Лорина Репина

ЖЕНЩИНЫ И МУЖЧИНЫ В ИСТОРИИ

К оглавлению

Часть II

Сквозь века: европейская история в гендерном измерении

Глава 1. гендерные представления и гендерная идеология

В большом числе статей и книг по истории средних веков и нового времени на «женскую тему» исследуются нормативные предписания, гендерная идеология и расхожие представления о женщинах, которые были на редкость устойчивыми, фиксировали, как правило, сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисовали в целом негативные стереотипы мужского восприятия. Эти идеи и представления формировали те навязываемые социумом модели женского поведения, которые жестко ограничивали свободу самовыражения. Показательно, что в эталонных моделях мужского поведения во все исторические эпохи в гораздо большей степени проявлялся социальный статус, нежели гендерный, который в «женских» моделях столь же неизменно доминировал.

Мыслители всех исторических эпох писали о женщинах, стараясь определить, что отличает их от мужчин и создать идеалы женского поведения и репрезентации. Эти идеи были зафиксированы в религиозной литературе, научных и философских трактатах, поэтических и других произведениях, которые сохранялись и читались последующими поколениями, что не только делает их доступными для исторического анализа, но прежде всего означает, что эти идеи оказывали свое влияние на сознание людей во все последующие эпохи и периоды истории. Огромную роль в формировании гендерной идеологии европейских стран на протяжении многих веков играла христианская традиция, опиравшаяся на библейские образцы (как Ветхого, так и Нового Завета) и поучения отцов церкви1. Именно в этих самых влиятельных текстах черпали средневековые авторы и свою систему образов и необходимую аргументацию.

Непреходящее значение имели два центральных и противоположных по своей оценочной нагрузке библейских образа — Евы и Девы Марии. Они занимали важное место не только в ^еных сочинениях церковных писателей, но и в светских проведениях, задавая гендерные стереотипы во всех пластах сре-евековой культуры. Образы ветхозаветных героинь были

столь же активно востребованы (например, двусмысленный и 1 противоречивый образ Юдифи, одновременно — неотразимо сексуальной красавицы и святой спасительницы Иерусалима)2, !

Идеи отдельных образованных мужчин, тех авторов религи-1 озных, научных и философских трудов, которые считались высшими и непререкаемыми авторитетами, с одной стороны, отпечатывались в умах огромного большинства мужчин и женщин, не способных сформулировать и увековечить свои собст-венные мысли, и с другой, служили основой для юридических норм, имевших целью регламентировать поведение. На деле, эти «авторские» мнения и идеи уже больше не считались таковыми, а рассматривались в качестве религиозной истины или научного факта, в особенности тогда, когда извлекаемые из них правила поведения вводили действия женщин в те узкие границы, которые соответствовали расхожим понятиям мужчин.

И даже те светские авторы, которые, казалось бы, хотели «воздать славу» женщине, делали это с многочисленными оговорками и в иронической форме, как, например, Леруа Гугон:

Дабы пример вам привести, Что можно в женщине найти Любовь, и кроткий нрав, и совесть, Написана мной эта повесть: Такие свойства не у всех, И славу им воздать не грех! Досадно мне и тяжело, Что у людей уж так пошло И верности наш мир не ценит. Ах, если дама не изменит И не предаст коварно, — боже, Любых богатств она дороже! Но в том-то и беда большая, Что, верность другу нарушая Из-за корысти самой вздорной, Иные дамы лгут позорно; У них сердца — как флюгера, И словно буйные ветра Сердцами этими играют, — Нередко в жизни так бывает!..

Стереотипы «женственного» и «мужественного» претерпели серьезную трансформацию в куртуазной культуре с ее рыцарским идеалом и культом Прекрасной Дамы, что было блестяще описано Й. Хейзингой:

«Глубокие черты аскетичности, мужественного самопожертвования, свойственные рыцарственному идеалу, теснейшим образом связаны с эротической основой этого подхода к жизни и, быть может, являются всего-навсего нравственным замеще-

«ием неудовлетворенного желания... Томительная мечта о подвиге во имя любви, переполняющая сердце и опьяняющая, оастет и распространяется обильной порослью... Трудно установить, до какой степени в этом представлении о герое-любовнике проявляется мужской — и до какой степени женский взгляд на любовь. Образ воздыхателя и страдальца — было ли это тем, к чему стремился мужчина, или же именно желание женщины находило здесь свое воплощение? По-видимому все-таки первое. Вообще при изображении любви обрести культурные формы в состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае вплоть до новейших времен... В литературе взгляд женщины на любовь большей частью отсутствует не только потому, что создателями этой литературы были мужчины, но также и потому, что для женщины восприятие любви через литературу гораздо менее необходимо, чем для мужчины.

Образ благородного рыцаря, страдающего ради своей возлюбленной, — прежде всего чисто мужское представление, то, каким мужчина хочет сам себя видеть. Мечту о себе как об освободителе, он переживает еще более напряженно, если выступает инкогнито и оказывается узнанным лишь после свершения подвига. В этой таинственности бесспорно скрывается также романтический мотив, обусловленный женскими представлениями о любви. В апофеозе силы и мужественности, запечатленных в облике летящего на коне всадника, потребность женщины в почитании силы сливается с гордостью и физическими достоинствами мужчины»4.

Впрочем, идеалы куртуазной любви занимали в гендерных представлениях эпохи вполне ограниченную нишу. И скоро Кристине Пизанской приходится защищать женщин от мужчин, которые, «побуждаемые завистью и высокомерием», «набрасываются с обвинениями на всех женщин, надеясь умалить и поколебать честь и славу наиболее достойных из них»5.

Мы также обнаруживаем, что многие из тех представлений, которые составляли неотъемлемый элемент общественного сознания европейцев уже в более позднюю эпоху — в раннее новое время, были унаследованы от античных и средневековых писателей и от религиозных мыслителей. И хотя по многим Другим вопросам мнения и суждения этих авторов существенно Разнились, в том, что касалось женщин, они были на редкость единодушны: они рассматривали женщин как определенно низшие, по сравнению с мужчинами, существа и обеспечили последующие поколения бесчисленными примерами отрицательных свойств женского характера.

Вместе с тем, «протестантский бунт» устранил культ Девы Марии, изменив систему ритуалов и верований христианства, касающихся сексуальной жизни. Как подчеркивал У. Уорнер: «Литургическая жизнь была сведена к нескольким кризисным

событиям, которые произошли, согласно вере, в жизни мужчины Христа. Страсти, чувства и глубокие физико-психологические привязанности, бывшие составной частью средневекового и позднеримского христианства и тех великих религий, которые им предшествовали, стали внушать подозрение, были яростно атакованы и отменены. Моральный бунт против женских видовых символов со временем все более возрастал, пока, наконец, мать и женщина почти окончательно не исчезли из культа и в нем не остались только мужчина Христос и другие мужские фигуры Троицы... Ввиду того, что на моральном и се-кулярном уровне протестантский бунт был направлен против власти, а система власти была мужской, основанной на передаче престижа, могущества и положения по наследству от отца к сыну, можно было предположить, что этот бунт будет направлен против власти и морального господства отца. Кроме того, учитывая, что это движение увенчалось успехом, можно было заключить, что статус отца должен был быть понижен и ограничен. Однако этого не произошло...»6

Несмотря на свою «долгую протяженность», все эти казавшиеся вечными идеи претерпели некоторые изменения в XVI— XVIII столетиях в результате интеллектуальных сдвигов, произведенных Возрождением, реформационными течениями XVI в. и научной революцией XVII в., которая подвергла сомнению непререкаемость всяческих авторитетов. Однако эти изменения нельзя оценивать однозначно. Действительно, с XVII в. стали, наконец, отчетливо слышны голоса тех, кто отстаивал более позитивный взгляд на женщин, но еще громче зазвучали негативные оценки новых мизогинистов, которые теперь предпочитали апеллировать не к Аристотелю или Библии, а к естественным наукам и к сравнению юридических систем. На этой ген-дерной идеологии и были основаны те введенные в практику нормативные акты, которые не только не увеличили, но еще более ограничили права женщины и ее способность действовать независимо во всех сферах жизни.

Множество публикаций текстов, их переводов и каталогов, сотни специальных статей, эссе, рецензий, книг и диссертаций, посвященных ренессансным спорам о женском характере (включая их визуальное преломление) свидетельствуют об огромном интересе историков, литературоведов, искусствоведов к этой тематике гендерных исследований. Их популярность во многом объясняется тем, что в своих работах последнего десятилетия представители и представительницы «новой интеллектуальной истории» не только блестяще продемонстрировали интереснейшие повороты ожесточенной идейной борьбы и показали активность женщин в развернувшейся в Европе XVI— XVII вв. полемике о «природе женщин», но и предложили оригинальные ее интерпретации, которые дали старт дискуссии о

возникновении идеологии феминизма в XVII в.7 Несмотря на привычное отсутствие единодушия, которое проявилось и в эТом вопросе, некий компромисс все же был достигнут. И наиболее ярко он выразился, вероятно, в признании того, что «хотя защитницы женщин и не требовали реформ, которые могли бы улучшить их социально-политическое положение, они помогли заложить основание для более активного феминизма, воспитывая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравственных достоинствах»8.

Еще большее расхождение точек зрения, чем в оценках литературной «памфлетной войны», наблюдается в трактовке взглядов религиозных лидеров XVI—XVII вв. В этом случае спорность толкований является естественным следствием не только конфессиональных пристрастий интерпретаторов, но и внутренней противоречивости самого идейного наследия реформаторов: многие из них были непоследовательны и по некоторым вопросам выражали жестко негативные мнения о женщинах, в то время как по другим — весьма позитивные (особенно это характерно для Лютера)9. Но, несмотря на двусмысленность высказываний религиозных мыслителей и на отсутствие согласия среди исследователей, все же можно, по всей видимости, сделать некоторые обобщения о воздействии религиозных перемен на представления о женщинах в общественном сознании эпохи.

Многие из этих представлений оставались неизменными и восходили к идеям средневековых ученых-схоластов. В глазах Лютера, Кальвина, Цвингли и вождей английских пуритан женщины — создания Господа и могут получить спасение через веру, в религиозной духовности они равны с мужчинами, но во всех других отношениях должны быть им подчинены. Большинство реформаторов, как и их предшественники — средневековые теологи, признавали принципиальную ответственность Евы за грехопадение и считали, что именно это усугубляет природную неполноценность женщин и необходимость их подчинения мужчинам.

Вместе с тем, протестанты порвали с католическим учением о высшей ценности целибата и написали множество трактатов, убеждающих мужчин (в особенности бывших священников и монахов) и женщин вступать в брак, и наставлений по управлению семьей и домохозяйством. Вполне понятно, что именно в литературе этого рода, призванной убедить сомневающихся в богоугодности семейной жизни и обнаруживаются наиболее положительные утверждения о женщинах: их авторы приводят списки прославившихся своими добродетелями женщин и образцовых жен, они также используют историю о сотворении Евы из адамова ребра как доказательство желания Господа видеть женщину стоящей рядом с мужчиной в качестве его доб-

рой помощницы, а не попираемой и растоптанной (ибо в этом случае Ева была бы создана из ноги Адама). Интересно, что аналогичное соображение выдвигалось и в доказательство того, что женщине никогда не следует претендовать на власть над мужчиной, так как если бы Господь хотел этого, он сотворил бы Еву из головы Адама10.

Протестанты, как и католики, указывали на три цели брака и перечисляли их по значению в том же порядке: деторождение, уклонение от греха и, наконец, взаимопомощь и партнерство. Но Кальвин считал самой важной как раз последнюю цель. Некоторые реформаторы включали в толкование «взаимной помощи и партнерского общения» романтическую и чувственную стороны, и следовательно, в том что касается брака, протестанты были склонны менее, чем католики, отвергать сексуальность. Однако, из идеала взаимности в браке отнюдь не следовал идеал равенства, и протестантские семейные наставления, руководства по домашнему хозяйству и брачные проповеди непременно подчеркивают значение мужской власти и женской покорности. И почти во всех течениях протестантизма эта покорность воспринималась как главный приоритет в семейной жизни: религиозные убеждения женщины никогда не рассматривались как оправдание не только для развода, но и просто для открытых споров с мужем, хотя признавалось ее право молиться о его обращении. Исключение составляли некоторые радикальные секты, которые разрешали женщинам покидать своих заблудших в вере супругов, но требовали, чтобы они быстро вступали в новый брак и таким образом оказывались под должным мужским контролем.

Протестантские реформаторы не только выражали свои взгляды на брак и женщин в печатных трудах, но и сообщали их слушающей аудитории в церковных собраниях посредством проповедей и пастырских поучений. И поскольку посещение церкви было фактически обязательным, мало кто не испытал их пропагандистское воздействие. гендерная идеология имела и эффективные визуальные средства распространения: на гравюрах, которыми иллюстрировалась религиозная литература, изображалась идеальная женщина, скромно одетая и с покрытой головой, сидящая в окружении детей и слушающая проповедь или читающая Библию. Но встречаются и негативные образы: проституток или экстравагантно одетых женщин, покупающих индульгенции, непослушных жен, наказываемых своими мужьями и т.п.11

Деятели католической реформации, реагируя на вызов протестантизма в вопросе о браке, настаивали на том, что безбрачие и целомудрие являются высшими ценностями жизни христианина, и считали любое проявление сексуальности, в том числе и в супружестве, греховным и разлагающим. С середины

XVI в. католическая церковь гораздо строже требовала соблюдения целибата духовенством, но более важным средством этой политики становится не традиционное обличение женщин как источника всех зол, а ужесточение воспитания в семинариях и своевременное избавление от неподходящих кандидатов на священнический сан. С этого же времени многие католические лидеры, осознавая роль женщин-правительниц как могущественных союзников в борьбе за возвращение или удержание их стран в лоне католицизма, предпочитают воздерживаться от открытой пропаганды наиболее грубых мизогинистских идей в духе раннехристианских мыслителей или средневековых теологов. Кроме того, прекрасно понимая, что несмотря на всяческое превознесение безбрачия, все же большинство женщин готовятся к браку, католические авторы публикуют, в пику протестантским, свои собственные руководства по организации семейной жизни. Идеал жены в них не отличается от предлагаемого протестантами — покорная, сдержанная, набожная. Доминируют и еще более укрепляются идеи о неполноценности женщин и другие традиционные негативные представления, хотя самая резкая критика не имеет огульного характера, а более точно направляется на тех женщин, которые бросают вызов мужскому господству, любые проявления гендерной инверсии сурово осуждаются и преследуются.

Научная революция XVII в., которая изменила картину мира образованных европейцев, открыв им новый взгляд на вселенную, мало что изменила в давно сложившемся представлении о женской неполноценности. Более того, некоторые историки считают, что она его усугубила, отстаивая ассоциируемые с мужчинами или определяемые как в некотором роде мужские понятия разума, порядка, контроля, механических законов, и продолжая олицетворять женский характер с иррациональностью, неупорядоченностью и необузданной природой. Признание галеновской идеи о комплементарности полов было Далеко от понимания их равноправия, а к концу XVIII в. оно привело к распространению представлений о том, что половые различия пронизывают все виды человеческого опыта: даже форма скелета доказывала большинству наблюдателей, что женщине самой природой предназначено сидеть дома и выхаживать детей12. Постепенное замещение в течение XVII и XVIII вв. религии наукой в качестве главного авторитета для образованной элиты потребовало от защитников прав женщин поиска новых аргументов, поскольку духовное равенство, признаваемое христианскими учениями, не могло более служить для них достаточно прочным основанием. Но на самом деле плоть до XX в. наука давала больше «доказательств» сущностного неравенства полов, чем аргументов в пользу их равноправия.

С сожалением приходится констатировать, что другой чрезвычайно важный аспект гендерной идеологии — юридический — 1 не подвергся столь же интенсивной разработке и в результате не нашел себе достойного места в обобщающих работах по истории гендерных отношений в Западной Европе раннего нового времени, в отличие, например, от гендерной истории периода средних веков и XIX в.13. Исследователи преимущественно ограничиваются изучением влияния, которое оказывало введение новых нормативных актов и кодексов, прежде всего распространение римского права, на юридический статус женщин. Среди важнейших концепций, определявших правовую ситуацию женщин, справедливо выделяется понятие чести, которое имело высокую степень гендерной дифференцированности, а для мужчин — еще и социально-классовую определенность: для мужчин из высших слоев оно все еще определялось, как и в средние века, физической храбростью и верностью (в этом, кстати, с ними сближались подмастерья и такие маргинальные группы, как профессиональные уголовники), а для буржуа и большинства работающих — честностью, профессиональным мастерством и добросовестностью. Что касается женщин, то для них, независимо от социальной принадлежности, понятие чести имело всецело гендерное содержание.

Во многих странах Европы женщины любого ранга имели право предъявлять в судах иски о дефамации в случае словесного оскорбления их чести и делали это достаточно часто. Из протоколов судов выясняется, что самым оскорбительным для мужчины было безразличное к полу слово «вор», а вот для женщины — «шлюха»14. В то же время согласно традиционным представлениям о женской греховности, иррациональности и слабости женщина считалась неспособной защитить свою честь совершенно самостоятельно, без мужской помощи. Представительницам средних и высших социальных слоев, руководствуясь в своем поведении интериоризованными понятиями чести и позора, следовало предоставить любую публичную защиту своего достоинства родственникам-мужчинам. Мужская защита женской чести нередко принимала форму законов, которые, на первый взгляд, охраняя женщину, в действительности ограждали интересы мужчин ее семьи. Например, в Испании, женщина, чей жених умер после помолвки, но до бракосочетания, получала половину имущества, обещанного в качестве свадебного дара, поскольку поцелуй как неотъемлемая часть церемонии обручения делал ничтожными ее шансы найти впоследствии другого жениха. Подразумевалось, что полученное имущество должно обеспечить ее одинокое существование или же позволит найти партнера, которого бы не остановило то, что она «осталась опозоренной», но одновременно эта мера фактически освобождала отца и братьев от затрат на ее содержание в неза-

мужнем состоянии. Схожие мотивы стояли и за обнаруживаемыми по всей Европе законами, которые требовали от насильника имущественной компенсации своей жертве или ее отцу15.

Вся гендерная идеология строилась на взаимосоотнесенных и взаимоопределяющих концепциях, одним своим полюсом обращенных к женщинам, а другим — к мужчинам, но видимая ее сторона имела «женский образ», поскольку ее творцы — интеллектуалы предпочитали рассуждать о противоположном поле. Однако в основе всех их идей относительно женщин и в законах, которые следовали из этих идей, лежали понятия, в которых эти мужчины осознавали свои собственные гендерные характеристики.

Одно из наиболее активно разрабатываемых направлений гендерной истории сосредоточено на изучении «мира воображаемого» — представлений о гендерных ролях и различиях, причем с особой остротой поднимается вопрос о соотношении гендерного сознания, разнообразных форм дискурса и общественной практики. Существенный прогресс в этом направлении тесно связан с новыми тенденциями в историографии, с расширением ее эпистемологических основ на фоне общего крутого поворота в развитии современного гуманитарного знания и нового сближения истории и литературы. Однако, анализ литературных текстов ставит перед историей гендерных представлений дополнительные и весьма серьезные методологические проблемы. По меткому выражению Линды Вудбридж, «соотношение между литературой и жизнью — самый скользкий предмет»16. Некоторые исследователи, признавая условность всех литературных жанров, предпочитают искать «золотую середину» между «чисто литературным» и социально-интеллектуальным подходом, считая одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между художественными образами и действительностью, так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных гендерных отношений или массовых представлений. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим образом: имея очень слабые корни в общественных взглядах, условные литературные персонажи могли играть активную роль в их формировании и оказывать определенное влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений. Компромиссное решение призвано, таким образом, примирить два противоположных тезиса: о дискурсивном конструировании социального и социальном конструировании дискурса17.

Концепции других гендерных исследований гораздо ярче обнаруживают свои постмодернистские истоки: представление

«непрозрачности» любого, тем более литературного текста как впрочем и самого языка) и его нереференциальности от-

носительно «объективной» действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании реальности — вплоть до сведения всей гендерной истории к истории гендерных представлений. И именно в этой связи особый интерес представляют попытки соединить литературоведческий анализ с подходами и достижениями социальной истории. Инициатива в этом направлении принадлежит представителям нового поколения литературоведов, не только стремящимся уйти от расхожего дуализма «представлений и реальности», «литературы» и «социального фона», «индивида» и «общества», «культуры элиты» и «народной культуры», «творчества» и «восприятия», или производства и потребления культурных текстов, но и убедительно демонстрирующим, наряду со своими узкопрофессиональными навыками, глубокое знание социально-исторического контекста, в котором были созданы литературные произведения. В этих работах социальные отношения и представления, структурирующие этот контекст, рассматриваются отнюдь не как необязательный общий фон, без которого можно было бы обойтись при прочтении литературного текста, если понимать последний как «вещь в себе». Напротив, именно им отводится определяющая роль в отношении всех видов коллективной деятельности (в том числе и языковой) и — опосредованно — в формировании гендерного сознания.

В этой перспективе представляется вполне естественным «возвращение» от модных постструктуралистских теорий интерпретации смысловой деятельности индивида к диалогической концепции Бахтина и социально-ориентированному подходу в изучении культурной практики. Идеальная модель двустороннего взаимодействия-столкновения дискурса и практики, сложившихся в прошлом нормативных категорий культуры и реалий текущего момента позволяет выстроить логическую цепь, способную связать в единый узел анализ лингвистических, социальных и психологических процессов. Особенно плодотворной она оказывается для изучения литературных памятников переходной эпохи, в которых так или иначе проявился кризис сознания, порождаемый попыткой осмыслить и «обустроить» качественно изменившуюся ситуацию на языке и с точки зрения прошлого18. При этом наиболее многообещающими с точки зрения истории гендерных представлений и тендерной идентичности являются исследования, максимально использующие не только выдающиеся памятники литературы, но и произведения второго-третьего ряда, а также внелитератур-ные тексты, с перекрестным выявлением их интертекстуальных связей и социально-исторических условий возникновения и функционирования19.

Так, авторы книги «Половина человечества» показали сосуществование двух противоречивых комплексов представлений о

женщинах в переходную эпоху, проведя обстоятельный анализ литературного и социального контекстов знаменитой «памфлетной войны» по поводу женских качеств, о которой уже говорилось выше20. Позиции сторон распределились следующим образом: «мизогинисты» вменяли женщинам в вину полный перечень всех возможных пороков, а «феминисты» доказывали несостоятельность бытовавших в общественном сознании негативных женских стереотипов, которыми оперировали их противники. Перенося эти отрицательные характеристики на мужчин, «феминисты» пытались разрушить устоявшиеся образы «коварной соблазнительницы», «сварливой мегеры» и «заядлой расточительницы», приводя многочисленные примеры добродетельных женщин и создавая столь же стереотипные позитивные образы «обманутой невинности», «покорной жены», «благочестивой матроны».

Предлагая свое объяснение особого накала и общественной значимости ренессансных дискуссий вокруг не отличающихся особой новизной мизогинистских представлений, К. Хендер-сон и Б. Макманус констатируют взаимосвязь между актуализацией негативных женских стереотипов, с одной стороны, и коллективным психологическим переживанием крупных структурных сдвигов (в том числе демографических процессов и перестройки в системе ценностей). Лишь немногие женщины решались открыто выйти за рамки общепринятых норм, в то время как их нетривиальные поступки всегда привлекали повышенное внимание и воспринимались охранительным сознанием с особым подозрением. В ситуациях экономической нестабильности и общественного напряжения негативные женские образы подпитывались вовсе не массовостью девиантного поведения женщин, которое могло бы создать реальную угрозу традиционным патриархальным структурам, а безотчетными кошмарами мужчин. Недаром говорят, что у страха глаза велики. Стрессовые состояния порождали обостренное ощущение вызова, многократно усиливали опасения «сильной половины» в отношении своей сексуальности (поздние браки — стереотип соблазнительницы), в отношении возможных покушений на свое доминирующее положение в семье (отсюда — образ агрессивной склочницы), страх перед разорением домохозяйства в Условиях экономической нестабильности (жупел женской расточительности). Все это привело к тому, что эпоха Возрождения стала поворотным пунктом в истории западно-европейского гендерного сознания.

Сходные психологические объяснения (наряду с религиозно-политическими, социально-экономическими, демографическими и другими) даются и так называемым ведовским процессам. Разумеется, уже давно никто не сомневался в том, что

«Великая охота на ведьм» имела не одну, а множество предпо-

сылок, и объяснить ее происхождение и конкретное содержание можно лишь с учетом всего комплекса перечисленных факторов, а точнее — той уникальной исторической ситуацией, которая сложилась в Европе раннего нового времени под их совокупным воздействием21. Тем не менее, сам факт, что огромное большинство лиц обвиненных в ведовстве, составляли именно женщины, требовал от гендерных историков нового осмысления. Кроме того, они не могли пройти мимо одного из центральных вопросов, который мало занимал других специалистов: как последствия «Великой охоты» сказались на жизни основной массы женщин, переживших ее или вовсе оставшихся в стороне?

Представление о связи женщин с колдовством имело прочные корни в европейской культуре. Широко распространенное мнение о физической, экономической, политической несостоятельности женщин влекло за собой незамысловатый вывод о том, что они в большей степени, чем мужчина, нуждались в помощи магических сил для достижения желаемых целей. В то время как мужчина имел возможность прибегнуть к поединку или к судебному разбирательству, женщине оставались только ругань, проклятия или чары. Таким образом, физическая и правовая незащищенность женщин откладывалась в массовых представлениях о колдовстве, причем незамужние женщины и вдовы, естественно, оказывались наиболее уязвимыми. На эти малоподвижные ментальные структуры накладывался более изменчивый пласт сознания, подверженный воздействию интеллектуальных и идеологических новаций. Опираясь на то разностороннее знание об общеевропейском и региональных исторических контекстах охоты на ведьм, которое сложилось в современной историографии на базе громадного корпуса исследований, опубликованных за последние четверть века, тендерные историки рассматривают ее специфическое для своего предмета содержание сквозь призму имевшихся в наличии социокультурных моделей гендерных отношений, представлений о женской сексуальности и идеологии мужского превосходства. Охота на ведьм не стала в их глазах просто охотой на женщин: ведь преследования были главным образом направлены против женщин определенного типа, характера, образа жизни.

В свете новейших концепций «радикального феминизма» охота на ведьм выступает как эффективное репрессивное средство социального контроля, как массированное применение прямого насилия с целью обуздания потенциальной женской активности и сохранения мужского господства в условиях резких перемен. Размах преследований, которым подверглись многие женщины (прежде всего, из наиболее уязвимых возрастных и социальных групп) создавал такую атмосферу, в которой дамоклов меч обвинения в ведовстве был способен стать

весомым и жестким аргументом в пользу конформизма для всех и каждой из представительниц «слабого пола», повседневное поведение которых он был призван регулировать22. Конечно, как уже говорилось, позитивные и негативные образцы женского поведения устанавливались мужчинами, но они внедрялись и в сознание женщин и усваивались ими наравне с другими культурными ценностями в процессе социализации. Именно этим, в частности, объясняют, почему женщины вместе с мужчинами участвовали в преследовании ведьм. Наряду с моральными стимулами конформизма бесспорно важную роль играло и то обстоятельство, что материальное и социальное благополучие женщины во многом зависело от ее соответствия эталону добропорядочной жены и матери и от противодействия тем, кто уклонялся от этого стандарта.

Важным средством поддержания гендерной асимметрии, помимо прямого насилия являлся контроль над женской сексуальностью в самом широком смысле, во всех ее действительных и мнимых проявлениях. Общество контролировало сексуальное поведение своих членов с помощью богатого набора инструментов: от светских и церковных судов до народных обрядов, карающих нарушителей моральных норм публичным унижением23. И если суды действовали на основе законов или канонов, то добровольные блюстители общественной нравственности исходили из собственных групповых представлений и местных обычаев. Стандарты того, что считалось приемлемым сексуальным поведением, варьировались по странам и социальным группам, но каковы бы они ни были, преступившая их женщина рисковала прежде всего своей репутацией. Забота о своей чести в сочетании с ясным осознанием неминуемых последствий добрачной беременности вводила в действие самый эффективный регулятор сексуального поведения — самоконтроль. Но, как уже отмечалось, многие женщины имели более прагматичный взгляд на свою честь, чем суды и церковь, зачастую предпочитая получить за нее материальную компенсацию на приданое.

Массовые представления о сексуальности, в отличие от официальных, являются очень трудно уловимым предметом изучения для историков. Многие специалисты характеризуют традиционную европейскую народную культуру как необузданную, прославлявшую мужскую сексуальность в непотребных байках, похабных куплетах и — после изобретения книгопечатания — в дешевых изданиях порнографической литературы. °ни рассматривают XVI и XVII вв. как тот период, когда государство и церковные власти попытались — с некоторым успехом — обуздать эту стихию, навязав свои идеи низам24. Невозможно, однако, утверждать, что это народное восприятие сексуальности разделялось основной массой женщин. Многие

популярные сюжеты и песенки, превозносившие любовные подвиги мужчин, имели откровенно мизогинистский характер, и выражали тот же страх перед якобы безудержной и заведомо порочной женской сексуальностью, который мы обнаруживаем в ученых трактатах этого времени. Женщин, проявляющих чрезмерную независимость и активность, в популярной литературе обычно ждет наказание, а иногда и смерть. Положительные женские образы распадаются на два типа: праведные девственницы, которые защищают свою непорочность всеми средствами, или преданные жены и возлюбленные, которые сохраняют верность своему единственному избраннику25.

За последние двадцать лет были опубликованы сотни научных статей и книг по истории сексуальности, которые рассматривают ее в материальном, социальном и символическом контекстах, сквозь призму гендерных отношений и представлений, совокупности властных позиций и репрессивных механизмов, сложного комплекса социальных размежеваний, множественности конкурирующих дискурсов, способов выражения и умолчания26. Их авторами, в отличие от предшествовавшего периода, стали отнюдь не ученые-медики, а историки, литературоведы и специалисты по другим социальным и гуманитарным дисциплинам, изучающие гендер и секс с совершенно иных точек зрения, главным образом в свете теоретических установок М. Фуко и других постструктуралистов, оказавших самое сильное влияние именно на эту область исследований. Феминистская критика теории М. Фуко внесла в эти исследования соответствующие коррективы. Внимание сторонников новой парадигмы было в большей степени привлечено к материальным условиям контекста, в котором происходила «борьба дискурсов», к специфичности женского опыта и к тому, что культурная детерминированность субъектов деятельности «не делает роль человека в изменяющемся мире преимущественно иллюзорной»27.

Примечания

1 Подробно о роли христианской традиции в представлениях о ж^ щинах в эпоху средневекововья см., например, в содержательной обобщающей работе Т.Б. Рябовой: Рябова Т.Б. Женщина в истории западно-европейского средневековья. Иваново, 1999. С. 6—34.

2 Многовековое бытование и неизменная популярность легенды о Юдифи в западной культуре исследованы в интереснейшей книге Маргариты Стокер: Stacker M. Judith, Sexual Warrior: Women and Power in Western Culture. New Haven—L., 1998.

3 О сером в яблоках коне. Из средневековой городской поэзии. Фаблио Леруа Гугон. Пер. В. Дынник // Зарубежная литература средних веков / Сост. Б.И. Пуришев. Изд. 2-е. М., 1974. С. 316.

4 Хейзинга Й. Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и в Нидерландах. С. 82—83. Примечательно, что в трактате анжуйского герцога Рене о турнирах предусматривалась особая церемония выявления злоязычников и их наказания за то, что они порочат женщин: «И в наказание такой человек должен быть избит другими рыцарями и оруженосцами, участвующими в турнире, и пусть бьют его так и столь долго, пока он громко не возопит к дамам о пощаде и не пообещает при всех, что никогда не будет злословить и дурно отзываться о женщинах» (Цит. по: Малинин Ю.П. «И все объяты пламенем любовным, без помыслов дурных» // Казус 1996. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 51—52).

5 См. фрагменты из произведения Кристины Пизанской «О Граде Женском» в Хрестоматии.

6 Уорнер У Живые и мертвые. М.-СПб., 2000. С. 376-377, 385.

7 Angenot M. Les Champions des femmes: Examen du discours sur la su-periorite des femmes 1400—1800. Montreal, 1977; Maclean I. Woman Triumphant. Feminism in French Literature, 1610—1652. Oxford, 1977; Idem. The Renaissance Notion of Woman. Cambridge, 1980; Smith H.L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana-L., 1982; Damon P. Mythologie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Kelly J. Early Feminist Theory and the Querelle des Femmes, 1400-1789 // Eadem. Women, History, and Theory. Chicago, 1984. P. 65—109; Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womankind, 1540—1620. Urbana—Chicago, 1984; Goreau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in Seventeenth-Century England. Garden City—N.Y., 1985; Lazard M. Images litteraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Women's Sharp Revenge: Five Women's Pamphlets from the Renaissance / Ed. by S. Shepard. N.Y., 1985; First Feminists: British Women Writers, 1578— 1799 / Ed. by M. Ferguson. Bloomington, 1985; Davies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The Feminine Reclaimed. Brighton, 1986; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in Early Modern Europe / Eds. by M.W. Ferguson et al. Chicago, 1986; Women in the Middle Ages and Renaissance: Literary and Historical Perspectives / Ed. by M.B. Rose. Syracuse, 1986; Perry R. The Celebrated Mary Astell: An Early English Feminist. Chicago, 1986; Jones A.R. Surprising Fame: Renaissance Gender Ideologies and Women's Lyric // The Poetics of Gender / Ed. by N. Miller. N.Y., 1986. P. 74-95; Hobby E. Virtue of Necessity: English Women's Writing, 1649-1688. L, 1988; Haselcorn A.M., Travitsky B.S. Renaissance Englishwomen in Print: Counterbalancing the Canon. Amherst, 1989; Jordan С Renaissance Feminism: Literary Texts and Political Models. Ithaca, 1990; Daughters, Wives and Widows: Writings by Men about

^ Women and Marriage in England, 1500-1640. Urbana (III), 1992; etc. Henderson K.U., McManus B.F. Half-humankind. Contexts and Texts of jhe Controversy about Women in England, 1540—1650. Urbana, 1985.

См., в частности: Wiesner M.E. Luther and Women: The Death of Two Marys // Feminist Theology: A Reader / Ed. by A. Loades. L., 1990. v- 123—137.

10 Ozment S. When Fathers Ruled: Family Life in Reformation Europe. Cambridge, 1983; Douglass J.D. Women, Freedom and Calvin. Philadelphia, 1985; Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. Oxford, 1989.

Grieco S.F.M. «Querelle des femmes» or «guerre des sexes»? Visual Representations of Women in Renaissance Europe. Florence, 1989; Moxey K. Peasants, Warriors, and Wives: Popular Imagery in the Reformation. Chicago, 1989; The Crannied Wall: Women, Religion and the Arts in Early Modern Europe / Ed. by C. Monson. Ann Arbor, 1992.

12 Merchant C. The Death of Nature: Women, Ecology and the Scientific Revolution. N.Y., 1980; Smith H. Gynecology and Ideology in Seventeenth-Century England // Liberating Women's history: Theoretical and Critical Essays / Ed. by B.A. Carroll. Urbana, 1986; Schiebinger L. The Mind has No Sex? Women in the Origins of Modern Science, Cambridge (Mass.), 1989; etc.

13 См. также критические замечания в: Pomata G Histoire des femmes et «gender history» (note critique) // Annales E.S.C. 1993. A. 48. № 4. P. 1019-1026.

14 Cioni M.L. Women and Law in Elizabethan England with Particular Reference to the Court of Chancery. N.Y., 1985; Ingram M. Church Courts, Sex and Marriage in England 1570—1640. Cambridge, 1987; Kuehn T. Law, Family, and Women: Toward a Legal Anthropology of Renaissance Italy. Chicago, 1991.

15 Wiesner M.E. Women and Gender. P. 30—35.

16 Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womankind, 1540-1620. Urbana-Chicago, 1984. P. 3.

17 Подробнее об этом см. ниже.

18 Развернутое теоретическое обоснование этого подхода см.: Aers D. Community, Gender, and Individual Identity: English writing, 1360— 1430. L.-N.Y., 1988. См. также: Culture and History 1350-1699: Essays on English Communities, Identities and Writing. L., 1992.

19 К лучшим образцам подобного рода исследований можно отнести упомянутую выше работу Дж. Шарпа.

20 Henderson K.U., McManus B.F. Half-humankind. Contexts and Texts of the Controversy about Women in England, 1540—1650. Urbana, 1985.

21 Clark S. Inversion, Misrule and the Meaning of Witchcraft // Past and Present. 1980. № 97. P. 98—127; Easlea B. Witchhunting, Magic and the New Philosophy. Sussex, 1980; Henningsen G. The Witch's Advocate: Basque Witchcraft and the Spanish Inquisition. Reno (Nev.), 1980; Lamer С Enemies of God: The Witch Hunt in Scotland. Baltimore. 1981; Eadem. Witchcraft and Religion: The Politics of Popular Belief. L., 1984; Kbits J. Servants of Satan: The Age of the Witch Hunts. Bloom-ington, 1985; Levack B.P. The Witch-hunt in Early Modern Europe. L., 1987; Early Modern European Witchcraft: Centers and Peripheries / Eds. by B.Ankarloo, G.Henningsen. Oxford, 1989; Martin R. Witchcraft and the Inquisition in Venice 1559—1650. L., 1989.

22 Women, Violence and Social Control / Eds. by J. Hanmer, M. Maynard. L., 1987. P. 13-29; Karlsen C. The Devil in the Shape of a Woman. N.Y., 1987; Burghartz S. The Equation of Women and Witches: a Case Study of Witchcraft Trials in Lucerne and Lausanne in the Fifteenth and

Sixteenth Centuries // The German Underworld: Deviants and Outcasts in German History / Ed. by R. Evans. L., 1988. P. 57-74; Barstow A. On Studying Witchcraft as Women's History: A Historiography of the European Witch Persecutions // Journal of Feminist Studies in Religion, 1988, V. 4, № 1. P. 7—19; Roper L. Witchcraft and Fantasy in Early Modern Germany // History Workshop Journal. 1991. № 32. P. 19—43; Hester M. Lewd Women and Wicked Witches: A Study of the Dynamics of Male Domination. L., 1992; etc.

23 Quaife G.R. Wanton Wenches and Wayward Wives: Peasants and Illicit Sex in Early Seventeenth-century England. L., 1979; Family and Sexuality in French History / Eds. by R. Wheaton, Т.К. Hareven. Philadelphia, 1980; Sharpe J.A. Defamation and Sexual Slander in Early Modern England. York, 1980; Ingram M. Church Courts, Sex and Marriage in England 1570-1640. Cambridge, 1987.

24 Например, установлено, что в Испании около 1560 г. произошел огромный рост судебных преследований по поводу преступлений на сексуальной почве, имевших целью искоренение девиантных форм сексуального поведения (См.: Fernandez A. The Repression of Sexual Behavior by the Aragonese Inquisition between 1560—1700 // Journal of the History of Sexuality. 1997. V. 7. № 4. P. 469-501). Наказания для женщин, назначаемые по делам подобного рода, были, как правило, мягче, чем для мужчин, что следовало известной логике о меньшей ответственности женщины ввиду ее неполноценности и «зла», заключенного в ней от природы.

25 Wiltenburg J. Disorderly Women and Female Power in the Street Literature of Early Modern England and Germany. Charlottesville, 1992.

26 Sexual Meanings: The Cultural Construction of Gender and Sexuality / Eds. by S.B. Ortner, H. Whitehead. Cambridge (Mass.), 1981; Sexuality in Eighteenth-Century England / Ed. by P.-G. Bouce. Manchester, 1982; McLaren A. Reproductive Rituals: The Perception of Fertility in England from the Sixteenth to the Nineteenth century. L.—N.Y., 1984; Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. Oxford, 1985; Clark A. Women's Silence, Men's Violence: Sexual Assault in England, 1770-1845. L., 1987; Mitchison R., Lene-man L. Sexuality and Social Control: Scotland 1660-1780. L, 1989; Davenport-Hines R.P.T. Sex, Death and Punishment: Attitudes to Sex and Sexuality in Britain Since the Renaissance. L., 1990; Laqueur T. Making Sex: Body and Gender from the Greeks to Freud. Cambridge (Mass.), L., 1990; Forbidden History: The State, Society, and the Regulation of Sexuality in Modern Europe / Ed. by J.C. Fout. Chicago—L, 1992; Walkowitz J.R. City of Dreadful Delight: Narratives of Sexual Danger in Late-Victorian London. Chicago, 1992.

21 Newton J. History as Usual? // Cultural Critique. 1988. № 1. P. 99. См. также: Schor N. Dreaming Dyssymmetry: Barthes, Foucault, and Sexual Difference // Men in Feminism / Eds. by A. Jardine, P. Smith. N.Y., 1987. P. 98—110; Feminism and Foucault: Reflections on Resistance / Eds. by I. Diamond, L. Quinby. Boston, 1988.

Глава 2. гендерная асимметрия в браке и семье

Самая представительная группа гендерных исследований в области европейской истории всех эпох посвящена институтам семьи и брака, которым несомненно принадлежала и все еще во многом принадлежит решающая роль в определении индивидуальных судеб и мужчин, и женщин.

Инициатива и огромная заслуга в разработке этой проблематики принадлежит специалистам в области исторической демографии (прежде всего так называемой «демографии женщин») и демосоциальной истории. Серьезный стимул был задан и работой феминистских теоретиков и практиков в общественных науках. Можно вспомнить, что еще в 1966 г. Джульеттой Митчел была предложена и стала достаточно популярной модель, в которой социальное положение женщин определялось комплексом, состоявшим из четырех структур: способ производства, система отношений между полами, система социализации детей и, наконец, тип воспроизводства населения. Но во второй половине 1970-х гг. на первый план вышли другие сюжеты.

Если обратиться к работам по истории семьи, то, пожалуй одна из самых авторитетных — это книга Ж.-Л. Фландрена, в которой наряду с другими проблемами был поставлен вопрос об историчности современной формы семьи, составляющей базовую структуру частной жизни, об отсутствии понятия «privacy» и разграничения частного и публичного в домашней жизни доиндустриальной эпохи, а также о «прогрессе индивидуализма в лоне семьи». В замечательном разнообразии сторон и сюжетов семейной жизни, рассмотренных Фландреном, выделяется сфера эмоционально окрашенных родственных отношений, главным образом между мужем и женой, родителями и

детьми1.

Эмоциональный, или как его еще иногда называют, «сентиментальный» подход к исследованию внутрисемейных и других межличностных отношений, привлекает особое внимание с точки зрения задач изучения частной жизни, но именно на этом пути неизбежно возникают дополнительные сложности и трудности источниковедческого характера. Надо сказать, что до недавнего времени сторонники «сентиментального» подхода использовали преимущественно специфические источники — дневники, мемуары, литературные произведения и другие документы личного характера, принадлежавшие, как правило, семьям аристократического или «околоаристократического» происхождения. Однако были и знаменательные исключения.

Так, например, уже в 1980-е гг. выходит ряд работ, в которых проблемы «домашней» жизни женщин рассматриваются в

онтексте истории крестьянской и городской семьи эпохи сре-невековья и раннего нового времени. В них были изучены оазличные аспекты истории семьи (демографический, экономический, правовой, социологический, психологический), раздельно и в комплексе и, кроме того, в непосредственной связи с основными тенденциями общественного развития. Речь идет, в частности, об исследованиях американских историков-медиевистов Барбары Ханавалт, Дэвида Николаса, Джудит Беннетт и некоторых других2, которые позволили оспорить научную состоятельность моделей средневековой семьи, ранее априорно сконструированных путем противопоставления (Э. Шортер, Л. Стоун) или отождествления с семьей нового времени (А. Макфарлейн)3. Результаты проведенных исследований с использованием уникального массового материала (судебные протоколы, различного рода криминальные расследования и т.п.) убедительно опровергли представления о том, что супружеская семья в доиндустриальной Европе являлась лишенным эмоций экономическим союзом и что сердечной склонности и сексуальной привлекательности не находилось места в браке.

В конце 1980—1990-е гг. все больше исследователей обращаются к изучению «семейных проблем» в контексте социокультурной истории, а географический и хронологический диапазон такого рода работ существенно расширяется. В этот период выходят в свет интересные аналогичные исследования отечественных историков, включая коллективные проекты4.

Значительное место в имеющейся научной литературе занимает уже давно поставленная и столь же давно дебатируемая проблема европейских брачных моделей. Ее обсуждение служит обычно необходимым предварительным условием для анализа гендерной асимметрии в брачных обычаях и в семейной жизни.

При наличии достаточно широкого спектра брачных моделей и обычаев в Европе, повсюду неизменными оставались ряд ключевых характеристик брака: во все времена большинство женщин и мужчин вступали в брак хотя бы однажды и само общество понималось как совокупность домохозяйств, которые преимущественно формировались вокруг брачной пары или же вокруг ее овдовевшей половины. Сами же западно-европейские брачные модели варьировались в зависимости от региона (северо-западная и южная модели), социального слоя («аристократическая» модель брака отличалась от «простонародной») и, в меньшей степени, от конфессиональной принадлежности.

Как известно, в Северо-Западной Европе историки позднего средневековья и раннего нового времени зафиксировали

Уникальную, единственную в мире модель, отличающуюся тем,

что пары откладывают вступление в брак до 25, иногда до 30 лет (то есть далеко за возраст половой зрелости) и сразу же

после бракосочетания обзаводятся собственным домохозяйством (собственно брак и откладывается специально до тех пор пока не будут накоплены ресурсы для такого «обзаведения»)! При этом (если речь идет о первом браке) мужья оказываются всего лишь на два—три года старше своих жен, и несмотря на наличие в домохозяйстве слуг в нем редко живет более одного родственника, не являющегося частью нуклеарной семьи. Интересно, что характерный для переходного периода демографический режим со специфическим жизненным циклом (работа в качестве домашней прислуги, поздний брак и высокий процент холостых) сформировался в Англии еще во второй половине XIV в., он, таким образом, сближал английское общество позднего средневековья с обществом раннего нового времени. Работа в услужении уже в позднее средневековье установилась как этап жизненного цикла, то есть как стадия взросления, проходимая молодыми людьми обоего пола. Этот институт обеспечивал высокую степень эмоциональной и даже экономической независимости от родительской семьи в довольно юном возрасте (в Южной Европе, напротив, девушки в ожидании жениха оставались со своими родителями, ибо вариант покинуть дом и искать себе занятие представлял угрозу для их «добродетели» и мог впоследствии послужить препятствием к браку — единственной «карьере», открытой для женщин из бедной семьи). В Англии второй половины XIV — первой половины XV столетия браки заключались главным образом в 24—26 лет в городах и в 21—23 года в деревне с очень небольшой разницей в возрасте между супругами, причем в значительном числе случаев невеста оказывалась старше жениха, а значительная часть взрослых женщин вообще никогда не была в браке (от 15 до 17%). Напротив, в Южной Европе обычным был брак между мужчиной от 25 до 40 лет и девушкой, намного младше него, а в состав домохозяйства, как правило, входили представители нескольких поколений, вне брака оставалось только 3% женщин. Это показывает существование глубоких культурных различий между отдельными регионами позднесре-дневековой Европы.

Пожалуй, наиболее необычным выглядит в английской модели поздний брачный возраст женщин, которые в результате вступали в брак уже вполне взрослыми людьми, обладая большей самостоятельностью в принятии решения, когда и за кого выходить замуж, и немедленно брали на себя управление домашним хозяйством. Таким образом, они не были так зависимы от своих мужей, как, например, жены в патрицианских купеческих семьях итальянских городов, где средний возраст первого брака для женщин ограничивался пятнадцатью годами, а для мужчин заходил за тридцать лет.

Северо-западная модель по существу создавалась на основе педставлений о том, что молодоженам следует до вступления брак стать экономически самостоятельными, и следовательно ба супруга должны были долгое время накапливать необходимые средства, работая по найму в других домохозяйствах, или откладывать вступление в брак до смерти своих родителей и распределения семейной собственности5. Вполне естественно, что изучение эволюции брачных моделей во многом связано с исследованием социально-экономических процессов и участия женщин в общественном производстве. Но об этом в другом месте6.

С другой стороны, брачная модель формировалась на основе представлений и приоритетов людей, регулирующих их матримониальное поведение в определенном спектре возможностей. В этой связи, не вызывает сомнения то, что ранние браки, характерные для классической средневековой модели, предельно сужали этот спектр для вступающих в брак (как юношей, так и девушек). И понятно, что совершенно иная основа для семейных отношений (близких к партнерским) складывалась в браках более зрелых людей и, к тому же, почти ровесников.

Большой вклад в изучение эволюции средневекового института брака и различных моделей брака, его общественного статуса, матримониального поведения мужчин и женщин средневековья внес выдающийся российский медиевист Ю.Л. Бессмертный, который справедливо подчеркивал необходимость последовательного историзма при подходе к этим проблемам: «Только при таком подходе можно понять подлинные мотивы, побуждавшие мужчин и женщин далекого прошлого спешить (или, наоборот, не спешить) с браком, сохранять (или не сохранять) супружескую верность, выбирать ту или иную партию в браке или оставаться холостяком7. Исследования Ю.Л. Бессмертного, в частности, показали, что в XI в. произошли значительные изменения в отношении к церковному браку и брачно-семейным связям (укрепление престижа малой супружеской семьи), что в XII—XIII вв. процесс социального возвышения института брака продолжался, но только в позднее средневековье церковный брак становится исключительной формой супружеского союза, со строжайшим запретом разводов и повторных браков при жизни супругов. Впрочем, идеал Церковного брака определял отнюдь не все поведенческие сте-Реотипы, о чем свидетельствуют многочисленные примеры из судебной практики8.

Во Франции в XI—XIII вв. девушек выдавали замуж в 12—13 лет, и к XV в. средний брачный возраст в этой стране увеличился всего лишь до 15 лет. Между тем существовали регионы, в которых и в этот период, и в начале нового времени возраст первого брака был ощутимо выше.

Означал ли более поздний возраст вступления в брак ц более вероятную свободу выбора? Этот вопрос вызвал жаркие споры в среде гендерных историков и историков семьи, прежде всего англоведов, поскольку именно по этой стране введено в научный оборот подавляющее большинство таких источников как семейная переписка, дневники, а также брачная статистика раннего нового времени.

Американские историки Мириам Слейтер и Джон Гиллис утверждали, что родственники и, прежде всего, семья невесты продолжали и в это время, как и в средние века, играть важную роль в организации брака9. При этом они опирались на материалы, касающиеся разных социальных групп: Слейтер обнаружила сложные брачные стратегии, осуществляемые с целью укрепления семейных и родовых союзов в высших слоях, а наблюдения Гиллиса касались низших классов, в которых на решение о том, следует ли паре заключать предполагаемый брак, оказывали значительное влияние отношение соседей и позиция властей, которые могли просто наложить на него запрет, если кандидаты считались неимущими. Те же историки, которые оперировали свидетельствами, относящимися к положению средних слоев, доказывали, что хотя пары могли прислушиваться и к советам, и к угрозам, они все же были большей частью свободны в своем выборе10.

Но выводы участников этой дискуссии только кажутся противоречивыми. И дело даже не в том, что их расхождение можно объяснить как проявление социальной дифференциации, — сама полемика происходит из того, что исследователи, следуя за неизбежным «пристрастием» источников, сосредоточили свое внимание на конфликтных ситуациях. Действительно, речь идет о таких случаях, в которых имел место открытый и соответственно засвидетельствованный источниками конфликт между главными действующими лицами и их семьями или общиной. В огромном же большинстве браков цели и стремления невесты и ее родителей, родственников и общины совпадали: в глазах всех сторон лучшим мужем считался тот, кто мог обеспечить надежную защиту, доброе имя, положение в обществе. Вот почему даже те женщины, которые обладали самой большой свободой в выборе своих мужей, а именно вдовы и сироты, предпочитали руководствоваться в этом важнейшем решении своей жизни не романтическими чувствами, а теми практическими соображениями здравого смысла, которые мы назвали бы расчетом.

Однако в том, что касается противопоставления объявленного «бесчувственным» брака по расчету и «эмоциональной союза», который якобы был несвойственен рассматриваемой эпохе, нельзя не согласиться с М. Уиснер, которая считает е необоснованным. Она справедливо обращает внимание на то,

т0 «стремление к материальному благополучию, жажда соци-льного престижа, упование на будущих детей были не менее важными эмоциями, чем сексуальное пристрастие. Любовь и влечение, которые женщина испытывала по отношению к мужчине, могли опираться на любую комбинацию из всех этих

чувств»11.

Примечательные картинки семейно-брачного быта много-бразно и с явной мизогинистической направленностью представлены в сборнике сатирических новелл «Пятнадцать радостей брака» (рубеж XIV и XV вв.):

«Какого бы характера ни была жена, покладистого или вздорного, она, как и все женщины на свете, держится одного главного и непреложного правила в браке, а именно: что муж ее самый слабый да немощный из всех мужчин и что нет никого ничтожней его в тайных супружеских делах.

И бывает так, что резвый и прыткий молодой человек женится на достойной и благонравной девушке и они вдвоем услаждают себя, чем только возможно, и год, и два, и более, пока не охладеет в них молодой задор; но женщина стареет не так быстро, как мужчина, каков бы он ни был, ибо на ее долю не выпадает столько забот, да трудов, да маяты, сколько мужу ее: не будь у него услад да забав, он, глядишь, еще скорее в дряхлость бы впал. Правда и то, что женщине, когда она носит да рожает детей, также тяжко приходится, ибо беременность и роды, что и говорить, великий труд, но разве мыслимо сравнить его с теми заботами, да тяготами, да глубокими раздумьями, в которые ввергает мужчину любое важное дело. Что же до беременности и родов, то это дела обыкновенные и дивиться тут нечему: для женщины они такой же труд, как для курицы или гусыни, что извергают яйцо с кулак величиною оттуда, куда, кажется, и мизинца не засунешь. Так уж природа устроила — что для женщины, что для курицы, а поглядите-ка на эту последнюю: она знай себе только жиреет, неся яйца каждый Божий день; это ведь глупому петуху забота — с утра до ночи искать для курицы корм да совать ей в клюв, а той и делать больше нечего, кроме как есть, да кудахтать, да довольною быть. Таково же поступают и все добрые почтенные женатые люди, и за то они похвалы достойны.

А кончается это тем, что бедолага наш худеет да хиреет, заявленный трудами, заботами и неотвязными мыслями; и те-ПеРь он для супружеского дела вовсе не годен или же так мало г°ден, что жене неугоден; не под силу ему обходиться с нею Так, как хотелось бы, и от этого приходит он в полное расстройство. Чего не скажешь о его половине: она-то еще и теперь в самом соку, как и была вначале. И поскольку рацион, а с каждым днем все убывает, то вместо любовных услад, да забав, да приятностей, коими тешили себя супруги во время

:ени"<ны и мужчины i

оно, когда муж был еще в полной силе, начинаются у них свары да дрязги»12.

Если в эпоху античности брак был практически обязатель- \ ным, то в средние века безусловно предпочтительным считалось девственное состояние, аскетизм, безбрачие, а брак был отмечен печатью греховности, хотя и воспринимался как меньшее зло: в отличие от прелюбодеяния и распутства это был грех простительный. Однако и здесь церковная идеология брака не только не совпадала полностью с реалиями повседневности, но и имела своего рода умеренную альтернативу благодаря своим светским интерпретаторам. В частности, в знаменитой «Книге рыцаря Делатур Ландри» (XIV в.), автор пишет в поучение своим юным дочерям:

«Бог и природный разум противятся греху, ибо, как говорят проповедники, Бог, сотворив мир, соединил в браке мужчину и женщину и приказал им жить в браке. И после, когда Христос сошел к людям, он возвестил в своих проповедях, что супружество угодно Богу, что супруги — единая плоть, что они должны любить друг друга, оставляя даже мать и отца своего и любое другое существо. И поскольку Бог их соединил, никакой смертный человек не может разъединять их, то есть отнимать любовь одного из супругов. Так молвил Господь своими святыми устами, и так перед вратами церкви велят молодоженам любить и беречь друг друга в радости и в горе, в болезни и здоровье и не покидать друг друга никогда»13.

«Всякая добропорядочная женщина, повинуясь Господу и Святому Писанию, должна любить своего мужа пуще всех других, оставляя всякую другую любовь ради этой: ибо изрек Господь своими собственными устами, что должно бросить отца и мать, сестру и брата, пожертвовать всем ради любви своего господина; и что это не две плоти, но одна. Бог соединил их в одну, и никто из людей не может их разъединить, то есть никакой человек не может и не должен оскорблять любовь одного из них, поскольку соединили их Бог и Церковь»14.

Ценность брака здесь никакому сомнению не подвергается, акцент же делается на поведение «добропорядочной женщины» в браке, на соответствие идеалу «хорошей жены», вне зависимости от качеств ее «господина»:

«Если простолюдины наказывают своих жен кулаками, то благородных дам лишь журят, иначе поступать не следует Поэтому любая благородная дама должна показать, что у нее доброе и честное сердце, то есть кротко и с приличиями выказать свое стремление к совершенствованию, покорности 1 послушанию перед господином, страх и боязнь ослушаться.-Каждая должна быть готова выполнить любой приказ, хороший ли, плохой ли — все равно. И если даже приказание порочно,

не будет повинна, выполнив его, ибо вина ляжет на господина»15.

«Кто хочет сохранить любовь своего господина чистой, не осквернив ее завистью и дурными языками клеветников, должен быть сдержан. Ибо стоит женщине выказать какие-либо чувства, как это уже подмечено слугами, служанками или кем-то еще; только слуги за дверь, как начнут сплетничать меж собой, да еще с кем-нибудь поговорят, а те, с кем они поделятся, передадут это дальше, и каждый добавит что-то от себя, чуть приукрасив. Так и пойдет слух, превращаясь в тяжкое обвинение, и женщина или девушка будет оклеветана и обесчещена»16.

В отличие от средневековой идеологии, одной из ключевых идей Реформации было как раз отрицание ценности безбрачия и прославление семейной жизни в качестве состояния, наиболее предпочтительного для духовного развития человека.

Историки отмечают следующие различия в вопросах брака: протестантские брачные правила больше значения, чем католические, придавали согласию родителей и оставляли открытой возможность развода с последующим вступлением в новый брак, в тех случаях, когда имели место адюльтер или импотенция, а в некоторых странах и при отказе в сексуальных отношениях, при жестоком обращении, неизлечимой болезни (например, проказе). Невозможность развода для католиков несколько компенсировалась наличием институтов, которые давали приют покинутым женам и жертвам жестокого обращения (в протестантских странах подобных институтов не было). Это, однако, не внесло сколько-нибудь существенных изменений в брачные модели, поскольку все протестантские страны оказались в ареале распространения северо-западного варианта.

Более значительную роль в дифференциации брачных моделей играл социальный фактор. Повсюду в Европе крестьяне и крестьянки заключали браки в более раннем возрасте, чем горожане и горожанки, и чаще формировали такие домохозяйства, в которых проживали вместе родственники разных поколений или женатые братья со своими семьями. Овдовев, они также чаще и через более короткий промежуток времени вступали в повторные браки. Женщины из высших слоев общества выходили замуж в более раннем возрасте, чем из низших, и разница в возрасте между супругами у них была больше. Те енщины, которые были вынуждены мигрировать в поисках Раооты, как правило, вступали в брак позже и с близкими по взрасту партнерами.

О повторных браках17, которые составляли в среднем около Во ои пятой браков в странах Европы этого времени, отчетливо проявляется гендерная дифференциация: вдовцы заключали такие браки гораздо чаще и с более коротким интервалом, чем

вдовы. Это отчасти объясняется, с одной стороны, нежеланием богатых вдов вновь терять обретенную было свободу, а с другой — непривлекательностью бедных вдов, в особенности немолодых, в качестве брачных партнеров18.

В XVI—XVII вв. отмечается также усиление внимания к авторитету и роли патриархального главы семейства в религиозной и политической мысли эпохи. Но одновременно пуритане и другие протестантские писатели всячески подчеркивали власть жены над детьми и слугами, а также значение взаимной любви и привязанности между супругами. Эта тема осваивается и гуманистической литературой католической Европы.

Лионская поэтесса XVI в., получившая прекрасное гуманистическое образование, «прекрасная канатчица» Луиза Лабе писала в своем «Споре Безумия и Амура»:

«Тот, кто видит, как мужчина (каким бы добродетельным он ни был) изнывает в своем доме без ласкового общества жены, которая бережно распределяет его добро, заботится об удовольствии мужа, потихоньку держит его в узде, из боязни, чтобы он не слишком повредил своему здоровью, избавляет его от неприятностей или предотвращает их, успокаивает его, смягчает его нрав, ухаживает за ним во время болезни, составляет с ним два тела, четыре руки, две души и делает его более совершенным, чем первые люди платоновского «Пира»,— разве тот не признает, что супружеская любовь достойна одобрения? И он припишет это счастье не столько браку, сколько любви, поддерживающей брак. Если же ее нет, мужчина впадает в неистовство, он бежит и покидает свой дом. Если женщина не живет со своим мужем в любви, она никогда не смеется. Нет им покоя. Он хочет отдохнуть — она кричит. Их добро расточается, все идет прахом. И это — верное доказательство того, что только дружба в браке приносит удовлетворение, которое в нем ищут»19.

В связи с этим исследователи ставят вопрос о действительном характере супружеских отношений, который нередко формулируется следующим образом: какому же из двух наставлений в семейной жизни — тому, что предписывало беспрекословное подчинение жены мужу, или тому, что рекомендовало строить семью на взаимном уважении и любви — больше следовали на практике?

После целого ряда продолжительных дискуссий историки, которые пытались найти однозначный ответ на этот вопрос в конкретно-историческом материале разных стран и регионов, так и не пришли к консенсусу. Они извлекли из источников огромный объем интереснейшей, но чрезвычайно противоречивой информации, в которой в изобилии представлены примеры и ситуации, свидетельствующие как о тирании мужей, так и о нежном взаимопонимании супругов.

В этой «патовой» ситуации самое достоверное обобщение оказалось и наиболее очевидным: равные или почти равные отношения обычно складывались в тех матримониальных союзах, в которых супруги были близки по возрасту и социальному положению, а жена не только приносила в семью достаточно весомое приданое, но и могла опереться на активную поддержку своей родни в семейных конфликтах20.

Некоторые исследования позволяют получить более развернутое представление о внутрисемейных отношениях в отдельных странах и социальных группах. Так, Ш. Маршал в своей книге, посвященной истории нидерландского дворянства раннего нового времени21, перейдя от тщательно проработанной и отсортированной демографо-статистической информации к выявлению брачно-семейных моделей и отношений внутри семьи и линьяжа, пришла, в частности, к выводу о том, что реалии семейной жизни, как, впрочем, это было выявлено и в других странах, не всегда укладывались в прокрустово ложе нормативов.

«Жены и мужья часто были партнерами в семейных делах. И матери, и отцы участвовали в воспитании детей, поддерживая друг друга и внушая ценность взаимных отношений своим детям»22. Естественная теплота и эмоциональность внутрисемейных связей выражалась явственно и открыто на всех перевалах жизненного пути и запечатлелась в дневниках, переписке между супругами и с детьми (в том числе с дочерьми), завещательных распоряжениях. На шкале ценностей индивидов любого пола сохранение единства семьи ставилось даже выше общности конфессий. Эта взаимность в межличностных отношениях опиралась на целый ряд оснований. Конечно, большое значение имели финансовая независимость и узаконенные права женщины в дворйнской семье, но важную роль играли и другие факторы: относительно узкий возрастной интервал между супругами создавал изначально благоприятные условия для их взаимного сближения и установления партнерских отношений, а высокая детская смертность и реальная угроза угасания рода в условиях войны и революции повышали ценность каждого из выживших, в глазах родителей и домочадцев23.

Исследовательский поиск специалистов по истории семьи начала нового времени, как и по истории более ранних периодов, довольно долго наталкивался на труднопреодолимое препятствие — отсутствие прямых и скупость косвенных данных о внутрисемейных отношениях в средних и низших общественных слоях. Прорыв в этом направлении оказался возможным благодаря использованию литературных и окололитературных текстов разного уровня.

Так, британский историк Дж. Шарп ввел в источниковую базу истории гендерных отношений XVII столетия массовый

материал дешевых и популярных английских печатных изданий для простонародья, который содержит неоднозначные, косвенные, но ничем другим невосполнимые свидетельства о матримониальных и гендерных представлениях в этой среде24. Изучив тексты многочисленных народных баллад, а также имевших широкое хождение сборников шуток, пословиц и поговорок, Шарп обратил особое внимание на то, как в них преломились три аспекта брачного поведения: выбор партнера, распределение прав и обязанностей по хозяйству, отношения между супругами.

Соблюдая исключительную осторожность, необходимую при анализе такого рода источников, исследователю удалось доказать, что именно браки по любви считались нормальными и желательными, свобода в выборе партнера воспринималась как должное, браки по расчету считались предосудительными и заведомо несчастливыми. Несмотря на строгое разграничение ролевых функций между мужем и женой, определяющим было представление о теплых, любовных отношениях между ними.

Вместе с тем в балладах нашли свое место идеология мужского превосходства и одобрение патриархальной системы. Отношения между супругами располагались в очень широком спектре, соответствующем жанровым различиям: от сатирически изображаемых бурных конфликтов до трогательных любовных сцен и равноправного партнерского участия в совместном принятии решений. Важно подчеркнуть то, что это были не нормативные предписания и не высказывания конкретных исторических лиц или описания бытовых реалий, но речи и действия вымышленных персонажей, которые по замыслу должны были оправдывать ожидания читателей, а следовательно так или иначе соответствовать представлениям, чувствам, мыслям, убеждениям, надеждам и даже фантазиям многих простых людей — мелких собственников, слуг, подмастерьев, представителей тех общественных слоев, которые составляли ядро потребителей произведений массовой культуры. Можно говорить о самостоятельном значении некоторых литературных реминисценций, но было бы нелепо отрицать роль реального и претворенного жизненного опыта в формировании этих текстов, как и всей культурной среды.

Примечания

1 Flandrin J.-L. Families in Former Times: Kinship, Household and Sexuality. Cambridge, 1979 (1-е изд. - 1976).

2 Hanawalt B. The Ties that Bound. Peasant Families in Medieval England. N.Y., 1986; Bennett J.M. Women in the Medieval English Countryside: Gender and Household in Brigstock before the Plague. N.Y., 1987; Nicholas D. The Domestic Life of a Medieval City: Women, Children,

and the Family in Fourteenth-Century Ghent. Lincoln (Nebr.), 1986; etc. См. также библиографию в конце очерков.

3 Shorter E. The Making of the Modern Family. L, 1975; Stone L. The Family, Sex and Marriage in England, 1500—1800. L, 1977; Macfarlane A. Marriage and Love in England: Modes of Reproduction, 1300-1840. Oxford-N.Y., 1986.

4 См.: Женщина, брак, семья до начала нового времени. Демографические и социокультурные аспекты / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 1993; Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 1996. См. также статьи по истории демографического поведения, брака и семьи в более раннем сборнике: Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы: Проблемы и исследования / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 1988.

5 К сожалению, до сих пор историки-демографы не дали убедительного объяснения, почему в Северо-Западном регионе сложилась именно эта концепция брака.

6 См. главу 3.

7 Бессмертный Ю.Л. Брак, семья и любовь в средневековой Франции // Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV—XV веков / Сост. и отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М., 1991. С. 282-283.

8 См.: Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М., 1991. С. 29—41, 77—87, 143-161.

9 Slater M. Family Life in the Seventeenth Century: The Vemeys of Clay-don House. L, 1984; Gillis J. For Better, for Worse: British Marriages 1600 to the Present. Oxford, 1985.

10 Macfarlane A. Marriage and Love in England. Modes of Reproduction 1300-1840. L., 1986. См. также: Pollock L. Forgotten Children: Parent-child Relations from 1500 to 1900. Cambridge, 1983; Houlbrooke R. The English Family 1450-1700. L., 1984; Mendelson S. The Mental World of Stuart Women: Three studies. Brighton, 1987.

11 Wiesner M.E. Women and Gender in Early Modem Europe. Cambridge, 1993. P. 57-58.

12 Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV-XV веков. С. 66-67.

13 «Книга рыцаря Делатур Ландри, написанная в назидание дочерям» // Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV—XV веков. С. 210.

14 Там же. С. 188.

15 Там же. С. 174.

16 Там же. С. 211.

17 Речь идет о тех случаях, в которых брак являлся повторным хотя бы для одного из партнеров.

18 Todd В. The Remarrying Widow: A Stereotype Reconsidered // Women in English Society 1500-1800 / Ed. by M. Prior. L, 1985. P. 54-92.

19 Лабе, Луиза. Сочинения. (Литературные памятники). М., 1988. С. 41.

20 Interest and Emotion: Essays on the Study of Family and Kinship / Eds. by H. Medick, D. Sabean. Cambridge, 1984; Klapisch-Zuber С Women, Family, and Ritual in Renaissance Italy. Chicago, 1985; Pardaithe-Galabrun A. The Birth of Intimacy: Private and Domestic Life in Early Modern Paris. Philadelphia, 1991; The Family in Italy from Antiquity to the Present / Eds. by D.I. Kertzer, R.P. Sailer. New Heaven, 1991; etc.

21 Marshall S. The Dutch Gentry, 1500-1650: Family, Faith and Fortune. N.Y. etc., 1987.

22 Ibid. P. 164.

23 Об отношении к детству вообще и об отношениях между родителями и детьми с учетом гендерных различий, см.: Cunningham H. The Children of the Poor: Representations of Childhood Since the Seventeenth Century. Oxford, 1981; Pollock L. Forgotten Children: Parent-Child Relations from 1500 to 1900. Cambridge, 1983; Sommerville C.J. The Discovery of Childhood in Puritan England. Athens, 1991; Mit-terauer M. A History of Youth. Oxford, 1992. См. также: Пушкаре-ва Н.Л. Материнство как социально-исторический феномен. (Обзор зарубежных исследований по истории европейского материнства) // Женщина в российском обществе. 2000. № 1. С. 9—23. Что касается средневекового материала по этой проблеме, то, помимо уже упоминавшейся монографии Б. Ханавалт, в которой эмоциональное отношение крестьян XIV в. к своим детям показано на комплексе протоколов криминальных расследований (по делам о смерти в результате несчастного случая), нельзя не отметить исследование Ю.Е. Арнаутовой, проведенное по другому уникальному комплексу документов — средневековым миракулам (протоколам о чудесных деяниях святых) XII—XIII вв. — и также скорректировавшее многие ранее сделанные выводы о равнодушном отношении к детям в среде простолюдинов (См.: Арнаутова Ю.Е. «Святой! Помоги мне, иначе я потеряю свое дитя» (Дети и детские недуги в зеркале средневековых миракул XII—XIII вв.) // Социальная история. Ежегодник 2000. М., 2000. С. 285-306).

24 Sharpe J.A. Plebeian Marriage in Stuart England: Some Evidence from Popular Literature // Transactions of Royal Historical Society. 1986. Vol. 36. P. 69-90

Глава З. гендер в экономике и в праве: разделение труда и контроль над собственностью

Вопрос о гендерной дифференциации в хозяйственной и правовой сфере занимает важное место как в многочисленных специальных исследованиях, так и практически во всех обобщающих работах. И это не удивительно: во-первых, само возникновение гендерной системы в незапамятные времена чаще всего связывается как раз с процессом разделения труда, определившим неравенство полов в отношении собственности, а во-вторых, как мы уже видели, дискуссия по проблеме изменений в традиционной брачной модели и даже в семейных отношениях с исключительным постоянством упирается в анализ тенденций экономического развития.

Так, например, британский ученый П. Голдберг, возвратившись к вопросу о преемственности или смене моделей брач-ности в связи с переходом от средневековья к новому времени, поставленном впервые в знаменитой статье Дж. Хаджнала1, исследовал существовавшую модель брака в контексте изменений экономического и социального статуса женщин в позднее средневековье. Он указал на то, что трансформационный характер перехода от средневековья к новому времени, заставляет искать его параллель в переходе от «средневекового» раннего и всеобщего брачного режима к европейскому брачному режиму нового времени. Вместе с тем все, что известно, в частности, о структуре брака и семьи в Англии после Черной Смерти (создавшей острую временную нехватку рабочих рук и соответственно рост заработной платы наемных рабочих), казалось бы, этому тезису противоречит.

Вот как видится алгоритм изменений самому П. Голдбергу. В контексте «либерального» брачного режима (с более поздними браками) сложившаяся после Черной Смерти экономическая ситуация способствовала вовлечению в трудовую деятельность женщин, которые предпочитали еще дольше откладывать брак или даже вовсе не выходить замуж, в результате чего снизилась рождаемость и продлился период демографического спада в эру регулярных эпидемий. Однако к середине XV в. население достигло точки, в которой экономический рост уже не мог поддерживаться и эта модель начала превращаться в свою противоположность. Мужчины стремились в период экономического спада исключить конкуренцию со стороны женского труда. Таким образом, женщины были вновь возвращены в зависимое положение в браке. С демографической точки зрения, это значит, что они стали выходить замуж раньше и чаще. В господствующих культурных представлениях подчеркивалось, что место женщины — в доме и семье.

Еще один культурный фактор состоял в том, что, когда экономический статус женщин снижался, а роль женщины как жены и матери акцентировалась, они жили под страхом не найти себе супруга, остаться невостребованными старыми девами. Одновременно наблюдается рост добрачных беременностей и незаконных рождений: видимо, страх перед незаконной беременностью в настоящем отступал перед страхом остаться без брачного партнера в будущем, «на всю оставшуюся жизнь». Возникшая в результате этого восходящая тенденция рождаемости, по всей вероятности совпавшая с нисходящей тенденцией смертности, лишь усугубила конкуренцию и — соответственно — маргинальное положение женщин на рынке труда.

Исключение женщин из общественного производства в одном поколении было закреплено соответствующими гендерными представлениями в следующем поколении2. Кстати, в этой интерпретации фиксируются контуры последовательного взаимодействия и взаимовлияния демографических и социокультурных сдвигов с характерным временным лагом, который объясняет значительное отставание изменений в брачной модели от смены векторов в демографических и экономических процессах.

Исследования, касающиеся вопроса об участии женщин в трудовой деятельности, управлении хозяйством и распоряжении собственностью, характеризуют ситуацию, которая складывалась в различных социальных группах. В отношении семей крупных землевладельцев установлено, что экономические и социальные права женщин ограничивались (это касалось не только наследования, но и завещания имущества) и одновременно с ростом средней величины приданого с XII в. супруга была лишена права им распоряжаться и не могла отчуждать это имущество, даже если оставалась вдовой, поскольку правом собственности обладали наследники. Однако все имущественные операции могли производиться супругами только совместно, и, таким образом, участие жены не только допускалось, но и требовалось. Впрочем, дальнейшее зависело уже от конкретной ситуации и от реальных отношений между супругами.

Однако, согласно английскому общему праву замужние женщины были лишены возможности распоряжаться недвижимостью от собственного имени, заключать контракты, а также составлять завещания: субъектом права являлся только муж. И в особенности это касалось семей аристократии. Иначе обстояло дело в других социальных группах, где женщина, вносившая немалый вклад в семейный доход, имела и более реальный доступ к собственности. Вдовы же оставались полноправными хозяйками и могли распоряжаться имуществом покойного мужа, получая после его смерти свою «вдовью долю», которая составляла треть всей семейной недвижимости, а также могли

распоряжаться имуществом унаследованным их детьми. Обычное же право, касавшееся низших сословий, несмотря на его разнообразие, в принципе больше защищало права даже замужних женщин в их доступе к собственности именно потому, что они работали3.

Говоря об экономическом и правовом статусе женщин в крестьянских семьях нельзя не упомянуть книгу Джудит Бен-нетт «Женщины в средневековой английской деревне: гендер и домохозяйство в Бригстоке перед Черной смертью»4, которая в свое время заставила существенно скорректировать давно сложившиеся в медиевистике взгляды на эту проблему, убедительно доказав на массовых источниках высокую корреляцию хозяйственной самостоятельности (или зависимости) и правоспособности (или неправоспособности) крестьянок с их матримониальным положением и соответствующей стадией жизненного цикла (от положения дочери в родительской семье до положения вдовства). При этом статус замужней женщины по всем параметрам неизменно оказывался существенно пониженным, по сравнению как с девицами-наследницами, так и с вдовами.

Особенно обширный корпус исследований касается темы женского труда и ее прав в отношении распоряжения собственностью на материале истории средневекового города. Известно, что участие горожанок в ремесленном производстве и в торговле определялось потребностями домохозяйства и имущественным положением главы семьи. Несмотря на те ограничения, которые накладывало на экономическую активность женщин их неполноправие в отношении распоряжения собственностью, сосуществование противоречащих друг другу норм и юридических лакун иногда позволяло даже замужним горожанкам проявлять деловую самостоятельность.

Статус женщин, избравших участие в городском производстве и торговле в качестве своего основного занятия, никогда не был полноценным, но он существенно варьировался в зависимости от цеховых правил и обычаев. Членство в цехе часто распространялось на вдов мастеров, которые нередко при повторном браке могли передать его своему новому мужу. Все же наиболее весомым было участие женщин в неформальной городской экономике, не подпадающей под действующую систему регламентации ремесленного производства. Были и такие ремесла, которые находились исключительно в руках женщин, например, двенадцать «женских» цехов в Париже (вышивальщиц, булавочниц, шляпниц, белошвеек и др.), «шелковые» Цехи во Флоренции, Кельне, Лондоне. Городские документы XIII—XIV вв. (Париж, Гент, Лондон и др.) свидетельствуют о самостоятельном членстве женщин (как замужних, так и вдов) в гильдиях, занимающихся розничной торговлей. Уплатив за

лицензию, они приобретали право занять место на рынке и приобретать товар у оптовиков.

Наконец, жены представителей городской элиты — члены крупных купеческих гильдий в средневековых городах Италии, Германии, Франции, Нидерландов нередко выступали как доверенные лица своих мужей, управляли поместьями, составляли отчеты, платили по долговым обязательствам, а иногда и осуществляли крупные торговые сделки в их отсутствие. Хотя законы отдельных городов существенно ограничивали права женщин в самостоятельном ведении дела, их участие в деловой жизни на практике рассматривалось как довольно обычное явление. Некоторые из этих женщин, овдовев, даже возглавили семейное предприятие, как целый ряд купеческих вдов Флоренции, Генуи, Любека, Лондона и других городов.

Приданое и предполагаемая вдовья часть занимали важнейшее место в брачных контрактах, причем, чем зажиточнее была семья невесты и крупнее сумма приданого, тем большую роль в выборе брачного партнера играли «инвесторы» — ее родители (и другие родственники) и, как правило, тем раньше этот брак заключался и больше была разница в возрасте супругов.

Как ни странно многие исследователи истории женщин средневековья, изучавшие положение женщин в семье, довольно долго оставляли вне сферы своих интересов открытия в области демографической истории, дискуссии о так называемой демографической революции и, в частности, об изменениях в традиционных механизмах контроля за брачностью и соответственно в возрастах первого брака и условиях образования семьи, которые, несомненно, так или иначе сказывались на положении женщин на рынке труда и на формировавшихся в результате этого брака семейных отношениях. Это тем более удивительно, что «женская история», возможно, как никакая другая, испытывала и продолжает испытывать серьезные трудности именно с изучением исторических изменений в кажущейся чрезмерно статичной истории женщин, а потому тем более было бы естественно обратить особо пристальные взоры на те ее аспекты, в которых такие изменения проявлялись.

Даже такой видный историк-демограф, как Дэвид Херлихи, выделив четыре важнейших экономических фактора эволюции женского труда и исключения его из общественного производства в конце средневековья (урбанизация, капитализация, перенасыщение рынка труда и монополизация), не уделил должного внимания действию демографических факторов, проблеме матримониального статуса и характеру брачной модели XIV-XV веков5.

Центральный вопрос состоит в том, насколько брак был необходим средневековым женщинам с экономической точки зрения? Таким образом, изучение роли женщин в принятии ре-

шений относительно заключения (или незаключения) брака является решающим для понимания способа хозяйствования и взаимосвязей между экономическими и демографическими процессами.

Внимание авторов внушительного комплекса статей и монографий, посвященных исследованию роли женщин в хозяйственной сфере, сосредоточено на переломной эпохе конца средневековья и начала нового времени6. В основе многих из этих работ лежит тезис о трансформации гендерных отношений в связи с генезисом капитализма, разработанный теоретиками гендерных исследований7. Историки констатируют двойственный характер этих изменений, отмечая как позитивные — создание рабочих мест и, следовательно, возможности увеличить семейный доход или самостоятельно заработать на жизнь, так и негативные. Здесь главный упор делается на изменение статуса женщин в результате «диалектического взаимодействия» новых процессов в идеологии и экономике, которое привело к еще большему ограничению доступного женщинам пространства хозяйственной деятельности. В результате потери домохозяйством производственных функций женский труд утратил свою ценность, что не могло и не было полностью компенсировано в сложившихся общественных представлениях, несмотря на одновременное возрастание роли и значения материнства8.

Особое внимание обращается на то, как изменяется само понимание трудовой деятельности: на смену средневековому, сконцентрированному на домохозяйстве и включавшему выполнение любых задач по содержанию семьи, приходит ограниченное представление, которое связывает с понятием «работа» только участие в рыночной экономике и, в особенности, в сфере производства и, таким образом, полностью исключает не только репродуктивную деятельность женщин (в широком смысле этого слова — вынашивание и воспитание детей, забота обо всех членах семьи), но и ведение ими домашнего хозяйства. Одновременно, последовательная профессионализация многих занятий, требующая формального обучения и предварительного лицензирования, закрывала доступ к ним для подавляющего большинства женщин. Все эти изменения закреплялись и в религиозных представлениях. Так, протестантские авторы, стремясь снять деление на духовенство и мирян, описывали любое занятие как «призвание» для мужчин, то есть как деятельность, к которой мужчина мог быть призван Богом и мог получить своим трудом его благословение, в то время как для женщины они считали единственно возможным призванием — быть хорошей женой и матерью. В наставлениях и проповедях протестантского, а затем и католического духовенства, всякий производительный труд женщин рассматривался только

как часть ее домашних функций в качестве помощницы мужу и примера для детей.

Тем не менее, спектр занятости молодых незамужних женщин и вдов был достаточно широк: от проституции до цехового ремесла. В средневековом цехе жена и дочери мастера работали рядом с ним, с его подмастерьями и учениками, а в некоторых городах девушки могли проходить и формальное ученичество. При большом спросе на свою продукцию мастера могли использовать наемных работниц и привлекать к некоторым производственным операциям служанок. Таким образом, женщины играли роль трудового резерва, который мобилизовался в случае необходимости. Однако за исключением вдов ремесленников, которые вели дела мастерской после смерти мужей, а также немногих учениц, способность женщин к самостоятельной работе никогда официально не признавалась, а доступ к труду зависел не от их профессиональной подготовки, а от родственных отношений с мастером.

Но даже это неформальное участие в производственной деятельности было поставлено под вопрос с началом введения жестких ограничений и запретов на использование труда женщин в XV в. Сначала было лимитировано время, в течение которого вдовы могли управлять мастерской, и им запретили нанимать подмастерьев. Затем настал черед отстранения служанок от выполнения каких-либо производственных задач, а также ограничено число дочерей мастера, на помощь которых в своем деле он мог рассчитывать. В некоторых крайних случаях, как, например, в производстве часов в Женеве, мастерам категорически запрещалось раскрывать дочерям и даже женам секреты своего ремесла. Хронология этих ограничений в разных цехах, городах, странах сильно варьируется. Например, в Скандинавии они начались только в XVI в., а в Англии еще и в XVIII в. девушки проходили стадию ученичества и потом работали в целом ряде ремесел. Но независимо от этих временных расхождений, везде и всегда женщины были отстранены от участия в цеховом управлении, а их статус не был гарантирован цеховыми уставами, и именно потому они были не в состоянии защитить свое право на труд. Нередко власти шли навстречу просьбам отдельных женщин, прежде всего вдов, сделать для них исключение ввиду крайней нужды, многодетности, преклонного возраста и т.п., поскольку это была альтернатива общественному призрению бедных. Но в принципе отношение к работе было четко дифференцировано по гендерному признаку: для мужчины это было право, для женщины — замена милостыни. Кроме всего прочего, гендерная принадлежность стала играть решающую роль в различении квалифицированного и неквалифицированного наемного труда и, соответственно, в дифференциации их оплаты. Так женский труд,

продолжая оставаться незаменимым, все более превращался в маргинальный: в целом, и в городе, и в деревне работа женщин была непостоянной, зависела от семейных обстоятельств, имела ущербный статус и плохо оплачивалась9.

В целом гендерные историки объясняют вытеснение женщин из цехового производства совокупностью экономических, политических и других причин. Наряду с такими явлениями, как усиление конкуренции со стороны внецеховых сельских и городских промыслов, опасения за качество продукции и рост политической роли цехов в некоторых городах после так называемых цеховых революций XIV в., они подчеркивают важное значение идеологического фактора, которое связывается с развитием комплекса идей, основанных на понятиях «цеховой чести», «мужской солидарности» и, наконец, «буржуазной респектабельности».

В условиях создавшейся в результате протоиндустриализа-ции угрозы цеховой монополии со стороны рыночной продукции домашних промыслов цеховая идеология была направлена на девальвацию всякой производственной деятельности за пределами мастерской, хотя установить границу между мастерской и домашним хозяйством иногда было очень нелегко. В отсутствие точных критериев тем большее значение приобретала ставшая привычной идентификация женщин с домохозяйством и домашними промыслами: мастерские, в которых применялся женский труд, подвергались позору и бойкотировались10. Усиление гендерной ориентации цеховой идеологии выразилось также в символике общих праздников и церемоний, в самом языке цеховых статутов, подчеркивающем ценность «мужского союза» и «благородного мужского этикета». Знаменательно, что отстаивание «мужского единства» в ремесленных цехах активизировалось именно в тот исторический момент, когда они все более раскалываются и подмастерья формируют собственные союзы для защиты своих специфических интересов, обычно противоположных интересам мастеров.

В средние века подмастерья, составляя часть цеха, могли рассчитывать на то, что со временем они также смогут жениться, стать мастерами и открыть мастерскую. Лишь в немногих ремеслах существовали отдельные организации подмастерьев, которые к тому же имели только социальные и религиозные цели. Положение стало меняться во второй половине XV в., когда происходит замыкание цехов, членство в них становится доступным лишь для сыновей мастеров или тех, кто женится на вдове или дочери мастера, и многие подмастерья сохраняют свой приниженный статус на всю жизнь, становясь по существу наемными работниками. Вот тогда их старые объединения начинают выдвигать экономические требования, и возникают новые, зачастую тайные, союзы подмастерьев, которые город-

ские и цеховые власти запрещали, видя в них угрозу социальных беспорядков. Встречи в тавернах и на постоялых дворах, церемонии посвящения новичков и более сложные ритуалы, бойкоты мастеров и даже целых городов и другие совместные акции отражали и закрепляли новую солидарность, построенную на исключительно мужском членстве и еще более мужской ориентации, чем старые цехи. Союзы подмастерьев стали самыми ярыми противниками использования женского труда в цеховых мастерских, их члены отказывались работать не только в тех из них, которые все еще допускали женщин, но и рядом с каким-либо подмастерьем, который некогда работал в такой мастерской. Они также выступали против работы женщин в новых мануфактурах, вплоть до порчи их станков и насильственного выдворения женщин из помещений. Такие государст- j ва, как Пруссия и Австрия делали в XVIII в. попытки подорвать влияние этих союзов и обеспечить свободное движение рабочей силы, но их усилия часто приводили к бунтам и забастовкам, или просто к полному неповиновению".

Наряду с понятиями «цеховой чести» и «мужской солидарности», постепенно все более важную роль в последовательном отстранении женщин от производства стало играть другое соображение статусного характера — то, что гендерные историки понимают под термином «буржуазная респектабельность». Его появление и распространение в XVII—XVIII вв. связывается с быстрым ростом в большинстве городов численности чиновников и лиц так называемых свободных профессий, мужчин, чьи жены не принимали никакого участия в их занятиях и выполняли только домашние функции. В сознании преуспевающих цеховых мастеров и владельцев мануфактур, которые часто подражали образу жизни этих «профессионалов», невовлечен-ные в производительный труд жены и дочери стали восприниматься как один из атрибутов буржуазного статуса. И в любом случае, повседневные заботы о более замысловатой и изыскан- I ной пище, одежде, убранстве дома, которые считались составными элементами «буржуазности», оставляли женщинам мало времени на производственную деятельность. Менее состоятельные семьи не могли позволить себе такую роскошь, но К. Снелл, в частности, обнаружил, что в Англии XVIII в. даже бедные родители старались обучать своих дочерей только тем ремеслам, которые слыли «благородными», например выделке манто и дамских шляпок12. И хотя положение полноправного члена цеха обязывало мастера иметь семью, это требование уже не было отражением той существенной роли, которую играла жена мастера в его мастерской, а исходило из представления о j том, что женатые мужчины являются более устойчивыми и надежными членами профессионального сообщества и местной общины.

Специалисты не обходят своим вниманием и другие аспекты гендерной асимметрии в хозяйственной и правовой сферах.

От женщин всех социальных групп требовалось принести в новую семью приданое, которое могло состоять из одежды и домашней утвари — для бедных, или из крупных денежных сумм, дорогих товаров и предметов роскоши или недвижимого имущества — для богатых. В большинстве стран Европы приданое заменяло для дочери долю полагавшегося ей семейного наследства, земля же все более жестко передавалась по мужской линии. При жизни супруги контроль над использованием имущества, полученного в качестве приданого, осуществлял муж, но право собственности оставалось за женой, которая в принципе могла в случае злостного расточительства лишить своего мужа права распоряжения этим имуществом по решению суда, и многие городские суды удовлетворяли подобные иски. Но к этой мере прибегали только в крайности, поскольку она требовала от женщины публично признать своего мужа мотом и расточителем.

Со временем подвергалось эрозии и право женщин посмертно распорядиться своей собственностью: если в средние века они могли свободно завещать свое приданое кому угодно, то в течение XVI столетия во многих европейских странах их выбор в отношении передачи недвижимости был законодательно ограничен прямыми наследниками мужского пола13.

Ключевой вопрос состоит в том, расширились или сократились в связи с развитием капитализма возможности женщин в коммерческой деятельности и в управлении собственностью? Особенно тщательно этот вопрос изучен на материале крупных итальянских и немецких купеческих компаний, которые были по существу семейными фирмами и в которые женщины часто вкладывали собственные деньги. Что касается самостоятельных инвестиций, то в этом наиболее активны были вдовы, старавшиеся увеличить или по меньшей мере сохранить тот капитал, который им предстояло передать своим детям.

В первой половине XVI в. женщины составляли до 10% вкладчиков в Равенсбургской компании, они были также акционерами многих крупных торговых компаний Северной Европы в XVI—VIII вв., включая такие, как голландская и британская Ост-Индские компании. Некоторые из этих женщин всего лишь наследовали свои доли и, вероятно, не принимали решений по управлению ими, но другие на свой страх и риск активно покупали и продавали акции, перемещая свои капиталовложения. Однако женщины не могли выступать как представители этих фирм или непосредственно вести торговлю на дальние расстояния, поскольку их свобода передвижения была, в общем, ограничена семейными обязанностями.

Но помимо этого, к женщинам, которые путешествовали без сопровождения, относились с большим "подозрением, и некоторые города особыми постановлениями даже запрещали принимать их в гостиных дворах. И все же, несмотря ни на что, кое-где находились женщины, которые сами управляли торговыми компаниями, а некоторые из них сколотили огромные состояния (почти все они были вдовами, не имевшими взрослых сыновей, которые могли бы с ними конкурировать). Исследователям удалось собрать весьма впечатляющие факты: так, например, известно, что в Англии раннего нового времени удачливые вдовы управляли угольными копями, вели оптовую торговлю и заключали контракты на снабжение армии и флота14.

Постепенно во многих странах Европы вводились дополнительные ограничения для женщин на крупные заемные операции и рискованные (и одновременно — самые доходные) капиталовложения. Но, несомненно, более всего имущественные права женщин были ущемлены в распоряжении землей и другой недвижимостью. Уже начиная с XIII в. в большинстве регионов были приняты законы, которые либо устанавливали право первородства (в соответствии с ним все земельные владения безраздельно переходили к старшему сыну, а младшим сыновьям и дочерям выделялись небольшие доли наследства в виде движимого имущества или денежных средств), либо отдавали преимущество при наследовании сыновьям перед дочерьми. Наиболее вероятная возможность получить доступ к управлению земельной собственностью открывалась перед вдовами с несовершеннолетними сыновьями. В отсутствие сыновей, дочери могли получить специальные разрешения наследовать земли, но такие случаи часто влекли за собой бесконечные судебные тяжбы, и преуспеть в них без поддержки кого-либо из влиятельных родственников было просто невозможно15.

Самую важную свою функцию в передаче собственности и наибольшую свободу распоряжения ею женщины могли реализовать, распределяя движимое имущество посредством завещаний, брачных контрактов, составленных для своих детей, прижизненных дарений в пользу церкви или другим лицам. Во многих странах Европы законы ограничивали свободу завещательных распоряжений и мужчин, и женщин требованием выделения обязательного минимума прямым наследникам. В отношении жен большинство правовых систем вводило дополнительное условие — прямо выраженное одобрение мужа, но вдовы и незамужние женщины самостоятельно распоряжались своей движимостью. гендерная дифференциация коснулась и содержания завещаний: у женщин оно чаще исчерпывается одеждой и домашней утварью, хотя могут упоминаться, например, книги или предметы искусства; женщины гораздо чаще,

чем мужчины, одаривают других женщин и склонны включать в свое завещание более широкий круг родных (причем речь идет и о родственниках мужа) и друзей; женщины чаще и больше мужчин жертвуют на нужды церкви16.

В целом, несмотря на коренные сдвиги в экономике рассматриваемого периода, оценивая роль женщин в этой сфере, исследователи все же обнаруживают больше преемственности, чем изменений. Эту ситуацию выразительно резюмирует М. Уиснер:

«Женщины все больше выталкиваются из ремесленных цехов, но они ведь и до этого очень редко были их полноправными членами. Они выполняют новые виды сельскохозяйственных работ, но продолжают получать только половину того, что получают мужчины за равный труд любого типа. Они преобладают на городском рынке, но им, тем не менее, редко удается разбогатеть. Хозяйственная деятельность женщин в течение раннего нового времени все более ограничивается, но их правовая зависимость от отца или мужа, неравный доступ к семейным ресурсам и невозможность получить формально признанное образование постоянно оказывали негативное воздействие на их экономическое положение в средневековье и будут продолжать так же влиять на него вплоть до XX столетия. В подавляющем большинстве занятий женский труд веками сохранял свой приниженный статус, очень плохо оплачивался, часто замещался и воспринимался как маргинальный, хотя и необходимый для функционирования сельской и городской экономики. Те же характеристики можно использовать для описания труда многих мужчин в раннее новое время, но они находили себе утешение, зная, что сколь бы тяжкими ни были их реальные условия труда, все же он ценился выше, чем труд женщин, работающих рядом с ними»17.

Оценивая ситуацию, складывавшуюся в течение XVIII столетия, другая исследовательница, Э. Ковалески-Уоллес, опираясь главным образом на изучение социокультурных представлений эпохи, находит основания еще более сгустить краски: «Дискурсивное конструирование бизнеса как "мужского" и "мужественного" было усилено культурным пониманием "дела" женщины как тела. Лишенные доступа к легальным возможностям заняться бизнесом, женщины были призваны делать бизнес из тела — либо как производительницы детей, либо как проститутки, обслуживавшие плотские потребности делового сообщества18. Это, конечно, не означало, что женщины перестали работать, но это реально означало, что женский труд мог быть понят и оценен только с точки зрения патриархатной экономики. В таком мизогинистском климате, несмотря на Действительное занятие женщины, ее культурно декретированной миссией всегда оказывается обслуживание тела»19.

Как видим, гендерная асимметрия была столь же ярко выражена и в хозяйственно-трудовой сфере, как и в других социальных институтах, то есть весь «гендерно-чувствительный» институциональный комплекс (вспомним третий элемент модели, предложенной Джоан Скотт) постоянно воспроизводил приниженный статус женщины в обществе.

Примечания

1 Hajnal J. European Marriage Patterns in Perspective // Population in History / Eds. by D.V. Glass, D.E.C. Eversley. L., 1965. P. 101-143.

2 Goldberg P.J.P. Women, Work and Life Cycle in a Medieval Economy: Women in York and Yorkshire. Oxford, 1992. С 1300-1520.

3 Подробно об этом см.: Винокурова М.В. Имущественные права женщин в средневековой Англии // Адам и Ева: Альманах гендерной истории. Вып. 1. М., 2001. С. 101-129.

4 Bennett J.M. Women in the Medieval English Countryside: Gender and Household in Brigstock before the Plague. N.Y., 1987.

5 Herlihy D. Women's Work in the Towns of Traditional Europe // La Donna nell' economia secc. XIII-XVIII. Prato, 1990. P. 103-130.

6 Tilly L, Scott J.W. Women, Work, and Family. N.Y.-L, 1978 (repr. 1987); Roberts M. Sickles and Scythes: Women's Work and Men's Work at Harvest Time // History Workshop Journal. 1979. № 7. P. 3—29; Ja-cobsen G. Women's Work and Women's Role: Ideology and Reality in Danish Urban Society // Scandinavian Economic History Review. 1983. Vol. 31. № 1. P. 3—20; Prior M. Women and the Urban Economy: Oxford 1500-1800 // Idem. Women in English Society 1500-1800. L, 1985; Women and Work in Pre-Industrial Capitalism / Eds. by L. Charles, L. Duffin. L., 1985; Howell M. Women, Production and Patriarchy in Late Medieval Cities. Chicago, 1986; Wiesner M.E. Working women in Renaissance Germany. New Brunswick, 1986; Gullickson G.L. Spinners and Weavers of Auffay: Rural Industries and the Sexual Division of Labor in a French Village, 1750-1850. Cambridge, 1986; Middleton С The Familiar Fate of the famulae: Gender Divisions in the History of Wage Labour // On Work / Ed. by R.E. Pahl. Oxford, 1988; Hill B. Women, Work and Sexual Politics in Eighteenth-Century England. Oxford, 1989; La Donna neU'economia secc. XIII-XVIII. Prato, 1990; Wiesner M.E. Gender and the Worlds of Work // Germany: A Social and Economic History / Eds. by S. Ogilvie, R. Scribner. L., 1993; etc.

7 Hamilton R. The Liberation of Women: A Study of Patriarchy and Capitalism. L., 1978; Illich I. Gender. N.Y., 1982.

8 Cahn S. Industry of Devotion: The Transformation of Women's Work in England, 1500-1660. N.Y., 1987.

9 Подробно об этом см.: Wiesner M.E. Women and Gender. P. 82—104.

10 Quataert J.H. The Shaping of Women's Work in Manufacturing: Guilds, Households, and the State in Central Europe, 1648—1870 // American History Review. 1985. Vol. 90. № 1. P. 122-148.

11 Wiesner M.E. Women and Gender. P. 104-106.

12 Snell K. Annals of the Labouring Poor. Cambridge, 1987. См. также: Women and Work in Pre-lndustrial England / Eds. by L. Charles, L. Duffin. L, 1985.

13 Traer J. Marriage and Family in Eighteenth-Century France. Ithaca, 1980; Interest and Emotion: Essays on the Study of Family and Kinship / Eds. by H. Medick, D. Sabean. Cambridge, 1984; Merles K. The English Noble Household, 1250-1600. L, 1988; Stone L. Road to Divorce: England 1530-1987. Oxford, 1990; The Family in Italy from Antiquity to the Present / Eds. by D.I. Kertzer, R.P. Sailer. New Heaven, 1991; etc.

и В наиболее концентрированном ,виде результаты этих работ представлены в докладах и материалах дискуссий, опубликованных в сборнике: La Donna neU'economia secc. XIII—XVIII. Prato, 1990.

15 Holdemess B.A. Widows in Pre-industrial Society: An Essay upon Their Social Function // Land, Kinship and Life-Cycle / Ed. by R.M. Smith. Cambridge, 1984. P. 412-456.

16 Wiesner M.E. Women and Gender. P. 107-109.

17 Ibid. P. 110.

18 Этот поворот наиболее ярко фиксируется в: Poovey M. Uneven Developments: The Ideological Work of Gender in Mid-Victorian England. Chicago, 1988.

19 Kowaleski-Wallace E. Consuming Subjects. Women, Shopping, and Business in the Eighteenth Century. N.Y., 1997. P. 147.

Глава 4. гендер, власть и концепция «разделенных сфер»

Во многих научно-исторических публикациях последнего двадцатилетия вводится различение между обладанием, с одной стороны, легитимной политической властью, формально признанным авторитетом, дающим санкционированное обществом право принимать обязательные для других решения, и с другой — возможностью оказывать на людей, их действия и происходящие события неформальное влияние, то есть, так или иначе, воздействовать на них или — еще жестче — манипулировать ими — для достижения своих целей. В соответствии с этим расширяется и понимание политической истории (а точнее: социально-политической истории), в предмет которой включается не только официальная политика, но и все, что, так или иначе, касается властных отношений в обществе. Политический аспект стал усматриваться в отношениях не только между королем и подданным, монархом и парламентом, но также и между хозяином и слугой, землевладельцем и держателем, отцом и сыном, мужем и женой. С этой же концептуальной платформы ставится вопрос о роли гендера в распределении властных полномочий.

Сегодня расширенная и обогащенная концепция власти занимает очень заметное место в гендерной истории, поскольку одной из ее центральных задач является изучение возможностей и способности женщин, на протяжении многих веков лишенных — в пользу мужчин — доступа к формальным институтам политической власти, оказывать опосредованное влияние на принятие решений в публичной сфере и на действия других людей или групп в условиях патриархатного господства1.

Понятие «women's power» применяется во множестве работ, рассматривающих воздействие женщин на политические решения и исторические события, их роль в экономике и общественной жизни, их влияние на формирование и передачу культурных стереотипов (в том числе посредством культурного патронирования, или меценатства, и собственной творческой работы), а также особенности так называемых женских социальных сетей, или сетей влияния, под которыми понимаются межиндивидные связи между женщинами или формирующиеся вокруг одной женщины.

Очень редко обладая формальным авторитетом, женщины действительно располагали эффективными каналами неформального влияния. Устраивая браки, они устанавливали новые семейные связи; обмениваясь информацией и распространяя слухи, формировали общественное мнение; оказывая покровительство, помогали или препятствовали мужчинам делать поли-

тическую карьеру; принимая участие в волнениях и восстаниях, проверяли на прочность официальные структуры власти и т.д. Инструменты и формы этого влияния рассматриваются гендерными историками в рамках различных моделей соотношения приватного и публичного, отражающих распределение власти, престижа и собственности через систему политических, культурных, экономических институтов, которая в каждом обществе определяла конкретно-историческое смысловое наполнение понятий «мужского» и «женского»2.

Иначе говоря, именно исторические изменения в конфигурации частной и публичной сфер общественной жизни выступают как необходимое опосредующее звено в социальной детерминации гендерно-исторической динамики, то есть в определении траектории и темпов изменений в гендерных отношениях и представлениях. Причем степень жесткости и интенсивности этих связей также изменялась.

Историки, антропологи и социологи фиксируют частичное или практически полное совмещение оппозиции мужского/женского (маскулинного/феминного) и дихотомии публичного/приватного в разных культурах и обществах. Некоторые теоретики, такие как Мэри О'Брайен, утверждают, что мужчины создали публичные общественные институты для контроля над поведением и деятельностью людей в первую очередь потому, что чувствовали себя отстраненными от самого важного естественного процесса человеческой жизни — рождения. Таким образом, согласно этой гипотезе, расщепление частного и публичного имело в своей основе желание мужчин контролировать биологическое воспроизводство рода человеческого3. Но каковы бы ни были действительные первопричины разделения публичного и приватного, — а установить их неимоверно трудно именно потому, что это произошло так давно, за пределами письменной истории, — с течением времени оно, несомненно, претерпело существенные изменения.

Антропологи уже на заре исторического развития, во всех обществах, где имело место выделение публичной власти из частной, фиксируют тенденцию к отстранению женщин от этой публичной власти4. Роль женщин в частной жизни и их отношение к публичной сфере стояли в центре проблематики уже упоминавшихся исследований по истории женщин, которые пытались выяснить механизм действия патриархатной системы, сохранявшей в течение многих столетий — и в самых разных условиях — подчиненное положение женщин как в сексуально-репродуктивной («частной»), так и в социально-экономической и политико-правовой («публичной») сфере5. Согласно этим теориям, и «приватизация женщин» в семье, и рост их активности вне дома описывались в терминах оппози-

ции частного и публичного, индивида и государства, домашнего хозяйства и общественного производства6.

В классической Греции, где производственная деятельность сосредоточивалась в домохозяйстве, сфера публичного, или полис, была чисто политической, и ею заправляла небольшая группа взрослых граждан мужского пола. В Древнем Риме, с его четкой концепцией публичной власти, женщины были исключены из нее со всей определенностью. Но уже в каролингский период, когда действительным центром отправления власти стала курия крупного феодала, а не государство, это различение почти исчезло, что практически свело на нет ограничения властных полномочий женщин-наследниц. С постепенным развитием государственного аппарата и усилением контроля с его стороны влияние женщин снижалось7. В целом ряде работ по истории нового времени приводятся очень убедительные доказательства того, что так называемое освобождение индивида, которое у большинства историков ассоциируется со временем и с воздействием Реформации, подъемом национальных государств и разрушением традиционных общинных структур, не было последовательным и отличалось гендерной исключительностью: через определенный промежуток времени, в XIX в., происходит «второе закрепощение» женщины семейными структурами — создается культ семьи и домашнего очага, который как раз индивидуальной свободе женщины отнюдь не способствовал.

Уже в раннее новое время маскулинизация публичной сферы усиливается и в теории, и на практике. гендерные роли и отношения необыкновенно часто становятся предметом общественного обсуждения. Начало XIX в. отмечено очень высоким уровнем демаркации частного и публичного. Именно публичная сфера, включающая мир политики, юридические права и обязанности, рыночные институты, признавалась сферой «реальной» власти, престижа и могущества. Метафора разделенных сфер, которая зримо выражала и подспудно оправдывала расхождение гендерных статусов, стала — наряду с культом домашнего очага и «кодексом чистоты» — своеобразной ортодоксией общественного сознания и совсем не случайно именно основанная на ней теоретическая модель заняла впоследствии ведущее место в концептуальных построениях и риторике «женской истории». И это несмотря на обоснованные сомнения в ее адекватности и размах экспериментов по деконструкции абсолютизированной дихотомии приватного и публичного как элемента гендерной идеологии викторианской эпохи8.

Появление нового взгляда на проблему соотношения сферы частного и публичного было связано именно с развитием теоретических и исторических гендерных исследований. При этом

гендерные историки, в значительной степени опираясь на антропологические исследования, которые связывают доминирующее положение мужчин и неравенство полов непосредственно с функциональным разделением человеческой деятельности на частную (домашнюю) и публичную сферы и с вытеснением женщин из последней, вносили в эту схему свои коррективы. Например, во многих работах вопрос о так называемой автономизации частной сферы уходит на задний план. Исходным моментом является понимание зависимости, и даже самой возможности, функционирования публичной сферы, в которой почти безраздельно доминировали мужчины, от созидательной деятельности женщин в домашней частной жизни. Семья становится фокусом исследования не только из-за того, что в ней реализуется взаимодействие полов, а потому что именно она является тем местом, где перекрещиваются и воздействуют друг на друга приватная и публичная сферы жизни, местом координации и взаимного регулирования репродуктивной и всех других форм человеческой деятельности.

Новый подход позволил, в частности, описать сложные конфигурации и переплетения классовых и гендерных различий в локальном социальном анализе двух иерархически организованных общностей — семьи и местной деревенской или приходской общины — с характерным для каждой из них комплексом социальных взаимодействий, включающим и отношения равноправного обмена, и отношения господства и подчинения. При этом выяснилось, что гендерная иерархия, действующая на обоих уровнях, лишь на первый взгляд кажется проще, чем классовая. Ее сложность и противоречивость раскрывается только в микроанализе. Как жены были подвластны своим мужьям в семье, так и женщины в общине подчинялись мужчинам, чьи властные позиции в локальном сообществе поддерживались формально — правом — и неформально — общепринятыми правилами повседневной жизни, обычаями и культурными традициями. Однако далеко не все взаимоотношения мужчин и женщин укладывались в эту модель. В некоторых жизненных ситуациях (например, в качестве матери, хозяйки, богатой соседки) женщины могли иметь власть над мужчинами9.

Один из аспектов проблемы участия женщин во всепроникающей системе властных отношений и их неформального влияния в публичной сфере затрагивает тему женской религиозности. Нельзя забывать о том, что в течение всего средневековья, хотя и в разной степени, служение Господу давало многим женщинам-настоятельницам (чаще всего из аристократических родов) доступ к властным позициям, пусть и за толстыми монастырскими стенами. Даже идеальный образ настоятельницы, созданный во времена христианской античности,

этой реальности не противоречит, хотя и смещает акценты. Св. Иероним (ок. 340—420 гг.), в частности, писал: «Кто может достойно восхвалить жизнь нашей Леи? Она так была предана Господу, что, будучи начальницей монастыря, казалась матерью девиц; она, носившая прежде легкие одежды, обременила члены власяницею; она проводила бессонные ночи и поучала своих соратниц более примером, чем словами. Она была так смиренна и так покорна, что, будучи некоторым образом госпожою многих, она казалась служанкою всех — быть может, для того, чтобы, не считаясь госпожой людей, быть больше рабою Христовой»10. Этим описанием была задана высшая норма, но жизнь, разумеется, отличалась большим разнообразием вариантов11.

В эпоху Реформации религия была одной из немногих сфер, открытых для проявления индивидуальных предпочтений и реализации невостребованных способностей женщин, для их самостоятельных решений и действий. Хотя женщины формально не участвовали в разработке вопросов религиозной политики и в публичных спорах по вопросам религии, тем не менее, это была главная сфера жизни, где они отвечали за себя сами. У них всегда предполагалось наличие религиозных убеждений, которые могли повлечь за собой ситуацию конфликта между двумя авторитетами — людскими суждениями и божьими заповедями.

Женщина должна была выбирать между тем, что требует от нее принадлежащая мужчинам политическая и церковная власть, и тем, что — как подсказывал внутренний голос — было ей предназначено самим Господом. Причем, как это ни парадоксально, именно к ветхозаветным героиням и к библейским примерам благочестивых жен чаще всего обращались ослушницы, стараясь таким доступным и не раз апробированным способом обосновать свои поступки, идущие вразрез с мужскими директивами12.

В произведениях женщин этой эпохи часто утверждается, что их религиозная деятельность является частным делом, и только Бог мог бы быть им в этом истинным судьей. Тем не менее, их религиозные убеждения, вступая в противоречие с идеалом покорности и пассивности, иногда являлись побудительным мотивом и внутренним оправданием публичных акций. Вполне естественно, что самые заметные последствия имел религиозный выбор тех женщин-правительниц, которые, оказавшись волею династических судеб на вершине власти, принимали решения и за свою семью, и за всех своих подданных. Но та же возможность религиозного оправдания независимых действий во многом обеспечила массовое участие женщин в радикальных протестантских сектах и в различных ре-

лигиозно-политических конфликтах эпохи ранних европейских революций в целом13.

Возможность высказываться в диспутах по религиозным вопросам (в том числе и в печатной форме, рассчитанной на широкую аудиторию) неизмеримо расширила зону женского влияния в публичной сфере14. Тот факт, что большинство публикаций, авторами которых были женщины, касались религиозных сюжетов, был, очевидно, неслучаен. Вероятно, благочестие являлось одним из наиболее социально приемлемых оправданий вмешательства «второго пола» в исключительно мужскую область деятельности, поскольку «перо — как меч — считалось мужской прерогативой»15.

Многочисленные и чрезвычайно интересные исследования посвящены разработке проблемы гендерной дифференции в политической сфере, особенно в области «высокой политики». Многие десятилетия источниковая база специалистов по политической истории почти исключительно ограничивалась официальными докладами государственных советов, протоколами их заседаний и дипломатической корреспонденцией. Но все эти документы производились мужчинами и для мужчин, составлявших официальную придворную иерархию. Таким образом, эти доклады вовсе не отражали то неофициальное, неформальное влияние на политику, которое осуществлялось незаметно, вдали от дипломатической авансцены — например, членами семьи или королевскими исповедниками. Но такое влияние, которое отдельные индивиды оказывали, прямо или косвенно воздействуя на короля или его министров, проявляется в других исторических документах: придворных хрониках, архивах религиозных учреждений, завещаниях, частной переписке. Эти документы часто обеспечивают первоклассную информацию об использовании женщинами системы патроната, главного механизма, посредством которого представительницы элиты могли осуществлять и реально осуществляли свое политическое влияние.

В то время как правительственные органы производили документы, предназначенные для того, чтобы подтвердить, что принятие решений находилось в руках избранной группы мужчин и что этот процесс осуществлялся именно через официальные правительственные органы, наблюдатели, например при испанском дворе, замечали, что переговоры часто велись в таких неподходящих местах, как конвенты, сады летних резиденций или за королевским обедом. Принятие политических решений не было исключительной прерогативой государственных советников. Протоколы заседаний Государственного Совета, фиксирующие в деталях мнения конкретных его членов, часто скрывают сложный переговорный процесс, имевший место задолго до того, как король встречался со своими совет-

никами. При изучении этих неформальных переговоров возникает совершенно иная «дипломатическая» картина, более широкая панорама придворной политики, в которой женщины монаршего семейства и королевские фаворитки становятся весьма заметными.

Так, новые исследования показывают, что дипломатическая сеть австрийских Габсбургов при испанском дворе, и по замыслу, и по недостатку, функционировала главным образом через родственников, большинство которых составляли женщины. Фокус этой сети демонстрирует пересечение и переплетение семейных и политических интересов. Выступая в интересах австрийских Габсбургов, «габсбургские женщины» утверждали, что они просто защищают интересы семьи и религии, но фактически речь шла о политических делах, которые касались финансовых и экономических интересов испанского государства16.

Их конкретные просьбы и используемые ими аргументы позволяют понять, «до какой степени эти женщины манипулировали представлениями о феминности семейной и религиозной сфер для того, чтобы прикрыть или даже оправдать свое вступление в трудные политические дискуссии и воздействовать на их исход. Их действия и прошения также побуждают нас выяснить, действительно ли эти женщины следовали тому регламенту, который был установлен их мужскими родственниками, или они строили свои стратегии в соответствии со своими собственными конкретными нуждами и предпочтениями». «Габсбургские женщины» при испанском дворе начала XVII столетия (императрица Мария, Маргарита Австрийская и др.) оказываются сильными и ловкими политиками, неожиданно искусными политическими игроками, действующими не только в интересах своей семьи, но также и преследуя независимые личные цели: политически активных габсбургских женщин специально обучали служить высшим политическим интересам династии, преследовать политические, военные и территориальные цели. Используя этот ресурс, они действовали не только на благо Австрийского Дома, но и для того, чтобы сохранить ту личную власть, которую давало им политическое влияние. Они использовали неформальные и непрямые средства, как и официальные. Они могли использовать личные контакты. Послы, специальные посланники, нунции, эрцгерцоги, императоры и короли с готовностью признавали решающую политическую власть и положение Императрицы Марии или Маргариты Австрийской17.

Это заставляет пересмотреть и общий взгляд на функционирование политической сферы и особенно придворной политики в начале нового времени: несмотря на преобразования в сторону рационализации политических институтов, сохраня-

лись позиции неформальной политической культуры, характерной для средневековья.

Женщины, близкие к престолу, неизбежно оказывались в центре политического мира Европы начала нового времени. Даже инкорпорируя женщин в исторические нарративы, современные историки не всегда могут точно оценить, насколько политически активны они были.

Женщины королевской семьи не принимали спокойно предписанные политические роли, но находили способы высказать свои мнения так, чтобы они были более приемлемы для представителей сугубо мужской государственной и придворной иерархии. Чтобы нарушить наложенные мужчинами политические ограничения, женщины использовали религиозный патронат и семейные дела, то есть те области, в которых мужчины признавали и терпели женскую власть. Хотя королевские женщины формулировали (облекали) свои просьбы в религиозные и семейные формы (термины), эти просьбы часто были, по своей природе, политическими. Со стороны женщин это были сознательные усилия обойти традиционные сети управления и использовать мужские представления о приемлемом женском поведении в своих интересах или в интересах своих родственников.

Это также были и сознательные попытки играть роль в политической жизни, в той жизни, которая утверждала социальную и личную ценность мужчин, но которая во все большей мере закрывалась для женщин. Благодаря своим линьяжам и воспитанию, королевские женщины были политическими существами. Их браки были политически мотивированными, и они служили в зарубежных странах как неофициальные дипломатические представители своих родных. Никакие трактаты, приготовленные для них исповедниками и моралистами, не могли заставить их с легкостью принять подчинение мужчинам, особенно когда само воспитание и образование подготовило их к выполнению важных официальных функций.

Важное место в обсуждении проблемы «гендер и власть» занимает анализ политического аспекта гендерной дифференциации в западно-европейской истории раннего нового времени, который чрезвычайно рельефно выявляется именно в эту переломную эпоху. Историческая ситуация и события XVI в., и в том числе появление в результате династических инцидентов во многих странах Европы государей женского пола и регентствующих матерей при несовершеннолетних монархах (Изабелла в Кастилии, Мария и Елизавета Тюдор — в Англии, Мария Стюарт — в Шотландии, Екатерина Медичи и Анна Австрийская — во Франции и др.), оставили яркий след в политической мысли этого времени. Так, характерной приметой многих произведений ее выдающихся представителей и дебатов между

ними стало пристальное внимание к неожиданно выдвинувшейся на первый план проблеме, напрямую связанной с тем, что сегодня понимают под термином «социальное конструирование гендера»: может ли женщина, рожденная в королевской семье и обученная «монаршему делу», преодолеть ограничения своего пола? Или иными словами: что было (или что следует считать) главной детерминантой в определении социальной роли индивида — гендер или ранг?

Самыми резкими оппонентами женского правления были английские пуритане и шотландские кальвинисты, которые эмигрировали на континент из-за репрессий «Кровавой Мэри» и Марии де Гиз. В своих сочинениях, опубликованных в изгнании, Кристофер Гудман, Джон Нокс и другие сравнивали Марию Тюдор с Иезавелью и доказывали, что правление женщин противоречит природе, закону и Святому Писанию. Разящие инвективы своего трактата «Первый трубный глас против правления женщин», изданного в Женеве в 1558 г., Джон Нокс направлял в адрес и Марии Тюдор, и Марии Стюарт. Его позиция решительно и ясно сформулирована уже в первой фразе: «Допустить женщину к управлению или к власти над каким-либо королевством, народом или городом противно природе, оскорбительно для Бога, это деяние, наиболее противоречащее его воле и установленному им порядку...»18 В сочинениях Нокса и его соратников определяющей в оценке правления женщины как «чудовищного» выступала сама принадлежность к женскому полу и ее подданные в дополнительном оправдании для восстания против «такого монстра» не нуждались.

Ирония судьбы состояла в том, что именно в год публикации этого и других аналогичных памфлетов пуританских критиков женского правления, после смерти ревностной католички Марии Тюдор на английский трон взошла защитница реформированной церкви Елизавета, что сделало их негативную позицию по отношению к законности прав женщины занимать престол довольно уязвимой.

И вот тогда-то стало ясно, насколько в действительности мало что определяющим был в этом случае для реформаторов вопрос пола, или то, что нынешние историки называют ген-дерным фактором. «Ваше Величество напрасно гневается на меня из-за моей книги, которая была написана в другие времена и касалась правления других особ, — оправдывается "опасный бунтовщик" Джон Нокс в письме к королеве Елизавете от 20 июля 1559 г. — Господь... вознес Вас на вершину власти, чтобы Вы правили его людьми для славы церкви Господа. Поэтому в своем правлении Вы должны уповать только на вечное провидение Божие, а не на законы, которые из года в год могут меняться. Только в этом случае Ваше правление

будет долгим и счастливым, а я, с моей стороны, буду благословлять и укреплять Вашу власть языком и пером»19.

Ряд придворных авторов елизаветинского времени выдвинули совершенно новые аргументы против автоматического исключения женщин из порядка престолонаследия. Так, Джон Эйлмер утверждал, что даже замужняя королева может править легитимно, потому что ее подчинение мужу ограничивается частной жизнью и не распространяется на публичную сферу, в которой она и для своего мужа, как для всех своих подданных, является законным монархом. Эту концепцию «расщепленной идентичности» Эйлмер и другие политические мыслители описывали метафорой «двух тел» государя, которая позволяла различать королеву как персону и как воплощение власти, отделяя ее телесную женственность от обнаруживаемых в ней мужских качеств, которые считались необходимыми для управления подданными и которые она могла получить по династическому рождению и воспитанию.

Таким образом, как показала, в частности К. Джордан, Эйлмер и другие защитники «женского правления» отчетливо разделяли пол—секс и пол—род, или гендер20. И сама Елизавета прекрасно осознавала преимущества этой метафоры и использовала сочетание женских и мужских гендерных стереотипов в своих целях, выразив это ярко и лаконично в знаменитой фразе: «Я знаю, что имею тело хрупкой и слабой женщины, но у меня ум и мужество короля»21.

Напротив, Жан Боден в своей оппозиции женскому правлению вернулся к постулатам Писания и естественного права и, помимо этого, выдвинул тезис, на который затем в XVII в. чаще всего ссылались его единомышленники в этом вопросе: государство подобно домохозяйству, и потому так же как в домохозяйстве мужу/отцу принадлежит власть над всеми другими, так и в государстве всегда должен править мужчина/монарх. Идея патриархального авторитета и образ Отца использовались монархами для обоснования своих притязаний на власть над подданными, как, например, в утверждении Якова I: «Я — муж, а весь остров — это моя законная жена»22.

Аналогия между королевской и отцовской властью могла «работать» и в обратном направлении — на укрепление авторитета мужского главы домохозяйства. Как подданные не имели никакого или же строго ограниченное право на восстание против своего государя, так и жена и дети не могли оспаривать авторитет мужа/отца в семье, поскольку считалось, что и монархи, и отцы получили свою власть от Бога, а домохозяйство в этом контексте рассматривалось не как частная, а как мельчайшая политическая ячейка и, соответственно, как часть публичной сферы. Как это сформулировал Боден: «Оставив рассуждения о морали философам и теологам, займемся

тем, что относится к политической жизни, и поговорим о власти мужа над женой, которая является источником и основой всякого человеческого общества»23.

Многие историки указывают на то, что Реформация способствовала упрочению авторитета глав семейств, придав им еще более важные религиозные и надзирательные функции, чем те, которыми они располагали при католицизме. Но многие представители протестантского духовенства также отводили матерям некоторую роль в религиозном и нравственном воспитании, хотя и непременно второстепенную, по сравнению с ролью патриарха — отца семейства. Но в католических странах власть отца в семье в этот период также усиливается в результате проводимой абсолютизмом политики централизации. Например, во Франции между 1556 и 1789 гг. была принята целая серия законов, которые одновременно усиливали и мужской авторитет в семье и власть государства за счет компетенции церкви, которая для признания брака действительным требовала, по меньшей мере, номинального согласия обеих сторон. Новые законодательные акты вводили тюремное заключение для детей, которые не : подчинялись решениям своих отцов, причем сроки наказания для дочерей были значительно дольше, чем для сыновей. Этот двойной пресс семьи и государства нанес существенный ущерб правам женщин распоряжаться своими личными судьбами и собственностью24.

В XVI—XVII вв. власть мужей над своими женами редко оспаривалась, и следствием этого было исключение женщин из дискуссии о политических правах: поскольку замужние женщины в правовом плане находились под опекой супруга, они не могли быть причислены к политически независимым лицам, на тех же основаниях, что и слуги, ученики или держатели. Именно зависимость женщин от своих мужей была использована как повод не прислушаться к их требованиям в тех немногих случаях, когда они открыто предприняли самостоятельные политические акции. Самым ярким примером являются парламентские петиции женщин в эпоху Английской революции. Несколько раз во время Гражданской войны большие группы женщин напрямую обращались к парламенту с петициями по важным вопросам экономики и политики, и неизменно сталкивались с пренебрежением и насмешками25. Если они и получали какой-то ответ, то сопровождавший его комментарий сводился к тому, что подобные вопросы находятся выше женского понимания и что женщины должны пойти домой и спросить своих мужей, ведь поскольку муж представляет свою жену в публичных делах за пределами домохозяйства, то женщины не имеют права обращаться в парламент.

В некоторых женских петициях специально отмечалось, что «не все мы являемся женами», а в петиции 1649 г. были ис-

пользованы самые сильные аргументы, когда-либо звучавшие вплоть до XIX в. в пользу политических прав женщин: «Так как мы убеждены в нашем сотворении по подобию Божьему и в нашем стремлении к Христу, равном с мужчинами, как и в пропорциональной доле свобод этой Республики, нас просто не может не удивлять и не огорчать, что мы кажемся вам настолько презренными, что недостойны подавать петиции или представлять наши жалобы этой достопочтенной Палате... Разве мы не заинтересованы равным образом с мужчинами нашей страны в тех вольностях и гарантиях, которые содержатся в Петиции о правах и других добрых законах?..»26

Язык этого уникального исторического документа совершенно недвусмысленно свидетельствует о том, что его авторы чувствовали себя вправе действовать на политической сцене. Однако никто серьезно не обсуждал эти аргументы, а авторы газетных заметок настоятельно рекомендовали мужьям осуществлять более строгий контроль за своими женами и так загрузить их домашними обязанностями, чтобы у них не было времени беспокоиться о политике.

То, что правовая ответственность за действия жен возлагалась на их мужей, имело и другое, можно сказать, обратное последствие, так как это снимало некоторые психологические преграды и стимулировало участие женщин в таких специфических типах политической активности, как бунты, восстания и другие движения народного протеста. Особенно велика была роль женщин в голодных бунтах, где они часто выступали в качестве зачинщиц, а также в антиналоговых движениях в Голландии и Франции XVI—XVII вв. Лидерство женщин в таких чрезвычайных обстоятельствах, видимо, не воспринималось как нарушение гендерной иерархии, учитывая их кратковременность.. Но когда дело касалось более широких и продолжительных восстаний политического характера массовое вовлечение в них женщин вызывало обостренное внимание и дополнительное беспокойство властей, а, в конечном счете, — особенно ожесточенную реакцию. Из всех возможных способов иерархической организации общества — в соответствии с классом, возрастом, рангом, занятием и т.д. — гендер воспринимался как самый «естественный», а покушения на его незыблемость как самые опасные.

Примечания

1 Многое здесь было заимствовано историками у антропологов, занимавшихся изучением того, как изменялся статус женщины в публичной сфере. Одной из интереснейших работ этого направления является монография Пэгги Сэнди «Женское влияние и мужское господство: О происхождении неравенства полов» (Sanday P.R. Fe-

male Power and Male Dominance: On the Origins of Sexual Inequality. Cambridge, 1981).

2 Эта концепция стала базовой для целого ряда индивидуальных монографий и коллективных проектов (например: Women and Power in the Middle Ages / Eds. by M. Erler and M. Kowaleski. Athens—L., 1988). См. также соответствующий раздел в Библиографии.

3 O'Brien M. The Politics of Reproduction. L, 1981.

4 Stacey M., Price M. Women, Power, and Politics. L, 1981.

5 Kelly J. Women, History, and Theory. Chicago, 1984. P. 61—62.

6 Nicholson L.J. Gender and History. The Limits of the Social Theory in the Age of the Family. N.Y., 1986. P. 201-208.

7 McNamara J.A., Wemple S. The Power of Women through the Family in Medieval Europe: 500—1100 // Clio's Consciousness Raised / Eds. by M. Hartman, L.W. Banner. N.Y., 1974.

8 Gendered Domains: Rethinking Public and Private in Women's History / Eds. by D.O. Helly, S.M. Reverby. Ithaca-N.Y., 1992; History and Feminist theory / Ed. by A.-L. Shapiro. Middletown (Conn.), 1992. См. также: Elshtain J.B. Public Man, Private Woman. Oxford, 1981; The Public and the Private / Ed. by E. Gamarnikow. L., 1983; Landes J. Women and the Public Sphere: A Modern Perspective // Social Analysis. 1984. Vol. 15. № 4. P. 20-31; Yeatman A. Gender and the Differentiation of Life into Public and Domestic Domains // Ibid. P. 32—49; Hall C. Private Persons versus Public Someones: Class, Gender and Politics in England, 1780—1850 // Language, Gender and Childhood / Eds. by С Steedman et al. L., 1985. P. 10-33; Gender, Ideology, and Action: Historical Perspectives on Women's Public Lives / Ed. by J. Sharistanian. N.Y., 1986; Labour and Love: Women's Experience of Home and Family, 1850-1940 / Ed. by J. Lewis. Oxford, 1986; Wies-ner M.E. Women's Defense of their Public Role // Women in the Middle Ages and the Renaissance: Literary and Historical perspectives / Ed. by M.B. Rose. Syracuse, 1986. P. 1-27; Davidoff L, Hall С Family Fortunes: Men and Women of the English Middle Class, 1780-1850. L., 1987; Kerber L.K. Separate Spheres, Female Worlds, Woman's Place: The Rhetoric of Women's History // Journal of American History. 1988. Vol. 75. № 1. P. 9-39; Poovey M. Uneven Developments: The Ideological Work of Gender in Mid-Victorian England. Chicago, 1988; Peterson M.J. Family, Love, and Work in the Lives of Victorian Gentlewomen. Bloomington—Indianapolis, 1989; Steedman С 'Public' and «Private» in Women's Lives // Journal of Historical Sociology. 1990. Vol. 3. № 4. P. 294-304; etc.

9 Amussen S.D. An Ordered Society: Gender and Class in Early Modern England. Oxford-N.Y., 1988. P. 1-33.

10 Иероним. Письмо к Марцелле о кончине Леи. Пер. И.П. Стрельниковой // Памятники средневековой латинской литературы IV—VII веков / Под ред. С.С. Аверинцева, М.Л. Гаспарова. М., 1998. С. 142-143.

11 Нельзя в этой связи не вспомнить о замечательной женщине — первой немецкой поэтессе и первом враче, аббатиссе, обладавшей визионерским даром («случилось так, что я узрела величайший свет, из которого был глас небесный»), Хильдегарде Бингенской, к

которой обращались за советами короли и императоры, папы и другие высшие церковные деятели (См. одно из ее религиозных стихотворений в Хрестоматии). Подробнее о самой Хильдегарде см., в частности: Сурта Е. Средневековая женская мистика: Хиль-дегарда фон Бинген // Иной взгляд: Международный альманах тендерных исследований. Минск. Март 2001. С. 15—17.

12 Davis N.Z. City Women and Religious Change // Eadem. Society and Culture in Early Modern France. Stanford, 1975. P. 65—96; Collinson P. The Role of Women in the English Reformation // Studies in Church History / Ed. by G.J. Cuming. V. II. L, 1975. P. 258-272; Renaissance, Reformation, Resurgence / Ed. by P. de Klerk. Grand Rapids, 1976; Bainton R.H. Women of the Reformation. Minneapolis, 1977; Marshall S. W. Women in the Reformation Era // Becoming Visible: Women in European History / Eds. by R. Bridenthal, С Koontz. Boston, 1977. P. 165-191; Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675 / Ed. by J.L. Irvin. N.Y.-Toronto, 1979.

13 См.: Parish D.L. The Power of Female Pietism: Women as Spiritual Authorities and Religious role Models in Seventeenth-Century England // Journal of Religious History. 1992. Vol. 17. № 1. P. 33-46; Mack P. Visionary Women: Ecstatic Prophecy in Seventeenth-Century England. Berkeley etc., 1992; Harrison W. The Role of Women in Anabaptist thought and Practice: the Hutterite Experience of the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Sixteenth Century Journal. 1992. V. 23. № 1. P. 49—70; Crawford P. Public Duty, Conscience, and Women in Early Modern England // Public Duty and Private Conscience in Seventeenth-Century England / Eds. by J. Morrill et al. Oxford, 1993. P. 57-76.

14 Warnicke KM. Women of the English Renaissance and Reformation. Westport (Conn.), 1983; Silent but for the Word: Tudor Women as Patrons, Translators, and Writers of Religious Works / Ed. by M.P. Han-nay. Kent (Ohio), 1985; Triumph over Silence: Women in Protestant History / Ed. by L.R. Greaves. Westport (Conn.), 1985; Wiesner M.E. Women's Response to the Reformation // The German People and the Reformation / Ed. by R. Po-Chia Hsia. Ithaca, 1988; Women in Reformation and Counter-Reformation Europe: Public and Private Worlds / Ed. by S. Marshal. Bloomington, 1989; Rapley E. The Devotes: Women and Church in Seventeenth-Century France. Montreal, 1990 etc.

15 Mendelson S. The Mental World of Stuart Women: Three Studies. Brighton, 1987. P. 4.

16 Их стремление обеспечить финансовую поддержку австрийским Габсбургам в Центральной Европе и Фландрии игнорировало ограниченность финансовых ресурсов испанской монархии и шло вразрез с планами герцога Лерма и некоторых государственных советников сконцентрировать эти ресурсы на Иберийском полуострове.

17 Sanchez M.S. The Empress, the Queen, and the Nun. Women and Power at the Court of Philip III of Spain. Baltimore-L, 1998. P. 5-10, 272—

273.

18 Цит. по: Английская Реформация. Документы и материалы. М., 1990. С. 55.

19 Цит. по: Англия в эпоху абсолютизма. Статьи и источники. М.,

1984. С. 57.

20 Jordan C. Renaissance Feminism: Literary Texts and Political Models. Ithaca, 1990.

21 Teague F. Elizabeth I: Queen of England // Women Writers of the Renaissance and Reformation. Athens, 1987. P. 542.

22 Цит. по: Wiesner M.E. Women and Gender... P. 243.

23 Fame С Democracy without Women: Feminism and the Rise of Liberal Individualism in France. Bloomington, 1991. P. 40.

24 Hartley S. Engendering the State: Family Formation and State Building in Early Modern France // French Historical Studies. 1989. Vol. 16. № 1. P. 4-27.

25 Например, в 1649 г. сотни женщин подали прошение об освобождении лидера левеллеров Джона Лильберна, а в 1659 г. семь тысяч квакерских жен подписали петицию в парламент об отмене десятин.

26 Smith H.L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana, 1982. P. 55.