Сексуальность и власть:
антирепрессивная гипотеза Мишеля Фуко

М. Рыклин

Мишель Фуко: Сексуальность и власть

http://www.anthropology.ru/kniga2/fuco.htm

Если бы понадобилосьназвать самую влиятельную философскую концепцию последних двадцати лет в области современной философии, мой ответ не был бы оригинален: это - генеалогия (или микрофизика) власти Мишеля Фуко, разработанная им в работах Порядок дискурса, Надзирать и наказывать и в нескольких томах его Истории сексуальности.

Но так как никакой текст все-таки не может быть до конца понят вне его контекста, попытаемся здесь этот последний воссоздать. Необходима одна оговорка: обсуждая "идеи" Фуко, мы не может не приносить -- хотя бы отчасти -- в жертву самое главное: его письмо.

Фуко исследует явление, которое в Европе дает о себе знать в XVII в., достигая своего полного развития два столетия спустя, явление сенсуализации (или сексуализации) власти. Сексуальность при этом противопоставляется институту брака ("брачному устройству", по выражению самого Фуко). Сексуальные отношения, контролирующие установление родства, передачу имен и материальных благ, вызывают к жизни брачное устройство во всех обществах. Именно этот институт стал утрачивать свое значение по мере того, как экономические и политические структуры перестали находить в нем адекватную опору. С XVIII века на него накладывается, отчасти вытесняя и изнутри разлагая этот институт, механизм сексуальности. В чем решительное отличие одного от другого? "Брачное устройство формируется вокруг системы правил, отделяющих разрешенное от запрещенного, предписанное от незаконного. В основе же работы механизма сексуальности, напротив, лежат подвижные, полиморфные, коньюнктурные техники власти. Одна из основных задач института брака - воспроизводство игры этих отношений, сохранение управляющего этой игрой закона. Сексуальность же, в противоположность этому, ориентируется на перманентное расширение областей и форм контроля. Для брака важна связь между партнерами определенного социального статуса, для сексуальности - телесные ощущения, качество удовольствий, природа мельчайших, незаметных впечатлений (тела -- М.Р.). Сексуальность связана с экономикой множеством тонких реле, главным из которых является тело - тело-производящее и тело-потребляющее. (1) Т.е. наступление механизма сексуальности и целого спектра поддерживающих его дискурсов (или речевых практик) сопровождалось смещением акцента с воспроизводства рода на "интенсификацию тела". Зародившись в лоне власти, ориентировавшейся на брачность, сексуальность незаметно разлагает ее изнутри, сохраняя необходимую ей фикцию преемственности. Дискурсивным орудиями такого подрыва являются новые техники покаяния, исповедальные практики, вся проблематика говорящей "плоти", ее вожделений и т.д.

Микрофизика, как следует из предыдущего, разводит брак и семью. Возникающая на месте брачного устройства нуклеарная семья не только обуздывает сексуальность, но является привилегированным местом ее проявления, ее главной опорой. Называя семью "теплообменником сексуальности и брака", Фуко уточняет, что она переориентирует закон и правовые нормы на чуждое им новшество, -- сексуальность, -- одновременно опутывая брак тонким переплетением удовольствий. Отсюда Фуко извлекает парадоксальное следствие: буржуазная семья изначально инцестуозна. (2) Переосмысливается в русле этого утверждения и проблема инцеста в европейском мышлении от Бахофена до Леви-Стросса. Если на протяжении более чем целого столетия Запад столь интенсивно интересовался этой проблемой; если, по едва ли не единодушному мнению, запрещение инцеста представлялось некой социальной универсалией, необходимой точкой в переходе от природы к культуре, то делалось это не для того, чтобы найти в этом дискурсе защиту от имманентной желанию инцестуозности, но для того, чтобы хоть как-то оградить себя от наступления нового сексуального устройства, чьим неудобством - среди стольких преимуществ -- было то, что оно не считалось с юридическими формами брака и в этом смысле само было инцестуозным. "Всеобщее правило запрещения инцеста" было бессильной попыткой перекодировать тончайшие техники сексуальности в терминах права. Ведь стоит признать, что порогом культуры является запрещение инцеста -- и сексуальность оказывается изначально подчиненной закону и праву, которые, на самом деле, она за три последних столетия во многом сделала своими марионетками.

Семья -- не только "теплообменник", но и отличный "диффактор". Она имеет природу отражающего кристалла: создается впечатление (его эксплуатирует психоанализ), что это она испускает сексуальность, но на самом деле она ее только отражает, подвергает дифракции. Для сексуального устройства она ценна именно своей прозрачностью, универсальной проницаемостью. (В связи с этим Фуко напоминает читателю, что неврологическая техника Шарко, работавшего в разгар этого периода, заключалась в непрерывно возобновляемых попытках отделить сексуальность его пациентов от брака. Французский невропатолог потерпел в этом полную неудачу: преодолеть сопротивление семей отделению от них "больного" не удалось.)

Семья становится ячейкой, открытой потокам сексуальности. Из этого выводится ряд следствий. Во-первых, отвергается "репрессивная гипотеза" и связанная с ней периодизация "угнетения" и "освобождения" пола. "Нужно отказаться от гипотезы, согласно которой современные индустриальные общества положили начало репрессивности в вопросах пола. Напротив, мы являемся свидетелями взрыва еретических видов сексуальности. Главное же: устройство весьма далекое от закона -- даже если оно локально опирается на процедуры запрета -- с помощью механизмов, сцепляющихся между собой, обеспечивает расцвет особого рода удовольствий и умножение разнообразных видов сексуальности. (3)

"Репрессивная гипотеза" датирует угнетение сексуальности XVII веком, а ее "освобождение" - XX веком. С точки зрения ее сторонников, наш век отмечен относительной терпимостью к добрачным связям, смягчением законов против "перверсий", снятием табу с детской сексуальности, короче, "расколдованием" скованного репрессией пола. Фуко предлагается другая, куда более полиморфная периодизация, не совпадающая с "большим" репрессивным циклом. Она включает в себя средневековые христианские техники принесения покаяния, обязательность (после Латранского собора), периодической исчерпывающей исповеди, мистицизм XVI в., более поздние католические техники признания.

Во-вторых, эти техники признания, по Фуко, явились предтечами глобального процесса "медикализации", приходящегося на XIX в. Моральные категории "излишеств", "разгула" и т.д. сменяются в то время "научными категориями" вроде перверсивности, патологии начинают проходить через пол (в качестве источника перверсивности выступает игра наследственности -- "дурная наследственность" - и вырождения). Начиная с XVIII в. намечаются четыре основных пункта пересечения власти и знания: 1) истеризация женского тела, насыщенного сексуальностью, помещенного в семейное пространство, несущего "биоморальную" ответственность за детей; 2) "педагогизация пола ребенка". Получает распространение теория, согласно которой все дети склонны к ранней сексуальной активности; будучи противоестественной, она может иметь нежелательные последствия; начинается война против детского онанизма, не утихающая около двух веков; 3) воспитание ответственности брачных пар за производство потомства и объявление "патогенным" контроля над рождаемостью, например, coitus interruptus; 4) передача перверсивных удовольствий в ведении психиатрии: "сексуальный инстинкт был выделен как билогический и психически автономный после того, как был произведен анализ всевозможных аномалий, которые могут его поразить". (4) Этим четырем пунктам пересечения соответсвуют четыре основных объекта познания: а) женщина-истеричка, б) мастурбирующий ребенок, в) мальтузианская брачная пара, г) перверсивный взрослый.

В-третьих, фактически только в рамках этой констелляции власти -- знания зарождается сексуальность (которую "репрессивная гипотеза" объявляет, напротив, отодвинутой на периферию, выведенной за скобки истории). Сексуальность -- это не "естественная данность", которую власть старается затушевать, а знание -- познать; это - общее название конкретно-исторического механизма, "огромной сети поверхностных отношений", вызывающих к жизни, в частности, четыре указанные фигуры власти -- знания.

В-четвертых, в рамках фукианской периодизации радикально меняется место психоанализа. Фрейд перестает быть Эдипом, разгадавшим тайну пола, тщательно скрывавшуюся "викторианцами". Психоанализ в рамках микрофизики власти дегероизируется, его роль рисуется более скромной. Он определяется как первая нерасистская медицинская стратегия нормализации, порвавшая, наконец, с проблематикой вырождения. Заслуга Фрейда усматривается в том, что он первым восстал против "политических и институциональных последствий системы перверсия/наследственность/вырождение". (5) Вместо "расколдования" пола последнему всего лишь вменяется новый, более щадящий закон.

В-пятых, если "привить" "репрессивную гипотезу" к капиталистическому использованию рабочей силы, мы будем вынуждены предположить максимум контроля за проявлениями пола в низших классах общества. Дело, видимо, обстояло иначе. Самые жесткие техники контроля за "плотью" оформились и с максимальной жестокостью применялись в экономически привилегированных и политически правящих классах. Исповедальность, самоанализ, выражавшийся в скурпулезном отыскивании малейших "вожделений", детальная каталогизация "плотских грехов", -- все эти и другие тонкие процедуры "могли быть доступны лишь небольшим группам". (6) Распространение этих техник на более широкие слои населения -- в методизме Уэсли и в методе покаяния АльфонсадеЛигуори -- было связано с их упрощением и снижением эффективности. "...народные массы долгое время ускользали от этого "сексуального устройства"... маловероятно, чтобы христианская техника плоти играла в этих слоях сколько-нибудь существенную роль. Механизмы сексуализации проникали в них очень медленно." (7) "Медикализовать" эти слои более или менее удалось только к концу XIX века -- и то с помощью медицины и суда.

Но буржуазная семья послужила не просто первой эскпериментальной лабораторией сексуальности: сама сексуальность, по Фуко, изначально и органически буржуазна. Не было ни эпохи сексуальных ограничений, допускаемых "репрессивной концепцией", ни вообще единой сексуальной политики в масштабах всего общества. С историческим подъемом буржуазии связан не отказ от тела и аскетизм, а наоборот, "интенсификация тела", культ здоровья, стремление к увеличению продолжительности жизни. Она, по выражению Фуко, выставила "высокую политическую цену своего тела, своих ощущений, удовольствий, здоровья, выживания". (8)

Возвращаясь к теме инцестуозности буржуазной семьи, Фуко напоминает, что как раз тогда, когда инцест как практика искореняется в бедных слоях общества, психоанализ сосредотачивает свои усилия на том, чтобы выявить его в качестве желания. Так символический Эдип вытесняет реального. Случайно ли, например, то, что открытие "эдипова комплекса" совпало по времени с юридическим оформлением лишения отцовства (соответствующие законы были приняты во Франции в 1889-1898 гг.). Психоанализ зародился в рамках уже работающего сексуального устройства как закрытая терапевтическая практика: те, кто в результате его появления потеряли исключительную привилегию заботиться о своей сексуальности, получают символическую компенсацию: владение методом, позволяющим снимать вытеснение. История сексуального устройства задумана также как археология психоанализа, выступающего в качестве обновления древней техники (также, кстати сказать, нацеленной на снятие вытеснения). Поскольку "репрессивная гипотеза" зародилась внутри действующего механизма сексуальности и была его следствием и продуктом, изменение стреотипов сексуального поведения -- в результате сексуальной революции -- не привело к реализации политических требований, которые сформулировал, в частности, австрийский психоаналитик Вильгельм Райх. Это неудивительно: следствие не может радикально преобразовать собственную причину.

Парадоксальной фукианскую концепцию делает одушевляющее ее стремление "говорить о сексуальности, как если бы пол не существовал". (9) Ее противники недоумевают: Разве механизмы сексуальности, о которых вы пишете, не те же, которые были выявлены на уровне неврозов, формирование "эрогенных зон" и т.д.? Почему же тогда вы упускаете из виду, что было основой сексуальности и что исследовал психоанализ -- сам пол? У вас остаются одни эффекты сексуальности без их опоры и реальной подосновы -- самого пола.

В микрофизике власти место пола достаточно радикально переосмысливается: он перестает быть внешним по отношению к власти, ее Другим. Более того, само это представление сформировалось благодаря конкретным техникам власти: пол -- такой же ее продукт, как и "репрессивная гипотеза". Это -- необходимая иллюзия или, как выразился бы Маркс, превращенная форма. Лишь благодаря растространению сексуального устройства на все новые сферы жизни и его все более "бессознательному" функционированию, постепенно сформировалось представление о том, что кроме тел, органов, соматических и физиологических проявлений есть еще нечто, подчиненное собственным оригинальным законам -- сам пол. Пол в рамках сексуальности играет роль квазипричины, вездесущего смысла (наподобие "мана" и других магических "нулевых означающих"). Через него сексология на уровне воображаемого соединяется с биологией, ничего у этой последней не заимствуя, кроме нескольких туманных аналогий и наскоро пересаженных понятий, зато извлекая по праву соседства гарантию собственной "квазинаучности". В этот самый момент происходит переворачивание действительного отношения, и теперь уже сексуальность, как в кривом зеркале, предстает проявлением пола. В результате сексуальность становится не одним из механизмов власти-знания, а тем, что власть стремится поработить (т.е. вновь появляется возможность мыслить власть в категориях закона и запрета).

Фуко радикально отказывается от этого подхода. Бессмысленно привязывать историю сексуальности к "истине" пола, помещая пол в реальность, а сексуальность -- в область туманных иллюзий. Вместо этого следует показать, в какой исторической зависимости от сексуальности находится сам пол. Ведь именно сексуальность вызвала к жизни понятие пола как спекулятивный элемент, необходимый для ее функционирования: хотя бы поэтому не стоит полагать, что, говоря полу "да", тем самым говорят "нет" власти.

Итак, по своей природе сексуальность отнюдь не чужда власти, более того, она обладает в этом отношении "максимальной инструментальностью", через нее проходит густая сеть властных отношений между мужчинами и женщинами, старшими и младшими, администрацией и населением. Именно из-за ее дисперсности в обществе, делающей ее проявления максимально эффективными и незаметными "невооруженным глазом" одновременно, сексуальность ускользает от любой единой матрицы понимания.

Но что есть власть для Фуко? Он, как в свое время Декарт, вводит четыре правила анализа власти.

1. Правило имманентности. Не считать, что есть некая область сексуальности, по праву подверженная незаинтересованному и свободному научному познанию, область, которую экономические и идеологические требования власти post factum подчинили механизму запрета. Сексуальность конституируется в сферу познания лишь на фоне властных отношений, которые придают ей статус возможного познавательного объекта; власть, в свою очередь, смогла сделать ее своей мишенью потому, что техники знания и процедуры дискурса оказались способны ее оккупировать. Техники знания ни в коем случае не находятся во внешнем отношении к стратегиям власти, даже если каждая из них играет самостоятельную роль и, если они сочленяются друг с другом на основе различия. Следует брать за основу то, что можно назвать "локальными очагами" власти-знания, например, отношения, которые завязываются между исповедующимися и исповедником, верующим и наставником. Различные формы дискурса -- самонаблюдение, допросы, признания, пропускают через себя, подобно непрерывно снующему челноку, формы подчинения и схемы знания. Тело находящегося под наблюдением ребенка, окруженное уже в колыбели, в кроватке, в комнате целым хороводом родственников, кормилиц, слуг, учителей, врачей, обращающих внимание на малейшее проявление его пола, образовало (начиная главным образом с XVIII века) еще один "локальный очаг" власти-знания.

2. Правило постоянных вариаций. Не искать, кто обладает властью в поряке сексуальности (мужчины, взрослые, родители, врачи), а кто ее лишен (женщины, подростки, дети, больные); не искать, кто имеет право знать, а кто насильственно удерживается в невежестве. Но искать схему модификаций, которая заключена в самой игре силовых отношений. "Распределение власти", "присвоение знания" представляют собой не более как мгновенный срез с процесса кумулятивного усиления наиболее сильного элемента (инверсия отношения или спонтанный рост). Отношения власти являются не наличными формами распределения, это -- "матрицы трансформаций". Возникшая в XIX в. вокруг ребенка и его пола констелляция отец-мать-воспитатель-врач была подвержена непрерывным модификациям, постоянным сдвигам, одним из наиболее очевидных результатов которых явилась любопытная инверсия: вначале сексуальность ребенка проблематизовалась в виде отношения, которое устанавливалось непосредственно между врачом и родителями (в форме советов, рекомендаций, как следить за ребенком, угроз в отношении его будущего), а в конечном итоге отношения психиатра и ребенка распространились на область взрослой сексуальности.

3. Правило двойного обусловливания. Ни один "локальный очаг", ни одна "схема трансформации" не могли бы функционировать, если бы через серию последовательных преобразований они, в конченом счете, не вписывались бы в совокупную стратегию. И, наоборот, ни одна стратегия не смогла бы обеспечить глобальный эффект, если бы не опиралась на частные и тонкие отношения, служащие не ее приложениями и следствиями, но опорами и устоями. Между теми и другими нет прерывности -- речь не идет о двух различных уровнях (микроскопическом и макроскопическом) -- но нет и гомогенности (один не является увеличенной или уменьшенной проекцией другого). Вместо этого нужно помыслить себе двойное обусловливание: стратегии -- возможными специфическими тактиками, тактик - стратегической оболочкой, запускающей их в ход. Так, отец семейства не является "представителем" монарха или государства, а эти последние не являются проекциями отца на ином уровне. Семья не воспроизводит общество, а общество, в свою очередь, не имитирует семью. Но семейное устройство -- как раз благодаря тому, что есть в нем отличительного, гетероморфного относительно других механизмов власти -- в эпоху Мальтуса, когда велась борьба за контроль над рождаемостью, за медикализацию пола и психиатризацию его негенитальных форм смогло служить опорой этим большим "маневрам".

4. Правило тактической поливалентности дискурса. То, что говорится о поле, не должно анализироваться как простая проективная поверхность конкретных механизмов власти. Именно через дискурс осуществляется артикуляция власти и знания. Именно по этой причине дискурс должен пониматься как серия прерывных сегментов, тактическая функция которых не является ни единообразной, ни стабильной. Точнее говоря, не нужно воображать себе область дискурса разделенной на зоны допущенного и исключенного, господствующего и угнетенного дискурса, следует видеть в ней множественность дискурсивных элементов, которые могут быть задействованы в разных стратегиях. Это-то распределение и нужно восстановить, со всем тем, чт)о оно в себе заключает: высказанное и скрытое, высказывания требуемые и зарпрещенные,- со всем тем, что оно включает в себя, разного рода вариантами и эффектами (в зависимости от того, кто говорит, его положения в системе власти, институционального контекста, в который он помещен). Восстановить со всеми смещениями и повторным использованием тождественных формул в противоположных целях. О дискурсе -- не более чем о молчании -- можно сказать, что он либо подчинился власти раз и навсегда, либо изначально против нее восстал. Необходимо допустить сложную и подвижную игру, в которой дискурс может быть не просто орудием и эффектом власти, но также препятствием, помехой, точкой сопротивления и исходным пунктом противоположной стратегии. Дискурс пропускает через себя и производит власть, он ее усиливает, но также подтачивает, выставляет напоказ, делает хрупкой, позволяет ее перечеркнуть.

Взлет сексуальности связан с новым, "дисциплинарным" типом власти. В феодальном обществе право предавать смерти и оставлять в живых принадлежало суверену, власть которого осуществлялась как "инстанция взымания, механизм изъятия" (10) Теперь же, напротив, наступает время власти, занятой прежде всего культивацией самой жизни, власти, которая даже свои войны ведет ради жизни. Ее девизом становится не "предавать смерти" и "оставлять в живых" (лозунги старой власти), но "убивать, чтобы жить", "поддерживать жизнь" и "выталкивать в смерть". Наступает эра биовласти, когда царство нормы вытесняет царство закона, превращая жизнь в политический объект и порождая консумеристское нормализаторское общество. Одноврменно с этим процессом, в XIX в., сексуальность становится "шифром" индивидуальности, перекрестком основных стратегий новой власти.

Величайшая познавательная ценность пола для современного западного человека, признается Фуко, будет, вероятно, загадкой для будущего исследователя: "Ирония этого (сексуального - М.Р.) устройства состоит в том, что нас заставляют поверить, что речь при этом (т.е. при распространении этого устройства на все новые сферы жизни - М.Р.) идет о нашем "освобождении"". (11)

Может быть История сексуальности как никакая другая книга проливает свет на телесную подоплеку рыночных механизмов; на дрессировку тел во внеправовых сферах и, главное, на онтологическое бессилие закона перед такими явлениями, на пределы оптики права, которая идеологами обществ этого типа рисуется универсальной. Небезынтересно будет подумать на эти темы и нам, людям общества, готовящегося, не обладая всеми этими тонкими механизмами, присягнуть на евангелии рынка. В отрезвляющем эффекте подобных размышлений можно не сомневаться.

Концепция Фуко критикуется с разных позиций. Так, Юрген Хабермас не разделяет в микрофизике власти стремление ее автора окончательно отделаться от субъекта.