Натан Розенберг, Лау Бирдцелл

КАК ЗАПАД СТАЛ БОГАТЫМ

К оглавлению

5. Развитие промышленности: 1750--1880

Представление о том, что богатство Запада проистекает из его технологических достижений, почти всегда соседствует с мнением, что важнейшая из технологий -- система массового производства, воплощенная в фабричной системе. Поэтому, как только страны третьего мира освободились от колониализма, они бросились обзаводиться современными заводами -- то есть делать то же самое, что и Советский Союз полвека назад, приступая к своим пятилеткам.

Однако на Западе развитие коммерции и коммерческих институтов, обобщенно рассмотренное в главах 3 и 4, предшествовало развитию современных индустриальных институтов. К тому же, фабрики никогда не были главным местом занятости для западных работников. Совокупное число работников сельского хозяйства, лесопильной и лесодобывающей промышленности, транспорта и систем связи, служащих банков, оптовой и розничной торговли, работников сферы образования и здравоохранения, ремесленников и людей искусства, адвокатов и государственных служащих всегда равнялось числу фабричных рабочих или превосходило его.

При изучении развития промышленных институтов следует помнить и о гораздо более сложных обстоятельствах. Во всех западных странах физическая совокупность производственных мощностей постоянно изменяется. Состав этих мощностей в каждый данный момент чрезвычайно важен, но он подобен одному кадру на кинопленке: сам по себе он не передает действия, а именно его нужно объяснить, только действие обещает экономический прогресс для незападных стран. Западная промышленность есть система для порождения изменений, которая порой создает новые рынки, порой реагирует на них, постоянно применяется к новым источникам и условиям поставки топлива и сырья, осваивает новые технологии, а порой и создает их, и всегда занята обновлением и перестройкой своих производственных мощностей, которые гораздо более изменчивы, чем это может показаться. Есть нечто восхитительное в физическом оборудовании гигантских заводов, в дыме труб, в гуле машин и вымуштрованности рабочих. Следует постоянно напоминать себе, что для экономического роста важна система институтов, которая делает весь этот производственный механизм -- при всей его внушительности -- чем-то временным. Заброшенные фабрики XIX века на реках Новой Англии и опустевшие, ржавеющие сталеплавильные заводы Среднего Запада, не говоря уже об отдельных восстановленных и превращенных в музеи кузницах и часовых мастерских -- все то, откуда мы ушли, -- говорят нам не меньше об источниках развития Запада, чем самые современные роботизированные заводы, -- чем все то, к чему мы переходим сейчас и от чего, конечно же, откажемся потом. Все это кадры единого фильма.

В этой главе нас будет занимать период от 1750 до 1880 года. Начиная с 1750 года, фабричная система производства постепенно становится господствующей в большей части промышленности Запада. Она изменила отношения между людьми на работе и перенесла рабочие места из жилищ на фабрики -- что имело, по-видимому, еще более значительные социальные последствия. Перемещение труда под крыши фабрик было практически завершено к 1880 году, но большая часть коммерческих и промышленных предприятий, за исключением банков и железных дорог, оставалась по-прежнему в руках индивидуальных собственников или товариществ. Столь характерные для современной хозяйственной жизни Запада промышленные корпорации, эти разнообразные по размерам и структуре предприятия, возникли после 1880 года и будут рассмотрены в главах 6 и 7.

Между 1750 и 1880 годами уважение западных правительств к независимости хозяйственной сферы стало буквально своего рода идеологией. Если не считать таких спорадических вмешательств, как британское фабричное законодательство и бисмарковская система социального страхования, правительства были готовы оказывать содействие только в ответ на просьбу. Налоги мирного времени были невелики, а деньги сравнительно стабильны. С другой стороны, имели место войны, особенно наполеоновские войны 1790--1815 годов, а также множество социальных волнений.

Не все, но большая часть революционных изменений в западной промышленности и на транспорте между 1750 и 1880 годами могут быть возведены к одному организационному и двум технологическим изобретениям. Первое -- это переход от системы ремесленных мастерских к фабричному производству. В разных отраслях этот переход имел свои формы. В некоторых случаях фабричное производство не без выгоды для себя начинали те же фирмы и те же люди, что прежде функционировали как ремесленные. В других случаях это делали новые фирмы и новые люди, которые замещали своих предшественников, далеко для них небезболезненно. В небольшом числе отраслей фабрики так и не сумели вытеснить ремесленные мастерские. Фабричная организация оказалась непригодной для больших секторов хозяйства, в том числе для транспорта, оптовой и розничной торговли, банковского и страхового дела, для издательств, свободных профессий и искусств, и реакция этих секторов на изменения заключалась главным образом в интенсификации дела и в сокращении отпускных цен на товары и услуги.

Первым из двух грандиозных технологических изменений было изумительное возрастание использования силы воды и пара в фабричном производстве и пара -- для водного и сухопутного транспорта. По крайней мере, в текстильном и металлургическом производствах высшим достижением промышленной революции стало использование паровых двигателей -- для преобразования получаемой из угля энергии в паровую и приведения в действие разных машин. Революционным в промышленной революции было, главным образом, простое увеличение количества производимых продуктов; основным объяснением этого расширения объемов производства было соответствующее, а может быть, и еще более значительное увеличение количества прилагаемого к производству физического труда. Мы увидим, что есть немало оснований усомниться в том, что сами по себе преимущества фабричной организации были важны за пределами немногих отраслей, но как устройства, способствующие использованию механической энергии в производстве благ, фабрики были вне конкуренции.

Вторым из двух плодотворных технологических новшеств была замена дерева, как конструкционного материала, железом и сталью. Эта замена увеличила размеры, повысила продолжительность эксплуатации, точность изготовления и сложность устройства широкого круга изделий -- от швейных машин до судов.

Социальные и политические последствия этих изменений в промышленности и на транспорте были существенно усилены двумя не менее важными изменениями в других сферах жизни западного общества. Во-первых, быстро увеличивалось население Запада. Во-вторых, постепенно совершенствовались методы сельскохозяйственного производства, что вело к высвобождению сельскохозяйственных работников и лишало этот сектор занятости его традиционной роли главного источника рабочих мест для растущего населения.

Если бы рост городского населения в достаточной степени опережал увеличение сельского, то вполне возможно, что спрос на продукты питания обгонял бы рост предложения рабочих рук в деревне, и, благодаря этому, обеспечил бы рост заработной платы в сельском хозяйстве, так же как он на деле обеспечил расширение обрабатываемых площадей и рост цен на землю. Но такого везения у западных сельскохозяйственных работников не было. Рост сельскохозяйственного населения был более чем достаточен, чтобы обеспечить растущие нужды городов в продуктах питания. В Англии понижательное давление на заработки сельскохозяйственных работников усиливалось огораживанием земель, которые прежде использовались работниками для выпаса своего скота. В огораживании отразились одновременно два обстоятельства: рост населения толкал вверх цены на землю, а рыночная цена сельскохозяйственного труда падала, и поэтому у землевладельцев были более доходные способы использования земли, чем предоставление ее своим работникам. Совместное воздействие роста сельскохозяйственного населения и сокращения занятости в сельском хозяйстве понуждало западное общество к урбанизации, а для многих сельскохозяйственных работников в Англии и других западных странах оно обернулось тяготами длительного экономического и социального приспособления. Именно это соединение факторов было в значительной степени причиной нищеты в Англии и других странах Запада, которая заметна еще и в XIX веке.

Сегодня уже очевидно, что новые фабрики и города были не источником трудностей, а одним из основных способов разрешения важнейшей для Европы проблемы: обеспечить занятость растущему населению за пределами сельского хозяйства. Но в то время люди видели все иначе; они считали фабрики и города ужасными и разрушительными и тогдашняя литература наделила британскую текстильную промышленность образом врага, разрушающего старые социальные взаимосвязи и ценности, порождающего нищету и убожество.

Наше толкование западного промышленного развития противоречит и другому распространенному мнению, что экономический прогресс в 1750--1880 годах был оплачен ценой невероятных жертв со стороны не только рабочих, но и многих капиталистов, которые ограничивали себя ради накопления капитала, нужного для возрастания промышленности. На самом деле, есть хорошие основания полагать, что работа на фабриках была гораздо привлекательней для рабочих, чем возможные альтернативы, которыми они предположительно жертвовали, из чего, однако, не следует, что в фабричной работе было что-либо само по себе привлекательное. Что касается капиталообразования, то институциональный и технологический прогресс создавал богатство, которого хватало одновременно на увеличение капиталов для промышленности и на рост потребления капиталистов -- и порой это последнее казалось тогдашним социальным консерваторам скорее скандальной роскошью, а не добровольной аскезой. История промышленной революции не подтверждает представления, что скудное настоящее есть необходимое или даже только желательное вступление к славному будущему.

Предшествующее состояние промышленности

К 1750 году уже три столетия постепенного расширения рынков сопровождались соответствующим ростом сельскохозяйственного и ремесленного производства. Хотя в этот период ничего подобного будущим фабрикам не появилось, возникшая в английской текстильной промышленности система, при которой торговцы текстилем снабжали сельчан сырьем и закупали их продукты, свидетельствовала о растущем давлении на организацию традиционных производств со стороны расширяющихся рынков.

За эти три столетия не было недостатка в изменениях конечных продуктов производства, хотя только изредка такие изменения были результатом не изменения вкусов, а совершенствования технологии. Почти все изменения относились к предметам потребления феодалов, богачей и церкви. Например, в архитектуре в конце XV века начался переход от средневековых к классическим формам. К концу XVII века полностью изменился облик церквей, дворцов, особняков, казарм и даже торговых фасадов, но не изб и не хижин. Легко проследить изменение повозок от громоздких безрессорных возков елизаветинского периода до гораздо более удобных и изящных экипажей конца XVIII века, но ведь мало кто пользовался каретами. Одежда изменилась, но в 1750 году использовались в основном те же материалы, что и в 1450 году.

Приблизительно до 1880 года областью важнейших технических достижений западной промышленности была механика. Необходимые для нее умения и навыки развились в значительной части благодаря всеобщему интересу к измерению времени, возбужденному городскими часами средневековья. Уже в XVI веке появились страстные коллекционеры часов; говорят, что у императора Карла V было 3 000 часов. Изобретение телескопа и коперниковская революция в астрономии в XVII веке дали стимул к повышению точности часов. Часовые мастера, мучаясь над проблемой повышения точности и создания небольших по размеру часовых механизмов, обеспечили прогресс западного знания в области точного машиностроения; воздействия температурных изменений на различные материалы; трении и последствий неправильного использования зубчатых передач, рычагов, храповиков, пружин и других частей механизмов; выбора подходящих материалов, смазки и обеспечения продолжительности работы механизмов. К 1750 году, когда промышленная революция должна была вот-вот предъявить спрос на умения и мастерство изобретателей механизмов, конструкции западных часовщиков уже достигли высокого уровня сложности.

В основном, ранний интерес Запада к малым и большим часам не был ни в каком смысле утилитарным. Чтобы понять причинно-следственные связи в развитии западной механики от хозяйственных потребностей к технологическому ответу на них, следует включить в число хозяйственных потребностей человека причуды, прихоти, моды, восхищение сложными устройствами и тому подобные слабости. Точное время стало символом фабричной дисциплины уже намного позже, чем проявился западный интерес к часам. Не носившее утилитарного характера восхищение часами было свойственно не только Западу. Китайские чиновники охотно принимали их в подарок от торговцев, и стали жадными коллекционерами часов, хотя никак их на практике не использовали. Даже средневековые башенные часы были скорее предметом украшения, чем полезным устройством. Что же касается покупателей небольших часов, то ими были почти исключительно либо ценители красоты и изящества, либо коллекционеры и модники. Возникновение этого рынка оказалось большой удачей, потому что небольшие часы бросали больший вызов умению и искусству мастеров, чем башенные и настенные, и поэтому они в большей степени способствовали прогрессу точной механики.

Интерес к часам питался любовью к прекрасному или к астрономии, но за одним исключением: морские хронометры. Почти до конца XVIII века моряки не располагали надежными и точными методами для измерения долготы, и в результате много кораблей, человеческих жизней и грузов погибло на отмелях и рифах, которые, как предполагалось, отстояли на много миль от места катастрофы. С помощью инструментов XVIII века можно было с достаточной точностью определить зенит, -- время, когда солнце достигает максимальной высоты над горизонтом. Для этого необходимы были часы, которые бы аккуратно показывали время на долготе 0_, чтобы моряки могли сравнить время местного зенита с показателями хронометра и вычислить свою долготу: каждый час разницы во времени соответствует 15_ долготы. В XVIII веке точность часов зависела от маятника, который не был надежным на такой неустойчивой платформе, как корабль. "Долгота была великой тайной той эпохи, загадкой для мореплавателей, вызовом для ученых, камнем преткновения для королей и государственных деятелей. Она дразнила воображение не меньше, чем живая вода и философский камень, только долгота-то была реальностью" [David S. Landes, Revolution in Time (Cambridge: Harvard University Press, 1983), p. 111].

Позднее, в XIX веке, точные часы потребовались и железным дорогам и пассажирам, чтобы попасть на станцию вовремя. ["Железнодорожные компании и их служащие были просто обречены на то, чтобы превратиться в крупнейших потребителей часов, но сильнее всего были затронуты машинисты, которым не только следовало знать точно часы и минуты, чтобы выдерживать график движения, но требования и особенности мира железных дорог совершенно изменили их представление о времени." (там же, с. 285)] Высокоточные часы стали символом статуса, их гордо носили люди, не имевшие никакого отношения к фабричной дисциплине. Наручные и настенные часы и время стали важной частью фабричной жизни. Когда машинный ритм создал рабочий день, измеряемый часами труда и оплачиваемый по часам, время превратилось в деньги. Это время отличалось от сельскохозяйственного ритма, задаваемого сменой сезонов, движением солнца, сменой погоды и потребностями животных. Это время отличалось и от ритма жизни ткачей-надомников, для которых деньгами было не время, но готовый продукт. [См.: Е. Р. Thompson, "Time, Work-Discipline, and Industrial Capitalism", в Past and Present, N 38: pp. 56--97. В надомной текстильной промышленности рабочие дни приходились на последние три-четыре дня недели: "святой понедельник" был нерабочим днем. "Ритм жизни определялся чередованием периодов усиленного труда и праздности, поскольку люди сами распоряжались своим трудом" (там же, с. 73). Под "праздностью" моралисты того времени обычно подразумевали "пьянство", что было до известной степени справедливо.]

В XVII веке западная наука сделала поворот, имеющий отношение к развернувшейся позднее промышленной революции (этот поворот в науке будет подробнее рассмотрен в главе 8). Научные методы стали экспериментальными: ученые были настроены на то, что, наблюдая за природой или проводя контролируемые эксперименты, надо учиться на собственном опыте, все гипотезы стали подлежать экспериментальной проверке. Как правило, в период промышленной революции к изобретениям приходили путем проб и ошибок. Однако, зачастую, изобретатели были скорее людьми терпеливыми и хитроумными, чем образованными. Изобретателю приходилось настраиваться не на внезапное озарение -- "эврика", но на мучительную борьбу с малыми погрешностями, которые следовало устранить, чтобы машина заработала. Греки также были изобретательны, но греческий опыт не оставил нам ничего похожего на те три десятилетия, которые прошли между первым и четвертым -- удачным! -- хронометрами Джона Харрисона. (Плотник Харрисон изобрел первый хронометр, успешно прошедший испытания морем.) Представление, что поиски истины не завершены, пока они не верифицированы экспериментом, сделало почтенной настойчивость изобретателя, укрощающего необъяснимое поведение хлопковых волокон, сражающегося с протекающим поршнем, с малыми колебаниями состава железной руды, предназначенной для плавильных печей, с неравномерностью химического состава металлических частей, резко изменяющих размер при изменении температуры.

Всеобщий рост -- требование фабричной системы

Фабричная технология и резкий рост объемов производства не могли быть достигнуты изолированно. Нужны были параллельные изменения в производстве сырьевых материалов, в методах транспортировки сырья и готовой продукции, в оптовой и розничной торговле, в банковском деле и в страховании. Мы уже упоминали, что изменения в сельском хозяйстве породили избыток рабочих рук, для которых новая промышленность была своего рода выходом. В то же время изменения в сельском хозяйстве были неотделимы от роста других секторов экономики, поскольку умножающееся число работников в этих секторах следовало кормить.

Хотя паровой двигатель сыграл ключевую роль в переходе к фабричному производству, впервые его широко применили для выкачивания воды из шахт, а значит, для увеличения добычи угля. Это был вклад в расширение производства топлива и сырья, нужных для увеличения производства готовых продуктов. Паровой двигатель уже использовался в фабричном производстве, когда он превратился в источник движения кораблей и локомотивов. Примерно с 1830-х годов сооружение железных дорог и строительство фабрик двигалось в тандеме. Это было неизбежно; промышленная революция по необходимости была и революцией на транспорте, в поставке сырья и продуктов питания, в горной и лесной промышленности, в сельском хозяйстве, в торговле оптовой и розничной, в финансовом деле.

В XIX веке произошла еще и революция в средствах связи. Изобретение телеграфа, прокладка атлантического кабеля в 1859 году, применение паровых двигателей в типографиях (что привело к появлению дешевых книг и ежедневных газет, читатели которых исчислялись сотнями тысяч) революционизировали средства связи задолго до изобретения телефона и радио.

Мы далеки от предположения, что эти многочисленные и взаимоподдерживающие революции во всех секторах хозяйства XVIII века, особенно в Англии, были результатом счастливых совпадений. Это был ответ на давление расширяющихся рынков, которое прямо и косвенно сказывалось во всех звеньях хозяйства, и эти изменения происходили там и тогда, где и когда экономическая система не только поощряла изобретения и открытия, но также позволяла быстро начать их коммерческое использование. Есть хорошие основания связывать прогресс промышленных технологий в XVIII и XIX веках с давлением экономических сил: в горном деле, в металлургии, в наземном и водном транспорте, в обрабатывающей и лесной промышленности, в сельском хозяйстве своевременно нашлись технологии, адекватные роли этих отраслей в общем процессе роста, так что отставание ни одной из них не стало препятствием к развитию Запада. Но следует помнить и то, что эти совпадения могут быть объяснены тем фактом, что паровой двигатель нашел себе применение в горном деле, в металлургии, в транспорте и в обрабатывающей промышленности.

Сдвиг к фабричному производству

Среди всех институциональных сдвигов эпохи промышленной революции сильнее всего бросаются в глаза масштабы процесса: не само изобретение фабричной системы производства, но такое обширное внедрение этой системы, что оно почти неотличимо от изобретения. Предприятия, использующие труд большого числа рабочих для повторяющихся циклов производства, существовали и до того, как Европа перешла от ремесленного производства к фабричному. Венецианский арсенал, на котором строили суда, был одним из примеров; нам известно также о китайском мастере железных дел, на которого задолго до английской промышленной революции работали 2000 работников. Вскоре мы увидим, что английская гончарная промышленность знала фабрики за годы до того, как они начали распространяться в других отраслях. Но если нельзя утверждать, что фабрики есть изобретение времен промышленной революции, то можно заявить, что мало кто из людей Запада мог увидеть фабрику до 1750 года и мало кто мог избежать этого зрелища после 1880 года.

В начале XIX века большая часть конечных продуктов в Европе и в Соединенных Штатах все еще производилась в таких заведениях, где владелец не был целиком поглощен коммерческими и финансовыми вопросами, -- как правило, он по-прежнему был мастером своего дела и лично контролировал все стадии производства. Владельца мастерской называли еще в гильдейских традициях, например, ironmaster или master potter -- мастер железных изделий или мастер-горшечник, мастер гончарных дел, и только во второй половине XIX века эти выражения потеряли свой первоначальный смысл -- указание на личное мастерство -- и стали обозначать: фабрикант железных изделий и т.п.

Мастерская во многих случаях представляла собой просто дом, где работник и его семья обрабатывали материал, поставляемый оптовым торговцем. Это единство дома и мастерской характерно не только для деревни. Для гильдейской системы было, скорее, правилом, когда мастер жил и работал в одном доме, и там же жили его ученики и подмастерья. Владельцы фабрик, которые немного позднее стали предоставлять своим рабочим жилища (в так называемых фабричных поселках), просто с размахом воспроизвели гильдейскую практику. Оттенок родственности в отношениях к работнику -- не чужак, а член семьи мастера -- отчасти зависел от размеров предприятия, как и сейчас на фермах. Несомненно, что с самого начала в этих мастерских существовала заметная социальная дистанция между владельцем и его работниками, но появление фабрик резко увеличило этот разрыв. Причина была не только в появлении иерархии надсмотрщиков и управляющих, разделивших хозяина и работников, но и в дифференциации ролей внутри общины. Владелец уже не умел лично осуществить многие специализированные операции, а большая часть работников была совсем уж далека от финансовых и коммерческих проблем, которые целиком поглощали его внимание.

Трудно оценить влияние того разделения между рабочим местом и жилищем на углубление социальной дистанции между владельцами и рабочими, которое пришло вместе с фабричной системой. Из-за концентрации рабочих в фабричных поселках начали возникать отдельные общины, со своими социальными и политическими союзами, и даже с собственными религиозными сектами [Е. Р. Thompson, The Making of the British Working Class (New York: Vintage Books, 1966)]. До сих пор не оценена огромная заслуга фабричной системы, благодаря которой городские рабочие покинули жилища хозяев и обзавелись собственными, что явилось громадным скачком к большей личной независимости. Но за это достижение пришлось заплатить усилением социальной дифференциации. Представления владельцев и работников друг о друге начали складываться все менее на основе личного знакомства и все более -- исходя из расхожих стереотипов, скорее даже карикатур. Последствия этого для организации хозяйственной жизни до сих пор еще не вполне ясны.

К огорчению любящих обобщения социологов, преимущества и привлекательность фабричной системы по сравнению с ремесленным производством неодинаковы в разных отраслях. Например, производство штампов так и не стало вполне фабричным делом. Самое смелое из возможных обобщений -- подчеркнуть, что при переходе к фабричной системе резко возросло широкомасштабное использование механической энергии. Ниже мы затронем результаты перехода к фабрикам для трех ключевых отраслей: металлургии и металлообработки, текстильной и, керамической. Выбор отраслей не случаен. Первые две были важнейшими для промышленной революции, а производство керамики представляет особый интерес, поскольку здесь к фабричным методам обратились несколько ранее, чем в других отраслях, главным образом ради совершенствования организации труда и не подстегиваемые никакими существенными механическими изобретениями.

Ранние источники энергии: вода, ветер и мускулы

До изобретения парового двигателя источником энергии служили водяные и ветряные мельницы, тягловые животные и мускулы человека (первыми названы самые дешевые источники). Мощность водяной или ветряной мельницы зависела от ее расположения и размера, но и в XIX веке обычно не превосходила десяти лошадиных сил. [См.: R. J. Forbes, "Power to 1850", chap. 5,vol. 4, History of Technology, C. Singer, J. R. Holmyard, A. R. Hall and T. J. Williams, eds. (New York: Oxford University Press, 1958), p. 148. "По имеющимся данным о водяных колесах XVIII века можно заключить, что их мощность редко превышала 10 л. с., а в среднем составляла только 5л. с. ... Крупнейшая серия водяных колес, громадная "машина Марли", была построена по заказу Людовика XIV плотником Реннекином в 1682 году... Потенциальная мощность этих колес составляла 124 л. с., а в действительности они имели мощность не менее 75 л. с." (там же, с. 155) Что касается ветряных мельниц, которые были популярны на ветреных берегах Северного и Балтийского морей и менее популярны в Англии, то "в XVIII веке средняя мощность ветряка составляла 10 л. с." (там же, с. 159). Людовик XIV завел машины Марли, чтобы подавать воду в фонтаны Версаля; нельзя утверждать, что размер этих колес был оптимален с экономической точки зрения, поскольку при строительстве Версаля соображения экономии были не самыми главными.] Количество и производительность машин, которые могут быть приведены в движение с помощью источника энергии такой мощности, не столь велики, чтобы оправдать отделение функций владения и управления от непосредственного участия в производстве. Уже задолго до XVIII века в Англии и в континентальной Европе было много мастерских, получавших энергию от водяных или ветряных мельниц. Водяные мельницы откачивали воду из шахт, снабжали Лондон водой, приводили в движение прядильные машины Аркрайта образца 1759 года (одна из первых машин, революционизировавших текстильное производство) [Julie de L. Mann, Oxford History of Technology, "The Textile Industry: Machinery for Cotton, Flax, Wool, 1760--1850", chap. 10, vol. 4, pp. 277--278], но прежде всего мололи зерно. Уже в 1086 году в Англии Doomsday Survey было зарегистрировано пятьсот зерновых мельниц [A. Stowers, "Watermills c 1500 - c 1800", chap. 7, Singer et. al., A History of Technology].

На ранних этапах индустриализации и в Британии, и в Новой Англии вода была главным источником энергии. По целому ряду причин Англия немного раньше Соединенных Штатов перешла на паровые двигатели: из-за менее высоких темпов индустриализации Соединенные Штаты не столь быстро исчерпали свои источники водной энергии; в Новой Англии, где первоначально концентрировалась промышленность Соединенных Штатов, имелось изобилие рек и речек; еще одной причиной была узкая специализация британской текстильной промышленности, что благоприятствовало концентрации фабрик, каждая из которых выполняла только одну операцию, в нескольких поселках небольшого района. Благодаря экспериментам Джона Смитона с водяными колесами, результаты которых были опубликованы в 1759 году, и усовершенствованию турбин после 1750 года, методы использования водной энергии были усовершенствованы, и во многих областях производства водяные мельницы еще долго соперничала с паровыми двигателями. [См.: Robert B. Gordon, "Cost and Use of Water Power during Industrialization in New England and Great Britain: A Geological Interpretation", The Economic History Review, 2d Ser. 36, " (May 1983): 240--259. Даже в 1869 году почти 30% потребляемой энергии промышленные предприятия Новой Англии получали с помощью водяных колес. Nathan Rosenberg, Perspectives on Technology (London: Cambridge University Press, 1976), p. 177.] Еще в 1870 году в Соединенных Штатах большинство фабрик использовали энергию водяных турбин, а не паровых двигателей, и только в 1880 году положение изменилось [Jeremy Atack, "Fact in Fiction? The Relative Costs of Steam and Water Power: A Simulation Approach", Explorations in Economic History 4 (October 1979): 409--437, table 1, 412]. С другой стороны, по оценкам А. Д. Тейлора текстильная промышленность Англии в Ланкашире, Йоркшире, Дербишире и Чершире уже в 1838 году использовала существенно больше паровых двигателей, чем водяных, и к 1850 году этот разрыв еще увеличился. По его оценкам суммарная мощность водяных мельниц сократилась с 8917 л. с. в 1838 году до 7 518 л. с. в 1850 году, а мощность паровых двигателей за тот же период возросла с 39 579 л. с. до 61 586 л. с. [A. J. Taylor, "Concentration and Specialisation in the Lancashire Cotton Industry, 1825--1850", Economic History Review 1, 2:115].

Паровой двигатель

Паровой двигатель Ньюкомена начали использовать в Англии с 1725 года для откачки воды из шахт и для некоторых других целей. Главной деталью его был поршень, двигавшийся в большом вертикальном цилиндре. Давление пара, подаваемого в цилиндр из котла, поднимало поршень. Впрыскивание холодной воды осаждало пар и создавало в цилиндре вакуум. Атмосферное давление опускало поршень вниз, и двигатель был готов к новому впрыскиванию пара.

Хотя первым появился атмосферный двигатель, принято считать изобретателем парового двигателя Джеймса Уатта. В самом деле, он сумел -- через пятьдесят лет после внедрения в эксплуатацию двигателя Ньюкомена -- так изменить конструкцию, что потребление угля сократилось на две трети. Эффективность повысилась за счет использования отдельного цилиндра для конденсации пара. Воздушный насос отсасывал воздух из этого цилиндра, названного конденсором, и вакуум отсасывал пар из главного цилиндра в той точке цикла, когда в двигателе Ньюкомена туда подавалась вода для охлаждения пара. Благодаря этому в двигателе Уатта главный цилиндр оставался постоянно горячим и подаваемый туда пар в гораздо меньшей степени расходовался на повторный разогрев цилиндра.

Уатт ввел ряд других изменений и усовершенствований в паровой двигатель, в том числе: использование давления пара для подачи поршня в обоих направлениях (двухтактный двигатель); быстрое впрыскивание пара в главный цилиндр, что позволяло толкать поршень силой расширения пара; центробежный регулятор для управления впрыскиванием пара при разных нагрузках; создание механизма для преобразования возвратно-поступательного движения поршня во вращательное движение маховика -- как раз то, что было нужно для вращения станков. К 1790 году он усовершенствовал конструкцию и создал широко применимый и полезный двигатель.

Уатт не верил в возможность использования пара высокого давления, поскольку опасался взрывов. К счастью для будущей судьбы паровых двигателей нашлись другие, которые не согласились с ним и смогли проверить свои идеи на опыте. В начале века его последователи создали паровой двигатель высокого давления и, что логически вытекало из данного изобретения -- сложную конструкцию двигателя, в котором расширение пара происходило в два этапа: сначала в небольшом цилиндре высокого давления, а затем в большом цилиндре низкого давления. Они же к 1815 году разрешили не простые проблемы создания топок, котлов, двигателей и передаточных механизмов, пригодных для установки на локомотивах и судах. [Краткий обзор развития паровых двигателей см.: Н. W. Dickinson, "The Steam Engine to 1830", A History of Technology, vol. 4, pp. 168-198. См. его же: A Short History of the Steam Engine (Cambridge: Cambridge University Press, 1939).]

Паровой двигатель не только способствовал перемещению производства из жилищ ремесленников на фабрики, но изменил и места размещения фабрик. Паровой двигатель нельзя было установить в деревенском доме или в городской мастерской. Для него требовались специальные помещения, лучше всего неподалеку от источников угля. Он был достаточно мощным, чтобы приводить в движение несколько текстильных станков, и соответствующие станки приходилось размещать вокруг двигателя. Никакая домашняя мастерская не имела средств для установки паровой машины и приводимых ею в движение станков. [Позднее, в XIX веке, с появлением меньших по размеру и более мобильных паровых двигателей паровая энергия стала более пригодна для использования в городах и в домашнем хозяйстве. Мобильные паровики использовались в сельском хозяйстве для приведения в движение разных машин, а в надземке Нью-Йорка поезда приводились в движение паровозами. Прогулочные пароходы обслуживали тех, кто не мог купить собственную яхту с паровым двигателем, а в начале XX века были сомнения о будущем автомобиля -- делать его с паровым или бензиновым двигателем.] Это, в свою очередь, изменило размеры станков, приводимых в движение паровыми двигателями: от них больше не требовалось быть настолько компактными, чтобы помещаться в жилом доме. Стало возможным конструировать станки, сложность и размеры которых диктовались только эффективностью.

Изменилось и местоположение фабрик. До появления паровых двигателей станки, требующие мощного привода, можно было размещать только вблизи воды, рядом с водяным колесом. Паровой двигатель сделал возможным размещение фабрик там, где были уголь, рабочие руки, рынки сбыта и транспорт.

Железо и сталь

В XVIII веке горны и печи, как и все другие производственные мощности, были невелики по размерам. Не было и намека на тяжелую промышленность начала XX века. ["...плавка железа в те времена происходила примерно так же как и сегодня -- с поддувом воздуха и механическими молотами, но все как бы в миниатюре. В современную доменную печь "можно загрузить за сутки примерно три железнодорожных состава руды и кокса", а самые совершенные печи XVIII века работали не непрерывно, а отдельными циклами. В комплекте с кузницей и двумя горнами они могли выдать в год только 100 -- 150 т. стали в год, тогда как сегодняшние печи -- тысячи тонн." (Fernand Braudel, The Structure of Everyday Life, New York: Harper & Row, 1981, p. 373)]

Производительность плавильной печи в XVIII веке была небольшой, главным образом потому, что печи эксплуатировались только тридцать недель в году. Их закрывали на лето из-за недостаточного напора воды, чтобы избежать летней влажности, сказывавшейся на качестве металла, а также для ремонта воздуходувных насосов и печей [Charles К. Hyde, Technological Change and the British Iron Industry, 1700--1870 (Princeton: Princeton University Press, 1977), p. 10]. Небольшой была их производительность и потому, что не было глубокого понимания химических процессов, происходящих при плавке с поддувом, а в результате плавка металлов была скорее искусством, чем наукой:

Печь -- ветреная госпожа: ее надо ублажать и на ее расположение не стоит рассчитывать. Она способна давать 12 тонн в неделю, а иногда только 9 или даже 8; искусство плавильщика в том, чтобы ублажать ее нрав, но никогда не добиваться благосклонности силой. [Там же, с. 9. Письмо от 30 июля 1754 года, отправленное Джоном Фулером принцу Сан-Сорино, цитируется по: Н. R. Schubert, History of the British Iron and Steel Industry, c. 450 В. С. to A. D. 1775 (London: Routledge & Kegan Paul, 1957), pp. 237--238.]

В XVIII веке производительность печей с поддувом существенно выросла. Производя по 12 тонн в неделю тридцать недель в году, можно было получить за год не больше 360 тонн; но, согласно оценкам Хайда, стаффордширские печи давали в среднем около 1600 тонн в год [Hyde, Technological Change, p. 30].

Выработка железа ограничивалась гоступностью больших количеств древесного угля, который можно было заготовлять в больших лесах. Леса должны были располагаться неподалеку, поскольку дальние перевозки дерева были чрезмерно дороги, а качество древесного угля при перевозке снижалось. [Braudel, Structure of Everyday Life, pp. 362--367. В Англии ограничили вырубку лесов для выплавки чугуна уже в царствование Елизаветы, в 1558 году.] Размер печей был ограничен также мощностью привода для воздуходувных насосов -- и этого ограничения было не обойти до появления двигателя Уатта. На деле один из двух первых двигателей Уатта был построен для приведения в движение воздуходувки в печи, принадлежавшей Джону Вилкинсону, мастеру железных изделий из Стаффордшира. [Первоначально потребность в более сильном поддуве воздуха была вызвана переходом от древесного угля к коксу. См.: Н. R. Schubert, "Extraction and Production of Metals: Iron and Steel", chap. 4, part 1, Oxford History of Technology, vol. 4.] Результатом было то, что целое поколение печей с поддувом (в том числе и печь Вилкинсона) были неэкономичны, вследствие их малых размеров.

В XIX веке размеры и сложность печей увеличивались из-за стремления к более экономному использованию топлива. Поскольку большие печи рассеивают меньше тепла, чем малые, они более экономичны. Что касается сложности, то предварительный подогрев продуваемого воздуха потребовал разработки соответствующих устройств. Дополнительным источником экономии стали улавливание и утилизация отходящих газов. Дальнейшая экономия топлива была получена за счет соединения плавки с поддувом воздуха, в результате которой получается чугун, с последующими операциями, необходимыми для выработки стали, что позволило исключить затраты на повторный нагрев извлеченного из печи чугуна. Соединение этих процессов имело целью дальнейшее сокращение расходов на топливо.

Возросшее производство чугуна и стали потребовало увеличения производства угля и железной руды, а также расширения транспортной сети как для подачи сырья, так и для вывоза готовой продукции. Даже на территории плавильных предприятий понадобились транспортные сети такой мощности и сложности, каких не знал XVIII век.

Паровой двигатель был ключом к увеличению производства чугуна и стали и к снижению издержек на их производство, поскольку его мощь участвовала в добыче сырья, в доставке его водой и сушей, в работе самих печей. Новые печи до известной степени создали спрос на свою продукцию: из стали и чугуна строили паровые двигатели, железные дороги, а со второй половины XIX века и суда.

Вплоть до второй половины XIX века процесс выплавки стали, требовавший добавления к чугуну небольших, тщательно дозируемых количеств углерода, был медленным и дорогим, и производство было невелико. Сэр Генри Бессемер, объявивший о своих планах в 1856 году, после нескольких лет экспериментов, улучшений и демонстраций запустил свой так называемый конвертер -- огнедышащее устройство, которое выпускало не только самую дешевую сталь, но и являло собой самый захватывающий фейерверк промышленной революции.

Результатом открытия Бессемера стала эпоха стали: конец XIX--начало XX века. В начале промышленной революции машины изготовлялись в основном из дерева, с некоторыми чугунными деталями и с очень небольшими упрочняющими стальными конструкциями. Вытеснение дерева чугуном и сталью привело к увеличению срока службы, к повышению скорости, точности и сложности механизмов. Стали возможными большие суда, мосты, армированные сталью небоскребы, большие паровые двигатели и множество всего остального, что оказывается более экономичным при увеличении размеров. Сталь и чугун были принципиально важны для революции в железнодорожном транспорте, поскольку именно из них изготовляли локомотивы, колеса и рельсы. Двигатель внутреннего сгорания, который позднее нашел применение в автомобилях, самолетах, в дизельных локомотивах и судах, едва ли стал бы возможен без изобилия чугуна и стали. Двигатели внутреннего сгорания нуждались в чугуне и стали потому, что они, в сущности, представляют собой воздушные насосы, и их эффективность непосредственно зависит от точности изготовления поршней и клапанов, а срок их службы определяется способностью поршней и клапанов сохранять размер и форму при длительной эксплуатации в условиях высоких -- для того времени -- температур и давления. Это была эпоха стали и в политике, поскольку военная сила национальных государств попала в зависимость от наличия развитой сталелитейной промышленности, которая могла бы поддерживать соперничество пушек и брони, начавшееся в 1850-х годах. Военная мощь зависела также от наличия винтовок с затвором (которые были приняты на вооружение Пруссией перед франко-прусской войной 1870 года, а затем и всеми остальными) и пушек, заряжающихся через казенную часть. Изготовление такого оружия требовало соответствующих стальных сплавов, точности штамповки и обработки стали.

Текстильная промышленность

В первые десятилетия промышленной революции текстильная промышленность не только в Англии, но и в Соединенных Штатах была лидером фабричного развития. Изобретатель крутильного станка Ричард Аркрайт, способствовавший созданию множества крутильных фабрик [S. D. Chapman, "The Transition to the Factory System in the Midlands Cotton-Spinning Industry", Economic History Review 17: pp. 526--543, pp. 531--532], был назван "отцом английской фабричной системы". [Чепмен указывает, однако, что Ноттингемские торговцы трикотажем опередили Аркрайта в создании фабрик. Чепмен перечисляет десять фабрик, основанных Аркрайтом в Мидленде, а позднее Аркрайт открывал еще фабрики в Манчестере и Шотландии: "Для Аркрайта и его последователей самой большой ценностью Дербишира, не считая водной энергии, было наличие рабочей силы. Будучи довольно бедным сельскохозяйственным районом, Пик-Дистрикт поддерживал довольно многочисленное население благодаря горному делу, центр которого находился в Вирксворте, в двух милях от Кромфорда. Сокращение горнодобычи к концу XVIII века создало армию женщин и подростков, нуждавшихся в заработке.".] Первые текстильные фабрики были также предметом общественного возмущения, которое привело к принятию в Англии первого фабричного законодательства.

В начале XVIII века изготовляли пряжу и ткали почти исключительно на ручных или ножных станках, которые размещались в жилищах работников. Торговцы снабжали работников материалами и закупали готовые изделия. Небрежность работников, проблемы с кражей материалов и желание более тщательно контролировать процесс производства явно подталкивали к принятию фабричной системы еще до изобретения фабричных станков. ["Прежде всего следует подчеркнуть, что промышленная революция не была результатом механических изменений. Нет сомнений, что даже если бы паровая машина так и осталась мечтой Уатта, а полуавтоматические станки так и не были бы изобретены, все равно будущее принадлежало бы небольшим ткацким фабрикам, оборудованным ручными станками, все равно фабричные мастера получали бы все большую власть над производством, а торговцы все в большей степени выступали бы в роли заказчиков. Уже до изобретения каких-либо революционизирующих механических устройств духом времени была централизация управления. Ткацкие мастерские, нанимавшие по несколько квалифицированных работников, не были редкостью "в конце последнего (XVIII-го) и начале нынешнего (XIX-го) столетия" -- говорит Баттерворт, описывая положение дел в Олдхеме и окрестностях, -- "многие ткачи владели просторными ткацкими мастерскими, где работало не только множество взрослых работников, но и немало детей-учеников"." (S. J. Chapman, "Cotton Manufacture", Encyclopaedia Britannica, 11th ed. vol. 7, pp. 281--301) См. также его статью "Cotton: Marketing and Supply", там же и его же: The Lancashire Cotton Industry (Manchester: University Press, 1904).]

Первые механические станки в хлопчатобумажной промышленности использовались для изготовления пряжи. Патент Аркрайта устанавливает примерную дату перехода -- 1769 год. Поскольку его машины нуждались в механическом приводе, их внедрение сначала вызвало децентрализацию прядильного производства, которое сконцентрировалось вокруг запруд. Чепмен принимает оценку современников, согласно которой в 1788 году в Соединенном Королевстве изготовление хлопка обслуживали 143 водяных мельницы [Chapman, "Cotton Manufacture", p. 285с]. [А согласно А. Д. Тейлору: "К 1850 году хлопчатобумажная промышленность была в процессе стягивания в район угольных шахт Ланкашира или в обслуживаемые им районы; но в этом пространстве деревенская фабрика была вполне жизнеспособна". "Concentration and Specialization in the Lancashire Cotton Industry, 1825--1850", Economic History Review, N 2: pp. 114--122.] Но с изобретением парового двигателя прядение вернулось в города, где теснилась текстильная промышленность, в которой работали потребители пряжи -- ткачи.

Организация британской текстильной промышленности была необычна тем, что фирмы здесь специализировались на одной какой-либо стадии процесса изготовления ткани. Вместо строительства полностью интегрированных заводов, вроде сталелитейных и (как мы увидим вскоре) керамических производств, британские текстильщики размещали высокоспециализированные заводы рядом друг с другом. Развитие этих региональных текстильных комплексов было облегчено распространением паровых двигателей, вытеснивших водяной привод. [Форбс называет переработку хлопка "царством паровых двигателей" ("Power to 1850", A History of Technology, p. 156). С. Д. Чепмен довольно подробно рассматривает необычную организацию британской текстильной промышленности в своих статьях в Encyclopaedia Britannica, "Cotton Manufacture" and "Cotton: Marketing and Supply".]

Механизация ткацкого дела была осуществлена позже. Первый вариант ткацкого станка Картрайта появился примерно в 1787, году, но только в начале следующего века изменения и усовершенствования сделали его вполне надежной машиной. Длительное время на этом станке можно было изготовлять только сравнительно низкокачественную хлопчатобумажную ткань. Благодаря этим станкам было расширено производство дешевого, низкосортного текстиля, и эти ткани охотно раскупались миллионами тех, кто не мог позволить себе ничего лучшего, но работавшие вручную ткачи не потеряли из-за этого своих обычных заказчиков. На развитие событий влияли и коммерческие соображения, в свете которых механическое прядение было привлекательней механического изготовления тканей. Пряжа была более однородным и менее разнообразным продуктом, и ее производство было сопряжено с меньшим рыночным риском. Вероятность того, что дорогостоящим станкам придется бездействовать в периоды слабого спроса, была невелика. В Англии даже в 1829 году еще были основания сомневаться в экономических преимуществах механических ткацких станков, несмотря на то, что их число возросло от 2 400 в 1813 году до 55 500 в 1829 году [Chapman, "Cotton Manufacture", Encyclopaedia Britannica, p. 287b].

С годами постепенно повысилась производительность ткацких станков с механическим приводом, и улучшилось качество производимых на них тканей. А. Д. Тейлор связывает упадок ручного ткачества с начавшейся в 1838 году сильной депрессией. [A. J. Taylor, "Concentration and Specialization", p. 117. В. R. Mitchell, в Abstract of British Historical Statistics (Cambridge: Cambridge University Press, 1962), pp. 185--187 пишет, что число ручных ткачей достигло максимума в 240 тыс. между 1821 и 1831 годами, а затем сократилось более чем наполовину до 110 тыс. к 1841 году. К 1851 году их число упало до 40 тыс., а к 1861 году -- до 7 тыс. По его сведениям количество ткацких станков с механическим приводом было 110 тыс. в 1835 году, 250 тыс. в 1850, и 400 тыс. в 1861 году.] В 1829--1831 годах в Соединенном Королевстве работали 225 тыс. ручных ткацких станков и 60 тыс. механических, а в 1844--1846 годах -- 60 тыс. ручных и 225 тыс. механических ткацких станков. Как говорит Тейлор, "если припомнить, что к 1850 году ткацкие станки с механическим приводом были втрое производительнее ручных станков, делается понятным тот факт, что в 1840-х годах первые сумели завоевать господствующее положение" [A. J. Taylor, "Concentration and Specialization", p. 117]. К 1850 году или чуть позже стало возможным изготовлять на механических станках ткани наилучшего качества, и ручное ткачество практически исчезло. ["Несмотря на усовершенствование ткацких станков с механическим приводом и постепенный перевод на них все новых видов работ, которые прежде выполнялись только ткачами-надомниками, даже в 1853 году ручные ткацкие станки чаще, чем механические использовали при "изготовлении модных, высшего качества изделий"" (там же, с. 118). Д. фон Тунзельман утверждает: "Сокращение издержек на энергию в 1850-х годах сделало выгодным изготовление пряжи и тканей существенно более высокого качества... Более дешевая энергия дала возможность повысить быстродействие станков, и это укрепило их преимущества". (J. N. von Tunzelman, Steam Power and British Industrialization to 1850 (Oxford: Clarendon Press, 1978), p. 202. Тунзельман детально перечисляет изменения ткацких станков с ручным приводом, которые постепенно укрепили их преимущества (pp. 195--202), добавляя, что ручные ткацкие станки также усовершенствовались, но при этом стали более дорогими и пригодными для использования не в домашних мастерских, а, скорее, -- на фабриках, (pp. 200--202).]

Переход от ручных ткацких станков к механическим был изменением в технологии, которое шло рука об руку с изменением в организации производства, выражавшимся в переносе производства из домашних мастерских под крыши фабрик. История английской текстильной промышленности изучалась столь тщательно, что в литературе о социальных и политических последствиях фабричной системы едва ли встретится упоминание о какой-либо другой отрасли и все же есть основания поставить вопрос об относительной ценности технологических и организационных преимуществ в процессе внедрения фабрик в текстильной промышленности.

Конечно, в 1910 году Чепмен мог только чисто предположительно утверждать, что даже если бы не был изобретен паровой двигатель и механические ткацкие станки, все равно возникли бы текстильные фабрики -- поскольку они позволяли лучше организовать производства. Но этот вопрос недавно был вновь поднят Стефеном А. Марглином [Stephen A. Marglin, "What Do Bosses Do? The Origins and Functions of Hierarchy", Review of Radical Economics (Summer 1974): pp. 60--112], и мы вернемся к нему в конце главы.

Британские производители станков для текстильной промышленности в течение всего XIX столетия использовали благоприятные экономические возможности, создававшиеся как способностью британских торговцев сбывать все ткани, которые удавалось произвести, так и понижательным давлением на уровень заработной платы, которое усиливалось к концу столетия. И, пожалуй, будет ошибочным именовать их "производители станков для текстильной промышленности", поскольку их главным продуктом были не сами по себе машины, а изменения в технологии производства и удешевление производимых продуктов. Источником их прибылей было не искусство производить станки, а искусство изобретать станки, способные изготовлять пряжу и ткать лучше и дешевле, чем все другие станки в прошлом и настоящем. Они были чрезвычайно удачливы, но имена их совершенно забыты.

Гончарное производство

История гончарного производства хорошо иллюстрирует тот факт, что именно условия каждой отрасли определяли восприимчивость к фабричной системе. Производство керамики -- одна из самых древних отраслей. Мы не можем знать, использовали ли греческие художники, расписывавшие вазы, -- а среди них были первоклассные мастера, живопись которых уверенно различают эксперты, -- уже готовые изделия, подгоняя к ним свою живопись, или они заказывали изделия, имея в виду замысел росписи. Но нет сомнения, что в XVIII веке размер, форма, материал и роспись изделий обдумывались как единый замысел.

Это единство дизайна делало желательным соединение в одной мастерской всех последовательных этапов производственного процесса. Ведь практическое воплощение задуманного и качество будущего изделия начинаются уже на стартовых операциях -- отбора, измельчения и смешивания используемых материалов, а роспись и шлифовка только завершают процесс. Конечно, это само по себе не могло бы помешать гончару и его подмастерьям выполнять в своей мастерской все операции поочередно, но были свои преимущества в разделении труда на последовательные этапы. В частности, некоторые этапы требовали большего мастерства, чем другие, и было бы расточительством использовать искусных работников там, где было достаточно менее квалифицированных. К тому же некоторые операции, такие как измельчение и смешивание материалов, лучше всего было выполнять с помощью устройств, приводимых в движение водяной мельницей (до появления парового двигателя), и уже одно это сильно отличало гончарное дело от ткацкого, где ткач сам исполнял роль силового привода. Словом, к 1787 году в Стеффордшире уже существовало множество малых керамических фабрик; каждый из двух сотен мастеров гончарного дела нанимал в среднем по сотне работников [A. and N. L. Clow, "Ceramics from the Fifteenth Century to the Rise of the Staffordshire Potteries", chap. 11, A History of Technology, p. 353]. Уже до широкого распространения двигателя Уатта производство керамики было перенесено из небольших мастерских под крыши фабрик.

Первопроходцем здесь был Джошуа Веджвуд. Свою фабрику в Этрурии он разделил на цехи по типам производимых изделий, и в каждом цехе рабочие были распределены по множеству специальностей. А. и Н. Л. Клоу следующим образом описывают разделение труда в Этрурии:

Постепенное умножение числа процессов, требовавшихся для производства керамики, вело, как и в других отраслях, к существенному разделению труда. Принадлежавшая Веджвуду Этрурия, которая первой прошла через специализацию, была разделена на цехи по типам изделий: полезные, для украшений, яшма, базальт и т. п. В 1790 году на производстве "полезной" керамики, были заняты 160 работников следующих категорий: отмучиватели, месильщики глины, гончары и помогающие им мальчики, изготовители плоских заготовок, лепщики тарелок, лепщики глубокой посуды, обтачивающие тарелки, обтачивающие глубокую посуду, изготовители ручек, специалист бисквитного обжига, грунтовщики заготовок, гладильщики, специалисты глянцевого обжига, измельчавшие краски девочки, художники, эмальеры и позолотчики, а кроме того -- доставлявшие уголь, модельщики, изготовители форм, изготовители капсул для обжига керамики и бочары. [там же, с. 356--357]

В текстильной промышленности крутильщик производил пряжу, ткач -- ткани, а в керамической -- каждое изделие проходило через множество рук и ни один работник не производил готовых изделий. Гончарное дело было прообразом промышленности будущего, где устранены всякие видимые связи между трудом работника и готовым к продаже изделием, в создании которого он участвовал. Позже в этой главе мы вернемся к возражениям против такой формы организации труда.

В керамической промышленности XVIII века инновации были направлены на само изделие, а не на механизацию производства. Единственными революционными изменениями были открытия технологий изготовления фарфоровой глины и костяного фарфора. Кроме того, английским гончарам пришлось перейти от дров к углю, и поэтому производство сконцентрировалось в Стефондшире, где были и глина, и уголь.

Гончары опередили крутильщиков в замене водяных колес на паровые двигатели, которые использовали для смешивания и измельчения глины и красок, а позднее приспособили для вращения токарных станков и другого механического оборудования. Но это было не промышленной революцией, а скорее внедрением паровых двигателей на уже существовавших фабриках в качестве привода к уже существовавшим механизмам. Нам ничего неизвестно о столь же радикальных изменениях в гончарном производстве, как произведенные прядильными станками Аркрайта и ткацкими станками Картрайта. Фабричная система развилась в гончарном деле потому, что здесь было явно выгодно соединить преимущества единого управления многоступенчатым процессом производства (которое могло быть реализовано в мастерской только с одним универсальным работником), с преимуществами пооперационной специализации работников (требующей множество работников), и преимуществами единого источника энергии -- будь то водяное колесо или паровой двигатель. Изобретение новых специализированных станков не имело такой же роли в подъеме керамических фабрик, как в распространении текстильных и металлургических заводов.

Рост производства и снижение цен: причина расширения рынков?

Распространение фабрик имело следствием не только проблему социальных взаимоотношений между владельцами и работниками, но и громадный рост производства. Может быть, наилучшим из доступных показателей увеличения производства тканей является импорт хлопка в Англию. В период с 1791 по 1796 год британская текстильная промышленность импортировала в среднем чуть больше 27 млн. фунтов хлопка в год, причем в 1793 году было импортировано 19 млн. фунтов, а в 1792 году -- 35 млн. За 1896--1900 годы среднегодовой импорт хлопка составил 1799 млн. фунтов -- рост почти в 67 раз [Mitchell, Abstract of British Historical Statistics, pp. 178, 181]. [Эти цифры нуждаются в поправке на величину реэкспорта хлопка-сырца. С учетом реэкспорта рост в XIX столетии может оказаться не 67:1, а 60:1.]

Производство чугуна в чушках -- другой чрезвычайно яркий показатель роста физического объема производства в эпоху, когда чугун и сталь намного шире использовались в обрабатывающей промышленности, чем в наши дни. Британское производство чугуна возрасло с 25 тыс. т. в 1720 году, до 125,8 тыс. т. в 1796 и составляло около 200 тыс. т. в 1800 году [там же, с. 131--132, а также Н. R. Schubert, "Iron and Steel", A History of Technology, p. 107] -- рост в 8 раз за 8 десятилетий XVIII века. Восемьдесят лет спустя, в 1880 году, Британия производила 7749 тыс. т. чугуна -- рост почти в 39 раз.

Вплоть до 1800 года рост объемов производства на Западе можно объяснять реакцией производителей на спрос, созданный открытием новых каналов торговли. Но сопоставление показателей роста физических объемов производства с поразительными изменениями промышленного производства после 1800 года заставляет предположить, что где-то в начале XIX века причинно-следственные связи между расширением рынков и промышленной революцией стали взаимными, а может быть, и обратными. После 1800 года произошли революционные изменения в средствах удовлетворения экономических потребностей, и, по крайней мере, на первый взгляд, это больше затронуло сферу производства, нежели торговли. Но связь между расширением производства и расширением торговли не так уж проста и стоит того, чтобы в нее слегка вникнуть.

Рост торговли, связанный с расширением старых рынков и открытием новых, умножает богатство даже при неизменности физического объема производства или неизменных физических характеристиках производимой продукции. В ортодоксальной экономической теории этот положительный эффект вытекает из теоремы, в соответствии с которой добровольный обмен не осуществляется до тех пор, пока каждая сторона не приходит к убеждению, что обмен соответствует ее интересам, а интересом в данном случае является рост экономического благосостояния торговца -- то есть увеличение его богатства. Такой положительный эффект может быть продемонстрирован на примере почти любого монопродуктового хозяйства. Экономическое благополучие такой страны, как Бразилия, явно ухудшилось бы, если бы весь выращиваемый там кофе потреблялся самими же бразильцами. Богатство и благосостояние Бразилии существенно повышается благодаря обмену экспортируемого кофе на импортируемые продукты, а также благодаря нахождению новых рынков для сбыта бразильского кофе. Не будет ошибкой предположить, что Бразилии выгоднее обменивать выращиваемый кофе на импортируемые продукты, чем выращивать вместо экспортируемого кофе зерно.

Нет сомнения, что начиная с XV века и до настоящего времени, рост торговли и расширение рынков внесли намного более существенный вклад в экономическое развитие Запада, чем, если бы торговля просто следовала за ростом объемов производства. Торговля повысила бы уровень благосостояния даже при неизменности объема производства, и торговля же привела бы к известному увеличению производства даже при полной неизменности технологии. А некоторые изменения технологии являлись прямой реакцией на требование возрастающей торговли. Наконец, торговля способствовала увеличению производства, поскольку создала большую часть условий и стимулов, необходимых для совершенствования технологии и организации производства, транспорта и распределения.

Можно рассматривать расширение торговли в период до 1750 или 1800 года как результат удешевления транспорта, создания новых рынков благодаря инициативе торговцев, и внедрения в практику новых отношений, благоприятных для торговли. Все это давило на промышленность, требуя расширения производства для удовлетворения спроса на новых рынках, но это давление содействовало не понижению, а скорее повышению цен. В течение XIX века картина изменилась. Рост торговли подстегивался спросом фабрик на сырье и новыми рынками, которые появлялись скорее благодаря удешевлению фабричной продукции, чем в силу удешевления транспорта или изменения условий торговли. Расширение производства не было следствием роста цен: если учесть влияние войн и депрессий, XIX век предстает как эпоха снижающихся цен. Короче говоря, в этом столетии экономическое давление в пользу расширения торговли и транспортных возможностей имело причиной производство все большего объема продукции. Технологический прогресс вел к сокращению издержек производства и снижению цен.

Воздав торговле должное за ее роль в повышении благосостояния Запада, обратимся к роли увеличения физического объема производства. Некоторая, и может быть, большая часть экономического роста в период промышленной революции определялась совершенствованием организации и технологии производства. Само по себе увеличение производства не привело бы к росту благосостояния, если бы не возникла система складов, магазинов, торговли, финансирования и транспорта, благодаря которым произведенное попадает в руки потребителей. Ничего такого не было бы и в том случае, если бы не рыночные отношения, благодаря которым выбор покупателей определял достойную величину вознаграждения усилий производителей. Но склады, магазины, торговцы, финансисты, транспорт и рыночные отношения были не только на Западе, и не объясняют величины объема производства на душу населения.

Короче говоря, в период промышленной революции технологические и организационные усовершенствования играли более видную роль в росте богатства, чем до 1750 года. Эти усовершенствования стали возможными и базировались на торговле, рынках, отношениях собственности и других институциональных установлениях, которые уже сложились к тому времени. Но чтобы объяснить столь резкое изменение, нам придется выйти за рамки обычных экономических стимулов и включить в число возможных источников этой новизны силы и организационные отношения, специфичные именно для западной технологии и организации. Этому посвящена глава 8.

Удовлетворение потребностей фабрик в капитале

Целый ряд исторических выводов строится на предположении, что промышленная революция и осуществленный ею сдвиг производства на фабрики потребовали накопления значительного капитала. И на самом деле, если простая формула "потребление = производство - накопление капитала" действительно адекватно описывает процесс накопления капитала, неизбежен вывод, что многим людям приходится жертвовать текущим потреблением во имя накопления. Маркс принимал как данность, что накопление требует жертв, но утверждал, что капиталисты сумели переложить тяготы накопления на трудящихся. Другие объясняли накопление тем, что капиталисты следовали принципам кальвинизма. Правители СССР по сей день ссылаются на необходимость накопления капитала в форме производственных мощностей, чтобы объяснить свое пренебрежение производством потребительских благ. Третий мир, подобно соцстранам, вошел в обременительные долги ради финансирования новых производств, а ортодоксальные западные банкиры утверждают, что такого рода займы служат полезным экономическим целям. Все это, может быть, и так, но только не стоит подкреплять эти выводы ссылками на опыт промышленной революции в Англии.

Прежде всего, отметим, что согласно историческим свидетельствам, первые фабрики требовали очень небольшого капитала. Первая фабрика Аркрайта в Кромфорде была застрахована за 1,5 тыс. фунтов, а вторая -- за 3 тыс. фунтов. Внедрение к концу XVIII века паровых двигателей и многоэтажных заводов увеличило ценность крутильной фабрики до 15 тыс. фунтов, но к тому времени за плечами первых фабрикантов стоял уже двадцатилетний опыт работы, иногда весьма прибыльной. В том, что владельцы фабрик часто основывали совместные банки, можно усмотреть тот факт, что они нуждались во внешних источниках капитала, но отсюда можно вывести и то, что они располагали избыточными инвестиционными фондами или что они нуждались в тесных банковских связях для обеспечения себя оборотным капиталом. [Приводимые цифры взяты у Чепмена, "Transition to Factory System", pp. 540--542. Он перечисляет и другие прядильные фабрики, построенные между 1778 и 1792 годами, сравнимые по величине капиталовложений.]

Конечно, капитал для промышленной революции не возник из воздуха. Но он не был результатом ни мучительных накоплений бережливых протестантов, ни экспроприированным у тружеников путем сильного сокращения заработной платы, ни путем снижения уровня потребления. Чтобы финансировать новые машины и новые формы фабричной организации не требовалось ни сокращения реальных доходов работников или землевладельцев, ни снижения их уровней потребления, не нужны были и общенациональные усилия по увеличению доли сбережений. Фабрики обеспечивали такой рост производства, что его более чем хватало на быструю оплату капитальных издержек, поскольку прирост доходов был большим, а потребности в капитале -- умеренными.

Финансирование фабрик облегчалось английской системой местных банков, обычной системой банковских депозитов, создающее предложение денег, необходимое для кредитования оборотного капитала их клиентов, который был приблизительно равен величине постоянного капитала, воплощенного в новых фабриках. Бесспорно, что запасы сырья и готовой продукции, как и производственные мощности, являлись реальными активами, для создания которых нужно было как-то изъять средства из существовавшего потока производства, может быть, за счет инфляционного воздействия роста денежного предложения, создававшегося операциями депозитных банков. Но поскольку это была эпоха стабильных или сокращающихся цен, инфляционное воздействие должно было компенсироваться другими факторами. Одним из таких факторов был рост производительности на новых фабриках и создаваемое этим понижательное давление на цены. Если выразить то же самое в терминах не "финансовой", а "реальной" экономики, то получим: если реальное производство постоянно росло за счет непрерывного потока более производительных инвестиций, тогда не было нужды в каком-либо периоде, в течение которого потребители испытывали бы сокращение своей доли в производимых благах.

Мы опоздали с детальной реконструкцией этого процесса, но вполне ясно, что для финансирования потребностей промышленной революции в капитале почти или совсем не требовалось сокращения тогдашних стандартов потребления. Согласно авторитетным оценкам Фейнштейна, в 1760--1800 годах в Великобритании не было общего сокращения душевого потребления, а после 1800 года этот показатель колоссально вырос. Более того, между 1750 и 1850 годами доля валовых инвестиций в валовом национальном продукте Британии оставалась практически неизменной. [С. Feinstein, "Capital Accumulation and the Industrial Revolution", in Roderick Floud and Donald McCloskey, eds., The Economic History of Britain since 1700, vol. 1, 1700--1860 (Cambridge: Cambridge University Press, 1981), p. 136. Оценки Фейнштейна показывают рост доли валовых инвестиций в ВНП, но похоже, что это произошло еще до начала периода самой быстрой индустриализации, то есть до 1790-х годов.]

Другим показателем того, что промышленная революция не наложила существенных ограничений на способность западных народов порождать новый капитал, является то, что корпорации, традиционно служащие задачам аккумуляции значительных капиталов, вплоть до последних десятилетий XIX века играли очень ограниченную и особую роль. Корпорации создавались для строительства и эксплуатации шоссе, железных дорог и каналов, но в промышленности корпоративные формы распространились только тогда, когда фабричное производство уже стало основной формой производства продукции. В Европе и в Соединенных Штатах в начале и в середине промышленной революции роль предпринимателей-капиталистов выполняли торговцы, банкиры и изобретатели, нередко объединявшиеся в товарищества, но крайне редко использовавшие форму акционерных обществ для создания производственных фирм.

Утверждение, что новые фабрики были созданы за счет обнищания кустарей-прядильщиков, есть в лучшем случае метафора. Экономические изменения предполагают относительное или абсолютное сокращение ценности ресурсов, направляемых в какую-либо сферу деятельности, и величины получаемых там доходов, как только эта сфера деятельности устаревает полностью или частично, будь то ручное ткачество, шитье парусов, извозчичий промысел, ремесло стеклодува или изготовление стали. Сокращение ценности людских усилий и мастерства, посвящаемых ручному ткачеству, не создает фонда ресурсов, которые могли бы быть использованы на приобретение ткацких станков с силовым приводом. Убытки ткачей были результатом изменений, а не источником капитала для этих изменений. Прежние формы деятельности никак не могли быть источником финансирования тех, которые шли им на смену. [Краткое рассмотрение того, как влияет несовершенство межотраслевой текучести рабочей силы на рост, см: John Hicks, "Structural Unemployment and Economic Growth: A "Labor Theory of Value" Model", chap. 2, The Political Economy of Growth, Dennis C. Mueller, ed. (New Haven: Yale University Press, 1983), pp. 53--56. Когда рост производительности ведет к сокращению цен, потребительские расходы перераспределяются в пользу отрасли с наибольшим относительным сокращением цен (за исключением очень специальных случаев). Если ресурсы других отраслей не могут полностью перетечь в эту последнюю, тогда (в соответствии с предположением Хикса, что дополнительные ресурсы не могут быть получены) мы столкнемся с негативным воздействием на темпы роста. Хикс не рассматривает последствия для самих нетекучих ресурсов, но и здесь последствия не могут не быть отрицательными.]

Было бы ошибкой сохранить парадоксальное представление, что промышленная революция не знала болезненных проблем капиталообразования. Формула "потребление = производство - накопление капитала" искажает картину экономического роста, потому что не учитывает время. Можно допустить, что рост производства предполагает рост оборотного и постоянного капитала, либо рост производительности. Но есть причинно-следственная связь между сегодняшними темпами увеличения производства и прошлыми темпами накопления капитала. Вполне возможно, что в некоторый период, будь это один год или длительный период от 1750 до 1880 года, объем производства, накопление капитала и потребление могут увеличиваться одинаковым темпом, либо различие будет таким, что все равно окажется возможным непрерывный рост потребления. Для этого требуется лишь, чтобы текущий рост накопления капитала поглощал меньше, чем текущий прирост производства. На Западе это условие реализовалось благодаря росту производительности.

Сравнение советской и западной систем хозяйства свидетельствует, что возможно чрезмерное накопление капитала. Есть серьезные основания считать, что нехватка потребительских благ неблагоприятно сказалась на интенсивности трудовых усилий, а значит, и на объеме производства в странах советского блока. Поскольку рост потребления, в конечном счете, есть главный стимул усилий, нужных для увеличения производства, никого не должно удивлять, что чрезмерное накопление капитала и недостаточное производство потребительских благ может подорвать темпы экономического роста.

Урбанизация и сопутствующая аграрная революция

Промышленная революция XIX века была неразрывно связана с сопутствовавшей ей аграрной революцией. Аграрная революция сократила долю населения, занятую производством продуктов питания, против 80--90% в средние века до менее 5%, и этим сделала возможной урбанизацию западных обществ. Одновременное вытеснение сельскохозяйственных работников в города обеспечивало фабрики рабочей силой.

Аграрная революция, подобно промышленной, отчасти заключалась в громадном росте использования механической энергии, но эти изменения начались только после 1880 года. [Даже в то время сначала речь шла не о замене животных машинами, но об их одновременном использовании. Между 1880 и 1920 годами энерговооруженность американских ферм возросла от 668 000 л. с. до 21 443 000 л. с. В этот же период увеличивалось, хотя и более медленным темпом, число тягловых животных в городах и в селе: от 11 580 000 до 22 430 000. По данным Министерства торговли, Historical Statistics of the United States (Washington, D. C.: Government Printing Office, 1975), pt. 2, ser. S 1--14, p. 818.] Другими важными факторами аграрной революции были: рост использования удобрений, повышение качества семян, улучшение пород животных и совершенствование методов их выращивания, а также -- благодаря совершенствованию транспорта -- развитие региональной специализации в сельском хозяйстве. Многие изменения стали результатом применения в сельском хозяйстве методов экспериментальной и прикладной науки XIX века. Для снабжения городов продовольствием немалое значение имело и сельскохозяйственное освоение американских равнин, но, как и использование механической энергии, оно началось во второй половине XIX века, и нам придется искать объяснение предшествующего прогресса в совершенствовании методов и приемов ведения сельского хозяйства.

Подобно промышленной революции, аграрная также могла бы пойти через развитие аграрных фабрик, схожих с римскими латифундиями или плантациями Южной Америки и некоторых тропических стран. Есть ряд причин, по которым на Западе аграрная революция не привела к развитию сельскохозяйственных фабрик.

Одной из причин было то, что из-за сезонного характера большей части работ владельцам фермы зачастую выгоднее нанимать сезонников, чем держать постоянных работников. Кроме того, главные преимущества фабрик -- возможность организации и контроля производительного труда, возможность сокращения расходов на мастеров и других управленцев, а также сокращения капитальных затрат -- не всегда срабатывают даже на фабрике, размещенной в одном здании, где надзор легче, чем на ферме. Большая часть сельскохозяйственной работы выполняется отдельными людьми или очень малыми группами, почти недоступными надзору, и важнейшим условием эффективной организации аграрного производства остается самоконтроль, подстегиваемый заинтересованностью владельца или арендатора в величине урожая.

Фабрики и труд

Посмотрим, как изменили фабрики труд фабричных рабочих, а также и труд тех, кто там не работал, включая тех, кто из-за появления фабрик утратил источники дохода.

Промышленная революция обозначила начало драматического периода улучшения в материальном положении западноевропейских и американских обществ, которое коснулось всех и каждого, в том числе и трудящихся. Это был также период улучшения биологического состояния рода людского, что выразилось в увеличении населения, в росте продолжительности жизни, в победе над множеством болезней и сокращении уровня смертности детей в первый год жизни. Это также был период замечательного интеллектуального прогресса, по крайней мере, в некоторых областях. Эта эпоха отмечена появлением общественных и быстрым прогрессом естественных наук. Пусть литературоведы судят, добавило ли это время что-либо сопоставимое с творчеством Шекспира, но в области музыки остались имена Гайдна, Моцарта, Бетховена и Брамса. В области политики 1750--1880 годы отмечены Американской и Французской революциями, а также существенным, пусть и не всеобщим, распространением права голоса и других гражданских прав.

Существует, однако, обширная литература, проводящая ту точку зрения, что материальный прогресс был достигнут ценой принуждения трудящихся к громадным жертвам и что даже интеллектуальные достижения далеко не безоблачны, поскольку налицо недостаточная чувствительность к кричащим нуждам западных масс. Значительная часть этой литературы была создана в XIX веке для проталкивания законодательства, от которого ожидали улучшения условий труда на фабриках, по крайней мере, это писалось ради благих целей. Но сейчас важно не изменять мир XIX века, а попытаться понять его.

В центре этой литературы была британская текстильная промышленность. В этой многажды изучавшейся отрасли появление фабрик привело к сравнительно быстрому устранению ручного труда в прядении и гораздо более медленному вытеснению ручного труда в ткачестве, В результате было много людей, лишившихся заработка и испытывавших немалые трудности. Текстильные фабрики втянули некоторую часть тех, кто лишился дохода, но кроме них сюда пришло множество безземельного деревенского люда, для кого работа на фабрике была не жертвой, а улучшением жизненных обстоятельств. В других отраслях, таких как производство чугуна и стали, в судостроении, в производстве химикатов и машин, ремесленники, мастерские которых проще преобразовывались в фабрики, легче перенесли их появление. Другие сферы хозяйства, включая строительство, оптовую и розничную торговлю, транспорт, страховое и банковское дело, право, медицину и образование, с приходом промышленной революции переживали исключительно подъем -- никаких фабрик в этих областях не возникло. Это не значит, что за пределами текстильной промышленности не было потерявших работу, просто большую часть лишившихся ее составляли текстильщики, по крайней мере, они больше других представлены в литературе. В сельском хозяйстве также сокращалась потребность в рабочих руках. Оно также постоянно поставляло безработных, которые нуждались в других видах занятости, и их было намного больше, чем высвобожденных текстильщиков.

Чтобы оценить, был ли фабричный труд с самого начала промышленной революции благом или пагубой для рабочих, нужно понять те условия жизни, из которых рабочие приходили на фабрики.

1. Армия труда в XVIII веке: огораживание

При поместной системе работники обрабатывали господские угодья в обмен на право использовать пашню и пастбища. Лучшая земля возделывалась, а на остальной крестьяне выпасали свой скот: волов, на которых пахали; овец, с которых стригли шерсть; молочных коров, а иногда свиней. Такая система обеспечивала крестьянам некоторый дополнительный доход, если цены были высоки, а урожай -- хороший; уже в XVI веке рост населения Англии и улучшение аграрных приемов привели к тому, что оба эти условия нередко, если даже не большей частью, выполнялись.

К XVIII веку те же условия, которые принесли относительный достаток в жизнь мелких фермеров, подтолкнули крупных землевладельцев к огораживанию общинных земель. Хотя права на общинную землю обычно принадлежали крупным землевладельцам, крестьяне издавна имели своего рода обычные права (как правило, право выпаса), и для каждого акта огораживания требовалось решение парламента. Теоретически каждое такое парламентское решение возмещало крестьянам потерю обычных прав предоставлением части огораживаемой земли. Но крестьяне не были в достаточной мере представлены в парламенте, и есть основания полагать, что компенсация была далеко не адекватной. В любом случае, разведение животных было существенным подспорьем для крестьян, а без общинных земель оно было невозможно. Так что, помимо любых вопросов о неадекватности компенсации, в долгосрочной перспективе огораживание вело к обнищанию сельскохозяйственных работников, и это, вопреки всякой логике, сопровождалось ростом спроса на продукты питания и расширением их производства.

Писавшие о движении огораживания обычно утверждают, что оно началось в период значительного процветания сельскохозяйственных работников, но стоит напомнить, что для них периоды процветания всегда длились недолго. Даже огораживание общинных земель не было изобретением XVIII века. Первый акт парламента об этом предмете был принят в 1235 году -- статут Мертона. В тревожные времена чумы XIV века и в период войн Алой и Белой Роз в XV веке нехватка рабочих рук и спрос на овечью шерсть побудили многих землевладельцев вывести часть земель из обработки и отдать ее под овечьи пастбища.

Переход от общинной обработки земли, когда каждая семья обрабатывала несколько полосок земли в разных полях, к небольшим отрубам также был своего рода огораживанием. К нему принято относиться одобрительно, поскольку оно шло на пользу крестьянам, приобретавшим заинтересованность в собственной земле. Но было бы ошибочным представлять крестьян как некий однородный класс; переход к отрубам не обязательно оказывался благом для тех, кто, в конце концов, стал арендатором у крупных землевладельцев, и это было чистым несчастьем для тех, кто остался вовсе без земли.

В Англии и в других странах Европы в XVIII веке была широко распространена самая жалкая нищета, и именно из этой массы забытых бедняков первые фабрики черпали своих рабочих. Бродель считает бедность почти универсальным явлением, а существование "огромной массы суб-пролетариев" полагает "тормозом для социальных волнений ... во всех прошлых обществах" [Fernand Braudel, The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1979), p. 506].

Мы можем определить принадлежность к суб-пролетариату через границу бедности -- при всей неточности этого критерия. В соответствии с критериями, использовавшимися в Лионе в XVI и XVII веках, ниже границы бедности оказывался тот, чей дневной доход не обеспечивал минимальной потребности в хлебе. В последней четверти XVI века поденные работники Лиона оказывались ниже этой черты бедности в каждый год этой четверти века, а неквалифицированные работники опускались ниже этой черты 17 раз за тот же 25-летний период. Утверждают, что при Стюартах (XVII век) от четверти до половины населения Англии, а также сравнимая доля населения Кельна, Кракова и Лилля пребывали рядом с уровнем бедности или ниже его. [Там же, с. 507. Данные для неанглийских городов Бродель заимствовал у Р. Laslett, The World We Have Lost (London: Methuen, 1965).] Если бы бюро статистики труда США приняло подобный критерий бедности, то ниже черты бедности оказались бы американцы с доходом примерно 18 дол. в месяц, или 216 дол. в год, -- точная цифра зависит от местной цены на хлеб. Для нас трудно воспринять эти цифры иначе, как абсурдную шутку, как нечто совершенно нетерпимое. Но большая часть населения мира до сих пор принадлежит к доиндустриальным обществам, где душевой доход и сейчас примерно такой же.

Пожалуй, поразительней всего оценки Броделя, согласно которым в Париже в 1791 году примерно 91 тысяча человек не имели определенного места жительства или места работы [Braudel, Wheels of Commerce, p. 510]. Он рисует ситуацию как постоянную, существовавшую с XI или XII века:

Похоже, что на Западе разделение труда между городом и деревней, начавшееся в XI и XII веках, оставило будущему громадное множество неудачников безо всяких средств к существованию, не имеющих никакого выбора. Нет сомнения, что виновато было общество, но еще в большей степени причиной была система хозяйства, которая не могла обеспечить полной занятости. Многие из безработных умудрялись как-то перебиваться, работая по несколько часов то здесь, то там, находя временные убежища. Но остальные -- немощные, старые, выросшие и вскормленные на дорогах -- не имели почти никакого опыта нормальной трудовой жизни. В этом особом аду были свои круги, именовавшиеся современиками нищетой и бродяжничеством (pauperdom, begary and vagrancy). [там же, с. 506]

Романтическое представление о благополучной жизни работников в доиндустриальной Европе можно отвергнуть как чистую фантазию. Возможно, Бродель слегка преувеличивает: в конце концов, люди как-то жили, хотя в среднем и недолго. Но если фабричный режим был жуток, то альтернативы для тех, кто своими ногами голосовал за фабрики, были еще хуже. Низкая заработная плата могла привлекать работников на первые фабрики потому, что этот маленький доход все-таки обеспечивал им жизнь над чертой бедности -- как ее определяли в Лионе, и это было лучшей из возможностей, открытых для обнищавшего аграрного населения. Викторианскую Англию возмутил тот факт, что дети работали на фабриках за несколько шиллингов в день, но когда парламент запретил детский труд, их места быстро заняли безземельные ирландские иммигранты, которых привлекала возможность зарабатывать несколько шиллингов в день. Низкая заработная плата, длинный рабочий день, жестокая дисциплина первых фабрик повергают в ужас, поскольку готовность бессловесных бедняков работать на таких условиях красноречивее любых слов говорит о бездонном кошмаре альтернатив, которые были им доступны до этого. Но в XIX веке романтики совсем иначе истолковывали эти факты.

2. Вытеснение системы ученичества

Чтобы оценить воздействие фабрик на "суб-пролетариат" Броделя или, в современных терминах, на наименее благополучных членов общества XVIII века, следует рассмотреть роль старой системы ученичества в ремесленном производстве. Тогда было принято готовить работников в процессе долгого ученичества. Доступ к ученичеству был зачастую изначально ограничен необходимостью заплатить мастеру значительную сумму вперед -- как за содержание ученика, так и за его обучение. Доступ ограничивался и цеховыми правилами, которые устанавливали, сколько учеников дозволено одновременно иметь мастеру.

Еще более серьезным ограничением была практика продления срока ученичества. Обычным сроком в средние века были семь лет. Одной из целей при этом было научить всем деталям ремесла. В некоторых профессиях это означало мастерское овладение каждым этапом процесса производства конечного продукта. В тех ремеслах, где не было какого-либо одного конечного продукта, это означало необходимость освоить набор умений и навыков, определяемых как-то иначе, например, через материал, которому следовало придать определенную форму (золото, серебро, дерево, кожа и пр.). Другой целью длительного ученичества была эксплуатация труда учеников. Неоплаченный труд учеников истолковывался как часть платы за обучение.

Система ученичества ограничивала доступ к занятости, а значит, и объем производства благ. Результатом была система монополистических цен, строго взыскиваемых с тех, кто не принадлежал к кругу своих, -- нередко покупатели были беднее гильдейских мастеров. Во-вторых, чрезмерно длительное ученичество вело к растрате ресурсов. Устойчивость этой системы можно объяснить тем, что гильдии выполняли одновременно политические и экономические функции, а поэтому располагали достаточной властью, чтобы навязывать свои -- крайне расточительные -- условия, благоприятные для гильдий и несправедливые для остальных членов общества, в том числе для самых бедных. К счастью, гильдии представляли собой городские политические структуры, и их власть не распространялась за пределы городов. Первые фабрики возникали вне городов, за пределами юрисдикции гильдий. Средневековый исход в города, предоставлявшие укрытие от произвола поместной системы, закончился возвратом в деревню, укрывавшую от произвола гильдий.

В XVIII веке существовал многочисленный суб-пролетариат, не имевший средств для приобретения орудий труда, не умевший их использовать, не имевший возможности содержать себя в протяжении долгих лет ученичества, не располагавший личными связями, которые открыли бы доступ к ученичеству, и деньгами на его оплату. Первые фабрики зачастую набирали своих работников именно из среды этого суб-пролетариата, иногда полностью опустошая отдельные дома для бедных.

Ни предприниматели, заводившие новые фабрики, и никто другой не предполагали, что они осуществляют акции социальной благотворительности или демонстрируют пример социальной ответственности. Но каковы бы ни были их нравственные намерения, их деятельность улучшала положение втоптанного в грязь суб-пролетариата, который отчасти являлся, быть может, характерной частью доиндуетриальных обществ, а отчасти был вытеснен из аграрного сектора движением огораживания и высоким спросом на сельскохозяйственную продукцию.

Реакция английского среднего класса на все это являет нам образцовый пример социальной патологии. Не придумав в течение столетий ничего лучшего для бедняков, чем практиковать на них -- с должной умеренностью и скромностью -- добродетели благотворительности и сострадания, значительная часть английского среднего класса восприняла фабричную систему не как существенный социальный прогресс, но как безжалостную эксплуатацию бедняков. Сразу за средним классом шли ремесленники, гильдейские правила которых не давали возможности трудиться значительной части населения. Они считали себя не монополистами, которых наконец-то прижали, а жертвами новой и весьма нечестной формы конкуренции. Буквально вся Англия разделяла точку зрения среднего класса и ремесленников. Нельзя было придумать худшей карикатуры на действительность.

3. Общее воздействие на рабочих

Если поведение первых фабричных рабочих, ногами голосовавших за фабрики, свидетельствовало, что текстильные фабрики улучшали их положение, нет оснований думать, что одновременно улучшилось положение надомников, терявших работу. Уменьшение их доходов вследствие развития новых производств могло пойти на пользу только немногим счастливчикам. Вполне возможно, что фабрики с самого начала улучшили положение рабочих в среднем, но вопрос очень сложен, поскольку, как указывает Т. С. Эштон, начальный период быстрого роста фабрик совпал с наполеоновскими войнами, которые серьезно повлияли на уровень жизни и распределение доходов в обществе. [Т. S. Ashton, "The Standard of Life of the Workers in England, 1790--1830", in F. A. Hayek, ed., Capitalism and Historians (Chicago: University of Chicago Press, 1954), pp. 123--155. "За время войны доходы перераспределились в пользу землевладельцев, фермеров, домовладельцев, владельцев государственных облигаций и предпринимателей -- и это почти наверняка ухудшило экономическое положение рабочих", р. 131.] Эштон приходит к выводу, что в результате наполеоновских войн относительные доходы рабочих упали и их реальный жизненный уровень понизился. К 1820 году воздействие наполеоновских войн на хозяйство Британии исчерпалось, и условия жизни рабочих начали постепенно улучшаться. Улучшение не было одинаковым для всех, и некоторые, особенно те, чьи умения устарели из-за развития фабричного производства, оказались в тяжелом положении. Эштон следующим образом подытоживает вопрос:

Фабричное производство бурно росло в 1790--1830 годах. Значительная часть населения выигрывала от этого в качестве как производителей, так и потребителей. Падение цен на ткани сделало одежду более дешевой. Правительственные контракты на поставку мундиров и обуви для армии вызвали к жизни новые отрасли производства, и после войны их изделия нашли сбыт среди хорошо оплачиваемых ремесленников. Вместо ботинок на деревянной подошве появились ботинки на коже, а вместо платков, по крайней мере, по воскресным дням, начали носить шляпы. В быт начали входить множество новых вещей -- от часов до носовых платков; после 1820 года цены на кофе, чай и сахар существенно упали. Рост тред-юнионов, обществ взаимопомощи, сберегательных банков, массовых газет и памфлетов, школ и сектантских церквей -- все это свидетельствовало о существовании большого класса, жизненный уровень которого стал существенно выше черты бедности.

Одновременно существовали массы неквалифицированных или малоквалифицированных рабочих -- сезонных рабочих в деревне, и особенно вручную работающих ткачей -- все доходы которых почти целиком поглощались предметами первой необходимости, цены на которые, как мы видели, оставались высокими. Я предполагаю, что число тех, кто был способен разделить выгоды экономического прогресса, было выше, чем число тех, кто был отрезан от благ прогресса, и что число первых постепенно росло. Но существование двух групп внутри рабочего класса должно быть признано. [там же, с. 154--155]

Хотя широко признано, что рабочие первых текстильных фабрик зарабатывали меньше надомных прядильщиков, реальность была сложнее, потому что доходы надомников были очень различны -- что обычно и бывает при сдельщине -- и, кроме того, обычно сравнивают доходы квалифицированных надомников и неквалифицированных фабричных рабочих. Более того, статистику следует толковать с осторожностью. Бителл нашел свидетельства, что взрослый шотландский мужчина, занимавшийся ткачеством на дому, зарабатывал в 1790-х годах по 10 -- 12 шиллингов в неделю. Для сравнения: взрослые ткачи на фабрике в Манчестере в 1842 году (все еще переходный период) зарабатывали около 20 шиллингов в неделю. Взрослые женщины зарабатывали по 8--12 шиллингов, а девочки 12--16 лет -- по 5--7 шиллингов [Duncan Bythell, The Handloom Weavers: A Study in the English Cotton Industry During the Industrial Revolution (Cambridge: Cambridge University Press, 1969), pp. 133, 135]. Бителл обнаружил, что сдельная плата за труд ткачей-надомников постепенно падала в начале XIX века, особенно после депрессии 1826 года, и это крайне ухудшило положение ткачей, занятых в ручном производстве. Но вопрос о том, был ли их заработок до появления механических ткацких станков выше, чем у первых фабричных ткачей, остается открытым, и ответ на этот вопрос зависит от учета различий в квалификации и от выбора примерного надомника -- средний ли это работник или стахановец.

Ход времени и изменение ценностей, установок, предположений и ожиданий затрудняют оценку того, что происходило в процессе перехода от допромышленного общества к промышленному. Рассмотрим, например, вопрос о том, что у фабричных рабочих продолжительность рабочего дня была выше, чем у большинства дофабричных. Большая продолжительность рабочего дня может быть истолкована или как ухудшение их положения, или как появление новых возможностей производительного труда.

Есть и третья возможность, которая может оказаться ближе к истине. Отчасти она исходит из наблюдений за современными условиями в странах третьего мира. Продолжительность рабочего дня в доиндустриальных экономиках может оказаться короче просто потому, что у плохо питающегося населения нет сил работать больше. Укороченный рабочий день может и не свидетельствовать о том, что сделан выбор в пользу досуга; может быть, им приходится мало работать потому, что их плохо кормят. Учитывая крайне низкий уровень жизни в Западной Европе в XVIII веке и ранее, далеко не очевидно, что продолжительность рабочего дня определялась выбором между трудом и досугом; может быть, как и в странах третьего мира, они мало работали, потому что плохо питались. [Этот момент разработан в статье Herman Freudenberger and Gay lord Cummings, "Health, Work and Leisure before the Industrial Revolution", Explorations in Economic History 13 (1976): 1--12. Согласно их концепции, усовершенствование сельского хозяйства Англии в XVII веке сделало возможным улучшение питания, социальные последствия чего проявились в XVIII веке. Их концепция не вполне совместима с работой Бителя, который обнаружил, что уже во второй половине XVIII века продолжительность рабочей недели английских ткачей была меньше шести дней -- скорее они работали в среднем по четыре дня -- и это было явным результатом добровольного выбора и того, что их доход был выше минимальных потребностей жизни (см.: The Handloom Weavers, pp. 116, 130--131). В начале промышленной революции все показатели указывают на существование классического неравновесия между растущим спросом на текстиль, который не сопровождался соответствующим ростом предложения со стороны ткачей, результатом чего стали высокие цены на текстиль, державшиеся до тех пор, пока не был найден способ снизить доход ткачей до уровня, господствовавшего на рынке труда Англии в то время.] Улучшение в английском сельском хозяйстве уже до промышленной революции и ставшее результатом этого улучшение питания населения в целом можно рассматривать как один из факторов промышленной революции и как одно из возможных объяснений того, почему она началась в Англии. Сегодня мысль, что увеличение продолжительности рабочего дня может свидетельствовать о повышении благосостояния рабочих, кажется почти невозможной, но ведь точно так же нам трудно представить, что питание рабочих в целом может быть настолько скверным, что они просто не в состоянии работать достаточно долго или достаточно напряженно.

Условия жизни западноевропейских рабочих были тяжелы до промышленной революции, в период этой революции и еще долгое время после нее. Но совокупность имеющихся фактов показывает, что хотя промышленная революция и не дала одновременного улучшения положения всех рабочих, она, точно так же, не сделала их положение в среднем более тяжелым [в XIX веке в Англии многие незаурядные интеллектуалы -- от Джона Стюарта Милля до Фридриха Энгельса -- ожесточенно нападали на фабрики, добиваясь принятия законов, которые бы улучшили условия труда. Краткое сравнение тогдашней политической риторики с действительными фактами, на которые она предположительно опиралась, см.: W. H. Hutt, "The Factory System of the Early Nineteenth Century", in Hayek ed., Capitalism and the Historians, pp. 156--184], а после устранения последствий наполеоновских войн она привела к серьезному повышению благосостояния рабочего класса [Peter H. Lindert and Jeffrey G. Williamson, "English Workers' Living Standards during the Industrial Revolution: A New Look", Economic History Review (February 1983)]. Этот момент имеет отношение к экономическим проблемам конца XX века в том отношении, что вопреки мнению многих опыт промышленной революции не оправдывает призывов пожертвовать благосостоянием современников (особенно рабочих) в надежде, что потомки будут жить лучше. И если этот первый исторический пример быстрого экономического прогресса и учит нас чему-либо относительно необходимости приносить общественные жертвы, то смысл урока в том, что экономический прогресс оказывается быстрым тогда, когда современники имеют возможности немедленно вкушать плоды этого прогресса.

Есть смысл оценивать воздействие экономического роста Запада в начале промышленной революции на благосостояние рабочих только в плане их материального благосостояния -- просто в силу того, что речь идет об изменении положения суб-пролетариата, пребывавшего до того на грани голодной смерти, и превращении его в рабочих, имеющих уже некоторое подобие жизненных удобств. До 1750 года страдания суб-пролетариата были глухими, и мы почти ничего не знаем о том, какого рода социальные связи существовали в среде нищих и бродяг. Ясно только, что вряд ли ради них стоило голодать. Для людей, которые впервые получили возможность потреблять немного сахара, вряд ли что-либо значат социальные и политические последствия изменений, если, конечно, речь не идет о таких крайностях, как обращение в рабство. Но ничего в этом роде не происходило. Городские рабочие в Англии стали обитателями отдельных жилищ, а не членами семьи своего мастера. Их грамотность выросла, а по закону 1897 года большинство из них получили право голоса. Предполагая, что за жизнь городского рабочего пришлось заплатить утратой социальной общности нищих и бродяг, чем бы ни была такая общность, или даже общности учеников и подмастерий, живущих в доме мастера, все-таки они получили взамен общность рабочих, о чем свидетельствовало появление тред-юнионов, кооперативов, сберегательных фондов и даже -- под руководством Джона Уэсли, основателя методизма, -- своего рода рабочей церкви. Во Франции, Германии и в Соединенных Штатах события развивались примерно так же.

Конечно, нам не дано разрешить древний спор между сторонниками и противниками городской жизни, среди которых были древнезаветные пророки и их современные толкователи. Современный транспорт и коммуникации изменили предмет спора, поскольку сделали возможным возврат значительной части промышленности из города. Города все больше теряют свое значение центров производства и превращаются в центры торговли и услуг, а современные города больше не похожи на города XIX века -- с их дымящей промышленностью, примитивными жилищами, отвратительным состоянием санитарии. Но необходимы два замечания. Во-первых, с учетом роста населения и сокращения потребности сельского хозяйства в рабочих руках у Запада никогда не было возможности выбирать между сельской и городской жизнью. Во-вторых, городская жизнь возникла, прежде всего, как результат аграрной, а не промышленной революции -- и это в наше время легко показать на примере аналогичной борьбы метрополий третьего мира с потоком отчаявшихся сельских мигрантов. Тогда, как и сегодня в третьем мире, речь шла о том, смогут ли избыточные сельскохозяйственные работники и новое поколение городских рабочих найти возможность зарабатывать на жизнь за пределами сельского хозяйства. В этом смысле промышленная революция и экономический рост Запада являлись не исходными причинами урбанизации и связанных с ней социальных проблем, но скорее решением наиболее жгучих проблем. Даже мальтусовы идеи не решали вопроса об избыточном сельском населении, поскольку сокращение количество ртов, подлежащих прокормлению, привело бы к дальнейшему сокращению числа работников, нужных для производства продуктов питания. Существовала прямая необходимость найти новые источники занятости. Фабрики и города были ответом на этот вызов.

4. Заключалось ли предназначение фабрик в сокращении заработной платы или в повышении производительности труда?

Как отметил почти 70 лет назад С. Д. Чепмен [S. J. Chapman, "Cotton Manufacture"], распространению фабрик способствовали как организационные, так и технологические факторы. С точки зрения создателей первых фабрик, совершенствование организации труда вело к сокращению издержек на труд без соответствующего падения производства. Сравнивая работу на фабрике с трудом надомников в текстильной промышленности Британии, Марглин выделил следующие преимущества фабричной организации для владельцев: (1) можно было сократить воровство материалов и готовой продукции; (2) не имеющие квалификации женщины и дети могли выполнять узкоспециализированные операции на фабрике за меньшую плату, чем пришлось бы платить высококвалифицированному мужчине, работающему вручную; (3) угрозой увольнения за прогул можно было понудить фабричных работников к регулярной работе в течение полной рабочей недели, чего не удавалось достичь с надомниками, привыкшими работать только часть недели [Marglin, "What Do Bosses Do? Origins and Functions of Hierarchy"].

Эти выгоды доставались не даром. Чтобы сократить издержки на оплату труда, первым фабрикантам приходилось строить фабричные здания, закупать станки и нанимать надзирателей для своих работников. Поскольку амортизационные отчисления и проценты по кредиту на капиталовложения приходилось платить как в хорошие, так и в плохие времена, фабрики представляли больший финансовый риск, чем производство с помощью надомников.

В производстве тканей сокращение трудовых издержек при переходе к фабричной организации производства (с учетом издержек на обзаведение) был? незначительным или вовсе отрицательным, как свидетельствует длительная история постепенного вытеснения ручных ткацких станков станками с силовым приводом, что объяснялось медленностью повышения качества тканей, сотканных на механических станках. Если бы экономия была положительной, переход к фабрикам мог бы быть завершен не в 1840-х годах, а в 1790-х годах. Картину осложняет то обстоятельство, что в период сосуществования фабричных и кустарных тканей, эти различного качества продукты удовлетворяли спрос различных и одновременно расширявшихся рынков, так что число ручных ткачей достигло пика между 1821 и 1831 годами, через несколько десятилетий после появлений механических станков [см. оценки Митчелла в Abstract of British Historical Statistics].

Кажется закономерным вывод, что переход от надомного производства тканей к фабричному не произошел бы вовсе, если бы только выгода фабрикантов заключалась в сокращении издержек на оплату труда, в увеличении длительности рабочей недели, в сокращении воровства и других организационных улучшениях. Необходимым условием было повышение производительности станков и улучшение качества производимых тканей. Мы не знаем, были ли усовершенствования в технологии достаточными в тот период, когда происходили изменения. К тому времени конкуренция между фабриками и надомниками устранила некоторые, а может быть, и все организационные преимущества фабрик. Но позднее разрыв в производительности технологически современных фабрик и надомников увеличился настолько, что помимо всяких экономии, создаваемых за счет организации, надомное ткачество стало экономическим анахронизмом.

5. Рабочий, разделение труда и орудия производства

Обычное толкование сводилось к тому, что появление фабрик изменило некоторые важные отношения между работой и вознаграждением, между рабочими и орудиями труда. Удобно начать с рассмотрения традиционного понимания изменений, оставив на конец очень существенный вопрос, в какой степени доиндустриальное хозяйство Запада соответствовало ортодоксальному представлению о доиндустриальной модели производства.

Общепринятая модель доиндустриального производства выделяет фигуру независимого ремесленника, который закупает сырье и материалы и личным трудом преобразует их в видимо иной конечный продукт, имеющий собственный рынок и применение. Отношения между усилиями работника, его доходом и ценностью продукта были зримыми и непосредственными. Появление фабричного разделения труда сделало эти отношения не индивидуальными, а коллективными. Результатом усилий отдельного рабочего оказывается теперь вклад в ценность конечного продукта, зачастую настолько незначительный и так переплетенный с вкладами других, что его связь с ценностью конечного продукта неразличима. Этот разрыв связей между усилиями работника, ценностью продукта и вознаграждением делает невозможным установление удовлетворительных связей между трудовыми усилиями и их оплатой.

При нынешнем состоянии знаний о психологии групп представляется возможным добиться того, что связь между трудом, качеством продукта и его ценностью коллектив будет реализовывать еще лучше, чем отдельный человек. Но даже в Японии наши представления о возможностях групповой психологии далеко не полностью еще реализованы в практике управления фабриками. Сегодня не приходится сомневаться, что коллективизация отношений между работником и продуктом его труда включает издержки, которые при оценке фабричной системы следует записать в дебет.

Фабричная система оказалась также несовместимой с практикой, когда работники владели орудиями труда. Существенная особенность этой системы в том, что большое число работников совместно используют, по крайней мере, часть производственных мощностей, а на практике почти все оборудование используется именно совместно. С самого начала в совместном использовании оказались здания фабрик, их водяные колеса или паровые двигатели, система шкивов и осей для передачи движения станкам. Было неизбежно, что юридическое лицо, владевшее силовым оборудованием и зданием, владело и станками. В историческом плане иначе быть не могло потому, что отдельные работники просто не располагали средствами для приобретения станков, а, кроме того, калькуляция предельных издержек и доходов, предшествующая приобретению каждого станка, должна выполняться применительно ко всей, фабрике как некоему единству.

Собственность работников на орудия труда важна с точки зрения хозяйственной эффективности, так как работники склонны лучше заботиться о лично им принадлежащем инструменте. Маркс придавал этому обстоятельству очень большое значение. Он видел в этом главное возражение против капитализма, утверждая, что работник, использующий не свои орудия труда, подобен не гильдейскому мастеру, а скорее ученику или даже -- рабу. Рабочий, не владеющий орудиями своего труда, был назван пролетарием, от латинского термина proletarius -- не имеющий собственности, а потому отнесенный к самому низшему классу общества римский гражданин. Во времена Маркса не учитывали, что, хотя наемные работники не имели собственных орудий труда, они могли владеть другого рода собственностью. Понимание этого пришло позже. Подобно другим интеллектуалам его времени, Маркс считал, что фабрика скорее понизила статус независимого ремесленника, чем повысила статус класса, который никогда не владел орудиями труда -- да и вообще ничем не владел.

Товарищества и другие формы групповой собственности точно так же, как и фабрика, ограничивают область личной собственности. Даже в товариществе, в котором состоят только двое, важно делать различие между собственностью товарищества и личной собственностью. Когда товарищество объединяет сотни лиц, управление его собственностью должно быть передано управляющей структуре, комитетам, бухгалтерам и аудиторам, и при этом у любого из членов товарищества чувство собственной связи с каким-либо объектом собственности делается настолько более абстрактным и ослабленным, что его допустимо считать чем-то совершенно иным, чем чувство владельца по отношению к личной собственности. Примерно так же на большой фабрике с сотнями работников не может быть такого положения, когда каждый владел бы чем-либо.

Правда, возможно, чтобы каждый работник имел долю в собственности на фабрику. Приобретение акций работниками -- запланированное или случайное, кооперативы служащих и публичная собственность (где каждый является владельцем) -- все эти способы годятся, чтобы лишить пролетариев статуса неимущих и, может, таким образом можно восстановить у рабочих свойственную ремесленникам связь с орудиями производства. Но и любая другая форма собственности выводит наемных работников из положения пролетариев, а стратегия диверсификации рисков советует, чтобы рабочий не связывал одновременно и карьеру, и сбережения с судьбой одного и того же предприятия. Неясно, насколько сравнимо будет чувство собственности, которое могут дать такого рода установления по отношению к фабрике и орудиям труда, с тем, что чувствовал ремесленник былых времен. Истинное чувство собственности может оказаться совершенно индивидуальным, так что все коллективные замены ничего здесь не сделают. При оценке изменений, привнесенных фабриками, утрата привязанности ремесленника к орудиям своего труда может быть записана следующей строкой в графу дебета. [Сегодня в большинстве западных стран кооперативы служащих пользуются налоговыми льготами и доступом к публичным или институциональным источникам финансирования. О том, сколь мало рабочие предпочитают сами владеть предприятием в сравнении с возможностью приобрести корпоративные акции, достаточно приблизительно свидетельствует относительная доля сектора, образуемого кооперативами служащих. Кооперативы служащих, как модель организации производства, серьезно уступают публичной корпорации. (см. главу 10)]

Мы рассмотрели расхожие взгляды на проблемы, созданные переходом от надомного ремесленного производства, воплощением которого обычно считали ткачей-надомников, к фабричному. Следует, однако, осознать, что за пределами надомного ткачества в ту же эпоху существовали владельцы мельниц, магазинов и ферм, на которых работали ученики, подручные и наемные работники, которые использовали не принадлежавшие им орудия труда и получали заработок, величина которого была связана с конечным продуктом не в большей степени, чем зарплата автосборщика на большом заводе в Детройте. На деле даже ткачи порой использовали подручных. Мастера-собственники представляли собой элиту рабочего люда. В городах они пользовались почетом, и были далеко не рядовыми гражданами. В сельском хозяйстве видимая связь между доходом и ценой произведенного продукта существовала (и существует поныне) для мелких фермеров, в том числе для арендаторов. Но одновременно существовало множество безземельных сельскохозяйственных работников, которые редко владели какими-либо орудиями труда и заработок которых никоим образом не был просто долей в доходах хозяина. Не так легко проследить связь между трудом и получаемым продуктом и в случае, когда крепостные оказывали услуги своему помещику. Как и во многих других случаях, золотой век, когда продавец все продаваемые им блага производил своими руками, и цена была пропорциональна его усилиям, есть просто плод воображения тех, кому не хватает знакомства с фактами.

Заключение

В XIX веке произошло достаточно много драматических изменений в технологии производства, транспорта и коммуникаций, которые по справедливости считаются революционными. Оглядываясь назад, мы полагаем, что в этот период Запад заложил, по меньшей мере, шесть элементов своей технологии роста:

1. Изобретения, технологии и изменения стали основными чертами экономической деятельности. В 1750 году еще существовали гильдии и мастера, которые настолько активно боролись за неизменность способов изготовления традиционных продуктов, что не останавливались перед поджогами и саботажем. К 1880 году такого рода приверженность к традиции стала анахронизмом. Социальный стереотип мастера, практикующего древние приемы ремесла для изготовления традиционных изделий, уступил место социальному стереотипу предприимчивого изобретателя, пытающегося создать новый мир.
2. К 1880 году рыночные отношения настолько основательно вытеснили из жизни хозяйственные связи, основанные на обычае, традиции и законе, что последние оказались почти забытыми и рынки стали воспринимать как данность, как основную черту современного хозяйства. Законы спроса и предложения стали занимать все более важное место даже в отношениях между нанимателем и наемным работником. Переход к денежным отношениям был облегчен привнесенным фабричной системой разделением между жилищем и местом труда, так как все меньше становилось рабочих, которые по-прежнему жили в домах своих нанимателей. Большую роль сыграли также растущие разделение труда и совместное использование общих орудий труда, благодаря чему совершенно незримой стала связь между усилиями отдельного работника и ценой, выручаемой от продажи конечного продукта. Вплоть до конца феодализма заработная плата и другие условия занятости определялись гильдиями и поместьями, обычаями и законом. К 1880 году переход к рыночным отношениям был в основном завершен. С этого момента условия найма определяются тем, что предлагает наниматель и принимает наемный работник, и, как и на любом другом рынке, на предлагаемые и принимаемые условия влияют спрос на труд и предложение труда. И в торговле, и в промышленности господство рыночных отношений на рынке труда ограничивалось только отдельными победами первых тред-юнионов, несколькими законами, устанавливавшими требования к условиям труда -- прежде всего детского и женского, и сохранением предусматриваемых морским правом ситуаций, когда моряки могут быть принуждены к исполнению обязанностей.
3. В западном обществе ослабление авторитарной власти религии и государства привело к развитию плюралистического общества, включающего сравнительно автономные сферы промышленности, торговли, финансов, науки, политики, образования, искусства, музыки, литературы и прессы. Результат выглядит так, как если бы западное общество решило распространить преимущества разделения труда и специализации на все главные стороны социальной жизни.
4. Процесс урбанизации подстегивался совершенствованием приемов ведения сельского хозяйства, а в Англии еще и движением огораживания, и одновременно облегчался появлением фабрик, которые позволили обеспечить работой сравнительно неквалифицированных работников.
5. Поток изменений, рыночные отношения и экспериментирование затронули формы организации хозяйственной деятельности в. той же степени, что и индивидуальные процессы купли-продажи. Фабрики вытеснили ремесленные мастерские почти во всех отраслях -- хотя и в разное время. В некоторых отраслях, как, например, в производстве керамических изделий и в сталелитейной промышленности, фабрики отличались высокой интеграцией производственных процессов, охватывали все стадии -- от обработки сырья до получения конечного продукта. В других, особенно в текстильной промышленности, фабрики, как правило, специализировались на одной только операции. Фабрики строили поблизости от источников водной энергии или угля; кроме того, они нуждались в близости потребителей, источников сырья и транспорта: всего этого нужно было очень много. Главным принципом было использование наиболее подходящей формы организации, самого удобного места и оптимального масштаба производства. Поскольку ключевые критерии в разных отраслях были различны, различались также формы организации, размещение и размеры типичных предприятий.
6. Некоторым образом самым фундаментальным изменением можно считать осознание того, что главная задача управления не просто в эффективной организации производства (или производств), а в создании или изобретении таких изменений -- в производстве, в производимых продуктах, в используемом сырье, в системах распределения или организации, -- которые вели бы к увеличению разрыва между издержками и доходами. Концепции предприятия и предпринимательства отделились от концепций фабрики и производства.

Этот период, как и многие другие эпохи прогресса и обновления, многое унаследовал от предыдущей эпохи. Фабрики с их станками и силовым оборудованием были результатом деятельности банкиров и торговцев, горняков и кузнецов, корабельщиков и литейщиков конца XVIII--начала XIX веков. Их фирмы имели форму товариществ или индивидуальной собственности; они действовали в среде институтов обмена, интеллектуальную схему которых уже вскрыл Адам Смит. Иным было положение железных дорог: чтобы их финансировать и управлять ими, требовались корпоративные формы организации, а в результате возникали конкурирующие между собой централизованные и децентрализованные формы управления, относительные достоинства которых не до конца были ясны и столетие спустя. В целом, однако, организационные формы предприятий, отвечавшие потребностям торговцев и ремесленников 1750-х годов, вполне удовлетворяли торговцев и промышленников 1870-х годов.

Понятно, что Маркс, писавший в 1848 году, мог говорить о вековом опыте современной промышленности, поскольку к этому времени многие институты промышленности были уже достаточно стары. Но величайшее увеличение производительности капиталистической производственной машины и величайшие изменения в способах организации капиталистического производства были еще впереди.