее модифицировать; если да, то при каких условиях и в каком масштабе?

Б1. Может ли, с точки зрения нормы, правитель совершать «плохие» или «хорошие» деяния, тем более может ли он быть «хорошим» или «плохим» в целом, или же правитель выводится из-под суда (даже этического)?

Б2. Кто (индивиды, коллективные органы, общественное мнение и т.д.) и как может оценивать отклонения правителя от нормы, на каких основаниях, как фиксируется, транслируется обществу и передается последующим поколениям эта оценка? В частности, существуют ли в данном обществе институты, чьей обязанностью является оценка действий правителя? Если да, то как она ими реализуется?

Б3. Можно ли (и если да, то кому, в какой форме, насколько резко и настойчиво) возражать правителю или осуждать его действия, не делаясь его врагом, не оказываясь тем самым преступником?

Б4. Если да, то считает ли сама норма возражения или осуждения в адрес нарушающих норму действий правителя (а) действиями терпимыми, но чрезвычайными/нежелательными; (б) действиями желательными/стандартными, а то и настоятельно рекомендуемыми как исполнение долга (при определенных обстоятельствах) – ср. принцип «увещеваний правителя, совершающего неверные действия», для сановников в Китае. Каков регламент таких действий (до какого момента и в какой форме считается допустимым, например, «увещевать» правителя, побуждая его изменить поведение/замышленную или предпринятую меру), как и в зависимости от чего норма относится к критикующим?

Б5. Каковы реакции – должная и реальная – правителя на такую критику и осуждения его действий? Как норма относится к различным возможным реакциям правителя на ту или иную критику/осуждение его действий (в том числе в зависимости от того, от кого исходит критика, от конкретных обстоятельств и т.д.)?[8]

В1. Предусматривает ли сама норма ответственность правителя за нарушение нормы?

В2. Если да, то чем именно и за что может и должен поплатиться правитель? Перед кем он отвечает за нарушение нормы (политическими и/или правовыми институтами, народом, высшими силами и т.д.)? Кто и как, согласно норме, проводит «суд», выносит «приговор» и «приводит его в исполнение»? Регулярные ли эти процедуры или чрезвычайные? Кто, как и по каким критериям оценивает силовые действия против правителя: всегда ли они рассматриваются как преступный мятеж или могут расцениваться и как законное (предусмотренной нормой) выступление, как оправданный способ воздействия на нарушающего норму правителя? (Показательный пример – идея о «небесном мандате» китайских императоров, плохом правлении как признаке его утраты и законности смены династии, в том числе насильственного ее свержения, если она лишалась связей с высшими силами, делающих оправданной ее власть).

В3. Если сама норма не предусматривает ответственность правителя за нарушение нормы, то возможно ли все же в действительности наказание правителя за нарушение нормы? Если да, то кем и каким образом? Как не признаваемому нормой наказанию правителя впоследствии пытаются придать законность в глазах органов власти и народа? Насколько часто и при каких условиях это удается?

Перейдем к очеркам, освещающим соотношение правителя и нормы в том или ином отдельном обществе с учетом вопросов только что приведенной «анкеты».