Бенджамен Стерн

ЭЙХМАНН. ЕГО ЖИЗНЬ

К оглавлению сборника

 

Глава первая. Человек, которого преследуют

 

 

Человек ускоряет шаг, попадает на улицу Florida, и чувствует, что может сделать передышку. Если за ним идут преследователи, здесь он заставит их потерять след. По улице Флорида не ездят автомобили, здесь пешеходы движутся потоком; и этот человек, привыкший мастерски изменять внешность, пригибается и идет согнувшись, чтобы преследователи не различили его среди моря людских голов, и прикрывает лысину, которая могла бы выдать его, белой кепкой с козырьком.

Передышка длится недолго, обманчивое успокоение быстро проходит. Снова эта тоска, изнуряющая тоска… В течение двенадцати лет непрерывных побегов и исчезновений в нем выработалось новое чувство – ощущение опасности: что-то вроде красного света  загорается в душе, когда враг начинает преследование. Сейчас он, не оглядываясь назад, плетется вместе с другими пешеходами. Вдруг он чувствует, что ладони взмокли от пота, и это уже серьезный сигнал: такое случалось с ним лишь в крупных переделах. Он нутром ощущает, что нависшая над ним в эти минуты опасность отличается от всех бывших ранее. Его вечная улыбка застывает, превращая лицо в трагическую маску.

Подойдя к высокому зданию книжного магазина «El Ateneo», он останавливается взглянуть на витрины. Смотрит, не видя. Глаза скользят по разноцветным обложкам книг, как вдруг название одной из них огненными молниями пронзает мозг: «Третий Рейх и евреи».

1. Остроумно, – тихо произносит человек и нервически смеется.
2.  
3. Что такое вы находите остроумным, сеньор?
4.  

Человек резко оборачивается. На него глядят синие холодные глаза. Этот взгляд действует на него как внезапное, парализующее потрясение, и волна пота окатывает его. Не отвечая, он входить в «Эль Атенео» и теряется в массе покупающих книги и комиксы. К лифту он подходит как раз вовремя: двери за ним закрываются.

1. Первый этаж. Литература и философия, - объявляет лифтер.
2.  

В «Эль Атенео» семь уровней, и каждый отведен под определенную книжную область.

1. Третий этаж. Технические книги.
2.  

Человек успокаивается. Лифт постепенно освобождается от человеческого груза.

1. Седьмой этаж. Детские книги.
2.  

Дальше – спуск. Человек стискивает в руках свою белую кепку (она тут же становится мокрой от пота) и выходит на седьмом этаже вслед за мамашами с детьми. Отсюда, с центральной площадки, можно охватить взглядом весь магазин, однако смотрящий снизу тоже замечает того, кто стоит у перил или вблизи них. Человек покидает площадку и быстро двигается по проходу между столами и витринами, посматривая на выставленные здесь издания.

– Какую-нибудь книгу для детей, сеньор?

– Да, хотелось бы сделать подарок.

– Мальчик, девочка?

– Если возможно, что-нибудь походящее для всех. – Преследуемый человек, даже не имея намерения делать покупки, думает о своих детях.

Продавец подводит его к витрине, в котором  на зеленом фоне выставлено множество книг к сверкающих обложках.

– Это очень интересное собрание. Можете выбирать среди ста семидесяти томов,  они годятся и мальчикам, и девочкам.

Человек еще не успевает присмотреться к книгам, когда до его слуха доносится шум возвращающего лифта. Но прежде чем двери открылись. он уже скользнул к лестнице. Начиная спуск, он старается остаться незамеченным и следит за теми, кто выходит: ни одного мужчины, только женщины и дети. Он облегченно вздыхает; но вдруг встречается глазами с внимательным и удивленным взглядом продавца. раздвинув губы в принужденной улыбке, человек продолжает спускаться.

Он начеку, он идет медленно, тщательно прощупывая глазами толпу на каждом этаже. Ничего необычного. Следует дальше. Мало-помалу он добирается до первого этажа и уже готов выйти на улицу. Этот человек, исключительно владея собой, не мчится, сломя голову, а, не торопясь, приближается к двери и уже здесь останавливается и внимательно смотрит вокруг. Никто на него не глядит. Голубых, холодных глаз не видно. Быстро и решительно он покидает здание, – и вот уже движется в людском потоке, текущем в сторону улицы Corriontes.

Он торопится. Окружающая его толпа выглядит впечатляюще. Buenos Aires отмечает национальный праздник и стопятидесятилетие независимости; хотя многие жители столицы предпочли отправиться в Mar del Plata играть в рулетку, образовавшуюся пустоту с избытком компенсировали  как множество иностранцев, наводнивших большой город, так и дипломатические представительства, прибывшие в Аргентину из многих стран. От Израиля тоже были присланы представители, и об этом знал убегающий от опасности человек. Быть может, это и стало причиной его повышенной нервной возбужденности.

Быстрый путь пешком ослабил его напряжение. «Возможно, я преувеличил свои страхи?» – спрашивает человек сам себя; но как бы ни хотелось ему ответить утвердительно, критический ум реалиста принуждает его признать, что это не так. Уже несколько дней, как чувство опасности, которое движет его жизнью последние двенадцать лет, сгустилось в безысходный пессимизм. Он всегда вступал в игру, как в спортивную партию, а определенная надежда на успех придавала всем его действиям дерзость. Он любил жизнь и был готов защищать ее до последнего мгновения, однако после памятного дня третьего мая 1945 года, когда Himmler дал ему приказ исчезнуть и  раствориться в Вермахте, он осознавал, что все последующее будет не более чем дополнением, чаевыми к той жизни, которая закончилась с крахом Германии.

Репродукторы наполняют воздух военной музыкой и энергичными патриотическими речами. Глаза преследуемого человека останавливаются, – на него нахлынули воспоминания о блестящих парадах и днях триумфа. Не отдавая себе в этом отчета, он приспосабливает шаг к ритму маршей и изгоняет из мыслей настоящее, отдыхая в давно прошедшем. Так он, не заметив этого, выходит на улицу Ribadeneira. И вдруг, когда он совсем ушел в себя, чувствует, как кто-то трогает его за плечо.

– Сеньор Клементц…

Он в смятении оборачивается и встречает тот же холодный взгляд, в котором ничего невозможно прочесть. Другой человек, с черными, стальными глазами, крепко держит его за плечо.

– Что вам нужно?

– Не пугайтесь, сеньор, Мы хотим поговорить о делах. Не занимаетесь ли вы импортом и экспортом?

Перед преследуемым забрезжил луч надежды.

– Да, я занимаюсь экспортом.

– Поговорим об этом. Мы хотели вывезти…

В этот момент преследуемый человек ощущает легкий укол в руку, за которую его держат. Почти тут же выражение его лица меняется. Яростный оскал загнанного зверя превращается в широкую глуповатую улыбку.

К тротуару подъезжает черный автомобиль.

– Проходите, сеньор Клементц… Отсудим этот вопрос спокойно.

Машина с трудом пробивает себе дорогу в плотном уличном движении. На заднем сиденье находятся оба захватчика и между ними – преследуемый. Спереди сидят еще два человека: один – водитель, а другой, сбоку, внимательно смотри в зеркало заднего обзора.

– Как долго продлится действие наркотика? – спрашивает один из неизвестных.

– Что-то около получаса. У меня была самая легкая доза.

Автомобиль удаляется от шумного центра и по малолюдным улочкам движется к окраине большого Буэнос-Айреса.

– Кажется, никто ничего не заметил.

– Все вышло, как было задумано.

Сидящий рядом с водителем человек, по-видимому, был главным. Он долго вглядывается в задержанного.

– Действительно, вы удачно окрестили его: «лицо ребенка». Под воздействием наркотика проступили характерные для него инфантильные черты.

Люди, между которыми сидит задержанный, бросают на него недоброжелательные взгляды.. Да, несмотря на пятьдесят четыре года, в лице сохранились полудетские черты. Они подозревают, что лицо сидящего возле них человека было изменено с помощью пластической хирургии, но тем не менее уверены, что знают его имя. Для них в этом нет ни малейшего сомнения.

Машина добирается до предместья Vicente Lopez и замедляет ход. Водитель держится определенного направления. Перед железной решеткой автомобиль на миг останавливается. Кто-то ждал их, потому что та немедленно распахивается. Автомобиль въезжает во двор фабрики по изготовлению красителей. Перед ними открываются следующие ворота, и он бесшумно проникает внутрь складского помещения. Ворота захлопываются.

Тишину в машине захватчиков нарушает голос:

– Сюда, сеньор Клементц .

Задержанный, радостно улыбаясь, выходит. Идет своими ногами, но как автомат, позволяя направлять себя. Таким образом все пересекают несколько коридоров и попадают в кабинет, где за столом их ожидает человек.

Сидящий за столом смотрит на арестованного.

– Несомненно. Это он, – шепчет сидящий за столом. Затем обращается к вошедшим: – Препятствия были?

– Все хорошо.

– Посадите его; подождем, пока он придет в себя.

Некоторые из находящихся в комнате закуривают, и в воздухе поплыли струи дыма. Все молчат. С лица задержанного исчезает улыбка, но оно остается безучастны; взгляд словно устремлен в невидимую точку вдали. По знаку председательствующего кто-то подходит к арестованному и внимательно всматривается в его глаза.

– Еще немного, и он будет в порядке.

И вот взгляд стал осмысленным, на лицо легла тень тревоги: к задержанному постепенно возвращалось осознание своей личности. Неожиданно он резко вскакивает.

– Что происходит? – кричит он.

Два охранника заламывают ему руки. Никто не отвечает на вопрос. Маленький кабинет словно превращается в трибунал.

Председательствующий поднимает на ноги.

Все встают.

– Вы – Карл Адольф Эйхманн?

Задержанный глядит вокруг дикими глазами и молчит. Но задавший вопрос человек будто и не ждет ответа.

– Я – Симон Визенталь. Девяносто членов моего рода погибло под пытками и в газовых камерах. Я, именем государства Израиль и судьи Иегуды Галеви, предъявляю вам обвинение в уничтожении шести миллионов евреев. Вы арестованы.

В этот момент наручники защелкиваются на запястьях Карла Адольфа Эйхманна, изобретателя газовых камер и руководителя плана тотального уничтожения иудейской расы.

 

Глава вторая. Первый день заключения

 

 

Полумрак комнаты способствовал сосредоточенной работе мысли. Эйхманн, «лицо ребенка», сидел в наручниках на стуле; от наручников отходила цепь с висячим замком, закрепленная на радиаторе отопления. Эйхманн не знал, как давно находится здесь, – часы текли неуловимо, и он утратил чувство времени.

Предчувствие Эйхманна не обмануло его. В конце концов, неизбежное случилось. Двенадцать лет он убегал; теперь бежать уже больше не удастся, и в этой определенности было даже облегчение. Не сама смерть волновала его, но – много ли убудут его мучить? Римляне говорили, что настоящая жизнь заканчивается к сорока годам. Если так, то он прожил четырнадцать лишних лет. Он родился в Золингене 19 марта 1906 года и уже достиг 54-летнего возраста. Что еще могла бы предложить ему жизнь? Конечно, ничего, что было бы так же прекрасно и грандиозно, как ранее прожитое им. Уже давно была потеряна надежда на новый конфликт – между Россией и Соединенным Штатами, – ведь это было бы, в своем роде, единственной возможностью восстановить былое могущество. Теперь все сводилось к вопросу о быстрой смерти. Если смерть наступит безболезненно, то его жизнь сможет считаться интересной и достойной  быть прожитой.

Сильно тревожило молчание арестовавших его людей. Подумать только, они хотели бы придать его аресту видимость законности! Смешные люди! Эти евреи все-таки изрядные дураки. Какая жалость, что ему не хватило времени покончить со всеми ними!

Симон Визенталь? Он вспомнил, кто это. Человек, который поклялся посвятить свою жизнь преследованию и поимке сумевших бежать нацистов. Да, еврея м надолго хватит работы! Они шли по его следу, но и он находился в курсе действий своих врагов; существовали не только еврейские организации, экс-нацисты тоже были хорошо организованы, и связи их работали превосходно. Однажды его известили, что некий Симон Визенталь поселился в Линце, где пребывала семья Эйхманна, и начал розыски. Должно быть, в рубашке родился этот Визенталь: весь род уничтожен, а он жив; к тому же сейчас – триумф, арест самого Эйхманна! Вот ведь игра судьбы!

Если смерть наступит быстро, это будет поразительно. Имеет смысл подумать о самоубийстве. Наверняка его будут допрашивать, а в представлении Эйхманна допрос и пытка сливались в единое целое. Но он был прочно прикован к радиатору и не мог свободно двигаться, к тому же из угла комнаты за ним наблюдал человек. Этот мужчина то и  дело поглядывал на него и курил сигарету за сигаретой. Он был одним из агентов Визенталя – тот самый человек с голубыми холодными глазами, который говорил с Эйхманном в книжном магазине «Эль Атенео» и позже, на улице Рибаденейра. Эйхманн попытался завязать с ним разговор:

– Вы говорили, что жкспортируете определенные товары…

Синие холодные глаза неожиданно пронзительно взглянули на него.

– Да… вас. Мы должны вывезти вас в Израиль и передать в Ведомство военных преступлений. Ведь вы же специалист по перемещению людей. Без сомнения, вы поможете нам своим ценным сотрудничеством.

Скрытый смысл этих слова пробудил в душе Эйхманна целый мир воспоминаний: сотни и сотни отлично организованных эшелонов, пунктуально прибывающих в лагеря уничтожения Аушвица, чтобы питать ненасытные газовые камеры.

– Все, что в моих силах, – пожалуйста.

Разговор не получался.

– Должно быть, вы давно знаете обо мне.

– Да, я видел вас в сорок второму году.

– И вы меня узнали? Ну, вы хороший физиономист. А я-то думал, что стал неузнаваемым… Во всяком случае,  лицо у меня изменилось…

– Но зловоние миллионов трупов неотделимо от вашей особы, им пропитана каждая клетка вашего тела, поэтому я и сейчас, находясь возле вас, чувствую все отвратительные запахи Аушвица. Там я увидел вас впервые. Мы, колонна недочеловеков, иудейские парии, возвращались с работы, умирая от голода и усталости. Шел дождь; наши деревянные башмаки увязали в грязи, и каждый шаг давался мучительно. А вы, прибыв для инспекции, расположились на помосте в окружении начальника лагеря Рудольфа Гёсса и его агентов, и глядели на парад славной колонны. Капо подбадривали нас ударами дубинок и укусами собак, чтобы мы шагали в такт военной музыке, а такт бодрым маршам, а также пели ваши ненавистные гимны, вроде «Arbeit macht froi» («Работа делает свободным»).

Человек замолчал. От возбуждения и ненависти у него перехватило горло, но он неукоснительно держался полученных указаний. Они, иудеи, не убийцы и не уголовники наподобие нацистов: они цивилизованные люди и будут творить правосудие перед лицом мира. Эйхманну будут предоставлены все возможности объясняться и защищаться, пусть даже его процесс станет столь же затяжным, как процесс Карла Чессмана, казненного в первых числах этого мая.

В мозгу Эйхманна всплыли приведенные охранником факты, но в совсем другой эмоциональной окраске. Он видел себя, победоносно возвышающегося на помосте, облаченного в безупречно сшитый мундир полковника СС, – человека, приказы которого исполняются со всей возможной поспешностью, которым восхищаются, которому завидуют. Он – типичный представитель народа-победителя. У его ног – отбросы той гнилой нации, которую человечество на протяжении веков мечтало уничтожить. А он имеет превосходный план достижения этой мечты! Он проходил специальное обучение в Палестине, узнал еврейскую душу. Как обидно было проиграть войну! Если бы она была выиграна, то после уничтожения всех евреев в Европе началась бы доставка в лагеря всех остальных. Можно было бы устранить всех евреев!

Голос охранника снова прозвучал в полумраке помещения:

– Затем полковник Карл Адольф Эйхманн удостоил своим присутствием «селекцию» в стаде, обреченном на заклание…

– Но вы же спаслись…

– Прежде чем принести последнюю жертву, полагалось принести посильную пользу; но в тот самый вечер умерли мои родители, задохнувшись в газовой камере.

Его родители!.. Эти иудейские собаки всегда придавали большую важность семейным узам. До глупости почитают своих стариков, терпят дурацкие выходки высохших раввинов. Его родители! Эйхманн тоже вспомнил своего отца в Линце. У него была лавка по продаже электроприборов и аппаратуры. Каждый вечер отец читал им Библию, «книгу книг», что, однако, не спасло его от разорения во времена инфляционного кризиса 1925 года в Австрии.

Но похоже, мало толку вытаскивать на разговор этого строптивого еврея; лучше сосредоточиться на собственных размышлениях и подготовить себя к тому, чтобы принять смерть достойно.

Первой пришедшей ему на ум мыслью было: каким образом они думают переправить его в Израиль. Эйхманн про себя улыбнулся. В течение всей своей жизни он с бюрократическим уважением относился к установленным порядкам, и теперь предвидел возможные конфликты. Согласится ли Аргентина выдать его? А если сложится иначе, и его тайно вывезут из приютившей страны, какие последствия дипломатического характера повлечет это за собой? Несомненно, евреи хотят устроить свой Нюрнберг. Бойкая нация задумала раскрутить большое дело в расчете на международный резонанс. Но евреи забыли об одном: мир их по-прежнему ненавидит, и то, что начал Насер и продолжили обе Германии, вызовет град протестов. Возможно, вмешается ООН. Эйхманн снова улыбнулся. Это может стать забавным!

Существовал, однако, вопрос, не столько воображаемый, сколько реальный. «Я всегда стараюсь видеть вещи такими, как они есть, а не такими, как бы мне хотелось», – говорил фюрер в «Майн кампф». То, каким образом сложились обстоятельства на данный момент заставляло Эйхманна в первую очередь подумать о смерти: разумеется, не о смерти в понятии какого-нибудь ничтожного еврея, а о свободном и мужественном уходе из жизни арийца.

Эйхманн был уверен, что захватившие его люди надеются увидеть, как он испуган, повергнут, дрожит от ужаса. В этом они заблуждаются. Задолго до сегодняшних событий, в других критических обстоятельствах Эйхманн сказал: «Если меня придут убивать, умру смеясь, потому что факт отправки на тот свет миллионов евреев доставляет мне величайшее удовлетворение».

В коридоре раздались шаги. Дверь приоткрылась. Кто-то рассматривал его. Сноп света от фонаря высветил Эйхманна целиком, оставляя в темноте самих смотревших.

– Это он, – прошептал голос.

– Святой Боже, – отозвался другой. – Великий Инквизитор!

– Каким пыткам надо было бы его подвергнуть, чтобы он смог искупить свои преступления?

Эйхманн содрогнулся.

– Умри он тысячу раз, и то не заплатил бы долга; лучше дать ему наговориться и объясниться, пусть мир узнает всю безмерность его преступлений и получит урок, чтобы новый Эйхманн никогда не смог бы больше повториться.

Эйхманн вздохнул. Ну не идиоты ли! Свет исчез; дверь закрылась, воцарилась тишина. Однако вскоре послышалось чье-то шумное приближение, и вот дверь с грохотом распахнулась.

– Сейчас моя очередь.

Так приказал охраннику новоприбывший. Он не был похож на израильтянина: массивный, сильный, очень загорелый, с широким лицом, удлиненным начинающейся лысиной. Внешне он очень отличался от всех, кто нес охрану пленника до сих пор.

– Доброй ночи, – только и сказал человек с голубыми глазами. И ушел.

Новый охранник зажег свисавшую с потолка лампу и тщательно исследовал комнату.

Подойдя вплотную к узнику, он остановился и с видимым удовлетворением стал рассматривать его, стиснув при этом зубы.

– Мерзкая тухлятина! Если бы только от меня зависело… – глаза его сверкнули, но он сдержался. Были приказы, и он уважал их. – Держи, сверхчеловек. Твой ужин.

Эйхманн никак не отреагировал на то, что предлагал ему новый охранник.

– Уже ночь?

– Черный хлеб и копченая колбаса.

– У меня нет аппетита.

– А был бы, будь это твоей единственной едой за весь рабочий день, который начинается в четыре утра. Небось, проголодался бы за шестнадцать часов работы. Но конечно! Ты же не был в Аушвице и не знаешь таких вещей.

– Как… И вы тоже были в Аушвице? Здесь все, похоже, были в Аушвице. У меня складывается впечатление, что Гесс упустил все самое лучшее.

Охранник, не в силах более сдерживаться, яростно бросился на узника. Короткий бесшумный удар, поистине мастерский, направленный в шею, заставил Эйхманна почувствовать резкую боль по всему позвоночнику.

– Свинья! Здесь с тебя собьют спесь. Гарантирую тебе: узнаешь многое, о чем и не подозреваешь.

– А куда я мог бы справить малую нужду?

В свою свиную тушу. Пока я буду сторожем, ты или будешь теперь, или лопнешь. Поскольку я не могу предложить тебе отхожие места Аушвица, то потерпишь. Если бы можно было протащить тебя по вонючей грязи, через зараженные бараки, в глубину лагеря и бросить тебя в зловонную канаву, в которую нас принуждали испражняться всех разом, спина к спине, растаптывая тем самым наше человеческое достоинство, – тогда ты получил бы возможность облегчиться. Но здесь мы среди людей, а не среди нацистов, поэтому – потерпишь!

Эйхманн с безразличием расправил плечи; боль от удара он ощущал во всем теле. Этот субъект не походит на еврея… Он кого-то напоминает. Точно. В Пражском центре еврейской эмиграции был ординарец, похожий на этого человека. Да. Так вот оно что! Кстати сказать, он был доверенным лицом Гейдриха, а с ним приходилось держаться весьма предупредительно.

 

Охранник выключил свет и зажег сигарету. Начиналась ночь. Эйхманн страшился ночей, даже больше того – ненавидел. В течение двенадцати лет скитаний ночи не часто были его союзницами. Он предпочитал жить, а главное, действовать при свете дня. Когда сон бежал от него, проблемы, днем просто существовавшие, ночью разрастались. Всю свою напряженную жизнь он привык сильно злоупотреблять снотворными, и сейчас тоже начинал в них нуждаться, хотя взять их было неоткуда.

В ночной тиши мужество постепенно покидало его, а масса образов будоражила мозг. Некоторые из них – жена, дети – навевали тоску.

Эйхманн был человеком очень организованным, всегда слыл педантом, и в самых невероятных положениях не терял своей бюрократической закваски.

В любой сложной ситуации самое главное – избежать худшего варианта. Что могло быть самым плохим в данных обстоятельствах? Конечно, смерть среди пыток, допросов, страданий. Смерть не пугала его, пугали мучения. Самое разумное для обретения душевного покоя – найти способ самоубийства.

Мысль о расставании с жизнью была для него не нова. С тех пор, как он вошел в Партию и начал заниматься рискованными миссиями, смерть обрела для него реальность, – хотя он и не был готов к ней так, как Гиммлер, Гейдрих, Кальтенбруннер и другие, всегда носившие с собой капсулу с цианидом, которая гарантировала уход из жизни в нужный момент. Но он не однажды рассматривал такую возможную необходимость.

Его первое знакомство с самоубийством состоялось в далекие времена детства в Золингене. Однажды утром по пути в школу он заметил необычную суматоху в своем районе: старый часовщик Куртц покончил с собой.

– Покончил с собой, мама?

– Так говорится о том, кто привязал курок охотничьего ружья к большому пальцу ноги и таким образом выстрелил себе под подбородок.

Это впечатление детства преследовало его всю жизнь, и возможно, оно и стало причиной его отвращения к самоубийству с помощью огнестрельного оружия. Ему представлялся снесенный череп старого часовщика Куртца, и это выглядело ужасно неэстетично. Эйхманн, всегда страдавший тщеславием, не мог не думать о своем внешнем виде после смерти. Это и вправду было единственное, что заботило его в вопросе о самоубийстве: стать объектом для любопытства и обсуждения со стороны еще живущих людей. К этому также присоединялись детские впечатления, потому что он помнил, какими комментариями сопровождалась смерть часовщика.

Его семья была верующей, верующим в те времена был и мальчик Адольф Эйхманн. Все полагали, что самоубийца отправится в ад без надежды на спасение; Эйхманну вспомнился стыд и ужас внуков старого Куртца, когда им в школе с уверенностью доказывали, что их дедушка будет гореть в преисподней.

Для него лучшим способом покончить с собой, пожалуй, был бы такой, который не оставляет следов: полное уничтожение. Ему пришло на память когда-то услышанная об одном древнем философе история, как тот совершил самоубийство, бросившись в кратер Этны. Это хороший способ, только трудно всегда его иметь под рукой. Не так плохо покончил с собой и внук Файерстоуна, бросившийся с крыши отеля высотой в двадцать этажей.

Из всех способов расстаться с жизнью ему больше всего импонировал этот – броситься с большой высоты; отсюда и его симпатия к авиации. Когда ему удалось скрыться после разгрома Германии, он сменил мундир полковника СС на форму лейтенанта Люфтваффе. Выкинуться из самолете – вот что казалось ему полным уничтожением. И этот способ в принципе был осуществим, ведь для переправки его в Израиль, несомненно, воспользуются самолетом, он только должен не пропустить момент малейшей оплошности своих тюремщиков.

Медленно текли ночные часы, но Эйхманну даже удалось заснуть после того, как он пришел к успокоительным умозаключениям.

Иудеи схватили его. Акция «Братства против врагов Израиля» увенчалась большим спехом. Его намереваются отвезти в Израиль и судить. Если такое удастся, возникнут благоприятные для него дипломатические осложнения.

Действия сидевшего напротив охранника с жестким лицом указывали на то, что имеется вполне определенный приказ не причинять ему физического вреда, – вполне очевидно, не будь подобных распоряжений, этот субъект живо разделался бы с ним.

Не исключена также возможность, что попытка освободить его последует со стороны нацистских организаций Аргентины, Уругвая и Парагвая. Его друзья из «Мерседес-Бенц» скоро забью тревогу, да и жена тоже разовьет бурную деятельность.

Итак, перспектива не была совсем уж мрачной; можно глядеть в будущее с некоторой долей оптимизма, имея в виду, что на худой конец всегда остается возможность уйти туда, откуда его никто не сможет достать.

Почему Адольф Эйхманн, человек педантичный, бюрократ, мог погрузиться в сновидение.

 

Глава третья. Эйхманн идет навстречу требованиям тюремщиков

 

Был уже день, когда сторож сменился. Эйхманн хорошо поспал два-три часа, и хотя необходимость сдерживать желания помочиться причиняла ему беспокойство и нарушала сон, он не хотел унижаться перед охранником; он рассчитывал на смену караула, и вот наконец новый страж здесь.

Только что подошедший человек был суров. Он даже не поздоровался. Большеносый, с беретом на голове, он был вооружен автоматом и держал его на виду.

– Мне нужно в ванную комнату, – сказал ему Эйхманн, как только прежний охранник вышел.

Но этот человек, словно ничего не слыша, окинул взглядом комнату, заметил сковывающие узника наручники, вынул ключ и отомкнул замок, приковывавший цепь к радиатору. Ни слова не говоря, он резко дернул за цепь, тем самым давая понять Эйхманну, что можно двигаться.

Они вышли в коридор. Здесь двое человек несли охрану. Эйхманн и не подозревал о присутствии стольких тюремщиков, хотя, скорее всего, этот факт был причиной относительно сдержанности в обращении его ночного охранника. Молчаливый стражник повел его в глубь коридора, где находилась ванная комната. Он ослабил цепь, взял в руку автомат и жестом указал на уборную. Наручники не помешали Эйхманну благополучно справиться со своими нуждами.

Так и не разомкнув губ, охранник снова повел его по коридору, но вместо того, чтобы доставить Эйхманна в комнату, из которой они оба вышли, привел его в какой-то кабинет. Там ожидал другой человек, велевший Эйхманну сесть на металлический стул возле стола из железа и алюминия.

На щиколотки ему надели металлические кольца с цепями, отходившими к радиатору.

Произведя эти приготовления в полной тишине, человек вышел и скоро вернулся с юношей, одетым в черное, с глубокими глазами и с прозрачным лицом, на котором сквозь кожу проступали вены.

Охранник впервые заговорил:

– Встаньте.

Эйхманн повиновался.

Теперь говорил бледный молодой человек:

– Задержанный Адольф Эйхманн, в свей время вас будут судить за преступления, совершенные против народа Израиля. Вам предоставят адвоката защиты, вы будете располагать всем, на что имеет право обвиняемый в цивилизованном обществе. В ожидании суда вам следует изложить на этих листах бумаги, лежащих на столе. Свой curriculum vitae. Нам нужен подробный рассказ об основных событиях вашей жизни, а в особенности описание мест, где вы останавливались, и людей, с которыми общались после своего побега из лагеря Альт Альзее. Снимите с него наручники.

– А если я откажусь писать?

С него сняли наручники, оставив только оковы на ногах. Молодой человек в черном не ответил на вопрос.

– Здесь вы найдете книги, которые помогут вам вспоминать.

Затем он повернулся спиной и вышел.

– Садитесь, – громко произнес охранник, когда они остались одни.

Сам он тоже сел в другом углу кабинета, лицом к столу, за которым находился Эйхманн. Охранник сжал в руке автомат и не спускал глаз с подопечного.

Эйхманн, сидя перед книгами, листами бумаги и шариковой ручкой, некоторое время осмысливал происходящее. Эти иудеи производят впечатление детей, пытающихся играть во взрослых. Все эти церемонии – уже чересчур. Он почувствовал настоящее наслаждение от того, что руки свободны, что можно ими действовать, и потянулся к книгам.

– Фу! – пробормотал он. – Какая гадость! Сплошь еврейские книги: «Последний праведник», «Третий Рейх и евреи», «Двадцать месяцев в Аушвице», «Концентрационные лагеря»…

Одна из книг его заинтересовала: «Я, иудей по происхождению и католик по вероисповеданию».

«Жалкая смесь», – подумал Эйхманн и принялся за чтение.

 

«– Как, теперь еще и мальчик семьи Путейка? Да он был силен как дуб!

– Потому и продержался два месяца. Вчера они получили телеграмму с извещением о его смерти.

– А сказано, от чего он умер?

– Нет, немецкие свиньи никогда об этом не говорят.

Голоса удалились, и он не мог больше следить за беседой двух акушерок. Но я и так знал, о чем они говорили. Почти все обрывки разговоров, долетавшие сюда ко мне, касались одного и того же. Немцы увозили мужчин и женщин, прежде всего мужчин; никто не знал, куда точно их отправляют, хотя ходили слухи, что пунктом назначения для них был концентрационный лагерь Аушвиц.

Голоса снова приблизились.

– Я не думала, что немцы их убивают. Пусть они евреи, но можно же заставить их работать.

– Мой муж говорит то же самое. Он думает, что евреев объявляют умершими, чтобы никто не занимался розысками их местонахождения, а на самом деле немцы отправляют их на работы в каком-нибудь уголке мира. Говорят, их используют на производстве газов, а это очень опасная работа.

Две акушерки убирали каменный дворик под открытым небом между старыми облупившимися постройками, битком набитыми сотнями несчастных и истощенных людей из предместий Варшавы. Этот вечно грязный двор составлял весь мой мир, но я даже не мог увидеть его; я был связан с ним через широкую водосточную трубу, спускавшуюся мимо моего убежища во двор и обрывавшуюся в полутора метрах над землей. В трубе я сделал отверстие и, пользуясь им как телефоном, слышал многие разговоры, которые вели люди во дворе, следил за криками игравших детей и часто возникающими ссорами соседей, раздраженных скверной жизнью тех военных дней.

Я провел уже два месяца взаперти на чердаке третьего этажа, почти все время впотьмах, чутко прислушиваясь к звукам во дворе – только по ним я мог бы догадаться о появлении тех, кто идет меня схватить.

Родители мои уже были высланы. Куда? Никто не знал. В один из дней массовой облавы их, как евреев, увезли в грузовиках навстречу неизвестности. Гораздо позже я узнал, что судьбой их стала смерть в газовых камерах концлагеря Аушвиц.

Мои родители были иудеями по рождению и религии; я, разумеется, был евреем по происхождению, но католиком по вере, – более того, я обучался в семинарии Салезианского Общества, чтобы стать впоследствии священником. Когда немцы оккупировали Польшу, меня не было дома, я находился в деревенской усадьбе и усердно готовился к экзаменам.

Поначалу казалось, что нас ничто не коснется; кардинал Гланд, глава Польской Церкви, также принадлежащий к Салезианской Конгрегации, даже получил от завоевателей видимость гарантий; но когда охота на евреев развернулась по-настоящему, я понял (и это поняли мои наставники), что меня ничто не может спасти. В деревне жить стало опасней, чем в столице, и я отправился в Варшаву, где по рекомендации попал в одну скромную семью, спрятавшую и кормившую меня.

– Я не думаю., чтобы у нацистов имелось хоть на капельку стыда, но они не дураки… – Голос, доносившийся до меня сейчас, принадлежал мастеру по ремонту обуви Николасу. – Зачем они будут убивать людей, которые могут принести им пользу? Увозятся и врачи, и инженеры, и архитекторы… Наверняка они где-нибудь трудятся.

Ему возразил женский голос:

– А телеграммы с извещениями о смерти?

– Должно быть, это организационный нацистский трюк. Немцы хорошо разбираются в вопросах организации.

Башмачник Николас отстаивал мнение людей, в чьем мозгу не укладывался тот факт, что немцы решились на тотальное уничтожение евреев; эти люди думали, что немцы должны были бы сохранить евреям жизнь, хотя бы из чистого эгоизма стараясь выжать из них всю пользу».

 

Эйхманн отодвинул книгу. Ему никак не удавалось сосредоточиться. Каждое слово, каждое суждение вызывал в нем воспоминание… «…когда охота на евреев развернулась по-настоящему», говорит книга. Эйхманн отлично помнил этот момент, и какие фазы решения еврейского вопроса предшествовали ему.

Для великой немецкой нации решение еврейской проблемы было не простым, и мысль об уничтожении появилась не сразу. Гиммлер, Гейдрих и сам Эйхманн поначалу организовали массовые выселения. Через отделения в Праге и Вене, подчиненные отделу IV-AВ Центрального ведомства безопасности Рейха, велся вывоз за границу по нескольку сот тысяч евреев ежемесячно, однако вскоре мир перестал принимать их. Северная Америка первая закрыла дверь для въезда, и другие страны сделали то жэе самое; даже Палестина быстро ощутила себя перенасыщенной ими.

Тогда возник Мадагаскарский план. Всерьез задумывалось собрать на Мадагаскаре всю злокозненную расу. Но из-за возникших всякого рода трудностей немцы были вынуждены забросить проект. Транспорт, корабли, силы и люди, задействованные для доведения Мадагаскарского плана до конца, оказались недостаточными и несостоятельными.

После этого появился идея сконцентрировать всех евреев в Польше, дать этой нации автономию и оцепить ее войсками с тем, чтобы еврейская зараза не могла бы распространяться на другие страны. В то время разработкой вопроса занимался доктор Ганс Франк, не без претензии на артистизм, основавший в Варшаве, Кракове и других польских городах образцовые ghetto.

Мир, осудивший немца за убийство евреев, – думал Эйхманн, – должен поразмышлять над этими различными периодами. К «окончательному решению», то есть к охоте и уничтожению, прибегли как к последнему и единственному выходу.  Начиная с библейских времен, мир терпеть не мог иудеев. Их ненавидели, оскорбляли, гнали и никак не могли совсем освободиться от них; но немцы Третьего Рейха, провидевшие назначение людских судеб в вечности, своим «окончательным решением», иначе говоря, уничтожением еврейской расы взялись за исполнение лелеемой на протяжении веков мечты человечества. Они претворяли это решение в жизнь простыми, научными средствами, чуть ли не без ненависти; например, сам он, Адольф Эйхманн, главный исполнитель этого плана, никогда даже не вынул пистолета из кобуры, чтобы пристрелить еврея, никогда не снял перчатки, чтобы надавать израильтянину пощечин. И Розенберг, который своими литературными трудами питал и направлял ненависть против иудейского народа, сам лично был неспособен причинить хотя бы малейший вред той еврейской нечисти, чье уничтожение провозглашал.

Но, однако, самым разумным будет ублаготворить тюремщиков и выполнить их требование, вместо того чтобы предаваться отвлеченным рассуждениям. Эйхманн взял шариковую ручку и написал:

«Мое имя – Карл Адольф Эйхманн, я родился в Золингене 19 марта 1906 года, принадлежу к арийской расе и великому германскому Рейху.

Ни в детстве, ни в ранней юности важных событий не было; моя настоящая жизнь началась, когда я, с целью способствовать спасению Германии, вступил в 1931 году в ряды великой нацистской партии, под порядковым номером 899895, а также, когда много позже вошел в корпус избранных – в СС…»

 

Глава четвертая. Грандиозный побег

 

В утверждении Эйхманна о том, что его настоящая жизнь началась со вступления в ряды формирующейся нацистской Партии, не было преувеличением. До этого события ничто не имело особого значения, разве только могло представлять чисто литературный интерес в форме романтического воспоминания; но, однажды отмеченное печатью партийности, существование Эйхманна обрело смысл, великая идея всецело овладела его душой, страстное желание возвыситься над другими и выдвинуться – все это сделало жизнь достойной того, чтобы ее прожить.

Есть большая разница между работой в одиночку и работой по созданию многочисленной и могущественной партии: одно дело – добиваться увеличения денежных средств, используя свои буржуазно-коммерческие способности,, и совсем другое – сотрудничать в претворении в жизнь грандиозного замысла, выгоды и преимущества которого можно оценить пока что лишь приблизительно. Когда Эйхманн помогал отцу в его торговле электроприборами или когда штудировал основы инженерии, то занимался – думалось ему – работой одиночки, мелкой по размаху и лишенной перспективы; напротив, в порученных ему Партией делах чувствовались всемирный масштаб и истинное величие.

С ностальгической гордостью Эйхманн вспоминал свой первый триумф, выделивший его среди товарищей по выпуску. В конкурсе молодых студентов была отмечена именно его работа, оригинальная для представителя нацистской молодежи; партия даже удостоила этот труд чести быть изданным в форме книги, а самому Эйхманну в качестве премии предложили путешествие по Греции, Малой Азии и Палестине. Великая Греция, полная чудес…Но чем действительно крупным была отмечена его поездка, так это непосредственным знакомство с иудейским миром. В молодом Эйхманне тотчас возник большой интерес к народу Израиля, к тяготению евреев к национальному единству, к их обычаям, к биологическому складу, и этот интерес распространился также на ближайших врагов иудеев – арабов. Той эпохе принадлежат его первые контакты с Великим Муфтием Иерусалима, который стал личным другом Эйхманна.

Воспоминание об особе Великого Муфтия воскресило в уме Эйхманна далекие события. Он улыбнулся.

Союзники, а также евреи полагали, что после побега из лагеря военнопленных Альт Альзее он нашел убежище в какой-либо арабской стране. Эйхманн снова улыбнулся. Само преследователи способствовали распространению этого мнения, чтобы скрыть свою неповоротливость и оправдать неудачу. Искали его безрезультатно, даже приблизительно не зная, где он. «…В особенности описание мест, где вы останавливались, и людей, с которыми общались после своего побега…» Это их больное место. Естественно, это их интересует, – наверняка преследователи до сих пор так ничего и не узнали о том периоде его жизни.

Эйхманн тешился тщеславием от сознания, что только любовь к жене Веронике и детям Дитеру, Хорсту и Клаусу погубила его. Не будь он так привязан к семье, и сейчас был бы на свободе: ведь преследователи лишь тогда напали на его след, когда он, осев в Аргентине, устроил так, чтобы жена и дети смогли покинуть Линц и соединиться с ним. Были предприняты все предосторожности, однако Симон Визенталь, польский еврей, обосновался в Линце с единственной целью – наблюдать за его домашними, – тотчас забил тревогу. Он, Эйхманн, отдавал себе отчет о размерах опасности, но и тогда, и сейчас считал: имело смысл идти на риск. Он нуждался в близких, ему очень хотелось иметь их рядом с собой. По мере того, как силы молодости истощались и начиналась зрелость, он все более ощущал потребность быть со своими детьми, – что его и погубило. Однако осталось тайной, где он был, с кем общался, что делал прежде, чем оказался, можно сказать, всецело во власти своих врагов.

 

Война проиграна, и после отданного Гиммлером приказа о роспуске СС, расставании и внедрении в другие структуры всех членов СС, особенно всех руководителей, Эйхманн был включен в состав отряда Люфтваффе; отряд вскоре попал в плен и был интернирован в лагерь. Не вызвав подозрений, Эйхманн провел там два месяца, – достаточное время для того, чтобы он и трое его друзей задумали, подготовили и осуществили свой побег.

Очевидным доказательством хорошей проработки плана стал тот факт, что Секретная служба союзников так навсегда и осталась в неведении о дальнейшей судьбе четырех беглецов. Те разошлись на все четыре стороны, а все шпионские службы потерпели неудачу в поисках следов. Эйхманн почувствовал глубокое удовлетворение при столь приятном воспоминании.

Его самого искали на севере Германии и объявили тревогу во всех северных странах, а в это время он, здоровый и невредимый, направлялся к Гейдельбергу.

Пришло ему на память и охватившее его сумасшедшее волнение, когда, проспав почти без перерыв 24 часа, он услышал, как пальцы дружеской руки стучатся в дверь его комнаты. Взвились оконные шторы, и он во всей полноте ощутил реальность происходящего при виде широко раскинувшихся виноградников Гейдельберга. После сытного завтрака он отправился устанавливать намеченный заранее контакт со связником. Чтобы встретиться с ним, следовало явиться в Rathaus, потому что оказывавший ему покровительство человек был значительной персоной и пользовался доверием у союзников, – он состоял в комиссии, которая занималась снабжением города. Консисторские здания, заполненные людьми а североамериканских мундирах, не устрашили Эйхманна, а только наполнили его душу печалью. Но война была проиграна, и ничего другого, как смириться, не оставалось.

Покинув здания консистории, Эйхманн вышел на улицу и не смог поборот искушения насладиться гейдельбергским солнцем. Неторопливой походкой он направился к берегу реки, откуда открывался чудесный пейзаж с готическими башнями и старыми черепичными крышами, придававшими этому столь типичному немецкому городу обаяние средневековья. Эйхманн шел и думал, что в этом месте, овеянном многовековой историей и преданием, где произошло столько разнообразных и противоречивых событий, скрыт один из краеугольных камней цивилизации и высокой рыцарственности германского духа, сокрыт основополагающий камень, с которого грядущие поколения снова примутся за строительство… Ему почудилось даже, что в воздухе чувствуется витание первозданных пробуждающихся сил, течение таинственных и неистощимых божественных энергий.

Однако сейчас следовало действовать без промедления, а не предаваться философским раздумьям, – ведь Гейдельберг не мог считаться для него надежным местом. В точно назначенное время он прибыл, как ему было приказано, в лавку часовщика, где среди сердечных «mein Herr» и бокалов восхитительного вина «Liebfraimilch», его подготовили ко второй части побега. Ему предстояло двигаться через Остероде, Гарцбург и Эблингроде к горам Гарца.

В те времена, сразу после войны, прямые поезда в Остероде не ходили, но североамериканские военные власти облегчили передвижение, разрешив путешествовать на войсковых грузовиках, – специальные договоренности об этом были достигнуты в Касселе. В 7 часов 40 минут утра с рыночной площади города отбывал военный конвой.

Эйхманн позавтракал в доме пригласивших его друзей, получил билет на рейс и отправился на площадь, где уже стояли в ожидании военные американские грузовики.

Уже прибыли солдаты под командованием сержанта, но офицер запаздывал и явился всего за пять минут до точно назначенного времени.

Эйхманн должен был встретиться здесь с немецкой девушкой, которая сопровождала бы его в пути. Все было предусмотрено. Что-то около шестидесяти человек гражданского населения, пришедшего попрощаться с отъезжающими, стояло группами на тротуаре. Немецкая девушка явилась, но никак себя не обнаружила. Эйхманн узнал, что она тут, когда офицер громким голосом начал читать список отбывающих. После заключительных прощаний люди с паспортами в руках были подведены к грузовикам, и началась посадка. Фройляйн Эльза Леман шла рядом с ним, – естественным жестом поправляя прическу, она бросила на него выразительный взгляд. Она поднялась в кузов грузовика и исчезла под брезентом.

Эйхманн со спокойным достоинством окликнул солдата, на рукаве у которого была повязка с буквами N.C.C., и сказал ему:

– Скажи офицеру конвоя, что я предпочел бы, если есть такая возможность, ехать рядом с шофером на этом грузовике, – и показал свой дипломатический паспорт, где он, под английским именем, значился офицером связи. Глаза солдата в неподдельном страхе широко раскрылись.

– О! – воскликнул он, взял паспорт и бросился к офицеру.

Лейтенант полистал документ, взглянул на Эйхманна и сказал: «Окей!», указывая на грузовик. Солдат возвратил Эйхманну паспорт и, пока тот взбирался в кабину, поддерживал его чемоданчик английского производства, а потом помог ему устроиться поудобнее.

Шоферская кабина в таких североамериканских транспортных грузовиках просторна, словно корабельная каются, а через окошечко в глубине ее можно заглянуть в кузов, приспособленный для перевозки пассажиров. Девушка была здесь, и Эйхманн еле заметно поклонился ей. Почти тут же грузовик тронулся и не останавливался в течение двух часов, которые понадобились, чтобы добраться до Геттингена. Грузовики встали на главной площади города, и пассажирам объявили, что в их распоряжении десять минут, которые они могут использоваться по своему усмотрению.

Эйхманн расположился у задней дверцы грузовика с намерением завязать знакомство с той, что будет его проводником, но девушка улыбнулась ему и прошла мимо, шепнув:

– Не здесь. Подождите до Остероде.

Когда имеешь дело с немцами, следует учитывать, что слова для них имеют буквальный смысл. Для немца десять минут есть десять минут, и по прошествии их все путешественники заняли свои места. Машина двинулась. Прошло еще три часа без остановок. Было два пополудни, когда конвой прибыл на площадь Остероде. Множество горожан явилось приветствовать приехавших, все говорили и кричали разом, так что шум стоял как на восточном базаре.

Девушка, спустившись с грузовика, пристально взглянула на Эйхманна и быстро пошла прочь. Он понял знак и последовал за ней; через пять минут они покинули площадь. Далее они свернули за угол главной улицы и, друг за другом, зашагали по окруженной цветниками аллее публичного парка.

На половине дороги, посередине мостика, перекинутого через речушку, девушка остановился и подождала преследователя.

– Теперь пойдем вместе, – сказала она.

Идя в молчании рядом, они перешли мост, оставив позади публику, занятую собственными проблемами и спешащую по своим делам.

Девушка провела его к лавке господина Тодда, стопроцентного баварца, который принял Эйхманна за того, кем он должен был казаться, – за англичанина, – но, несмотря на это, не проявил большой антипатии к посетителям и даже заметил в разговоре с парочкой, что в Германии все возможно для победителей, поэтому стоит ли удивляться, что немецкая девушка в компании с англичанином решают предпринять экскурсию по козьей тропе Гарцбурга. Конечно же, им нужны полутораметровые палки с железными наконечниками и рюкзаки.

Часом позже Эйхманн в сопровождении своего гида, немецкой фройляйн, поднимался на первый холм и мог созерцать черепичные крыши Остероде. По левой стороне оставался город, живописная коллекция черепичных крыш всех оттенков красного цвета – картина, характерная для старинных горных немецких местечек. Справа струился настоящий каскад водопадов, и шум падающей воды наполнял пейзаж жизнью. Мелодичное журчание воды долго еще слышалось вслед путникам.

Оставалось всего два часа светлого времени, а им надо было успеть пройти восемь миль до постоялого двора, где можно было бы заночевать. Вскоре они углубились в сосново-еловый лес, но одолели не более пары миль, когда на небе начали зажигаться первые звезды и послышались гармоничные трели ночных птиц.

Эйхманн чувствовал себя очень усталым. Девушка оказалась более привычной  к экскурсиям и выглядела свежей и полной сил.

– Мы должны дойти до фермы Гатча. Там вы поедите и отдохнете. А завтра двинемся дальше.

Была уже совсем ночь, когда Эйхманн и его проводница вышли к ферме, в круг слепящего света фонарей и угрожающе лающих собак, учуявших чужаков. Герр Гатч был козьим пастухом, но сам не занимался козами, так как имел в своем распоряжении немало людей для ухода за ними. Свое время он посвящал торговле сыром и молоком в Геттингене. К тому же он разводил овощи на огороде. Он приветствовал путников радушным «Храни вас Бог!»

– Представляю, как вы проголодались. Сейчас же садитесь за стол, – любезно пригласил их хозяин фермы.

Тут же появилась хозяйка дома с дымящейся суповой миской в руках. Внесли также целую гору ломтей черного хлеба. Начался ужин. Наваристый суп из отличного мяса с отборными овощами был превосходен. На столе появилась бутылка Heidenholen’a, здешнего вина. В честь Эйхманна зарезали недавно родившегося козленка, что по тем временам было делом исключительным. Провозглашая тосты во время обильного застолья, все вставали.

– За надежды на будущее... За счастье германского народа!

 

Погрузившись в воспоминания, Эйхманн отдалился от своего настоящего положения; он даже забыл про оковы на ногах. Ему показалось, что он вдыхает воздух высокогорья; поэтому он вздрогнул от неожиданности, когда его обоняния коснулся аромат кофе. Некто, двигаясь бесшумно и молча, оставил на столе поднос с чашкой черного кофе и сдобной булочкой.

 

Глава пятая. Боже праведный! Что это?

 

Такой возможный выход из создавшейся ситуации, как отказ от собственной личности, Эйхманну и в голову не приходил. Утверждать, что «я не тот, кого вы ищете, я не Адольф Эйхманн», не имело смысла. Он был уверен, что его преследователи постарались собрать веские доказательства для идентификации его личности, а также что они уже давно не выпускают его из вида ни на минуту. Месяца два назад все жившие в Аргентине экс-нацисты насторожились в связи с появлением субмарины-призрака в Мар-дель-Плата; Он и другие тогда заподозрили, а впоследствии прониклись убеждением, что это – еврейская подводная лодка с израильскими коммандос, задумавшими похитить его и всех остальных нацистов, которых евреям удалось обнаружить.

Рядом с чашкой кофе лежала трубочка с таблетками для диабетиков, – точно такие таблетки были прописаны ему в качестве заменителя инсулина. Превратности и треволнения полной опасностей жизни способствовали развитию в его организме эмоциональной формы диабета, требующей обязательного медикаментозного лечения. Эта деталь – таблетки – была достаточно красноречива, чтобы развеять последние тени сомнений, будь они у арестованного.

После завтрака пришел человек с принадлежностями для бритья, и на Эйхманна безо всяких объяснений снова надели наручники. Импровизированный брадобрей принялся намыливать ему лицо.

– А нет ли у вас электрической бритвы? – спросил Эйхманн.

Вопрос остался без ответа. Эйхманн как мог удобнее устроился на стуле и замер. Он был скован по рукам и ногам, только мысль могла работать, и он унесся памятью далеко, на ферму герра Гатча, к прелестному пробуждающемуся дню в начале зимы.

 

Эйхманн крепко проспал всю ночь, а когда утром вышел на террасу, его глазам представилось поистине великолепное зрелище.

Отсюда открывался вид на склон высокого холма, до самого верха покрытого постепенно густеющим лесом; деревья соседствовали с крутыми скалистыми уступами, с которых журчащими каскадами струился вода. Много ниже слышался шум ревущего потока; а венчала эту панораму цепь горных вершин, покрытых снегом, погруженных в неверный свет начинающегося рассвета.

Эйхманну нравились женщины. В досье, которое имелось на него в Гестапо (поскольку Гестапо вело досье на всех высокопоставленных руководителей), в качестве слабостей Эйхманна отмечалось: хороший стол, хорошие вина, изысканность в одежде и – женщины, прежде всего женщины. И сейчас Эйхманну вспомнилось, какой приятной неожиданностью было для него услышать голос юной проводницы, прозвучавший у дверей его комнаты. Она сказала:

– Можно войти?

Потом они пили чай, пусть не самый лучший по сравнению с теми, что доводилось ему пробовать в своей жизни, зато само чаепитие стало одним из тех, что оставляют наиболее яркий след в памяти. Откуда-то из отдаленных долин доносилось блеянье коз, подгоняемых пастухом, слышались голоса и свист работников на ферме.

Женский голос позвал их с первого этажа. Спустившись по лестнице, они вышли через открытую дверь в сад, на солнце. Огромный эльзасский пес, вытянувшийся в нескольких метрах от них, удивленно приподнялся и стал принюхиваться. Эйхманн сделал несколько глубоких вздохов, чтобы наполнить легкие этим чистым и здоровым воздухом, и снова устремил взор на окружающую его красоту, которая проявлялась все яснее по мере рассеивания густого тумана.

Следующую ночь он провел в Клаустхале. Эйхманн вспоминал, как, находясь в глубине комнаты, слышал завывания ветра снаружи, и голос его юного экскурсовода, объяснявший, что погода меняется и может резко похолодать.

Наутро они снова пустились в путь. До этого они выпили кофе в дружеском кружке экскурсантов, – те тихо сидели на кухне и готовили вой собственный завтрак.

Ветер прекратился, но повалил частый, затрудняющий движение снег. Вершины сосен исчезли в низких тучах, которые чуть ли не ползли по земле, а снег падал все гуще и гуще. В десять часов снова задул ветер, все более резкими порывами, усиливался и снегопад. Боясь потерять дорогу, они держались опоясывающей лес тропинки и пытались найти защиту от сильного ветра и снега под деревьями. Продвигались они медленно, а к полудню сделали привал, чтобы слегка перекусить.

По мере восхождения путь становился в се более тяжелым и труднопроходимым. Эйхманн, абсолютно потеряв ориентацию, положился на свою проводницу. Ветер набирал силу с увеличением высоты; плотный снег, падающий сквозь ветки сосен, жестко хлестал по лицам. Темень в лесу все увеличивалась от густого снегопада. Эйхманн, не привычный к подобным переходам, был измотан и измучен. Все чаще он оскальзывался. Немецкая девушка, по-тевтонски энергичная и невероятно выносливая, помогала и поддерживала его…

Начиная с этого места, воспоминания Эйхманна приходили в беспорядок. В некоторые мгновения усталость затуманивала его мозг, и тогда он ощущал что-то вроде моментальных провалов сознания. Надвигалась ночь, и глазам путников из-за порывов ураганного ветра не удавалось разглядеть ничего. Они не вышли к предполагаемому месту и вынуждены были теперь провести ночь в лесу, что грозило их жизни серьезной опасностью. Как вдруг, в момент затишья, когда воздух словно замер, издали донесся лай собаки. Тут же поднявшийся ветер заглушил этот звук, или, по крайней мере, чувства Эйхманна так притупились, что он более ничего не слышал. Здесь воспоминания приходили в полную неразбериху, память удерживала только факт осознания – он видит атакующего его волка. Но оказалось, что не волк, а огромная эльзасская собака вцепилась ему в руку. Он упал на землю и остался недвижим. Собака не кусала, но удерживала его на месте, рычанием и лаем предупреждая, что не потерпит сопротивления.

На лай собаки из темноты, рыча и шумно втягивая ноздрями воздух, выступили еще два пса совсем уж невероятных размеров. Потом открылась дверь, послышались голоса, несколько человек вышли из дома, подхватили и понесли тело потерявшего сознание Эйхманна.

Придя в чувство, Эйхманн обнаружил, что, несомненно, находится в чудесном охотничьем домике. Свисающие с потолка керосиновые лампы светили восхитительно ярко. Сбоку от него был очень большой камин, в котором отличные сухие поленья горели синим уютным пламенем, разливая вокруг тепло. От жилища исходило ощущение благополучия и прочности. Виднелись рога на подставках, развешанные по стенам оленьи головы – охотничьи трофеи. Эйхманн всмотрелся в глядевшие на него лица людей. Знакомые лица, лица друзей, которых уже не мечталось увидеть собравшихся вместе; а потому он только и мог воскликнуть:

– Господи! Да что же это?!

 

Брадобрей заканчивал свою работу, когда снова появился молодой еврей, одетый в черное.

– Встаньте! – крикнул охранник.

Вошедший молодой человек бросил взгляд на то, что написал арестованный.

– Господин Эйхманн, вы очень мало сделали. Вспомните, это приказ. – Он сделал паузу и, пристально глядя на узника, продолжал тихим голосом, не сулившим ничего хорошего: – Мы советуем вам повиноваться.

Эйхманн оставался безучастным и молчал.

– Снимите с него ножные оковы.

Потом человек повернулся лицом к заключенному и, твердо глядя тому в глаза, сказал негромко и серьезно:

– Сейчас вам будет задано несколько вопросов. Для вас же лучше ответить на них прямо и откровенно.

Под надежной охраной Эйхманна препроводили в кабинет, где он был накануне, когда его привели с улицы. Некий мужчина, тоже в черном, сидевший за столом, безо всякого вступления начала задавать ему вопросы:

– По нашим данным, вы находились в контакте с немецким доктором Йозефом Менгеле. Где он находится сейчас?

Эйхманн и глазом не моргнул.

– Я не знаю такого доктора, – коротко ответил он.

– вы не знаете доктора Менгеле, который именно вашими приказами был уполномочен производить селекцию среди заключенных в лагере Аушвиц?

– Концлагерей было много, и я не был знаком со всем персоналом, подчинявшимся моим приказам.

– Но порученное этому доктору было делом громадной ответственности.

– Я не придерживаюсь такого мнения.

– Вы думаете, что принятие решения о том, кому умереть, а кому нет, не налагает большую ответственность?

– Ни от кого в особенности решение не зависело. Все евреи должны были умереть. Доктор Менгеле только устанавливал очередность. Пропускная способность камер уничтожения в Аушвице составляла двенадцать тысяч пятьсот человек ежедневно. С тех пор, как было принято решение о поголовном истреблении евреев, стало важным выполнять ежедневную квоту. Естественно, некоторые осужденные оставались в резерве; вот для этого резерва и отбирались те, кто мог работать и принести какой-нибудь пользу, прежде чем умереть.

– Арестованный Адольф Эйхманн, вы не находите, что говорить о таком чудовищном, человеконенавистническом преступлении следовало бы не в столь бессовестной форме?

– Нет, сударь. Я просто излагаю факты. Думаю, что американцы в подобном же тоне говорят о сброшенных на Японию атомных бомбах.

– Есть большая разница. Тот факт относится к военным действиям.

– Для нас уничтожение иудейского народа тоже было военной акцией. В лице евреев мы имели пятую колонну внутри страны. Объявленные однажды врагами германской нации, они должны были быть рано или поздно уничтожены.

– Итак, вы принимаете на себя ответственность за гибель шести миллионов человеческих жизней?

– Когда речь идет о гекатомбе в шесть миллионов евреев, я допускаю, что могу считаться одним из инструментов, помогающих практическому выполнению генерального плана, который был утвержден верховной властью Третьего Рейха.

– Мы знаем, что вы с фанатическим пылом взялись за порученное вам отвратительное задание.

– Я всегда вкладывал максимальное усердие в выполнение приказов, полученных от вышестоящих руководителей.

– Кто был вашим непосредственным начальством?

– Гейдрих, Кальтенбруннер и Мюллер, а выше всех – Гиммлер.

В допросе возникла пауза – человек в черном сверялся с заметками, лежащими перед ним на столе.

– Возвращаясь к этому доктору, чье местопребывание, как вы говорите, вам неизвестно: верно ли, что он приказывал своим помощникам и медперсоналу, набранным среди интернированных в концлагере, чтобы те составляли для него списки мужчин и женщин, больных малярией, ревматизмом, туберкулезом, – под видом того, что они будут переведены в более здоровые места, а на самом деле с целью тут же отправить их вы газовые камеры?

– Я не в курсе подобных крайностей, о которых вы говорите, но, несомненно, такая система избавления от менее полезных людей представляется мне весьма изобретательной.

 

Гороскоп Эйхманна гласил: «Следует остерегаться женщин и их близости; они, сами того не ведая, станут причиной твоей гибели».

Хотя Эйхманн и знал это предостережение, но никогда не принимал его всерьез, ведь редкий человек прислушивается ко всем предсказаниям гороскопа. Об этом знал также Туваль Фридман, руководитель War Crimes Office, неумолимый преследователь преступников – общепризнанных виновников войны против иудейского народа. В картотеке Фридмана значилось пятьсот шестьдесят шесть экс-нацистов, среди которых под номером первым стоял Кард Адольф Эйхманн и под номером вторым – Мартин Борман.

Фридман считался с гороскопом, поэтому всегда старался искать Эйхманна через женщин, и эта тактика его не подвела.

Эйхманн продолжал думать, что на его след вышли благодаря слежке за женой и детьми, однако это было не совсем точно. Фридман говорит нам так:

– Известия об Эйхманне я сначала получил в Вене. Встретился с подружкой этого человека и от нее узнал о нем многое… Она предоставила мне данные, по которым его можно было опознать, невзирая ни на какой маскарад, – например, описала его манеру говорить, жестикулировать, описала графологические особенности его почерка.

Сама же организация экс-нацистов, еще глубже ушедшая в подполье, как только Эйхманн был схвачен израильскими коммандос, провела операцию по спасению его жены и детей. В свое время именно эта организация постаралась создать дымовую завесу вокруг отъезда официальной вдовы Эйхманна. Вероники Либль, в Буэнос-Айрес. Когда в 1958 году ей пришлось вернуться в Австрию для обмена паспорта, Фридман немедленно бросил своих людей по следам всех, кто в той или иной форме общался с Вероникой. Но и тогда Эйхманна обнаружить не удалось.

Бенцион Эпштейн, директор израильской организации B’nai Brith, в сообщении по нью-йоркскому радио рассказывал, что существовало любовное письмо, неблагоразумно посланное Эйхманном одной из его многочисленных приятельниц; письмо и стало настоящим следом к «лицу ребенка». Графологическая экспертиза почерка вселила в преследователей уверенность, что они на правильном пути.

В Адольфе Эйхманне, как и в других великих злодеях, чьи преступления могли быть доказаны и изучены, так же, как и в многочисленных руководителях павшего Третьего Рейха, черты душевной нежности и тонкой чувствительности контрастировали с безнравственностью и безжалостным способом действий. Эйхманн был неимоверно влюбчив, и, согласно его собственным заявлениям, только в любви и ради любви жизнь имела смысл. У него была подлинная страсть к птицам, и клетка с парой канареек украшала убогий кирпичный домишко, сложенный самим Эйхманном с помощью обоих сыновей в бедном и грязном пригороде большого Буэнос-Айреса. Кстати, сыновья не знали, что Эйхманн – их отец, они называли его «дядя Риккардо» и считали вторым мужем своей матери.

Удостоверившись в личности Эйхманна за полгода до его поимки, сам Бен Гурион лично дал приказ о его похищении и доставке в Израиль «любой ценой». Это «любой ценой» обошлось более чем в сто тысяч долларов деньгами, а также потребовало бездны хитроумия и отваги для успешного завершения последней охоты на врага израильского народа номер один. Для перемещения Эйхманна в Тель-Авив стояла наготове подводная лодка, но она была обнаружена военно-морским флотом Аргентины и едва сумела вырваться из окружения. Тогда было решено вывезти его воздушным путем. Для этой цели выбрали четырехмоторную «Британию». Предполагалось воспользоваться проводившимися в Аргентине большими празднествами в ознаменование стопятидесятой годовщины ее независимости.

Все было подготовлено для того, чтобы израильские коммандос со своей добычей отбыли на борту «Британии»; если остановка в аэропорту Ресифе в Бразилии не принесет никаких неожиданностей, можно было рассчитывать на успешную доставку Эйхманна в Израиль. Правда, шесть дней узнику предстояло провести в Буэнос-Айресе, пока не  уляжется вызванный его исчезновением переполох; а потом, когда весь мир будет думать, что Эйхманн давно за границей, надо постараться без шума вывезти его из страны.

Женщины всегда отмечали жизнь Эйхманна знаками несчастья. В нацистскую эпоху неумеренное пристрастие его к ним было пятном в послужном списке; во время последующих скитаний женщины часто ставили его в очень затруднительные положения, – и так до самого конца, когда в один прекрасный момент он был схвачен: именно женщина дала след, и западня захлопнулась.

 

Глава шестая. Допросы

 

 

Циничные, лишенные всякого стыда ответы Эйхманна на допросах могли спровоцировать, казалось бы, лишь адекватную реакцию: применение физического воздействия; но поскольку захватившие его люди имели намерение не причинять ему зла невредимым доставить в Израиль, они спокойно выслушивали все, что Эйхманн хотел сказать, и даже позволяли ему полемизировать с ними, – но с суровой сдержанностью протоколировали его высказывания.

Ничто не могло заставить его признаться относительно местопребывания доктора Менгеле; но с ним удалось договориться, и даже без особого труда, в диапазоне вопросов, на которые Эйхманн согласен был отвечать, причем позиция его защиты состояла в признании своих действии и утверждении, что они являлись только неукоснительным исполнением полученных сверху распоряжений.

– Вы хорошо спите по ночам?

– Не очень, страдаю бессонницей.

– Должно быть, это из-за раскаяния.

– Раскаяния – в чем?

– Разве вы не раскаиваетесь в содеянном?

– Не вижу для этого причин. Я исполнял приказы, не подлежащие обсуждению.

– Но приказы были античеловечными!

– На войне иначе не бывает.

Готовые слова и фразы слетали с губ Эйхманна: у него не было ни сомнений, ни колебаний.

– Те, кого вы отправляли в газовые камеры, в массе своей не были военными, это были присланные из разных мест люди, большинство их составляли женщины, дети и старики.

– Военными не были также и тысячи жителей гражданских поселений – те женщины и дети, которые умерли при бомбардировках Гамбурга и Кёльна; они в страшных муках сгорели заживо от английских фосфорных бомб.

– Вы упорствуете в подмене понятий. Есть военные акции с весьма прискорбными последствиями, и есть человеконенавистнические, садистские преступления. Хотите услышать, как описал вас начальник концлагеря в Аушвице, вас товарищ Гёсс?

– Не возражаю

– Слушайте: «Адольф Эйхманн с юности занимался еврейским вопросом. Долгое время он прожил в Палестине с намерением изучить проблему сионизма. По мнению Эйхманна, если бы удалось разрушить фундамент иудаизма на Западе, еврейский народ как таковой никогда не смог бы возродиться и поднять голову. Эйхманн был совершенно поглощен важностью и трансцендентальностью своей миссии и все свои знания и энергию вкладывал в организацию лагерей уничтожения. Он называл это своим «великим и окончательным решением проблемы». Я имел возможность познакомиться с ним, когда он только что получил от Гиммлера приказ об истреблении всех евреев. Он прибыл в Аушвиц для обсуждения со мной основных аспектов практического исполнения плана по уничтожению. Тогда Эйхманну было примерно тридцать лет, он был живой и активный человек, постоянно изобретал новые, более усовершенствованные методы уничтожения, стараясь как можно лучше справиться с возложенной на него задачей…»

Голос читавшего смолк и воцарилось долгое молчание.

– Заявления вашего друга Гёсса очень показательны.

– Да, и еще раз подтверждают то, что говорилось мною прежде: я всегда прилагал все силы для наиболее успешного выполнения полученных приказов.

– Какое удобное объяснение. Однако есть факты, не соответствующие этим словам. Где находится сокровище Эйхманна?

– Казалось, неожиданно заданный вопрос на мгновение привел арестованного в замешательство, но он быстро взял себя в руки.

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Установленный факт: вы собрали колоссальное богатство, продавая евреев, пропуская через торговлю имущество осужденных на смерть, изымая у них драгоценности, вплоть до золотых зубных протезов.

– Это ложь! Выдумки еврейских пропагандистов, они мастера в фабрикации всякого рода фальшивок.

– Еще живы свидетели, которые могут подтвердить правдивость наших заявлений.

– Если эти люди живы, покажите мне их. Действительно, велись переговоры с руководителем одного еврейского общества о том, чтобы обреченных на гибель людей обменять на так нужные тогда Германии грузовики, топливо и медикаменты. Эти переговоры велись не от моего имени, а от имени немецкого Третьего Рейха, но я не извлекал из этого личной выгоды, а соблюдал исключительно интересы государства. Однако сделка не состоялась.

– Вы ставили препятствия?

– Я – никаких. Еврейскому представителю цена показалась чрезмерной. Он сделал вывод, что жизнь его братьев по крови не стоит таких денег.

– Но вы говорили доктору Имре, главе старейшин будапештской общины, уполномоченному вести подобные переговоры: «Я не только суровый человек… я – кровожадная собака».

Эйхманн улыбнулся, услышав эти слова.

– Сударь, – ответил он, – я был очень заинтересован в успешном проведении сделки. В Германии ощущался недостаток во многих товарах, необходимых для продолжения войны; евреи же имелись в изобилии и ничего кроме головной боли они нам не доставляли. Я видел, что доктор Имре колеблется и не расположен платить, поэтому мне подумалось, что напугай я его и представься «бешеным псом», Имре тотчас же захочет освободить из моих рук своих единоверцев. Но я не достиг цели. Иудейский народ верен своим традициям, и среди них на протяжении всех времен наиболее прочной является любовь к деньгам,, превосходящая любовь к Богу и к человеку…

Оскорбление было нанесено так прямо и так жестоко, что еврейский следователь побелел, но сдержался.

– Надеюсь, ваша бессовестность не избавит вас от справедливой смерти, тысячу раз заслуженной.

– Не сомневаюсь, вы захотите представить меня убийцей, и, конечно, хорошо организованная пропаганда заставит поверить в это весь мир; но со временем немецкий народ будет чтить во мне героя. Вы осудите меня, а патриоты Германии покроют меня славой. Мы – молодой, полный сил народ, который никогда еще не имел своей империи, и над созданием такой грандиозной Империи мы трудимся. Тысячу раз немецкий народ терпел поражение, но тысячу раз поднимался и продолжал свое дело, и поэтому на следующей волне подъема нас будут чествовать как героев, жертвенно павших за Третий Рейх.

Собеседник-еврей улыбнулся:

– Ваши слова отдают пропагандистскими лозунгами, а ваши мысли ужасают своим инфантилизмом.

– Массовое сознание народов всегда сродни детскому, героическому восприятию мира. Вы, евреи, считаясь специалистами в психологии, действительно достигли кое-каких успехов в психоанализе лиц никчемных и слабых, но вы никогда ничего не понимали в психологии народов. Еврей разбирается в жадности и в эдиповом комплексе, но в героизм он не верит; а героизм, тем не менее, существует. Нас, немцев, всегда обвиняли в плохом знании психологии, между тем мы единственные постигли эту замечательную реальность – великую тайну коллективного героизма, то есть все то, что евреи игнорируют как мешающий им факт. В своих суждениях о народах вы всегда ошибались и будете ошибаться, а потому вам никогда не создать единой нации.

 

Глава седьмая. «У вас еврейская внешность»

 

Когда еврейский следователь ознакомился тем, что написал Эйхманн, то поднял на него глаза и сказал:

– Вы категорически утверждаете, что родились в Золингене в 1906 году. Надеюсь, вы хорошо знаете, о чем говорите…

– Разумеется, знаю!

– Наши агенты провели расследования, которые поколебали нашу уверенность в этом факте. Верно ли, что вы продолжили свое образование на курсах «Учебного центра еврейской эмиграции» Пражской общины?

А может быть, верно и то, что место вашего рождения – Сарона, Палестина, и родились вы в колонии немцев из ордена тамплиеров?

– Чистые фантазии. Мое происхождение и место рождения не вызывают сомнений. Я родился в Золингене, а моя семья родом из Эльберфельда, но перебралась в Австрию, в Линц, когда я был ребенком.

– Это официальная версия; но есть лица, утверждающие, что по происхождению вы еврей, и что ваше избыточное усердие в уничтожении братьев по крови объясняется желанием избежать подозрений и спасти свою жизнь.

-Услышав это чудовищное обвинение, Эйхманн рассмеялся:

– Да будь это даже так, не я был бы первым, ведь низость евреев не имеет границ. Но то ложь, тысячу раз ложь! Я – ариец, и мне отвратительна одна только мысль о возможности принадлежать к презренному народу Израиля.

– Слова такого человека, как вы, не могут оскорбить ни одну уважающую себя личность. Тем более, что ваша жизнь не отмечена особой приверженностью правде. Например, вы всегда говорили, что являетесь инженером, а сами никогда не проходили курса технических наук.

Эйхманн молчал, и допрашивающий напрасно ждал ответа, листая исписанные арестованным страницы.

– Вы не указали имен тех, кто бежал вместе с вами из концлагеря Альт Альзее, – заметил он.

– Я их не помню.

– Так…

Допрашивающий продолжал сверяться с записями.

– Вы также не говорите, кто были ваши товарищи по бегству через Баварское высокогорье.

– Их имен я тоже не помню.

– Вы не напрягайтесь. Чуть позже мы вам поможем, и вспомните. На все времени хватит.

Новая пауза и продолжительное молчание.

– Вы говорите на идиш?

– Нет.

– А на иврите?

– Тоже нет.

– Ну, а по-арабски?

– Немного…

– У вас имелись широкие возможности практиковаться в этом языке. Разговорным арабским вы владеет в совершенстве. Для нас очевидно, что иврит вы тоже знаете. В 1937 году вы были в Палестине , в 1938 году – в Каире, где завязали много тесных знакомств. А разве последние несколько лет вы провели не среди арабов?

– Да, приблизительно в тридцать восьмом году я побывал в Палестине и Аравии, но после того не возвращался навестить эти страны.

– Не хотите ли вы меня убедить, что целых двенадцать лет были баварским пастухом…

– Ничего подобного. Все эти годы я много путешествовал.

– На средства «сокровища Эйхманн»?

– Не упоминайте об этом больше, если хотите, чтобы я продолжал отвечать на ваши вопросы. Я никогда не подвизался на таком выгодном поприще и всегда действовал в интересах великой немецкой родины. Сокровище, о котором вы столько говорите, никогда не существовало.

– Вместе с тем, в информации доктора Катцнера говорилось о ваших роскошных трапезах, о шикарных любовницах, о застольях с неумеренным потреблением шампанского…

– Каждый тратит свои деньги как хочет.

– Но если вы не скрывались у своих арабских друзей, где же вы были?

– Долгое время я находился в Альпах.

– Для поправки здоровья…

– Здоровью не вредило мое пребывание в Альпах, но, поскольку действительность не оправдывала моих надежд, я решил спуститься и обосноваться в Генуе.

– Что за действительность вас не удовлетворяла?

– В Альпах мы организовали несколько отрядов из отборных людей Вермахта и с нетерпением ждали момента разгорания конфликта между Западом и Россией, но, хотя Соединенные Штаты наносили оскорбление за оскорблением, нам стало ясно, что беспринципные Советы никогда должным образом не ответят североамериканцам, этому народу деловых людей и торговцев. Вот почему я решил обосноваться в Генуе.

– И не столкнулись с трудностями?

– Столкнулся, а как же? Но у меня и здесь были друзья, и отличные друзья… О, эти очаровательные дни в Генуе! Дивный латинский город, где много не только природных красоты, но и прелестных женщин.

Глаза Эйхманна сверкали; он как бы вновь увидел прошедшее и погрузился в золотистую даль приятных воспоминаний.

– В Генуе, – продолжал он, – я жил совершенным затворником, гл в очаровательном окружении. Долгое время я пробыл библиотекарем во дворце маркизы де… Вы понимаете, что скромность не позволит мне назвать имя моей благодетельницы… Старинный дворец, расположенный на холме и окруженный веками возделываемым, величественным и прекрасным садом, возвышался над городом. Из моей комнаты сквозь зелень деревьев я видел море. Неторопливые долгие дни проходили в драгоценном уединении, я посвящал их уходу за библиотекой и чтению. Я вспоминаю это время как счастливейшее в моей жизни. Я всегда тяготел к мистике и к интеллектуальным занятиям, но в суете кипучей деятельности в моей жизни не оставалось места для развития этих способностей. В те дни я даже начал писать стихи.

Эйхманн говорил, не задумываясь, словно забыв о своем положении. Израильский следователь холодно смотрел на него, не прерывая.

– Если вам было настолько хорошо там, почему же вы покинули это место?

– Ч вынужден был так поступить. Причиной тому стал архиепископ Генуи.

– Архиепископ вас разоблачил?

– Не он лично. Был день святой Екатерины Сиенской, покровительницы Генуи… ну, если эта святая и не покровительница города, то, во всяком случае, она пользуется большим уважением у всех жителей. Был четверг, по городу шла процессия с реликвиями святой.. С приближением ночи архиепископ Генуи и его свита приехали во дворец поужинать и провести здесь вечер. На ужине я не присутствовал, но застольная беседа о хранившихся в библиотеке инкунабулах потребовала моих услуг. И хотя я вышел всего лишь на минуту, кто-то опознал меня, и той же самой ночью мне пришлось отправиться на поиски убежища в другом месте.

– В той же Генуе?

– Да. Группа «Анжело» предоставила мне помещение в рыбацком районе. Это было потрясающее укрытие, нечто вроде «kashba». Все лепившиеся на крутом склоне хижины сообщались между собой. Из моей маленькой, выбеленной прохладной комнаты, затерявшейся в вышине над морем, можно было попасть в закусочную, частыми посетителями которой были сомнительного вида парочки; из закусочной – в небольшой отель, а оттуда – в кафе. Так, не выходя на улицу, я мог удаляться на полкилометра от места, где жил.

– Вы упомянули о группе «Анжело».

– Да. Какие поразительные люди! «Анжело» и «Комендаторе К» возглавляли группу старинных приверженцев Муссолини, бывших функционеров  Сальской республики, французов, сотрудничавших с режимом Петэна; за разные преступления все они были приговорены к смерти и активно разыскивались. Они были хорошо организованы и еще лучше вооружены. Со временем почти всем им удалось отбыть в Испанию и оттуда – в Бразилию.

Я надеюсь, вы расскажете нам обо всем этом в своем curriculum vitae…

– Обязательно. Но я буду сдержан в отношении имен и дат, – ведь даже сейчас, через много лет, моя откровенность могла бы повредить кому-нибудь.

Во время новой паузы еврейский инквизитор привел в порядок свои заметки.

– Теперь вернемся к вам. Ваша жизнь изобиловала впечатлениями, многие из которых, как мы видим, были приятными. Этого не скажешь о временах, когда ваши соученики по колледжу швыряли вам в лицо, как оскорбление, слово «еврей».

– Ложь! Никто никогда не называл меня так.

– Вас называли так за болезненный вид, прозрачно-матовую кожу и черные, живые и странно блестящие глаза.

– Ложь!

– И ваши коллеги-нацисты тоже не раз подшучивали над вашей еврейской внешностью. Очевидно…

– Ложь! Обман!

– Наши агенты по виду арийцы и благодаря этому сумевшие исполнять роль таковых, работали рядом с Гейдрихом, присутствовали при этих шутках и засвидетельствовали их.

Эйхманн молчал. Ему вспомнилась прошедшая ночь и охранник, так напоминавший собой доверенное лицо Гейдриха в Будапеште.

– Господин Эйхманн, вы только что говорили о своей склонности к мистике и к интеллектуализму. Вы никогда не увлекались ни одним из видов спорта. У вас никогда не было спортивных знаков отличия, которые раздавала Партия. Чиновничья скрупулезность пронизывает все ваши действия. Вы питаете большую привязанность к своей семье. Вы – скрытный человек; а с виду вы продолжаете оставаться болезненным, кожа у вас по-прежнему прозрачно-матовая и глаза – черные. С виду вы – еврей!

– Ложь, ложь, ложь!

– У вас еврейская внешность.

Охранники Эйхманна вынуждены были энергично вмешаться в ход беседы, потому что в приступе истерической ярости арестованный пытался наброситься на допрашивающего его человека.

 

Глава восьмая. Жизнь на положении мошенника в Италии

 

Возвращенный в заключение, Эйхманн снова оказался лицом к лицу с немым охранником и своими записями. Обязанность рассказать о важнейших фактах своей жизни воскресила в его памяти те события и тех людей, о которых он почти не помнил даже тогда, когда они играли в его жизни существенную роль.

Анжело! Этот персонаж был ключом к жизни Эйхманна в Италии. Он попытался представить себе Анжело. Маленького роста, мясистый, с почти женскими округлостями, с овальным лицом и очень черными лоснящимися волосами. Анжело каждый день ставил свою жизнь на кон в рискованнейшей игре, полной предельного напряжения, однако всегда оставался веселым и жизнерадостным. Его специальностью были подделки. Он фальсифицировал все: паспорта, удостоверения, завещания, продуктовые карточки, кредитные письма служебных займов и тому подобное. Он всегда носил с собой целую кучу нужных для работы мелочей: промокашек, печаток, резинок. Он всюду подбирал самые немыслимые предметы, которым позже в нужный момент находилось применение.

Другой персонаж, имевший большое влияние на жизнь Эйхманна в продолжении его пребывания в Италии, был Коммендаторе К.

Коммендаторе внешне не походил на Анжело: гораздо старше, с серебряными висками, он выглядел важным итальянцем и всюду носил с собой чемоданчик с ассигнациями Сальской республики, которые считал большим богатством. Эти ассигнации, или банковские билеты выпускала Республика Муссолини в свои последние годы. По мнению Коммендаторе, билеты могли быть обжалованы из-за границы, и новое итальянское правительство обязано было бы заплатить по ним; но в руках самих итальянцев это было доказательством их сотрудничества с Republica de Salo.

Возле этих двух людей крутилась группа фашистских ветеранов, чьи жизни висели на волоске. Многие из них, хорошо вооруженные и чуть что рвавшиеся в бой, и по умственному развитию были не выше своих ножей и пистолетов. Деньги они добывали где только могли, и очень часто получали их от женщин, которые с легкостью позволяли соблазнять себя мужчинам рискованной жизни, , чье существование подвергалось постоянной опасности.

Эйхманн с ностальгией вспоминал повторявшиеся в каждом городе обильные застолья, с которых вечно приходилось убегать; почему-то пирушка всегда превращалась в какое-нибудь приключение с мордобитием, с непременным желанием разбить носы оккупационным войскам. В Италии, где дородные синьоры и служители церкви пользуются традиционным уважением, именно священники и толстые старухи приносили ему несчастья. В Генуе – архиепископ; во Флоренции – необъятных размеров матрона, жена судьи; а в Риме – фальшивый монсеньор в окаймленной красным сутане, – все они стали причиной того, что он покинул ласковую Италию.

К группе Анжело и Коммендаторе примыкали также более или менее тесно связанные с ней многие французские беглецы, занимавшие высокие должности при режиме Петэна. Эйхманну припомнились важные надменные господа. Память немного подводила его, но как будто один из них заведовал железными дорогами во французском правительстве времен правления Виши, а другой был главным по пропаганде и вещанию на Алжирском радио, которое каждую ночь возражало лондонскому БиБиСи и всячески высмеивало его.

Среди всех этих человеческих существ нелегко было соскучиться, и жизнь Эйхманна изобиловала неожиданностями – правда, несколько своеобразными.

Однажды группа друзей под предводительством Коммендаторе собралась в небольшом отдельном зальчике кафе. Здесь все присутствовавшие воздали должное внушительному угощению, в основном состоявшему из спагетти, свиных ребрышек и кьянти, – когда в помещение неожиданно заявился человек в одеянии до пят. Нордической внешности, толстый, скорее блондин, чем брюнет, краснолицый, – он, казалось, вот-вот лопнет после только что съеденного сытного обеда. В группе людей, находящихся вне закона, его появление сразу же вызвало тревогу, и не одна рука потянулась к оружию; но Коммендаторе подал всем пример, очень вежливо приподнявшись и поздоровавшись с почтенным священником, производившим впечатление слегка подвыпившего.

– Присаживайтесь, достопочтенный. Пожалуйста.

Достопочтенный сел, в то время как присутствующие старались перещеголять друг друга в вежливости, громко приветствуя его и кланяясь. На первый взгляд казалось, что тот не обращал ни на кого внимания, но огонек в его поросячьих глазах выдавал бдительность, контрастировавшую с нарочито небрежным поведением.

Шутя и балагуря, достопочтенный начал понемногу разузнавать, кем были члены собрания, почему они сидят особняком и без женской компании. Делая намек на женщин, он хитро подмигнул. Коммендаторе объяснил, что они потчуют праздничным обедом своего общего испанского друга, – и указал на Эйхманна, – который находится в Италии проездом с намерением заключить выгодные торговые сделки с С.О.Т. Интерес достопочтенного  возрастал по мере услышанного.

– Испанец? О, великолепно! Католическая Испания! У меня есть для вас кое-что очень интересное, – сказал он, обращаясь к Эйхманну.

– Говорите, достопочтенный.

– Вы в Испании говорите «падре», не так ли?

– Да, правильно, падре.

– Какой торговлей вы занимаетесь?

– Да всем понемногу; в частности, я экспортирую и импортирую.

– Мы можем найти общий язык, можем найти… Мы – разумеется, я хочу сказать, Ватикан – импортируем вещи со всего света, и безо всяких затруднений, не так ли? Без затруднений…

– Очень интересно.

– Но наш экспорт – исключительно духовного свойства, не так ли? Должно быть, у вас роскошные апартаменты в вашем городе…

– В Барселоне.

– И в этих роскошных апартаментах наверняка чудесное, пышное убранство – для пущего эффекта в католической Испании, не так ли?

– Продолжайте, падре.

– Имеете ли вы какой-нибудь папский титул?

– Нет.

– Тогда вообразите… Вообразите: в большой раме, на прекрасном пергаменте, с папским титулом…

– Но…

– И за небольшие деньги, не так ли? Двадцать пять тысяч лир за титул «Cavaliere de San Giorgio» и пятьдесят тысяч лир за титул «Comendatore». «Gran Comendatore del Ordino Pontificia de San Giorgio».

Странное предложение экстравагантного монсиньора (как он стал именоваться после нескольких рюмок) привело в замешательство это сборище людей не менее экстравагантных. Эйхманн в качестве фальшивого испанца со смирением начал отклонять предложение.

– Пожалуйста, монсиньор. Я не достоин титула такого класса.

–истинно. Истинно так. Я вам его гарантирую. Подумайте… Представьте себе: красивая рама с пергаментом и вашим именем на нем в прекрасном каллиграфическом исполнении… Как ваше имя?

Застигнутый врасплох Эйхманн смутился. Коммендаторе быстро пришел ему на помощь.

– Педро Гонсалес-и-Хименес.

1. Дон Педро Гонсалес-и-Хименес, Gran Comendatore de la Orden de San Giorgio…
2.  

Способа отказаться от чести, которую с таким рвением предлагал священник, не нашлось, но поскольку времена не располагали к крупным тратам, Эйхманн решился на диплом «caballero» – так выходило экономнее.

– Подождите меня здесь, я обернусь в минуту. Закажите себе по рюмочке, я плачу. Я мигом вернусь, с дипломом. Я не заставлю себя ждать.

Как только «монсиньор» удалился, собравшиеся решили последовать его примеру и со всей поспешностью. Этот субъект вызвал у них сильные подозрения, и они не ошиблись. Очень скоро священник вернулся, но в сопровождении Celere – особого отряда полиции, и плохо пришлось бы Эйхманну и его отяжелевшим от еды и питья товарищам, не исчезни они вовремя.

 

Это происшествие стало началом резкого изменения положения. Вероятно, описание собутыльников на этой пирушке, сделанное «достопочтенным», было подробным и точным. Карабинеры были начеку, и Эйхманн не раз чувствовал себя загнанным в угол. Последующие перемещения и смена мест жительства не слишком помогали, и он, хотя и с грустью, решил покинуть Италию в поисках более надежного убежища.

 

Глава девятая. Подробное перечисление фашистских зверств

 

Шли дни, Эйхманн оставался в заточении. Никакого дурного обращения, терпимая еда и пунктуально следовавшие друг за другом допросы, на которых речь шла о том, что написал сам Эйхманн. Чего добиваются эти евреи? Что они замышляют? Он не знал, что вокруг него кипела бурная деятельность, что Йозеф Кляйн, управляющий нью-йоркским отделением воздушной линии «El-Al» ни на минуту не переставал думать об Эйхманне и о том, как переправить его в Израиль. Со дня ареста преступника – с 13 мая – все зависело от прибытия самолета «Британия», который должен был доставить многочисленную израильскую делегацию, а на обратном пути увезти Адольфа Эйхманна.

Этим утром, войдя в комнату для допросов, он отметил изменение обстановки. В качестве охраны присутствовало много разных людей, и следователем (а также предполагаемым судьей) был другой человек. Теперь к нему обращался худой мужчина лет шестидесяти, очень нервный, с сухим и сердитым голосом. Он словно бы торопился и начал допрос, не мешкая.

– Обвиняемый Адольф Эйхманн, я прочитал все, написанное вами, и материалы предыдущих допросов. За исключением утверждения о вашей принадлежности к еврейской расе, вы признаете все обвинения и оправдываете свои действия исполнением приказов и военной дисциплиной. Мы хотим уточнить некоторые особо важные вопросы. Вы знали о существовании концентрационных лагерей?

– Да.

– Вы можете их перечислить?

– Бельзен, Дахау, Бухенвальд в Веймаре, Равенсбрюк, Аушвиц.

– Больше никаких?

– Не могу сейчас вспомнить.

– Маутхаузен?

– Да.

– Нойвенгамме?

– Да.

– Терезиенштадт?

– Да.

– Натцвеллер?

– Да.

– Я освежу вашу память. Заксенхаузен?

– Да.

– Фассенберг?

– Да.

– Вы знакомы с деятельностью этих концлагерей?

– По главным направлениям – да.

– В частности, относительно евреев?

– Я думаю, меня хорошо информировали.

– Вы обладали властными полномочиями в этих лагерях?

– Разумеется, начиная с момента воплощения на практике «окончательного решения».

– Вы говорите об уничтожении еврейского народа?

– Да.

– Кто отдал приказ об этом?

– Третий Рейх.

– Кто советовал принять такое решение и торопил с его исполнением?

– Сам еврейский народ своими действиями вынудил нас принять «окончательное решение». Подтолкнул же, некоторым образом, генерал-губернатор Польши Ганс Франк. Мы хотели сконцентрировать евреев в Польше, но власти в этой стране, разместив и устроив три с половиной миллиона евреев, больше не выдержали. Франк настойчиво просил избавить его от евреев, потому что он был не в силах всех их расстрелять или отравить.

– И тогда?

– Тогда перечисленные вами концлагеря, которые первоначально были предназначены для размещения евреев, стали местом их устранения.

– И вы находите этому оправдание?

– Я уже говорил, что объявление евреев врагами немецкого народа, на мой взгляд, подразумевало их уничтожение.

– Хорошо, предположим, Третий Рейх, рассматривая евреев как врагов санкционировал их массовое уничтожение. А имели вы также право, чтобы пытать и всячески мучить их?

– Разве такое бывало?

– Вы говорите, что имели представление о том, что происходило в концлагерях, и потому не можете не знать, как евреев морили голодом, били, подвергали мучениям, заставляли работать сверх последнего предела человеческих возможностей, налагали на них жестокие наказания – начиная с пыток электрическим током и кончая тем, что бросали их на растерзание сторожевым собакам.

Эйхманн невозмутимо слушал перечисление всех этих ужасов.

– Вам нечего сказать?

– Организация больших лагерей принудительного труда – дело не простое, особенно если интернированных много. Необходимо установить строгий внутренний распорядок с точными нормами и достаточно суровыми наказаниями для нарушителей лагерных правил. Но для меня вовсе не очевидно, что эти жестокости практиковались как система.

– В лагере Бельзен, находившимся под управлением Йозефа Крамера, получил распространение каннибализм, потому что заключенные умирали там от голода. В Бельзене не было газовой камеры, людей не расстреливали, они погибали от физического истощения. Тысячи умерли от дистрофии.

– А откуда вам это известно?

– У нас есть свидетельства многих пленных, большая часть из них – англичане.

– А что, вы думали, будут говорить эти бывшие лагерники? Все выжившие хотят казаться героями.

– У нас есть показания Йозефа Крамера в ходе процесса над ним.

– Русские заставляли католических епископов говорить и признавать то, что было выгодно самим русским. И вы, если проявите усердие, заставите меня сознаться в вещах, в которых сами убеждены. Вы, как и я, знаете, что сегодня вполне возможно подчинить себе человеческую душу с помощью медицинских препаратов.

– Капитан Дерек Снигтон,, командир роты, занявшей лагерь Бельзен, заявил, что большая часть интернированных – примерно семьдесят процентов – были в такой степени истощения, что нуждались в срочной госпитализации, а более десяти тысяч узников погибли прежде, чем им успели оказать помощь по восстановлению сил. Эти бедные люди умерли от голода.

– В конце войны в самой Германии множество людей страдало от голода. Что удивительного, если в лагере в последние дни перед входом неприятельских войск заключенные сидели без провизии? Мы, руководители, никак не хотели держать свой народ в голоде и нищете, однако, такое случилось. Немецкие дети в больших количествах тоже умирали от голода и поддерживали свою жизнь пищей, которую им распределяли солдаты-победители. Я нахожу наивным обвинение в том, что заключенные Бельзена голодали, когда подходили английские войска.

– А как вы объясните тысячи трупов, лежавших грудами возле печей крематория?

– Я не располагаю специальной информацией об этих трупах в лагере Бельзен, но могу вам сообщить, что, как правило, к печам крематория свозились жертвы бомб, сброшенных союзниками, – жертвы были велики, и нелегко было бы вырыть могилы для всех них.

Эйхманн занял круговую оборону, и еврейский судья начинал нервничать.

– Вы знали, что в Дахау под видом научных опытов совершались преступления против человеческого рода?

– Поясните, пожалуйста…

– Доказано, что в Дахау нацистские врачи ставили эксперименты с малярийной лихорадкой на заключенных-евреях; что студенты-медики тренировались на операциях по извлечению различных органов из здоровых людей; что доктор-нацист Рашер, действуя в интересах немецкой военной авиации, производил опыты по проверке человеческой выносливости: он подвергал определенных людей действию всевозможных перегрузок, а после опытов эти люди разного возраста интернировались в лагеря, где невыносимо страдали от развившейся у них декомпрессии, часто приводившей их к гибели; что с целью определения вирулентности возбудителей инфекционных заболеваний многим заключенным делались прививки этих возбудителей; что практиковалось насильственное искусственное осеменение; что производились скрещивания и генетические эксперименты, вплоть до противоестественных: что людей стерилизовали, и на кастратах ставили опыты; что заключенным назначалась селитра для изучения ее антисексуального эффекта, в то время как селитра производит расстройство жизненных функций организма и вызывает ужасные боли… Знали ли вы обо всем этом?

– Нет. Знать подобное не входило в мои обязанности. Я отдавал распоряжения о доскональной инспекции санитарного порядка в лагере Дахау, но не сообщалось о применении на практике того, о чем вы говорите.

– И вас также не информировали о ефрейторе Карле Байзе из лагеря Бухенвальд?

– Я никогда до сих пор не слышал имени этого ефрейтора.

– Карл Байзе периодически отбирал группы заключенных и делал им смертельные инъекции так, что тела оставались неповрежденными. Затем жертвы обдирались как ягнята и кожа их дубилась. Фрау Кох, жена начальника лагеря, создавала из человеческой кожи предметы искусства, настоящие художественные произведения.

– Все, что вы рассказываете, кажется мне порождением мрачной фантазии; но смею предположить, что вы обладаете доказательствами этих немыслимых деяний.

– Вы правильно предполагаете: у нас есть неопровержимые доказательства.

– Как вы сами догадываетесь, все это из области казуистики и анекдота; что же касается меня – я не имел об этом информации.

Еврейский следователь бросил на Эйхманна убийственный взгляд.

– Возможно, вас официально об этом и не информировали, однако вы располагали предпосылками, на которых могли сделать правильные выводы. Нормы поведения и организации дела а вашем ведомстве были таковы, что неизбежно порождали подобные вещи.

– Но признайте, что если имеешь под началом тысячи людей, тружно быть в курсе всех их действий. Только Наполеон говорил, что знает своих солдат по именам, – но и это, разумеется, чистая выдумка.

Еврейский судья не мог сдержать порыв справедливого гнева перед откровенным бесстыдством Эйхманна.

– Как я вижу, вы продолжаете оставаться высокомерным нацистским животным. Возможно, вы не были бы столь спокойны, будь вы не в наших руках, а во власти палачей, заполнявших людьми концлагеря в соответствии с вашими приказами. На этом я сейчас прерываю допрос, а вам будут зачитаны некоторые документы, – мы не теряем надежды пробудить вашу человеческую совесть. Уведите его!

 

Эйхманна привели в кабинет, служивший ему камерой заключения; руки его приковали к радиатору и на ноги надели оковы. Он недолго оставался один. Появился молодой человек в черном, посещавший его по другим поводам, и сел с противоположной стороны стола; в руках у него была пачка бумаг и документов. У Эйхманна остался неприятный осадок от внезапно прерванного допроса и ему хотелось вступить в беседу с одетым в черное юношей.

– Похоже, – начал он, – что новому судье не понравились мои ответы. Но они откровенны и искренни. Я хорошо защищаюсь, не правда ли? Я помню, как Крупп на допросе у американцев держался подобной тактики поведения, и вышло неплохо. Он мог говорить, что не знал всей правды об уничтожении евреев, однако многозначительно добавлял: «Если кто-нибудь покупает хорошую лошадь, то должен пренебречь отдельным недостатком». Под хорошей лошадью подразумевался режим Гитлера, – клан Крупов поддерживал режим, так как тот сулил большие выгоды для Германии. Вот так-то, юноша: идеалов не существует, все сводится к борьбе за жизнь и за власть…

Ответом Эйхманну было молчание. Но он говорил дальше:

– Ба! С теми же самыми претензиями, что предъявляют евреи, могли бы выступить миллионы убитых на полях сражений. Была война! Не я выдумал войны… Они так же стары, как человечество.

– Или ты циник, или идиот! – раздался громкий голос – не юноши в черном, а одного из охранников.

Эйхманн смолк. Тот же голос продолжал:

– А кроме того, ты садист и сумасшедший. Будь моя воля, с тобой не рассуждали бы. Всегда-то ты чванишься своими преступлениями, палач. Он, видите ли, говорит, что в 1944 году нацисты собрались нанести иудаизму удар, от которого тот не сможет оправиться, и утверждает, что все другие промежуточные планы были чистым дерьмом; да ты придумал газовые камеры, потому что наткнулся на отказ полицейских отрядов и солдатских пикетов выполнить твои приказы о расстреле женщин и детей… Грязная свинья!

 

Глава десятая. Документы и свидетельские показания – как разящие кинжалы

 

В помещении среди полной тишины монотонно звучал голос молодого еврея, сейчас более чем напоминающего семинариста-католика. Май в Буэнос-Айресе – месяц ясный: конец лета, начало осени; и вечера еще стояли теплые. Таким вечером, если бы слова  не вонзались в его мозг с остротой отточенных стальных кинжалов, лучше всего было бы продремать всю прекрасную сиесту под звук этого гнусавого голоса, который в данный момент читал:

 

«Резюме заявлений, сделанных Куртом Герштайном, капитаном, ветераном СС, арестованным войсками союзников в мае 1945 года, покончившим с собой в тюрьме:

«Я сознаю перед Богом и человечеством исключительное значение того, что собираюсь изложить, и под присягой клянусь, что все, сказанное мною в дальнейшем, строго достоверно.

«На следующий день мы с господином Глобачеком отбыли в Бельзек, представлявшим собой маленькую станцию возле холма, к северу от автострады Люблин-Львов. К югу от этого шоссе располагалось несколько домиков с указателями, гласившими: «Специальное управление Бельзека. Отряд сил СС». Капитан – начальник округа и абсолютный хозяин всего, что размещено в этой области – еще не пришел. Глобачек представил меня лейтенанту ОбермайеруЮ который и показал мне все самое существенное. В тот день  я не видел мертвецов, но, правда, ощущал зловоние разложения, которое пронизывало атмосферу этих мест и делало теплый августовский вечер тошнотворным. Миллионы мошек роились повсюду.

«Слева от маленькой станции стояли бараки. Некоторые из них предназначались для хранения одежды, а один располагался несколько в стороне и над широким окошком имел пышную вывеску: «Ценности». Еще один барак был украшен надписью «Парикмахерская», – она состояла из большого зала с сотней стульев в нем.

«Эти помещения тянулись вдоль небольшой унылой аллеи берез, с обеих сторон огражденной проволокой. Прямо перед нами стоял дом такого типа, что нередко встречается на курортах; на него указывала табличка со стрелой и надписью «К ванным и ингаляционным залам». У дома была украшенная  геранью лестница, к которой  с каждого бока примыкало по три помещения, – квадратных, с низкой крышей, с деревянными дверьми, – по виду напоминающих гаражи. На здании было выведено: «Источник Хекенхольт». На крыше – звезда Давида. Тем вечером я больше ничего не видел.

На следующий день сразу после семи утра объявили о подходе первого эшелона. Спустя несколько минут прибыл конвой из Львова, состоявший из сорока пяти вагонов, в которых находилось шесть тысяч семьсот человек, тысяча четыреста пятьдесят из которых были уже мертвы. Через оконные щели виднелись страшно бледные и напуганные дети, мужчины и женщины с полными страха глазами.

«Как только поезд подошел к платформе, двести украинцев распахнули двери вагонов и принялись, работая хлыстами, выгонять оттуда людей. Громкими голосами отдавались следующие друг за другом распоряжения: снять одежду, очки, вынуть вставные челюсти, снять с себя бандажи и всякого рода протезы. В билетные кассы предлагалось сдать все ценности. Туфли связать друг с другом. Эта последняя команда создавала видимость последующего возврата одежды: ведь в такой куче обуви, занимавшей не менее двадцати пяти квадратных метров площади, составить пару потом было бы невозможно. Девочки и женщины отсылались в парикмахерскую, где их в несколько движений ножницами срезали волосы, которыми тут же набивали мешки.

«– Это требуется для каких-то приспособлений на подводных лодках, – объяснил мне служащий лагеря, член Гестапо.

«Тут же начиналось шествие людей, первой из которых была красивая девушка. Абсолютно обнаженные, все, мужчины, женщины и дети, двигались вдоль аллеи.

«Мы с капитаном Виртом, начальником отряда СС, оставались на возвышении между двумя камерами.

«Матери, прижимая детей к груди, поднимались медленно, колеблясь, но в конце концов входили в камеры смерти. Здоровенный молодец из СС голосом проповедника подбадривает несчастных: «не бойтесь, ничего плохого с вами не произойдет. Дышать надо глубже, это усиливает работу легких и позволяет предотвратить болезни и эпидемии». Тем, кто спрашивал, как с ними собираются поступить, он отвечал: «Мужчинам придется работать на строительстве домов и дорог. Женскими обязанностями будут кухня и соблюдение чистоты в доме»,

«Некоторые из этих обреченных, все еще питая робкую надежду, проходит в газовые камеры без сопротивления. Но большинство понимает, что им предстоит: всепроникающий смрад возвещает их гибель. Они поднимаются по лесенке, и сверху им открывается картина в целом. Все эти матери, дети, старые, юные, мужчины и женщины, совершенно голые, колеблются, но входят в камеры смерти, теснимые напирающими сзади людьми, которых подгоняют хлыстами солдаты СС.

«Одна еврейка лет сорока, с пламенно горящими глазами, громко кричала, посылая проклятия убийцам, и взывала к Небу, заклиная, чтобы кровь убитых пала на фашистов. Получив несколько ударов хлыстом по лицу лично от капитана Вирта, она исчезает в камере. Многие молятся; я молюсь вместе с ними. Я стою в углу и прошу Бога за всех нас. Я испытываю горячее желание войти вместе с ними в газовую камеру  и принять со всеми смерть. Но мое время еще не пришло. Прежде я должен засвидетельствовать то, ради чего сюда приехал.

«Камеры наполнились.

«– Потеснитесь-ка как следует! – приказал начальник фабрики смерти.

«Люди уже так плотно сжаты, что стоят друг у друга на ногах. Помещение в сорок пять квадратных метров вместило от семисот до восьмисот человек. Солдаты СС окончательно спрессовывают людскую массу и тогда только закрывают двери. В течение этого времени остальные обнаженные ждут снаружи.

«– А как же зимой? – спрашиваю я.

«– Все то же самое и зимой.

«– Они могут умереть от холода.

«– Они прибыли сюда, чтобы умереть.

«В этот момент для меня проясняется значение надписи «Источник Хекенхольт». Heckenholt – имя на дизельном двигателе, который установлен в фундаменте сооружения. Предназначенные для убийства несчастных газы производятся с помощью дизеля. Однако в этот раз мотор никак не заводится. Подходит капитан Вирт и выражает свое неудовольствие тем, что задержка случилась именно сегодня, в моем присутствии. Я наблюдаю и жду. Мой хронометр с точностью зарегистрировал все: 50 минут, 60 минут, а дизель все еще не начал работать… Прошло 2 часа 49 минут, пока дизель не достиг максимальной мощности. Еще 25 минут. Многие уже умерли. Внутренность камеры можно увидеть через окошко, так как время от времени загорается лампочка и освещает ужасное помещение. После 28 минут мало кто еще жив, а по прошествии 32 минут мертвы все.

«Люди из рабочей группы открывают деревянные двери с другой стороны камеры. Чтобы набрать добровольцев для этого жуткого дела, всем, даже евреям, пообещали сохранить жизнь и разрешили оставлять себе определенный процент ценностей, найденных на трупах. Казненные в газовых камерах еще стоят прямо, как колонны. Родственники даже после смерти сжимают друг друга в объятиях. Трупы быстро застывают, для освобождения камер под следующую партию трудно будет разделять их.»И вот вытаскиваются тела, все в поту, крови и моче, с покрытыми экскрементами ногами. Кнуты украинцев свистят над группой рабочих: следует торопиться. Зубодеры, вооруженные железными крючьями, обследуют рты. Трупы с золотом – налево, без золота – направо. Остальные «дантисты» с помощью соответствующих инструментов выдергивают золотые зубы и коронки.

«Находясь среди них, капитан Вирт ведет строгое наблюдение за происходящим. Он в своей стихии. Некоторые рабочие обследуют анусы и генитальные органы в поисках бриллиантов и драгоценностей. Капитан Вирт приближается к нам.

«– Попробуйте сами, какой тяжелый ящик: в нем полно золотых зубов, – говорит он. – Это трофеи за вчерашний и позавчерашний дни. – И продолжает, в невероятно грубых и грязных выражениях: – Вы себе и представить не можете, какое количество золота и алмазов мы всегда обнаруживаем! И доллары!..»

«Обнаженные трупы тут же были оттащены в глубокие ямы в сто метров длиной, двадцати шириной и двенадцати метров в глубину. Ряд сброшенных на дно тел присыпается десятисантиметровым слоем песка, из-под которого тут и там высовываются руки и головы. В течение нескольких дней трупы сначала распухали, потом уменьшались в размерах и в конце концов ссыхались до такой степени, что это позволяло сбрасывать в ямы все новые и новые партии покойников».

 

Голос чтеца смолк, и наступило продолжительное молчание, как бы приглашающее к размышлению. Затем, просмотрев свои бумаги, чтец приступил к новому источнику:

 

«Суть обвинений гауптштурмфюрера СС Уислицени (Wisliceny) против полковника СС Адольфа Эйхманна, его начальника на протяжении многих лет. Уислицени был приговорен к смерти на проходившем в Братиславе процессе в 1947 году.

«Эйхманн пользовался абсолютным доверием у Гиммлера, Гейдриха, Мюллера и Кальтенбруннера. Это доверие он завоевал благодаря своей жесткой линии действия против евреев.

«В известном декрете Геринга, опубликованном летом 1941 года, Адольф Эйхманн был наделен необъятным могуществом, что позволяло ему игнорировать все возражения вышестоящих руководителей. В вопросе об уничтожении евреев никто не чинил Эйхманну препятствий: ни сам Риббентроп, ни Министерства иностранных дел стран-союзниц Германии или оккупированных Третьим Рейхом территорий.

«Успех вывоза евреев зависел то того, достаточно ли транспорта будет задействовано в этом; но, несмотря на нехватку вагонов и локомотивов, требования Эйхманна удовлетворялись в первую очередь.

«Помощники Эйхманна были приучены слепо повиноваться его приказам. На собственном опыте я убедился в невозможности любой попытки воззвать к разуму этих людей и побудить их к актам саботажа, – а такие их действия, будь они совершены, резко ускорили бы ход войны и спасли бы тысячи человеческих жизней.

«Личное влияние Эйхманна на его сотрудников, в своем большинстве существ примитивных и жестоких, было безгранично.

«По личному опыту я знаю, что Эйхманн, хотя и находился под защитой приказов Гиммлера и Гитлера, сам исполнял решающую роль в истреблении европейского иудаизма и всецело ответственен за это, – ведь существовало много различных возможностей саботировать распоряжения Гитлера. Эйхманн не прекратил своей разрушительной работы даже после опубликования декрета Гиммлера в октябре 1944 года. Этим декретом на время запрещалось уничтожение евреев; но тогда Эйхманн предпринял охоту на иудеев в Будапеште под предлогом того, что их нужно заставить работать в концлагерях и отвезти на строительство фортификационных сооружений в Вене. Уже в то время как Гиммлер полным ходом вел переговоры, Эйхманн осуществлял свою последнюю операцию – вывоз всех оставшихся евреев из Словении и Братиславы».

 

Чтец снова умолк и снова дал время арестованному осознать услышанное. Обвинения были сногсшибательно ясными, и тем более весомыми и значительными, что обвинитель являлся ближайшим сотрудником экс-полковника СС Адольфа Эйхманна.

 

Глава одиннадцатая. Прощание с Италией

 

Вечер пятого дня был чрезвычайно утомителен для Эйхманна. Непрерывное чтение рассказов о варварской жестокости всякого рода, которые приходилось выслушивать, привело его нервы в такое сильное напряжение, что  ночью ему совершенно не удавалось заснуть. Даже в сознании такого погрязшего во зле человека, как Эйхманн, пробили брешь описания разнообразных преступлений, от которых волосы на голове шевелились, – преступлений, совершенных в концлагерях над обреченными на заклание евреями. Тысячи и миллионы трупов еще не были для него самым страшным; по-настоящему навязчивыми стали проходящие в его уме кошмары мучений, дантовы картины леденящих кровь способов умерщвления людей.

В Дахау – тысячи умерших от голода. Дети, зараженные бациллой Коха в Нойвенгамме. Садистские казни, призванные доставлять удовольствие и удовлетворение невротикам и сумасшедшим из числа начальствующих лиц и господ. Дети и подростки, похороненные заживо – с целью экономии пуль для расстрела. Медицинские эксперименты на живых людях, достойные Франкенштейна. Люди, засеченные насмерть специально изготовленными кнутами. Медленные и мучительные казни путем введения в организм фенола и эвипана…

Бесполезны были попытки Эйхманна оправдаться, говорить себе, что во всем мире войны ведутся беспощадно; голос этих ужасов, более сильный, чем любые рассуждения, мощно встряхнул его совесть.

 

Теперь он понял игру иудеев: его покажут миру как величайшего преступника, как изверга рода человеческого, а Израиль лишний раз предстанет жертвой, понесшей многомиллионный урон, – что будет призвано вызвать сострадание во всех народах. Но Эйхманн полагал, что таким способом Израиль не сможет добиться симпатий других наций.

С помощью широкой развернутой пропаганды, которую плебеи привыкли считать «североамериканским стилем», и которая в действительности является еврейским методом, можно будет одурачить простых людей, но не интеллигентную публику. Осведомленный человек различит истину, свет которой не удержать под спудом; уже начинают разоблачаться разногласия между самими евреями, – примером тому процесс, возбужденный против израильтянина Кацтнера в Тель-Авиве.

Кацтнера изрешетили пулями на одной из улиц Тель-Авива 4 апреля 1955 года; его обвиняли в том, что он нацистский агент, называли пособником немцем в непрерывном следовании евреев в газовые камеры. Все было ложью: никто лучше Эйхманна не знал этого, но некоторые иудеи, занимавшие высокие руководящие должности в израильском обществе, нуждались в жертве, на которую можно было бы взвалить свои грехи – грехи алчности и глупости, как всегда!

Через восемь месяцев после убийства Катцнера Верховный суд Израиля реабилитировал его имя; это было сделано не без задней мысли: таким образом от дела отстранялся во всех смыслах неудобный свидетель, таким образом было достигнуто молчание Джоэля Бранда.

Эйхманн отлично помнил события, которые могли принести ему славу решения трудной проблемы, а также избавить от смерти миллионы обреченных евреев.

Переговоры велись через Уислицени, знаменитого подполковника СС, который являлся помощником Эйхманна в Будапеште и чьи показания и обвинения против Эйхманна были только что зачитаны ему этим вечером.

В будапештском отделении Дитеру Уислицени были представлены доктор Расцё Катцнер и Джоэль Бранд, предлагавшие от имени Иудейского Комитета приступить к переговорам, которые положили бы конец вывозу и истреблению евреев, начавшихся в Венгрии с марта 1944 года, после оккупации страны немецкими войсками.

Посланники Иудейского Комитета для начала напомнили доверенному лицу Эйхманна, что в Чехословакии за плату в сто пятьдесят тысяч долларов было освобождено десять тысяч евреев. Уислицени признал этот факт, но заявил, что в данном случае расположен запросить дороже. Он потребовал два миллиона долларов за сто тысяч евреев, которые уже были готовы к отправке в лагеря Аушвица. Он хотел также получить задаток, прежде чем будет отсрочено, пока что временно, исполнение приговора. Бранд от имени Иудейского Комитета вручил ему четыре с половиной миллиона  пенгё. В этот момент переговоров в игру вступил сам Эйхманн, увидевший в перспективе большую выгоду для Германии. Он позвал представителей Комитета к себе и пообещал им жизни миллиона евреев в обмен на интересующие Германию товары,  не связанные с войной непосредственно: чай, кофе, медикаменты и десять тысяч грузовиков. Бранд попросил дать ему время изучить предложение и немедленно отбыл в Стамбул. Эйхманн дал ему три месяца срока.

И вот тут евреи начали себя вести в соответствии со своей дурной славой. Уполномоченные «Jewish Agency» выслушали Бранда, но не услышали его. Сами они находились в безопасности, а десять тысяч грузовиков стоили кучу денег. Плач Иеремии со стороны Бранда не возымел действия. Их нежные сердца не откликнулись на близкую гибель мужчин, женщин, стариков и детей. Бранд не получил ничего. Мало того, что в «Jewish Agency» отмахнули от него как от назойливой мухи, его еще отослали в Алеппо под предлогом того, что в Стамбуле он якобы компрометирует эту организацию. Но спросите на улице любого, не было ли «Jewish Agency» создано и организовано для защиты и спасения преследуемых евреев? Таким образом вполне естественно сегодняшнее желание достойных членов уважаемого учреждения заткнуть рты Бранду и Катцнеру.

Эйхманн увидел, что три недели отсрочки заканчиваются, а евреи и не думают объявляться, и отдал приказ о возобновлении казней в ускоренном темпе с тем, чтобы наверстать упущенное время. Люди из «Jewish Agency» подняли крик на весь мир, раздирали на себе одежды, привели в движение прессу во всех странах, они умоляли союзников разбомбить железнодорожные пути, чтобы поезда не могли двигаться к Аушвицу. Как говорится, сделали все… кроме того, чтобы открыть кошелек и заплатить!

Джоэль Бранд неутомимо продолжал начатое дело, уже с англичанами: добился встречи с лордом Мойном, английским министром по Среднему Востоку, изложил ему план спасения миллиона евреев, но тот испугался.

– Миллион евреев? И что я буду делать с миллионом евреев? Это будет похуже миллиона нацистов.

 

Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, Эйхманн сосредоточился на теме, о которой завтра предстояло писать: как он выехал из Италии и как после недолгого пребывания на бразильской земле окончательно обосновался в Аргентине.

Дела в Италии складывались неважно, прогулки по улицам и частое посещение публичных мест становились все опаснее. Полиция шла по пятам, круг сужался, и следовало принять решение. Анжело и Коммендаторе нашли для него приют в генуэзском монастыре францисканцев, а сами готовили документы, которые могли бы обеспечить ему возможность бежать в Америку.

Эйхманну не пришлось долго ожидать в своем убежище при францисканском монастыре. В один прекрасный день явился Анжело с хорошими новостями: имелся паспорт на имя Риккардо Клементца, посланного с поручением от Ватикана; паспорт был визирован 14 июня 1950 года. Все было готово для того, чтобы отбыть на эмигрантском судне «Giovanna C», и Эйхманн поторопился воспользоваться случаем. Все шло без сучка и задоринки: Эйхманн безо всяких трудностей сел на корабль и уже предвкушал, как 16 июля прибудет в Буэнос-Айрес.

Весь мир полагал, а многие так думают и сейчас, что режим Перона с распростертыми объятиями принимал всех экс-нацистов; но это было не так. Во времена Перрона иудейское влияние в Аргентине было огромным, – так сложилось, что большая часть эмиграции той поры была еврейского происхождения. Однажды «освободительный национальный союз», чисто пропероновская организация, захотела противопоставить себя иудейскому влиянию и особенно иммиграции евреев, но была вынуждена отступить. И ничего сверхнеожиданного  не наблюдалось в том, что Анхель Берлари, министр иностранных дел, был евреем, как и секретарь Правительства, Самуэль Криславин. Деятельность этих двух людей шла на пользу Израилю.

Эйхманн, попав на борт «Giovanna C», уже считал себя свободным от забот, но ему недолго пришлось пребывать в приятном заблуждении: недаром во время путешествия он внимательно приглядывался к некоторым из своих попутчиков. Прежде чем судно приблизилось к гавани Буэнос-Айреса, он был спрятан в самом грязном углу трюма. Когда городская полиция явилась его искать, ей сообщили, что он уже сошел на берег; а Эйхманн провел несколько дней, затаясь среди груза и в случае необходимости пользуясь услугами поваренка. Так продолжалось вплоть до прибытия субмарины Военно-морского флота Третьего Рейха.

На четвертый день своего заточения в трюме он был предупрежден, что момент освобождения близок. Около полуночи за ним пришли и со всеми предосторожностями поместили в гребное судно, покачивавшееся на волнах рядом с «Giovanna C». Эйхманн думал, что они направятся к суше, но ошибся: барка шла прямо в море, пока не показался черный силуэт, оказавшийся трехмачтовым парусником.

– Это последний? – крикнул чей-то голос по-немецки, когда барка встала у борта парусника.

– Да.

– Слава Богу; уже время!

Четыре сильные руки подняли его на борт. Барка удалилась, на паруснике подняли якорь.

 

Глава двенадцатая. На экспериментальной станции у реки Тромбеташ

 

Эйхманн все больше и больше удивлялся. Он хотел бы что-нибудь разузнать, ни никто не проявлял особенной общительности. Он ясно видел, что находится в руках организации, которая действует решительно и последовательно по хорошо разработанным заранее планам.

– Поспите немного – вам это пойдет на пользу.

Казалось, он проспал не более пяти минут, когда его разбудил громкий немецкий возглас:

– Просыпайтесь!

Судно тихо покачивалось на глади океана недалеко от устья Ла-Платы. Стоя под парусами у правого борта, Эйхманн вглядывался вдаль. В сорока-пятидесяти ярдах от судна га волнах виднелся странный объект. Эйхманн даже не сразу сообразил, что это такое, но потом догадался: подводная лодка. Уже отчетливо можно было различить ходовую рубку и перископы. Только часть субмарины возвышалась над поверхностью воды. На паруснике раздался командный голос, приказавший спустить шлюпку на воду. Матросы бросились исполнять приказ. Как только шлюпка была готова отчалить, нескольким пассажирам и среди них Эйхманну предложили в нее спуститься. Гребцы налегли на весла, и она мало-помалу начала удаляться от парусника. Им вслед кто-то крикнул по-немецки:

– До скорой встречи! Удачи вам! Скоро Аргентина примет вас как дорогих гостей.

На погружение у подлодки ушло не так много времени. Затем Эйхманна вместе с другими пассажирами пригласили смыть грязь странствий. Тщательно вымытые и вычищенные, крепко растертые грубыми полотенцами, облаченные в морскую форму, они расположились в удобных гамаках.

В течение дней, проведенных Эйхманном в подводном плавании, он узнал много любопытного об этой субмарине. Официально она не существовала: эта была одна из двух последних построенных в Германии подводных лодок, которую удалось представить как затонувшую. Однако ее капитан воскресил лодку из небытия, приведя ее к Южной Америке; здесь она тайно содержалась в устье реки Тромбеташ, притока Амазонки. По прошествии первых ужасных моментов после разгрома Рейха капитан этой субмарины вошел в контакт с людьми, которые обеспечили его всем необходимым для сохранения судна в порядке. Сейчас оно предназначалось для обслуживания группы высокопоставленных в прошлом нацистов, которые управляли крупнейшей опытной станцией в сердце Бразилии: здесь занимались изучением тропических болезней и их этиологией, а также здесь создавались имеющие больше значение центры по производству кокаина, ипекакуаны, хинина, кошенили и других препаратов.

Команда субмарины состояла из восемнадцати человек; во времена военной службы численность экипажа доходила до шестидесяти восьми человек, но теперь количество пушек, торпедных аппаратов, бронированных камер, мин и прочего снаряжения было сокращено наполовину с тем, чтобы превратить лодку в быстроходное судно для перевозки товаров и людей.

Через два дня подводного плавания лодка всплыла на поверхность, но тут же погрузилась снова, чтобы избежать тропического шторма.

Они благополучно переждали непогоду и при следующем всплытии обнаружили, что цвет воды изменился, стал светло-серым, почти белым.

– Амазонка, – крикнул кто-то.

– А далеко от земли?

– В сотне миль отсюда.

Действительно, это не было устье Амазонки, а только поток пресной воды, еще не смешавшейся с водами океана. Земля была пока что очень далеко, ведь устье этой реки по размерам не уступает Ла-Маншу.

В полночь этого дня они миновала порт Пара, и он показался тонкой ниточкой огоньков. На рассвете подлодка вновь погрузилась, а Эйхманн опять отправился в библиотеку, где было полным-полно книг о тропических болезнях.

На другой день, когда они добрались до земли, жара стояла страшная. Река имела весьма непривлекательный вид: воды серого и молочного цвета просто кипели миллионами микроскопических водорослей. Видимость была плохая. Горизонт закрывали тучи. Кругом – влажность, жара и стоячая вода. Неподвижность была почти мертвая. Путешествие заканчивалось, они находились в среднем течении Амазонки. Свернули влево и оказались в русле реки Тромбеташ. За ними пришел буксир и потащил лодку вверх по течению.

Продвигаясь по центру реки, они плыли еще четырнадцать часов. И, наконец, наступил момент соприкосновения с землей.

Их со всех сторон окружала пышная зеленая растительность – настоящий рай для ботаника. Казалось невероятным, что река могла быть проходимой вплоть до этой стены джунглей. Один шаг вглубь и пришлось бы расчищать себе путь топором, подобно первым испанским исследователям. За путешественниками наблюдала целая компания белок: они прыгали с ветки на ветку, каждый раз поднимая страшный переполох. За людьми также с любопытством следили сотни диких попугаев, их перья переливались всеми оттенками золотого, красного и голубого цветов. Создавалось впечатление, что  вся сельва живет и дышит, словно одно живое существо. Мелькание в воздухе тысяч бабочек всевозможных видов опьяняло атмосферой света и цвета.

– Не забывайте пользоваться этой мазью каждый день, как только встанете, иначе это место превратится для вас в ад.

– Где же мы находимся?

– Весьма далеко от цивилизованных мест. Ближайшая колония – в Лос Сантос. Но до нее можно добраться только с помощью очень опытного проводника.

Высадившись из подводной лодки, небольшая группа из девяти человек двинулась вглубь джунглей. Путешественники оказались в густом лесу, под почти непроницаемым шатром древесных крон, куда яркий дневной свет едва пробивался, – здесь царили сумерки. Воздух буквально гудел от множества насекомых. Растительность становилась все более густой. Почва была скользкой, но утоптанной; казалось, этой тропой часто пользуются. Люди шли в полном молчании. Иногда роящиеся москиты окружали их облаком и жзутко затрудняли видимость вокруг. Вверх прыгали по веткам целые колонии макак. Природа в одно и то же время была великолепной и жестокой.

Одолев семь миль пути, они наконец-то вышли на открытое место: джунгли заканчивались, переходя в некое подобие парка, уровень почвы повышался, и вот на невысоком холме их взору открылось то, что во всех отношениях могло быть названо цивилизованным городком.

– Это экспериментальная станция, – сказал один из проводников.

Дом, в котором разместился Эйхманн на экспериментальной станции, был высок и просторен. Стоя на широкой террасе с балюстрадой, можно было видеть наводящие тоску воды реки Тромбеташ. Замечательная панорама открывалась с другой стороны холма: взгляд терялся в естественных рельефах ландшафта, брызжущего зеленью и пурпуром пышной растительности. В водах реки живыми красками отражалась вся гамма зеленого цвета. Экспериментальная станция располагалась в трехстах футах над уровнем реки. Все множество сооружений станции располагалось на изрядной высоте.

В течение нескольких месяцев эти места были сценой, на которой проходила жизнь Эйхманна; он работал на экспериментальной станции, пока не подвернулся подходящий случай возвратиться в Аргентину сухим путем.

 

Глава тринадцатая. Аргентина – и конец

 

Жизнь на экспериментальной станции Лос Сантос в Бразилии нельзя было назвать приятной. Климатические условия и необходимость постоянно соблюдать предосторожности от насекомых делали ее едва выносимой, и Эйхманн с превеликим удовольствием воспользовался возможностью расстаться с ней и переправиться в Парагвай, чтобы оттуда попасть в Аргентину с севера.

Сначала он останавливается в Тусумане, ищет и быстро находит работу. Группа друзей Эйхманна всегда держала его в поле зрения, бдительно охраняя и помогая ему. Так, большое предприятие «Капри» нуждается в рабочих. «Капри» - организация, которая по заданию правительства Аргентины занимается монтажом гидроэлектростанций и использованием других природных ресурсов для индустриализации страны. Основатель ее – аргентинец немецкого происхождения, господин Карлос Фульднер; технический директор – немецкий профессор, доктор Шоклиц; немцами являются также почти все управляющие и технические работники.

Под именем Риккардо Клементца Эйхманн встречает в «Капри» теплый прием и быстро идет на повышение. Он становится во главе рабочей группы по эксплуатации северных горных земель. Он начинает с оклада в тысячу песо ежемесячно; в короткое время его заработок достигает двух с половиной тысяч песо.

Эйхманн использует великолепную возможность легализовать свое положение в Аргентине: спокойно работая в горах, он подает прошение и получает идентификационную карту (иначе – удостоверение личности) на имя Риккардо Клементца из Больцано (Италия), родившегося 13 мая 1913 года, холостяка, католического вероисповедания, механика по профессии, аполитичного. Говорить и писать он может не только на итальянском, но и на английском и немецком языках.

Отношения Эйхманна с обществом совершенно улажены, и он может начать новую жизнь.

Однако существование среди гор на суровом севере все чаще кажется ему скучным и утомительным, и он решает обосноваться поближе к Буэнос-Айресу. Он приезжает сюда и поселяется в районе Лос Оливос на улице Чокабусо, в доме № 4261; кстати говоря, хозяин этого непрезентабельного и сырого дома – еврей.

В Буэнос-Айресе Эйхманн занимается разными профессиями. Он человек беспокойный и изет независимости. Работает на фабрике по изготовлению фруктовых соков, но быстро увольняется. На сбережения основывает прачечную, но вскоре вынужден закрыть ее, не выдержав конкуренции с китайцами и японцами. Потом он устраивается управляющим на ферме «Семь пальм», расположенной в восьмидесяти километрах от Буэнос-Айреса, но после проведенной там безмятежной деревенской зимы бросает также и это занятие и возвращается в столицу.

Движущей силой этих постоянных перемещений является страх быть разоблаченным и загнанным в ловушку. Стоит кому-нибудь поинтересоваться им, начать выспрашивать друзей Эйхманна о его делах, привычках, литературных вкусах, – он тут же теряет покой и бежит.

Сейчас у него в Буэнос-Айресе хорошая работа: механик, специализирующийся на «Мерседес-Бенц». Но на этот раз у него уже нет времени последовать внутреннему импульсу тревоги: 13 мая, прежде чем он успевает осуществить новую перемену в своей жизни, его настигает неумолимая рука судьбы.

 

Шесть дней он проводит в заточении. Сейчас – три часа утра.

– Вставайте быстрее!

Ни объяснений, ни сборов. Эти пятеро, пришедшие за ним, явно торопятся. Ему делают укол в руку и помещают в черный автомобиль, котоырй срывается с места и несется на полной скорости.

На аэродроме ждет «Британия» израильской компании «El-Al». Его быстро проводят в кабину пилота, и тут же раздается рев мощных двигателей.

– Самолет 4Х-Ag. Маршрут: Ресифа, Лакар, Рим, Тель-Авив.

 

Возле Тель-Авива, в Линде, в резиденции Секретной службы Израиля, худой, лысый, удрученный человек дрожит от ужаса перед мыслью, что ему недостает сил убедить себя в том, что все содеянное им не нуждается в оправдании, что все это надо было сделать, что это была его обязанность, – существовали приказы, их следовало выполнять… Камера маленькая, вентиляции нет, и температура доходит до сорока градусов.

Всегда на виду у вооруженной охраны, Карл Адольф Эйхманн, в прошлом – высокомерный полковник СС, исписывал листок за листком, пытаясь воссоздать картину своей жизни. Изолированный от всего света, он ничего не слышит и не знает, и его мораль перестает казаться незыблемой. Когда иудеи покажут его миру, от него останется лишь тень человека, и он будет совершенно согласен с тем, что виновен в величайшем и чудовищном геноциде всех времен и народов: в убийстве шести миллионов людей!