Лорина Репина

ЖЕНЩИНЫ И МУЖЧИНЫ В ИСТОРИИ

К оглавлению

Часть I. Женские и гендерные исследования в истории

Глава 1. «Пол» или «род»: от истории женщин к гендерной истории

История женщин как часть междисциплинарного научного направления — так называемых «women's studies» («женских исследований») сформировалась на Западе в конце 1960 — начале 1970-х годов.

Конечно, «женская тема» в историографии заявила о себе гораздо раньше — уже в конце XIX в. в связи с первой волной феминизма. Книги по истории женщин публиковались и в 1930—1950-е гг., но они, как правило, были посвящены жизнеописаниям узкого круга женщин, сыгравших выдающуюся роль в политических событиях или внесших заметный вклад в историю культуры, а обобщающие работы, не имея фундамента специальных исследований, носили откровенно публицистический характер. Бурные общественно-политические процессы 1960-х гг. придали женскому движению небывалую силу. В его рамках новый импульс получило стремление придать феминистскому сознанию собственную историческую ретроспективу: подобно другим гуманитариям и обществоведам, избравшим объектом своих изысканий женщину — в семье и на производстве, в системах права и образования, в науке и политике, в литературе и искусстве, многие молодые историки стран Западной Европы и Америки стали заниматься историей женщин, обоснованно полагая, что изучение прошлого, как и анализ современности, должно опираться на информацию, касающуюся обоих полов.

Сначала их исследования, призванные восстановить спра-

ведливость в отношении «забытых» предшествовавшей историографией женщин, воспринимались научным сообществом скептически, причем не только историками-традиционалистами, но и многими социальными историками, не признававшими за различиями пола определяющего статуса, аналогичного таким ключевым инструментам социальной детерминации, как класс или раса. Но этот гиперкритицизм лишь подливал масло в огонь борьбы против «мужского шовинизма» и стимулировал развитие «женской истории», причем особенно в ее радикально-феминистской форме.

В этом контексте существенный смысл имело различение понятий «истории женщин» (или «исследования о женщинах»)и «женской истории» («женские исследования»), причем в последнем акцентировалось значение жизненной практики, «включение женского жизненного опыта в рамках социальной и культурной действительности как основы научной работы», роль научно обоснованных высказываний, способных «объяснить неравные общественные позиции женщин и мужчин»1. Это важное различие исходило из необходимости учета познавательного интереса, намеренного устранения «нейтральности» исследователя и отказа всем общественнонаучным теориям в их претензиях на универсализм.

Однако параллельно с этим шел активный теоретический поиск и процесс «академизации феминизма», который постепенно привел к прочной институционализации нового направления в общественных и гуманитарных науках. Поворот в общественном и профессиональном сознании, который произошел во второй половине 1970-х гг., снял множество преград субъективного толка. К началу 1980-х гг. высшие учебные заведения западных стран, включившие в свои программы курсы женской истории, насчитывались уже сотнями, а многие десятки из них предоставляли студентам возможность специализироваться в этой области2.

В то же время нельзя не отметить, что вхождение «женской истории» (а она именно и воспринималась как сугубо женское и дилетантское занятие) в академическую науку отнюдь не напоминало «триумфальное шествие». Сами обстоятельства рождения «истории женщин» на волне сексуальной революции, неослабевающее идейное влияние на нее феминистского и леворадикального движений, длительный период «непризнания» и полумаргинального существования во многом определили особый, сплоченный характер складывавшегося внутринаучно-го сообщества. Ярко выраженный «феминистский акцент» не только способствовал его самоопределению, но и создал тот дух «изоляционизма и кастовости», преодоление которого столкнулось с серьезными трудностями и до сих пор еще не завершено.

За последние двадцать лет история женщин пережила невероятный бум. Историки не только проанализировали судьбы женщин прошлого и исторический опыт отдельных общностей и социальных групп, но и соотнесли эти индивидуальные и групповые истории женщин с общественными сдвигами в экономике, политике, идеологии, культуре. Со временем ставились все новые проблемы, разрабатывались специфические категории и понятия. Разработка проблематики, методологии и концептуального аппарата «истории женщин» (как, впоследствии, и гендерной истории) осуществлялась благодаря широкому междисциплинарному сотрудничеству в рамках «women's

studies» представителей всех социально-гуманитарных наук, теоретиков и практиков феминистского движения.

В целом, в «истории женщин» можно условно выделить три направления, каждое из которых отражает одну из стадий ее развития и одну из сторон ее нынешнего многоликого образа. Принципиальные отличия между ними выступают в формулировке исследовательской сверхзадачи.

В первом, раньше всех сформировавшемся направлении, цель познавательной деятельности интерпретировалась как «восстановление исторического существования женщин», «забытых» или «вычеркнутых» из официальной «мужской» историографии (именно эта установка — написать особую «женскую историю» — господствовала до середины 1970-х гг.). Приверженцам этого направления удалось раскрыть многие неизвестные страницы истории женщин самых разных эпох, народов и регионов, но такой описательный подход очень скоро обнаружил свою ограниченность: он мог привести к созданию так называемой «her-story» («ее истории»), обреченной в лучшем случае на параллельное существование с той, по существу дискриминировавшей женщин, историографией, которую феминисты небезосновательно называли «his-story» («его историей»). Без последовательной ориентации на совмещение двух отмеченных версий истории в единую интерпретацию, в отсутствие необходимых для этого теоретических схем и специальной исследовательской программы, возникали новые барьеры, которые лишь усугубляли изолированное положение «женской истории»3.

Представители второго направления, которое выдвинулось на первый план во второй половине 1970-х гг., видели свою задачу в изучении исторически сложившихся отношений господства и подчинения между мужчинами и женщинами в патри-архатных структурах классовых обществ. Они стремились связать «женскую историю» с историей общества и объяснить наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизненного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминистские теории неомарксистского толка, которые вводили в традиционный социально-классовый анализ весомый фактор различия полов и определяли статус исторического лица как специфическую комбинацию индивидуальных, половых, семейно-групповых и классовых характеристик.

В этой интерпретации способ производства и отношения собственности оставались базовой детерминантой неравенства между полами, однако ее воздействие осуществлялось опосредованно — через определенным образом организованную систему прокреации и социализации последующих поколений в той или иной исторической форме семьи, которая могла быть представлена рядом социально-дифференцированных структур-

ных элементов, отражающих классовые или сословно-группо-вые различия4.

На рубеже 1970—1980-х гг. феминистская теория обновляется, существенно расширяется методологическая база междисциплинарных женских исследований, предпринимаются целенаправленные усилия для создания комплексных объяснительных моделей, что естественно не замедлило сказаться и на облике «женской истории». Последняя приобретает новое качество в результате теоретического переосмысления предмета исследования и пересмотра концептуального аппарата «женской истории». Это касалось не только понимания диалектического характера связей между неравенством полов и социально-классовой иерархией, но, в первую очередь, самого переопределения понятий мужского и женского с учетом их внутренней дифференцированности и изменчивости. В связи с этим стало возможным говорить о «новой истории женщин». Характеризуя новые подходы во Введении к многотомному обобщающему труду «История женщин на Западе», его генеральные редакторы Жорж Дюби и Мишель Перро писали: «...Женщины, которых мы изучаем, различаются по своему социальному положению, вероисповеданию, этническому происхождению и жизненному опыту. Там, где это уместно, мы пытались рассматривать проблему пола в связи с другими факторами, пересекающими водораздел между полами, такими как класс и раса. Это уже собственно не история женщин, а история отношений между полами... Этот подход также включает в себя повышенное внимание к значениям, смыслам, которое имело понятие «женщины» в разных странах в разные эпохи, к субъективному переживанию исторических изменений женщинами разных социальных групп и слоев, к представлениям о женщинах в обществе и к женской ментальности»5.

В 1980-е гг. ключевой специфической категорией анализа становится «гендер», или «пол—род», который еще называют «социокультурным полом»6. Этот концепт, альтернативный понятию «пола—секса» был призван подчеркнуть социальный характер неравенства между полами (его социального конструирования) и исключить биологический детерминизм, имплицитно присутствующий в понятии «пола—секса».

Считается, что в отличие от последнего, гендерный статус и, соответственно, гендерная иерархия и гендерно-дифферен-цированные модели поведения не детерминируются однозначно природой (естественные сексуально-репродуктивные различия служат лишь основой, канвой, по которой каждое общество и культура «вышивает» свой собственный рисунок), а задаются всей сложившейся в обществе системой отношений, в которую попадает только что родившийся человек и в которой осуществляется его гендерная социализация. Иначе говоря,

представления о том, что такое мужчина и женщина, какое поведение приличествует каждому из них, каковы должны быть отношения между ними, являются не простым отражением или прямым продолжением их природных, биологических свойств, а представляют собой продукт культурно-исторического развития общественного человека.

Ренате Хоф справедливо указала на то, что с помощью новой аналитической категории была «сделана попытка описать феномен соотношения власти между полами без обращения к ставшему проблематичным постулату общего «женского» опыта или универсального угнетения женщин»7.

Но сами по себе гендерные различия, во-первых, не указывают на то, почему отношения между мужчинами и женщинами столь постоянно предполагают господство и подчинение, а во-вторых, не объясняют динамику этих отношений, то есть не отвечают на вопрос, каким образом они складываются, воспроизводятся и трансформируются в разных контекстах повседневности. Следовательно, будучи фундаментальным организующим принципом для описания и анализа различий в историческом опыте женщин и мужчин, в их социальных позициях и поведенческих стереотипах и в чем бы то ни было еще, категория гендера должна быть методологически ориентирована на подключение к более генеральной объяснительной схеме.

Итак, гендерные модели «конструируются» обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями. Но одновременно гендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех общественных институтов, и воспроизводство гендерного сознания на уровне индивида поддерживает, таким образом, сложившуюся систему отношений господства и подчинения, а также разделение труда по гендерному признаку. Понятно, что в этом контексте ген-дерный статус выступает как один из конституирующих элементов социальной иерархии и системы распределения власти, престижа и собственности, наряду с расовой, этнической и классовой принадлежностью8. Именно таким образом, в конечном счете, смещение «нервного центра» женских исследований от природных характеристик к социальным взаимосвязям открывает путь к включению отношений между полами во всеобъемлющий комплекс социально конструируемых отношений господства и подчинения.

Из всего вышесказанного отчетливо вырисовываются преимущества гендерного анализа. Интегративный потенциал ген-дерно-ориентированных исследований, конечно, не мог не привлечь тех исследователей, которые уже давно стремились «вернуть истории оба пола»9. гендерный подход быстро завоевал множество активных сторонников и «сочувствующих» в среде социальных историков и историков культуры.

Так в 1980-е гг. в рамках «gender studies» («гендерных исследований») рождается гендерная история, все еще связанная нитями преемственности со своей «старшей сестрой» — историей женщин, однако, несмотря на это, дело, конечно, не ограничивалось сменой названия, речь, по сути, шла о радикальной смене исследовательской парадигмы.

Центральным предметом исследований гендерных историков становится уже не история женщин, а история гендерных отношений, т.е. тех самых отношений между мужчинами и женщинами, которые, будучи одним из важнейших аспектов социальной организации, особым образом выражают ее системные характеристики и структурируют отношения между индивидами (в том числе и внутригрупповые), осознающими свою гендерную принадлежность в специфическом культурно-историческом контексте («гендерная идентичность»).

В новом понятии «гендера» сторонники одноименного подхода вполне обоснованно увидели более адекватное средство исторического анализа и эффективное «противоядие» от крайностей постструктуралистских психоаналитических интерпретаций, которые подчеркивали неизменность условий бинарной оппозиции мужского и женского начал, "опирающуюся на преемственность ее глубинных психологических оснований, и сводили объяснение процесса формирования и воспроизведения половой идентичности к индивидуальному семейному опыту субъекта, абстрагируясь от структурных ограничителей и исторической специфики.

В отличие от «чистых психоаналитиков», гендерные историки, которые придают большое значение именно этим последним факторам, исходят из представления о комплексной социокультурной детерминации различий и иерархии полов и анализируют их функционирование и воспроизводство в макроис-торическом контексте. При этом неизбежно видоизменяется общая концепция социально-исторического развития, поскольку она должна включать в себя и динамику гендерных отношений.

Реализация тех возможностей, которые открывал гендерный анализ, была немыслима без его адаптации с учетом специфики исторических методов исследования и генерализации, без тонкой «притирки» нового инструментария к неподатливому материалу исторических источников. Все это потребовало от историков самостоятельной теоретической работы и вызвало бурные дискуссии, причем особую остроту приобрел вопрос о соотношении между понятиями класса и пола, между социальной и гендерной иерархией, между социальной и гендерной мифологией и, соответственно, между социальной и гендерной историей10.

Основные теоретико-методологические положения гендер-но-исторических исследований в обновленном варианте были сформулированы профессиональным американским историком Джоан Скотт в быстро ставшей знаменитой программной статье «Гендер — полезная категория исторического анализа»11. В трактовке Джоан Скотт это слово не просто «обозначало отказ от биологического детерминизма, подразумеваемого при употреблении таких терминов, как пол или половые различия». Для истории этот момент имел решающее значение, поскольку снимал вопрос о внеисторичности пола, о неизменном «женском начале» — о понятии, порождавшем вечные споры о «природе женщины» и служившем для обоснования ее подчиненного положения.

Еще одним важным атрибутом термина «гендер» являлась акцентация взаимной соотнесенности и взаимоопределенности понятий «мужского» и «женского», из чего следовал вывод о невозможности их изолированного анализа, в том числе исторического. В качестве другого важнейшего признака этой аналитической концепции была отмечена ее нейтральность (в отношении феминизма), что позволяло рассчитывать на академическое признание.

К тому же гендер есть «способ ссылаться на исключительно социальные корни субъективных идентичностей мужчин и женщин», «способ обозначения культурных конструкций — полностью социального происхождения идей о соответствующих женщинам и мужчинам ролях». И далее: «Использование гендера подчеркивает всю систему отношений, которая может включать пол, но не прямо детерминируется полом, как и не прямо детерминирует сексуальность». Задача адаптации новой категории к историческим исследованиям — это задача примирения теории, «которая была выражена в общих и универсальных терминах, и истории, которая была привержена исследованию контекстуальной специфичности и фундаментальных изменений»12. Джоан Скотт выступила за отказ от «фиксированное™ и постоянства бинарной оппозиции», за «подлинную историзацию и деконструкцию в понятиях половых отличий»13.

В определении Джоан Скотт самым отчетливым образом была подчеркнута связь между двумя утверждениями: 1) гендер является составным элементом социальных отношений, основанных на воспринимаемых различиях между полами, и 2) тендер есть первичный способ означения властных отношений14. Понятие «гендер» было наполнено исключительно емким содержанием и охарактеризовано специфическим сочетанием четырех неразрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу подсистем. Это, во-первых, комплекс культурных символов, которые вызывают в членах сообщества, принадлежащих к определенной культурной традиции, множе-

ственные и зачастую противоречивые образы (например, Ева и Мария как символы женщины в западном христианстве, а также мифы об очищении и осквернении, невинности и порочности). В историческом анализе этого комплекса поднимаются вопросы: какие символические репрезентации задейству-ются, каким именно образом и в каких контекстах?

Вторая составляющая — это те нормативные утверждения, которые определяют спектр возможных интерпретаций смысловых значений имеющихся символов и находят свое выражение в религиозных, педагогических, научных, правовых и политических доктринах. Эти концепции «обычно принимают форму фиксированной бинарной оппозиции, категорично и определенно утверждая значения мужского и женского, маскулинного и феминного». Они иногда выступают как конкурирующие, альтернативные, но, однако, позиция, которая оказывается доминирующей, объявляется единственно возможной. «Последующая история пишется так, как будто эти нормативные концепции являются продуктом социального консенсуса, а не конфликта»15.

Третий аспект гендерных отношений — это социальные институты и организации, в которые входят не только система родства, брак, семья и домохозяйство, но и такие гендерно-дифференцированные институты, как рынок рабочей силы, система образования и государственное устройство, все социальные отношения и политические институты, которые в разной степени структурируются гендером.

И наконец, четвертый конституирующий элемент — субъективная гендерная идентичность. Ее определяющая роль состоит в том, что «реальные мужчины и женщины не всегда или не буквально выполняют предписания их общества или наших аналитических категорий. Историкам необходимо, вместо этого, изучить способы, которыми конституируется гендерная идентичность (гендерное самосознание), и отнести свои находки к уже отмеченному ряду сфер деятельности, социальных организаций и исторически специфичных культурных репрезентаций»16, то есть к первым трем комплексам.

Итак, вопрос исторического исследования состоит фактически в том, какими являются отношения между всеми четырьмя аспектами процесса конструирования гендерного статуса (аналогичная модель может быть построена для любого социального процесса). Собственно гендерная теория опирается на второе утверждение: «гендер есть первичное поле, внутри которого или посредством которого артикулируется власть», причем «концепции власти, хотя могут строиться на гендере, не всегда буквально относятся к самому гендеру...» «Гендер становится включенным в концепцию и конструкцию самой власти в такой степени, в которой эти указатели устанавливают рас-

пределение власти (дифференциальный контроль над материальными и символическими ресурсами или доступ к ним)... Когда историки ищут средства, с помощью которых концепция гендера легитимирует и конструирует социальные отношения, они проникают внутрь взаимной природы гендера и общества и особые, контекстуально конкретные средства, с помощью которых политика конструирует гендер, а гендер конструирует политику (курсив мой. — Л.Р.)»11.

В связи с вышесказанным встает вопрос: если обозначения гендера и власти конструируют друг друга, то как происходят изменения? Ответ Дж. Скотт свидетельствует о плюралистическом видении процесса: «...Изменения могут быть инициированы во многих точках. Мощные политические потрясения, которые свергают в бездну старые режимы и дают жизнь новым, могут модифицировать понятия (и, таким образом, организацию) гендера в поисках новых форм легитимации. А могут и не сделать этого: старые представления о гендере также служат для обоснования новых режимов... Политические (в том смысле, что различные личности и различные значения вступают друг с другом в борьбу за контроль) процессы определят, какой исход будет превалировать. Природа этого процесса, акторов и их действий, может быть определена лишь конкретно, в контексте времени и места. Мы можем написать историю этого процесса только если поймем, что мужчина и женщина — одновременно пустые и переполненные категории. Пустые, потому что они не имеют окончательного, трансцендентного значения. Переполненные, потому что даже если они кажутся фиксированными, они все же содержат внутри себя альтернативные, отрицаемые или подавляемые дефиниции»18.

Итак, в гендере оказываются инкорпорированными отношения власти: социокультурные различия «мужского» и «женского» (гендерные различия) постоянно создаются и воссоздаются в процессе человеческого взаимодействия как символически, нормативно и институционально оформленное и воспроизводимое гендерным сознанием на уровне индивида неравенство прав и возможностей.

Старая народная мудрость, которая присутствовала (с незначительными нюансами) в фольклоре всех европейских этносов и утверждала, что «внешний мир» принадлежит мужчине, а место женщины дома, задавала индивиду целостную культурную модель, всеобъемлющий образ, который, как и все ему подобные, помогал как-то упорядочивать жизнь, придавая смысл хаотичной и запутанной действительности, воспринимать и толковать переживаемые события, выстраивать свою линию поведения.

Женщины и сегодня, как правило, хорошо знают «свое место» в «мужском мире»19, поскольку эта фраза лишь резю-

мирует некую совокупность ожидаемых от них характерных черт, эмоций и отношений, а также предписываемых им моделей поведения, которые неизбежно подразумевают соответствующие обязательства, ограничения и запреты. Свою действительную плоть и кровь самая долговечная и прочная из всех иерархических систем — столетиями воспроизводившаяся тендерная иерархия — всегда обретала в процессе гендерной социализации и достижения гендерного консенсуса, т.е. интери-оризации мужчинами и женщинами хранимых в арсенале культуры гендерных моделей и формирования своей индивидуальной гендерной идентичности.

В этой связи показательно, что в центре внимания разработанной Джоан Скотт модели гендерного анализа оказываются важнейшие институты социального контроля, регулирующие неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в масштабе всего общества, класса или этнической группы и обеспечивающие таким образом воспроизводство социального порядка, основанного на тендерных различиях, которые в отличие от природных качеств пола варьируются от одного культурного пространства к другому. В русле этой проблематики особое место занимает анализ опосредующей роли гендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и возможной динамики. Специфический ракурс и категориальный аппарат исследований определяется соответствующим пониманием природы того объекта, с которым приходится иметь дело историку и возможной глубины познания исторической реальности.

Подлежащие анализу комплексы можно условно обозначить как 1) культурно-символический, 2) нормативно-интерпретационный, 3) социально-институциональный и 4) индивидуально-психологический. Иными словами, выстраивается уникальная синтетическая модель, в фундамент которой закладываются характеристики всех возможных измерений социума: системно-структурное, социокультурное, индивидуально-личностное. Предполагаемое развертывание этой модели во временной длительности реконструирует историческую динамику в гендерной перспективе. На мой взгляд, именно с этим плодотворным подходом могут быть связаны надежды на будущее гендерной истории. Но от создания модели до эффективного осуществления ее интегративного потенциала в практике конкретно-исторического исследования — долгий и трудный путь, который все еще не завершен.

Разработка методологии гендерно-исторического анализа, затронувшая решение ряда фундаментальных проблем, подсте-

гивалась прежде всего практическими потребностями уже далеко продвинувшихся за предшествовавший период конкретных исследований, которые показали, с одной стороны, многообразную роль женщин в экономических, политических, интеллектуальных процессах, с другой — противоречивое воздействие этих процессов на их жизнь, на реальные и символические гендерные отношения, а также выявили существенную дифференцированность индивидуального и коллективного опыта, проистекающую из взаимопересечения классовых и гендерных перегородок, социальных, этнических, конфессиональных и половых размежеваний.

В последние два десятилетия ежегодно под рубриками «история женщин» и «гендерная история» выходило в свет множество монографических исследований по всем хронологическим периодам и регионам Европы, а также все больше обобщающих работ разного уровня20. Публикации по этой тематике имеют свою постоянную рубрику уже в десятках авторитетных научных журналов, в том числе международных, не говоря уже о специальных периодических изданиях21.

В гендерной истории выделяются ключевые для ее объяснительной стратегии сюжетные узлы. Каждый из них соответствует определенной сфере жизнедеятельности, роль индивидов в которой зависит от их гендерной принадлежности: «брак» и «семья», «домашнее хозяйство» и «рынок», «право» и «политика», «религия», «образование», «культура» и другие.

Совершенно очевидно, что накопленная информация нуждается в систематическом осмыслении. Вместе с тем, неимоверно расширившееся предметное поле исследований не позволяет аналитику чувствовать себя равно компетентным экспертом по всем разрабатываемым в его рамках проблемам, и вполне естественно возникает необходимость так или иначе ограничить область наблюдения.

Мне представляется целесообразным сосредоточить внимание на теоретико-методологическом и содержательном аспектах научных разработок в наиболее динамично и плодотворно развивающейся области гендерно-исторических исследований, которая охватывает все аспекты истории гендерных отношений и гендерных представлений в Западной Европе, главным образом в позднее средневековье и в раннее новое время.

Именно в исследованиях по новоевропейской истории ярче всего проявился эвристический потенциал нового подхода, который не просто добавил новое измерение и позволил преодолеть некоторые ограничения классического социального анализа, но внес свой неоценимый вклад в то преобразование целостной картины прошлого, которое составляет сегодня сверхзадачу обновленной социокультурной истории.

Примечания

1 Хоф Р. Возникновение и развитие гендерных исследований // Пол. гендер. Культура / Под ред. Э. Шоре, К. Хайдер. М., 1999. С. 27.

2 Первая программа женских исследований была открыта в США еще в 1969/70 учебном году (в университете Сан-Диего), а к 1980 г. число таких программ специализации в университетах США выросло до 350. Аналогичные программы в Европе появились в 1980-е гг. Позднее они были реорганизованы, в результате чего во многих университетах возникли центры или факультеты женских и гендер-ных исследований (См.: Ярская-Смирнова Е. Возникновение и развитие гендерных исследований в США и Западной Европе // Введение в гендерные исследования. Часть I. Учебное пособие / Под ред. И. Жеребкиной. Харьков-СПб., 2001. С. 19, 32-33).

3 Очень точно описала эту ситуацию Г.-Ф. Будде, отметив «своеобразное несоответствие между оживленной и заключающей в себе большой научный потенциал исследовательской деятельностью, с одной стороны, и маргинализацией и даже частичным игнорированием результатов этой деятельности, с другой», и объяснив сложившееся положение дел отсутствием четкого разграничения между политическими программами и научными исследованиями (См.: Будде Г.-Ф. Пол истории // Пол. гендер. Культура / Под ред. Э. Шоре, К. Хайдер. М., 1999. С. 132).

4 Liberating Women's History: Theoretical and Critical Essays / Ed. by B.A. Carroll. Urbana (111.), 1976. P. 385-399; Kelly J. Women, History and Theory. Chicago, 1984. P. 1 — 18, 51—64; Sex and Class in Women's History / Eds. by J.L. Newtown et al. L., 1983; Walby S. Women and Social Theory. Oxford, 1989.

5 A History of Women in the West / Gen. eds. G. Duby, M. Perrot. V. I. Cambridge (Mass.), 1992. P. XIX.

6 Впрочем, существуют различные определения понятия «гендер». В частности, Большой толковый социологический словарь Collins определяет его следующим образом: «1. (Общее значение) — различие между мужчинами и женщинами по анатомическому полу. 2. (Социологическое значение) — социальное деление, часто основанное на анатомическом поле, но не обязательно совпадающее с ним» (Collins. Большой толковый социологический словарь. М., 1999. Т. 1.С. 109). Тут, как говорится, «возможны варианты». В частности, такие как: «социально-окрашенное понятие пола», «социальные проявления пола», «социальная организация различий между полами», «соотношение полов», «социально-культурная конструкция сексуальности», «набор соглашений, которыми общество трансформирует биологическую сексуальность в продукт человеческой активности», «закодированное в культуре различение между полами», «репрезентация гендерно-половой системы», и многие другие. В то же время различные нюансировки не устраняют главного смысла этого понятия, имеющего принципиальный характер для конститу-ирования предмета гендерной истории — во всех вариантах гендер выступает как фундаментальная структурирующая категория социально-исторического анализа.

7 Хоф Р. Возникновение и развитие гендерных исследований. С. 43.

8 Epstein C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Order. New Haven—N.Y., 1988; The Social Construction of Gender / Eds. by J. Lorber, S.A. Farrell. Newbury Park, 1991; The Gender of Power / Eds. by K. Davis et al. L, 1991. См. также подборку материалов в альманахе «THESIS» (M., 1994, вып. 6).

9 Davis N.Z. «Women's History» in Transition: The European Case // Feminist Studies. 1976. № 3. P. 83—103; Perrot M. Une histoire des femmes est-elle possible? P., 1984. P. 9-15.

10 Nicholson L.J. Gender and History. The Limits of the Social Theory in the Age of the Family. N.Y., 1986; Tilly LA. Gender, Women's History and Social History // Social Science History. 1989. Vol. 13. № 4. P. 439—462; Gullickson G.L. Women's History, Social History and De-construction // Ibid. P. 463—469; Bennett J.M. Who Asks the Questions for Women's History? // Ibid. P. 471-477.

1 • Scott J. W. Gender: A Useful Category of Historical Analysis // American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 5. P. 1053-1075. См. также перевод этой статьи на русский язык: Скотт, Джоан. гендер: Полезная категория исторического анализа // Введение в гендерные исследования. Часть II. Хрестоматия / Под ред. С. Жеребкина. Харьков-СПб., 2001. С. 405-436.

12 Скотт, Джоан. гендер: Полезная категория исторического анализа. С. 410-411.

13 Там же. С. 420.

14 «Изменения в организации социальных отношений всегда соответствуют изменениям в репрезентациях власти, но направления изменений не обязательно совпадают» (Там же. С. 422).

15 Там же. С. 423.

16 Там же. С. 424.

17 Там же. С. 424-426.

18 Там же. С. 429-430.

19 Вспомним слова Джудит Лорбер: «Осознание гендерной принадлежности настолько распространено в нашем обществе, что мы считаем его заложенным в генах (Лорбер, Джудит. Пол как социальная категория // Альманах THESIS. 1994. Вып. 6 (Женщина, мужчина, семья). С. 127).

20 См. библиографию.

21 Прежде всего таких, как «Journal of Women's History», «Women's History Review», «Gender and History» и др., а также междисциплинарных изданий по женским и гендерным исследованиям.

Глава 2. гендерные исследования, историческая периодизация и проблема синтеза

Известная британская писательница Элизабет Джейнуэй так сформулировала свою задачу в написанной под впечатлением сексуальной революции книге: «Мир принадлежит мужчине, место женщины дома — это разделение так старо и так прочно укоренилось в наших умах и культуре, что производит иллюзию неизбежности и богооткровенной истины... Как это произошло и каково воздействие этого деления на устройство нашего общества — вот предмет этой книги, поскольку я ставлю своей задачей рассмотреть наши представления о женщинах и об их роли не для того, чтобы изучить женщин и определить приличествующее им место, а для того, чтобы исследовать наше общество, его представления и его динамику...»1

Исторической наукой такая масштабная исследовательская задача — изучить исторический социум сквозь суперструктуру мифа, взращенного культурой на почве объективных (физических и психологических) различий между полами — была поставлена в полном своем объеме только спустя четверть века, уже в интеллектуальном контексте гендерной истории.

Впрочем, не менее крупная и, пожалуй, еще более сложная задача состоит в разработке методологических оснований такого подхода, который был бы в состоянии реконструировать динамическую — т.е. собственно историческую — траекторию «гендерной мифологии», включенной в целостную и взаимосвязанную систему меняющихся со временем (но отнюдь не в едином ритме) общественных представлений.

Проблема периодизации была унаследована и некритически воспринята гендерной историей от истории женщин «первого поколения», которая выдвинула в качестве одной из своих основных задач пересмотр общепринятых схем периодизации, построенных исключительно на историческом опыте мужчин. Наиболее генерализованная схема периодизации истории женщин была предложена еще в 1974 г. в обзорной книге Моник Пьеттр «Положение женщин сквозь века»2. Она разделила всю историю на три очень продолжительных фазы в соответствии с превалировавшим в это время образом женщины: на первом этапе, на заре истории человечества это был образ «Матери-Прародительницы», на втором — в некоторых древних обществах (Египет, Рим) и особенно с упрочением христианства и моногамии — образ Жены-Супруги, и, наконец, на третьем — начиная с эпохи Возрождения — возникает образ Женщины-Личности. При этом «повышение статуса женщины в двадца-

том веке не было результатом какого-то линейного подъема, медленного и поступательного продвижения к свободе»3. Напротив, этот путь был чрезвычайно извилист.

Сложность выявления динамики гендерной истории усугубляется наличием существенных различий, неоднозначности и разновременности изменений в гендерном статусе отдельных социальных, профессиональных и возрастных групп. Многочисленные исследования продемонстрировали несостоятельность упрощенных схем, в которых та или иная система различий избирается в качестве универсальной объяснительной категории. Неадекватность автономного социально-классового или гендерного анализа красноречиво свидетельствовала в пользу последовательной комбинации этих двух подходов, имеющей в своей перспективе создание социальной истории гендерных отношений. Тем не менее попытки ввести новую периодизацию всемирной истории женщин продолжались. Одна из наиболее интересных была сделана в двухтомном обобщающем труде Бонни Андерсон и Джудит Цинссер «Их собственная история: Женщины в Европе от предыстории до настоящего времени», опубликованном в 1988 г.4 Определяющей категорией интерпретации исторического материала выступил гендерный фактор: сходство гендерного статуса перевешивало, по мнению авторов, эпохальные, классовые и этнические различия, несмотря на всю их значимость.

К гендерным константам были отнесены следующие общие черты: место женщины в европейском обществе устанавливалось по мужчине, от которого она зависела; основные обязанности женщин в семье и по дому не исключали их из других форм труда; труд женщин в домохозяйстве и вне его всегда считался менее важным, чем мужская работа; лишь немногие европейские женщины (главным образом те, что обладали богатством, высоким положением или талантом) преодолевали ограничения, накладываемые на их жизнь обществом, но даже они сталкивались с задаваемыми культурой преимущественно негативными представлениями о женщинах и с убеждением в том, что они должны подчиняться мужчинам. Несмотря на это у женщин была своя история, траекторию которой авторы прослеживают, фокусируя внимание на изменениях ролевых функций женщин в обществе и выделяя группы женщин «в полях», в церковных учреждениях, в замках и поместьях, в средневековых городах, а также аналогичные категории для новоевропейской истории. Они замечают, что «одно и то же историческое событие можно увидеть по-разному с разных точек зрения различных групп женщин. Например, индустриализация воздействовала на женщин, принадлежащих к рабочему классу, и жен-Щин среднего класса совершенно различным образом... То же

самое справедливо и для Ренессанса, Просвещения, Французской революции и для двух мировых войн»5.

Что касается характеристики отдельных периодов истории, то здесь непревзойденным образцом, без ссылки на который не обходится ни одна работа по истории женщин раннего нового времени, до сих пор остается замечательная статья видного историка, теоретика и практика американского феминизма 1970-х гг. Джоан Келли, с красноречивым названием — «Было ли у женщин Возрождение?». Для исследования воздействия новых общественно-политических условий перехода от средневековья к раннему новому времени на положение женщин различных социальных групп Дж. Келли разработала собственную теоретическую модель — комплексный индикатор уровня и качества «женской свободы». Она учитывала четыре взаимосвязанных критерия: общественную регламентацию женской сексуальности, в сравнении с мужской; предписываемые женщинам роли в хозяйственной и политической сферах, включая их доступ к собственности, власти, образованию, профессиональному обучению и т.д.; роль женщин в культурной жизни общества, в формировании его мировоззрения; и наконец, систему представлений о роли женщин и вообще о ролевых функциях полов в общественном сознании, в искусстве, литературе и философии. Проведенный по этим основаниям анализ привел Дж. Келли к выводу об усилении зависимости и снижении гендерного статуса итальянок XV—XVI вв. и позволил дать довольно категоричный ответ на титульный вопрос: «У женщин не было никакого возрождения, по крайней мере его не было в эпоху Ренессанса»6. Следуя во многом в том же русле, американская исследовательница Джоан Ландес, опровергла представление о раскрепощающем воздействии Великой французской революции на историю женщин7.

Таким образом, включение «женской» точки обзора поставило на повестку дня вопрос о коррекции общего видения исторического процесса. Выбор новой перспективы изменяет всю картину так называемого прогрессивного развития и общепринятые оценки исторических периодов. «Для женщин «прогресс» в Афинах означал конкубинат и затворничество жен в гинекеях», — писала Джоан Келли в другой своей статье «Социальные отношения полов и методологическое значение истории женщин»8. «В Европе эпохи Возрождения он означал привязывание жены буржуа к дому и эскалацию охоты на ведьм...» А Великая французская революция «открыто исключила женщин из своей свободы, равенства и братства»9.

Совершенно очевидно, что интенсивное изучение проблемы гендерной дифференциации во многом изменило устоявшиеся в историографии оценки и интерпретации европейской истории раннего нового времени. Это в равной мере относится и к

пониманию взаимосвязей гендерной дихотомии с асимметрией политической власти (в широком смысле слова), и с регуляцией общественной жизни в целом. Этот период оказывается временем ужесточения гендерной иерархии, что прослеживается исследователями в самых разных по характеру источниках и во всех аспектах жизни социума, но причины этого явления все еще остаются не до конца проясненными.

Может быть, дело было в том, что экономические, политические и интеллектуальные сдвиги, такие как рост капитализма, подъем национальных государств, научная революция, привели к тому, что старые гендерные модели устарели и перестали эффективно «работать» еще до того, как были созданы новые образцы, способные прийти им на смену?10 Наверное, когда-нибудь специалисты предложат убедительный ответ на этот вопрос. Но на текущий момент открытия гендерных историков обернулись тем, что обогатили и еще более усложнили противоречивую панораму «Великого Перехода», внеся в нее новую, гендерную, перспективу11.

В поисках корреляции между статусом женщин и характером общественной организации историки обычно идут вслед за антропологами, которые подчеркивают ее непрямой характер и указывают на то, что усложнение общественных структур влекло за собой снижение авторитета женщины в семье, сокращение ее имущественных прав, установление двойного стандарта норм поведения и морали и, вместе с тем, усиление неформального влияния женщин через более широкую сеть социальных связей за пределами семьи и домохозяйства12. Вот почему, сохраняя в целом периодизацию, фиксирующую структурные трансформации в обществе, гендерная история делает акцент на различных последствиях этих перемен для мужчин и для женщин, на долю которых достались не дивиденды, а издержки «прогресса».

Переиздавая получивший широкую известность коллективный труд «Становясь видимыми: Женщины в европейской истории», его редакторы объяснили принятое ими традиционное деление пройденного Европой исторического пути тем, что «такие крупные катаклизмы как войны и эпидемии оставляют глубокий разлом в жизни всех членов общества, и мужчин, и женщин, а такие долговременные процессы как индустриализация, политическое развитие и повышение жизненного уровня изменяют жизнь каждого. Но наш особый ракурс показывает, что женщины переживали эти массовые сдвиги иначе, чем мужчины»13.

Отмечаются две ведущие тенденции, которые определяют траекторию женской и гендерной истории. Одна из них — ускорение темпов дифференциации задач в экономике и управлении, что влечет за собой необходимость их централизован-

ной координации: «По мере того, как общества становятся более сложными, власть стекается наверх и в общем в руки немногих мужчин, а большинство женщин остается внизу. Вторая историческая тенденция состоит в попытках оправдать лишение женщин власти и авторитета сведением гендерных различий в некую систему оппозиций, снабженных ярлыками "мужское" и "женское". Качества, якобы присущие женщинам, противопоставляются "мужским": женщины определяются как пассивные, мужчины — как активные, женщины описываются как эмоциональные, мужчины — как интеллектуальные, женщины полагаются "по природе" заботливыми, мужчины — "по природе" честолюбивыми»14.

В целом же анализ экономической дифференциации и тендерной поляризации производится в общепринятой долгосрочной перспективе. Оказывается, что в более отдаленное время асимметрия гендерной системы была гораздо слабее, чем в более поздние периоды, что в эпохи, которые традиционно считаются периодами упадка, статус женщин относительно мужчин отнюдь не снижался, а в так называемые эры прогресса плоды последнего распределялись между ними далеко не равномерно.

Однако при такой постановке проблемы, несмотря на несовпадение фаз исторического опыта мужчин и женщин, задача периодизации исторического развития отходит на второй план, речь уже идет главным образом о его оценке и реинтерпрета-ции. И хотя XVI—XVII столетия почти единодушно оцениваются гендерными историками как эпоха крупных сдвигов, которые в основном негативно отразились на статусе женщин в семье (домохозяйстве) и в общественном производстве, именно к этому времени они относят важнейший позитивный момент в избранной ими картине исторической динамики — рождение «женского вопроса» и традиции феминизма.15.

В этой связи особый интерес вызывает дискуссия о преемственности и изменчивости в истории женщин при переходе от средневековья к новому времени, состоявшаяся на страницах новых специализированных журналов. Эта полемика была вызвана распространенным в феминистских исследованиях представлением о неизменности и непрерывности «патриархатного угнетения», которое нашло наиболее яркое выражение в обзорной статье о положении женщин в европейской экономике одного из лидеров «женской истории», американской медие-вистки Джудит Беннет.

Название статьи — «Неподвижная история», заимствованное из известной работы Э. Леруа Ладюри, намеренно эпатировало читателя16. Впрочем, речь шла, конечно, не о полной статичности патриархатной системы, которая существовала в разных исторических формах и вариациях17, а о том, что имев-

шиеся изменения в отдельных ее аспектах на рубеже нового времени, не подорвали и не преобразовали фундаментальных основ гендерной иерархии. Как бы то ни было, нельзя не признать справедливости замечаний тех критиков, которые увидели в этом «пафосе неподвижности» и в призывах к пересмотру традиционной периодизации не только рецидив «радикального феминизма», но и опасность отрыва истории женщин от общеисторического контекста18.

Из тех историков, кто склонен искать изменения в гендер-ных отношениях, некоторые ставят перед собой задачу рассмотреть причины, по которым эти изменения происходят именно на определенных исторических «перекрестках». Ряд историков полагает, что в начале и в конце XVII в. мужчины переживали кризис гендерных отношений («кризис мужественности»), когда женщины, как им казалось, угрожали опрокинуть «гендерный порядок»19. Таким образом, периодизация гендерной истории фактически вновь привязывается к традиционной хронологии переломных эпох. Другие специалисты считают, что отнесение изменений в межличностных отношениях к крупным сдвигам в экономической, политической и социальной структуре общества подчиняет гендер этим структурам, не оставляя для него никакой роли в качестве самостоятельного фактора в истории частной жизни людей.

Характерно, что в своем ответе Джудит Беннет сочла необходимым подчеркнуть: «Я вовсе не утверждаю, что в жизни женщин не произошло никаких перемен, но я полагаю, что для женщин и для мужчин ход и реалии этих изменений, а также их движущие силы, были различными... В конце концов, история изучает не только изменения, но и преемственность. И если последняя больше проявляется в истории женщин, чем в истории некоторых других групп, то это требует разгадки, но, разумеется, не влечет за собой де-историзацию... Никто не станет отрицать, что история женщин должна быть лучше интегрирована в единое целое с более старыми областями исторических исследований, но существует много способов достичь этой цели... Я считаю, что мы должны развивать наши собственные историографические традиции с тем, чтобы соединиться с другими историческими дисциплинами на равных условиях»20.

Пока можно уверенно говорить лишь о создании некоторых реальных предпосылок для становления новой исторической субдисциплины с исключительно амбициозной задачей — переписать всю историю как историю гендерных отношений, покончив разом и с вековым «мужским шовинизмом» всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством «женской истории». Но признаки продвижения к позитивному решению этого вопроса можно заметить уже сейчас. Они, в частности,

проявляются в том, что главные узлы проблематики гендерной истории возникают именно,в точках пересечения возможных путей интеграции истории женщин в пространство всеобщей истории.

Обнадеживающие перспективы отчетливо просматриваются в истории повседневности и в истории частной жизни. Внимание историков все больше привлекают гендерно-дифференци-рованные пространственные характеристики и ритмы жизнедеятельности, вещный мир и социальная среда, специфика женских коммуникативных сетей, магические черты «женской субкультуры».

В фокусе истории частной жизни оказывается внутренний мир женщин и мужчин, их эмоциально-духовная жизнь, отношения с родными и близкими в семье и вне ее, женщины и дети выступают одновременно как субъект деятельности и объект контроля со стороны семейно-родственной группы, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур разного уровня. Кроме того, большая часть работ, анализирующих наследие мыслителей прошлого, концепции и стилистику научного и художественного творчества нового и новейшего времени, вводит гендерную проблематику в контекст интеллектуальной истории21.

Современные гендерные исследования пронизали собой, хотя и неравномерно, почти все области исторической науки, достигнув, кажется, естественных пределов своей экспансии. На сегодняшний день история женщин и гендерная история в ее наиболее широком истолковании представляет собой огромное междисциплинарное поле, охватывающее социально-экономическое, демографическое, социологическое, культурно-антропологическое, психологическое, интеллектуальное измерения, и имеет объективные основания стать весьма важным стратегическим плацдармом для реализации проекта «новой всеобщей истории», способной переосмыслить и интегрировать результаты исследований микро- и макропроцессов, полученные в рамках «персональной», локальной, структурной и социокультурной истории.

Именно эта ориентация на преодоление гендерно-истори-ческой автономии и пристрастие к комплексным исследованиям самого высокого уровня характеризует новое качество рождающегося на наших глазах направления, которое можно было бы условно назвать гендерно-ориентированной всеобщей историей. На самом деле траектория движения фиксирует следующие вехи: от якобы бесполой, всеобщей по форме, но по существу игнорирующей женщин истории, к ее зеркальному отражению в лице «однополой», «женской истории» и от последней — к действительно общей истории гендерных отношений и представлений, а еще точнее к обновленной и обогащенной

социальной истории, которая, в отличие от так называемой новой социальной истории, стремится расширить понимание социального (и соответственно — свое предметное поле), включив в него все сферы межличностных отношений, как публичную, так и приватную, и все социокультурные (в том числе и гендерные) характеристики обладающего собственным сознанием исторического индивида.

Итак, критический момент, которому предстоит определить будущее гендерной истории, состоит в решении проблемы ее сближения и «воссоединения» с другими историческими дисциплинами, а говоря иначе — в определении ее места в новом историческом синтезе. Но ее движение к интеграции упирается в ту самую человеческую субъективность, изучению которой в гендерной истории уделяется немало сил и времени: «женский вопрос» столь явно доминирует в сознании практикующих ее историков, что слишком часто «история гендерных отношений» оказывается вновь расколотой, с одной стороны, на ту самую «женскую историю» с родимыми пятнами радикального феминизма, которую теперь предпочитают называть «гендерной историей женщин», и с другой — на делающую первые довольно робкие шаги «гендерную историю мужчин»22. Более того, новорожденная «история мужчин», призванная дополнить свою «женскую половину», похоже, во многом повторяет ее путь.

Парадоксально, но историки, проявляющие серьезный интерес к исследованию гендерной идентичности «сильной половины человечества», как и первые «историки женщин», сталкиваются со скептическим отношением многих собратьев по профессии, которые видят в «истории мужчин» лишь очередную дань идеологической моде и в подавляющем большинстве не признают эвристического потенциала этого нового направления, хотя именно изучая историю мужчин, можно убедительнее всего показать как гендерные представления пронизывают все аспекты социальной жизни, вне зависимости от присутствия или отсутствия женщин.

Некоторые историки вполне обоснованно связывают такое прохладное отношение с тем, что при чтении источников создается впечатление будто мужчин в них вовсе нет, хотя они и упоминаются повсюду. И именно поэтому исследователи ген-дгрной истории мужчин, трактующей понятие мужественности как несводимую к биологической данности категорию культуры, предпочитают заниматься главным образом ясно выраженной маскулинной (мужской) идеологией23 или гендерно окрашенной интеллектуальной историей24.

Правда, в последнее время можно говорить о появлении сторонников более теоретически продуманных комплексных подходов к истории мужчин и истории патриархата, учитыва-

ющих, помимо психических и культурных составляющих ген-дерной идентичности и структуры гендерной иерархии, положение субъекта (в данном случае — мужчины) в социальной иерархии и конфигурацию последней. Например, речь идет о том, что степень участия мужчин в отправлении политических функций в раннее новое время определялась, в отличие от женщин, не гендерным, а набором социальных и других факторов — классом, возрастом, положением, занятием, местом проживания и т. д. При этом новейшие исследования показывают, что концепции «мужественности» также были важными признаками, определяющими как положение в социальной иерархии, так и доступ к политической власти. Действительно, оказывается, что гендерная система играет в формировании социального статуса мужчины не меньшую роль, чем в формировании статуса женщины.

В рассматриваемый период понятие «истинного мужчины» подразумевало статус женатого главы домохозяйства, так что те неженатые мужчины, чей класс и возраст давал им в принципе гражданские права, не могли участвовать в политической жизни в той же мере, что и их женатые братья. На холостяков смотрели с подозрением, потому что они, также как и незамужние женщины, вели образ жизни, который не соответствовал подобающему им месту в гендерно-дифференцированнои социальной упорядоченности. Некоторые из этих мужчин, такие как подмастерья в разных странах Западной Европы (Германии, Англии, Франции и др.), осознавая, что им никогда не суждено стать главами домохозяйства, создали альтернативные концепции «мужественности» и «мужской чести», которые резко отличались от господствующей. Они стали рассматривать свое холостяцкое состояние, принудительно навязанное им цеховыми мастерами, как нечто позитивное и предпочитали подчеркивать свою свободу от политических обязанностей, а не отсутствие политических прав. Верность исключительно мужской организации подмастерьев считалась в их среде крайне важной, она была ключевой в их понятии «истинного мужчины».

В целом, порвав со многими традиционными взглядами, европейские реформаторы сохранили устойчивые предубеждения относительно того, что подобает мужчинам, а что женщинам. Даже самые радикально-революционные группы в период Гражданской войны и Английской Республики не призывали распространить политические права на женщин и были далеки от того, чтобы предположить, будто за концом власти монарха над его подданными мог бы последовать конец власти мужей над их женами. Ведь в их представлении первая была неправедной и богопротивной, а вторая «естественной».

Предоставив возможность активного участия в политической жизни более широкой группе мужчин, парламентские ре-

формы раннего нового времени фактически повысили значение половой принадлежности как детерминанты политического статуса. Образцы поведения, которым общество предписывало и побуждало следовать мужчин, все более наполнялись светским содержанием и «мужские качества» включали в себя политическую ответственность, в то время как женские добродетели оставались всецело домашними и христианскими. Говоря словами Жана Бодена, «быть хорошим мужчиной значит также быть добропорядочным гражданином», а быть хорошей женщиной все еще значило быть просто истинной христианкой25.

Но хотя в XVI в. христианские добродетели набожности, милосердия и смирения ценились наравне или даже выше, чем светские, к XVIII в. такие светские качества как разум, здравомыслие и товарищество, явно приобрели больший вес. Эти позитивные характеристики коллективное сознание приписывало исключительно мужчинам, и то, что они становились самыми важными в общественной жизни, еще более ограничивало возможности женщин играть в ней активную роль. Маскулинизация также отразилась в вербальных предпочтениях. Достаточно вспомнить, что во второй половине XVIII в. главные социальные и политические цели формулировались в категориях «братства» и «товарищества».

По всей Европе мужчинами, так же, как и женщинами, не рождались (вспомним казавшуюся парадоксальной и ставшую знаменитой фразу Симоны де Бовуар «Женщинами не рождаются, женщинами становятся»!), гендерную «полноценность» нужно было заслужить. Атрибутом мужественности было умение завоевать одобрение, уважение и почет у равных и избежать бесчестья и позора, причем честь мужчины зависела от эффективности его контроля за сексуальным поведением женщин, с которыми он был связан, будь то его добрачная возлюбленная, супруга, дочери, сестры или просто домашняя прислуга. Ирония состояла в том, что гендерная система, имевшая целью обеспечить господство мужчин над женщинами, часто давала возможность женщинам обретать власть над мужчинами, подвергая своих мужей бесчестью, а их мужественность сомнению. Протоколы дел по дефамации пестрят многочисленными свидетельствами о попытках (иногда неудачных) мужчин сохранить или восстановить свою честь и достоинство в судах. Неэффективность осуществления патриархатной власти в собственном доме могла послужить достаточным основанием для Утраты мужчиной властных полномочий в публичной сфере. В то же время, хотя способы поддержания и восстановления мужской чести варьировались в зависимости от социального статуса, в целом представления о мужественности и роли сексуальной составляющей в концепции мужской чести разделялись всеми слоями общества. И только позднее, примерно

между серединой XVIII и серединой XIX в. происходит расхождение между идеями мужественности в различных социальных группах, связанное с изменениями в классовой структуре общества26.

Проблема переплетения социальных и гендерных различий занимает исключительно важное место в исследованиях по истории мужчин более позднего времени. Например, британский историк Джон Тош, размышляя о том, что значило быть мужчиной в XIX в., предложил исходить из того, что формирование мужской идентичности было детерминировано балансом между тремя ее социально обусловленными компонентами, связанными с домом, работой и кругом общения. Для представителей среднего класса такими главными составляющими являлись: 1) достойная работа, 2) единоличное содержание семьи и 3) свободное общение на равных с другими мужчинами. Дж. Тош присоединяется к ставшим уже многочисленными критикам теории «разделенных сфер» (частной и публичной) и более того, расширяет используемую ими аргументацию, справедливо считая эту концепцию неадекватной еще и потому, что как раз возможность свободного перехода между двумя сферами жизни (которая являлась в то время сугубо мужской привилегией) была неотъемлемой частью социального устройства27.

Речь должна, следовательно, идти о разработке таких концепций и методов, которые позволили бы совместить гендер-ный и социальный подходы в конкретно-историческом анализе. Но нынешнее положение вещей вынуждает констатировать, что решение многих стоящих перед гендерной историей проблем еще потребует значительных усилий, направленных на соединение всех методологических ресурсов и реализацию продуктивного сотрудничества социальных историков и историков культуры.

Еще одно перспективное направление гендерной истории самым тесным образом связано с оригинальным подходом, который можно условно назвать персональной, или новой биографической историей. Рождение нового подхода явилось одним из результатов теоретических поисков, направленных на создание новой интегральной модели исследования, способной восстановить разорванную аналитическими процедурами целостность ткани исторического прошлого, осуществить реинтеграцию системно-структурного, социокультурного и психологического подходов, обособившихся в практических исследованиях. Неудовлетворенность макроаналитическими версиями методологии истории, которые долгое время доминировали в историографии, заставила многих историков последней четвер-

ти XX в., занимавшихся социальной историей и историей мен-тальностей, направить серьезные усилия на осмысление роли и взаимодействия индивидуального и группового, национального и универсального в историческом процессе, на преодоление дихотомий индивидуального/коллективного, единичного/массового, уникального/всеобщего.

Дело в том, что историки ментальностей, пытавшиеся зафиксировать целостность исторической действительности в фокусе человеческой субъективности, с самого начала сосредоточились на изучении внеличностной малоподвижной структуры общественного сознания, мира коллективных представлений, оставив «за кадром» не только историю событий, но и проблему самоидентификации личности, личного интереса, це-леполагания, индивидуального рационального выбора. А между тем ответ на вопрос, каким именно образом унаследованные культурные традиции, обычаи, представления определяют поведение людей в специфических исторических обстоятельствах (а следовательно сам ход событий и их последствия), не говоря уже о проблеме творческого начала в истории, требовал выхода на уровень анализа индивидуальной деятельности.

Несомненно, включение механизмов личного выбора является необходимым условием построения новой интегральной модели, призванной соответствовать интеллектуальной ситуации дня сегодняшнего. Именно трудности решения этой задачи, которые становятся все более очевидными, стоят на пути создания комплексной объяснительной модели, которая должна учитывать наряду с социально-структурной и культурной детерминацией детерминацию личностную и акцидентальную, восстановив психосоциальную целостность исторического индивида. В связи с этим вполне закономерным явлением стал новый поворот интереса историков от «человека типичного» или «среднего» к конкретному индивиду и, как правило, к индивиду неординарному или, по меньшей мере, способному принимать в сложных обстоятельствах нестандартные решения. Именно в результате этого поворота историческая биография, представляющая собой один из древнейших жанров историописания и пользующаяся непреходящей популярностью у самой широкой публики, получила как бы «второе рождение»28, приняв участие в складывании нового направления со своими специфическими исследовательскими задачами и процедурами.

Разумеется, новый подход имеет очень жесткие ограничения в источниковой базе для ранних периодов истории. Даже исследователи западно-европейской истории позднего средневековья и раннего нового времени, несмотря на наличие довольно богатых частных архивов и обширного корпуса литературных памятников, сталкиваются с серьезными трудностями и прежде всего в своих попытках реконструировать историческую

2 Жен

шины и мужчины в истории

индивидуальность мужчин, и, тем более, женщин, из средних; и низших социальных слоев. В частности, стремясь восстановить внутренний мир женщины отдаленных эпох, ученые вынуждены обращаться, главным образом, к немногочисленным представительницам элиты, потомкам которых к тому же уда- лось сберечь и пронести свои фамильные архивы сквозь века и все исторические катаклизмы.

Однако и в таких счастливых случаях неизбежно встает вопрос, можно ли наблюдения, сделанные на основании исследования отдельных судеб в сколь угодно щедрых на подробное-ти казусах экстраполировать в область коллективного и тем более социально-дифференцированного гендерного опыта? Для такой) переноса, конечно, требуются дополнительные обоснования. Иногда исследователь опирается на гипотезу о двойственности женского мировосприятия, предполагающую, что если в одних ситуациях представления женщины в той или иной мере отражали ее социальную принадлежность, которая ; определялась, в зависимости от ее семейного положения, по мужу или по отцу, то в других — классовые различия вытеснялись более фундаментальными гендерными характеристиками. Констатация существенной общности «женского опыта» каждой конкретной эпохи, таким образом, не элиминирует расхождений, создаваемых социальным неравенством, и соответствует тем свидетельствам источников, которые подтверждают, что противоречия этого «двойного статуса» женщин осознавались мыслящими современниками и озадачивали их так же, как и нынешних историков, пытающихся Дожить женскую ментальность в классово-гендерную систему координат.

В новой «персональной истории» индивидуальные биогра-фии как форма микроанализа используются для прояснения социального контекста, а не наоборот, как это практикуется в традиционных исторических биографиях29. Несмотря на наличие серьезных эпистемологических трудностей, обновленный и обогащенный принципами микроистории биографический метод, при всех своих естественных ограничениях, позволил исследователям основательно разработать многие проблемы гендерной дифференциации, включая роль матримониального статуса и психологические особенности различных стадий жизненного цикла, ролевые предписания и ограничения, реакции общества на девиантное поведение.

В то время как семейный статус определял каждую фазу женского жизненного цикла, отношение к женской сексуальности в широком смысле слова детерминировало поведенческий стереотип, предписываемый обществом всем женщинам, независимо от их возраста, семейного или социального положения. Этот нормативный код, выражавшийся, в частности, в понятиях «чести» и «позора», идеале женской скромности как

внешнего выражения целомудрия, был призван контролировать не только сексуальное поведение женщин, но практически все стороны их бытия: он задавал строгости воспитания и скудость образования, стиль одежды и манеру говорить, ограничения в выборе партнера, рамки приемлемой деятельности и очень многое другое. Конечно, не все женщины следовали модели поведения, предписываемой им традиционным обществом, но обнаружившееся в целом ряде исследований разнообразие возможностей, в целом очерчивает их пределы, выход за которые был трагическим уделом единиц.

Пожалуй, наибольшие ожидания от гендерной истории в области методологии связаны именно с поисками решения чрезвычайно трудной проблемы взаимодействия индивидуального, группового, социального и универсального в историческом процессе. В то же время приходится констатировать, что уже полученные результаты работы историков, которые — в зависимости от избранного ракурса исследования — описывают отдельные женские судьбы, либо выясняют роль женщин в семье и домохозяйстве, или выявляют место женщины в общественно-публичной сфере (в заданных пространственно-временных границах), все еще нуждаются в переосмыслении с точки зрения возможного синтеза всех этих трех аспектов изучения истории женщин. В практике же конкретно-исторических исследований с более широким охватом, определенное продвижение в решении этой проблемы уже намечено.

Как показали в своих замечательных историко-биографи-ческих исследованиях С. Мендельсон и Н. Дэвис, даже редкие женщины XVII в., искавшие более широкое поле приложения своих сил, не оспаривали всего комплекса «гендерной асимметрии», вовсе не претендовали на привилегии мужчин в политике, праве, образовании, сексуальных отношениях, а своему проникновению в «заповедные» сферы деятельности тщательно искали оправдание30. Но хотя никто из них не ставил открыто под сомнение гендерную полярность, как она понималась современниками, реализация такими женщинами своих властных амбиций, социальных притязаний, интеллектуальных потенций и творческой энергии в скрытом виде была явлением достаточно распространенным. Из представленных исследовательницами «тройных портретов» ярко выступают спектр и пределы возможностей, которыми располагает индивид в рамках данного исторического контекста с характерной комбинацией социальной и гендерной иерархий.

Н. Дэвис исключительно четко формулирует свою исследовательскую программу в Прологе, построенном в виде воображаемого обмена мнений автора с героинями написанной ею книги: «Позвольте мне объяснить... Я собрала вас вместе для того, чтобы больше узнать о ваших сходствах и различиях. В

наши дни иногда говорят, что женщины прошлого похожи друг на друга... Я хотела показать, в чем вы были близки друг другу, \ а в чем нет, в чем вы отличались от мужчин своего мира и в чем были такими же.., как разные религии влияли на женские судьбы, какие двери они перед вами открывали, а какие закрывали, какие слова и дела они позволяли вам выбирать... Я хотела узнать, как вы трое боролись с гендерным неравенством... Но я не изобразила вас просто многострадальными. Я также показала, как женщины в вашем положении извлекали из него максимум возможного. Я интересовалась тем, какие преимуще-ства давала вам маргинальность...»31

В полной мере реализовав поставленную задачу, исследовательница не только реконструировала персональные истории трех женщин XVII в., но вышла на более глубокое понимание того социокультурного контекста, в котором они жили и действовали: «Разные жизни, но разыгранные, так сказать, на общем поле... Все трое испытывали на себе давление иерархической структуры, предъявлявшей особые требования к женщинам. Все они, пусть ненадолго, вдруг открывали для себя новые, сулившие лучшее будущее, духовные возможности. Траектории их развития определялись некоторыми общими чертами, в частности удачным сочетанием большой энергии и долгой жизни. Различия объяснялись как случайностями и темпераментом, так и (в значительной степени) особенностями религиозной культуры и профессиональных ожиданий XVII века... Их истории раскрывают перед читателем неизвестные аспекты XVII века, показывают возможности нового, маргинального существования, жизни на обочине. В каком смысле может идти речь о маргинальном существовании? Прежде всего, эти женщины были удалены от центров политической, королевской, административной и прочей власти... Наши женщины были также отделены от официальных центров образования и учреждений культуры...»32

И далее: «Во всех трех случаях созданные их воображением образы и предметы культуры... творились из маргинального пространства. Но это пространство ни в коем случае не отличалось убожеством, с которым связывают слово "маргинальный" зацикленные на прибыли современные экономисты. Скорее это было пограничное пространство между культурными слоями, которое способствовало возникновению нового и созданию удивительных гибридов. Каждая из этих женщин по-своему обживала маргинальное пространство, превращая его в| своеобразный центр... В каждом из этих случаев личность старалась высвободиться из тисков европейских иерархий, уклонившись в сторону от привычной колеи, сойдя на обочину. Конечно же, обочина предназначалась не только для женщин. Многие европейские мужчины также были отлучены от власт-

ных структур в силу своего происхождения или ремесла, своего существенного положения или религии и иногда тоже избирали для себя маргинальное пространство (или не возражали против попадания в него)... Но "дамы на обочине" (свидетельствующие о более сильном притеснении) могут особенно наглядно продемонстрировать, что стояло на карте как для мужчин, так и для женщин»33.

В этих выводах, сделанных Н. Дэвис в Заключении к ее книге, наряду с рассуждениями по поводу соотношения структуры и спектра возможностей, задаваемых социумом, и ролью самого действующего субъекта — «актера исторической драмы», достойна особого внимания мысль о значении «женской» персональной истории для более глубокого познания социальной и гендерной системы в целом, в том числе и «мужской» ее составляющей. Практика почти всех «персональных» конкретно-исторических исследований этот тезис убедительно доказывает, и в этой связи не всегда обоснованными представляются ламентации по поводу того, что слишком часто в современной историографии маркой гендерной истории прикрываются «обыкновенные» женские исследования, разрабатывающие ис-торико-феминологическую проблематику34. Видимо, такая оценка должна быть строго предметной и опираться не на половую идентификацию основных персонажей того или иного исторического труда, а на характеристику его концептуально-методологических установок и — соответственно — на диапазон наблюдений и обобщений.

В гендерных исследованиях, использующих персональный подход подобного рода, привлекает взвешенное сочетание двух познавательных стратегий: с одной стороны, пристального внимания к «принуждению культурой» и к «сложному способу конструирования смыслов и организации культурных практик», к риторическим лингвистическим средствам, с помощью которых «люди представляют и постигают свой мир»35, а с другой — выявления активной роли действующих лиц истории, наделенных, согласно удачной формуле Габриэлы Спигел, «исторически обусловленным авторским сознанием»36, и способа, которым исторический индивид — в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах — мобилизует и целенаправленно использует наличествующие инструменты культуры, «творя историю», даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям.

* * *

Переход от «монологической» истории женщин к «диалогической»37 гендерной истории и появление обобщающих исторических трудов в теоретическом контексте гендерных исследований дали мощный импульс научной полемике о возможных

и наиболее плодотворных путях интеграции новой дисциплины I в историю всеобщую38. Жорж Дюби и Мишель Перро во Введении к пятитомной «Истории женщин на Западе» совершенно справедливо отметили, что «стало возможным говорить о «новой истории женщин», поскольку ее предмет, методы и Подходы в конце 80 — начале 90-х годов претерпели сущест- ] венные изменения... Это уже собственно не история женщин, а история отношений между полами»39.

Между тем проблема периодизации не была переосмыслена с учетом новых концепций и задач. Она не сходит с повестки дня и по сей день оживленно обсуждается, а ее значение "постоянно подчеркивается, но все попытки ее решить по-видимому обречены на неудачу. И не в последнюю очередь потому, что с учетом кардинального сдвига в общей направленности от истории женщин к истории взаимоотношений между полами сама постановка задачи дать специальную периодизацию истории с позиции одного — но только другого — пола, выглядит анахронизмом.

Гораздо более привлекательным в этом плане кажется предложение признанного авторитета «новой культурной истории» Роже Шартье, который ставит периодизацию женской истории в зависимость от выявления исторически изменчивого и специфического для каждой из социальных систем «способа артикуляции различных возможностей женского влияния», поскольку, только их конкретное соотношение в данный исторический период, может прояснить, каким образом в условиях гендерной асимметрии создается женская субкультура.

Главным объектом истории женщин становится изучение различных дискурсов и практик, «регистрируемых многими источниками механизмов, которые гарантируют (или призваны гарантировать) признание женщинами господствующих представлений о различиях между полами, как то правовая приниженность, взгляд на роли полов, навязываемый школой, разделение труда и пространства, исключение из сферы публичного и т.д.» Реализуемое таким образом «символическое насилие», определяемое в духе П. Бурдье, всегда утверждает и закрепляет патриархальные отношения господства и подчинения, которые сложились культурно-исторически, как «различия природные, коренные, неустранимые и всеобщие». «Поэтому суть проблемы состоит не в том, чтобы противопоставлять историческое и биологическое определения оппозиции женщина/мужчина, а скорее в том, чтобы для каждой исторической конфигурации идентифицировать те механизмы, которые формулируют и представляют как "естественное" (а значит — биологическое) это социальное (а значит — историческое) разделение ролей и функций».

Систематически воспроизводимые представления о женской неполноценности не исключают отклонений и манипуляций. «Через присвоение женщинами мужских моделей и норм представления, имеющие в виду обеспечить господство и подчинение, превращаются в инструмент сопротивления и утверждения своей идентичности... Не все трещины, раскалывающие монолит мужского господства, принимают форму эффектных разрывов и непременно находят яркое выражение в идеологии отказа и мятежа. Часто эти трещины возникают внутри самого согласия, и для изъявления непокорности используется язык господства». «Именно проблема согласия — самая что ни на есть центральная в функционировании системы власти, идет ли речь о социальном или же о половом делении»40.

Таким образом на первый план выводится то, что может служить общим основанием и инструментом интеграции ген-дерных исследований в новую социокультурную историю.

Примечания

1 Janeway E. Man's World, Woman's Place: a Study in Social Mythology. N.Y., 1971. P. 7.

2 Piettre M. La condition feminine a travers les ages. P., 1974.

3 Ibid. P. 309.

4 См., например: Anderson B.S., Zinsser J.P. A History of Their Own: Women in Europe from Prehistory to the Present. N.Y. etc., 1988.

5 Ibid. Vol. 1. Introduction. P. XV-XIX.

6 Kelly J. Women, History and Theory. Chicago, 1984. P. 19-50.

7 Landes J. Women and the Public Sphere in the Age of the French Revolution. Ithaca—N.Y., 1988. Правда, некоторые критики обвиняют Ландес в недооценке той роли, которую женщины эпохи революции, принадлежавшие к интеллектуальной элите, пользуясь определенной свободой дискурса, играли в формировании тех самых институтов новой публичной сферы (от салонов до прессы), которые бросили вызов авторитету монархии {Goodman D. Public Sphere and Private Life: Toward a Synthesis of Current Historiographical Approaches to the Old Regime // History and Theory. 1992. Vol. 31. № 1. P. 14-20).

8 Kelly J. Op. cit. P. 1-18.

9 Ibid. P. 3.

Видный американский социальный антрополог Уильям Уорнер, убедительно показав, что символы пола, статуса, власти насквозь пронизывают жизнь современного человека, и подчеркивая нереду-Цируемость изменений в символической системе к другим социальным процессам писал: «Строгое регулирование статуса женщины и связей мужчин с этим статусом закладывало фундамент под мужскую природу морального и символического миров... Со времен Реформации и протестантского бунта продолжался целый ряд сопут-

ствующих изменений: изменилась система сакральных символов, фиксированный статусный порядок уступил место открытому, в технологии произошел переход от прежнего ручного труда к ма-щинному; простое разделение труда уступило место сложному. И| все эти процессы происходили одновременно и синхронизировались в единый социально-техническо-религиозный порядок, изменяющиеся части которого более или менее — пусть даже иногда и , негармонично — конгруэнтны друг другу. Говорить, будто что-|И одно здесь непременно было причиной другого, — научный нонсенс. Суждения о том, будто технологический переворот и экономичес-1 кое изменение вызвали социальные и символические сдвиги или будто религиозная этика изменила экономику, на мой взгляд, являются ложными» (Уорнер У. Живые и мертвые. М—СПб., 2000. С. 387-388, 392).

11 Подробно об этом см.: Wiesner M.E. Women and Gender. P. 241— 255.

12 Women, Culture and Society / Eds. by M.Z. Rosaldo, L. Kamphere. Stanford, 1975; Toward an Anthropology of Women / Ed. by R.R. Re-iter. N.Y., 1975. Подробно о концепциях и проблематике исследований зарубежных антропологов в 1970—1980-е гг. см. в сборнике: Женщина в обществе и культуре. М., 1987.

13 Becoming Visible: Women in European History / Eds. by R. Bridenthal et al. 2n(Jed. Boston etc., 1987. P. XI.

14 Ibid. P. 1-2.

15 См., в частности: Connecting Spheres. Women in the Western World, 1500 to the Present / Eds. by M.J. Boxer, J.H. Quataert. N.Y.-Oxford, 1987.

16 Bennett J.M. «History that Stands Still»: Women's Work in the European Past // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. № 2. P. 269-283.

17 Bennett J. Feminism and History // Gender and History. 1989. Vol. 1. № 2. P. 251-272.

18 Hill B. Women's History: A Study in Change, Continuity or Standing Still? // Women's History Review. 1993. Vol. 2. № 1. P. 5-22.

19 Так, Дэвид Андердаун утверждает, что опасения по поводу «неуправляемости женщин» составляли неотъемлемую часть «общего кризиса» социального устройства XVII в. (Underdown D. The Taming of the Scold: the Enforcement of Patriarchal Authority in Early Modern England); Order and Disorder in Early Modern England / Eds. by A. Fletcher, J. Stevenson. Cambridge, 1995. Ch. 4. Ср.: Kimmel M.S. The Contemporary «Crisis» of Masculinity in Historical Perspective // The Making of Masculinities: The New Men's Studies / Ed. by H. Brod. Boston, 1987. В условиях «общего кризиса» значительное число индивидов утрачивало способность соответствовать культурным образцам маскулинности.

20 Bennett J. Women's History: A Study in Continuity and Change // Women's History Review. 1993. Vol. 2. № 2. P. 173-184.

21 Female Scholars: A Tradition of Learned Women before 1800 / Eds. by J.R. Brink. St. Albans (Vt.), 1980; Rosenberg R. Beyond Separate Spheres: Intellectual Roots of Modern Feminism. New Haven, 1982; Margadant J.B. Madame le Professeur: Women Educators in the Third

Republic. Princeton, 1987; Schiebinger L. The Mind Has No Sex: Women in the Origins of Modern Science. Cambridge (Mass.), 1989; Jordanova L. Sexual Visions: Images of Gender in Science and Medecine between the Eighteenth and Twentieth Centuries. Madison, 1989; Hill B. The Republican Virago: The Life and Times of Catherine Macaulay. Oxford, 1992; Schiebinger L. Nature's Body: Gender in the Making of Modern Science. Boston, 1993; Moi T. Simone de Beauvoir: The Making of an Intellectual Woman. Oxford, 1994; Dyhouse С No Distinction of Sex: Women in British Universities, 1870—1939. L., 1995; Berg M. A Woman in History: Eileen Power, 1889—1940. Cambridge, 1996; Weaver S. A Marriage in History: The Lives and Work of Barbara and J.L. Hammond. Stanford, 1997; Smith B.G. The Gender of History: Men, Women, and Historical Practice. Cambridge (Mass.)—London, 1998; etc.

22 Это довольно неуклюжее название призвано маркировать принадлежность к новой исследовательской парадигме, показать, что речь идет, разумеется, не о возвращении к традиционной истории, которая рассматривала Человека как некое абстрактное и бесполое существо, а об истории мужчин «в их взаимосвязи с другой половиной человечества». «Это значит, — констатирует Джон Тош, -что исторический образ мужчины — это образ мужа и сына, а исключение им женщины из сферы общественной жизни являет< я предметом исследования, а не аксиомой». (См.: Тош Док. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка. М., 2000. С 21А).

23 См., например: Nye R.A. Masculinity and Male Codes of Honor in Modern France. N.Y., 1993.

24 Nature, Culture and Gender / Eds. by С MacCormack, M. Strathern. Cambridge, 1980; Pitkin H.F. Fortune is a Woman. Gender and Politics in the Thought of Niccolo Machiavelli. Berkeley, 1984; Men's Ideas/Women's Realities: Popular science, 1870—1915 / Ed. by L.M. Newman. N.Y., 1985; Keller E.F. Reflections on Gender and Science. New Haven, 1985; Elshtain J.B. Meditations on Modern Political Thought: Masculine/Feminine Themes from Luther to Arendt. N.Y., 1986; Nicholson L. Gender and History. The Limits of Social Theory in the Age of the Family. N.Y., 1986; Fausto-Sterling A. Myths of Gender. Biological Theories about Women and Men. N.Y., 1986; etc.

25 Faure С Democracy without Women... P. 39.

См. весьма обстоятельное и фундированное исследование Элизабет Фойстер: Foyster E.A. Manhood in Early Modern England: Honour, Sex and Marriage. L.—N.Y., 1999.

Tosh J. What should Historians do with Masculinity? Reflections on Nineteenth-Century Britain // History Workshop Journal. 1994. № 38. p- 179—202. Именно в фундаментальной монографии самого Тоша, обоснованная им «компромиссная» методология, исходные установки которой определяются отказом от абсолютизации классового или гендерного подхода и принятием так называемого «двойного варианта социального устройства» (включающего и гендерный, и классовый подход), была реализована самым последовательным образом. В книге под примечательным названием «Место мужчины: Дом и представление о мужественности в сознании среднего класса викторианской Англии» автор убедительно демонстрирует центральное место идеала домашней жизни в буржуазной концепции

27 маскулинности изучаемой им эпохи (Tosh J. A Man's Place. Mascu-Я Unity and the Middle-Class Home in Victorian England. New Haven--L., 1999). См. также: Manful Assertions: Masculinities in Britain since 1800 / Eds. by M. Roper, J. Tosh. L., 1991. Аналогичный подход, подчеркивающий связь между гендером и классом, был применен в наиболее методологически «продвинутых» исследованиях по истории семьи указанного периода. См., прежде всего: Davidoff L., Hall С. Family Fortunes: Men and Women of the English Middle Class, 1780-1850. L., 1987.

28 О проблемах биографических жанров см.: Павлова Т.А. Психологическое и социальное в исторической биографии // Политическая история на пороге XXI века: Традиции и новации. М., 1995. С. 86— 92.

29 См.: Levi G. Les usages de la biographie // Annales. E.S.C. 1989. A. 44. № 6. P. 1331 — 1332. Подробнее о персональной истории см.: Репина Л.П. «Персональная история»: Биография как средство исторического познания // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999. С. 76—100; Репина Л.П. Историческая биография и «новая биографическая история» // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 5. Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 5—12.

30 Mendelson S. The Mental World of Stuart Women: Three Studies. Brighton, 1987; Davis N.Z. Women on the Margins. Three Seventeenth-century Lives. Cambridge (Mass.)—L,, 1995.

31 Davis N.Z. Op. cit. P. 2-4.

32 Дэвис Н.З. Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века / ! Пер. Т. Доброницкой. М., 1999. С. 237, 243-244.

33 Там же. С. 244-245.

34 Этот момент, в действительности, был более характерен для гендер-ной истории 1980-х гг. (См., например: Пушкарева Н.Л. Зачем он нужен, этот «гендер»? (Новая проблематика, новые концепции, новые'методы анализа прошлого) // Социальная история. Ежегодник 1998/99. М. С. 165.

35 Scott J. W. Deconstructing Equality—Versus—Difference: Or the Uses of Post-structuralist Theory of Feminism // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. № 1. P. 34.

36 Spiegel G.M. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. 1990. Vol. 65. № 1. P. 59-86.

37 О диалогической природе нового видения истории см.: Ястребиц-кая А.Л. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического процесса // Средние века. Вып. 57. 1994. С. 126—136.

38 Social Science History. 1989. Vol. 13. № 4. P. 439-477.

39 A History of Women in the West / Eds. by G. Duby, M. Perrot. Vol. U P. XIX.

40 Charter R. Differances entre les sexes et domination symbolique (note critique) // Annales E.S.C, 1993. A. 48. № 4. P. 1005-1008.' CM-также4 Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей. Человек в истории. 1995. М., 1995. С. 201-202.