Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Натан Розенберг, Лау Бирдцелл

КАК ЗАПАД СТАЛ БОГАТЫМ

К оглавлению

3. Рост торговли до 1750 года

С середины XV до середины XVIII века происходил рост торговли, а также изобретение и развитие институтов, ее обслуживающих. Этот период закончился как раз перед началом развертывания фабричной системы производства, к середине XVIII века. К тому времени Запад уже одолел и начал теснить вспять исламский мир, который оказывал давление на Европу с VIII века до осады Вены в 1683 году. Запад к этому времени уже создал свои форпосты в Индии, разрушил цивилизации ацтеков и инков, колонизовал Южную и Северную Америки. Короче говоря, Запад уже активно двигался по дороге, ведущей к технологическому, политическому и экономическому господству, задолго до возникновения системы фабричного производства, и достиг экономических преимуществ такого масштаба, что уже тогда мир был разделен на "имущие" и "неимущие" народы. Лучшей иллюстрацией являются поездки царя России Петра Великого в Голландию в XVII веке для изучения кораблестроения и других промышленных профессий -- ради успехов политики модернизации России.

Если у этих торговых успехов и была технологическая основа, то ею являлось распространение трехмачтовых парусников в конце XV века: сократив транспортные издержки, эти суда сделали возможной торговлю между отдаленными территориями, открыли доступ к отдаленнейшим уголкам Америки и Азии. Работы Галилея в начале XVII века заложили основы современной науки. В этот период Исаак Ньютон опубликовал свои Математические начала натуральной философии (Principia Mathematica), которые еще 200 лет служили основой развития физики; были изобретены телескоп и микроскоп и открыты микроскопические формы жизни. При всей важности этих событий для будущего развития технологий, они большей частью никак не были связаны с тогдашним ростом торговли. Имелись и исключения, такие как связь между астрономией и искусством судовождения. Но все-таки источники западного торгового капитализма были иными.

Рост торговли в период после XV века был одновременно количественным увеличением объемов торговых операций и качественным изменением, связанным с переходом от средневековой практики торговли на условиях, определяемых традицией и законом, к рыночной торговле, в которой цены вырабатываются соглашением между продавцом и покупателем. И в первую очередь не количественные, но качественные изменения потребовали институциональных изменений -- о чем рассказывается в главе 4.

Само по себе увеличение объемов торговли было важным, поскольку делало возможной специализацию. Рост специализации, в свою очередь, требовал достаточно больших рынков, которые позволили бы реализовать возможности специализированных экономических единиц. Как гласит известное изречение Адама Смита, "разделение труда ограничивается размерами рынков". ["Разделение труда ограничивается размерами рынков" -- таково название гл. 3 кн. 1 сочинения А. Смита Богатство народов.] В главе 5 мы покажем, что рост рынков стимулировал и, в свою очередь, подстегивался возвышением фабричной системы производства. Но факторы, очерченные в первой половине этой главы, работали на расширение европейской торговли за несколько веков до появления фабрик.

Качественное изменение было, до известной степени, чем-то совершенно обратным практике и верованиям прошлого. В главе 2 мы прервали описание средневековой торговли на том, что система рыночного ценообразования была совершенно несовместима со средневековыми ценностями и потому практиковалась лишь в нескольких городах, которые уже вышли за пределы феодализма и представляли собой некие трещины в системе тогдашних законов и норм. Но каким же образом это презренное исключение из практики и ценностей западного общества достигло господствующего положения в хозяйственной жизни Запада? Некоторые причины указаны во второй части этой главы.

В конце главы мы рассматриваем, как отразился на положении феодальных властителей и других классов феодального общества подъем класса торговцев, а также обсуждаем возникшую в обобщение этого процесса теорию, что историческая наука в целом есть рассказ о том, как один господствующий класс вытесняет другой.

Расширение рынков: географические открытия

Что послужило причиной расширения рынков? Наиболее частый ответ таков: причина расширения рынков -- возникшая в результате великих географических открытий европейская торговля с заморскими странами. Васко да Гама чудесным образом обогнул мыс Доброй Надежды и открыл водный путь на Дальний Восток, затем открыли Новый Свет и так далее. Эти заморские рынки доставили грандиозные возможности для извлечения прибыли, что и стало стимулом для капиталистического развития.

Не менее важно, что они создали политические возможности для капиталистического развития. К началу XVI века феодализм и поместная система уже утратили господствующее положение, но смена им еще не возникла. Не существовало достаточно развитых политических институтов, которые могли бы оградить владение заморскими территориями от посягательств торговцев. Централизованные монархии только укреплялись. Кроме того, заморские рынки были открыты для соперничества разных стран, и попытка Рима разделить заморские рынки только подстегнула протестантскую Реформацию. Короче говоря, имел место вакуум политической власти, и растущее купечество энергично воспользовалось этим для капиталистического освоения заморских рынков. Можно было бы даже сказать, что именно эта прививка агрессивного купечества хиреющему европейскому феодализму стала причиной последнего и смертельного удара по старому порядку.

Именно это объяснение предложили Маркс и Энгельс в Коммунистическом манифесте, опубликованном в 1848 году. В их понимании заморские рынки Америки, Ост-Индии и Китая создали новые потребности, которые не могли быть удовлетворены гильдиями; в свою очередь, "мануфактуры" были вытеснены "паровыми двигателями", "современной гигантской промышленностью". Их точка зрения была весьма влиятельна, и ее стоит процитировать:

Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало для подымающейся буржуазии новое поле деятельности. Ост-индский и китайский рынки, колонизация Америки, обмен с колониями, увеличение количества средств обмена и товаров вообще дали неслыханный до тех пор толчок торговле, мореплаванию, промышленности и тем самым вызвали в распадавшемся феодальном обществе быстрое развитие революционного элемента.

Прежняя феодальная, или цеховая, организация промышленности более не могла удовлетворить спроса, возраставшего вместе с новыми рынками. Место ее заняла мануфактура. Цеховые мастера были вытеснены промышленным средним сословием; разделение труда между различными корпорациями исчезло, уступив место разделению труда внутри отдельной мастерской.

Но рынки все росли, спрос все увеличивался. Удовлетворить его не могла уже и мануфактура. Тогда пар и машина произвели революцию в промышленности. Место мануфактуры заняла современная крупная промышленность, место промышленного среднего сословия заняли миллионеры-промышленники, предводители целых промышленных армий, современные буржуа.

Крупная промышленность создала всемирный рынок, подготовленный открытием Америки. Всемирный рынок вызвал колоссальное развитие торговли, мореплавания и средств сухопутного сообщения. Это в свою очередь оказало воздействие на расширение промышленности, и в той же мере, в какой росли промышленность, торговля, мореплавание, железные дороги, развивалась буржуазия, она увеличивала свои капиталы и оттесняла на задний план все классы, унаследованные от средневековья. [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 4, с. 425. Заметим, что Маркс и Энгельс термином мануфактура описывают систему производства, сменившую средневековью гильдии. Возникли новые типы специализации работников, но производство еще осуществлялось вручную, с применением простейших орудий. Маркс и Энгельс противопоставляют мануфактуру позднейшим машинным технологиям индустриальной эпохи, которые Они обозначают термином современная промышленность. "Современная" здесь обозначает состояние развития на 1848 год.]

Расширение возможностей заморской торговли, которое подчеркивали Маркс, Энгельс и многие другие, бесспорно, являлось важной частью расширения рынков, приведшего к подъему капитализма. Но налицо и некое преувеличение экономического значения заморской торговли, которое объясняется, с одной стороны, аурой экзотичности путешествий в чужие и дальние земли, а с другой -- особым значением этой торговли для финансовых интересов новых национальных государств. Именно в силу своей новизны заморская торговля была совершенно открыта для эксплуатации с помощью налогов и предоставления торговых монополий, тогда как внутренняя торговля была защищена многочисленными хартиями или политическим противодействием, не позволявшим с такой легкостью взимать новые подати. В силу этого соперничающие монархии в борьбе за новые земли использовали и военные методы. Но, несмотря на драматичность новой колониальной торговли и ее значение для королевских финансов и международной политики, существовали и другие, не столь драматичные источники роста рынков, которыми до сих пор незаслуженно пренебрегали: рост населения, увеличение объемов межгородской торговли, рост городов и совершенствование транспорта.

Рост населения и расширение внутренних рынков

Важнейшим фактором приумножения торговли был рост населения Западной Европы, оказавший значительное и глубокое воздействие на все аспекты экономической деятельности. Согласно самым добросовестным оценкам, этот рост начался в позднем средневековье -- с XI века, и к началу XIV века население составило более 70 млн. [Оценка в 70 млн. взята из: М. К. Bennett, The World's Food (New York: Harper & Co., 1954). В книге ColinClark Population Growth and Land Use (New York, Macmillan, 1977) население Европы в 1340 году оценивается в 84,5 млн., а в 1600 году в 83,4 млн. (р. 64, table III.i).] Растущее население проникало в новые, необжитые районы, вовлекало в оборот новые земли и в целом способствовало более интенсивной эксплуатации земель. Есть основания полагать, что темпы роста населения начали замедляться в начале XIV века. [см. обсуждение этого в: David Grigg, Population Growth and Agrarian Change: An Historical Perspective (Cambridge: Cambridge University Press" 1980), p. 53]. Эпидемия чумы 1347 года в соединении с несколькими годами сильных неурожаев и Столетней войной вызвала обезлюдение Европы.

В начале XV столетия рост населения возобновился во Франции, а позднее, в этом же столетии, и в Англии [там же, рис. 8, с. 52]. Вскоре после 1600 года население опять достигло уровня 1347 года. В некоторых районах Европы подъем начался раньше, где-то -- позже, но как бы то ни было, население Европы более чем удвоилось и между 1600 и 1800 годами достигло уровня в 170 млн. [Clark, Population Growth and Land Use, p. 64, table III.i]. Из этих данных о росте населения можно заключить, что объем внутриевропейских рынков увеличивался параллельно с расширением заморской торговли и открытием новых территорий.

Внимание к росту заморской торговли до сих пор затемняло роль внутриевропейского рынка. На самом деле в Европе задолго до эпохи географических открытий возникла очень интенсивная торговля. В основе ее лежали различия климата, природных ресурсов и плотности населения. Прибалтийские районы издавна служили поставщиками строевого леса (важнейшее сырье допромышленных обществ) и других лесных продуктов, а позднее -- зерна. Иберийский полуостров экспортировал шерсть, растительные масла, красители, железную руду и некоторые фрукты. Уже в позднем средневековье потоки этих товаров двигались на север и на юг "из лесов, с хлебных полей, с земель богатых медью, оловом или железом, от морей изобильных рыбой к виноградникам, оливковым рощам, овечьим пастбищам, соляным заливам, к текстильным дворам, к кузнецам и корабелам, встречаясь, пересекаясь и меняя направление на великом перекрестке в Нидерландах и в других местах, вбирая то, что несли другие потоки или питая их" [R. H. Tawney, Business and Politics under James / (Cambridge: Cambridge University Press, 1958), pp. 21--22].

Много других примеров свидетельствуют о значительности межрегиональной европейской торговли в период позднего средневековья. При отсутствии холодильников и современных способов консервирования привозимые из Азии пряности были для всей Европы не роскошью, но скорее предметом первой необходимости, и торговля пряностями была одним из важнейших стимулов на заре эпохи Великих географических открытий. В Восточной Европе спрос на мясо и свободное передвижение пасущегося скота создали торговлю на достаточно больших расстояниях между пастбищами и городами. В XV веке, когда было открыто, что мясо можно консервировать с помощью соли, возникла важная отрасль торговли. Существовала торговля оружием. Милан был главным центром производства оружия в средние века. С изобретением пороха важнейшим центром производства огнестрельного оружия стал Льеж. Изобретение пушек превратило торговлю, позволявшую покупать или арендовать их, в условие выживания для тех районов, где не было своего литейного производства. [William H. McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982), p. 113. Макнейл утверждает, что оружейники Льежа были "самыми лучшими и самыми дешевыми в Европе и во всем мире", и делает следующее наблюдение: "Только когда оружейники и капиталисты Льежа и других оружейных центров мира избавились от необходимости поставлять свои изделия по ценам, предписанным испанцами или любой другой властью, правители смогли получать то, что им требовалось, и в нужных количествах".]

Подробности того, как расширялась торговля в Северной Европе, на берегах Средиземного моря, между Северной и Южной Европой хорошо изучены и здесь нет смысла об этом говорить. [Лучшими являются обзоры: М. М. Postan, "The Trade of Medieval Europe: The North", и Robert S. Lopez, "The Trade of Medieval Europe: The South", chaps 4 и 5 соответственно in The Cambridge Economic History of Europe, M. M. Postaia Mid H. J. Habakkuk, eds., vol. 2, Trade and Industry in the Middle Ages (Cambridge: Cambridge University Press, 1952).] Стоит отметить лишь два момента в развитии торговли между городами, имевшие значительные последствия для будущего.

Во-первых, Англия, которая позднее разделила с Голландией лидерство в развитии институтов капитализма, в сущности, была на протяжении большей части средних веков экономической колонией Западной Европы. Она поставляла сырье для специализированных центров мануфактурного производства -- продукты питания, руды и прежде всего шерсть для ткацких производств Нидерландов и Италии. Таким образом, уже очень давно внешняя торговля стала для Англии более важной, чем для большинства других стран Европы. Только поразительно быстрый подъем собственной ткацкой промышленности во второй половине XIV века изменил колониальный статус Англии.

Во-вторых, следует отметить ключевую роль Северной Италии в создании институтов капитализма. Многие новые подходы к организации торговли и производства в Северной и Западной Европе на деле были заимствованием, иногда с большим опозданием, практики, развитой в Северной Италии. [Обстоятельный обзор фактов, относящихся к развитию коммерческих институтов в Южной Европе в средние века, см. в: Medieval Trade in the Mediterranean World, Robert Lopez and Irving Raymond, eds. (New York: Columbia University Press, 1955).] Об этом заимствовании напоминает Ломбардская улица в Лондоне, увековечившая память об итальянских торговцах и промышленниках.

Общепризнано, что заметный рост европейской торговли начался в позднем средневековье и продолжился после краха феодализма. Нас здесь занимают не детали этого роста, но исторические зависимости между общим увеличением объема торговли, с одной стороны, и параллельным ростом городов и развитием капиталистических институтов -- с другой.

Подъем купечества

Первым следствием увеличения объема европейской торговли в позднем средневековье было становление класса профессиональных торговцев -- купцов. Мы уже отмечали, сколь незначительна роль профессиональных торговцев в средневековой торговле. Пока объем торговли оставался небольшим, ею можно было заниматься между делом, оставаясь при этом главным образом рыбаком, крестьянином, землевладельцем или монахом. Для них торговля была просто способом обратить произведенный продукт в деньги, а не основной профессией.

Простого увеличения объемов, торговли для возникновения профессиональных торговцев было бы недостаточно. Для тех, кто торгует произведениями собственных рук, не обязательно жить в городе. Но профессиональный торговец не может жить в деревне. Чтобы зарабатывать исключительно торговлей, нужна свобода принимать решения -- когда и по какой цене покупать и продавать. Такого рода свобода, непременная для профессиональных торговцев, была совершенно несовместима с бесчисленными феодальными ограничениями, в том числе с представлениями о "справедливых" ценах.

Постан отмечает, что возникновение купечества предполагало устранение целого множества феодальных ограничений личной свободы и частной собственности:

Чтобы быть профессиональным торговцем, который занимается своим делом круглый год, купцы и ремесленники должны были освободиться от многочисленных связей и повинностей, ограничивавших свободу передвижений и свободу заключения соглашений для низкопоставленных групп феодального общества. Их жилые и рабочие помещения должны были быть свободными от обязательств, обременявших сельских арендаторов; сделки между купцами не могли регулироваться феодальным обычным правом. Отсюда вытекает важная роль средневековых городов, представлявших собой нефеодальные острова в море феодализма; здесь же причина возникновения большого числа городов в XI веке -- в период роста торговли и созревания феодализма. В этом же ключевая роль для возникновения и развития городов хартий или привилегий (которые были ничем иным, как гарантией на исключение из феодального порядка). Эти хартии превращали деревни и крепостные посады в города; ими отмечен путь к полноценному городскому статусу. [Postan, "Trade of Medieval Europe", p. 172]

Иными словами, торговец не мог быть одновременно крепостным, живущим в поместье и обязанным нести повинности перед сеньором. Он должен был жить в городе, за пределами поместной системы. Конечно, в средневековом мире были всегда профессиональные торговцы. Со времен финикийцев люди этой профессии никогда полностью не исчезали из жизни Средиземноморья и Европы. На протяжении средних веков Венеция, города Ломбардии и Ганзейской лиги, обитатели усыпанного островами фризского берега от Голландии до Дании и даже викинги снаряжали водные и сухопутные торговые караваны, что было бы неосуществимо без профессиональных купцов. Обычно ремесленник или владелец поместья предпочитал сразу получить плату за товары, отправляемые с дальним караваном, а иноземный купец имел еще больше оснований стремиться к расчету на месте за привезенное им. Каждый обладавший временем и навыками, чтобы доставить груз в далекий порт, продать его там, закупить то, что может быть продано дома, и вернуться назад, -- был купцом, по определению. Даже в таком рутинном деле, как сбыт английской шерсти в Нидерландах, посредниками выступали купцы. Непременной частью сельской жизни были бродячие торговцы. Так что было бы ошибочным предполагать, что подъем торговли в позднем средневековье привел к повторному изобретению профессии, забытой после падения Рима. Скорее дело обстояло так, что с XI по XIV век активность купеческого сословия увеличивалась параллельно с расцветом феодальной системы, которая использовала их услуги, но при этом не предоставляла купцам законного места в жизни общества. Купцы были частью городской жизни, а сами города являлись островками в море феодализма.

Урбанизация

Рост рынков и торговых отношений был усилен расширением городских центров и углублением специализации производства в таких местах, как Нидерланды и Северная Италия. Их росту способствовал не только общий рост населения, но и увеличение доли городского населения. Как урбанизация, так и специализация производства требовали расширения сети рыночных отношений и содействовали этому. [Естественно, что объем торговых связей зависит от схемы промышленного развития. Когда надомники работают на давальческом сырье и сбывают все оптом посреднику-поставщику сырья, они сохраняют связи с землей и торговля продуктами питания получает меньшее развитие.] Городская промышленность через сеть торговых связей получает сырье из множества географически разбросанных рудников, лесов, ферм и пастбищ, и снабжает своими изделиями множество отдаленных пользователей. Деревня, которая прежде производила почти исключительно для собственного потребления, начинает производить все больше сверх собственных потребностей. Эти избытки продукции обрабатываются и перевозятся в города, и значительная часть полученных доходов расходуется на приобретение городских продуктов. Порой рост городов и производства стимулирует расширение производства сырья и продуктов питания, а иногда открытие новых природных богатств или новых торговых путей стимулирует развитие городов и производства, но чаще всего причинно-следственные связи неясны, поскольку все типы роста конкурируют друг с другом и взаимно усиливаются. Доход городов образуется из разницы между тем, что они уплачивают за потребляемые сырье и продукты питания, и тем, что они выручают от продажи конечных продуктов, плюс доход от банков, страхования, складирования товаров, оптовой торговли, предоставления правовых, медицинских, правительственных и религиозных услуг. Деревенская жизнь зависит от торговли меньше, чем городская, поскольку ферма (не говоря уже о поместье) более самодостаточна, чем городская квартира: поэтому подъем городской жизни неизбежно сопровождается подъемом торговли.

Начавшийся с XVI века впечатляющий рост заморской торговли служил расширению начатого в XII веке постепенного возвышения коммерческих институтов и отношений, которые сопровождали увеличение городского населения, городских институтов и производителей, жизненно зависевших от торговли.

Есть и другой подход к пониманию причинных связей между урбанизацией и ростом торговли. Обоснованная модель развития города должна включать некоторую исходную основу -- в форме сравнительного преимущества -- для развития торговли между городом и поддерживающей его деревней, место которой позднее, в эпоху развития межконтинентальной торговли, занял весь мир. Условия, создающие сравнительные преимущества, устанавливают пределы, в рамках которых город может поддерживать баланс между тем, что он продает, и тем, что покупает -- то есть между тем, что он вывозит из деревни и тем, что он продает деревне. Поэтому неудивительно, что урбанизация предполагала и одновременно создавала обширные торговые отношения -- ведь сеть торговых связей представляла собой генетический код городского развития.

Совершенно безнадежна попытка разделить -- в развитом, живом городе -- рост торговли и рост населения и обозначить что-то одно как причину развития другого. Население росло в городах с процветающей торговлей, а когда торговля приходила в упадок, тогда, как и теперь, возникали проблемы распада. Успех торговли и приносимое ею богатство делали какие-то города привлекательными для эмигрантов, и это превращало торговлю, вернее, успех в торговле в прямую причину роста населения. В Европе нелегко найти место, где высокая плотность населения вполне определенно предшествовала бы подъему торговли, так что можно было бы видеть в изобилии населения прямую причину возвышения торговли. В конце средневековья Нидерланды и Ломбардия являлись самыми населенными районами Европы, но даже здесь рост торговли и населения шли одновременно, а не последовательно.

Население стало стимулом для развития торговли позднее, после промышленной революции, когда наличие трудовых ресурсов (совсем не то же самое, что численность населения в целом) стало существенным фактором решений о размещении фабричных производств. Но в период позднего средневековья и в начале постфеодальной эпохи причиной возвышения городов и увеличения населения почти неизменно являлись безымянные открытия новых возможностей торговли.

Улучшения транспорта и рост торговли

Мы уже заметили: рост торговли и возвышение городов были настолько взаимообусловлены и взаимозависимы, что трудно определить, что было причиной чего. Поэтому не следует удивляться и сходной симбиотичности отношений между ростом городов, торговли и улучшением транспорта. Легче изучать эти связи, если ограничить анализ отношениями торговли и транспорта, имея в виду, что города не могут расти и процветать без транспорта, необходимого для снабжения их промышленности сырьем, их населения продовольствием и для доставки потребителям продуктов городского производства. В таком контексте слово торговля будет эквивалентом не купеческой жажды прибыли, но всего жизненного потока городской жизни, а понятия рост торговли и урбанизация окажутся почти синонимами.

Легко показать, что существенное улучшение морского транспорта было достигнуто в XV веке. Не столь легко продемонстрировать связь между совершенствованием транспорта и экономическим прогрессом Запада. В сфере транспорта важнейшее значение принадлежит изобретению судов с полным парусным вооружением, которые вплоть до конца XIX века служили главным средством морской торговли Запада. В начале XV века типичными торговыми судами в Атлантике были еще примерно такие, на каких Вильгельм Завоеватель высадился в Англии. Это были "круглые" корабли -- отношение длины к ширине только 3:1, -- имевшие одну мачту с одним квадратным парусом. [Singer et al., A History of Technology, vol. 3 (New York: Oxford University Press, 1957), pp. 474--477. См. также Т. К. Deny and Trevor I. Williams, A Short History of Technology (Oxford: Clarendon Press, 1960), chap. 6.] Уже в XIII веке к этому снаряжению добавлялись порой фок-мачта и фок-парус. Такая оснастка была неустойчивой, боковой ветер сносил судно в подветренную сторону, лишая его управляемости. Чтобы уравновесить фок-парус, нужен был косой парус, и приблизительно в середине XV века он был навешен на грот-мачту. Мы не знаем ни имени, ни даже национальности изобретателя. Первое ясное изображение трехмачтовых судов появляется в 1466 году на французской медали, и мы знаем, что судостроители Байонны, расположенной около испанской границы, имели высокую репутацию у современников, но можем только предполагать, что эта репутация была как-то связана с умением строить трехмачтовые парусники.

Грот-мачта обычно несла латинскую оснастку. В латинском вооружении использовали треугольные паруса, крепившиеся к реям, расположенным под острым углом к мачте, в противоположность более знакомым прямоугольным парусам, для которых реи крепились под прямым углом к мачте. Такая оснастка, обычная для Средиземноморья, ценилась за свою способность вести судно в наветренном направлении. В конце XV века на атлантических судах главным парусом при подветренном курсе по прежнему был большой грот-парус, но добавление фок- и бизань-мачты сделали эти суда гораздо более быстрыми и послушными рулю.

Новый тип снаряжения был известен как галеон. Португальцы использовали несколько иную оснастку, при которой на всех трех мачтах ставились латинские паруса. Эти суда с латинским вооружением назывались каравеллами, и считались наилучшими для прибрежного плавания, может быть, потому, что латинская оснастка облегчала движение наветренным курсом, и уменьшала опасность дрейфа к подветренному берегу во время шторма -- постоянная опасность прибрежных рейсов. В океанских рейсах галеон оказался предпочтительней, о чем мы можем судить по тому, что, самое малое из судов Колумба Нинья начало рейс в 1492 году, оснащенное как каравелла, а на Больших Канарских островах было переоборудовано в галеон.

Переход к трехмачтовым судам был важен тем, что улучшил способность купеческих судов двигаться наветренным курсом. Парусное судно не может двигаться прямо против ветра, но может идти под углом к ветру. Для современных парусных яхт угол равен примерно 45_, но для судов с полным парусным вооружением идти под углом в 60_ было уже неплохо. Ветер -- это переменчивый господин парусников, и чем большее число направлений ветра может использовать парусник для движения, тем быстрее оно завершит плавание. Со времен Римской империи и корпус, и паруса купеческих судов строили так, что они могли плыть почти только строго по ветру. Закругленная корма этих судов была приспособлена ловить волну, а нос не был приспособлен для плавания против волны. Единственный большой парус был очень хорош для плавания по ветру, но совершенно не подходил для плавания при боковом или встречном ветре. Поэтому традиционные купеческие суда проводили много времени на стоянках в ожидании попутного ветра. Судам с полным парусным вооружением, использовавшимся с XV века, также приходилось считаться с ветром, но далеко не столь часто. На всех торговых рейсах новая система парусов сделала плавание более быстрым и надежным. Кроме того, некоторые маршруты, ставшие самыми важными для мирового торгового судоходства, отличались ветрами, которые месяцами дули в одном направлении, и без нового парусного вооружения регулярные рейсы туда и обратно были бы просто невозможными.

Мы слишком мало знаем о конструкции торговых судов позднего средневековья, чтобы уверенно говорить о других усовершенствованиях, реализованных к XV веку. Деревянные суда предыдущих времен не сохранились, если не считать малого числа обломков. Чертежи при постройке не использовались. Найдены суда викингов более раннего периода, которые были захоронены вместе с владельцами, но они не помогают понять конструкцию более поздних судов. Историки располагают только изображениями кораблей на картинах средневековых художников, но эти изображения, скорее, символичны. Единственное, что они показывают наверняка, это переход от одномачтовых судов к трехмачтовым. Мы знаем также, что в XV веке северные корабелы при строительстве корпуса перешли от обшивки внахлест (как делали на судах викингов), к обшивке встык, как делали римляне, и продолжали делать в Средиземноморье. В чем бы конкретно не состояли усовершенствования XV века, имеющееся у нас свидетельство Колумба о том, как наименьшее из его судов Нинья на обратном пути выдержало сильнейший циклон, позволяет заключить, что конструкция судов существенно улучшилась за предыдущие столетия.

В XV веке купеческие суда также увеличились в размере. Не вполне ясно, была ли прямая связь между увеличением размеров купеческих судов и переходом к трехмачтовому парусному вооружению, а также к обшивке встык. Эти усовершенствования использовались и на небольших судах (вроде колумбовой Ниньи), а уже римлянам была известна технология постройки кораблей, не уступающих по размеру судам XVIII века, да и европейские корабелы до XV века умели строить довольно большие гребные суда. С другой стороны, многие маневры, необходимые при швартовке в портах, были очень трудны для судов с единственным парусом. Позднейшие приемы, использовавшиеся, чтобы встать на якорь, сняться с якоря, пришвартоваться при разных направлениях ветра и волн, часто зависели от наличия парусов как на носу, так и на корме судна, потому что при медленном движении не было никакого другого способа направлять судно в том или в ином направлении. Так что к преимуществам трехмачтовых судов следует отнести и их лучшую маневренность, что очень важно для торговых судов, которым приходилось часто заходить в гавани. Это не более чем догадка, что трудности маневрирования вынуждали корабелов до XV века ограничивать размеры судов, но при прочих равных и этот фактор должен был способствовать ограничению средних размеров судов в ту эпоху.

Главное преимущество более крупных судов в том, что они быстрее, поскольку при прочих равных условиях, максимальная скорость корабля пропорциональна корню квадратному из его длины по ватерлинии. Они также более экономичны, поскольку грузоподъемность судов примерно пропорциональна кубу длины по ватерлинии, тогда как издержки на строительство зависят от веса корпуса, величина которого пропорциональна квадрату длины по ватерлинии. Кроме того, корабли большего размера требуют относительно меньшего числа моряков, а количество таких членов экипажа, как капитан, кок, корабельный плотник, штурман, одинаково при любом размере судна. Размер также важен с точки зрения хороших, мореходных качеств. Крупные суда могли взять на борт больший запас свежей воды (в предыдущие эпохи -- пива), провизии и запасных частей, необходимых для длительного плавания. Крупные суда также легче вооружить против пиратов. [Следует быть очень осторожным, определяя, что же является нововведением. Норт и Томас, описывая преимущества малых датских судов, появившихся в начале XVI века, пишут, что "присутствие английских, французских и датских пиратов сделало выгодным распределение груза между несколькими судами, что сокращало общие потери". Douglass С. North and Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World: A New Economic History Cambridge: Cambridge University Press, 1973), p. 137.]

Существенный недостаток крупных судов в том, что они требуют достаточной глубины фарватера, и могут швартоваться далеко не везде. Длительная склонность датчан к небольшим судам, так же как и использование португальцами небольших каравелл в их африканских экспедициях, может быть отчасти объяснена необходимостью плавания в мелких прибрежных водах и в устьях рек, где фарватеры достаточной глубины могут быть чрезмерно узки или их просто может не быть. Сохранившаяся поныне популярность небольших судов на некоторых средиземноморских рейсах объясняется тем же.

Каковы бы ни были навигационные преимущества или недостатки размера судов, с экономической точки зрения размер корабля ограничен размером гарантированной загрузки, поскольку все преимущества крупных судов оборачиваются убытками, когда потребность в перевозках грузов невелика и нерегулярна. Так что успешное внедрение крупных судов в XV веке со всей определенностью показывает, что уже до эпохи великих географических открытий внутриевропейская торговля создала гарантированный и растущий спрос на транспортные услуги. И если увеличение объема торговли повышало спрос на транспорт и делало выгодным строительство больших судов, само по себе увеличение размеров кораблей вело к сокращению транспортных издержек и к повышению безопасности перевозок, что стимулировало дальнейшее развитие торговли.

Существует любопытное сходство между поворотом примерно в 1500 году от совершенствования прибрежной навигации к совершенствованию океанской навигации, и происшедшим примерно в то же время (или лучше взять более точную дату -- 1492 год?) поворотом от расширения внутриевропейской торговли к расширению заморской торговли. Компас, например, использовали в Европе уже в XIV веке. Но в XVI веке в центре внимания оказалось изучение локальных изменений магнитного поля, что имело существенное значение для навигации в океане. Квадрант и астролябия были известны и до 1500 года, но тогда их применяли для измерения высоты береговых ориентиров и вычисления расстояний до берега. После 1500 года они стали инструментами ориентации по звездам -- с их помощью определяли высоту солнца и Полярной звезды над горизонтом. По настоящему приспособленные к нуждам навигации в океане карты Меркатора вошли в общее пользование не ранее 1600 года. [Краткий обзор развития навигационного искусства в XV и XVI столетиях см.: E. G. R. Taylor, "Navigation Instruments", pp. 523--529, и "Navigation", in Singer et. al., A History of Technology, pp. 544--553.]

Взаимообусловленность роста торговли и совершенствования морского транспорта не сводилась исключительно к увеличению размера судов по мере расширения торговли. Если не забывать, что происхождение трехмачтовых судов неизвестно, можно позволить себе утверждение, что увеличение объемов торговли повышало вероятность появления таких изобретений, как трехмачтовое судно, поскольку неудобства, возникающие от использования одномачтовых судов, делались все менее выносимыми и понуждали все большее число моряков ломать голову над новой конструкцией парусного снаряжения, которое позволило бы их кораблям плыть быстрее, используя не только боковой, но и встречный ветер. Появившись в XV веке, большие и малые галеоны и каравеллы, бесспорно, содействовали дальнейшему расширению торговли, которому были обязаны своим появлением. Именно эти недавно изобретенные суда с полным парусным снаряжением стали главным транспортом эпохи путешествий и открытий со второй половины XVI века. И следует отметить, что даже для своего времени почти все эти суда были невелики -- будь то три корабля Колумба, или корабли Магеллана или Золотая лань Дрейка. Также следует подчеркнуть, что исследовательские плавания осуществлялись на судах, которые не создавались специально для этой цели. Большей частью это были обычные торговые суда, уже бывшие в употреблении и (как корабли экспедиции Магеллана) иногда далеко не новые. Стоит помнить и то, что даже в Испании, которая набрела на золото, на исследовательские экспедиции отпускались самые мизерные ресурсы.

Конечно, для исследовательских экспедиций не требовались суда такой же грузоподъемности, как для обычных торговых рейсов, и история полна рассказов о том, как были совершены открытия и пересечен океан в маленьких открытых шлюпках, на плотах, в каноэ, сделанных из шкур животных, или в долбленках. Мы не хотели бы обесценить достижения св. Брендано, Эрика Рыжего, Лейфа Эриксона, микронезийцев, капитана Блайа и сотен других мореходов, которые совершили путешествия на совершенно неприспособленных утлых плавательных средствах; но для развития торговли требовались корабли, каких у них не было.

Поскольку фундаментальные усовершенствования в конструкции океанских судов были осуществлены до начала трансокеанских экспедиций, в них нельзя видеть реакцию на развитие заморской торговли. Дальние морские путешествия были предприняты ради нахождения морских путей на Дальний Восток, чтобы избавиться от тягот и риска, сопряженных с сухопутными торговыми экспедициями в эти края. Таким образом, они представляли собой попытку коммерческой эксплуатации новой технологии кораблестроения, которая возникла для обслуживания внутриевропейской торговли и там же показала свою выгодность. В той степени, в какой каравеллы и галеоны появились в ответ на социальные и экономические нужды своего времени и не были просто порождением бурной активности эпохи Возрождения, их можно рассматривать как результат существенного роста внутриевропейской торговли, причинами которого, в свою очередь, были рост населения, урбанизация и специализация производства.

Таким образом, происходившее в XV веке представляло собой взаимосвязанные процессы роста торговли и технологии судостроения, каждый из которых усиливал другой. Оба явления представляли собой продукт не деревенской, но городской жизни -- результат активности торговых городов, богатство и многолюдность которых создавались торговлей и поиском новых путей торговли. Заморская торговля Европы явилась поздним результатом импульсов к торговой экспансии, порожденных в XII--XIII веках в Италии, откуда они распространились в XIV и XV веках в Испанию, Португалию, Нидерланды, Францию, Англию и Германию; торговая экспансия Европы была вскормлена на местной, региональной и международной внутриевропейской торговле, и здесь же были развиты институциональные и технологические средства, послужившие расширению торговли за пределы Европы. Как только выяснилось, что суда, изготовлявшиеся для нужд местной торговли, пригодны для дальних морских экспедиций, торговое освоение африканского и американского берегов Атлантического океана пошло тем же ходом, что и прежнее расширение торговых связей к северу и западу от Италии. Как и прежнее внутриевропейское развитие, заморская экспансия усиливала торговый капитализм и питала его дальнейший рост. Заморская торговля не породила этого явления; она представляла собой только ветвь гораздо более древнего дерева.

Технология и расширение рынков

Рост рынков в период от XV до XVIII веков был не революционным, но, скорее, постепенным и последовательным. Он сопровождался подъемом наук и технологий, особенно начиная с XVII века. Многие специалисты по экономической истории полагают, что причиной совершенствования западных технологий был рост рынков. С этой точки зрения, технологический прогресс не был независимым фактором роста, но представлял собой реакцию на возникающие экономические потребности и осуществлялся ремесленниками, в распоряжении которых были только профессиональное мастерство, терпение, эксперимент и личная одаренность. С XV по XVIII век и рынки, и технологии развивались шаг за шагом, постепенно, и во многих случаях технологическое развитие происходило как почти автоматическая реакция на новые экономические потребности. С другой стороны, полное парусное снаряжение представляет собой образец такого технологического развития, которое способствовало прогрессу торговли, и является примером обратной связи -- от технологии к росту рынков. Поскольку в данном случае были удовлетворены экономические потребности, насчитывавшие уже две тысячи лет, да и технологические основы изобретения были известны уже многие столетия, в этом изобретении нельзя усмотреть простой причинной зависимости между экономическими потребностями и технологическим прогрессом. В этом случае нужно учесть и другие факторы развития.

Сильнейшим свидетельством того, что именно рынки порождали рост технологий, является указание на то, что примерно в XIV веке в Китае был достигнут не меньший, а, может быть, и более высокий уровень технологического развития, но эти задатки получили развитие в торговом мире Европы, а не в подчиненном мандаринам Китае. Фундаментальные исследования Джозефа Нидхема убедительно продемонстрировали богатство китайских достижений в науке и в технологии. Нидхем приводит множество доказательств того, что "в период с I века до рождества Христова и до XV века после рождества Христова китайская цивилизация умела использовать знание природы для удовлетворения нужд человека гораздо лучше, чем это удавалось Западу" [Joseph Needham, "Science and Society in East and West", in Joseph Needham, The Grand Titration (London: George Alien & Unwin, 1969), p. 190; см. также Е. L. Jones, The European Miracle: Environments, Economies and Geopolitics in the History of Europe and Asia (Cambridge: Cambridge University Press, 1981)].

Более того, Нидхем доказывает, что социальное и экономическое устройство средневекового Китая по сравнению со средневековой Европой отличалось во многих отношениях большей рациональностью. В то время как в Европе власть передавалась по наследству, Китаем правили мандарины, класс государственных служащих, не имевших права на передачу по наследству достигнутого ими положения. Таким образом, очень специфическое преимущество китайской цивилизации заключалось в том, что ведущие позиции в обществе занимали не по праву рождения, а благодаря способностям. Имперские экзамены открывали допуск в ряды бюрократии и обеспечивали преемственность ненаследственной элиты, которая втягивала в себя лучшие мозги каждого поколения.

Но несмотря на эти преимущества, заключает Нидхем, социальные и культурные ценности азиатского "бюрократического феодализма" были просто несовместимы с капитализмом, а значит, и с современной наукой. Он подводит нас к неутешительной мысли, что носители политической власти, если им дать такую возможность, могут сдерживать развитие центров экономической власти, способных обеспечить рост хозяйства:

Я полагаю возможным детально продемонстрировать причины, по которым азиатский "бюрократический феодализм", который сначала способствовал росту естественно-научных знаний и соответствующих технологий, позднее стал противодействовать возвышению современного капитализма и современной науки, тогда как европейская форма феодализма благоприятствовала тому и другому -- через собственный упадок и развитие нового общественного порядка. В китайской цивилизации торговля не могла стать основой общественной жизни потому, что основные концепции власти мандаринов противостояли не только принципам наследственного аристократического феодализма, но и ценностной системе богатых торговцев. Вообще-то, накопление капитала в Китае было возможным, но вложение его в прибыльные промышленные предприятия сдерживалось усилиями "просвещенных бюрократов", как и любые другие действия, которые могли угрожать стабильности их господства в обществе. В силу этого торговые гильдии в Китае никогда не имели такой власти и такого положения, как купеческие гильдии в европейских городах-государствах. [Needham, "Science and Society, East and West", p. 197]

В "аграрно-бюрократических цивилизациях", как их называет Нидхем, никогда не было условий, которые побуждали бы ремесленников и торговцев использовать знания математиков и ученых-естественников для удовлетворения повседневных нужд. По его словам, "интереса к природе и к экспериментированию, умения предсказывать затмения и составлять календари -- то есть всего того, что умели китайцы, -- было недостаточно... Купеческие культуры смогли добиться того, что оказалось не под силу аграрно-бюрократическим цивилизациям, -- обеспечить слияние прежде изолированных дисциплин -- математики и естественных наук" [Joseph Needham, "Mathematics and Science in China and the West", Science and Society (Fall 1956): 343; см. также Mark Elvin, The Pattern of the Chinese Path (Stanford: Stanford University Press, 1973)]. К этому можно добавить, что и китайского искусства навигации, и наличия морских судов, пригодных для длительных плаваний, оказалось также недостаточно.

Мы не в силах дать исчерпывающий ответ на поставленные Нидхемом проблемы сравнения социальной динамики -- а может быть, и никто этого сделать не в состоянии, поскольку существующие знания о причинах социальных изменений достаточно скромны. Между различными областями китайской империи существовали значительные культурные и экономические различия, но, быть может, доминировавшие рисосеющие регионы были менее заинтересованы в межобластной торговле, чем разрозненные европейские государства. Можно констатировать, что социальная система Китая поддерживала ценности, которые были враждебны не только наследственной земельной аристократии, бывшей основой европейского феодализма, но и буржуазному -- торговому и городскому -- образу жизни. Класс ученых-бюрократов высоко ценил классическое образование и одновременно культивировал презрение к материальному благополучию. (Из чего не следует, что сами мандарины жили аскетично.) Сын удачливого торговца мечтал не о расширении или простом продолжении семейного дела, но о подготовке к имперским экзаменам и карьере чиновника. В свете этих ценностей забота о материальном преуспеянии выглядела делом низким; результатом было состояние коллективной самоудовлетворенности, которую можно назвать ограниченной и самодовольной.

Пример Китая особенно интересен потому, что он из тех времен, когда происходил подъем капитализма на Западе. Но этот пример не уникален. Ни одна ранняя цивилизация, включая греков и римлян, не смогла достичь ничего подобного тому соединению торговли и естественных наук, которое было столь характерным для Запада в последние четыре столетия.

В ранее процитированном отрывке из Коммунистического манифеста Маркс и Энгельс также доказывали, что технологии не были главным источником того социального переворота, который привел к подъему капитализма. Они усматривали первые ростки капитализма уже в XVI веке, за 200 лет до драматического изменения техники, которое известно как промышленная революция конца XVIII--начала XIX века. Маркс и Энгельс никоим образом не разделяли идеи о технологическом детерминизме. С их точки зрения, порядок причин и следствий был прямо противоположным. Техника изменялась в ответ на давление экономических сил; и подъем капитализма нельзя объяснить изменениями методов производства -- технологий. Для Маркса и Энгельса первичным источником изменений был рост рынков, который порождал новый институциональный порядок, а уж результатом этого оказывались технологические изменения. [Взляды Маркса на роль технологических изменений рассмотрены в: Nathan Rosenberg, "Marx as a Student of Technology", chap. 2 in Nathan Rosenberg, Inside the Black Box (Cambridge: Cambridge University Press, 1973).]

В 1848 году Маркс и Энгельс связывали великие технологические достижения промышленной революции не с развитием науки и человеческой изобретательностью, не с протестантской этикой, а со специфической системой институциональных установлении -- с капитализмом и с буржуазией:

Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из под земли, массы населения, -- какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда! [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 4, с. 429. Развитие представлений Маркса о крупной промышленности см.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 728.]

Они приписывали буржуазии уникальное пристрастие поощрять промышленные -- а значит, и социальные -- изменения и утверждали, что "буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений. Напротив, первым условием существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого способа производства в неизменном виде" [там же, с. 427]. С их точки зрения, давление конкуренции принуждало к извлечению наивысшей "прибавочной стоимости". Одновременно конкуренция принуждала капиталистов вкладывать прибыли в расширение системы. Таким образом, капитализм превратился в социальную систему, внутренне склонную к развитию техники, порождающую взрывной рост производительных сил общества благодаря соединению процессов быстрого обновления технической основы производства и накопления капитала.

Здесь уместен призыв к осторожности. Для того, кто поглощен в первую очередь изучением институтов, в центре внимания оказывается их влияние на движение науки, изобретений и технологий. Но в главе 5, перейдя к анализу развития промышленности, мы обнаружим, что технологии промышленной революции вызвали в XIX веке такое расширение рынков, что по сравнению с ними развитие в XV--XVIII столетиях выглядит просто убогим. Конечно, с XV по XVIII век взаимосвязи между технологиями и расширением рынков могли быть совсем иными, чем в XIX и XX столетиях, да и выбор точки отсчета здесь произволен, как и во всех сложных процессах. Поскольку направление и форма причинно-следственных связей между изменениями технологий и экономическим ростом не обязательно должны быть одинаковыми для всех исторических периодов, то вопрос о том, являются ли технологические изменения причиной экономического роста или наоборот, должен исследоваться вновь и вновь для каждой конкретной ситуации. В главе 8 мы опять столкнемся с проблемой относительной важности технологического развития и других факторов для экономического роста Запада.

Расширение сферы рыночного ценообразования: межрегиональная торговля

Сейчас мы оставим в стороне вопрос о количественном росте рынков и обратимся к изменениям в системе ценообразования и в других условиях обмена.

К тому времени, когда началась эпоха Великих географических открытий, транспортные ограничения уже не являлись основным препятствием для расширения торговли. С точки зрения взаимных выгод для всех участников возможности расширения торговли всегда были очень велики. Первым условием реализации этих потенциальных выгод было расширение сферы относительной свободы торговли, в смысле свободы от произвольного вмешательства властей. И, прежде всего, требовалась защита от вмешательства политических властей, будь то феодальные владыки или, как все чаще бывало с XIV века, национальные государства. Достичь этого было, крайне трудно, поскольку постоянно присутствовали жгучие фискальные потребности государств, подстегиваемые разными военными предприятиями. Степень защищенности торговли бывала разной в различных государствах и в различные периоды, и значительная часть начального этапа современной европейской истории представляет собой постоянное перетягивание каната между возникающим классом дельцов и структурами законной власти. При этом можно утверждать, что в Западной Европе относительно автономный класс деловых людей возник со сравнительно большей легкостью, чем к востоку от Эльбы, и что на территории Англии и Голландии этот процесс протекал легче, чем во Франции, Испании или в Германии. [По наблюдению Лэндса: "Везде к востоку от Эльбы -- в Пруссии, Польше, России -- помещики имели такую власть над населением, что неограниченная практика насилия по отношению не только к крепостным, но и к номинально свободным людям была повсеместно распространена. Более того, в этих районах, где власть помещиков была вполне неконтролируемой, положение с XVI по XVIII век ухудшалось по мере того, как коммерческий подход к сельскохозяйственному производству стимулировал усиленную эксплуатацию слабых". David Landes, The Unbound Prometheus (Cambridge: Cambridge University Press, 1969), pp. 17--18]

Возможности суверенных властителей или их баронов контролировать цены и другие условия торговли были всегда закреплены территориальными кодексами. Точнее говоря, властители могли требовать соблюдения правил торговли, закрепленных законом и обычаем, только от своих подданных. То, что условия обмена были несвободны, представляет собой очень важный момент. Сегодня закон принуждает к трансакциям обмена только предприятия общественного обслуживания и землевладельцев, связанных законом о величине арендной платы. Но в средние века как в поместье, так и в городе крестьянин, кузнец, мельник и ремесленник были равным образом обязаны предоставлять услуги всякому, кто пожелал заплатить. Так что в случае торговой сделки между подданными разных властителей или сеньоров была неприложима не только установленная законом цена. Неприложимо было обычное обязательство участвовать в сделке. Если условия торговли казались непривлекательными, каждый мог воздержаться от сделки или заключить ее в другом месте.

Это вовсе не означает, что условия торговли между поддаными разных политических образований всегда соответствовали позднейшим идеям свободного рынка -- совсем нет. Вплоть до XIX века властители обычно делали все возможное для эксплуатации экспортной и импортной торговли, передавая различные отрасли торговли в исключительную монополию государственных или частных компаний на таких условиях, которые обеспечивали наивысшую выгоду для государства. Но если властитель намеревался торговать с другим властителем или его подданными, условия обмена должны были быть выгодными для обеих сторон. В мире с сильно раздробленной политической властью эти трещины в монолите средневекового права создавали возможности для развития добровольной торговли на условиях, определяемых соглашением между продавцом и покупателем.

С учетом экономических факторов возможности для взаимовыгодной торговли были широкими. Мы уже отмечали, что в период позднего средневековья климат и традиции разделяли Европу на сотни небольших регионов, которые нуждались в торговле для развития специализированных производств и что существовала разветвленная сеть межрегиональной торговли. Неизбежные недороды и неурожайные годы делали межрегиональную торговлю зерном вопросом жизни и смерти.

Потребность в торговле зерном была не только экономической, но и политической. В основе европейского сельского хозяйства была пшеница; хлеб большей частью выпекался из пшеницы и являлся основным продуктом питания. Большая часть расходов среднеевропейского потребителя приходилась также на хлеб. Таким образом, хлебные цены оказывались первостепенным политическим вопросом. Обычным подходом было установление твердых цен на буханку хлеба, но поскольку зерна для снабжения рынка по твердой цене часто недоставало, разрешалось изменять величину буханки [Femand Braudel, The Structure of Everyday Life, trans. Sian Reynolds (New York: Harper & Row, 1981), p. 145]. И устойчивость правительства сильно зависела от его способности обеспечить приемлемую величину буханки хлеба. Поэтому в приморских районах и вдоль больших рек межрегиональная торговля зерном делалась настоятельной политической необходимостью -- несмотря на неспособность властей сохранять контроль над ценами экспортно-импортной торговли.

Пиратство и свободные рынки

Как мы уже видели, XV и XVI века были периодами серьезного прогресса в кораблестроении и навигации -- и этот прогресс сделал возможным открытие и колонизацию Америки. Доступность морей и океанов имела ряд последствий.

Во-первых, вплоть до XIX века, когда соперничавшие морские державы оставили взаимную вражду и взялись за борьбу с пиратами и работорговлей, контроль над судоходством был невозможен. До этих времен купеческим судам приходилось вооружаться -- для обеспечения собственной безопасности, а наличие оружия на частных судах являлось источником угрозы для безопасности других судов.

Во-вторых, пиратство могло быть доходным промыслом в тех случаях, когда наличествовали безопасные базы и рынки для сбыта награбленного. Такие базы предоставлялись государствами, стремившимися подорвать морскую торговлю других народов, и здесь можно упомянуть англичанина сэра Френсиса Дрейка и порты мусульманской Северной Африки, против которых в начале XIX века боролись военно-морские силы США. Кроме того, на побережье Америки и Азии существовали обширные неосвоенные зоны, не подчиненные никакому правительству: острова Карибского моря, дельта Миссисипи, побережье Каролины, острова Малайского архипелага -- все эти места служили базами для пиратов.

В-третьих, попытки европейских правительств закрепить за собой исключительный контроль над морскими путями порождали два источника сопротивления: со стороны других правительств и их народов, а также со стороны тех своих граждан, которым не достались правительственные привилегии на морскую торговлю. Сопротивление проявлялось в двух формах: пиратстве и контрабанде.

Контрабанда имела особенное значение для британских колоний в Америке. С 1660 года Британия приняла законы о мореплавании, которыми прибрежная и колониальная торговля закреплялась за британскими кораблями, имевшими британский экипаж. До окончания Семилетней войны с Францией в 1763 году Британия не взимала налогов со своих колоний, но извлекала доход от предоставления исключительных прав на торговлю определенными товарами. К тому же Британия противодействовала развитию в колониях обрабатывающей промышленности. Введение в действие закона о мореплавании было отложено до 1763 года, и к этому времени американские морские купцы сумели разбогатеть, нередко за счет нелегальной торговли. После 1763 года британцы начали искать источники доходов, чтобы выплатить долги, сделанные в ходе Семилетней войны, и содержать постоянные гарнизоны в американских колониях. Они начали с попыток ввести в действие закон о мореплавании. Уже в 1764 году жители штата Род-Айленд ответили сожжением сторожевого корабля. Британия продолжила увеличение прямых налогов -- гербового сбора и налога на патоку. Адам Смит немало высказал и критических и одобрительных замечаний о британской политике, но при всех ее достоинствах политические последствия этого были ужасны. [Адам Смит, писавший во время американской революции, похоже, считал, что навигационный и другие последующие акты и ограничения на торговлю, нанося колонистам небольшой ущерб, помогали оплачивать расходы на военное противостояние Франции. Тем не менее, он замечает: "Запрещение целому народу выделывать из продукта своего труда все то, что он может, или затрачивать свой капитал и промышленный труд, таким образом, как он считает наиболее выгодным, представляет собой явное нарушение самых священных прав человечества". См. Богатство народов, с. 424. Об "ограничении торговли" см. с. 420. См. также обсуждение недостатков системы торговой монополии, необходимости прямого налогообложения колоний и возможность предоставления колониям мест в парламенте Британии на cc. 430--465.] Американская торговля развивалась вопреки британским законам, и возникшее у торговцев отношение к обязательствам колоний благоприятствовало усвоению идей политической независимости.

Контрабанда была широко распространена и в самой Британии. Пожалуй, в верхних слоях британского общества это занятие не стало столь же респектабельным, как в колониях, но распространенность контрабандного промысла в некоторых прибрежных поселениях заставляет предположить, что все население здесь относилось к нему одобрительно. Мало свидетельств того, что средние или высшие классы осуждали потребление контрабандных товаров -- еды, спиртного и одежды. Адам Смит был консервативным шотландцем, и его взгляды особенно показательны как бледная копия того, что думали средний торговец, или моряк о постоянно нарушаемых ими законах:

Надежда избавиться от таких налогов при посредстве контрабанды часто ведет к конфискациям и другим карам, которые совершенно разоряют контрабандиста -- человека, который, хотя он и заслуживает величайшего порицания за нарушение законов своей страны, часто не способен нарушать законы естественной справедливости, и был бы во всех отношениях прекрасным гражданином, если бы законы страны не делали преступлением то, что природа никогда не думала признавать. В тех странах с дурным управлением, где существует, по меньшей мере, общее подозрение относительно наличности многих ненужных расходов и весьма неправильного расходования государственных доходов, законы, ограждающие последние, мало уважаются. Немногие люди проявляют щепетильность в отношении контрабанды, когда, не нарушая присяги, могут найти удобный и безопасный случай к этому. Если кто-нибудь сочтет недопустимым покупать контрабандные товары, то, хотя такая покупка является явным поощрением нарушения фискальных законов и лжеприсяги, в большинстве стран это было бы сочтено одним из тех педантических проявлений лицемерия, которые не только не приобретают человеку уважения, но и навлекают на него подозрение в том, что он еще больший мошенник, чем большинство ere соседей. Благодаря такой снисходительности общества контрабандист часто поощряется продолжать промысел, который он, таким образом, приучается считать до известной степени невинным, а когда вся строгость фискальных законов готова обрушиться на него, он часто бывает склонен оружием защищать то, что привык рассматривать как свою законную собственность. Будучи сначала скорее неблагоразумным и легкомысленным, а не преступным, он, в конце концов, слишком часто становится одним из самых смелых и наиболее решительных нарушителей законов общества. При разорении контрабандиста его капитал, который раньше затрачивался на содержание производительного труда, поглощается или государственной казной, или податным чиновником и затрачивается на содержание непроизводительного труда, благодаря чему уменьшается общий капитал общества и сокращается полезная промышленная деятельность. [там же, сс. 640--641]

История средиземноморской торговли даже после эпохи средневековья неразрывно сплетена с историей пиратства и грабительских набегов. Вражда между христианством и мусульманством создала условия для взаимных грабежей. Военные действия никогда не прерывались. Пираты получили легальный статус под именем каперов, что ослабило военные флоты и лишило их сил противостоять пиратам и осуществлять правительственный контроль над такими местами, как Крит, без гаваней и рынков которого не могли бы существовать высокоприбыльные пиратство и контрабанда.

Грань между пиратством и каперством была порой исчезающе тонка. С точки зрения испанцев, Френсис Дрейк был пиратом, но когда он вернулся в Англию из успешной экспедиции 1577--1580 годов, королева Елизавета пожаловала ему рыцарский сан прямо на палубе его флагманского корабля. И у нее были для этого причины: пайщикам товарищества, которое финансировало его экспедицию и к которому принадлежали сама Елизавета и ряд ее министров, он привез прибыль в 4700%. Невиль Вильямс оценивает прибыль Елизаветы не менее чем в 300 тысяч фунтов, включая сюда доход на ее долю акций и подарки [Neville Williams, The Sea Dogs: Privateers, Plunder and Piracy in the Elizabethan Age (New York: Macmillan Publishing Co., 1975), pp. 118, 145]. Мало удивительного, что требования испанского посла о возврате награбленного остались не услышанными.

Морская торговля неизменно была источником мятежей. Ведь она всегда была сопряжена с завоеваниями, с межкультурными и межличностными контактами, в ходе которых сталкивались обычаи, верования и интересы чужих друг другу людей и народов. И влияние этих контактов никогда не было односторонним. В силу особенностей профессии моряки оказывались вне сферы влияния семьи, церкви и государственной власти. Профессиональный риск освобождал их от условностей и воспитывал недоверие к действиям береговых властей, которые пытались регулировать морскую торговлю, не подвергаясь ее опасностям. При этом моряки не были классом отверженных; среди вождей этих морских скитальцев были весьма состоятельные и влиятельные купцы и капитаны. Некоторые, подобно Дрейку, стали национальными героями.

Внеправовой характер морской торговли не был, однако, простым беззаконием отдельных авантюристов, которые в морях искали свободы от домашних ограничений. С 1500 до 1800 года некоторая достаточно солидная часть мировой морской торговли шла с нарушением законов тех или иных государств. Но и тогда, как и теперь, для пиратства и контрабанды на океанских маршрутах требовались развитые сухопутные базы. Надо было строить и оснащать суда, снабжать их экипажем и провизией; ткать парусину и шить паруса; нужны были канатные фабрики, являвшиеся последним словом тогдашней техники. На островных базах нельзя было лить пушки, изготовлять ружья и пистолеты. Контрабандные и награбленные грузы нужно было сбывать оптовым торговцам, да так, чтобы они смогли потом попасть в легальные каналы розничной торговли. Всего этого нельзя было делать в изоляции от нормальной морской торговли. Прямо или косвенно, но знания о беззаконии, участие в нем и в его прибылях должны были быть широко распространенными. Несомненно, что купцы, кораблестроители и лавочники мало размышляли о политическом и экономическом значении того, чем занимались. Если бы они вздумали философствовать, то смогли бы осознать сдвиг от феодального представления о благоустроенном обществе как об упорядоченной, иерархически устроенной и патриархальной семье к представлению XVIII века, согласно которому общество есть ассоциация индивидуумов, каждый из которых наделен неотчуждаемыми правами и свободами, которые не должно урезать, говоря опять же словами Смита, с помощью законов, делающих преступным то, что "природа никогда не предназначала к этому".

Так случилось, что в XVI--XVIII столетиях морская торговля была в одно и то же время важной сферой экономического роста и областью жизни, неуклонно противостоявшей средневековым принципам политического контроля. Усилия Испании, Португалии, папского престола и возникающих национальных государств поставить под контроль морскую торговлю так и остались нелегитимными, поскольку им недостало всеобщего признания; напротив, эти усилия отличались противоречивостью, они конкурировали друг с другом, обрекая себя на неудачу. Существовали важные торговые маршруты, подобные рейсовым маршрутам Ост-Индской компании или португальским дальневосточным рейсам, на которых удавалось поддерживать частичный политический контроль с помощь гарнизонов в конечных портах. Но к концу XVIII века, когда Адам Смит разработал интеллектуальные основы рыночного ценообразования в качестве принципов национальной политики, свободное ценообразование уже господствовало в морской торговле просто в силу неустранимого беззакония. Богатство народов Смита появилось в 1776 году, и далеко не случайно, что в том же году американские торговцы и контрабандисты придали своим профессиональным несогласиям с британскими законами о мореплавании благородную форму притязаний на личную свободу и политическую независимость -- у старого режима уже не было сил сдерживать эти стремления.

У нас нет данных для количественной оценки роли морской необузданности в сдвиге от средневековой экономической практики к современной. Но сам дух средневековой жизни, воплотившийся в идеологии первых централизованных монархий, обеспечил беззаконию важную роль в такого рода переходе. Средневековая система почти не знала способов принятия новых линий разграничения между политикой и экономикой. Ее политические структуры, хорошо укрепленные вечными истинами религии и иерархической верностью, цементировавшей класс воинов-землевладельцев, были лишены способности признавать и устранять ошибки, искать новые решения. Были неизвестны современные политические механизмы, позволяющие предлагать, обсуждать, экспериментировать и принимать изменения. Отсутствовал систематический интеллектуальный подход, который позволял бы оценивать разные альтернативы и последствия изменений; изменения можно было обсуждать только как ересь, аморальность или предательство. Изменения были возможны лишь в той степени, в какой политическая власть игнорировала их, не видела или старалась не замечать или не могла им воспрепятствовать. Сама завершенность и негибкость феодальной системы сделала ересь и восстания необходимыми компонентами изменений, и морская торговля была, конечно же, плодотворным источником того и другого.

Только в последней четверти XVIII века Адам Смит открыл, что "естественная справедливость" на стороне контрабандистов, а не на стороне тех, кто хлопочет о поддержании средневековых традиций прямого контроля над морской торговлей. Намного раньше это открытие было сделано контрабандистами, которые с XV века бросали средневековой традиции вызов много более мощный, хотя и менее красноречивый, чем открытие Смита.

Рассмотрев в главе 4 возникновение современной системы налогообложения по фиксированным ставкам, которая сменила средневековую практику произвольного изъятия того, что требовалось для военных и иных более или менее постоянных нужд государей, мы обнаружим, что и здесь беззаконие, принимавшее порой форму вооруженных восстаний, сыграло важную роль в создании современных институтов.

В следующих трех разделах мы поднимем некоторые вопросы перехода от феодализма к капитализму, происходившего с 1350 до 1750 года. Прежде всего, рассмотрим воздействие поднимавшегося капитализма на феодальную аристократию.

Влияние капитализма на феодальную аристократию

В конце XV и начале XVI века военная мощь перешла от феодальной аристократии к королевским правительствам. Легко описать, как повлияло это перемещение политической власти на феодальную знать. На индивидуальном уровне изменения в военном деле вели почти к полной утрате феодальными сеньорами своей политической и военной власти. Но на коллективном уровне результат был совершенно иным. Социальные связи феодальных семей открывали им доступ ко всем звеньям власти, и оттуда вышли многие лидеры гражданской и военной администрации новых центральных правительств -- формы участия в политической жизни были так приспособлены к новым обстоятельствам, чтобы не выпустить власть из рук. Феодальные семьи были менее удачливы во всем этом в Нидерландах и наиболее успешны -- в Пруссии, где сильное влияние юнкеров на политическую жизнь сохранялось даже после первой мировой войны.

Изменение природы политической власти вынудило сеньоров покинуть свои замки для жизни при дворе. В Париже, Лондоне или Вене они проводили, по крайней мере, часть года при дворе и стали вполне горожанами. Задолго до 1750 года урбанизированные аристократы и их литературные приспешники сделали смехотворной фигуру деревенского магната, никогда не приближающегося к воротам города. В королевских столицах процветала, естественно, торговля за деньги, а не натуральный обмен. Осевши в столичных дворцах, постфеодальные землевладельцы открыли незаменимость денег. Эта потребность в деньгах стимулировала рост производства в поместьях сверх его собственных потребностей, поскольку только продажей этого избытка за пределы поместья можно было получить деньги. Для увеличения прибавочного продукта нужно было или изменить методы производства, или сократить потребление самого поместья -- и то, и другое было труднодостижимым в негибких рамках поместного права и обычая. Как только землевладельцы поняли, что денежный доход легче всего увеличить за счет перехода от феодальных пошлин к денежной арендной плате и к продаже того, что произведено наемными работниками, они пожертвовали феодальными традициями и феодальной верностью в пользу товарного сельского хозяйства. В ходе этого изменения непредусмотрительные землевладельцы могли совершать ошибки, и они их действительно совершали. Но они оценивали и осуществляли изменения с позиций политических и экономических преимуществ, и поэтому свидетельств об эффективном управлении процессами изменений не меньше, чем о непредусмотрительности феодальных сеньоров.

Намного труднее определить, что же произошло с экономической властью сеньоров. Трудность создается двойственностью выражения экономическая власть. Это выражение обозначает возможность удовлетворять свои экономические потребности. Но зачастую оно подразумевает -- если не явно, то молчаливо -- шокирующую возможность, захватывая или монополизируя экономические ресурсы общества, мешать другим удовлетворять свои экономические потребности. Если исходить из первого смысла выражения, то с разрастанием промышленности и торговли возможности сельскохозяйственного сектора удовлетворять свои экономические потребности вовсе не обязательно уменьшаются. Даже напротив, велика вероятность расширения этих возможностей. Не происходит никаких сдвигов и перемещения ресурсов, и упадок затрагивает только лишь сравнительные статистические показатели (вроде доли сельскохозяйственной продукции в ВНП). В растущей экономике наблюдается общий рост экономических возможностей, и все сектора хозяйства вполне могут расширяться одновременно.

Вызывает оскорбление чувства справедливости то значение выражения "экономическая власть", которое отражает несформулированное предположение, что объем экономических ресурсов и производимых продуктов постоянен: привычная метафора: национальный пирог делится так, как это делается в семье. Такой смысл данного выражения забывается, когда экономика на подъеме и становится очевидной неуместность унизительного представления, что люди конкурируют за долю в общем пироге, как свиньи у корыта. В периоды роста люди видят стабильность или улучшение своего благосостояния, хотя, может быть, другие богатеют быстрее, и благодаря этому слабее ощущение, что успех других ограничивает твои собственные экономические возможности.

Иными словами, возвышение купечества в Западной Европе никогда не стало бы реальностью, если бы основные держатели богатств в этих странах не сочли, что в их собственных интересах покупать у купцов и продавать им. В течение длительных периодов времени в Англии и во Франции, если не в Голландии и в Италии, основными держателями богатств были феодальные магнаты. Продавая свои зерно, шерсть, лесные продукты и руды купцам и покупая у них товары дальних и ближних стран, сеньоры способствовали подъему экономики городов, и в результате последние стали богаче деревни, но и последняя при этом выиграла.

Поскольку сельское хозяйство еще долгое время после крушения феодализма давало более половины всего производства, большие земельные состояния сохранились и в XX веке. Некоторые члены земельной аристократии, на земле которых обнаружили рудные месторождения, сильно разбогатели благодаря подъему промышленности и промышленной революции; другие владели ценнейшей недвижимостью в Лондоне, Париже и других растущих городах. Таким образом, вполне вероятно, что за века промышленного роста, приведшего к закату феодализма, богатство наследственной аристократии выросло, а не уменьшилось.

Представление об экономическом упадке земельной аристократии в результате роста торговли оказывается, следовательно, просто исключительно скверным описанием того, что происходило в реальности. Торговцы осуществляют -- с помощью денег -- посредничество в обмене благами. Основные факторы торговли -- время, место, ликвидность и риск. Торговцы покупают здесь и продают там, покупают сейчас и продают потом. Как правило, эти посреднические услуги чрезвычайно ценны и для тех, кто продает торговцам, и для тех, кто покупает у них. Представление о том, что упадок землевладельцев как-то связан с их обращением к услугам купцов, есть просто извращение реальности.

В любом случае, в результате урбанизации западный мир перешел к монетаризованной экономике, что гигантски расширило товарообмен как внутри регионов, так и между ними. Нет сомнения, что неприспособившиеся к этому изменению очень пострадали, но в целом землевладельцы как класс сильно выиграли, так же как и торговцы, перед которыми открылись новые гигантские области посредничества.

В то же время в период, когда ставкой в игре была жизнь, ничто не защищало богачей -- будь это землевладельцы или купцы -- от обычных опасностей невезения, войн, эпидемий, непредусмотрительности и политических ошибок. Уже в XIX веке только очень немногие семьи землевладельцев могли возвести свое происхождение к временам феодализма; по сходным причинам давностью корней могли похвастать немногие семьи банкиров и купцов. Земельное богатство никогда не было распределено равномерно. Обедневшие наследники аристократических семей в XII и XIII веках отправлялись в крестовые походы, во время Столетней войны -- в отряды наемников, а начиная с XV века -- в королевские армии. Некоторые промотали свои состояния еще во времена расцвета феодализма. То, что другие сделали то же самое в период подъема капитализма, вряд ли доказывает реальность мелодраматического конфликта между землевладельцами и поднимающимся классом торговцев. [Бродель в The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1982) отмечает, что разбогатевшие торговцы скупали землю у старой аристократии, иногда в уплату долгов "расточительной, хвастливой и экономически слабой" знати, (р. 594). Далее он пишет: "Тот же процесс происходил в Японии, где купцы из Осаки использовали неудачи и расточительность даймио... Рано или поздно господствующий класс превращается в пищу для тех, кто идет им на смену", (р. 595). Но ведь это просто пересказ в терминах классовой борьбы старой истории о неустойчивости богатства, и судьба старой знати здесь далеко не исключение, а связь этого процесса с фундаментальными экономическими и политическими изменениями чисто случайна. Если сравнить список могущественнейших семей Франции и Англии в 950, 1150, 1350, 1550, 1750 и 1950 годах, насколько совпадают имена в любых двух списках? Даже королевские фамилии изменились.]

Сами по себе упадок поместной системы и победа рыночных отношений в сельскохозяйственном производстве могли соответствовать или не соответствовать интересам феодальных землевладельцев. Но все эти изменения пришли не сами собой. Они произошли в Европе в период подъема экономики и роста населения, а оба эти фактора практически гарантируют повышение ценности земли. Кроме того, это происходило в урбанизирующейся Европе, где был почти немыслим высший класс, не имеющий отношения к городской жизни и к политической, экономической, интеллектуальной и художественной активности городов.

Документы, отражающие последствия коммерциализации для семей землевладельцев, рассеяны в регистрационных записях приходов и графств, в местных и семейных исторических архивах, вынуждая историка к обобщениям на основе относительно малого числа особых случаев. Исследование Лоуренса и Джейн Стоун [Lawrence Stone and Jeanne С. Fawtier Stone, An Open Elite? England 1540--1880 (Oxford: Oxford University Press, 1984)], которые проследили историю практически всех крупных усадеб в трех английских графствах с 1540 по 1880 год, предоставляет более широкую базу для эмпирических обобщений. [Графства Нортгемптоншир, Хертфордшир и Нортумберленд "были выбраны ради наибольшего разнообразия данных" (там же, с. 41). Хертфордшир расположен около Лондона, Нортумберленд -- далеко от Лондона, на границе с Шотландией, а Нортгемптоншир -- посредине. Выборка включала 2262 владельца 362 домов на протяжении 340 лет.] Эти усадьбы, в которых концентрировалась политическая, социальная и экономическая власть владельцев, представляли собой дорогостоящие сооружения, очень недешевые в эксплуатации. На их содержание расходовались доходы от аренды и от других сельскохозяйственных начинаний, центром которых они служили, и материалы Стоунов, бесспорно, свидетельствуют, что на протяжении большей части рассматриваемого периода они процветали. Одно из трех графств, Нортумберленд, где получила развитие угледобывающая промышленность, сильнее всего иллюстрирует "соединение интересов земли и денег" [там же, с. 285]. Стоуны обнаружили, что в трех графствах за 340 лет только в семи случаях усадьбы были проданы наследниками из-за финансовых трудностей, и только в сорока двух случаях финансовые затруднения были одной из причин [там же, с. 157]. Продажа крупных поместий, площадью более 3000 акров, была редким событием [там же, с. 171]. В 1880 году 9/10 крупнейших земельных состояний Англии все еще восходили корнями к временам, предшествующим промышленной революции [там же, с. 220]. [Стоуны называют период между 1740 и 1860 годами "временем беспрецедентного процветания землевладельцев", (с. 385).]

Почти в самом начале периода численность класса землевладельцев была резко увеличена распределением церковных и коронных земель среди придворных и высших чиновников. Стоуны обнаружили, что после этого стабильность крупных земельных владений и соответствующих семей была существенно более высокой, чем принято считать. Землю крайне редко продавали из-за финансовых затруднений; гораздо чаще причиной продажи был брак или переход по наследству к владельцу другой усадьбы, который на вырученные от продажи деньги покупал землю поближе к своим владениям. Покупатели, как правило, также принадлежали к земельной аристократии, и они либо округляли свои владения, либо вкладывали средства, накопленные службой в правительственной администрации, в судебной системе, в армии, на флоте или в Вест-Индской компании. Гораздо реже покупателями были торговцы и банкиры, но даже когда это случалось, их наследники были склонны избавиться от этой собственности, потому что поддержание стиля жизни сельского магната обходилось недешево, и сам этот стиль был не так уж привлекателен для тех, кто воспитывался в традициях коммерческого уклада. Гораздо охотнее торговцы строили себе загородные дома для досуга и развлечений, не вкладывая денег ни в какие сельскохозяйственные начинания, -- которые и служили основой экономической роли помещичьих усадеб, -- и не участвуя в местной политической жизни, тогда как именно участие в ней сельских магнатов делало усадьбы центрами политической жизни.

Усадьбы сельских магнатов были центрами местной политической власти (в системе местного самоуправления) и базой парламентского представительства, причем право голоса было резко ограничено, голосование происходило не тайно, а открыто, а города же были недопредставлены в парламенте. В результате политических реформ XIX столетия магнаты утратили контроль над выборами. Вполне возможно, что утрата контроля в меньшей степени была следствием многочисленности городских избирателей, чем результатом предоставления права тайного голосования возросшему числу сельских избирателей, непосредственно испытывавших унижающее давление богатства и власти крупных землевладельцев. Но нет сомнений, что среди причин изменения были экономический рост и вызванное им увеличение числа людей, которые чувствовали, что образование и экономическое положение делают их заслуживающими права голоса. С другой стороны, политика магнатов была благоприятной для развития коммерции: они вкладывали деньги в торговлю, да и сами в ней участвовали. Таким образом, хотя политические различия между магнатами и новыми капиталистами, казалось бы, и не играли существенной роли в изменениях, экономический рост способствовал демократизации и, в конце концов, создал общество, которого и представить себе не могли старая земельная знать и люди из их политического аппарата.

Для Франции и других континентальных стран не было проделано исследования, подобного проведенному Стоунами, и возможно, что судьба землевладельцев на континенте была иной. Стоуны предполагают, что это различие судеб преувеличено [там же, с. 280]. [Правда, Стоуны отмечают возражение, что ни в одной стране континента в XIX в. богатые землевладельцы не владели такой большой частью территории, как в Англии (с. 416).] В любом случае, Англия, как и Голландия, лидировала в развитии промышленности и торговли, и если кому-то симпатична гипотеза, что подъем торговцев и промышленников был причиной упадка и разорения земельной знати, ему придется предположить, что этот упадок был сильнее в тех странах, которые отставали в промышленном и торговом развитии.

Так что мы можем предположить, что многие представители феодальной аристократии выиграли от развития капитализма и обеспечили себе места в системе королевской администрации, в новом мире торговли, производства и горного дела, а нередко и в мире новой культуры, где царили возрождение классической традиции, религиозный плюрализм, а также искусство, музыка, литература и философия, сформировавшиеся между XVI и XVIII столетиями. Но эти старые актеры играли в новой пьесе, и уже далеко не всегда им принадлежали первые роли. После крушения феодализма в западном обществе еще долгое время новый высший класс получал большую часть богатства и власти по наследству от старого высшего класса. Но теперь им противостояли богатство и власть коммерсантов. Способы приобретения власти и богатства сильно изменились, и в европейских обществах появились новые пути в высший класс. Юмористические изображения того, как поднимавшаяся буржуазия пыталась имитировать аристократический стиль жизни, смешивают все акценты и искажают юмор ситуации. В действительности, аристократия выжила только в меру того, что она приняла постфеодальные роли, постфеодальную культуру и постфеодальный (а значит и буржуазный?) стиль жизни.

Это делает еще более интересным рассматривать историю перехода от феодализма к капитализму как мелодраму, в которой усиливающиеся выскочки -- волки торговли -- заживо сжирают древнюю аристократию. При всей драматичности этой картины, она неточно отражает жизненный опыт как землевладельцев, так и торговцев и особенно не выдерживает никакой критики представление, что крупные землевладельцы в 1700 году были в каком-либо отношении менее благополучны, чем в 1300 году. Оно опровергается всеми имеющимися данными о сравнительном состоянии жилищ, одежды, транспорта, питания, доступа к искусствам, музыке, разнообразному опыту и грамотности (здесь перед нами уникальный в истории случай, когда переход от неграмотности к грамотности трактуется как процесс упадка).

Марксистская проблема периодизации перехода

Маркс утверждал, что история представляет собой последовательность социальных систем, в каждой из которых политические, религиозные и экономические институты были поставлены на службу господствующему классу. Системы сменяют друг друга в четко очерченной манере; эти смены могут быть приблизительно датированы временем, когда старый господствующий класс власть теряет, а новый ее приобретает. Эта точка зрения представляет далеко не только историографический интерес, если, подобно Марксу, видеть в переходе власти от феодальной знати, как класса, к буржуазии, как классу, исторический механизм, который должен в будущем обеспечить передачу власти от капиталистов к рабочему классу.

Трудно отстаивать представление, что смена господствующих классов осуществляется в результате революций, если выясняется, что упадок старого господствующего класса предшествует подъему его преемника. Ничего не остается от революционного пафоса, если представить себе, что класс-преемник возникает и крепнет в некоем вакууме, образованном уже начавшимся упадком класса-предшественника, а процесс перехода власти измеряется столетиями. Так что для марксистов оказывается важным делом точно датировать момент, когда феодальная аристократия утрачивает власть, а буржуазия -- приходит к власти. Публикация в 1946 году книги Мориса Добба Анализ развития капитализма [Maurice Dobb, Studies in the Development of Capitalism (London: G. Routledge & Sons, 1946), особенно гл. 1--4] положила начало дебатам в марксистских кругах, где главным вопросом была точная дата перехода от феодализма к капитализму [Paul Sweezy et al., The Transition from Feudalism to Capitalism, 2nd printing (New York: Science and Society, 1963)].

Установлено, что уже в XIV веке имел место кризис институтов феодализма, и этот кризис так и не был никогда окончательно преодолен. С другой стороны, стало общим суждение, что капитализм начался в XVI веке, точнее в конце XVI века, во времена королевы Елизаветы. [Согласно Карлу Марксу: "Хотя первые зачатки капиталистического производства спорадически встречаются в отдельных городах по Средиземному морю уже в XIV и XV столетиях, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Там, где она наступает, уже давно уничтожено крепостное право, и поблекла блестящая страница средневековья -- больные города". К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23. с. 728] Добб, например, утверждает, что если определять капитализм как новый способ производства, при котором капитал экстенсивно вовлекается в процесс производства "либо в зрелой форме отношений между капиталистом и наемными работниками, либо в менее развитой форме подчинения работающих на дому ремесленников капиталисту, который поставляет сырье и скупает готовую продукцию" [Dobb, Studies in the Development of Capitalism, p. 18], то такого рода система может быть прослежена только с конца XVI века [там же]. [Норт и Томас (Rise of Western World, p. 144--145) относят возникновение системы, при которой надомники производят продукты из сырья посредника, который и сбывает конечный продукт, к Нидерландам XVI века.] Если же видеть конец феодализма в формировании регулярных армий в XV веке, то получится, что упадок феодализма завершился за сто лет до зарождения капитализма. Таким образом, у нас образуется двухсотлетний разрыв между началом упадка феодализма (или более ста лет от завершения эпохи феодализма) и всего лишь началом подъема капиталистического способа производства. Добб называет этот период "переходным". ["На самом деле ... и это очень важно для адекватного понимания перехода, дезинтеграция феодального способа производства зашла достаточно далеко прежде чем развился капиталистический способ производства, и эта дезинтеграция протекала вне связи с ростом нового способа производства. Два столетия, разделяющие времена Эдварда III и Елизаветы, определенно были переходными." (там же, с. 20)]

Ясно, что, как последовательно утверждает Суизи, этот переходный период "не являлся простой смесью капитализма и феодализма:

господствующие элементы не были ни феодальными, ни капиталистическими" [Sweezy, Transition from Feudalism to Capitalism, p. 15].

Это утверждение возбуждает достаточно неприятные для марксистской методологии вопросы, как то: возможна ли система, в которой одновременно сосуществуют несколько правящих классов или вовсе нет ни одного. На утверждение Добба, что в этот переходный период все еще господствовали феодалы, Суизи возражает:

Позвольте мне ... ответить здесь вопросом. Почему не допустить другую, не упоминаемую Доббом возможность, что в рассматриваемом периоде существовал не один господствующий класс, а несколько, и каждый основывался на своей форме собственности и участвовал в более или менее постоянной борьбе за преимущества и конечное господство? [там же, с. 64]

Интересно припомнить, что ведущие защитники американской конституции имели в виду как раз неизбежность борьбы между владельцами разных видов собственности, когда настаивали на том, чтобы конституция была ратифицирована каждым штатом. С их точки зрения, наличествовал раскол не только между собственниками и неимущими, но и между владельцами разных видов собственности:

Самым обычным и устойчивым источником раздоров было неравное распределение собственности. Общественные интересы тех, кто владел собственностью, и тех, кто не имел ничего, всегда были различны. Точно так же противоположны интересы кредиторов и должников. У цивилизованных народов с неизбежностью формируются интересы землевладельцев, промышленников, торговцев и банкиров, и эти интересы разделяют их на различные классы, возбуждаемые различными взглядами и чувствами. Принципиальная задача современных законодательств заключается в регулировании этих разнообразных и мешающих друг другу интересов, что и привносит дух партийных раздоров в необходимые и обычные действия правительства. [James Madison,"The Federalist Number Ten", в книге Benjamin F. Wright, ed., The Federalist (Cambridge: The Belknap Press, 1961), p. 131]

Нет спору, что раннее постфеодальное общество было смешанным, но тогда и все общества являют собой некую смесь элементов прошлого и будущего. В средние века существовало немало такого, что можно охарактеризовать как капитализм, и столь же определенно можно утверждать, что в последующей истории европейской цивилизации никогда не было такого момента, когда исчезли бы все социальные институты средневековья. Стоит припомнить красноречивое утверждение выдающегося английского историка общественной жизни Г. Тревельяна, что в современных обществах сохраняются многие институты и "представления" средних веков, в том числе "идея, что люди и корпорации имеют определенные права и свободы, с которыми государство должно до известной степени считаться" -- и без этой идеи капитализм не смог бы существовать. ["Просто бесполезно искать какую-либо дату или даже период, когда бы в Англии "кончились" средние века. Можно только сказать, что в XIII веке общество и мышление в Англии были средневековыми, а в XIX веке -- уже нет. Впрочем, и до сих пор мы сохраняем средневековые институты монархии, пэрства, парламентской палаты общин, английского обычного права, суды, которые интерпретируют законы, иерархию церквей, приходскую систему, университеты, публичные и частные школы. И пока мы не станем тоталитарным обществом и не забудем о нашей английскости, в нашем мышлении будет оставаться нечто средневековое, особенно в представлении, что люди и корпорации обладают правами и свободами, с которыми государство должно до известной степени считаться -- несмотря на правовое всемогущество парламента. В самом широком смысле консерватизм и либерализм имеют средневековое происхождение, также, как тред-юнионы. Человек, который в XVII веке утвердил наши гражданские свободы, ссылался на средневековые образцы, чтобы отвергнуть "модернистскую" монархию Стюартов. Ткань истории сплетена очень хитро. Никакая простая диаграмма не объяснит ее бесконечную сложность." (G. E.Trevelyan, English Social History, London: Longman's Green, 1947, pp. 95--96)] Но тот факт, что любые две эпохи связаны между собой непрерывным существованием некоторых институтов, подобно тому как наше время связано с эпохой Рима римским правом и католической церковью, не делает время между этими эпохами переходным периодом, разве что вся история представляет собой переходный период.

Помимо особо занимавшей марксистов проблемы времени перехода существует и вопрос о месте -- где именно феодальная аристократия была побеждена торговцами. Опорой власти феодальной аристократии была деревня, а торговцев и ремесленников -- города. Таким образом, вопрос о том, где именно капитализм одолел феодализм, едва ли более удобен для марксизма, чем вопрос о том, когда это случилось. С экономической точки зрения основной функцией феодализма и поместной системы была политическая и экономическая организация сельского хозяйства. Это была господствующая отрасль экономики, и для большинства населения укрепление позиций мелких землевладельцев и арендаторов было важнее, чем то, что происходило в городах. Но марксисты, как правило, не склонны рассматривать деревню как место развития капитализма. За некоторыми исключениями, сельскохозяйственное производство не знает ни наемных работников, как в обрабатывающей промышленности, ни активного участия мелких владельцев капитала в торговле. Если считать, что наемный труд и вовлеченность в торговлю являются существенными признаками капитализма, тогда следует искать корни его в городах, в их политической и экономической жизни.

Когда города сумели откупиться от феодальных повинностей, господствующими классами стали гильдейские мастера и торговцы. Они не входили в состав феодальной иерархии, не имели отношения к военному делу и были совершенно буржуазны. Положение городов в Европе упрочилось, по крайней мере, за двести лет до падения военной системы феодализма. Таким образом, в городах, где и развился капитализм, его подъем не сопровождался изменениями в составе правящих классов. Сходным образом и упадок феодализма в деревне не сопровождался подъемом нового правящего класса в городах, впрочем, как и в самой деревне.

Попытки толковать историю как последовательную смену различных правящих классов вполне допустимы, поскольку политическая власть предполагает исключительное распоряжение вооруженными и полицейскими силами. В силу исключительности такой власти, в одном географическом пункте не могут одновременно сосуществовать два независимых правительства. По этой причине переход политической власти от одного социального класса к другому предполагает конфликт, в результате разрешения которого происходит политический подъем нового правящего класса и упадок старого.

Экономической власти не свойственен этот элемент естественной монополии, предполагающей переход монопольных прав, поскольку она допускает одновременное сосуществование и процветание многочисленных интересов на одной и той же территории. Как мы уже видели в этой главе ранее, между поднимающимися торговцами и землевладельцами существовали многообразные сим биотические отношения. Между 1500 и 1700 годами политическая и культурная ситуация потребовала приобщения землевладельческой аристократии к городской жизни, а для этого пришлось войти и в монетаризованную экономику. Подъем класса торговцев был существенно важным для достижения целей старой аристократии. Считать ли при этом торговцев, облегчавших аристократии процесс урбанизации, их слугами или их господами -- вопрос о словах. В мире, отмеченном сосуществованием множества экономических интересов, не проясняет вопроса и утверждение, что экономическое могущество создает политическую власть. Может быть, так оно и есть, но какое экономическое могущество?

Уподобление экономического подъема класса торговцев процессу получения экономического могущества из рук феодальной знати, подобно тому, как описывается переход политической власти от феодальной элиты к централизованным монархиям -- ложная аналогия. Ведь если что-нибудь вполне ясно, так это то, что торговцы не получили свою экономическую власть из рук феодальных владык, они не вытесняли и не заменяли их в сельском хозяйстве или где-либо еще. Их богатство возникло в результате расширения торговли, а этим они занимались всегда. Не удивительно, что толкование истории как процесса захвата и передачи власти не совпадает с фактами, не подтверждается историческими датами -- ведь это толкование никогда не происходивших событий.

Все это не отрицает того факта, что предусмотрительные правительства делались все более внимательными к интересам торговли по мере того, как последняя становилась все более важной для экономических интересов европейских стран. Венеция и другие итальянские города-государства проводили практически меркантилистскую политику. В других странах торговцы, становившиеся важным источником средств для финансирования армии и правительств XV--XVIII столетий, получали доступ к носителям политической власти и приобретали политическое влияние -- сильное в Нидерландах, не столь сильное в Англии (где сельские помещики никогда не прекращали противостояния торговым и промышленным интересам), скромное во Франции, непостоянное в Германии, очень небольшое в Испании. Важнее всего то, что примерно после 1500 года торговцы и их услуги стали незаменимыми для функционирования денежного хозяйства и все меньше становилось тех, кто был готов отказаться от этого хозяйства и от услуг торговли, которая все с большим успехом отбивалась от политического и религиозного вмешательства в непрерывно расширяющуюся сферу своей деятельности.

Переход от интегрированного общества к плюралистическому

Примерно в 1300 году западный феодализм пребывал в расцвете своего политического и экономического могущества. Католическая церковь и феодальная иерархия были сплетены системой ритуалов, норм морального кодекса и прямого участия. Светская поэзия, живопись и музыка этого времени превозносили нравы и стиль поведения своих покровителей -- феодальной знати: культ рыцарской любви и приключений. В основе хозяйственной деятельности лежало представление, что статус предопределяет сферу деятельности и величину оплаты за данную деятельность. Это не значит, что не было попыток оспорить господство класса феодальных землевладельцев и идею о связи между ценами и вознаграждением с одной стороны, и личным статусом -- с другой. Противодействие исходило от городов-государств и королей, да и сама феодальная знать была настолько раздроблена внутренними распрями, что вполне допустимо сомнение в том, что она когда-либо могла действовать в экономических или политических сферах как организованная группа. Да и власть церкви была громадной. Но если, несмотря на все раздоры внутри феодальной знати, несмотря на автономию церкви и городов, мы рассматриваем западноевропейские общества периода позднего средневековья как в целом интегрированные, то следует понимать, что в основе этой интеграции лежала не просто сила общих представлений и идей, но соединение политической и экономической власти в руках одного социального класса.

В эпоху экономического роста западные общества были преимущественно плюралистическими, разделенными на относительно автономные сферы политической, экономической, научной и религиозной жизни, и ни один класс не мог так же отчетливо господствовать над другими, как феодальная аристократия в период расцвета. Можно было бы считать, что переход к капитализму представлял собой не смену правящих элит, но переход от интегрированного общества к обществу плюралистическому. Но, начиная с 1850 года, в Викторианскую эпоху, институты капитализма на некоторое время стали господствующими не только в экономической, но и в политической, религиозной и культурной жизни, что напоминает о временах господства феодальной аристократии. Подобно феодальному синтезу это господство также встречало противодействие, и едва ли оно пережило первую мировую войну, не говоря уже о второй. Об основательности капиталистического синтеза свидетельствует тот факт, что когда на стыке столетий президент Гарварда Чарльз Элиот подобрал "полутораметровую полку книг", обязательных для каждого образованного человека, среди них не было ни одной книги Маркса.

Если и можно утверждать, что и в период викторианского расцвета западноевропейский капитализм сохранял плюралистичность, то следует исходить при этом из факта автономности различных секторов викторианского общества, хотя различие их интересов и было на время смягчено единством миропонимания, которое связывало все значимые области викторианского мира. Видимо, разногласия между политическими и экономическими интересами были не столь резки, как обычно, да и существует ведь различие между соперничеством и согласием с одной стороны и консолидированной политической и экономической властью феодальных времен -- с другой.

Глядя в прошлое, мы можем оценить неизбежность того, что период консенсуса не мог быть длительным, пока сохранялась разделенность двух видов власти. Наш собственный пост-викторианский опыт свидетельствует о том, что нет необходимости во взаимном усилении политических, экономических, религиозных и социальных институтов, но такое знание Марксу в его время было, скорее всего, недоступно. Напротив, эти институты могут быть взаимно враждебными, несовместимыми и взаимно разрушительными; либо они могут стать безразлично терпимыми друг к другу, так что богу будет воздаваться богово, а кесарю -- кесарево. Вопрос о том, желательно ли единство общественных институтов, является давним предметом споров между утопистами, которые почти единодушно выступают в пользу единства, и либертарианцами, которые видят в такой институциональной согласованности тоталитаризм и отклоняют утопические пасторали со всеобщим согласием как простое тупоумие.

Заключение

Мы начали исследовать процесс обогащения Запада с хозяйственной системы средневековья. Многое в этой системе хозяйства привычно тем, кто знаком с современными идеологиями. Политическая власть и обычай, освященные религиозными нормами справедливости, определяли величину цен и заработной платы. Профессии, социальный и экономический статус, круг обязанностей и величина доходов тех, кто жил внутри системы (а позднее мы увидим, что многие туда не входили), переходили по наследству. Торговля на деньги существовала только в правовых разрывах, на стыке территориальных полномочий. Это общество знало единственный источник стабильности -- неизменность закона. Экономический рост является побочным продуктом изменений, и политическая, и религиозная идеология средних веков сражалась против ереси изменений, как только могла.

В сфере экономики можно на протяжении семи веков проследить начавшееся в средние века расширение торговли и производства. Первые четыреста лет этого периода совпадают со временем величайшего расцвета и развития феодального общества, и эта явная аномалия стала возможной благодаря исключительно феодальному плюралистическому механизму предоставления городам хартий, освобождавших от феодальных повинностей, -- что и создало пространство для расцвета торговли. На простейшем уровне современные экономисты могут опознать в этом расширении торговли результат стремления к эксплуатации сравнительных территориальных преимуществ, создававшихся региональной специализацией производства. Реакция на существование сравнительных преимуществ стала особенно бурной с крахом военного феодализма и подъемом централизованных монархий и представляла собой смесь пиратства, грабительских набегов и политической коррупции с одной стороны и предприимчивости, усердия и бережливости -- с другой. Все это подстегивало технологическое развитие и, в свою очередь, усиливалось им. В этот период экспансии Западная Европа создала активное купечество и обозначила пространство, где была возможна достаточная свобода торговли. Возникли также сеть рынков, коммерческих и финансовых связей и экономических институтов, которые уже за счет только количественного роста были способны порождать гораздо большие объемы торговли; все эти институты, не претерпев практически никаких видоизменений, оказались пригодными для использования технологий, созданных промышленной революцией.

Можно утверждать, что к 1750 году сам по себе рост торговли улучшил экономическое благосостояние как в силу роста специализации, так и благодаря специфике самого обмена, приносящего выгоду обеим сторонам. Одновременно имело место совершенствование методов сельскохозяйственного и ремесленного производства. В Англии, Франции и в Нидерландах переход от поместной организации сельскохозяйственного производства к индивидуальным крестьянским хозяйствам улучшил снабжение продуктами питания. Капитализм создал новое общество, привив к деревенскому миру мир городской, и этот процесс шел полным ходом задолго до промышленной революции. К середине XVIII века фабричная система производства была еще в будущем, но по большинству критериев Европа за века торгового капитализма развила полнокровную систему хозяйства, которая и была преемницей феодализма. Усовершенствование аграрных приемов создало класс безземельных сельских работников, которые не только были пригодны для альтернативных видов занятости, но и нуждались в них. Наконец, в своем стремлении к богатству Запад уже превзошел или сравнялся со всеми современными ему или предшествовавшими обществами.

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова