Натан Розенберг, Лау Бирдцелл

КАК ЗАПАД СТАЛ БОГАТЫМ

К оглавлению

2. Начало: средние века

Мы проследим путь Запада к богатству, начиная с того периода, когда он был, по крайней мере, так же беден, как и другие тогдашние страны. Такой исходной точкой нам послужат средние века. Запад был не только беден; он располагал скудными запасами технологий, отсутствовали массовое производство, транспорт, коммуникации и финансы -- все то, что мы связываем с богатством современного Запада. По представлениям большинства ученых, в то время китайцы и исламские общества опережали Запад в своем технологическом развитии. Наконец, еще не были изобретены банки, торговцы играли в экономической жизни ничтожную роль, а фабричное производство было почти неизвестно.

Самым поздним периодом, когда еще можно считать функционирование институтов средневекового западного общества нормальным, является XIII век, хотя для Италии, пожалуй, это уже было не так. XIV столетие (особенно его вторая половина) было для европейского общества временем катастроф: войны, эпидемии чумы, периоды голодной смерти привели к резкому сокращению населения и уменьшению площади заселенных и обрабатываемых земель.

В XV веке началось восстановление, но возврата к средневековым институтам не произошло. Запад замещал средневековые институты в экономической и политической жизни современными. Централизованные монархии были установлены во Франции, Испании, Португалии и Англии; со временем эти страны превратились в современные национальные государства. Во второй половине этого века были сделаны важнейшие усовершенствования в кораблестроении. Они снизили транспортные издержки и привели к расширению межрегиональной и межгосударственной торговли, к возникновению класса торговцев, приемы которых были ближе к современным нам образцам, чем к средневековым. Европейские мореходы воспользовались преимуществами новых конструкций кораблей для организации грандиозных исследовательских экспедиций, приведших, в числе прочего, к открытию Америки.

Чтобы лучше представить себе средневековое общество и его отличия от современного западного, полезно иметь в виду следующие три момента.

• Во-первых, средневековая экономика была преимущественно сельскохозяйственной. По этой причине мы сначала рассмотрим экономику сельского хозяйства, а уж потом перейдем к экономической жизни городов.
• Во-вторых, как мы увидим, и в городе, и в деревне политическая и экономическая власть действовала через одни и те же институты -- феодальное поместье в деревне и гильдию в городе. Независимость хозяйственной жизни была еще в будущем.
• В-третьих, в средние века пропорции обмена, то есть цены, устанавливали в соответствии с обычаем и законом, а не в результате переговоров между участниками сделки. В средние века разделение труда было уже довольно развитым и, благодаря этому, существовал обмен продуктами и услугами между специализированными работниками. Но установление условий торговли и цен в соответствии с обычаем и законом было столь же фундаментальной чертой средневековой экономики, как и единство политических и экономических институтов.

Обычно обмен был принудительным в том смысле, что подавляющее большинство крестьян и ремесленников были обязаны поставлять свои продукты и услуги на условиях, зафиксированных законом и обычаем. Наследственный статус крепостных сельских работников не мог быть изменен, они не имели права менять род занятий или место жительства. Горожане обладали не намного большей свободой выбора занятий; получить доступ к ремеслу (и не быть бродягой) можно было только после ученичества, которое устраивал обычно отец и, как правило, в собственной гильдии. Члены гильдии обязаны были осуществлять производство и сбыт по общим правилам; они не имели права уклониться от работы по принятой цене.

Идеология системы запечатлена в выражениях: "справедливая цена" и "справедливая заработная плата". Цены и заработная плата представляли собой моральные суждения о достоинстве. С моральной точки зрения спрос и предложение не имели значения. Современная концепция цен и заработной платы как прагматических механизмов, обеспечивающих равновесие рынков и размещение ресурсов и не предполагающих никаких моральных оценок, пришла гораздо позже. Только катастрофы вынуждали средневековый мир начать эксперименты с экономической полезностью цен, уравнивающих спрос и предложение: в случае голода или осады цены начинали выполнять эту роль. Периодически случавшиеся резкие взлеты цен на продовольствие рассматривались как нравственное преступление торговцев.

Средневековье, как никакой другой период в истории Запада, подверглось героической романтизации. Эта романтизация не была плодом исключительно литературного воображения; Р. Тоуни оставил нам слова человека XVI века, вздыхавшего "о социальной гармонии ушедшей эпохи, которая "связывала лордов и их арендаторов такими родственными узами, что лорды были ласковы со своими арендаторами как с детьми, а арендаторы, со своей стороны, любили лордов и слушались их так же естественно, как ребенок послушен отцу"" [R. H. Tawney, Religion and the Rise of Capitalism (New York: Harcourt, Brace & Company, 1926 <1937>), р. 57, n. 104, р. 302]. Действительность была совершенно иной: по словам самого Тоуни, сущностью феодальной системы была "эксплуатация в самой обнаженной и бесстыдной форме" [там же].

Сельское хозяйство: доминирование деревенской экономики

Средневековое хозяйство было преимущественно деревенским и аграрным. Об этом обычно забывают те, кто представляет себе средневековое общество по курсу политической истории, по историческим романам и другой средневековой литературе либо по впечатлениям от памятников средневековой архитектуры. Жизнь большинства населения в средние века проходила не в замках и не в городах, не на постоялых дворах и не в монастырях, но в крестьянских хижинах и в полях. Средневековое общество было озабочено элементарной задачей добывания пищи, что, однако, не является специфической особенностью средневековья. По оценке Броделя от 80 до 90% мирового населения между XV и XVIII веками было занято производством продуктов питания. ["Между XV--XVIII столетиями мир состоял, главным образом, из крестьянства -- от 80 до 90% людей жили исключительно от земли." Feemand Braudel, The Structure of Everyday Life (New York: Harper & Row, 1981), p. 49.] И таким положение было на протяжении всей истории человечества и в период его предыстории, таким оно сохраняется и поныне в большинстве стран третьего мира. Приведенные данные нуждаются в одной оговорке. Хотя от 80 до 90% средневекового населения занималось сельским хозяйством, им приходилось выполнять немало иной работы. Крестьяне сами отвозили продукты на рынок и сами их продавали. Их жены не только помогали им в полевых работах, но также пряли, ткали, шили и готовили пищу. В случае необходимости крепостные строили или чинили дороги. Короче говоря, сельскохозяйственная специализация была далеко не такой полной, как в новое время. Так что статистика, утверждающая, что от 80 до 90% населения было занято в сельском хозяйстве, должна быть несколько скорректирована, чтобы стать сопоставимой с современной статистикой, согласно которой в этом секторе занято только 5% населения. Но статистику распределения населения между городом и селом менять не приходится. Современный мир необратимо урбанизировался, тогда как средневековый был, несомненно, деревенским.

То, что производством продуктов питания занята столь большая часть населения, свидетельствует о ненадежности снабжения продовольствием; это и было основной угрозой для жизни в средневековом обществе. [Желающий изучать и понимать общество прошлого должен осознать, что лет сто назад оно было еще преимущественно сельскохозяйственным. Фермы поглощали такую громадную часть труда, что все другие экономические возможности были существенно ограничены. К еще большей уязвимости вела концентрация на зерновых, а в результате благополучие зависело от урожайности одной-единственной культуры, что напоминает ситуацию с монокультурами на тропических и субтропических землях. Жизненная база европейского общества покоилась на узкой и опасно нестабильной основе, и человек столетиями стремился расширить и упрочить эту основу. В. H. Slicher van Bath, The Agrarian History of Western Europe (London: Edward Arnold, 1966), pp. 3--4.] Неурожай мог быть местным -- по причине засухи, нападения на поля насекомых-вредителей или появления войск, -- и тогда его последствия можно было смягчить закупками и подвозом продовольствия откуда-либо поблизости. О крайне низких возможностях средневековых торговли и транспорта поставлять продукты питания свидетельствуют малые размеры городов. В XV веке Кельн мог прокормить только 20 тысяч жителей [Braudel, Structure of Everyday Life, pp. 51--52], несмотря на то, что он находился у слияния двух рукавов Рейна и с точки зрения подвоза продовольствия был расположен гораздо выгоднее, чем большинство средневековых городов. Для большинства людей в средневековом обществе даже местный недород означал голод, недоедание, большую подверженность болезням, а повсеместный неурожай означал голодную смерть.

Сельское хозяйство: поместная система

В средневековом обществе сельская жизнь была организована вокруг манора -- феодального поместья. Поместное хозяйство поддерживало сельскую изолированность и препятствовало социальным экспериментам. С другой стороны, тяготы жизни в поместье подталкивали людей к бунтам и бегству в города, в крестовые походы и в шайки мародеров.

Феодальные поместья представляли собой довольно значительные по размеру и сложные предприятия. В них выращивали для себя не только несколько разновидностей зерна, но также разводили тягловый и продовольственный скот, мололи муку, пекли собственный хлеб, пряли и ткали, делали плуги и изготовляли в деревенских кузницах почти все необходимые металлические предметы.

Феодальному поместью как форме экономической организации были свойственны три черты, заслуживающие быть выделенными, как образцы древней и почти неизменной практики человеческих обществ, которая дает возможность понять, в чем была уникальность западного разрыва с этим опытом:

1. Единство политической и экономической сфер деятельности.
2. Распространенность рабского труда.
3. Высокая степень самодостаточности.

Эти черты взаимно усиливали друг друга. Две последние поддерживали силу обычая, привычки и закона в определении условий обмена труда на средства существования, а то, что управители поместным хозяйством могли силой поддерживать рабскую покорность, было необходимым, а может быть, и достаточным условием сохранения системы крепостничества.

1. Единство политической и экономической сфер

Поместье было частью феодального общества. Феодализм, по определению, есть система, в которой суверен предоставляет право пользоваться землей как бы в аренду, в обмен на воинскую службу. Иными словами, это такое устройство, где иерархия владельческих земельных отношений параллельна иерархии воинских отношений. С учетом воинских и политических источников власти владельца феодального поместья едва ли удивительно, что он располагал как политической, так и хозяйственной властью. В поместной системе у крепостных не было политического вождя, которому они были бы обязаны политической верностью, и нанимателя или землевладельца, перед которым они имели бы экономические обязательства. Эти две роли были просто неразделимы и сливались в личности сеньора. Такая консолидация власти прочно связывала между собой политическую и экономическую жизнь поместного общества. Не было никаких возможностей для появления различий между политическими и экономическими правами и привилегиями, и они и не появлялись. Сущностью системы было то, что господин выполнял правительственные функции: "О полном развитии феодализма в Западной Европе мы можем говорить только с того момента, когда право управления (а не просто политическое влияние) соединилось с наследственным владением землей" [Joseph R. Strayer, "Feudalism in Western Europe", in Robert Coulbom, ed., Feudalism in History (Princeton: Princeton University Press, 1966), p. 16]. Более того, принималось как само собой разумеющееся, что владелец поместья осуществляет Политическую власть с выгодой для себя -- власть должна быть прибыльной: ведь если бы он не осуществлял того, что подразумевалось под властными обязанностями (оборона, дороги, мосты, суд), то никто другой этого не сделал бы и доходы владельца поместья могли бы упасть. [По словам Стрейера: "Публичная власть стала частным достоянием. Каждый понимал, что владелец суда извлекает из него доход, и что старший сын судьи унаследует этот прибыльный промысел вне зависимости от своей пригодности для этой работы. С другой стороны, любое заметное частное состояние почти неизбежно оказывалось обременено общественными обязанностями. Владелец огромного поместья должен защищать его, поддерживать на его территории покой и порядок, держать в порядке мосты и дороги и содержать суд для своих арендаторов. Таким образом, феодальное землевладение имело экономическую и политическую стороны; это меньше, чем суверенитет, но больше обычной частной собственности." (там же, с. 17)]

Короче говоря, поместье было замкнутой системой политических и экономических отношений, а не просто системой хозяйственных отношений в преимущественно аграрном обществе. Хотя мы можем выделить и проанализировать экономические аспекты поместной системы, ее участники были вовлечены в сеть дополнительных отношений -- правовых и политических, составлявших в совокупности структуру средневековой жизни. Великий французский историк Марк Блок следующим образом подытожил поместные отношения:

Лорд не только получал от своих крестьян сборы и использовал их труд. Он не только получал плату за пользование землей и пользовался всякими, услугами; он также был судьей, часто -- если он выполнял свой долг -- защитником, и всегда -- вождем, которому -- помимо всяких личных обязательств -- те, кто жили на его земле или "держали" от него землю, были обязаны, -- в силу очень общих, но действительных обязательств -- помогать и повиноваться. Таким образом, сеньория была не просто хозяйственным предприятием, через которое прибыли притекали к сильному человеку. Это была единица власти в самом широком смысле этого слова; ведь власть вождя не ограничивалась, как на обычном капиталистическом предприятии, границами его предприятия, но затрагивала всю жизнь человека, соревнуясь в этом, а порой и вытесняя власть государства и семьи. Подобно всем высокоорганизованным клеткам общества, сеньория имела собственные законы, как правило, обычные, которые определяли отношения подданых со своим господином и точно устанавливали границы малой группы, для которой эти традиционные правила были обязательными. [Marc Bloch, "The Rise of Dependent Cultivation and Seignorial Institutions", in M. M. Postan, ed., The Cambridge Economic History of Europe, vol. 1, The Agrarian Life of the Middle Ages (Cambridge: Cambridge University Press, 1966), chap. 6, pp. 235--236]

Религиозная жизнь поместья была более автономной, чем политическая или экономическая. Средневековые приходы не совпадали с границами поместий, и это несколько ослабляет представление о поместье как о замкнутой социальной системе. Владелец поместья не был священником; и даже там, где он имел право выбирать приходского священника и оказывал серьезную финансовую поддержку приходу, священник оставался частью иерархии, не подчиненной законной власти владельца поместья. Повседневная рутина церковной службы могла быть тщательно локализована, но в ней были аспекты, которые уводили обитателей поместья во внешний мир. Наиболее значимыми из изменений оказались вооруженные паломничества ко гробу господню -- крестовые походы. Впрочем, нет свидетельств, что церковь была противницей поместной системы или интересов сеньоров.

Представление о поместье как о замкнутой социальной системе ослабляется и тем, что сеньор сам был подчиненным членом феодальной иерархии, обязанным прямо или косвенно служить королю или независимому принцу. В ходе упадка поместной системы и возникновения национального государства уменьшалась роль сеньоров как политических посредников между рядовыми членами общества и сувереном. Между королем и обитателями поместий возникла более непосредственная связь, в виде прямых прав и обязанностей -- подданные поместья превратились в подданных национального государства и получили доступ в королевские суды.

Сливая воедино политическую и экономическую власть, поместная система не изобрела какого-либо нового зла в управлении большим предприятием, но просто следовала исходным образцам человеческого поведения. Первые примеры широкомасштабной организации сельскохозяйственных производств мы находим в "оросительных (hydraulic) империях", осуществивших в древности грандиозные ирригационные работы в руслах рек -- в Месопотамии, в Египте, в Индии и Китае [Обзор ранней технологии см.: М. S. Drower, "Water-Supply, Irrigation, and Agriculture", in Charles Singer, E. J. Holmyard and A. R. Hall (eds), A History of Technology (New York: Oxford University Press, 1954), vol. 1, chap. 19, pp. 520--527]. Религиозные и политические институты служили созданию организаций, необходимых для ирригационного земледелия. Уильям Макнейл описывает, как у шумеров "священники выполняли роль менеджеров, планировщиков и координаторов массовых работ, без которых шумерская цивилизация не смогла бы ни возникнуть, ни просуществовать достаточно долгое время" [William H. McNeill, The Rise of the West (Chicago: University of Chicago Press, 1963), pp. 33--34]. Заслуживала или нет интегрирующая роль ирригационных работ того, чтобы соответствующие культуры получили название "оросительные общества", но мало сомнений, что для сохранения ирригационных систем, от которых полностью зависели первые речные цивилизации, использовались организации, различия в которых между политической и экономической властью были не большими, чем в поместной системе средневековья. [Виттфогель придавал особенную важность интеграционному воздействию ирригационных проектов на развитие "оросительных обществ", к которым относилась большая часть древних цивилизаций за исключением Греции и Рима. См.: К. Wittfogel, Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power (New Haven: Yale University Press, 1957). Cf. R. McAdams, The Evolution of Urban Society, Early Messopotamia and Prehistoric Mexico (Chicago: University of Chicago Press, 1966). Он утверждает, что для развития этих ранних образцов деспотизма ирригация вовсе не была необходимым условием. Краткую характеристику древних цивилизаций, как случаев развития государственного социализма, можно найти у И. Шафаревича в кн. Есть ли у России будущее (Москва, Сов. писатель, 1991), с. 178--250.] Такие различия -- более позднее изобретение.

Короче говоря, сеньор представлял собой фигуру отца и напоминал этим не только древних королей и правителей-священников оросительных обществ, но и родоначальников древнейших форм семьи, клана и племени, которые и послужили, конечно же, образцом для правителей-священников. Сплетая воедино нити политической, экономической, религиозной и социальной жизни и подчиняя все власти правителя, символизировавшего фигуру отца, средневековье воспроизвело древнейшие формы организации общества.

2. Крепостной труд

Принудительный труд был основной чертой поместной системы. Крепостные получали право пользоваться землей в обмен на обработку господской земли (барской запашки). Кроме того, они обязывались платить за пользование землей и другие сборы (деньгами или натурой), так что в результате значительная часть производимого ими попадала в руки сеньора.

В соответствии с обычной практикой неогороженных участков обрабатываемые земли поместья делились на несколько полей, а каждое из них -- на узкие полоски. Крепостные имели по полоске в каждом поле. Первоначально господское владение также состояло из полосок, разбросанных по полям. Позднее возобладала тенденция к их объединению. Вспашка полей, посев, культивация и уборка урожая осуществлялись трудом крепостных, которые работали иногда коллективно, иногда раздельно.

Ни с точки зрения крепостных, ни с точки зрения сеньоров в таком устройстве поместного хозяйства не было никакого произвола. Сеньор получал своих крестьян по наследству, но и они получали его и свои обязательства перед ним по наследству. От рабства эта система отличалась только тем, что сеньор не имел права продавать своих крепостных, кроме как в ситуации, когда он продавал само поместье, а кроме того, существовали традиционные ограничения труда, которым ему были обязаны крепостные. Но беглый крепостной так же подлежал возврату своему хозяину, как и беглый раб.

Таким образом, крепостной не только обрабатывал землю для того, чтобы обеспечить себя и свою семью: прежде всего его жизнь была опутана обязательствами обрабатывать господскую землю. Крепостной труд представлял собой основную форму социального контроля: наследственное бремя принудительного труда было столь велико, что рожденный в этом состоянии просто не имел ни времени, ни возможности стать ремесленником или торговцем. Позднее торговля получила развитие вне пределов поместного хозяйства, потому что купец должен был полностью посвящать свой труд торговле, действуя на свой страх и риск и во имя личных интересов, а ничего такого не могло быть в рамках поместной субординации, да еще в то небольшое время, которое оставалось крепостным после выполнения всех их обязательств перед сеньором. Губительное убожество условий жизни поместных крестьян подытожил Марк Блок:

Своему господину, как они называли его, земледельцы были обязаны предоставлять, во-первых, более или менее значительную часть своего времени: особые дни выделялись для обработки господских полей, лугов и виноградников; предоставлялись услуги по перевозке грузов и людей, а порой крепостные выполняли роль строителей или ремесленников. Кроме того, они были обязаны выделять ему значительную часть собственного урожая, иногда в форме рентных платежей, а порой в форме денежных налогов, и в последнем случае продажа произведенного за деньги также была их делом. Поля, которые они обрабатывали в свою пользу, не были их полной собственностью, а в большинстве случаев и община не являлась полноценным собственником земель, по отношению к которым действовали нормы обычного права. И община, и индивидуум "принадлежали" сеньору: в качестве землевладельца он имел над ними преимущественные права, имел признанное право на всякие сборы, и в определенных ситуациях мог оспорить права отдельного земледельца и общины. [Bloch, "Rise of Dependent Cultivation", pp. 235--236]

Одним из следствий единства политической и экономической сфер жизни было то, что труд осуществлялся не в силу договора и ради денежной платы, но также под давлением политических обязательств и страха наказания. Обязанности земледельца перед управляющим хозяйством были неотделимы от долга крепостного перед господином. Обязательства работника покоились не на заработной плате, но на сложном переплетении политического и социального статусов, на верности и долге, усиливаемых физическим принуждением. И в теории, и на практике система была глубоко деспотической и угнетательской не только по современным критериям, но также по меркам своего времени, насколько можно судить по отчаянным крестьянским бунтам, вновь и вновь повторявшимся, несмотря на кровавые подавления. Тоуни говорил, что эти восстания "вскрывают такую глубину социального гнева и горечи, с которыми могут быть сопоставлены немногие последующие движения" [Tawney, Religion and The Rise of Capitalism, p. 58].

Большинство участников поместной системы не знали ответственности за выбор профессии, они не могли решать, какие культуры и каких животных им выгоднее выращивать. При трехпольной системе поле можно было засеять весной или осенью, или оставить под паром. Даже решения о том, что, когда и где посадить, принимались не земледельцем, но поместьем. И в таком положении были не только крепостные: мельник или кузнец пожизненно оставались мельником или кузнецом, и, как правило, эти занятия были наследственными. Как и сам сеньор, мельник и кузнец взимали за услуги традиционную плату, и каждое изменение было значительным событием, влиявшим на всю сеть взаимных обязательств внутри поместья.

История крепостного труда иллюстрирует давнюю проблему, связанную с обменом труда на деньги или иные блага. Первым свойством хорошо разработанного контракта должна быть возможность для каждой стороны выявить и доказать случаи нарушения условий соглашения. Это требование выполняется в соглашениях, требующих уплаты денег или иных благ. Сложнее обстоит дело с контрактами о трудовых услугах, поскольку, как правило, очень трудно понять, выполняют ли работники свои обязательства с должным прилежанием. Мы настолько привыкли думать о работниках как о более слабой стороне соглашений, чем наниматели, что финальный баланс контракта кажется нам парадоксом: обязательство нанимателя выплачивать заработную плату есть требование гораздо более ясное и контролируемое, чем обязательство работника честно трудиться в договорное время.

Эта договорная проблема никогда не получала удовлетворительного решения. Вне условий фабрики (а в поместьях не было фабрик) современность знает два общих решения, и каждое с серьезными недостатками. Одно пригодно для ремесленного производства и малых сельскохозяйственных предприятий: плати работникам за продукцию, а не за труд. Другое решение: заключение краткосрочных контрактов с возможностью не возобновлять его в случае, если работник либо наниматель не удовлетворены друг другом. Первое решение широко использовалось в средневековых городах, но не в поместьях. Второе решение не привилось в ориентированных на традицию средневековых обществах, да и сейчас оно не популярно, поскольку создает постоянное чувство ненадежности занятости.

Таким образом, поместная система, основывавшаяся на подробном соглашении о предоставлении прав на землю и защиту в обмен на труд и другие услуги, следовала давней практике использования рабского, принудительного труда, чтобы одновременно удовлетворить -- хотя и с помощью самых жестоких и неестественных приемов -- интерес нанимателя к подавлению недобросовестности работников и интерес последних иметь стабильную занятость. Умение европейских крестьян уклоняться от выполнения своих обязанностей перед сеньорами обросло легендами; но если не считать легенд, у нас мало фактов, чтобы судить, смогла ли такая практика воспитать прилежных и производительных крестьян. Кое о чем свидетельствуют этимологические наблюдения: слово виллан (крепостной, villein), первоначально значившее крестьянин, приобрело значение негодяй, и переход от одного значения к другому был тем более легким, что уже к XIV веку это слово стало обозначать не только низкий социальный статус, но и низкий характер. Беспомощный перед лицом прямого подавления, человек может ответить главным образом смесью лицемерия, подобострастия и коварства, и было бы не удивительно, если бы жизнь в поместье развивала такие же характеры, как современные тюрьмы. Кое-что можно извлечь из того факта, что замена поместного хозяйства небольшими фермерскими хозяйствами сопровождалась ростом производства, хотя причиной могло бы быть не только возросшее усердие крестьян, но и совершенствование методов хозяйствования. Консерватизм поместного хозяйства в отношении новых методов производства сам по себе был частью контрактной проблемы: почти любые изменения приемов хозяйствования предполагали изменения в контракте, и почти ничто не оправдывало хлопот и риска, требовавшихся для изменения контракта.

3. Самообеспеченность поместья и денежные платежи

Другой ключевой чертой средневекового поместья была сравнительно незначительная роль денег как средства обмена. Денежные сборы имели второстепенное значение по сравнению с наследственными обязательствами, оплачиваемыми трудом или продуктами. Поместье было ориентировано само на себя. Его экономический ритм определялся обычаем и внутренними властными отношениями, а не давлением цен на ближних или отдаленных рынках.

В средние века рынки были прикреплены к месту. Некоторые из них функционировали периодически, как местные городские рынки, на которых в определенные дни продавались сельскохозяйственные продукты. Но самые знаменитые и важные ярмарки, как в Стурбридже (шерсть), в Сан-Дени (вино), в Шампани или в Лионе, которые могли ежегодно длиться несколько недель или месяцев, принадлежали сфере городского, а не деревенского хозяйства, и, в конечном счете, не поместья, а города, и преимущественно большие города, стали центрами развития капитализма.

Основной формой обмена внутри поместья был обмен труда на право обрабатывать землю. Хотя в этом обмене деньги не участвовали, внутри поместья их использовали в различных ситуациях. Существовала система податей и штрафов, которые следовало уплачивать деньгами, а значит, предполагалась возможность продавать сельскохозяйственные продукты кузнецу, мельнику, всадникам из свиты сеньора или горожанам. Зачастую деньги нужно было платить за услуги, которые мог оказать только сеньор: за использование мельницы, хлебопекарни, винного пресса, лесопилки и т.п. Платить следовало и в случае утраты для поместья потенциальной рабочей силы, когда, например, дочь выходила замуж или сына отдавали в ученики. Поместный суд налагал штрафы за невыполнение определенных обычных обязанностей или за иные нарушения правил. Так что деньги никогда не выходили из пользования. [См.: M. M. Postan, "The Rise of a Money Economy", Economic History Review 14 (1944), репринт в E. М. Carus-Wilson, Essays in Economic History (London: Edward Arnold, 1954), pp. 1-12. Согласно Постану, "с точки зрения английской и даже средневековой и англо-саксонской истории вопрос о том, когда впервые начали при обмене использовать деньги, не имеет никакого смысла. Деньги использовались во все времена, о которых мы имеем исторические свидетельства, и их появлением нельзя объяснить какие-либо последующие явления". (р. 5)]

Существовала также торговля между поместьем и внешним миром. Если бы часть производимого в поместье не продавалась вовне, "господа остались бы без оружия и украшений, у них не было бы вина (разве что оно производилось в самом поместье), а одеваться им пришлось бы в грубые крестьянские ткани" [Marc Bloch, Feudal Society, vol. 1 (London: Routledge, 1961), p. 67]. Кроме того, в случае неурожая нужно было найти или занять деньги для закупки продовольствия в более благополучных районах.

Но если мы вспомним, что поместья производили главным образом продукты питания, и что только 10--20% потребителей таких продуктов жили за пределами поместий, то поймем, что лишь малая часть производимого могла быть потреблена за пределами поместья. Внутри же поместья, как мы только что видели, основная форма обмена не была опосредована деньгами.

На рынке продавцы почти без исключений предлагали то, что они сами произвели, а покупатели приобретали для собственного использования. Развитие рыночных отношений вызвало к жизни класс профессиональных торговцев, покупавших продукты у производителей на продажу, а не для собственного потребления. В средние века такие торговцы были редки, и только малая часть производимого в поместьях проходила через их руки: "В ту эпоху общество явно было знакомо и с покупкой и с продажей. Но, в отличие от нашего, оно не жило торговлей" [там же].

Изучая источники экономического роста в период, последовавший за средневековьем, трудно переоценить тот факт, что усложненные наследственные бартерные обязанности крестьянства связали их с господами таким узлом, что совершенствование методов хозяйствования стало почти невозможным. Методы изменялись от места к месту, но были почти неизменны год от году, и даже, пожалуй, от века к веку. Они не реагировали на перспективы изменения цен и были настолько скованы обычаем, что очень медленно реагировали даже на усовершенствования в приемах ведения хозяйства. Гордиев узел поместных обязательств не поддавался пересмотру всякий раз, когда изменялись относительная редкость земли или труда или когда требовалось усовершенствовать технику ведения хозяйства. Даже такая исключительная катастрофа, как сокращение населения после 1340 года, существенно не повлияла на методы сельскохозяйственного производства. Самые бедные поля были выведены из обработки в связи с нехваткой людей, но остальные обрабатывались точно так же, как и когда рабочих рук было в избытке. Этот консерватизм не дал поместной системе приспособиться к изменениям политической и экономической ситуации и, в конечном счете, стал причиной ее гибели. Когда сопротивляться давлению в пользу изменений стало невозможно, изменения оказались фундаментальными: вместо поместной системы обмена, когда за право обрабатывать землю платили трудом, возникла новая система, при которой за право использовать землю платили деньгами. В Голландии, а позднее и в Англии рост городов увеличил спрос на продукты питания, и в то же время возникли альтернативные рабочие места для обитателей поместий. Рост потенциальной прибыльности сельского хозяйства в сочетании с трудностью удержания работников на земле привели сеньоров и крепостных к взаимовыгодным революционным изменениям, начавшимся с упадком крепостного труда [См.: R. H. Hilton, The Decline of Serfdom in Medieval England (London: Macmillan, 1970)]. Господские поля пришлось обрабатывать за деньги, а полоски крепостных уступили место индивидуальным владениям, арендуемым или покупаемым за деньги. Только когда на смену системе открытых полей, обрабатывавшихся поместным коллективом, пришло индивидуальное фермерское хозяйство, ориентированное на продажу своих продуктов за деньги, стало возможно -- сначала в XVI веке в Голландии, а затем в XVII--XVIII веках в Англии и Франции [см.: Douglass С. North and Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1973), pp. 143, 151] -- изменить методы ведения сельского хозяйства ради существенного увеличения производства продуктов питания, что повлекло за собой улучшение питания и рост доли населения, которая могла жить в городах.

Переход к денежному сельскому хозяйству разрешил основную проблему поместной организации хозяйства -- недостаток приспособляемости. Если для изменения методов сельскохозяйственного производства следовало согласовать новые уровни рентных платежей или оплаты труда, это было выполнимо, поскольку затрагивало размер только денежных платежей. Не возникал вопрос об изменении всего социального контракта, направлявшего ход жизни в поместье, либо о том, чтобы разделить выгоды от изменения среди всех членов поместного коллектива. Впрочем, как правило, никаких изменений контракта и не требовалось. Выгода от улучшенных методов производства просто доставалась фермеру, имевшему право вводить любые изменения независимо от того, работал ли он на арендуемой у сеньора земле, либо на своей собственной. Гораздо легче понять нравственное значение перехода от крепостного труда к свободному земледельческому труду, чем осознать, что экономическое значение перехода к денежному сельскому хозяйству было связано главным образом не с экономическим превосходством наемного труда над крепостным, а с большей гибкостью условий аренды сельскохозяйственной земли и с возникновением класса работников-владельцев и работников-арендаторов, которым платили за произведенные продукты и на которых лежали ответственность и риск предпринимательских решений. Новая организация сельскохозяйственного производства была очень важна для роста Запада, поскольку трудно вообразить, что неподвижная сеть политических и социальных отношений, на которых держалось поместье, смогла бы когда-либо породить те изменения в методах ведения сельского хозяйства, которые были столь существенны для урбанизации и экономической экспансии Запада.

Города: городские центры

В средневековом обществе всегда существовала городская жизнь. Даже в период темновековья, после падения Рима и задолго до расцвета средневековой культуры, города сохранились, хотя и остались в памяти главным образом как цель грабительских походов викингов. Некоторые городские общины удовлетворяли не только узкоэкономические потребности, а служили административными, военными или религиозными центрами. Но какова бы ни была их функция, они были в гораздо меньшей степени самодостаточны, чем поместья, и по необходимости стали центрами торговли. Чтобы прокормиться, горожанам приходилось ввозить из деревни продукты питания и вывозить туда продукты и услуги своего производства. Сырье для городского производства -- дерево, кожа, шерсть, железо -- приходило из деревни, как и топливо: дерево, уголь и торф. Естественно, что для города обменные отношения с внешним миром были бесконечно более важны, чем для поместья. В позднем средневековье вместе с ростом городов росла и торговля, а с городами и торговлей развивались новые экономические отношения. Подавляющая часть всей торговли велась в деньгах, и лишь малая часть была бартерной. Города являлись центрами торговли с внешним миром, и торговля была для горожанина неизмеримо более важной, чем для крепостного. Городская семья все важное для существования добывала благодаря торговле: пищу, одежду и само жилище. Городская семья потребляла меньшую долю производимого ею, и продавала большую, чем деревенская. Поскольку торговля предполагает, что товары являются собственностью торговца, и поскольку центральным моментом контрактов являются обязательства о будущей поставке товаров или о платежах, с развитием городской жизни вопросы собственности и договоров оказались на том же центральном месте, что и в капиталистических институтах. Как указывал А. П. Ушер, совершенно ясно, что собственность и контракт "представляют собой реакцию на городскую жизнь", а не "на капиталистическое машинное производство, осуществляемое в условиях соединения права собственности или управления капитализированными средствами производства в руках класса нанимателей" [А. Р. Usher, A History of Mechanical Inventions (Cambridge: Harvard University Press, 1954), p. 32]. Этимология слов бюргер и буржуа свидетельствует о тесной связи между урбанизацией и позднейшим капитализмом. Короче говоря, капитализм с его характерными правовыми и институциональными требованиями и социальными отношениями вряд ли вообще представим без урбанизации.

Даже в средние века горожане обладали рядом особых привилегий и правами самоуправления, которые резко отличались от всего, что можно было встретить в поместье, и вполне соответствовали принципиально отличным от поместных условиям городской жизни. Примером нефеодальных привилегий горожан является ориентация городских торговцев и ремесленников на владение зданием, совмещающим жилье и рабочие помещения. Она была гораздо ближе к феодальной собственности сеньора на свое поместье, чем к крестьянским договорам о временной аренде земли. На деле, с учетом того, что сеньор держал свое поместье по контракту с феодалом более высокого ранга, эта находившаяся вне феодальной системы городская собственность была даже ближе к концепции современной частной собственности, чем к феодальным отношениям собственности на поместье. Другой пример -- домашнее хозяйство торговца или ремесленника, рассматривавшееся как хозяйственная единица. Оно обладало автономией, которая, подобно собственности на строение, гораздо больше походила на собственность на поместье, чем на крестьянское домохозяйство.

Тем не менее, города были частью средневекового общества, и атмосфера городской жизни в целом соответствовала своему времени. Поместье с его традиционными патерналистскими отношениями и структурами было образцовым экономическим институтом феодализма, потому что традиционная семейная, патерналистская организация сообщества была идеалом феодализма как в городе, так и в поместье, как в религиозной, так и в политической жизни. В городах большинство видов производства и торговли были монополией гильдий. Идеи церкви о "справедливых ценах" и "справедливой заработной плате" являлись моральной санкцией гильдейской практики регулирования цен, оплаты труда учеников и странствующих подмастерьев, стандартов качества продукции и мастерства, права заниматься промыслом и обязанности с усердием вести свое дело при заданных ценах и оплате труда. Гильдии обладали политической властью, которая делала их правила обязательными и позволяла им осуждать, штрафовать и наказывать нарушителей правил. В случае болезни, старости или смерти хозяина они часто оказывали своим членам помощь того рода, которую мы сейчас отнесли бы к системе "социального страхования". Иногда они создавали что-то вроде городской милиции. Для открытия рынка или ярмарки нужна была лицензия, и устройство рынков столь же жестко регламентировалось, как и деятельность самих гильдий.

Хотя гильдии осуществляли и политическую и экономическую власть, их руководители не имели ни малейших возможностей для эксплуатации, в отличие от сеньоров в феодальных поместьях. Гильдии были недемократичны в том плане, что допуск в них не был открытым для всех желающих, но руководители гильдий, в отличие от сеньоров, не имели возможности к собственной выгоде эксплуатировать рядовых членов. Путь к свободе шел из поместья в город, а не наоборот. Как гласила немецкая пословица, воздух городов делает свободным.

Далее, как бы ни был пронизан типичный средневековый город духом своего времени, существовали исключения, и они представляли собой важные семена будущего: некоторые города являлись центрами рыночной экономики почти что в современном смысле. Первоначально они развились в Италии, в Нидерландах и в Северной Германии благодаря исключительной комбинации размеров торговли и политической власти. Они представляли собой первые сегменты западноевропейского общества, которые сумели вырваться из системы феодализма. Мы вернемся к ним позднее в этой главе при рассмотрении средневековых городов-государств.

Безопасность, риск, рынки и вычисления в средневековой жизни

Несмотря на всю сеть обычаев, традиций и законов, средневековое общество далеко не избавилось от риска и неопределенности. Источником наибольшей неопределенности и риска был плохой урожай: последствия колебались от недоедания до голодной смерти. Даже традиционные феодальные подати были источником риска и неопределенности, поскольку они были частью предсказуемы и учитываемы, а частью -- непредсказуемы и причудливы. Примером может служить обязательство выкупить сеньора, попавшего в плен. Цена могла быть чрезмерной, и бремя -- совершенно непредсказуемым. Столь же непредвидимыми и неопределимыми были обязательства, связанные с войнами, в которые ввязывался сам сеньор или его сюзерен. Существовал риск беззаконной экспроприации, систематической или случайной: кроме определенных законом и обычаем арендной платы, податей и иных сборов, которыми сеньоры имели право облагать своих арендаторов и вассалов, бывало и так, что сюзерен, используя вооруженную силу, просто грабил чужих или своих собственных арендаторов. Еще далеко было до централизованных монархий и буржуазных революций, которые создали правительства, имеющие власть устанавливать регулярные и предсказуемые налоги для оплаты своих расходов.

Приспособленность к неопределенностям такого вида вовсе не означала, что люди были готовы к неопределенностям, сопутствующим рыночной торговле. К рыночным неопределенностям относятся: реакция покупателей и конкурентов; величина будущего дохода крестьянина или ремесленника от законченной работы; цены, которые получит торговец в будущем за закупленное сегодня, и всякие иные непредсказуемые последствия, возникающие от изменения спроса и предложения. Располагающий средствами профессиональный торговец всегда стоит перед выбором: когда покупать и продавать, покупать ли вообще либо ссудить другим деньги под процент, или вступить в долю в чужом предприятии или экспедиции. С этими вопросами связана основная неопределенность -- какой выбор обернется наивысшим доходом или наименьшими убытками. В средневековом обществе, где экономические роли были наследственными и регулируемыми и где цены устанавливались в силу обычая и закона, такого рода выбор был чужд системе. Попытка вычислить самый благоприятный выбор была на грани аморального поведения.

Нам никогда не удастся поставить себя на место людей другой культуры или даже на место наших собственных предков. Поэтому нам трудно представить себе насколько любому человеку средних веков была чужда попытка просчитать будущие последствия принимаемых хозяйственных решений. И в городе, и в деревне человек из года в год делал одну и ту же работу, и он предполагал продолжать это до конца своих дней, с теми же приемами и при тех же условиях, пока смерть не прервет круговорот посевов и жатвы. Правила, столь же древние как Ветхий Завет, учили благоразумно откладывать на будущее в хороший год, чтобы возместить нехватки в неурожайные годы, и благодаря этому сознательное накопление богатства с помощью усердного труда и бережливости стало целью как крестьянина, так и городского ремесленника. Но бережливость и сама по себе была исконным правилом благоразумия -- риск сокращали с помощью скорее механического повторения коллективного опыта, чем с помощью разумных расчетов.

Сама идея изменения в предвидении будущего состояния рынка, исчисленного исходя из нынешних спроса и предложения, была чужда нормам средневековой хозяйственной жизни. Ключевое слово здесь -- исчисление. Обычному порядку средневекового общества, в котором превозносилась усердная служба своему господину или прилежная торговля плодами собственных рук, была совершенно чужда сама возможность расчетов оценки будущих издержек и доходов, вероятности того или иного исхода нового предприятия, доходов от разумной политики закупок и продаж (как вообще это возможно, если обе цены "справедливы"?). Невооруженным глазом было видно, что купец -- это просто бездельник, который не делает ничего полезного: ни прядет, ни сеет, а только наживается на честном труде других. Целью феодальных судов было поддержание феодальных правил и сбор феодальных податей. Торговые контракты купцов были за пределами феодального общества и феодальной концепции справедливости. Их соблюдение нельзя было обеспечить с помощью средневековой правовой процедуры, которую использовали королевские суды Англии; фактически в Англии королевские суды так и не стали вполне действенными инструментами принуждения к выполнению торговых контрактов до эпохи лорда Мэнсфилда -- до XVIII века. Накопление богатства благодаря удаче и мастерству в исчислении будущих последствий, нахождению новых клиентов и новых источников товаров, с помощью искусного разделения и страхования рисков -- это выходило за пределы средневекового понимания и не было законной практикой в тогдашнем обществе.

За пределами средневекового понимания было не только обращение к расчетам для предупреждения возможных случайностей. Полезность расчетов не понималась и в таких ситуациях, когда неприятные последствия уже наступили. Средневековая хозяйственная жизнь просто не принимала расчетов в таких вопросах, как изменение методов обработки земли или приемов ремесленного производства ради приспособления к изменившемуся предложению труда -- а в середине XIV века нужда в таком приспособлении была очень велика. Чтобы ни происходило, люди пытались продолжать все как прежде, теми же старыми методами. Конечно, то, что мы сейчас признаем неизменными законами экономики, в конце концов, до некоторой степени вынуждало закон и обычай приспосабливаться к наличным ресурсам, хотя о степени этого приспособления идут споры. Как бы то ни было, но первая реакция средневековых законодателей на поднимавший заработную плату недостаток рабочих рук заключалась в принятии новых законов о более строгом контроле за уровнем заработной платы и о запрете работникам покидать своих хозяев и оставлять свой промысел. В 1350 году, через три года после первой в XIV веке большой эпидемии чумы, английский парламент принял закон о работниках [25 Edw. III, st. 2 (1350)], который требовал от слуг и работников "довольствоваться" той оплатой, которую они получали пять лет назад. Похоже, что никому просто не пришло в голову, что продуктивность хозяйства можно было бы увеличить, просто изменив приоритеты при использовании сократившегося предложения труда, обрабатывая больше земли менее интенсивно, или что губительность эпидемии можно было так или иначе смягчить.

Любопытно, что, стремясь с помощью регулирования, основанного на традиции, привычке и законе, сделать жизнь более безопасной, избегая при этом рисков нерегулируемой торговли и производства, средневековое общество явно понижало безопасность жизни людей. Всякий раз во время кризисов: войн или голода, возникала практика нерегулируемой, свободной торговли. Будучи плохо приспособлены к нерегулируемой торговле, политические и экономические институты средневекового общества еще хуже могли справляться с нерегулируемой торговлей в периоды кризисов. Эта торговля не была сбалансированным обменом одних благ на другие, с использованием денег и с оплатой импорта из доходов, получаемых, как правило, от экспорта. Импортная торговля возникала всякий раз в ответ на мгновенную насущнейшую нужду, при катастрофической нехватке денег из-за плохого урожая, повсеместного неурожая или войны. Для закупок требовались займы. Но феодальная экономика не поощряла развития кредита. Нормальное функционирование относительно самодостаточных поместий и городов не порождало значительных результатов во внешней торговле, будь то в форме задолженности поместьям, городам или еще кому-либо либо в форме запасов золота и серебра. Не приходилось рассчитывать на то, что из доходов урожайных лет легко удастся выплатить долги, сделанные для закупки зерна в неурожайные годы: в урожайные годы объем торговли бывал слишком незначительным для накопления нужных сумм. Церковный запрет на взимание процентов, естественно, уменьшал число людей, готовых ссужать деньги в долг, и делал менее вероятной возможность получения этих денег назад, что еще сильнее сокращало предложение кредита. Так что не удивительно, что в результате плохого урожая далеко не всегда предпринимались закупки продовольствия: обычно результатом был голод. [См.: Braudel, Structure of Everyday Life, p. 74: "... считается что Франция, которая по любым стандартам является страной с благодатным климатом, пережила 10 общенациональных случаев голода в Х веке, 26 в XI, 2 в XII, 4 в XIV, 7 в XVI, 11 в XVII и 16 в XVIII. Хотя никак нельзя гарантировать точность вычислений за XVIII век, единственный риск в том, что они сверхоптимистичны, поскольку обходят вниманием сотни и сотни местных, областных случаев голода (в Мэне, например, в 1739, 1752, 1770 и 1785 гг.), а на юго-западе страны в 1628, 1631,1643, 1662, 1694,1698, 1709 и 1713 гг. Местные неурожаи не всегда совпадали с общими по стране."] Усилия сохранить стабильность феодальных отношений увеличивали тяготы, сопутствовавшие неизбежным невзгодам и бедствиям, и имели своим конечным результатом то, что система феодализма, -- подобно вошедшему в поговорку дубу, который под ветром не гнется -- разрушилась частично в силу собственной негибкости.

В конце XX века вряд ли разумно высмеивать средневековые усилия по смягчению непреложных неопределенностей хозяйственной жизни с помощью закона, обычая, политического контроля и призывов к социальной справедливости. Ведь мы до сих пор не избавились от голода, и почти всегда он -- следствие неспособности достаточно усовершенствовать средневековые приемы добывания, транспортировки и распределения продуктов питания в охваченных голодом районах. Реальные проблемы лежат глубже. Средневековая точка зрения защищала людей от болезненных психологических последствий понимания собственной ответственности за личные несчастья и одаряла бряцавших железом рыцарей и купавшихся в роскоши церковных иерархов нежащим сознанием того, что осуществляемое ими насилие служит торжеству справедливости, а не является, как оно и было на самом деле, грубым и жестоким бандитизмом. Проблема в том, что позднейшие общества порой выбирали идеологии, которые, подобно средневековым, освобождали многих от чувства ответственности, а правителей -- от чувства вины.

Города и политические права

Обычно средневековый город получал некоторую политическую автономию, покупая у сюзерена хартию. По поводу хартий велись переговоры, порой с применением насилия, и они предоставляли самоуправление разного уровня, вплоть до полной свободы от феодальных обязанностей. Такое развитие было возможно только в странах, которые не смогли создать сильные централизованные монархии. Во Франции, Англии и Испании города в борьбе между монархом и его баронами тяготели к лагерю поднимающихся монархий, и в результате их политические обязательства перед проигравшей стороной уменьшались. Но упрочившиеся монархии показали городам, что на место феодальных сеньоров пришла еще более давящая и внушительная сила. Эта власть не освобождала горожан. В XVII веке в Англии и в XVIII веке во Франции горожане не без успеха поднимали оружие против своих монархов.

Предмет схваток между городами и их феодальными властителями менялся в зависимости от времени и места действия. Финансовый интерес городов заключался в получении контроля над налогами и в обращении феодальных поборов в фиксированные платежи. Они также стремились к контролю над городскими торговыми монополиями (гильдиями), над условиями торговли с другими городами и к свободе организовывать ярмарки. Города стремились к созданию собственной системы судов. Однако зачастую борьба городов с феодальными властителями не сводилась просто к финансовым интересам. В Германии и в Нидерландах, начиная с XVI столетия, протестантская реформация разожгла страсти и вызвала кровопролитные войны между городами и баронами, а в Италии на местные раздоры за власть над городами и областями накладывались конъюнктурные союзы с испанскими, французскими и австрийскими завоевателями.

В политических требованиях городов нет и признаков сознательного намерения покончить с жестким политическим контролем над торговлей, столь характерным для феодального общества. Купцы и ремесленники хотели сами контролировать торговлю и налоги: они не стремились ни к освобождению от контроля, ни к упразднению налогов. Как средневековым городам, так и поместьям была чужда идея хозяйства, свободного от какого-либо контроля. В Англии палата общин выбиралась горожанами (женщины права голоса не имели) и мелкими землевладельцами, и их право контролировать налоги было существеннейшей причиной гражданских войн в XVII веке. В Англии же право наделять торговые компании монопольными полномочиями было причиной вражды между королем и парламентом, -- и речь шла не о том, что монополии вредны, а о том, кому будет принадлежать это право. Во Франции история выбрала иной путь. Короли получили возможность устанавливать налоги без согласия Генеральных штатов, они освободили знать и церковь от налогов, и те раздробили французский национальный рынок на тридцать или более региональных рынков с помощью внутренних тарифов и бесконечных раздач местных монопольных привилегий городам и гильдиям -- и французские буржуа были их добровольными союзниками в этом. В конце концов, созданная ими французская экономика оказалась подходящей сценой для сокрушения монархии в ходе Французской революции, но к тому времени средние века давно прошли.

Средневековая технология

Похоже, что исчезновение технологий в результате варварских нашествий и завоевания Рима было следствием того, что в плохие времена просто исчезли рынки предметов роскоши. Элемент непрерывности был сильнее выражен в Восточной Римской империи, которая, постепенно слабея, просуществовала до 1453 года. Но в Средиземноморье связи между Восточной и Западной империями никогда полностью не прекращались, и здесь римские технологии сохранились.

На изделия из железа, которые еще в римский период были специализацией Северной Европы, сильного сокращения спроса не было. В конце концов, бандитизм и войны после падения империи должны были повысить значение железа. Изобретенные римлянами конские подковы никогда не выходили из употребления. С VIII по XIII век производство железных изделий постепенно расширялось в Штирине, Коринфе, Франконии, Вестфалии, Швабии, Венгрии, в Баскских провинциях, во многих областях Франции и в Англии. В XIV веке был изобретен привод от водяной мельницы к мехам плавильных горнов.

Уже в VIII веке литейщики начали лить бронзовые церковные колокола. Через пять или шесть столетий опыт отливки колоколов пригодился для литья бронзовых и чугунных пушек. Водяные мельницы были приспособлены и для приведения в действие молотов для ковки стальных заготовок.

О средневековой химии помнят по алхимикам, искавшим способ преобразовывать неблагородные металлы в золото. Но в менее честолюбивые моменты они также изготовляли мыло, румяна, краски, лаки, серу и селитру. За одним исключением лекарства, медикаменты и наркотики были монополией исламских стран, и чем меньше сказано про средневековую медицину, тем лучше. Этим исключением был алкоголь. Открытый во время перегонки в Италии около 1100 года, он с такой быстротой стал основой крепких напитков, что уже в следующем веке были приняты первые законы против пьянства и других сторон потребления алкоголя. Римские методы изготовления керамики и стекла были усовершенствованы в средние века настолько, что технологию изготовления цветных стекол, украшавших соборы позднего средневековья, до сих пор не могут воспроизвести. Римские методы изготовления тканей были существенно улучшены, особенно в Италии. Архитектура стала преимущественно церковным искусством, и развитие от римского стиля к романскому и готическому хорошо известно.

В самой большой отрасли хозяйства -- в сельском хозяйстве -- основные орудия труда не исчезали из употребления в период темновековья, но организация сельского хозяйства была совершенно изменена с введением поместной системы. Уже в римский период в Северной Европе изобрели тяжелый, обитый железом плуг, хорошо пригодный для распашки дерна, и примерно в Х веке или еще раньше такие плуги распространились по всей Европе. Изобретение в XII веке обитого войлоком хомута рассматривается как крупнейшее достижение, поскольку за 400 с небольшим лет это привело к замене на пашне волов лошадьми, главным образом из-за их большей скорости.

Согласно большинству оценок, самым выдающимся техническим достижением позднего средневековья было изобретение часов в конце XIII века. Важность часов с их шестеренчатым механизмом и спуском заключалась в том, что стремившиеся ко все большей точности часовые мастерские стали школой исследований в области механики, трения, точной обработки металлов и различий в поведении металлов и других материалов при разных температурах и нагрузках. Менее явное социальное значение часов заключалось в том, что они воспитывали чувство времени, столь важное для организации совместной деятельности больших групп людей.

Пожалуй, еще важнее для будущего развития был интерес к оптике, поскольку два оптических прибора -- телескоп и микроскоп -- внесли вклад в научную революцию XVII века. Средневековый интерес к оптике отмечен изобретением в Италии очков. Проповедь 1306 года указывает на 1286 год как на дату этого изобретения (монах сказал: "не прошло еще и 20 лет"), но брат Джордано не сообщает, кто и где сделал изобретение. Оптика возникла в Греции и была развита мусульманскими авторами в XI веке, а их работы стали доступны в переводе на латынь в XII веке. Но развивалась оптика медленно. Первые очки имели выпуклые линзы и корректировали старческую дальнозоркость. Потребовалось более полутора столетий, чтобы приспособить вогнутые линзы для корректировки близорукости, и еще столетие, чтобы из комбинации выпуклых и вогнутых линз соорудить сначала телескоп, а потом микроскоп. На дворе было уже XVII столетие, и изготовителем этих приборов оказался оптик Галилей.

За более чем тысячелетний период от падения Рима в V веке до начала нового времени в XV веке, можно было бы ожидать значительных изменений в западных технологиях, и изменения были. К концу этого периода скорость изменений даже возросла, особенно в производстве оружия. Кольчуги XIII столетия были усилены нагрудными пластинами и шлемами в XIV веке, и превратились в полный бронированный наряд к XV столетию, как раз вовремя, чтобы устареть из-за изобретения огнестрельного оружия.

Нелегко делать обзор по такой разнообразной тематике, как средневековые технологии. Усовершенствования делались отдельными ремесленниками, поскольку не было ничего сопоставимого с современным научным сообществом или промышленной лабораторией. Способы обработки земли, заготовки и транспортировки леса, добычи минералов, плавки металлов, прядения и ткачества, строительства и изготовления горшков, кирпичей и стекла изменялись с ходом столетий, но так медленно, что это было почти незаметно. Темп изменений увеличился в XIII столетии, когда феодализм начал уступать контроль над обществом городам и их институтам, развивавшимся вне феодальной системы.

Бесспорно, что западные люди, участвовавшие в 1095 году в первом крестовом походе, были подавлены роскошью византийского двора и стилем жизни своих сарацинских соперников в не меньшей степени, чем испанцы, которым почти через 400 лет наконец удалось вытеснить мавров из Испании. Но как сопоставить технологии строительства Альгамбры и готического собора, или технологии изготовления дамасской и миланской сталей? Исламский мир явно опережал Запад в освоении десятичной системы счисления и в развитии фармакопеи, которая была предметом вожделения тех западных людей, которые нуждались в лечении. Но исламские методы лечения тоже были разновидностью народной медицины; почти не было связи между теорией болезни и ее лечением. Зато западная система феодализма обладала -- как раз в силу децентрализации власти и способности создавать вне себя города с их совершенно иной институциональной структурой -- потенциалом превращения в совершенно иное общество, и результатом стало такое ускорение технологических изменений, что Запад постепенно оставил позади все другие общества, в том числе и своих феодальных предшественников.

Европейские города-государства

Среди городов существовали и такие, которые стали главными центрами торговли, которым удалось намного раньше соседей выскользнуть из-под власти феодальных ограничений. Существовали политически независимые города-государства: Венеция, Генуя, Флоренция, ганзейские города на берегах Северного и Балтийского морей и датские города. [См.: J. R. Hicks, A Theory of Economic History (New York: Oxford University Press, 1969). В главе 4 этой небольшой книги Хикс развивает интересную "экономическую теорию города-государства". Ср. Мах Weber, General Economic History (New York: First Collier Books Ed., 1961) p. 260. См. также о городах и их отношениях с национальными государствами XVI века у Броделя: Femand Braudel, The Mediterranean, vol. 1 (New York: Harper & Row, 1972), pp. 315--352.] В других культурах не найти ничего подобного той свободе самоуправления, которая была достигнута и долго поддерживалась в этих европейских городах и городах-государствах. Ближайшими предшественниками -- и опять-таки в Европе -- были греческие города-государства, которые процветали в VI--IV веках до новой эры. Ничего достаточно близкого не найти в великих цивилизациях Азии или мусульманского мира. Как отметил Макс Вебер, за пределами Запада не существовало "городов, как целостных образований". ["Вне Запада не было городов в смысле единых образований. В средние века их характерными чертами были наличие собственного закона и суда, и какая-либо форма самоуправления". Weber, General Economic History, p. 261.] Один из известнейших британских экономистов сэр Джон Хикс считает город-государство уникальным западным явлением, "даром Средиземноморья", которое некогда было одновременно великим торговым путем и местом расположения "хорошо защищенных" городов-государств. ["Тот факт, что европейская цивилизация прошла через фазу городов-государств, есть принципиальный ключ к различию исторических путей Европы и Азии. Причины этого главным образом географические. Европейский город-государство есть дар Средиземноморья. С точки зрения технических условий, сохранявшихся на протяжении большей части письменной истории, Средиземноморье имело выдающееся значение как перекресток дорог между странами, стоявшими на очень разных ступенях развития производства; кроме того, этот регион богат узкими горными долинами и щелями, островами и мысами, которые в прежние времена было легко оборонять. В Азии просто не было ничего сравнимого по богатству возможностей." (Hicks, A Theory of Economic History, p. 235)]

Голландские и ганзейские города-государства, конечно, оспорили бы такое толкование истории, которое превращает их в дар Средиземноморья, и, может быть, в буквальном смысле неверно, что феномен городов-государств не встречался нигде вне Европы. Но нет сомнений, что европейские города-государства были в Европе главными центрами растущей торговли с XIII века вплоть до полного становления централизованных монархий в XVI веке, и их значение сохранялось еще и некоторое время после этого.

Мало свидетельств того, что их политические или экономические принципы благоприятствовали освобождению торговли от политических стеснений. С политической точки зрения в них господствовали купеческие семьи, для которых монополии и торговые права были естественным следствием политической власти. Но эти торговые монополии оспаривались конкурентами, которым грозило исключение из торговли, и во многих случаях они находили поддержку и защиту в соперничавших городах-государствах. В отличие от Китая и древних империй, Европа со своими неокрепшими монархиями и городами-государствами подошла к периоду открытий, не располагая достаточно сильной центральной властью, которая могла бы контролировать доступ своих торговцев к выгодным торговым возможностям, хотя порой отдельные сатрапы пытались взять такие торговые каналы под свой контроль. Возникшие, в конце концов, центры сильной власти не приняли форму монолитной империи, но образовали ряд национальных государств, которые, подобно прежним городам-государствам, продолжили соперничество за торговые преимущества.

Характеристика: плюралистические аспекты феодализма

При всех своих недостатках западноевропейский и, вероятно, японский феодализм содержали, видимо, зачатки социального устройства, пригодного для устойчивого экономического роста. Возникновение в средние века городов и малочисленного класса профессиональных торговцев представляет собой одну из нитей развития, тянущуюся от времен темновековья до наших дней. Но есть и еще один аспект феодализма, который, быть может, имел еще более фундаментальное значение для экономического развития -- чувство плюрализма.

В сущности, феодализм заключался в параллельности структур военной власти и земельного владения. Земля считалась принадлежащей сюзерену, который наделял ею своих военных вождей; они, в свою очередь, раздавали часть этой земли или всю землю в наделы своим подчиненным, также в обмен на верность и службу. На Востоке тот же метод использования земли для материальной поддержки солдат ограничивался предоставлением пожизненных наделов. Наделы не переходили к наследникам, и по смерти каждого воина его земля перераспределялась среди преемников по службе. На Западе и в Японии земельный надел оставался в семье, так же как и обязательство нести военную службу. [Femand Braudel, The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1982), p. 595--596. Бродель усматривает зачатки капитализма в хозяйственных структурах, которые обретали независимость, будучи окруженными квазинезависимыми политическими структурами феодализма: "В Японии ... семена капитализма были посеяны в период Ашикага (1368--1573), с возникновением экономических и социальных сил, независимых от государства (будь то гильдии, свободные города, сети торговцев, связывавшие между собой далеко отстоящие местности, купеческие группы, которые зачастую не подчинялись никому)". (р. 589)]

Самым поразительным политическим результатом феодализма западного и японского образца была множественность центров власти, и каждый такой центр соединял ту или иную военную силу с хозяйственной базой, необходимой для ее поддержки. Бродель, возможно, был прав, полагая право наследования важнейшим фактором этого процесса. [Там же: Бродель видит значение наследуемости богатства для развития капитализма в необходимости накопления (р. 599), в том числе ради сосредоточения богатств, которые поднимающийся класс торговцев смог бы взять из рук угасающей феодальной знати (pp. 594--595). В американской истории роль накопления была менее существенна, чем она могла бы быть во Франции, а перехода богатств от феодальной знати к новому классу торговцев просто не было.] Дело в том, что если бы вождь обладал только пожизненным правом на свой надел земли, по мере его старения самые честолюбивые и дальновидные из подчиненных переносили бы свою лояльность на его властелина, который обладал бы правом перераспределять земельное имущество. Результатом было бы ослабление власти сеньоров и усиление власти их сюзеренов. Подобно капитализму, феодализм принадлежит к типу обществ со множеством наследственных центров власти, и заманчиво предположить, что расцвет капитализма в Японии и в европейских обществах был связан с тем, что здесь уже укрепились институты наследственной собственности и значительной личной независимости (пусть только в верхних слоях общества).

Самые широкие истолкования принципа суверенитета в политической философии предполагают, что суверен или государство являются абсолютными собственниками всех своих подданых и всей их собственности. Такого типа концепции были эффективно реализованы в странах ислама, в Китае, Индии, в древнейших империях, и в немецкой философии XIX века. Для сторонников такого всеобъемлющего истолкования суверенитета феодализм был ничем иным, как анархией. Короли и князья, занимавшие высшие позиции в пирамидах феодальной власти -- а в Европе было множество феодальных иерархий -- были не столько подлинными суверенами, сколько индивидуумами, которые по договору с другими индивидуумами, своими вассалами, установили определенные системы прав и обязанностей. Оставалась мечта о возвышающемся надо всеми императоре Священной Римской империи, но это была всего лишь мечта. Хуже всего, что обязательства были взаимными, то есть король был обязан помогать вассалу при нападении на него, а в случае малолетства наследника должен был защищать его владения и передать их ему по достижении зрелости. Феодальная концепция двухсторонних договорных отношений между сюзереном и вассалами опять-таки до некоторый степени подобна позднейшим концепциям, характерным для капиталистического общества -- о правительстве как договоре между государством и гражданами, легитимность которого зависит от согласия последних.

Чтобы охватить весь спектр договорных отношений средневековья, термин феодализм был распространен на поместную систему выделения земли в обмен на невоенные услуги. В этом смысле поместная система распространила систему договорных отношений за пределы военной иерархии и включила крепостных и слуг, получавших землю в обмен на невоенные услуги и платежи. У городов вначале также были феодальные покровители, которым они были обязаны разными услугами и платежами.

В обществе, следующему восточной традиции воспринимать все население и собственность принадлежащими суверену, феодализм вполне мог бы принять форму передачи вассалам абсолютной и неограниченной власти суверена над землей и ее обитателями. Но в Западной Европе население с помощью обычая, традиции и договора закрепило свои обязательства перед сеньорами и перечень их прав и привилегий, подобно тому, как сеньоры фиксировали свои отношения с вышестоящими по рангу.

Таким образом, существует политическая перспектива, позволяющая видеть в феодализме предшественника капитализма не только во времени, но и в логическом плане: здесь идея абсолютистского государства была отвергнута в пользу идеи государства, в котором все виды власти и полномочий ограничены соглашениями с населением и с независимыми социальными институтами. Очень может быть, что военная мощь, позволившая отклонить претензии государства на абсолютизм, зависела от института передачи по наследству земельных владений военных вождей среднего звена. Для понимания источников богатства Запада стоит добавить, что пожизненное закрепление должностных позиций, столь обычное для военного феодализма восточного типа, оказывало экономически неблагоприятное влияние, поскольку давало владельцу пожизненного поста все стимулы для кратковременной сверхэксплуатации и никак не стимулировало вложение дохода ради долгосрочных усовершенствований. Представляется, что это пример еще одной институциональной особенности, которая служила децентрализации политической власти и полномочий и, при этом, оказалась более эффективной в экономическом плане, чем возможные альтернативы.

Упадок феодализма

Идеалами феодальных институтов были стабильность и безопасность, а не изменения и рост. По мере того как западное общество начинало ориентироваться не на стабильность, а на рост, взаимоотношения между его институтами и классами изменялись. Абсолютное и относительное значение одних институтов и классов увеличивалось, других -- падало; появлялись и новые институты. В целом этот процесс будет легче охватить после того, как в следующей главе мы рассмотрим расширение торговли и возвышение класса профессиональных торговцев. Здесь же стоит отметить, что упадок ориентированного на стабильность феодального общества был вызван инновациями того типа, отвергнуть которые было нелегко, поскольку они затрагивали военное дело. Сердцевина феодализма -- военный союз короля и вассалов, и развитие военной технологии, разрушившее военную основу этого союза, привело к его развалу. В конце XV века боевые возможности феодальной конницы начали быстро убывать, а феодальный замок стал бесполезен в качестве опоры армии. Главной из этих двух причин упадка военного феодализма была первая: утрата боевой роли защищенной тяжелыми доспехами конницы.

Основой боевой мощи стала профессиональная армия, соединявшая пехоту (копейщиков, арбалетчиков, мушкетеров), осадную артиллерию и кавалерию. Это начатое в Италии изменение не было просто результатом освоения огнестрельного оружия. В первую очередь речь шла об эффективности пехоты, сформированной из усиленной арбалетчиками городской милиции (производство арбалетов стало основой создания новой отрасли производства в Италии). Когда выяснилось, что арбалетчики, копейщики и кавалерия способны к более организованным и слаженным действиям, чем солдаты ополчения, начался переход к организации профессиональных армий. [William H. McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982), pp. 73--77. Ричард Бин (Richard Bean, "War and the Birth of the Nation State", Journal of Economic History 33, " 1 (March 1973): pp. 203--221) -- следующим образом излагает тот же подход: "В 1400 году ни один князь не мог противостоять союзу баронов, если он не опирался на поддержку равносильного союза. В 1600 году большинство князей могли твердо рассчитывать, что их постоянные армии подавят любой бунт, если только он не объединит всех сразу" (р. 203).]

Если принять, что непосредственной причиной упадка феодализма были изменения военного дела, мало кто сочтет простым совпадением, что это важное развитие началось в Италии, которая лидировала в Европе в области роста городов, развития торговли, испытывала самую острую нужду в защите своего торгового богатства от феодального рыцарства и лучше всего была подготовлена к тому, чтобы оплатить новую технологию военного дела. Здесь и там в отдельных сражениях сказывался закат боевой мощи феодализма. Швейцарские копейщики под Семпахом в 1387 году нанесли поражение германским рыцарям, а английские лучники в ходе Столетней войны утвердили свое превосходство над французскими рыцарями под Креси (1346) и Агинкуре (1415). Но именно в Италии в конце XIV века города создали профессиональные армии, которые стали прообразом новой системы организации вооруженных сил.

Севернее, во Франции толчком к изменениям стала Столетняя война с Англией. В начале этой войны, в XIV столетии основой военной мощи французских королей являлось феодальное ополчение, служащее согласно своим обязательствам. В ходе войны произошли едва различимые изменения в балансе военной мощи между тяжеловооруженными всадниками-рыцарями и скоординированными действиями нескольких типов подразделений пехоты и кавалерии, имевших на вооружении огнестрельное оружие. К концу XV столетия Франция, как и другие национальные государства, комплектовала свои армии профессиональными солдатами, а не за счет феодального ополчения. [McNeill, Pursuit of Power, p. 81: "Когда началась Столетняя война (1337--1453), короли Франции все еще опирались главным образом на рыцарское. ополчение...". А также: "К тому времени, когда французская монархия начала оправляться от чудовищной деморализации, вызванной первыми победами англичан, и от широкого недовольства знати, расширение торговой базы позволило королям собрать деньги на содержание все растущих вооруженных сил. Это была та армия, которая после ряда удачных кампаний в 1453 году выдворила англичан из Франции... Возникшее в результате этого между 1450 и 1478 годами, французское королевство было централизовано как никогда прежде и могло содержать профессиональную армию численностью примерно в 25 тыс. человек" (pp. 82--83).] Военная служба рыцарей и сеньоров, в обмен за которую они получали свои поместья, перестала быть основой вооруженных сил.

Профессионализация армии была не единственной причиной упадка боевого значения феодальной знати и сосредоточения боевой мощи страны в руках центрального правительства. До появления осадной артиллерии рыцарские замки обеспечивали достаточную военную независимость от сюзеренов, поскольку редко когда имело смысл для подтверждения своего иерархического старшинства предпринимать штурм вассальных замков. Так что в политическом плане замки были важным фактором децентрализации власти. Ричард Бин так объясняет значение замков:

Существование большого числа замков позволяло небольшим областям успешно противостоять гораздо более мощным оппонентам. Иноземные завоеватели и вышестоящие на иерархической лестнице оказывались в равно неблагоприятном положении: зачастую область просто не стоила издержек, требовавшихся для ее покорения. Замки приходилось брать штурмом один за другим, и для этого требовалась достаточно большая осадная армия... Но большие силы вторжения трудно было месяцами продовольствовать в одной и той же области, поскольку фуражиры армии вторжения быстро опустошали местность вокруг осажденного замка. В результате осаждающие нередко начинали голодать раньше, чем осажденные, и приходилось отказываться от идеи захватить замок [Bean, "War and the Birth of Nation State": pp. 203--221].

Осадная артиллерия покончила с военным значением замков примерно в то же время, когда профессиональные армии доказали никчемность рыцарского ополчения. В начале XVI века научились строить крепости, способные выдерживать пушечный огонь. Но для феодальных баронов, которым было не по карману содержать артиллерию, не хватало средств и на возведение новых крепостей. К тому же в XVI веке королевская власть, по крайней мере, во Франции и в Англии, стала достаточно сильной, чтобы не позволять своей знати возводить современные крепости.

Последствия этих изменений затронули экономическую, политическую и социальную жизнь. Например, вооруженные силы нового образца заставили искать ответа на давний вопрос: как их финансировать? В условиях феодальной системы предполагалось, что короли содержат себя за счет доходов от королевских поместий и сборов с королевских вассалов. К налогам, выходившим за пределы обычных феодальных пошлин, относились как к нарушению социального договора, не имеющему силы без согласия вассалов. В результате в конце XV века во Франции и чуть позднее в Англии дополнительные суммы для содержания армии нового типа пришлось собирать за пределами феодальной системы -- с торговцев и с ремесленных гильдий. [Норт и Томас указывают, что в XVI веке в Нидерландах с их развитой торговлей испанцы собирали податей в десять раз больше, чем со всех своих Индий. См.: North and Thomas, Rise of the Western World, p. 129.]

Французские короли, даровав налоговые привилегии знати и церкви, приобрели право собирать талию (прямой налог), эйдес (форма налога с продаж), и габель (пошлина на соль). Английские короли, не сумевшие получить полномочия на установление налогов без согласия парламента, были еще сильнее заинтересованы в доходах от продажи монополий. Таким образом, и во Франции, и в Англии мало того, что феодальные обязательства утратили свою ценность в качестве основы военной мощи, но финансирование новых военных структур осуществлялось за счет нефеодальных источников, а в результате сохранявшиеся феодальные подати утратили свою первостепенность.

При всей важности этих изменений в устройстве вооруженных сил, они не были единственным фактором разложения феодальной системы. Такое же значение имели упадок бартерной экономики поместья, и вытеснение феодальной системы крепостного труда, основанной на обмене труда на землю, монетизированным сельским хозяйством. Поместная система крепостного труда уступала свои позиции медленно. Сначала у крепостных развился собственнический интерес к земле, имевший форму ожидания, что их арендные права будут возобновляться от года к году, и затем перейдут к наследникам -- быть может, при уплате налога на наследство, но, тем не менее, было ожидание, что перейдут. Первоначально крестьяне не могли продавать свои владельческие права; поэтому уход из поместья означал утрату небольшого надела, который обрабатывался уже несколькими поколениями семьи и за пользование которым был уплачен немалый налог на наследство. Такого рода потеря затрудняла арендаторам уход из поместья как протест против чрезмерных поборов со стороны сеньора. При малейшей возможности крестьяне откупались от феодальных обязательств, иногда сразу и целиком, иногда -- с помощью периодических денежных выплат. Такой способ избавления от феодальных повинностей и податей, в сочетании с приобретением крестьянами отчуждаемого права на возделываемую землю -- не разовое событие, а длительный процесс, начавшийся в Голландии, Франции, Англии, -- обозначили конец поместной системы и появление бок о бок с сохранившимися поместными хозяйствами большого монетизированного сектора, состоявшего из малых хозяйств. Эти, хотя и медленные, но революционные изменения в экономической организации сельскохозяйственного производства, сделали возможными улучшение приемов ведения хозяйства, рост производства продуктов питания и в конечном итоге -- урбанизацию общества.

Следует учесть и то, что вторая половина XIV столетия была эпохой катастроф, которые и сами по себе были способны разрушить любое социальное равновесие: войны, эпидемии чумы, неурожаи, и, прежде всего, беспрецедентное сокращение населения. Можно истолковывать эти катастрофы как жуткую форму реакции на давление населения, возникшего в результате завершения процесса освоения диких земель, начатого в Европе лет за 400 до того. Феодальная система, ее цены и обязательства, сплетенные в сеть бессрочных договоров, были не способны ни предупредить о фундаментальном изменении в относительной редкости труда и земли, ни вовремя приспособиться к нему.

Ко всем этим событиям Западная Европа приспособилась, изменив систему. В результате такого изменения военных технологий, при котором земельная аристократия утратила свою полунезависимость и превратилась в страту придворных и политиков, Западная Европа изменила форму землевладения на такую, которая заместила систему крепостного сельского хозяйства на денежное и -- далеко не случайно -- начала процесс сокращения доли сельского населения и увеличения доли горожан.

Как мы увидим в главе 3, в середине XIV столетия начались события, которые не могли не привести к устранению рыцарей с их замками и со всем обществом, политическую и экономическую форму которого они определяли. Эта эпоха катастроф была одновременно временем роста торговли -- независимых предприятий, действовавших поверх политических и религиозных границ и традиций; возник класс профессиональных торговцев, сознающих собственные интересы и одновременно исполненных страха, зависти и подозрительности по отношению к военной и церковной аристократии. Это было время распространения новых знаний и технологий, которые стали известны в ходе торговых экспедиций или крестовых походов, были принесены беженцами из завоеванного мусульманами Восточного Средиземноморья. Короче говоря, это была эпоха изменения социальной системы, ориентированной на стабильность.

Заключение

Европа, встав в XV веке на путь, ведущий к богатству, оставила в прошлом весьма традиционное общество. Это общество жило, работало и торговало в соответствии с традицией и обычаем, а не в соответствии со стратегией и расчетом. Политический и экономический порядок, будь то в поместье или в гильдии, коренился в фигуре отца, в семье, роде и семейном хозяйстве. Политическая и хозяйственная власть совпадали. Король и сеньор имели те же власть и обязательства, что пастух по отношению к стаду и отец по отношению к семейному хозяйству. Эта эпоха хорошо поддается романтизации, поскольку ее институты воплощали извечное стремление человека к безопасности, воплощаемой древнейшей формой социальной организации -- семьей.

Именно в этой системе созрели начала нового порядка. Средневековое общество высоко ценило приключения, будь то путешествия Марко Поло, странствия пилигримов, походы крестоносцев в Святую землю или мифы о приключениях странствующих рыцарей. Политический плюрализм этого общества был результатом того, что наследники Карла Великого не сумели консолидировать политическую власть в Западной Европе, и раздробление реальной политической власти между множеством баронов создало возможности для экспериментирования с новыми формами организации торговли и военного дела. Это же обстоятельство открыло двери развитию городов, и некоторые города сумели получить статус практически независимых образований, вне феодальной системы.

Начиная с Х столетия, в Европе постепенно протекал процесс урбанизации, сопровождавшийся неизбежным ростом торговли и подъемом класса торговцев. Усовершенствования в области архитектуры, музыки, искусства, литературы, ремесел и военного дела, ассоциируемые обычно с поздним средневековьем, шли параллельно с развитием городов и торговли. Начиная с большой эпидемии чумы 1347 года, этот долгий период прогресса уступил место столетию катастроф, резко сокративших население. Когда сокращение населения остановилось, и Европа начала восстанавливаться после этого периода бед, технологические изменения и усовершенствования в военном деле обеспечили переход политической власти от феодальных баронов к централизованным монархиям, и феодализм утратил почти все свое политическое значение. Кроме того, в результате процесса, длившегося два столетия (кое-где больше, в Англии и Голландии меньше), феодальное сельское хозяйство, основанное на обмене труда на землю, уступило место монетизированному сельскому хозяйству и небольшим фермам. К 1600 году, когда население Европы опять достигло уровня 1347 года, феодализм уступил место новому экономическому порядку, в основе которого лежал уже не бартер, а торговля за деньги, и цены определялись теперь не в соответствии с законом и обычаем, а устанавливались в торге между продавцом и покупателем. Но это уже тема главы 3.