|
Впервые оп.: 1933 г.
Партия и массы.
Исторические предпосылки национал-социалистического движения.
25 пунктов 1920 года.
Расизм. Антисемитизм.
Национализм. Государство. Партия.
Внешняя политика Третьей Империи.
Социальная программа. Социализм.
Лицом к плутократии. Двойная игра.
Социальная среда национал-социализма.
На пути к власти.
После победы.
Заключение. Хлеб и Вера.
Приложение 1.
Приложение 2.
Приложение 3.
1. ПАРТИЯ МАССЫ
Что такое Гитлер[1]: проселочная тропинка германской истории или ее генеральный тракт? Что такое национал-социализм: мыльный пузырь безвременья - или гром, загремевший с исторических небес?
На этот вопрос ответит история. Материалы для ответа растут и множатся на наших глазах. Интересно и поучительно следить за ними и за их накоплением.
Прежде, в довоенные времена и в 19 веке, не бывало примеров столь бурного роста, столь молниеносного массового успеха политической партии. В 1919 году, в Мюнхене, меблированные комнаты Розенбад оказали приют первым собраниям "немецкой рабочей партии"; на этих собраниях заседало семь человек, считая самого вождя. А в 1932 году на президентских выборах Гитлер собрал свыше 13 миллионов голосов. Число членов партии достигло миллиона двухсот тысяч. Еще через год больше 17 миллионов избирателей отдали свои голоса вождю, уже возглавляющему правительственную власть Германии. Таковы темпы.
Партия массы. Ее успех - поветрие, коллективный гипноз, если угодно, психоз. Но поветрие, пробуждающее повышенное возбудимость, волю к действию, к действенности: воинствующая партия, когорта бойцов.
В этом отношении, она глубоко и подлинно современна: двадцатый век родился под знаком пробуждения активности больших человеческих масс, хлынувших в историю. Настал век сверх-демократии и массового человека. Так бывало и прежде, в критические эпохи, когда "рок менял лошадей". Теперь это проявляется тем острее, чем многолюднее земной шар и, особенно, его решающие участки. Да и рок меняет уже не лошадей, а лошадь на разного рода механические двигатели.
"Восстание масс"[2] находит отзвуки и отражения повсюду, в культуре, в стиле эпохи: количество переходит в качество. Массовые партии - знамение времени. Ленин[3] создает замечательную стратегию и тактику массового действия: революция новой эры родила своего Клаузевица[4], математически и вместе с тем вдохновенно исчислявшего конкретные стадии той чудесной диалектики страха и любви, бунта и послушания, которую являет собой пробужденная к жизни масса.
А как же "герои"? Разумеется, герои и вожди не исчезли, но они восприняли новый облик: это не полубоги, не помазанники Божией милостью, а исчадия массы, плоть от ее плоти. Это не кормчие романтических трирем, а шоферы трезвых моторов. Если и в них есть романтика, то совсем иная, новая. Кепка Ленина, куртка Сталина[5], черная рубашка Муссолини[6] и коричневая Гитлера - символы. В них светится политическая современность, напоенная судьбою, как миф.
Национал-социалистические вожди отлично знают природу движения, вознесшего их на поверхность и даже на верхушку политической жизни Германии. С первых же дней своего политического бытия они стремятся закрепить и расширить свое влияние на улицу: кто сегодня хозяин улицы, завтра будет хозяином государства. Социальное поветрие немыслимо и, во всяком случае, непрочно - без организации.
В книге Гитлера "Моя борьба" очень много места уделяется искусству владения массой. Пожалуй, это наиболее любопытные, наиболее удачливые страницы книги. Гитлер здесь вполне откровенен. И, главное, компетентен: чувствуешь, что это его стихия, что тут он, действительно, мастер своего ремесла: его организаторский талант - вне сомнений.
Кто хочет владеть массой, пусть помнит, что масса живет чувствами, а не отвлеченным разумом. Масса меньше всего состоит из профессоров и дипломатов. Ее не возьмешь половинчатостью и академической объективностью. Ей нужна фанатическая односторонность и страстная преданность цели. Вместо знания - вера, вместо уважения - поклонение, вместо несогласия - ненависть. Чтобы влиять на массу, необходимы нетерпимость, фанатизм, порой уместна даже истерика: только так зажигаются сердца. Массовый вождь должен сознательно овладеть логикой страсти и техникой экстаза.
"Задачей агитатора, - пишет Гитлер, - не является выяснение или объяснение чего-либо. Нужно как можно меньше рассуждений и доказательств. Основная задача - ухватить массы за самый чувствительный нерв и затем дать им сильный толчок, от которого они некоторое время будут катиться в нужном направлении". Огромно значение живого слова, непосредственного словесного воздействия. "Важно не написанное, а сказанное слово. Ошибается тот, кто думает, что политические писания, проходя через много рук, могут оказать большое пропагандистское действие. Нет, только тот пропагандист, который стоит лицом к лицу с массой, борется с ней, по глазам слушателей определяет, понимают ли они его, с ним ли они, - только такой пропагандист способен овладеть массой".
Как это нередко бывает с кумирами массы, Гитлер относится очень свысока к вознесшей его стихии. "Презирайте народ и помогайте ему!" - восклицал в свое время Мирабо[7]. Патетически обещая германскому народу "мед и молоко вместо хлеба и воды", Гитлер при этом не скрывает своего презрения к толпе. Масса сама по себе бесполезна и бессильна, - она становится силой лишь в руках вождей, знающих, чего они хотят. Но в то же время нельзя обойтись без масс. Власть покоится на трех китах: популярность, сила, традиция. Революция развеяла по ветру всю триаду, - значит, надо начинать сначала. Нужно начать с популярности, затем вернуть силу и установить или восстановить традицию. Чтобы завоевать популярность, требуется populus, масса, толпа. Толпу нужно уметь покорить, заворожить. Для этого необходима смелость, самоотверженность, способность к жертве: "история - не для пролаз, а для героев".
Национал-социализм широко использовал организационно-тактические наставления своего вождя. Бесчисленные свои митинги он умеет проводить в тонах высокой театральности, разрабатывая технику успеха с тонким расчетом и серьезнейшей заботливостью. Каждое собрание должно быть талантливой антрепризой. Слова, летящие с кафедры, должны находить дополнение в обстановке митинга, в игре огней, в грохоте микрофонов, в зрительных и слуховых впечатлениях: здесь веселящий плакат, там бьющий по нервам лозунг, хватают за душу звуки патриотической песни, тешат взгляд смешные чучела врагов - француза, банкира, еврея. Аудитория покорена, накалена, опьянена. Много раз описывалось, какою помпою обставляются выступления самого Гитлера: военные оркестры, взводы знаменосцев, парады ударных отрядов, выступление конвоя личных телохранителей, - и, наконец, явление вождя. Так создается то, что называют "медиумичностью" Гитлера. Сам он обозначает все это - "демагогией большого стиля". Эффект получается сокрушительный: масса воспринимает вождя, как мессию.
Нередко митинги устраиваются в полутемном помещении, и лишь лицо оратора освещается рефлекторами: "Гитлер как бы чувствует, - острят его противники, - что свои идеи он может сбыть только в полумраке, как сбывают краденые вещи". Создается атмосфера массовой экзальтации, ораторы производят впечатление одержимых. Психиатр проф. Грубер так характеризует выступления Геббельса[8], Гросса, и др.: "выражение лица человека безумно возбужденного, лицевые мускулы судорожно подергиваются, движения напоминают эпилептика". Агитационный словарь соответствует жестам. Ораторы масс должны иметь мужество быть зачастую плоскими и банальными. Ибо главное - не содержание митинговых речей, а впечатление ими производимое.
При таких условиях, можно представить себе, как выглядел Берлин вечером и ночью 30 января нынешнего года[9], когда распаленная улица фашизма приветствовала своего героя канцлером! "Кажется, мы вернулись к великим августовским дням 1914 года!" - говорили в толпе... Великие дни 14 года! Что было за ними, каков был их вечер в ноябре 1918, - об этом умалчивается, вернее, это решительно забылось: коротка уличная память. И хмелен дурман демагогии.
Но массовое действие возможно не только на улицах. В парламентах - та же тактика оглушения, тот же социальный эпатаж. В рейхстаге гитлеровцы требуют закона о смертной казни для всякого немца, признающего ответственность Германии за мировую войну. Парламентская трибуна - наиболее высокая из митинговых кафедр, и только. Гитлер научился у Ленина оценке парламентской работы: парламентами можно пользоваться для своих целей, но нельзя принимать их всерьез. Национал-социалисты - не парламентская, а массовая партия. "Наше движение антипарламентарно и наше участие в парламентских учреждениях имеет целью их разрушение", - заявляет Гитлер в Mein Kampf.[10]
Но как удалось этому движению стать поветрием, увлечь массы, овладеть государственной властью?
2. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ Н.-С. ДВИЖЕНИЯ
Надо вспомнить атмосферу послевоенной Германии, страдающей, униженной, разгромленной - и все же внутренне не сломленной. Версальский договор[11], "оставив ей лишь глаза, чтобы плакать", низвел немецкий народ на положение чуть ли не чернокожих. Нищета, нужда сочетались с небывалой психической уязвленностью, с "обожженною кожей". Правительства, оглушаемые террором извне и атакуемые внутренними смутами, были несчастны и безропотны. Они ставили ставку на терпение и время.
И вот в этой обстановке унизительного благоразумия сверху и всеобщей неразберихи внизу - зазвучали бодрые, гордые, мажорные, как вызов, слова. Не так страшен Версаль, как его малюют. Германия была и будет Великой. "Мы не проиграли войну, нас погубила революция". Конечно, это иллюзия, это историческая неправда, но она утешает и воодушевляет! Прежде всего молодежь охотно ей поддается. Германия непобедима, нечего унывать, - Германия выше всего. Смелее: трусы не торжествуют никогда, побеждает твердая воля. Прочь сомнения, впереди непреложная цель: "германское государство немецкой нации".
Удачна та агитация, которая сумеет "ударить по сердцам с неведомою силой". Гитлер, с его несложной политической психологией, с его грубоватым и гулким пропагандистским инструментом - "барабанщик национальной Германии", - умел прекрасно воздействовать на страдающее национальное чувство, на оскорбленный немецкий патриотизм.
Он не знал устали в своих призывах: "скорее солнце и луна остановят свой бег вокруг земли, нежели я перестану призывать Германию к пробуждению". И его исступленная проповедь, в которой была своя строго рассчитанная система, - пролагала путь к сердцам; не сразу, сначала медленно, но потом все быстрей и вернее. Ее слушали, ею вдохновлялись. Она сулила - просвет, перспективу, победу: "Германия, проснись!"
Но кроме мотива патриотического, напряженного и бравурного, в ней с самого начала отчетливо звучал также мотив социальный, могучий лейтмотив 20 века. Война ввергла Германию в нищету. Революция не сделала этой нищеты всеобщей и равной, не загасила социальной зависти примерным погромом богатых. Капиталисты, банкиры, шиберы[12] - устояли; обидой, вызовом смотрело их благоденствие на фоне народных страданий: какое раздолье для экстремистской пропаганды! Гитлер, сам выходец снизу, полурабочий, полуинтеллигент с инстинктами мелкого буржуа, - сразу же учел этот мотив, эту несравненную удочку для уловления масс. Он не мог не понять, что эксплуатацию патриотических чувств необходимо сочетать с учетом социального недовольства, с демонстративным сочувствием народным горестям, - иначе массы уйдут к врагам, к интернационалистам, коммунистам. Тем более что основная национально-патриотическая направленность организуемого движения, при некоторой находчивости, поддавалась и своеобразной социально-революционной инструментовке: Германию угнетает мировая биржа, международный финансовый капитал! В этом ударном сочетании национальной и социальной темы таился в значительной степени секрет массового успеха гитлеровской агитации. Под свежим еще впечатлением ужасного крушения гогенцоллернской[13] монархии нельзя было твердить патриотические зады a la Вильгельм[14]. Нужно было подать патриотизм по-новому, с иными приправами. Франц Зельдте, организатор и душа "Стального Шлема", союза участников войны, тоже широко шел навстречу националистическим настроениям, никогда не умиравшим в Германии; но идея социального переворота, радикального переустройства общества была ему чужда, как всем "правым" деятелям старого типа. Гитлер в этом отношении проявил известную новаторскую оригинальность, свойственную духу времени, обнаружил нюх, чующий эпоху.
На всю Германию национал-социалистический вождь прославился в тяжелом для страны 1923 году. В ночь на 9 ноября этого года вместе с фон Каром и Людендорфом[15] он возглавил попытку государственного переворота. Как известно, попытка оказалась неудачной и отошла в историю под мало почтенным названием "пивного путча" (заговорщики собирались в одной из мюнхенских пивных). Накануне выступления Гитлер держал речь: "Либо завтра в Германии будет национальное правительство, либо мы умрем". Жизнь, однако, нашла третий исход. Гитлер был присужден судом к пятилетней тюремной отсидке. Через десять месяцев досрочно он снова был на свободе: демократия блюла своего грядущего убийцу. Путч сыграл для него роль не столько репетиции, сколько рекламы. В тюремной камере он усиленно писал свою книжку, и выход из тюрьмы совпал для него с выходом из безвестности.
Инфляция, разруха, рурские подвиги Пуанкарэ[16] - питали Гитлера, как и немецких коммунистов. Наступившие затем годы относительной стабилизации парализовали успехи обоих движений. Спадала красная лавина, таяли и приверженцы Гитлера. Майские выборы 1924 года принесли национал-социалистам два миллиона голосов, а в декабре того же года на новых выборах больше миллиона из них уже отхлынуло от партии. Планы Дауэса[17], потом Юнга, веяния Локарно[18] и дипломатические усилия Штреземана[19] направляли течение событий по иному руслу. Острота противоречий как будто сглаживалась. Политическая температура, понижаясь, прекращала кипение масс. Выборы 1928 года не принесли Гитлеру ничего отрадного: он получил 800.000 голосов, и его сторонники составили в парламенте ничтожную группочку в 12 человек. Их прозвали: "двенадцать апостолов".
В эти же годы, однако, идет довольно оживленная идеологическая и организационная работа: национал-социализм политически вооружается, готовясь к будущему. Между прочим происходит объединение его с "расистами" Ревентлова: факт не случайный и не лишенный значения. В Гитлере расизм нашел своего преданнейшего последователя. Правда, организационный перевес в происшедшем объединении вскоре оказывается вполне на стороне наци, deutsch-volkische[20] растворяется в гитлеровской массе. Но, растворяясь, своими идеями она пропитывает национал-социалистическое движение. К наци прочно прививается кличка "расисты".
Стабилизации приходит конец, а вместе с неб испаряется постепенно и дух политики Штреземана. Наступает мировой кризис, миллионы безработных колеблют общественные основы. Снова заостряются всевозможные противоречия - социальные и политические, внутригосударственные и международные. Германия изнемогает под бременем репараций, Германия не в силах платить. И вновь расцветает национал-социализм: он - на исторической волне. Выборы 1930 года дают ему шесть с половиной миллионов голосов и 107 депутатских мест.
Связь явлений понятна. Массы, ввергнутые в беды, опять проявляют непосредственную активность, направляя ее по пути, наиболее внятному их сознанию. Снова версальская система сосредоточивает на себе ненависть всех немцев, как петля, накинутая на Германию. Но рядом с ней, с этой беспредельно ненавистной системой, в представлении многих миллионов все чаще и настойчивее сочетается ее творец и страж, ее могучий и в то же время дряхлеющий покровитель - "мировой финансовый капитал".
Обе партии массы в Германии, - наци и коммунисты, - стремятся использовать ситуацию, привлечь на свою сторону безработных и недовольных, оформить подъем политических настроений, каждая на свой лад. Но двойственность основных объективно данных притяжений и отталкиваний приходится учитывать обеим: налицо затейливый переплет национального и социального моментов, патриотической страсти и классовой розни.
И любопытно наблюдать, как коммунисты, вынуждаясь обстановкой к широкому использованию возбужденного патриотизма, смело выбрасывают националистически звучащие лозунги, а гитлеровцы, считаясь с острым социальным недовольством масс, не щадят слов для обличения капиталистического строя. "Советская Германия выше всего!" - провозглашают коммунисты. "Долой капиталистов, да живет германский социализм!" - откликаются наци. Нужно ли после этого дивиться, что нередко наблюдались перебежки из одного лагеря в другой? Утверждали даже, что гитлеровские "штурмовые отряды" состоят наполовину из недавних "красных фронтовиков". Известно, что ряд активных национал-социалистических работников - бывшие коммунисты. Отмечались и противоположные "обращения" - справа налево, от Гитлера к Тельману. Полярно враждебные концепции, воздействуя на конкретную среду и испытывая обратное ее воздействие на себя, невольно обретали словно какие-то элементы общего языка, не прекращая взаимной борьбы. Так в психологии масс светится логика эпохи. Так в столкновении идей и страстей сквозит диалектика истории.
3. ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ПУНКТОВ 1920 ГОДА.
Какова же политическая программа национал-социалистической партии?
Любопытен ее текст, выработанный виднейшим ее идеологом Г. Федером и принятый на импровизированном собрании 24 февраля 1920 года. Тогда же он был объявлен "неизменным". Нельзя отрицать своеобразной красочности этого документа. Вот он - почти дословно:
1) Мы требуем объединения всех германцев на почве принципа самоопределения народов в единую великую Германию.
2) Мы требуем равенства германского народа по отношению к другим нациям и отмены Версальского и Сен-Жерменского[21] договоров.
3) Мы требуем территории для прокормления нашего народа и распределения прироста населения.
4) Гражданские права должны быть предоставлены только лицам германского расового корня (Volksgenossen, т.е. своекровные, соплеменники). Соплеменники - лица германской крови только, безотносительно к исповедуемой ими религии. Ни один еврей поэтому не может принадлежать к соплеменникам.
5) Не граждане могут жить в Германии, как гости, и подчиняются законам об иностранцах.
6) Право голоса имеют лишь граждане. Все государственные, национальные и муниципальные должности могут заниматься лишь гражданами. Мы осуждаем развращающее парламентское вмешательство партий в назначения на должности, независимо от способностей и характера.
7) Государство ответственно за материальное благополучие граждан. Если его нельзя достигнуть по отношению ко всему населению, то иностранцы (не граждане) подлежат высылке из государства.
8) Иммиграция не германского элемента прекращается. Мы требуем, чтобы все не германцы, вселившиеся в Германию после 2-го августа 1914 года, были немедленно высланы за пределы страны.
9) Все граждане имеют равные права и равные обязанности.
10) Умственный или физический труд - высочайшая обязанность каждого гражданина. Деятельность каждого индивида не должна противоречить интересам целого и должна быть направлена на благо всех.
11) Мы требуем уничтожения нетрудового дохода и долгового рабства.
12) Так как обогащение благодаря войне - преступление против народа, мы требуем конфискации всей военной прибыли.
13) Мы требуем национализации всех трестированных предприятий.
14) Мы требуем разделения прибылей во всех больших предприятиях.
15) Мы требуем охраны старости.
16) Мы требуем создания и поддержание здорового среднего сословия, немедленного обобществления больших универсальных магазинов и сдачи их внаймы по дешевым ценам мелким ремесленникам. Мы требуем внимания к мелким торговцам (предоставления им государственных и муниципальных контрактов).
17) Мы требуем земельной реформы в согласии с нашими национальными интересами. Проведения закона о безвозмездном отчуждении земель для общего пользования, отмены арендной платы за землю и пресечения всякой земельной спекуляции.
18) Мы требуем беспощадной борьбы против всех, кто своей деятельностью вредит общим интересам. Преступные ростовщики и спекулянты наказываются смертью, безотносительно к вероисповеданию и национальности.
19) Мы требуем замены германским правом римского кодекса, доселе обслуживавшего материалистические интересы.
20) Мы требуем доступности для всех высшего образования. Приспособления школы к интересам государства. Дорогу - способнейшим.
21) Мы требуем защиты материнства и младенчества государством. Запрещения детского труда. Развития спорта.
22) Мы требуем упразднения наемного войска и создания на его место народной армии.
23) Мы требуем законодательных мероприятий против политической лжи и ее распространения через прессу: а) Издатели и редакторы всех газет должны быть соплеменниками; b) Негерманские издания могут появляться лишь с разрешения государства; они не должны печататься на немецком языке; с) Финансирование прессы запрещается для всех негерманцев. За нарушение этого условия газеты закрываются, и виновные иностранцы изгоняются за пределы страны. Издания, противоречащие общему благу, запрещаются. Издаются ограничивающие законы в отношении направлений в литературе и искусстве, оказывающих вредное влияние на общественную жизнь.
24) Мы требуем свободы всех вероисповеданий, поскольку их приверженцы не угрожают целости государства и не оскорбляют национального чувства германской расы. Партия, как таковая, стоит на почве христианства, не связывая себя с каким-либо отдельным вероисповеданием. Партия противостоит еврейскому материалистическому духу внутри и вовне. Общественное выздоровление возможно лишь тогда, когда общие интересы будут ставиться выше частных.
25) Чтобы осуществить вышеизложенное, требуется создание строго централизованной власти в нации, абсолютная власть и авторитет центрального параметра над всей нацией и ее организациями, создание "палат сословий и интересов" для осуществления в отдельных государствах законов, издаваемых нацией.
Вожди партии обязуются бороться за осуществление изложенной программы, если это потребуется, даже ценою собственной жизни[22].
Таков основной "программный" документ партии Гитлера. Что можно сказать о нем? Что он собой означает?
Алданов[23] в своей статье о Гитлере цитирует мнение Мережковского[24] по поводу идеологии национал-социалистов:
- Обсуждать их идеи все равно, что обсуждать идеи саранчи; новое и существенное у них - это та температура, которую они создали.
Это остроумно, но не совсем верно. Не они создали "температуру", а, скорее, наоборот: температура - их. Они - порождение послевоенной лихорадки, пореволюционного смятения. Вот почему нельзя пройти мимо их "идей", мимо ассортимента лозунгов, принесших им успех. Лозунги демагогов зачастую отрываются от умыслов, их производящих на свет, живут независимо от них, отражая собою процессы, творящиеся в массах и, в свою очередь, влияя на развитие этих процессов. Если у "саранчи" нет "идей", то у нее есть инстинкты и интересы, подлежащие изучению. Есть они и у людей, у людских обществ. Можно еще, пожалуй, добавить, что даже и самая примитивная человеческая толпа все-таки содержательнее и "ценнее" самой породистой саранчи, качественно иноприродна ей: ее интересы и инстинкты неизбежно претворяются в идеи, в "идеи-силы".
Разбираясь в идейно-политическом арсенале наци, можно точней уяснить себе политическую обстановку современной Германии, соотношение социальных сил в стране, сложную игру исторических тенденций, наконец, радугу наиболее действенных ныне идейных приманок. Это немало. Вместе с тем, разумеется, нужно вслушиваться в резонанс, сопровождающий те или другие лозунги в той или другой социальной среде.
Что же представляет собою приведенная национал-социалистическая программа?
Первое впечатление от нее - ударность, выпуклость ее стиля. Это стиль массовой партии, политическое "философствование молотом". Затем - некоторая широта, пестрота, эклектизм социальной ориентировки: стремление сочетать воедино различные группы с противоречивыми интересами. Для всех немцев - Великая Германия. Для шовинистов - антисемитизм. Для баронов - чистота германской расы. Для среднего класса - "здоровое среднее сословие" и немедленное обобществление больших универсальных магазинов; "сто мелких мастерских лучше одной фабрики" - пояснял соответствующей аудитории Геббельс 16-ую статью программы. Для крестьян - принудительное безвозмездное отчуждение земель общего пользования, отмена арендной платы и т.д. Для рабочих - национализация трестов и разделение прибылей. Для всех трудящихся - уничтожение нетрудового дохода и задолженности, конфискация военной прибыли. Для всех имущих - борьба с марксизмом и, в частности, коммунизмом, правда, почему-то не введенная в текст программы, но провозглашаемая при каждом удобном случае. Наконец, всем женщинам Гитлер в речах своих обещает "вместо равноправия - мужей".
Букет политических блюд. Переперченных, приукрашенных, аппетитно поданных, - пусть на невзыскательный вкус. Но что же делать: "душа массы, - повторяет Гитлер, - тяготеет к силе и четкости". Толпа нуждается не только в кнуте насилия, но и в опиуме обмана. Обильные обещания. Отчетливо антибуржуазный налет.
Однако не так трудно в агитационной пестряди массовых лозунгов Гитлера вскрыть и основные элементы его идейно политической программы.
Партийное знамя национал-социалистов содержит в себе три символа: красное поле, белый круг в середине и в круге - черная свастика (Hakenkreuz). Раса (арийство, германцы), нация (Германия), социальная идея, общество труда (социализм). Таковы три основные элемента программы.
Остановимся последовательно на каждом из них.
4. РАСИЗМ. АНТИСЕМИТИЗМ
В руководящей книжке Гитлера расовой идее уделяется первое место. Автор положительно заворожен тезами вульгарного расизма. "Расовая проблема, - по его мнению, - ключ не только к мировой истории, но и ко всей человеческой культуре". Смешение крови - причина гибели культур. Гибель не в проигранных войнах, а в утрате силы сопротивления, к которому способна лишь чистая кровь.
Государство есть не более, чем средство и форма: его задача - сохранение расового бытия, воспитание расового сознания. Высшая ценности истории - народность, раса, а не государство; определяющий фактор истории - кровь. Государство имеет смысл лишь как организация расы, способствующая ее сохранению, также развитию ее культурных творческих сил. Само по себе оно не является положительной ценностью: крепкое государство негров было бы бедствием и злом для человечества; напротив, мировая империя германцев оказалась бы для него истинным благодеянием.
Существуют высшие и низшие расы. Господство лучших и сильных, порабощение дурных и слабых - веление Вечной Воли, непреложный естественный закон. Природа аристократична сверху донизу.
Прирожденными, от века избранными водителями и властителями человечества являются, конечно, арийцы. Погибни сейчас арийцы, - земной шар погрузился бы снова в темную ночь бескультурья. "Ариец - Прометей человечества; из его лучезарного чела спокон веков высекаются божественные искры гения". Только ариец - Человек в полном и высшем смысле этого слова. Только он способен и призван к подлинному творчеству культуры.
Если арийцы - избранная ветвь человечества, то избранный народ арийства, конечно, германцы: Herrenvolk, народ господ. Старые домыслы Гобино[25] и затем Чемберлена[26] оживляются и популяризируются в широкой массовой пропаганде, приятно щекочущей самолюбие рядового немца. Образ и подобие Божие, в сущности, - привилегия лишь длинноголового, голубоглазого, белокурого арийца, северной германской расы. "Осеверение" должно быть идеалом и недостижимою мечтою других племен, безнадежно и неотвратимо ущербленных в их человеческом качестве (Minus mensch)[27]. О долге осеверения надлежит помнить и самим немцам, поскольку громадная их часть, в силу превратностей исторической судьбы, обладает нечистой, замутненной кровью. Тем же, в чьих жилах чистая кровь, следует бережно, свято и благоговейно хранить эту священную расовую чистоту. Вся политика германского государства обязана в первую очередь руководствоваться именно этим, биологическим императивом. "Если бы, - пишет Гитлер, - немецкий народ в своем историческом развитии сохранил свое племенное единство, германская империя ныне была бы, конечно, владычицей земного шара".
Отсюда лишь своекровные, лишь соплеменники могут быть полноправными гражданами грядущей немецкой державы, да и то лишь после подобающего национального воспитания, военного обучения и, наконец, торжественной присяги, клятвы блюсти чистоту крови. Что же касается инокровных, то они на всю жизнь остаются только подданными, причастными государству (Staatsangehorige), но не участвующими в определении его воли. Государство о них заботится, но они лишены избирательного права, активного и пассивного: на них нельзя вполне положиться. От иностранцев они отличаются только тем, что не принадлежат к населению какого-либо другого государства. Женщины приобретают гражданство лишь через брак с гражданином.
Так демагогический биологизм научного полусвета служит службу зоологизму в социологии и расизму в политике. Это сомнительное блюдо подается массам под религиозным соусом: Высшая сила недаром установила незыблемые свойства и преграды крови.
В свое время французские философы католической реакции (особенно Бональд)[28] любили утверждать, что законы природы суть веления Божии и что поэтому органические, сверх-индивидуальные основы общества и общественного развития - заповеданы и освящены свыше. Об этом характерном синтезе натуралистической и теологической точек зрения невольно вспоминаешь теперь, при чтении национал-социалистической литературы. Не заметно, чтобы Гитлер был осведомлен о традициях этой своей идеи, но он не раз возвращается к мысли, что его зоологическая концепция человечества, его, можно сказать бестиальный[29] биологизм, - покоится на соизволении и даже прямом указании Божества. Русский автор Степун[30] удачно называет этот круг расистских утверждений - "христианско-коннозаводческой метафизикой". Разумеется, Бональд и его друзья пришли бы в ужас от нынешней вульгаризации их философских узрений. Но ясно: в своем расизме Гитлер выступает законченным эпигоном реакционеров прошлого века. Необходимо тут же отметить, что в итальянском фашизме расистский дух отсутствует начисто: Муссолини для него и достаточно культурен, и достаточно дальновиден. Иначе говоря, расизм отнюдь не есть необходимый элемент фашистской идеологии.
Нет надобности останавливаться на расистском биологизме по существу и углубляться в темную проблему "расы". Современная антропология убедительно доказывает, что "чистая раса" представляет собой чистейшую абстракцию; реально даны лишь смешанные антропологические элементы, так называемые расовые мозаики. Допустим, что в культурно-историческом (а не биологическом) разрезе можно еще ставить проблему "белой расы" и ее роли в судьбах человечества. Но центр тяжести гитлеровского расизма в другом: в утверждении расового первородства германской нации.
Тут уже протестует не только добросовестная антропология, но и современная социология. Нельзя построить теорию нации на "расовом" базисе. Нации - не природные, а историко-социальные образования. Не мифическая "общая кровь", а конкретная общность исторической судьбы - творит нацию. Смешивать в наше время национальную и расовую формацию - значит допускать элементарную путаницу понятий.
Но с точки зрения чисто политической бросается в глаза несообразность пунктов 4 и 5 национал-социалистической программы. Всякая серьезная попытка осуществить эти пункты на деле привела бы к глубочайшему потрясению государства. Ибо где критерий "чистоты расового корня"? Не без основания иронизируют, что ближайшее окружение самого вождя подлежало бы тогда основательной и чуть ли не сплошной чистке; некоторые сомневаются, подошел ли бы и сам он под понятие "соплеменника". Южные немцы значительно отличны от северных по антропологическому типу. Ранке[31] нашел в Баварии всего 1% длинночерепных и 83% широкочерепных. Остальные 16% падали на смесь тех и других. Известно, что среди немцев широкочерепные более распространены, чем среди англичан: отчего бы тогда не править миром именно англичанам? То же и относительно "белокурости": даже среди северогерманцев 38-50% темноволосы; а среди южных германцев процент брюнетов поднимается до 70-99%. Северная треть Франции и половина Бельгии, с этой точки зрения, более "германские", нежели южная Германия. Лютер[32], Гете[33] и Бетховен[34] не могут быть причислены к "германскому типу"; Шиллер[35], Шуман[36], Лист[37], Ницше[38] тоже весьма подозрительны по своему "расовому" корню. Еще более сложен вопрос о языке. Дойди дело до реального воплощения расистских планов, - можно себе представить, какой невероятный сумбур поднялся бы в стране, какая разгорелась бы вакханалия нелепых тяжб о "чистоте крови", об овцах и козлищах! Государство бы превратилось бы в сумасшедший дом.
Но возможно, что никто из расистских вождей и не думает всерьез о буквальном осуществлении соответствующих параграфов программы. Может быть, смысл расизма - в создании полезных настроений, в подъеме национальной гордости немцев?
Если так, то псевдо-расовое самомнение - неумный путь для достижения этой цели. Едва расчетливо любовь к своему народу строить на презрении к другим. Опасно разжигать националистическую заносчивость там, где необходимо лишь чувство и сознание национального достоинства. Когда Гитлер тоном дешевого высокомерия говорит о негризации Франции, юдаизации Англии и Америки, монголизации славян и т.д., - он хочет внушить своим массам убеждение, что есть лишь одна высшая раса и один избранный народ: немцы. На всех остальных они могут смотреть сверху вниз, как на объект господства. Это ли не дурной самообман? Это ли не гибельный путь традиционного пангерманизма, ведущий не только к тяжким общеевропейским потрясениям, но также к изоляции самой Германии, - и к изоляции вовсе не "блестящей", как это показал 1918 год.
Рискованность и дурная реакционность расистского пути еще и в том, что он обычно приводит к оправданию кастовой замкнутости носителей высшей породы. Не случайно германская "расовая наука" тяготела к родовой аристократии по преимуществу: "чистая кровь", мол, и спасительный "инстинкт власти" сохранились именно в нем, в этом биологически высшем и исторически торжествующем ведущем слое. Нет ничего более опасного для национального бытия, нежели подобные теории: искусственно поощряя в наше время сословную, кастовую спесь старого дворянства, они способны лишь подорвать, надломить сознание общенационального единства. Правда, Гитлер, массовый вождь, остерегается окрашивать свой расизм в сословно-аристократические цвета. Но история и логика расистской концепции с ее мистикой крови неудержимо льют воду на мельницу родовой знати, касты юнкеров[39], доселе вопреки рассудку не только уцелевшей в Германии, но сохранившей, как мы увидим далее, огромное влияние и на государственную ее политику.
Но, быть может, для Гитлера и гитлеровцев весь этот вульгарный "расизм" есть не что иное, как псевдонаучное прикрытие бешеного антисемитизма? - Практически за эти годы, в сущности, так и было. Движение насыщено площадным антисемитизмом, живо напоминающим собою стиль нашего русского дореволюционного черносотенства. Сами вожди упорно и демонстративно гнут эту линию, разжигают эти страсти. "Антисемитизм, - провозглашает Г. Федер, - является в известном смысле эмоциональной подпочвой нашего движения... Каждый антисемит, раз он признает в еврее носителя чумы и отравителя расового здоровья нации, выражает это чувство в личной ненависти к каждому отдельному еврею, а также в деловых своих отношениях".
Еврей противополагается арийцу, как низшая раса высшей. Борьба евреев с арийцами заполняет собой мировую историю. Еврей вторгается повсюду и, сохраняя себя, разлагает других. Еврейская религия - не что иное, как учение о сохранении еврейской расы. Еврейская политика - борьба за мировую гегемонию еврейства. Ариец обязан защищаться, - иначе рухнет мировая культура.
Вся публицистика и вся большая пресса наци переполнена выпадами против евреев. Все беды Германии - плод "еврейской политики". Всякий противник Гитлера - либо еврей, либо подкуплен евреями. Нет, кажется, такого преступления против Германии, на которое не был бы способен еврей. Чувствуется прямо что-то болезненное, маниакальное в суждениях фанатиков антисемитизма. "Евреи для немецкого народа - то же, что туберкулезная бацилла для легких", - заявляет Геббельс. А Розенберг[40], мининдел коричневого дома, прибалтиец родом и погромщик душой, - щеголяет эффектным рецептом: "Надо по дороге от Мюнхена до Берлина на каждом телеграфном столбе повесить по два еврея, - тогда Германия сразу излечится от кризиса".
Уличная агитация партии стремится бить в одну точку: тем ударнее получается бой. "Искусство настоящего народного вождя, - учит Гитлер, - не рассеивать внимание народа, а сосредоточивать его на одном-единственном враге... Тем сильнее будет магнетическая привлекательность движения и крепче сила удара. Даже различных врагов гениальный вождь сумеет представить слитым воедино". Иначе глаза колеблющейся массы начнут разбегаться и воля развинчиваться.
Отсюда - с евреями увязываются все недруги национал-социализма. Марксизм, социал-демократия, коммунисты, международный финансовый капитал, масонство, парламентаризм, демократия, - все это сплетается в один причудливый пестрый клубок, в одну гидру юдаизма.
В своей книге Гитлер довольно подробно останавливается на утверждении внутренней родственности марксизма и еврейства. Не случайно вождем и зачинателем социал-демократии был еврей. Не случайно ее лидеры, ее ораторы и газетчики, все эти Аустерлицы, Давиды, Адлеры[41], Элленбогены, - евреи. Еврейская доктрина марксизма отвергает аристократический принцип природы и заменяет извечное превосходство силы и крепости мертвым грузом числа. Она отрицает в человеке личность, оспаривает значимость народности и массы, отнимая тем самым у человечества наиболее драгоценные предпосылки его жизни и культуры, предавая его в жертву низшей расе, еврею. Основная цель марксизма - упразднение всех нееврейских национальных государств. Если еврей при помощи своего марксизма одолеет, - его победный венец будет для человечества венцом смертным. "Отбиваясь от евреев, - восклицает вождь, - я ратую за Божье дело!"
Перед нами - самый банальный, дешевый антисемитизм дурного тона. Языком нового поколения произносятся заржавленные, пропыленные временем слова. Отдельные, подчас неоспоримые факты (например, хотя бы высокий процент евреев в социал-демократическом руководстве) произвольно стилизуются, бесшабашно схематизируются, дабы служить основою сенсационных домыслов и фантастических общих выводов. Вся концепция поражает идейной бедностью и убогой односторонностью. Удивляешься, что плененный ею человек пленяет такой народ, как германский. Опять-таки вспоминается Муссолини: в итальянском фашизме юдофобии нет места.
Но, быть может, она здесь не более, чем тактический маневр? Нужно признать, что, читая Гитлера, такого впечатления не выносишь; напротив, проникаешься мыслью, что это заправский, "искренний", органический антисемит, для которого борьба с еврейством - идеологический императив, а не тактический только лозунг. Нельзя, впрочем, отрицать, что лозунг этот находит известный резонанс. Эксплоатирует он настроения, довольно распространенные в немецком студенчестве, мещанстве, даже частично интеллигенции: "литература, пресса, торговля, банки - в руках евреев; а евреи неспособны ассимилироваться до конца, стать настоящими немцами". Антисемитизм - обратная сторона раздраженного, распухшего от ударов и слез патологического национализма людей с обнаженными нервами, едва не потерявших отечество. Вместе с тем, он, вернее, его обострение, - плод безработицы, упадка торговли, когда человек человеку становится волком, когда нужно вытеснять ближнего, чтобы не погибнуть самому; тогда обостряется и классовая, и национальная вражда. Но нельзя также отрицать в этом явлении и самостоятельной роли нарочитой разжигающей пропаганды изуверов. И раньше националистические течения в Германии порой окрашивались в защитные против еврейства цвета. Но никогда соответствующие лозунги не достигали такой лубочной примитивности и агрессивности, в конечном счете далеко небезопасных для целей самого национализма. Как хорошо сознавал это Бисмарк[42], не допускавший антисемитских мотивов и до порога своей политики![43]
Враг один, враг должен быть один. Марксизм, коммунизм - функции еврейского духа. Но не в меньшей степени его детищем является и международный финансовый капитал! Борьба еврейского марксизма с еврейским капиталом - лишь внешняя, показная. Еврей банкир и еврей социалист, когда нужно, поймут и поддержат друг друга. Они враждуют лишь для того, чтобы теорией классовой борьбы вернее разложить ненавистный им арийский мир; на самом деле они взаимно сотрудничают. Когда в июле 1931 года прекратил платежи Данат Банк, наци на всех своих митингах уверяли, что его руководитель Яков Гольдшмидт перевел весь капитал заграницу, о чем своевременно предупредил вкладчиков евреев, - немцы же разорены и обмануты. В разгоряченной атмосфере находилось немало охотников верить этой информации и делать из нее приличествующие случаю выводы.
Однако, когда представитель американской прессы спросил Гитлера о его политике по отношению к еврейству, вождь поспешил дипломатично заявить, что никаких ограничений по адресу лояльных евреев его правительство предпринимать не будет: "я не воюю с достойными, уважаемыми евреями; но если еврей работает на большевизм, - он наш враг". - Когда же несколько озадаченный журналист задал вопрос: "а как же программа?", Гитлер будто бы ответил: "программа нам нужна только для агитации" (беседа 15 октября 1930 года). Ответ, безвкусный цинизм которого был бы совершенно бессмысленным, не будь у расистского лидера настоятельной необходимости успокоить хотя бы ценою циничной ужимки заинтересованные американские круги.
Когда Гитлер стал канцлером, антисемитские страсти его сторонников стали бушевать с несравненной свирепостью и уверенностью в себе. Пошли сплошные насилия над евреями. В ряде городов отряды каштановых рубашек закрывали еврейские магазины, устраивали обыски в еврейских организациях, избивали на улицах прохожих, которых внешний облик показывался им подозрительным по части юдаизма. Правительство с своей стороны явно потворствовало травле. Министерства увольняли чиновников евреев, а затем было проведено и общее положение о чиновниках, в основу коего положен принцип арийского происхождения. Специальный декрет воспретил убийство скота по еврейскому обряду. Проводилась чистка магистратуры и адвокатуры от евреев судей и адвокатов. Увольнялись евреи педагоги. Промышленные предприятия, банки, в свою очередь рассчитывали служащих евреев. Городские больницы увольняли евреев врачей. Группы гитлеровской молодежи вытаскивали из аудиторий уличенных в еврейском происхождении профессоров. На митингах и в расистской прессе бесновался зоологический национализм.
Весь мир встрепенулся, и не только международное еврейство, но и христианское "арийство" - восприняло события в Германии, как небывалый скандал для цивилизации. Как в 1914 году, мировая печать запестрела пылкими статьями о "варварах" и "гуннах". В различных странах поднялась кампания бойкота германских товаров. Американское правительство, согласно заслуживающим доверия слухам, сделало "дружественное представление" в Берлине. Заколебались германские ценности на мировых биржах. Заговорили не только о "моральной изоляции" Германии, но и о прямом давлении на нее через Лигу Наций, члены которой принимают обязательство "обеспечения и сохранения справедливых и гуманных условий труда для мужчины, женщины и ребенка на своих собственных территориях, а также и во всех странах, на которые распространяются их торговые и промышленные отношения" (ст. 23 статута). Да и права национальных меньшинств также неоднократно бывали предметом международных дискуссий (ср. хотя бы ср. 86 и 93 версальского трактата).
На антигерманскую кампанию заграницей национал-социалисты решили ответить усилением антиеврейской кампании в Германии, организованным бойкотом евреев. Но по-видимому, это решение встретило оживленную и авторитетную оппозицию внутри самого правительства. Гинденбург[44], фон Папен[45], фон Нейрат[46], националисты и руководители рейхсвера[47] осаждали Гитлера предостережениями и советами умеренности. Пресса Гугенберга[48] высказалась против бойкота. Даже экс-кайзер из Доорна, говорят, выразил свое неодобрение. В результате был проведен всего лишь один однодневный демонстративный бойкот 1-го апреля, под предлогом, что "заграничная антигерманская кампания юдаизма пошла на убыль".
Все же и без формального бойкота преследования евреев во всей Германии не прекращаются и поныне. Несмотря на то, что официальные еврейские организации стремятся смягчить эти преследования всяческими обязательствами лояльности по адресу правительства, - атмосфера продолжает оставаться накаленной. Отмечены многочисленные самоубийства евреев, не выдерживающих атмосферы ненависти и унижений, в которую их погружает новый режим. Особенно тяжко приходится лицам интеллигентных профессий. Массы евреев стали выезжать из Германии, - правительство запретило выезд без визы. Сумбур пока в разгаре. Будущее покажет, удастся ли вожакам германского фашизма выйти, хотя бы тактически, из плена той погромной зоологической идеологии, которую они столь пламенно проповедовали, добиваясь власти: в строительстве современного государства идеология эта - плохой, неладный инструмент. Она - хуже преступления: она - ошибка.
Никогда Германия не была столь далека от духа Гете и Шиллера, как теперь, поскольку она заявляет себя - Германией Гитлера[49].
5. НАЦИОНАЛИЗМ. ГОСУДАРСТВО. ПАРТИЯ.
Расовая тема упрямо и постоянно звучит в национал-социализме. Но секрет его широкого успеха лежит все же не в зоологически-расовом, а в национальном пафосе. Он выступает боевым и ярким национализмом. Самый "расизм" его воспринимается массами, скорее, лишь как прелюдия, наукообразная предпосылка патриотических его призывов.
"Наш лозунг, наша программа: Германия, только Германия, ничего кроме Германии!" - восклицает Гр. Штрассер. "Мы боремся, - пишет Гитлер, - за обеспечение жизни и роста нашей расы и нашего народа, за благополучие его сынов, за чистоту его крови, за свободу и независимость родины, дабы наш народ был в силах выполнить миссию, порученную ему творцом мира".
В речах гитлеровских ораторов часто провозглашается знакомая идея германского "мессианизма": немцы - первый народ в мире, и Германии должно принадлежать высшее место среди народов. Книга Гитлера кончается патетическим заявлением о грядущем владычестве германской расы над землею. "Идите за нами, - призывает немцев Геббельс. - Завоевывайте Германию. И Германия снова завоюет мир".
Традиции заносчивого националистического эгоцентризма достаточно живы в Германии, чтобы движение, открыто их усвоившее, добилось шумного успеха. Гитлер публично превозносит шовинизм - в пику духу Локарно и фразеологии Лиги Наций. "Боязнь шовинизма, свойственная нашему времени, есть свидетельство его импотенции... Великие перевороты стали бы невозможны на этой земле, если бы фанатическая, даже истерическая страсть уступила место буржуазным добродетелям спокойствия и порядка". Страстный, беззаветный патриотизм, ставящий благо родины выше всего, громко издевающийся над пацифистским лицемерием творцов Версаля, не мог не найти отклика в стране Бисмарка, которую формулы Веймарского катехизиса сумели внешне опутать, но не внутренне переродить.
За Германией не только великое прошлое: она достойна и славного будущего. По коричневой армии пронесся лозунг "Третьей Империи", полный магического, едва ли не религиозного энтузиазма. Две империи - в прошлом: Священная Римская Империя Германской Нации и великая держава железного канцлера. После нынешнего печального исторического антракта, несокрушимая народная воля воздвигнет третью (и, по-видимому последнюю, "окончательную") империю - грядущее мировое германское государство расового гения и солидарного труда. Эту несокрушимую политическую волю, этот спасительный национальный порыв высшей эсхатологической значимости берется воплотить и упорядочить немецкая национал-социалистическая рабочая партия.
По адресу Веймарской республики[50] у гитлеровцев нет иных чувств, кроме презрения и ненависти. И нельзя отрицать, что эти чувства, сознательно превращаемые ими в проповедь, лозунг, плакат, - находят благоприятную среду. Не повезло демократии в Германии. Рожденная под несчастным созвездием военного разгрома, она как-то неразрывно сочетала себя в народной душе с национальным позором; это не вина ее, а беда. Веймар и Версаль - братья близнецы; ненависть к Версалю рикошетом бьет и Веймар. Это не могли не понимать и сами демократы. "Лучше народ, свободный вовне при внутреннем несвободном строе, нежели народ, скованный извне, при самой свободной внутренней организации", - заявил в свое время в Веймаре Конрад Гаусман. На лице молодой республики горят ужасным проклятием пощечины Клемансо[51].
И демократия не сумела искупить этих пощечин. Она не нашла в себе внутренних сил, способных выразить, оформить, возглавить процесс национального возрождения. Не нашла нужных слов и жестов. Она запуталась в своем собственном бессилии, в собственных противоречиях, стала как бы тормозом ренессанса, опиумом народа, готового к пробуждению.
Так ли это на самом деле? - Едва ли. Во всяком случае, не вполне так. Но это так в сознании, в психике, в душах людей. Логически демократию и парламентаризм, если угодно, можно отстаивать и оправдывать. Но суть в том, что безнадежно отмирает либеральный, демократический, парламентарный человек, человеческий материал. От парламентаризма и демократии уходят, уводятся души. И это - решает вопрос.
Какое строение власти, какую форму правления усвоит третий рейх?[52] - Детали выяснит время, но принцип очевиден: режим национальной диктатуры. Новое государство, будучи историчным, будет консервативным и, в то же время, выйдя из национальной революции, оно воспримет революционный облик. Жизненный импульс, лежащий в его основе, обусловит его органическое единство, его живую целостность. Оно преодолеет рационалистический либерализм современного капиталистического государства и заменит его новой формой политического бытия. Оно ниспровергнет арифметическую демократию и вместо власти количества утвердит иерархию качеств. Оно будет активным, творческим, оно подчинит себе безоговорочно частные интересы и хозяйственную жизнь.
Гитлер и его друзья не жалеют красок для живописания пороков парламентаризма и формальной демократии. Весь относящийся сюда критический инвентарь русского большевизма и итальянского фашизма с их суровым лексиконом обильно использован пророками третьего царства. Грядущая Германия будет построена на принципах, противоположных французской революционной идеологии 1789 года. Вместо демократии - рожденная в политической борьбе новая аристократия, власть лучших, возглавляемая наилучшими: "наиболее совершенное государственное устройство, - пишет Гитлер, - это такое, которое вернейшим образом обеспечивает за лучшими умами народного целого руководящее значение и определяющее влияние". Вместо выборов - рабочий отбор по способностям, личной годности, как это везде происходит в сфере хозяйственной: способнейшие преуспевают. Государство должно усвоить истину, что нет решений по большинству, - есть лишь единоличные решения, связанные с ответственностью полномочных лиц. Основное - не советы и советники, а решения и решающие лица. Нужно вспомнить старый принцип прусской армии: авторитет каждого начальника сверху вниз и его ответственность снизу вверх[53]. При такой организации в корне меняется природа собраний, именуемых ныне парламентами. В расистском государстве это будут работающие, а не голосующие палаты представительства профессий, призванные к сотрудничеству с ответственными властями государства и обладающие компетенцией деловых совещательных органов. Так будет обеспечено безусловное сочетание абсолютного авторитета с абсолютной ответственностью.
В этом идейно-политическом конспекте нетрудно ощутить прямое влияние фашизма и косвенное, отраженное - большевизма. Ленинская концепция советов как рабочей демократии и план корпоративного государства Муссолини противостоят в наши дни старому рисунку либерально-демократической буржуазной государственности. Нельзя отрицать напряженной актуальности этого формально-политического противостояния, осложненного рядом реальных взаимных отталкиваний внутри того и другого государственного типа: национальные антагонизмы демократий и социальные полярности диктатур. Как бы то ни было, новые исторические условия выдвигают новые государственные формы. Перейдя от Веймара к Потсдаму, Германия перекочевала из одного политического лагеря в другой.
Национальная диктатура - централистична: это диктатура единой идеи. И по основным своим политическим устремлениям, и по историческим своим истокам, национал-социализм антифедералистичен. Он выступает в этом отношении как бы очередным и, быть может, завершающим этапом в процессе объединения Германии, неуклонно развивавшемся за последний век. Немецкий федерализм, - по Гитлеру, - нужен евреям, большевикам, французам, как средство ослабления Германии, - немцам он не нужен. Это все равно, что антагонизм между немецкими католиками и протестантами: он раздувается лишь врагами Германии. Смешно говорить о государственном "суверенитете" малых германских земель. Государственный суверенитет - удел национальной державы, охраняющей народ от опасностей извне и представляющий ему внутри широкую свободу, связанную с любовью к отечеству и расовой гордостью. Единое государство, как форма, - единый народ, как содержание. "Линия Майна"[54] в качестве политической перегородки - призрак преодоленного прошлого. Местные особенности могут находить отражение и оформление в сфере культуры, но не государственной политики. Можно сохранить внешнюю видимость федеративного устройства государства, - но необходимо обезвредить, обезопасить ее. Немецкий патриотизм немыслим в границах провинции, - это патриотизм фатерланда[55]. Помимо того, современность с ее техникой, побеждающей пространство, не может не влиять и на социально-политическую жизнь: прежнее государство - нынешняя провинция, а государство нашей эпохи, на прежний масштаб, - стоит континента. "Национал-социалистическая идея, - пишет Гитлер, - не есть служанка политических интересов отдельных германских государств, - она должна стать повелительницей немецкой нации". Власть идеи - единство власти, диктатура волевого центра.
В точном соответствии с диктотариальной идеологией находится и организационная структура самой национал-социалистической партии. Опять-таки она целиком заимствована у итальянского фашизма, в свою очередь, перенявшего ее, в основном, у большевиков: в этом смысле Ллойд Джордж[56] назвал, как известно, Ленина - "первым великим фашистом наших дней". Конечно, никто иной, как именно Ленин должен быть признан в нашу эпоху отцом и наиболее глубоким теоретиком этого организационного принципа, сочетающего в себе живую непосредственную ориентацию на широкие массы с повышенной оценкой значимости руководства, авторитета и жесткой дисциплины. Орденское братство сочетается с орденской иерархией и орденским послушанием. У Ленина эта организационная идея была связана с коммунизмом, с подновленным марксистским миросозерцанием и собственной, тщательно продуманной философией современной эпохи. Фашизм стремится поставить взятый у Ленина организационный принцип на службу другому политическому и историософскому миросозерцанию. У фашизма свой большой стратегический план; кое в чем он своеобразно пересекается и перекликается с большевистским, во многом ему противоречит. Диалектика этих двух значительнейших идеократических систем нашего времени на фоне объективной диалектики наличных социальных сил и тенденций наполнит собой, вероятно, ближайший период мировой истории.
"Фашистская партия, - гласит формула Муссолини, - это армия и порядок; в нее входят, чтобы служить и повиноваться". При такой орденской, милитаризованной организации легко понять, какое исключительное значение получает руководство, командование, штаб. "Нужна строжайшая централизация и дисциплина внутри политической партии пролетариата, - писал Ленин, - чтобы организаторскую роль пролетариата проводить правильно, успешно, победоносно". Вот почему придавал он всегда первостепеннейшее значение "выработке хороших, надежных, испытанных и авторитетных вождей". "Партия должна выть вылита из одного куска, - вторит Ленину его ближайший ученик и соратник Зиновьев[57]. - Громадная сложная машина приводится в действие находящимся в центре тонким, усовершенствованным механизмом. На этом механизме не должно быть ни пылинки, - иначе вся машина пойдет не так, а то и остановится вовсе". "Партия есть единство воли", - комментирует Ленина Сталин.
Но в то время, как ленинская доктрина связывает партию теснейшим образом с рабочим классом, авангардом и главою которого она является, фашизм пытается теоретически осмыслить и практически осуществить возможность сверх-классовой национально-государственной партии: "сотрудничество классов, развитие всех национальных энергий" (Муссолини). Гитлер в этом отношении всецело следует за фашизмом: бурно атакуя марксистский догмат классовой борьбы, он ему противополагает, как мы уже знаем, догмат расового и национального единства.
Далее, заимствуя у Ленина формально организационный принцип строения партии, фашизм острее и специфичнее подчеркивает его диктаториальный, авторитарный характер. В большевизме, исторически укорененном в марксистскую социологию, личный момент, роль вождя или вождей - не выступает, не выпячивается столь демонстративно. В коммунистической партии доселе сохраняется выборность и центрального партийного комитета, и его генерального секретаря; авторитет и прочное положение руководства достигается мерами не уставного порядка, формально не фиксируется; центризм партийного аппарата объявляется "демократическим". Фашизм, напротив, формально провозглашает несменяемость дуче, открыто усваивает принцип водительства, авторитарной иерархии, назначаемость сверху на все партийные должности. Он возводит в теорию исторически сложившуюся большевистскую практику, порывает и с самым обрядом демократической выборности, как-либо излишним, либо вредным, лелеет самую идею вождизма, как главу угла.
"Нужно воспринимать меня как миф!" - восклицает Муссолини. Кажется, еще немного, и он обожествит себя, как Диоклетиан[58]. "Настало время сказать: немногие и избранные... Жизнь возвращается к индивидууму".
Совсем иной стиль у большевиков. Ленин постоянно настаивал на органической сращенности масс - через класс и партию - с вождями, поскольку последние отвечают своему назначению: "договориться до противоположения вообще диктатуры масс диктатуре вождей, есть смехотворная нелепость и глупость".
Вождистский авторитет Сталина ныне всемерно крепится партийным аппаратом. Но сам диктатор никогда не позволит себе авторитарного жеста. Напротив, он не упустит случая подчеркнуть неоспоримость изначального приоритета масс. Недавно, в феврале этого года, на съезде колхозников-ударников, он использовал для характерной демонстрации письмо неких безвестных безенчукских колхозников, в котором, по обыкновению, превозносились подвиги советских вождей под руководством тов. Сталина.
"В письме имеется одно неправильное место, с которым никак нельзя согласиться, - сказал Сталин. - Дело в том, что безенчукские товарищи изображают свой труд в колхозе трудом скромным и незначительным, а труд ораторов и вождей, говорящих иногда трехаршинные речи - трудом великим и творческим. Безенчукские товарищи допустили тут ошибку. Прошли те времена, когда вожди считались единственными творцами истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчет. Судьбы народов и государств решаются теперь не только вождями, но прежде всего и главным образом миллионными массами трудящихся. Рабочие и крестьяне без шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, кормящие и одевающие весь мир, - вот кто настоящие герои и творцы новой жизни".
Нельзя упускать из виду это существенное различие "стилей" большевизма и фашизма. И тот, и другой - диктаториальны. Но первый и в авторитаризме своем пребывает принципиально демократичным. Второй, даже и "владея демократией", принципиально утверждает - авторитаризм.
Гитлер опять-таки и здесь целиком на стороне фашизма. В основе партии - непререкаемый авторитет вождя! Личность есть нечто творческое и вдохновенное; как нельзя заменить великого поэта или художника, так незаменим политический вождь, - ибо его деятельность тоже лежит в сфере искусства, отмечена божественной печатью. Люди не равны, как и народы. Иерархия диктуется самой природой. "Национал-социалистическое движение антипарламентарно и по внутреннему существу своему, и по внутренней организации, - читаем в Mein Kampf, - т.е. оно отрицает и вообще, и по отношению к собственной структуре принцип большинства, при коем вождь низводится до уровня лишь простого исполнителя воли и мнения других. И в малом, и в великом движение наше защищает начало безусловного авторитета вождя и соответствующей его ответственности". Партия - воплощение идеи, страстной, исключительной, непримиримой. Сила политической партии - менее всего в умственной самостоятельности и оригинальности каждого отдельного ее члена; сила ее - в его абсолютной, слепой дисциплинированности, преданности руководству, технической находчивости и расторопности. Основа партии - не дискуссия, а команда. Залог успеха партии - небольшое количество верных; за толпами сочувствующих дело не станет. И, главное, фокус партии, ее мозг, ее душа - вождь, der Fuhrer.
Отто Штрассер, уйдя от наци, опубликовал ряд своих бесед с Гитлером. "Мы должны, - заявил ему последний в одной из этих бесед, - отобрать людей нового склада характера, вождей, которые в своем поведении не будут руководствоваться моралью жалости, но которые поймут, что, будучи высшей расой, они имеют право управлять, приказывать и утверждать свое господство без всяких церемоний". Того же порядка суждение высказывает Гитлер в своей дюссельдорфской речи промышленникам начала 1932 года: "Величие народа, - говорит он, - получается не от суммы всех его дел, а только от суммирования величайших, рекордных дел отдельных личностей. Истинным народовластием является правление, при котором народом во всех областях его жизни руководят выдающиеся личности, прирожденные таланты". Эти личности утверждают себя в борьбе. И отсюда очевидно, что нужно отбросить "лжеучение, будто бы жизнь в этом нашем мире не должна поддерживаться путем постоянной борьбы".
Это принципиальное социологическое "ницшеанство" с его ставкой на людей "высшей породы", творцов и героев, на аристократию ума и воли, - весьма типично для немецкого фашизма, является, как пишет сам Гитлер, "ведущим фактором национал-социалистического миросозерцания". Вожди - это особая раса, обладающая естественным правом на власть: таков закон природы, такова интуиция арийства, столь ненавистная евреям, разлагателям и разрушителям по призванию. Правда, у теоретиков фашизма встречается и другая постановка вопроса, на первый план выдвигающая долг, социальную обязанность вождей, как и рядовых партийцев, а не их исконное аристократическое право: "помните, - наставлял фашистскую молодежь Муссолини, - фашизм не сулит вам ни почестей, ни должностей, ни выгод, а только бремя долга и борьбу". Однако приведенные суждения Гитлера, конечно, не случайны: своей грубой откровенностью, примитивностью своего социального натурализма они красноречивы и показательны. Такова же и философия героев этого героя масс. "Мировая история, - пишет он в своей книге, - творится меньшинством, поскольку в этом количественном меньшинстве воплощено большинство воли и решимости". Кому, как не гениям, не избранным вождям, удастся добиться толку от "тупого бараньего стада нашего многотерпеливого народа", кому, как не им, по плечу одолеть "гранитную глупость нашего человечества"?!
В годы моды на Ницше острили, что сверхчеловеки повсюду бродить стали стадами. Так и теперь "тупые бараны" и счастливые обладатели "гранитной глупости" приходят в экстаз от соответствующих сентенций их великого Адольфа и, встречаясь, вместо "здравствуй", приветствуют друг друга священным возгласом - "ура Гитлеру!"
В точном согласии с идеологическими предпосылками, авторитарный принцип осуществлен и практически в партийной организации. После первого периода бурного и стихийного роста партии движение вводится в планомерное русло. Сразу же устанавливается неуклонный централизм. Весь аппарат партии подчинен мюнхенскому центру, знаменитому "коричневому дому": это генеральный штаб германского фашизма. Ему непосредственно подчиняются областные организации, руководимые единолично вождями, назначаемыми из центра: политическая организация без вождей - все равно, что армия без офицеров. Областное руководство назначает работников на места. Это по существу - то же большевистское "секретародержавие", но только узаконенное, откровенное, не облеченное и в форму выборности. "Демократизм" вытравлен вызывающе и принципиально. При областных организациях функционируют агитационно-пропагандистские отделы; обер-агитатор партии д-р Геббельс станет министром пропаганды в правительстве Гитлера, "дабы страна не впала в летаргический сон". Большое влияние уделяется гитлеровскому союзу молодежи, фашистскому сколку ленинского комсомола. Постоянно подчеркивается значимость воспитания, школы. При партии работает ряд вспомогательных организаций непартийного типа: союз студентов и учащихся, объединения юристов, врачей, учителей и проч. Гитлер, несомненно, знаком с ленинским учением о профсоюзах, как школе коммунизма, а также с итальянским корпоративным опытом: "профессиональное движение, - пишет он, - нужно направить в каналы патриотизма". Нужно, чтобы профессиональные союзы не только оттолкнулись от марксизма, но и прониклись положительным национал-социалистическим миросозерцанием. Нужно, чтобы они были орудием не марксистской классовой борьбы, а междуклассового, общенационального трудового сотрудничества и фундаментом грядущего представительства профессий, хозяйственного парламента. Не организуя на данной исторической стадии своих профсоюзов, национал-социалисты должны проникать в чужие, чтобы разрушить их и потом переделать по своему. В третьей империи, разумеется, не будет никаких корпораций, кроме национальных, т.е. расистских[59].
И, наконец, - штурмовые отряды, Sturmabteilungen. Идея нуждается в материальном воплощении и реальной защите внешней силой. Старые буржуазные партии обанкротились прежде всего потому, что хотели "бороться лишь духовным оружием", когда нужно было постоять за идею не только "духовно". Революция обнаружила их жалкое бессилие, они позорно капитулировали перед улицей. С другой стороны, и чисто военные организации оказывались не на высоте положения, будучи отравлены роковой идеей "внеполитичности" армии. Жизнь требовала создания партии нового типа, партии, воодушевленной новой целью и построенной на новых организационных основах. Таков, примерно, ход мысли Гитлера. Ясно, что его истоки - в России и Италии.
Марксистскому миросозерцанию необходимо противопоставить иное, но столь же целостное миросозерцание, - рассуждает он дальше. Против марксистских массовых организаций нужно выдвинуть массовые же организации национальные, состоящие не только из преданных отечеству душ, но и из натренированных выучкой тел.
Так создаются штурмовые отряды, "камло[60] короля Гитлера", как их называет Малапарте. Это - не армейская организация для защиты государства от внешних врагов и не какой-либо тайный союз с многоэтажными целями. Нет, они - непосредственное порождение политической партии нового типа; их задача - обеспечить победу партийной идеи в национальном масштабе. Вместе с тем, они - школа воспитания молодежи в духе расистской программы. Может быть, впоследствии они также смогут облегчить задачи возрождения и чисто военной силы Германии.
Еще в 1921 году партийные вожди работают над организацией ударных дружин. Мюнхенский путч рассеивает их, сводит на нет. Они возрождаются в 1929 году, вместе с ростом красной опасности и притоком денежных средств. Успех партии на сентябрьских выборах 1930 года дает новый мощный толчок их процветанию и развитию. В 1929 году они насчитывают в своем составе около 80 тысяч человек; к концу 30-го года в них входят уже 200 тысяч; а к моменту появления Гитлера у власти они распухают до 400 тысяч. Теперь правительство всеми путями стремится ввести их в государственный аппарат. В первую очередь, в форме "вспомогательной полиции". Принимаются меры к их вооружению.
Вербовались штурмовые отряды из элементов изрядно пестрых, но приводимых к единству военноподобной муштрой. Безработные рабочие и патриотические студенты, императорские офицеры и вчерашние красные фронтовики, фанатики идеи и жертвы нужды, искатели приключений и герои корысти - этот парадоксальный человеческий сплав устремляется под штурмовые гитлеровские знамена спасать Германию. Тут и отбор политических единомышленников, тут и, говоря словами одного немецкого журналиста, - "исключительно мутный бассейн, в коем стеклись все отбросы, все недовольство страны". Однако мельница партийной идеократии перемалывает этот разношерстный материал в одноцветную и вескую массу. Состояние отрядов особенно улучшилось в 1931 году, когда во главе их был поставлен некий капитан в отставке Рем[61], человек распорядительный и способный.
Так в лоне веймарской демократической республики зрел и вооружался ее могильщик и наследник - третий рейх национал-социализма.
6. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ТРЕТЬЕЙ ИМПЕРИИ
Какова международно-политическая ориентировка национал-социализма? Какой курс внешней политики рекомендует Германии Гитлер?
Исходная общая предпосылка его рецептов - подъем национального самосознания, мужество, энергия, смелость: "сила - вечная мать права". Мир не для трусливых народов: "добрый Бог принципиально не делает трусливые народы свободными". Пацифизм - преступление против истории и против собственно расы: "мир опирается не на пальмовые венки плаксивых пацифистских кликуш, а на победный меч миродержавного народа, ведущего человечество к служению высшей культуре". Германии подобает решительная, активная внешняя политика. Первая ее задача - отвоевание утраченной свободы, возрождение Германии как свободного самостоятельного государства. А затем уже сам собою встанет вопрос и о воссоединении с немецким народом отторгнутых от него и пребывающих под чужеземной властью братьев по крови. Но решать этот вопрос придется со всей осторожностью, диктуемой трезвой реальной политикой, чуждой фантастики и сентиментальности.
Заклятым врагом немецкого народа является и остается Франция. Совершенно безразлично, кто правил или будет править Францией, Бурбоны[62] или якобинцы, бонапартисты или буржуазные демократы, клерикальные республиканцы или красные большевики, - конечной целью французской внешней политики всегда будет утверждение на Рейне; и гарантией успеха этого устремления - разгромленная и расчлененная Германия. Англия не позволит Германии стать мировою державой, Франция же - державой вообще, какой бы то ни было; большая разница! Ныне, рассуждает Гитлер, мы и не боремся пока за положение мировой державы, наша сегодняшняя цель - возрождение нашей родины, наше национальное единство, насущный хлеб для наших детей. И с этой точки зрения, Германия по пути с двумя европейскими державами: Англией и Италией. Нужно всячески использовать англо-французское соперничество и итало-французские трения. Дружбе с фашистской Италией не должен препятствовать южно-тирольский вопрос: ради больших выгод следует уметь идти на необходимые жертвы, не смущаясь словесными протестами буржуазных болтунов, слепых орудий в руках еврейства, опасающегося сближения Берлина с фашистским Римом. Что касается Англии, то основная помеха на пути соглашения с ней - все то же влияние международного юдаизма, еврейского финансового капитала, очень сильного и в английских правящих кругах.
Внешняя политика третьего рейха будет руководствоваться идеей самодостаточности германского государства. "Я лично считаю необходимым, - заявляет Гитлер, - раз навсегда порвать с убеждением, будто бы наши судьбы обусловлены в мировом масштабе". Нужно, чтобы германский народ смог прокормить себя сам; только тогда он обеспечит себе возможность свободного бытия. Но для осуществления этой цели необходима обширная территория, удовлетворяющая известным экономическим и военно-политическим требованиям. Имейся у Германии такая территория в 1914 году, исход мировой войны был бы иным; блокада врагов не принесла бы столь эффективных результатов. Нужно, чтобы установилось нормальное соотношение между численностью населения и размерами государственной территории.
Ежегодно население Германии увеличивается на 900 тысяч душ. Куда их размещать и как обеспечить их пропитание?
Ни французский путь ограничения рождаемости, ни меры внутренней колонизации, ни дальнейший рост национальной индустрии и промышленного экспорта (путь довоенной Германии) - ни один из этих рецептов не годится: первый из них самоубийственен и несовместим с будущим великого народа, второй - паллиативен[63], третий тоже не радикален и вдобавок наталкивается на сложные международно-политические препятствия. Единственно правильное, надежное и достойное решение - путь непосредственного расширения территории, внешняя колонизация. Только тогда можно будет серьезно говорить о хозяйственном самодовлении, экономической автаркии германского государства. Только тогда может идти речь о сохранении здорового крестьянского класса как устойчивого фундамента нации. Право на расширение превращается в исторический долг великого народа, если без присвоения новых земельных пространств он обречен на гибель. Если бы народы высшей культуры, отравленные идеями современной демократии, воздерживались от расширения своей территории и замыкались в рамки внутренней колонизации, мир стал бы скоро добычей низших рас. Нельзя смотреть на политические границы, как на заказанные вечным правом и наивно надеяться на идиллию мирной, полюбовной их перекройки. Нет в них не безусловной стабильности, ни абсолютной справедливости: едва ли небо ставит себе задачей отрезать одному народу территорию в пятнадцать раз более обширную и удобную, нежели другому.
Но куда же расширяться, где искать новых территорий, пригодных для заселения немцами и экономического освоения?
Заморская экспансия в наличных условиях - исключена. В свое время Германия, как известно, опоздала к дележу мира. Теперь же без новой войны с Англией и Францией сколько-нибудь значительных внеевропейских колоний ей не получить. Разумеется, совершенно исключено также продвижение Германии на юг и на запад в Европе: с точки зрения реальной политики, ныне бессмысленно и даже преступно требовать восстановления довоенных границ и тем самым воскрешать распавшийся антигерманский международный фронт 1914 года. "Национал-социалисты чужды дурному ура-патриотизму нашего современного буржуазного мира". Но выход - есть: на восток!
Будущее Германии - на востоке Европы. С определенностью, не оставляющей сомнений, Гитлер заявляет, что расширение германской территории может и должно произойти "в общем и целом, только за счет России".
Тяжкая ошибка старой Германии - пренебрежение этой истиной. Нужно было, во что бы то ни стало заручившись дружбой с Англией, обрушиться на Россию и взять у нее столько земли, сколько необходимо не для одного лишь нынешнего поколения, но для спокойного развития и роста нации в течение столетий. Удобные случаи представлялись: хотя бы 1904 год, русско-японская война. С Англией можно было тогда столковаться. В результате сложилась бы иначе вся история двадцатого века. Была бы избегнута мировая война ценою пролития несравненно меньшего количества крови. Но вместо того, чтобы вступить на этот путь, германская политика, увлекшись ошибочным лозунгом "наше будущее на морях", привела к международной изоляции Германии, к ее столкновению с Англией, причем и Россия тоже оказалась в стане ее врагов. Не следовало, цепляясь за больную, пестрокровную Австрию, ловить призрак всеобщего мира, чтобы ввязаться в войну при наименее благоприятной обстановке: "мирно-хозяйственное завоевание мира" - заведомая невозможность и вреднейшая иллюзия. Не следовало гнаться за непосредственными клочками земли в Африке, когда можно было с гораздо меньшим риском обеспечить себя ценнейшими землями тут же в Европе.
Но даже если и признать для Германии целесообразным путь промышленной агрессии и торговой экспансии, империализма заморских владений, - нужно было, вступая на него, иначе ориентировать внешнюю политику государства: нужно и можно было в борьбе с Англией, неизбежно связанной с этим курсом, опереться не на Австрию и Италию, а на Россию. Иначе говоря: если не с Англией против России, то с России против Англии. Старая Германия пошла по третьему, бессмысленному и злополучному, пути тройственного союза. И пришла к версальской катастрофе.
Третья империя должна исправить эту тяжкую историческую ошибку второй и построить международную политику Германии на существенно иной основе. "Мы, национал-социалисты, - заявляет Гитлер, - сознательно ставим крест на внешней политике предвоенной Германии. Мы продолжаем путь, прерванный шесть веков тому назад. Мы останавливаем вечный германский поход на юг и на запад Европы и поворачиваемся лицом к стране на востоке. Мы расстаемся наконец с колониальной и торговой политикой военного времени и переходим к территориальной политике будущего".
Русские не принадлежат к числу высших рас. "Духовный и моральный уровень русского народа потрясающе низок". Всегда бросалась в глаза глубокая пропасть между образованным слоем этой страны и широкими народными массами, безграмотными, нищими, первобытными. Историческое русское государство не было плодом государственной одаренности славян, - скорее, оно являлось замечательным документом государственного творчества германцев в среде ниже стоящей расы: правящий сой исторической России был в значительной мере германского корня, да и русское образованное общество в большей своей части не было русским по национальности и славянским по своему расовому характеру.
Революция целиком уничтожила прежнюю элиту, заменив ее новой: евреями, ужасной еврейской тиранией. Но евреи способны лишь разрушать, а не созидать, они фермент разложения, распада. С неслыханной жестокостью истребили они русскую интеллигенцию, извели террором и голодом около тридцати миллионов русских людей, дабы закрепить за шайкой еврейских литераторов и бандитов биржи власть над громадной страной. "Восточный колосс созрел для гибели. И конец еврейского владычества в России будет вместе с тем и концом России как государства. Мы предназначены судьбою стать свидетелями катастрофы, которая послужит лучшим подтверждением нашей расовой теории".
Эта краткая, но выразительная философия русской истории и русской революции (по теоретическому уровню ее одной уже можно судить о культурно-историческом кругозоре расистского вождя!) позволяет Гитлеру точнее определить международно-политическую ориентацию третьего рейха.
Не должно быть и речи о союзе с Советской Россией. Большевистское правительство безусловно несоюзоспособно: мировое еврейство, в нем воплощенное, является злейшим врагом всякого национального государства, а следовательно и национальной Германии. "Нынешние властители России, - пишет Гитлер, - забрызганные кровью, подлые преступники, изверги человеческого рода... Нельзя также забывать, что эти властители принадлежат народу, представляющему собой редкостную смесь звериной жестокости с невероятной лживостью и ныне мечтающему распространить свою кровавую тиранию на весь свет... Не заключают договора с субъектом, которого единственная цель - уничтожение своего партнера".
Помимо того, с точки зрения чисто военной, в случае совместной войны Германии и России против Западной Европы, а вероятно и против всего остального мира, - обстановка сложилась бы совершенно катастрофически. Дело в том, что технически и Россия, и нынешняя Германия будут бессильны перед врагами. Напротив, союз Германии с Англией за счет России - вполне возможен и целесообразен. Что касается Франции, то она пребывает извечным, смертельным врагом немецкого народа. Однако разгром ее не является целью германской внешней политики, - он может стать лишь ее средством, поскольку парижское правительство будет препятствовать расширению Германии на восток: земель на востоке придется искать вооруженной рукой в Париже. Подлинное и славное историческое будущее Германской Империи - именно там, на востоке Европы. По стопам рыцарей древних орденов Прибалтики двинется новая Германия добывать себе достойную ее территорию, упорно работать германским плугом на земле, которую завоюет германский меч.
Пусть не ссылаются на Бисмарка, завещавшего Германии дружбу с Россией: не говоря о том, что нынешняя Россия весьма мало похожа на прежнюю, - самая устремленность германской внешней политики теперь должна быть иной. Тогда еще были возможны два пути; теперь остался один. "Вопрос не в том, что делал Бисмарк в свое время, а в том, как поступил бы он теперь. И на этот вопрос легко ответить: при его политической мудрости, он никогда не связался бы с государством, обреченным на гибель". Бисмарк хотел опереться на Россию, чтобы развязать себе руки на Западе. Но то, что тогда могло принести Германии пользу, теперь способно лишь ей повредить. Впрочем, даже и тогда, согласно изложенному уже выше мною Гитлера, ориентацию на Россию была ошибкой: нужно было в союзе с Англией против панславистской и германоненавистнической России закрепить раз навсегда континентальную позицию немецкого отечества германизацией территории на востоке.
Любопытно отметить еще одну сентенцию вождя на этот счет: "германизировать можно лишь земли, а не людей". Очевидно, заселение немцами громадных русских пространств предполагает предварительное их очищение от русских: высшая раса не должна загрязнять свою кровь общением с низшей. Каким образом избавиться от славянского населения на этих громадных пространствах, прямо не говорится. Но апелляция к древним германцам и доблестным меченосцам[64] отлично заменяет прямые рецепты: разумеется, тут ставится вопрос об истреблении и порабощении в прямом и подлинном смысле этих слов. Древние германцы очищали свои земли от славянских старожилов поголовным уничтожением населения при помощи меча и огня. Третье царство, вероятно, сумеет применить более современные способы, - скажем, газы и бактерии. Но в существе дела оно пребудет верным расовым традициям и славным историческим воспоминаниям.
Свои размышления по поводу внешней политики Гитлер сопровождает кратким "Политическим завещанием Германской Нации" содержащим формулировку как бы общих основных принципов желанного поведения Германии в мире. Вот это завещание:
"Никогда не допускайте возникновения двух континентальных держав в Европе. Каждую попытку создать рядом с Германией вторую военную державу, или хотя бы государство, способное стать таковой, рассматривайте как нападение на Германию и считайте, что Германия в таком случае имеет не только право, но и обязанность всеми средствами, включая вооруженную силу, помешать образованию такого государства, а если оно уже возникло, - то сокрушить его.
Заботьтесь о том, чтобы сила нашего народа опиралась не на колонии, а на территорию нашего отечества в Европе. Не считайте Империю упрочившейся до тех пор, пока она не в состоянии представить каждому отпрыску нашего народа собственного участка земли; и это - на столетия. Никогда не забывайте, что священнейшее право на этом свете есть право на землю, которую хочешь обрабатывать сам, и священнейшая жертва - кровь, проливаемая за эту землю".
Таковы международно-политические установки Гитлера. Ясно, что в них возрождаются наиболее исключительные и заносчивые притязания довоенного германского национализма, огрубленные и вульгаризированные во вкусе эпохи масс. Провозглашается нескрываемой целью - германская Гегемония в Европе, а затем и во всем мире: "или Германия будет мировой державой, или ее не будет вовсе". Старый пангерманистский максимализм, раз уже так дорого обошедшийся немцам, словно снова воодушевляет их, увлекает широкие круги молодежи, становится правительственной программой: в этом безумии есть система, и в этом историческом анахронизме чувствуется исторический рок.
Восточные планы вождя разрабатываются и уточняются в его штабе, встречая особое сочувствие в "балтийском" секторе последнего. Нередко говорится о желательности возвращения к Брест-Литовскому трактату[65], "безграничную гуманность" которого сам Гитлер демонстративно оплакивает в своей книге. "Версаль минует, а Брест-Литовск будет жить", - повторяют его сподвижники. Тщательно исследуются украинский, белорусский и лимитрофный вопросы: расчленение России - естественная предпосылка "расширения" германской территории. Не забывают, конечно, и Польши: "уничтожение польского государства, - пишет Розенберг, - является первой необходимостью Германии"[66]. Следует здесь отметить, что и раньше неоднократно правые немецкие политики пытались зондировать почву в консервативных французских и английских кругах на предмет возможностей создания единого антибольшевистского фронта Европы, дабы разом решить обе задачи: 1) ликвидировать московский революционный очаг и 2) разрешить путем раздела России основные европейские затруднения.
После прихода Гитлера к власти этот зондаж заметно оживился: он вполне в духе внешне-политического рисунка расизма. Всецело подходит он также и союзникам Гитлера по кабинеты: фон Папен, франкофил и крайний антибольшевик, всегда был горячим сторонником широких восточных планов.
Дипломатическая неопытность национал-социалистических лидеров уже в первый месяц привела их, однако, к некоторым неловким шагам. В международную печать проникли сведения о секретном свидании фон Розенберга в Локарно или Лозанне с некими итальянскими деятелями и о "частной" беседе прусского министра внутренних дел Геринга[67] с французским послом в Берлине Франсуа Понсе. При этом Геринг будто бы обещал французам помощь Германии в деле освоения Украины Францией и Польшей в обмен на данцигский коридор[68], а Розенберг развивал перед итальянцами план создания "федеративного литовско-белорусско-украинского государства, включающее польские и советские земли". Эта информация вызвала энергичные отклики центральной советской прессы о "шутах на троне" и "клоунах в роли дипломатов". Взбудоражила она, конечно, и поляков, немедленно усиливших свои военные отряды в Данциге. Не встретила она сочувствия и во Франции: закулисные заигрывания германской реакции неизменно отклоняются кругами французского правительства радикалов, полагающими, что гитлеровская Германия представляет для Франции не меньшую, а большую опасность, нежели красная Москва. Поль Бонкур публично заявил, что германской националистической диктатуре необходимо противопоставить блок трех великих западных демократий, а правая пресса заговорила даже о целесообразности новой оккупации Рура. В сфере же конкретных политических комбинаций сегодняшнего дня случилось так, что появление у власти в Германии правой коалиции стимулировало франко-советское сближение. Тем самым перед новорожденной третьей империей сразу же создалась непосредственная угроза международной изоляции. Общий облик гитлеровского правительства таков, что оно не может рассчитывать на популярность, а тем более поддержку и в обеих англо-саксонских державах; особенно вредит ему его боевой, отдающий средневековьем, антисемитизм. При таких условиях и Муссолини, политик осторожный и уже достаточно искушенный, вынужден проявлять в отношении Гитлера и его вдохновенных планов выжидательную сдержанность, хотя Италия, подобно Германии, заинтересована в "ревизии" послевоенных трактатов и хотя международно-политические пути обеих держав имеют явную тенденцию сойтись. Одним словом, реальная международная обстановка с первых же недель показала гитлеровцам, что, говоря словами Макиавелли[69], "между действительностью и мечтой громадная разница; кто пренебрегает знанием действительности, тот вместо спасения идет к гибели". Пафос "национальной революции" требует внешне-политического динамизма в первую очередь: нигде, как здесь, демагогия обязывает. Но зато и нигде, как именно здесь, в сфере внешней политики, реальные успехи воинствующего пангерманизма не представляются столь трудно достижимыми, столь маловероятными.
На одном из предвыборных митингов в начале марта, Гитлер не только, по обыкновению, громил коммунизм, но также допустил резкий выпад по адресу Советского Союза: "лучше быть в Германии в тюрьме, - заявил он, - нежели там на свободе". Этот выпад, естественно, вызвал острые комментарии советской прессы и формальный протест советского полпреда в Берлине перед министром иностранных дел. Последний поспешил представить официальные любезные заверения, что, впрочем, не помешало прусской полиции и расистским штурмовикам провести в эти же дни ряд обысков в советских торгпредствах и отделениях Нефтесиндиката (о-во "Дероп") и совершить ряд насилий над советскими гражданами в Германии. В своей парламентской декларации 23 марта Гитлер, касаясь германо-советской проблемы, подчеркнул, что его правительство намерено придерживаться дружественной политики по отношению СССР, - политики выгодной для обоих государств; именно правительство национальной революции в состоянии вести такую позитивную политику. "Борьба с коммунизмом в Германии, - прибавил он, - есть наше внутреннее дело, и здесь мы не потерпим никакого вмешательства извне; но государственно-политических отношений с иностранными державами, с которыми нас связывают важные общие интересы, это никогда не будет затрагивать".
В начале мая было ратифицировано соглашение сторон о продлении берлинского договора, а также советско-германского арбитрационного пакта. Литвинов[70] и германский посол в Москве фон Дирксен обменялись соответствующими документами. Оба эти акта, как известно, лежали в основе благожелательных, - некоторые утверждали, даже "полусоюзных" - отношений между обоими государствами. Таким образом, гитлеровское правительство вынуждено пока фактически продолжать старый штреземановский курс германской внешней политики.
Установленная раппальским трактатом 1922 года[71] база мирных и даже дружественных германо-советских отношений обусловлена вескими объективными факторами, экономическими и политическими. Не так легко эти факторы изменить и эту базу разрушить. За десять лет между обеими странами успели наладиться тесные взаимные связи, разрыв которых болезненно отозвался бы не только на СССР, но и на Германии. Влиятельные слои германской буржуазии заинтересованы в деловом контакте с советским рынком. В руководящих кругах рейхсвера также немало сторонников германо-советского сближения. Характерно, что и среди национал-социалистических лидеров внешне-политическая концепция Гитлера не встречает единодушного одобрения, чего и сам он не скрывает. Геббельс и Гр. Штрассер до последнего времени слыли решительными советофилами: Германии, - утверждали они, - по пути с молодым и смелым большевистским великодержавием, призванным доконать изолгавшиеся и распадающиеся демократии европейского Запада. Отто Штрассер отошел от партии в значительной мере из-за разногласий по русскому вопросу, и ныне в своем органе "Der schwarze Sender"[72], перенесенном в Вену, ведет бойкий обстрел гитлеровской политики. Было бы, однако, ошибкой переоценивать значимость всех этих разногласий: они не удержат правительство Гитлера-Папена от попыток большой антисоветской игры, которой смысл и приз - раздел России.
Нельзя отрицать, что серьезные исторические тенденции диктуют объединение европейских государств, создание "Пан-Европы" с неизбежной политической направленностью, заостренностью против СССР. Но, с другой стороны, нельзя не видеть, что многочисленные разнообразные с сложные препятствия противодействуют, на счастье советского государства, этим тенденциям. И уже, во всяком случае, не ультра-шовинистской, по старому эгоцентрической, реакционно-милитаристской Германии Гитлера и Гугенберга под силу осуществить эту трудно осуществимую задачу. Скорее, напротив, такая Германия явится дополнительным препятствием на пути ее осуществления.
Разумеется, многое здесь, в этом огромном всемирно-историческом комплексе, будет зависеть также и от Советской России, ее государственной устойчивости и политической позиции, от путей дальнейшего развития русской революции.
7. СОЦИАЛЬНАЯ ПРОГРАММА. СОЦИАЛИЗМ
Переходим к социальной программе наци, второму ключу их к сердцам массы. Какое реальное содержание кроется под громкими и сенсационно звучащими пунктами программы о национализации трестов, уничтожении нетрудового дохода и долгового рабства, разделении прибылей и т.д.? Что представляет собой гитлеровский социализм?
Прежде всего, конечно, это понятие полемическое: оно направлено против "марксизма", против коммунистов и социал-демократов. Нужно вырвать притягательное знамя социализма из рук интернационалистов. Нужно представить дело так, что в 1918 году социал-демократы, "ноябрьские преступники", предали не только родину, но и социализм, пав на колени перед мировой биржей, международным капитализмом. Настоящие социалисты этого не сделали бы; они стали бы защищать социализм до последней капли крови.
"12 лет, - гремит на митинге Геббельс, - интернациональная социал-демократия ведет политику национального унижения Германии, обманывая рабочих миражами пацифизма и демократии и ополчаясь на всякого, кто поднимает голос против этой политики дани. Довольно! Мы, рабочие, проиграли и войну, и социализм. Вильсоновские 14 пунктов[73] социал-демократы выдавали за социализм. В день 9 ноября 1918 года, когда у нас провозглашалась "социалистическая республика", Германия оказалась под пятою капиталистической Европы. И хотя Шейдеман[74] кричал, что отсохнет рука, подписывающая такой мир, - он все-таки был подписан".
Нельзя отказать этим ударным нападкам в известной полемической меткости. Перманентное "благоразумие" немецкой социал-демократии действительно являло собой удобную мишень для насмешек и обличений со стороны ее политических противников. Тактика непрерывных и далеко идущих компромиссов отняла у социал-демократических лидеров не только волевую решимость и способность к революционному риску, но даже и чутье своей собственной наследственной идеологии; получалось впечатление, что она ложится на их души чуждым балластом. Напрягая все усилия для спасения буржуазно-демократического строя, они продолжали именовать себя социалистами. До мозга костей проникшись психологией легальности по адресу буржуазного государства, они в то же время не отрекались открыто от революционного принципа. Вдобавок среди них не оказалось политиков крупного масштаба, которые сумели бы даже и тусклую тактику подать под острым, интригующим массы соусом. Нетрудно было обвинить их в измене социализму и революции. Коммунисты, как известно, сделали это обвинение центром своей борьбы с ними. На это же путь, только справа, вступила и партия Гитлера.
Национал-социалисты спасают не только Германию, но и социализм, подхватывая и высоко вознося его падающее знамя. "В тот час, - продолжает Геббельс, - когда марксизм совершил свое всемирно-историческое предательство социализма, - возник национал-социализм. Наша партия дала новую цель и новый смысл социализму, принесла с собою и политическую страсть, и политическую логику. Национал-социалистическое движение спасло у немецкого рабочего веру в социализм. Мы сорвали маску с марксизма и обнаружили его капиталистическую харю. Мы доказали рабочим, что так называемая "рабочая" партия не имеет права так называться: она втоптала в грязь все права народа и все права рабочих... Мы дали социализму практическую политическую цель, дорогую для всей нации. Покуда на немецком народе тяготеет проклятие военной вины и он должен платить миллиарды мировому капиталу, - не может быть и речи об осуществлении социализма. Социализм возможен лишь у свободного народа. Мы же бьемся в тенетах мировой биржи".
Если немецкие социал-демократы предали идею социализма на поругание мировому капиталу, то немецкие коммунисты, послушные рабы московитов, используют ее в интересах всемирного еврейства, что по сути дела одно и то же. И те, и другие в конце концов служат единому демону разложения, распада, гибели. И те, и другие - злейшие враги не только национальной Германии, но и подлинного социализма. Красный интернационал отнюдь не есть нечто отличное от золотого, желтого.
В особую заслугу своему движению гитлеровцы вменяют сочетание, синтез начал социализма и национализма. Сам Гитлер, по строю своих мыслей отстоящий от социалистической идеи значительно дальше многих своих последователей, с своей стороны подчеркивает этот синтез. "Германия, - по его словам, - переживает кризис не власти, а миросозерцания. В нем противостоят друг другу буржуазно-национальный и марксистски-интернациональный лагери. К спасению от этого кризиса ведет третий путь, указанный нами: путь синтеза национализма с социализмом". О том же говорит и Геббельс: "Мы не национальные социалисты и не социалистические националисты; мы национал-социалисты. Это означает, что национализм и социализм у нас стали чем-то единым и нераздельным; один из них мы не можем мыслить без другого. Мы подпираем национализм социализмом и социализм мы начиняем национализмом".
Социалистический мотив звучит с подчеркнутой настойчивостью у тех, кто пришел к фашизму слева; это и понятно. Так, например, Штрассер любит особенно горячо и часто доказывать серьезность социалистической установки у наци. "Национал-социалисты, - заявляет он, - являются социалистами, подлинными немецкими социалистами! Мы отвергаем опошление этого понятия, смягчение этого термина, превращение "социалистического " в "социальное", в этот плачевный плащ, прикрывающий ставшей очевидной наготу капиталистической хозяйственной системы... Нет, мы социалисты, и не боимся принять на себя весь одиум[75] этого имени, так безобразно искаженного марксизмом".
Но если марксизм столь жестоко скомпрометировал идею социализма, то какое содержание вкладывают в нее новые ее адепты?
Не так-то легко ответить на этот вопрос. Расистские ораторы и журналисты предпочитают больше превозносить свой социализм, чем определять его сущность. Если марксистская мысль, худо ли, хорошо ли, создала серьезную, разработанную, имеющую традиции школу, научную концепцию социализма, то вожди немецкого фашизма пока что могут ей противопоставить больше декламацию политических митингов, серию намеков и обрывки схем, нежели солидную, целостную теорию, в которой концы сведены с началами.
Но все же некоторые общие очертания гитлеровского "социализма" могут быть установлены и сейчас, как может быть уловлена и его социально-политическая природа. Не без основания идейным источником социалистических вдохновений расизма многие считают Освальда Шпенглера[76], его известный памфлет "Пруссачество и социализм". Шпенглер проводил там знак равенства между исконно прусской идеей государственности - и социализмом: "в этом смысле, - писал он, - первым сознательным социалистом был не Маркс[77], а Фридрих Вильгельм I"[78]. Социализм отождествляется также и с империализмом, будучи "обезбоженным фаустовским жизнечувствием, политическим, социальным, хозяйственным инстинктом реалистически настроенных народов нашей цивилизации", но уже не нашей культуры, угасшей к 19 веку. Социализм, далее, - это германское "сверх-личное единство", противополагаемое индивидуализму англичан: прусская армия, прусское чиновничество, бебелевские[79] рабочие - вот социалистический стиль! Формулой такого социализма могут служить знаменитые слова Фридриха Великого[80]: "я первый слуга своего отечества". Такой социализм глубоко идеалистичен, он есть система долга, категорического императива, связь приказа и послушания. Если капитализм можно обозначить как общественный порядок, покоящийся на богатстве, то социализм - это общественный порядок, основанный на авторитете, диктатуре организации, принципе служения государству. Маркс, - утверждает Шпенглер, - совсем не понял, что такое истинный социализм; и как социолог, и как философ он был всецело во власти английских идей, английского стиля, в плену капиталистических категорий. Он проглядел государство, увлекся концепцией частного классового эгоизма, воспринял всю мировую историю по-английски, т.е. материалистически. Он фальсифицировал, исказил подлинную немецкую идею социализма[81].
Несомненно, эти боевые, ударные, хотя и построенные на подмене понятий, мысли Шпенглера оказали большое влияние на идеологов национал-социализма. Для Гитлера они были сущей находкой. Представлялась удобнейшая возможность похитить у врагов популярный лозунг, объявить его своим, в то же время его обезвреживая, лишая его ядовитого жала: социализм - это Фридрих Великий, а вовсе не диктатура пролетариата!
"Социализм это офицерский корпус, - заявляет Штрассер вполне в духе Шпенглера. - Социализм - это Кельнский Собор. Социализм - это стены старой имперской столицы".
Вместо экономической характеристики - поэтический образ, либо портрет душевной стихии, феноменология стиля. Отсюда и определения, яркие, бьющие на эффект, но односторонние и почти безбрежно формальные. В них можно усмотреть кокетничанье или эпатаж, если бы не чувствовался за ними сознательный политический расчет. Публично переодевая социализм в старо-прусскую военную, а также и гражданскую чиновничью форму, лидеры наци стремились примирить с ним, - а главное с собой! - социальные верхи: для последних такой "социализм" менее всего опасен. Парализуя, так сказать, "извнутри" вредоносность социалистической пропаганды и социалистического движения, заклиная вещим словом встревоженный Ахеронт, они имели основание рассчитывать на реальную помощь сверху. И, как увидим, в этом они не обманулись.
Однако было бы ошибочно полагать, что этим шпенглеровским определением исчерпывается отношение гитлеровцев к социализму. Все-таки лозунги в какой-то мере обязывают. Как двуликий Янус, Гитлер, уличный агитатор и массовый вождь, помимо лица, авгурски[82] улыбающегося верхам, имеет еще и другое, обращенное книзу. Не исключена возможность, что при двух лицах у него одно сердце; но это уже дело психологов и биографов.
Формулы Шпенглера для национал-социалистических политиков хороши, но не всегда достаточны. Их необходимо конкретизировать. В старой тяжбе лиц и классов против государства правда на стороне государства. Но какова же должна быть государственная политика нашей эпохи? Государство само - в гуще социальных влияний и групповых интересов: не отмахнуться от этого "марксистского" аргумента. Государство государству рознь. Неужели можно ограничиться указанием, что социализм - это только этатизм[83] и ничего более?
"Великая антикапиталистическая устремленность нашего времени, - говорил Штрассер в рейхстаге, - доказывает, что мы стоим на грандиозном историческом повороте: дело идет о преодолении либерализма, о возникновении новой экономической идеи, о новом восприятии государства".
Государство, согласно этому новому его восприятию, становится активным, наступательным, принципиально всесильным. "Все в государстве, ничего вне и против государства" - гласит знаменитая формула Муссолини, звучащая, несомненно, в той же идеологической тональности. Государство перестает быть нейтралистским, агностическим[84], - оно берет на себя право учить, вести, решать. Но столь широкие его дерзания могут быть оправданы лишь тогда, если оно служит общенародным интересам и целям. Оно обязано знать, куда идет, иметь свое "миросозерцание", сознавать свою "идею". Оно должно воплощать в себе благо народа, как органического целого. Вся политика, все хозяйство, вся культура должны стать народными, общенациональными и - пронизанными ведущей идеей.
Когда государство в интересах народа сочтет необходимым изменить формы хозяйственной жизни, оно вправе и обязано это сделать.
"Государство, - провозглашает Геббельс, - есть сумма всех народных хозяйственных и политических функций, сумма народной мощи. Оно воплощает в себе политический народ и потому оно вправе определять жизненный закон общества. Оно - высший контрольный орган и оно вправе вмешаться в хозяйственную жизнь, если форма хозяйства начнет угрожать свободе и чести народа. Оно вмешивается, когда хозяйство не вмещается в рамки общей политики; в противном случае, оно его оставляет в покое".
Государство должно быть не классовым, а всенародным. Его задача - эмансипироваться, освободиться от оков индивидуалистического индустриального общества. Но этого нет в современной действительности. Нынешнее государство - классовое: капиталистическое. И национал-социалисты ополчаются против классового государства, призывают заменить его другим, - тем, в котором править будет их партия.
Что же сделает она, придя к власти? Вмешается ли гитлеровское государство в хозяйственную жизнь или "оставит ее в покое"? И если вмешается, то как и зачем?
Нам известна партийная программа. Она достаточно радикальна, она демонстративно подчеркивает свою антикапиталистическую заостренность. Но беда в том, что о ней не знаешь: программа она, или тактика?
На митингах и в брошюрах, как и в своей программе, наци не щадят капитализма. Но, всматриваясь ближе в их высказывания, анализируя наиболее ответственные их заявления, приходишь к выводу, что их идеология, поскольку о ней можно серьезно говорить, развивается в том же направлении, по которому с гораздо большим блеском шел итальянский фашизм. Ее антикапитализм - относителен, условен. В сущности, она приближается к той идеологии промышленного "этатизма", конкретный облик которого достаточно ясно обрисовался уже к началу нашего века: сначала теоретически, а в послевоенную эпоху отчасти и практически. Государство - верховный контролер экономической жизни общества, государство - регулятор, государство - "огонь Весты"[85]. Для того, чтобы реально стать им, оно вынуждено произвести внутреннюю реконструкцию: от старой формальной демократии к новой современной национальной диктатуре плебисцитного[86] типа. Собственность - не священное право, а социальная функция. Труд - всеобщая обязанность. Свобода - в пределах, диктуемых благом целого и целям государства. Широкое социальное законодательство. Экономический парламент. "Связанное" хозяйство, возрастающая роль планового начала. И, наконец, расширение государственного сектора хозяйства, рост прямой предпринимательской деятельности государства: "холодная социализация".
Эта система рецептов, чрезвычайно распространенная в наше время и богатая вариантами, несомненно, уходит глубоко корнями в наличную экономическую и политическую действительность. О радикальной реконструкции экономических отношений не может не заботиться и современная демократия, пытающаяся совместить новое экономическое содержание с прежней политической формой: достаточно вспомнить, что веймарская конституция провозглашала, что "собственность обязывает", что "пользование ею должно быть в то же время служением общему благу" (статья 153). Сама жизнь вплотную ставит все эти проблемы "реорганизованного капитализма" и "государственно-частного хозяйства": перерождение тканей децентрализованной буржуазной экономики неоспоримо. Нельзя также отрицать, что необычайное оживление мысли в этом направлении обусловлено в наши дни активностью боевой социалистической идеологии, угрозой революционно-социалистического рабочего движения. Именно в качестве предохранительного клапана, предотвращающего революционный взрыв, выступает идеология реформы, стремящаяся "сочетать старое с новым", укротить и упорядочить частно-капиталистическую стихию планомерным воздействием государства.
Социализму противостоит "государственный капитализм". Тем менее, казалось бы, оснований называть "социализмом" гибридную расистскую программу, противополагающую себя исторически сложившейся теории социализма. Но тут еще раз приходится констатировать, что секрет этой словесной натяжки, этой сознательной стилизации понятий нужно искать в потребностях политической тактики прежде всего; это фланговый марш в маневренной борьбе с врагом. Слова имеют свою судьбу; очевидно, престиж самого термина "социализм" ныне козырь в политической игре. Разумеется, этот козырь нажит не самодовлеющим звучанием термина, а содержанием, вложенным в него историей.
Свои "социалистические" устремления Гитлер и его штаб стремятся направить, главным образом, в русло немецкой национальной ненависти к "международному финансовому капиталу", борьба с которым, по слову самого вождя, есть "один из важнейших программных пунктов борьбы германской нации за ее хозяйственную независимость и свободу". Образ "интернациональной биржи" чрезвычайно удобен для массовой агитации национал-социализма: он воплощает собою одновременно и ненавистных версальских мучителей Германии, и "мировую чуму" травимого расизмом еврейства, и, если нужно, известную часть отечественной буржуазии, и, наконец, даже рабочих, зараженных ядом марксистского интернационализма; одна из работ Розенберга так и озаглавлена: "Международный финансовый капитал как руководитель рабочего движения всех стран".
Свою социально-экономическую программу Гитлер вслед за Федером пытается теоретически обосновать различием двух видов капитала: 1) капитал промышленный, также аграрный и 2) капитал банковский, также торговый. Первый объявляется положительным экономическим фактором, творческой силой; это капитал национальный, сросшийся с родной почвой. С ним - не война, а мир и союз. Что же касается второго, т.е. биржевого, финансового, спекулятивного капитала, то он выступает интернациональным паразитическим наростом на здоровом теле национального хозяйства. От него необходимо избавиться. Достигнуть этого можно коренной реорганизацией кредита - под знаком уничтожения "тирании процента". Национал-социалисты, придя к власти, создадут единый центральный банк с беспроцентными ссудами всем верным немцам для производительных целей. Они упразднят золотой стандарт и введут "национальную денежную единицу". Каким образом порвать связь между промышленным и финансовым капиталом, не разрушая в корне всей системы современного капиталистического хозяйства, - в этом основная проблема указанной хозяйственной проблемы, книжкою Гитлера не решаемая. Нечего также говорить, что в ней тщетно было бы искать и мало-мальски серьезного обоснования теории "беспроцентного кредита", вызвавшей оживленные критические выступления ряда германских экономистов.
Однако было бы ошибкою отрицать актуальность и предметность этих больших тем. Антагонизм промышленного и банковского капиталов, при всей их сращенности, - не праздная выдумка национал-социалистов, а подлинная и существенная черта нынешней стадии капиталистического хозяйства. В частности, в Германии, благодаря целому ряду сложившихся специфических условий, банки не пользуются столь прочной самостоятельностью и не занимают столь командующего положения, как в англо-саксонских странах и во Франции. Обесценение марки дало возможность германской промышленности в значительной мере освободиться от облигационной и банковой задолженности. Послеинфляционный период принес собой с одной стороны наступление на Германию иностранного, главным образом, американского финансового капитала, и с другой - усиление роли рейхсбанка, в зависимость от которого попали и германские банки, и германская промышленность. Большинство частных германских банков ныне живет и работает в значительной мере благодаря субсидиям, ссудам и гарантиям рейхсбанка, держащего их в своих руках путем сложной сети своеобразных связей. Параллельно наблюдаются любопытные тенденции поглощения отдельных банков тяжелопромышленными объединениями, также создание последними специальных "домашних банков", концернбанков, в свою очередь связанных с рейхсбанком. Правда, сам рейхсбанк является особым, самобытным, единственным в своем роде организмом, принципиально автономным, формально почти независимым от государства и связанным как по существу, так даже и организационно с отечественной, а затем и международной банкократией. Однако, с другой стороны, при всей своей формальной независимости по отношению к государству, он все же не может, конечно, не испытывать на себе давление государственной власти и не считаться с курсом государственной политики; не следует переоценивать его "принципиальной" самостоятельности. Многое зависит здесь от самого государства, от характера и облика государственной власти: одно дело нейтралистская буржуазная демократия, и другое - идеократический авторитаризм. Вскоре после появления Гитлера у власти произошла смена директора рейхсбанка, "финансового директора" Германии: д-р Лютер, ставленник банков и защитник "свободного хозяйства", уступил место Шахту, кандидату крупной промышленности и стороннику тесной связи рейхсбанка с активным идеократическим государством. Если и раньше нельзя было говорить о гегемонии крупнейших банков по отношению к ведущим промышленным предприятиям Германии, то теперь, когда рейхсбанк становится прямым покровителем крупной промышленности, противопоставляющей себя спекулятивному банковскому капиталу, можно, схематизируя и стилизуя, выдвинуть тезис о намечающейся "победе промышленности над банками и государства над частно-капиталистической промышленностью". В самом деле, если учесть победу идеи "банковского этатизма" и если, кроме того, принять во внимание значительный рост этатизма промышленного, т.е. государственных предприятий в стране, - станет очевидно, что углубление процесса этатизации становится реальной исторической возможностью для Германии: это путь, ведущий к широкому регламентированию всей кредитной системы государством, государственному контролю над банками, а затем и к их поглощению рейхсбанком, к государственному капитализму, фундаментальной реконструкции всего буржуазного хозяйства, в конечном счете, может быть, к тому, что на советском языке называется - "построением фундамента социалистической экономики". Нет надобности добавлять, что даже и при наличии соответствующей воли у государства, - на пути этом немало препятствий, из коих особенно серьезны те, что вытекают из международной природы современного финансового капитала и связанных с ним могущественных интересов.
Но тут истории предстоит вплотную испытать содержание национал-социалистической идеократии. На что она способна и какова ее подлинная сущность?
Ибо одно дело - слова и лозунги политических людей. Другое дело - их субъективные замыслы и умыслы. И третье дело - их объективная историческая роль, их действительное место в событиях эпохи, в расстановке борющихся и мирящихся, наступающих и отступающих социально-политических сил.
8. ЛИЦОМ К ПЛУТОКРАТИИ. ДВОЙНАЯ ИГРА
С момента своего возникновения национал-социалистическая партия боевым центром своего политического действия избрала борьбу с "марксистским фронтом": с коммунистами и социал-демократами. И в этом своем качестве она явилась естественной попутчицей фронта плутократического, магнатов тяжелой индустрии и крупного землевладения.
"Гитлер - оплот против большевизма". Это очень существенный, веский аргумент. Гитлера можно и нужно поддерживать, вопреки всей его антикапиталистической агитации, а может быть даже и благодаря ей, если она отнимает улицу у марксизма и поможет покончить с ненадежной Веймарской республикой. А с самим Гитлером можно поладить, а в случае чего потом - и справиться: "социализм дураков" - вещь не слишком опасная.
Такова - в упрощенной и оголенной формулировке - схема рассуждений плутократии на тему об отношении к национал-социализму.
Известны слова Мирабо о Робеспьере[87]:
- Этот человек очень опасен: он действительно верит в то, что говорит.
О Гитлере на социальных верхах устанавливается обратное мнение: этот человек не так опасен, как выглядит на митингах, напротив, это полезный человек: он отнюдь не верит всему тому, что говорит. Он первоклассный загонщик масс. И вывод ясен: от участия фашистов в правительстве землетрясения не случится.
Как реагирует на эти суждения Гитлер? - Не строя догадок о личных его расчетах и целях, нетрудно представить себе, как могут рассуждать "ортодоксальные", так сказать, "честные" национал-социалисты, склонные принимать антикапиталистическую установку своей партийной программы всерьез.
"Нам нужно отвоевать улицу у марксистов и овладеть государственным аппаратом. Тогда, будучи у власти, средствами национальной диктатуры мы одернем, как следует, господ капиталистов и заставим их нести надлежащие жертвы на алтарь отечества. Теперь же мы можем, мы вправе, в интересах дела мы даже обязаны пользоваться их поддержкой. Помогая нам, они из двух зол выбирают для себя меньшее. Принимая их помощь, мы приближаемся к первой своей цели: к государственной власти. А затем, придя к власти, мы приступим к выполнению всей нашей социальной программы народного государства, мы национализируем банки, мы социализируем все, что созрело для этого, все, что уже не нуждается в духе частной инициативы. Мы добьемся, что вся государственная жизнь будет проникнута нашей идеей".
Такова - в упрощенной и оголенной формулировке - наиболее правдоподобная схема рассуждений "правоверного" национал-социалиста на тему об отношении его партии к плутократии.
Конкретным выводом из обеих схем должен был явиться тактический блок между руководством наци и крупной буржуазией Германии. Политический брак по расчету.
Чтобы развиться и процвести, новая партия нуждалась в средствах: для ведения большой политики, как для ведения войны нужны деньги, деньги и деньги. На случай возможных уличных боев создавались, как известно, штурмовые отряды партии, "частная армия" в десятки, а затем в сотни тысяч человек, когорты гражданской войны. Они обходятся дорого, большие миллионы марок. Партийный аппарат, предвыборные кампании - все это требует средств. И средства находятся. Откуда?
Ходило много легенд об источниках пополнения гитлеровской казны. Нередко утверждалось, что деньги в нее притекают из заграницы: итальянские фашисты, английские консерваторы, вездесущий Детердинг, даже швейцарская буржуазия, даже... русские большевики![88]
Эти легенды оспариваются серьезными наблюдателями. Едва ли можно сомневаться, что партия доставала средства, главным образом, если не исключительно, внутри страны, а не за ее пределами. Известную часть расходов удавалось возмещать "легальными" доходами: членские взносы, прибыль с платных митингов и собраний, обычно многолюдных; в частности, особенно прибыльными неизменно оказывались выступления самого вождя. Но, конечно, львиную долю расходного бюджета приходилось покрывать субсидиями. Помощью имущих классов.
Насчитывали немало высоко-капиталистических покровителей национал-социализма. Нередко упоминались имена стального короля и члена н.-с. партии Фрица Тиссена, рейнско-вестфальского угольного магната Кирдофа, паровозного туза Борзига, фортепьянной фирмы Бехштейн, калийного концерна и многих других. Назывались и кое-какие банки. Также и к юнкерам херренклуба[89] протягивались будто бы нити из коричневого дома. Некоторые принцы крови, увлеченные патриотическими перспективами движения, с своей стороны, говорят, не отказывали в посильной лепте. Экс-кронпринц открыто приветствовал пробуждение национальной весны. Вильгельм из Голландии, пользуясь случаем, заверил, что живет спокойно, покуда действует Гитлер. Какой парадоксальный для народного социализма синклит благожелателей и благодетелей!
На буйном массовом митинге гитлеровский оратор вдохновенно громит международную буржуазию, концерны и тресты, "глотателей дивидендов". А в то же самое время эти поносимые, громимые глотатели уделяют частицы от своих не менее проклинаемых дивидендов на нужды этого оратора и его партии! Затейливы и прихотливы зигзаги политических путей.
Кто для кого таскает из огня каштаны? Или мнима сама двойственность контрагентов?
Лидеры наци в беседах с капиталистами стремятся выдержать независимый тон самостоятельной партии. Они попутчики, не больше. Пусть капиталисты решают сами, с кем им идти и кого поддерживать. Но только пусть они учтут, что выбор достаточно ограничен: если не свастика, то красное знамя. Безнадежно ставить ставку на Веймарскую демократию: ее песенка спета. Правда, помогая национал-социалистам, капиталисты рискуют в будущем известными жертвами. Но лучше потерять кое-что, чем все. "Господа капиталисты должны помнить, - заявляет гитлеровский обер-штурмовик Рем, - что мы являемся единственной силой, способной защитить их шкуру". Эта шкура сама по себе не заслуживает горячих симпатий, но пока она нужна наци, ее приходится защищать. Гитлер проводит ту же мысль в своем выступлении в Дюссельдорфе, в клубе промышленников (январь 1932 г.): - "Неправильно было бы из нашей установки против буржуазных партий делать вывод, что мы против буржуазии. Наоборот, если бы нас не было, не было бы давно и Германии и буржуазии". Не ради интересов самих капиталистов, а ради блага государства и всего народа нужно бороться с преждевременной и чрезмерной "марксистской социализацией". Наци борются не против собственности, а против "злоупотребления собственностью".
Деловой контракт с организованной плутократией не мог, конечно, не отразиться на политике Гитлера. Чем сильнее становилась его партия, тем отчетливее проявлялось ее буржуазное "обмирщение"[90]. Каучуковые формулы этатизма неудержимо наполнялись социально-реакционным содержанием. И если слова на митингах продолжали еще звучать радикально, политические дела вождя все безнадежнее отдалялись от соблазнительных обещаний и обязательств партийной программы.
В этом отношении весьма характерный эпизод произошел с ее 17 пунктом, тем самым, который формулировал аграрные требования партии. Он провозглашал экспроприацию без выкупа земель для общего пользования, отмену арендной платы на землю и пресечение всякой земельной спекуляции.
Этот семнадцатый пункт имел очевидной задачей проложить его авторам путь в деревню. Он должен был завоевать для наци миллионы крестьян.
Но такие пункты неизбежно обоюдоостры. Читать умеют не только крестьяне, но и помещики. То, что могло легко сойти в 1920 году кучке безвестных, хотя и подающих надежды демагогов, доставляло немало хлопот лидерам огромной массовой партии, нуждавшейся в средствах и принужденной лавировать в сложной политической обстановке. Ост-эльбским и прочим аграриям определенно не нравился семнадцатый пункт. Конечно, они могли бы, подобно промышленникам, не придавать особого значения программной словесности, памятуя ее условную, служебную роль. Но, как видно, они оказались менее гибкими и сговорчивыми, нежели политики тяжелой индустрии. И чтобы не ссориться с организованным юнкерством, в 1928 году Гитлер вводит к одиозному аграрному параграфу примечание, получающее силу партийного закона и печатающееся с тех пор во всех изданиях "неизменной" программы, рядом с пунктом, им разъясняемым. Вот это примечание:
"Так как партия стоит на почве частной собственности, само собой разумеется, что слова "безвозмездное отчуждение" касаются только законной возможности отчуждать, в случае надобности, земли, приобретенные неправомерным способом, или управляемые несоответственно народному благу. В первую очередь, тезис направлен против еврейских обществ спекуляции недвижимостями".
Ясно, что острота аграрной программы партии этим примечанием сводилась на нет. Помещики могут не тревожиться: третья империя, государство немецкого социализма, процветающего "на почве частной собственности", меньше всего угрожает их интересам. Если же крестьянам мало земли, а безработным нечего делать, внешнеполитическая программа партии идет им широко навстречу: их расселят на польских и русских землях, имеющих быть присоединенными к немецкому отечеству. Там хватит места и для помещиков, и для крестьян, и для безработных. Нужно ли добавлять, что такой выход из положения встречает всемерное сочувствие аграриев и родственной им по духу военной аристократии рейха?
Но как же с национализацией трестов и концернов? - На этот счет, первостепенный интерес представляет брошюра Отто Штрассера, одного из бывших видных гитлеровцев, опубликованная им после разрыва с партией. Особенно любопытна приводимая Штрассером беседа его с вождем 21 мая 1930 года, ярко вскрывающая действительную установку расизма, о которой его представители долго воздерживались высказываться до конца.
Когда Штрассер задал Гитлеру вопрос, национализирует ли он, придя к власти, заводы Круппа, вождь ответил:
- Вы думаете, что я сошел с ума и что я собираюсь разрушить германскую промышленность? Мы должны будем вмешаться в управление крупными предприятиями лишь в том случае, если их владельцы откажутся действовать в интересах национального государства. Но для этого вовсе не надо конфисковать предприятия или делать государство участником в их управлении. Сильное государство может обойтись без подобных мероприятий. Предприниматель, ответственный за производство, дает заработок рабочим. На чем вы основываетесь, требуя, чтобы он делал рабочих участниками в своих прибылях и в руководстве предприятиями? Вы хотите посадить ему на шею чиновника или заводской комитет, ничего не смыслящие в производстве? Ни один предприниматель не подчинится подобной мере.
Когда же Штрассер возразил, что в таком случае название партии "национал-социалистическая" может ввести в заблуждение народные массы, Гитлер заметил:
- Название "социалистическая" неудачно. Во всяком случае, оно означает не то, что мы должны социализировать предприятие, а только то, что мы можем это сделать, если их владельцы будут действовать во вред интересам нации. В настоящее время они этого не делают, а потому было бы преступлением разрушать народное хозяйство.
Эти заявления очень характерны для Гитлера. В неразвернутом виде, в менее откровенной формулировке они содержатся и во многих публичных его выступлениях. Его этатизм - формален по преимуществу, основ капиталистического строя он затрагивать не собирается, "разве только это понадобится для блага государства".
По мере роста партии, ее буржуазное перерождение проявлялось, однако, все резче и очевиднее. Неумолимой логикой вещей объятия социальных верхов оставляли все больше следов на политическом облике фашистского вождя. Правда, одновременно и рядом с ним, некоторые из его соратников, вроде неистового Геббельса, "расистского Савонароллы"[91], продолжали с пламенной искренностью провозглашать "диктатуру социалистической идеи" и проклинать "атавистическое безумие реакционного цезаризма". Но на фоне стальных и угольных субсидий, в свете оговорок самого Гитлера, становящихся все многозначительнее, горячие социалистические выкрики партийных ораторов неизбежно приобретали специфический колорит, воскрешали в памяти практику "полицейского социализма"; словно в громадных масштабах и в новой обстановке германская плутократия собиралась повторить опыт нашей русской дореволюционной "зубатовщины"[92].
Национально-патриотический гром движения, усиливаясь, постепенно заглушал его социальные мотивы. Партийная программа 20 года, казалось, неудержимо превращается пропавший документ. Марксистские враги национал-социализма, естественно, не жалели красок для изображения Гитлера в качестве приказчика, лакея, марионетки германских помещиков и капиталистов, выполняющего их социальный заказ. Трудно отрицать, что объективно, на данной, по крайней мере, исторической стадии, на своей "первой фазе", успехи расистского движения отвечали надеждам и видам социальной реакции.
Особенно ярким проявлением буржуазно-реакционной эволюции национал-социализма явился так называемый "гарцбургский фронт национальной оппозиции", созданный съездом правых партий в октябре 1931 года: открытый блок Гитлера с Гугенбергом, королем правой прессы и одним из виднейших капитанов тяжелой индустрии, бывшим директором Круппа. Возглавляемая Гугенбергом партия германских националистов воплощает собой квинтэссенцию старо-прусского монархического консерватизма, густейшие традиции юнкеров и военной касты. Единый фронт с этой чистокровной и, казалось бы, анахронической реакцией, заставил даже некоторых просвещенных сторонников Гитлера, "салонных национал-социалистов", сокрушенно пожимать плечами; Гитлер в гугенберговском окружении - это, мол, Наполеон[93] в плену идей и людей ancien regime'а[94]. Гарцбургский блок коричневого дома с херренклубом был всецело направлен против кабинета Брюнинга[95], свержение которого ставилось тогда реакцией в порядок дня. Он должен быть заменен "национальным правительством", опирающимся на союз националистов и гитлеровцев со всеми другими умеренными партиями, которые захотели бы примкнуть к соглашению. Конкретную программу этого грядущего правительства съезд предпочел не указывать: это было бы неудобно для блокирующихся групп. Как известно, гарцбургскому фронту уготована была живописная история, которую нам придется еще изложить. Конечно, плебейские связи и уличные ужимки Гитлера не могли не шокировать его новых союзников из аристократических гостиных и поклонников патриархальной философии Шталя[96]. Но они решили с ним мириться: чтобы оседлать дьявола, приходится соприкасаться с ним. Политика, как и война, немыслима без хитроумных маневров.
После Гарцбурга Гитлер непосредственно входит в большую политическую игру, спускается, так сказать, из мансарды в бэль-этаж. К этому же времени относится начало нового и резкого подъема национал-социалистической волны в стране: на всех выборах партия одерживает блистательные успехи. Время фашиствует. В приказе от 1 декабря Гитлер уверенно заявляет, что его партия приближается к власти с "математической неизбежностью".
Двойная игра в разгаре, - и при том двойная с двух сторон.
9. СОЦИАЛЬНАЯ СРЕДА НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМА
Но что же представляет собою та "масса", что идет за диктатором коричневого дома? Какова социальная среда национал-социалистического движения?
Ее специфической особенностью является исключительная ее пестрота. На голос фашистской сирены спешат, поистине, - "воин, купец и пастух". С разных сторон несутся отклики на красочные рекламы этого идейно-политического Мюр и Мерилиза[97], этого гостеприимного прейскуранта, где за избирательный бюллетень каждый может найти себе товар по вкусу. Неотмщенные обиды и ускользающие надежды, патриотическая горечь и социальная ненависть, беды кармана и язвы души, осадки военного безумия и накипь послевоенного сумбура, - все это впитывала в себя гитлеровская пропаганда, обретая тем самым лихую взрывчатую силу. И воспламенялся ею разнообразный человеческий материал.
В первую очередь льнет сюда так называемое среднее сословие, миттельштанд[98]: значительный социальный фактор современной европейской жизни, столь высоко ценившийся Бисмарком и во многих странах доселе слывущий оплотом благоразумия и трезвого порядка. Его прельщает гордый патриотизм, хотя бы и приправленный шовинистским соусом, ему льстят нападки на большой капитализм, на банки, тресты, универсальные магазины, на крупных предпринимателей и шиберов высокого полета. С другой стороны, ему импонирует враждебная позиция по отношению к социалистам и особенно коммунистам, агентам московского большевизма и национального распада. Его сладко дурманят посулы упорядочения, улучшения его нынешнего плачевного материального положения. И его расстроенная, выбитая из колеи, разношерстная армия готова с надеждой кричать - heil Hitler![99]
Нередко приходится слышать, что средний городской класс исчезает, "вымывается" волнами современного позднего капитализма: что мелкая промышленность неуклонно уступает место крупной. Едва ли можно принять это суждение без оговорок. Историческая тенденция промышленной и торговой концентрации - бесспорна. Но вопрос в темпах и в картине нынешнего дня. Средний класс проявляет в наше время поразительную, в сущности, устойчивость, историческую живучесть; даже и, бедствуя, он не сдается, не исчезает, а упорно борется за существование. Средняя и мелкая промышленность не погибла, будучи поглощена крупной, а ухитряется еще уживаться рядом с ней, цепляется за нее, приспосабливаясь к новым условиям и усваивая новые формы деятельности.
Промышленное ремесло, отмечают наблюдатели специалисты, прочно окопалось в некоторых областях, где ему наиболее удобно сопротивляться конкуренции капитализма. Зомбарт[100] выделяет ему три таких области: 1) индивидуализированные работы (парикмахерские, столярные, швейные мастерские), 2) локализированные работы (мясные, булочные, кузницы, печной, малярный, кровельный промысел и т.д.) и 3) ремонтные работы (портные, стекольщики, сапожники, слесаря, обойщики и т.д.). Организация крупных предприятий, как показывает опыт, также нередко содействует сохранению и даже оживлению ремесла: так, например, замечено, что возникновение городских боен сплошь и рядом поддерживает позиции мясного промысла. Равным образом, появление новых отраслей индустрии, уничтожая некоторые старые профессии, порождает новые: автомобиль заменил возчика доброго старого времени шофером. Согласно данным 1925 года, в Германии насчитывалось около полутора миллионов самостоятельных ремесленных предприятий; в этих мелких предприятиях было занято всего до 9 миллионов человек. "В конце эпохи развитого социализма, - констатирует Зомбарт, - еще почти половина всех работающих (не считая сельского хозяйства) занята в ремесле"[101]. Не нужно пояснять, что не только сами мелкокапиталистические предприниматели, но, большей частью, и работающие в их предприятиях подмастерья (полупролетарии, "пролетароиды") наделены специфической психикой, делающей их восприимчивыми к гитлеровской пропаганде.
Еще более характерная картина в области торгового промысла. Обороты больших универсальных магазинов не превышают 5% торговли в стране. Свыше 80% торговли находится в руках мелких купцов и лавочников. Доминирующую позицию занимает ремесло также в отельном и ресторанном деле. Германский народ, несмотря на победное шествие машины, рационализации и трестирования, все же, как видно, далеко еще не преодолел свои "индивидуалистические" привычки. Его городская масса - мелкобуржуазна в значительной мере; стиль его "улицы" - стиль "миттельштанда". Кризис больно ударил по всей этой среде; она заметалась из стороны в сторону в поисках выхода. И естественно, что мелкие хозяйчики с искренним сочувствием откликнулись на "антимарксистскую" проповедь Гитлера, позволяющую им переложить хоть часть хозяйственных тягот на плечи рабочих, защищаемых марксизмом и его профсоюзами. Мелким торговцам пришлась по нраву и антисемитская травля, равно как и словесная атака на еврейские универсальные магазины: еврейская конкуренция их издавна донимала, а теперь при плохих делах, и подавно выводила из состояния равновесия.
Поднявшись на дрожжах кризиса, национал-социалистическая партия стремится выразить настроения всех отрядов мелкой буржуазии. Она обещает всем помочь, и все с надеждой обращают к ней взоры. Идут за ней мелкие рантье, разоренные инфляцией и частично превращающиеся в люмпен-пролетариат. "Вас ограбили в 1923, - требуйте ваше добро обратно!" Как не отозваться на такие призывы, чье сердце устоит против них? Далее, как мы видели, - мелкие ремесленники, кустари, торговцы, страдающие от безденежья и тоже умеющие патриотически чувствовать; кроме своих конкурентов, они ненавидят Францию и мировую биржу[102]. Затем массы торговых и технических служащих, выброшенных кризисом из предприятий; они усердно посещают гитлеровские митинги и, затаив дыхание, внемлют бодрым словам и утешительным обещаниям, там расточаемым. Потом - "поколение фронта", офицерство за пределами рейхсвера, да отчасти даже в его пределах: разве романтика "пробужденной Германии" не способна овладеть воображением этих людей и разве не мечтают они, что прошлое их воскреснет? Офицерство служило боевыми кадрами гитлеровских отрядов, питаясь от национал-социализма и духовно, и телесно: наступая вместе с ним на внутреннего врага родины, оно защищало себя от голода и отчаяния. Затем рядовая интеллигенция и университетская молодежь. Нужно признать, что молодежь представляет собой не только главную надежду, но и основную опору фашизма. Молодежь не помнит ужасов второй мировой войны, но заражена ее романтикой: отсюда ее лютая ненависть к Ремарку[103]. Ее национализм горяч и агрессивен. Она любит смелость, отвагу, она заражена элементарной эстетикой силы. Фашизм подходит ей всем своим стилем, он плоть от ее плоти[104]. Нужно прибавить к этому бедственное положение, в которое экономический кризис поставил низовую интеллигенцию: она страдает от безработицы, от скудости заработков. Мелкие чиновники, деревенские врачи, народные учителя - вся эта среда не имеет причин восторгаться Веймарским строем; она жаждет перемен, считает, что терять ей уже больше нечего и постепенно втягивается в русло национал-социализма. В душе ее давно увяли голубые цветки и шиллеровские баллады. "Наш национализм тверд и не сентиментален. Его романтика - стальная. Наш принцип: дисциплина снизу, авторитет сверху" (Геббельс). В эпоху диктатуры спорта и машины творится новая порода людей; видны пределы "индивидуализма", преодолеваемого на собственной его почве, побеждаемого изнутри.
Но рядом с бюргерской[105] и мещанской улицей современные города имеют рабочие кварталы. Рабочий класс ныне составляет свыше 40% всего населения Германии. Что же сулит, что несет немецкому пролетарию пропаганда национал-социалистической рабочей партии?
На рабочих митингах ораторы наци стремятся всячески скомпрометировать, осрамить перед аудиторией своих главных политических врагов и конкурентов: социал-демократов и коммунистов. Первых они допекают ноябрьской пораженческой революцией, Версалем, Эбертом[106] и Шейдеманом, капитулянтством перед капиталом. Вторых они громят за интернационализм, за равнодушие к судьбам немецкого отечества, за "дьявольскую работу национального разрушения", за рабское и недостойное для немцев подчинение русским, Москве, ведущей свою собственную эгоистическую политику. Вместе с тем, они обещают работу безработным, рабочий контроль над предприятиями, обуздание капиталистов и т.д... Их проповедь не пропадает бесследно. Часть рабочей молодежи поддается ей. Замечено, что охотнее всего отзываются на нее квази-рабочие, пролетароиды: кельнеры, шоферы, монтеры, домашняя прислуга и т.п.
Что же касается большинства немецкого пролетариата, то до последнего времени оно проявляло себя неподатливым на зазывания Гитлера. На больших фабрично-заводских предприятиях расистские выступления серьезных успехов не имели. Но означало ли это, что немецкий пролетариат способен и готов к сокрушительному отпору фашистам? Что "революция реакционного плебса" разобьется о фабричные стены? - Действительность ответила на этот вопрос отрицательно.
Осуществленный Гитлером после прихода к власти чудовищный разгром германского коммунизма не вызвал активного сопротивления со стороны рабочего класса Германии. Коммунистическая партия рухнула, раздавленная террористическим натиском. Призыв ее ЦК к политической всеобщей забастовке не встретил поддержки со стороны всегерманского объединения профсоюзов, а ее собственные массы оказались бессильны предпринять сколько-нибудь серьезную попытку прямой революционной самозащиты. Партия провела несколько разрозненных и мимолетных демонстративных стачек (Любек, Штрасфурт) и ушла в подполье... в надежде на лучшие времена. Что же касается социал-демократии, то она избрала совсем другой путь. Она заняла по отношению к третьему рейху беспримерно жалкую, ультра-капитулянтскую позицию унизительной лояльности, публично солидаризировалась с внешней политикой Гитлера, отгородилась от Интернационала, решительно отвергла революционную тактику борьбы с фашистским правительством, вопреки своим же собственным многочисленным заявлениям недавнего еще времени. Более разительного и, нужно признать, для многих неожиданного бессилия перед лицом фашизма обе пролетарские партии, справедливо слывшие за самых могучих в Европе, проявить поистине не могли.
Чем это объяснить?
Указывают на пагубность раскола, ослаблявшего германский рабочий класс; вместо объединения сил для борьбы с реакцией, вместо создания и укрепления единого "красного фронта", шла горячая внутренняя борьба между коммунистами и социал-демократами. Нельзя оспаривать отрицательную значимость этого факта, но сам он, в свою очередь, явился отражением неких глубинных процессов в германском пролетариате.
Основные массы чистокровного, "потомственного" пролетариата шли за социал-демократией, партией большой традиции и прославленной школы. Говорят нередко, что наличное руководство этой партии "изменило" интересам рабочего класса, отреклось от интернационалистских и революционных принципов марксизма, вступило на путь буржуазного соглашательства, беспринципного оппортунизма. Верно ли это?
Да, верно: немецкая социал-демократия перестала быть партией революционной и подлинно интернационалистской, прочно вступила на реформистский путь. Да, верно: за 14 лет своего пребывания в прусском правительстве она боролась больше налево, чем направо, и не сделала ничего для реального овладения государственным аппаратом. Она оказалась плененной формально-демократическим доктринерством, и объективно-исторически, против своей воли, облегчила победу фашизму. Да, это верно. Но было бы вульгарно-идеалистической ошибкой полагать, что в этом - только "преступление" партийных верхов, развращенной капиталом парт- и проф-бюрократии. Едва ли можно сомневаться, что основой и "фоном" соответствующей эволюции германской социал-демократии является сам германский пролетариат в его решающем массиве.
"Демарксизация" социал-демократии шла параллельно огосударствлению немецкого рабочего класса. Интеллигентское сознание партийных верхов систематически выхолащивало марксистскую доктрину, в то время как общественное бытие рабочих масс упорно влекло их по мирным соглашательским путям. Отсюда и та пресловутая теория "меньшего зла", которая позволяла партии не знать удержу в политике компромисса, проявлять терпимость без конца и без краю: - иначе, мол, будет еще хуже!
Немецкий рабочий двадцатого века - не революционер и не интернационалист. Несмотря на наличность в нем развитого классового сознания, он - государственник и патриот. В 14 году он шел умирать за отечество на полях сражений рядом с юнкером, буржуем, интеллигентом и крестьянином, а в 19-м страдал, как и они, хотя и не вместе с ними, болью патриотических обид. Будучи рабочим, он продолжает быть немцем. Будучи рабочим и сочувствуя социалистической идее, он далеко не чужд так называемой "мелкобуржуазной психологии" и не чувствует себя бесправным отщепенцем капиталистического общества. Изменить состояние его духа могли бы лишь большие исторические перемены и переломы объективной структуры этого общества. В 19 году, после войны и поражения, его душевное равновесие было поколеблено. Его охватила ненависть не только к версальским насильникам, но и к отечественному старому режиму, доведшему родину до катастрофы. Он загорался радикальными настроениями, психологически близился к революции большого масштаба. Но тут традиционное его руководство, воплощавшее собою его собственный вчерашний день, сумело направить разлив его возбужденных чувств в русло "нормальной" буржуазной демократии. Он выбрал своего Эберта президентом и стал успокаиваться. После 23 года это спокойствие крепло. Заработная плата последующие годы оказалась не ниже довоенной. Рабочие делили вместе с миттельштандом всевозможные трудности эпохи и сторонились лозунгов революционно-социалистического экстремизма - социальной революции и пролетарской диктатуры. Революция не представлялась им перлом создания, они предпочитали ей спокойную жизнь и мирное развитие. Семена социал-реформизма падали на благодарную почву; да ведь и сами они в значительной степени являлись плодами этой почвы.
Пришел кризис, принес массовую безработицу, понижение заработной платы и прочие беды. Появился многочисленный люмпен-пролетариат, немедленно взятый в обработку и наци, и коммунистами. Но основное рабочее ядро и тут, в общем, туго поддавалось радикализации, оставалось верно социал-демократии, фатально ведшей его формально-демократическим трактом в Потсдам и Третью Империю.
Но коммунисты? За ними, как сказано, шли безработные, ими увлекалась там и здесь рабочая молодежь. Последние годы принесли им значительные количественные успехи. На общих выборах 1930 года они собрали четыре с половиною миллиона голосов, на выборах 1932 г. около шести миллионов, причем Берлин дал им 860 тысяч. Их влияние в рабочих районах росло[107]. Углубление кризиса, социальное отчаяние могло привлечь на их сторону и основные массы пролетариата. Но дело до этого не дошло.
В то время как решающее рабочее ядро продолжало поддерживать социал-демократию, фашизм, овладев мелкой буржуазией и вступив в союз с плутократией, оспаривал у коммунизма также и рабочую, вернее, безработную аудиторию. Демагогию социального радикализма он умел сочетать с прямыми и сочными патриотическими лозунгами, умеющими звучать и в пролетарских немецких сердцах, особенно молодых. К этому нужно прибавить, что руководство германской коммунистической партии не могло похвалиться выдающимися фигурами, а за последние годы оказалось, кроме того, обессиленным внутренними раздорами, также репрессиями, павшими на долю троцкистов и правых уклонистов. Суровый режим Коминтерна давал основание врагам обличать в безличии и бесцветности германских коммунистических лидеров и их выступления. Но определяющие причины слабости партии нужно искать, конечно, не в этом, а в общих условиях социальной жизни германского рабочего класса и всей Германии.
Последние выборы 5 марта показали, что и социал-демократия, и (с некоторым ущербом) коммунизм сохранили еще за собою свои массы. Но массы коммунистические, в силу их социальной расщепленности и неустойчивости, оказались бессильны для большого революционного действия, массы же социал-демократические, по-видимому, не ощутили в нем и нужды. "Мы безоружны, но не потеряли чести", - заявил в заседании рейхстага 23 марта социал-демократический лидер Вельс. Можно по-разному оценивать второй тезис этой фразы, но трудно оспаривать основательность первого. Жалкая, безвольная пассивность социал-демократических вождей объясняется не только их персональными умонастроениями (тоже, разумеется, не случайными), но и состоянием масс, за ними стоящих, создавшимся соотношением социальных сил. Недаром март 33 года очевидцы немецкой действительности так часто уподобляют августу 14-го. Нельзя недооценивать острого припадка патриотической, даже шовинистической страсти, охватившей ныне всю страну и сметающей преграды на своем[108] пути.
Однако есть преграды, которые смести нелегко. Одно дело - вселить в души надежды, и другое - их оправдать. Если нельзя недооценивать в наше время силу патриотизма, то ошибочно и переоценивать ее. Национальный подъем устоит и процветет, если сумеет накормить не только души, но и тела. Иначе он выдохнется. Было бы наивно думать, что национальное сознание способно само по себе и раз навсегда отменить классовый интерес. Многое будет зависеть в дальнейшем от рабочей политики гитлеровского правительства, а также от удачливости его общеполитического курса. Семь миллионов безработных - факт, от которого не отмахнуться учреждением министерства пропаганды. Наступление на заработную плату, реальное ухудшение экономического положения пролетариата, его политическое закрепощение без каких-либо существенных компенсаций материального и духовного порядка, бессилие разрешить проблему безработицы, отсутствие успехов в области внешней политики, падение экспорта, рост финансовых затруднений, - эти и им подобные факторы могли бы обострить социальные противоречия в стране, развеять по ветру гонор третьей империи и кротость социал-демократии, вывести германский рабочий класс из его нынешнего состояния оглушенности и способствовать созданию революционной ситуации. Напротив, экономическая и общеполитическая удача Гитлера если бы и не примирила бы немецкий пролетариат с фашистским режимом, то во всяком случае надолго парализовала бы в нем способность и охоту к активным выступлениям. Есть, однако, немало оснований утверждать, что такая удача лежит вне путей социально-политической реакции, порождением и живым знаменем которой является правительство гарцбургского фронта с Гугенбергом в качестве хозяйственного диктатора. И едва ли хороший знак для "пробужденной Германии" - эта постоянная обращеннось к 1914 году. "Карл XII[109] шел через Полтаву" - вспоминается знаменитая реплика Балашева Наполеону на его вопрос о путях к Москве.
Описание национал-социалистической Среды было бы неполно без упоминания о деревне. Конечно, главной опорой движения служили города. Но за последние годы, когда партия вырастала в первоклассную силу общегосударственного масштаба, внимание вождей обратилось и к деревне.
Центральной фигурой германского земледелия доселе остается мелкий собственник: владения, превышающие 100 гектаров, занимают менее четверти всей земельной площади, владения свыше 500 гектаров - не более одной десятой. Около 60% хозяйств относятся к наиболее мелким (менее 2 га), около 35% могут считаться средними (от 2 до 20 га) и около 5% выше-средними (от 20 до 50 га). "Самостоятельных" крестьян-собственников в Германии больше двух миллионов. Если сравнить данные 1907 и 1925 годов, то легко установить, что концентрационных тенденций в области земельного владения не наблюдается; скорее, напротив. Хозяйство крестьянина самостоятельно, свободно, интенсивно, проникнуто "деловым духом": мелкая буржуазия, миттельштанд. Крупно-крестьянские хозяйства издавна жаловались на "скудость рабочих рук", недостаток батраков.
До последнего времени преобладающим влиянием среди германского крестьянства пользовался Landbund[110], аграрная организация, связанная с национальной партией и руководимая помещиками, но включающая в свой состав самые разнообразные слои деревни, вплоть до сельскохозяйственных рабочих, как бы назло классовым перегородкам. Экономический кризис не мог не отозваться на положении крестьянства, нищавшего, разоряемого налогами, должавшего банкам и постепенно терявшего терпение. Появляются признаки расслоения деревни. Распадаются средние сельскохозяйственные предприятия, экономически наиболее плодотворные, растет число карликовых хозяйств с площадью меньше гектара. В 1929-30 годах обозначилось новое крестьянское движение Landsvolksbewegung[111], с туманной, путанной идеологией, но ясными жестами деревенского недовольства и недружелюбия к городу; эмблемой своей оно выбрало черный флаг с вышитыми на нем белым плугом и красным мечом. И коммунисты, и наци поспешили заняться этим полуанархическим, нутряным движением. Первые стремились всеми способами растолковать деревенским массам, что единственный выход для германского крестьянства - это союз с рабочим классом под знаменем социальной революции. Вторые направили в деревню целый поток агитаторов и даже террористов, получивших задание насилиями над локальными недругами населения поднять престиж партии в глазах недовольных крестьян; и через некоторое время руководство движением в ряде местностей перешло к гитлеровцам. Само собою разумеется, что агитаторы обещали беспощадную борьбу против ипотек, процентов, низких цен, и не скупились на лозунги: "каждому трудящемуся земледельцу - полный продукт труда", "все, что природа дает народу, принадлежит ему" и т.д. Боевой национализм гитлеровцев, с своей стороны, приходился по душе воспитанной в истовых традициях, психологически консервативной крестьянской массе Германии. Не отталкивал ее и расистский антисемитизм. При таких условиях, и здесь нелегко было коммунистам конкурировать с растущим фашистским влиянием. В южных государствах[112] довольно прочные позиции занимал в деревне католический центр.
Немецкий коммунистический автор Ганс Иегер попытался выяснить социальный состав избирателей, голосовавших за национал-социалистов на сентябрьских выборах 1930 года. У него получились следующие выводы: из общего количества 6.400 тысяч голосов, полученных тогда партией, 350 тысяч падает на крупную буржуазию, 1225 тысяч на крестьянство, 1.750 тысяч на мелких чиновников и городское мещанство и 1.300 на рабочих. "Можно утверждать, - пишет другой коммунистический автор Гергардт, - что две трети мелкой буржуазии в городе и в деревне, и в особенности некатолическая часть ее, стали жертвой национальной и социальной демагогии национал-социалистов"[113]. С тех пор, как известно, количество идущих за Гитлером людей успело возрасти с 6 до 17 миллионов.
Мелкая буржуазия, средний класс. Могучий "стабилизаторский" фактор.
На этот же слой опирался, идя к власти, и Муссолини. И достиг неограниченной диктаторской власти. Масса сыграла свою роль и "ушла в отставку". Старый правящий класс беспрекословно склонился перед новым порядком. Факт диктатуры единственного дуче ни в ком не возбуждал сомнений с первых же дней переворота.
В Германии положение сложнее. На верхах социальной лестницы победоносный фашизм встречает сплоченную, мощно организованную крупную буржуазию с прочными традициями, опирающуюся на промышленность, первую в Европе. Рядом с нею - не менее сплоченное и доселе чрезвычайно влиятельное юнкерство: аристократия расы, обожествляемой расизмом. Тут же верхи рейхсвера, старая военная каста, тесно связанная с верхами индустрии и землевладения. Словом, цепкий правящий слой, устоявший в ублюдочной революции 18 года и снова подобравшийся к государственному аппарату. Президент Гинденбург, национальный герой, живая легенда великой военной эпопеи и блистательных побед германской армии, - является в то же время органическим порождением, воплощением и орудием этой устоявшейся правящей элиты. Его монументальный авторитет не затемняется яркой, но все еще несколько нервической популярностью фашистского вождя, - даже и в среде тех шумных масс, среди того блока недовольных и чающих движения воды, что хакенкрейц[114] принимают за якорь спасения. И если в Италии "королю нумизмату" не оставалось иного выхода, кроме послушного растворения в лучах славы всемогущего дуче, - то в Германии плебейский вождь застает наверху весьма плотный и реальный фронт. Сначала его там приняли, как чужака, с расчетом, не лишенным брезгливости, и вежливостью, полной иронии. Теперь с ним вынуждены считаться уже более серьезно: ловкий разгром марксизма, ликвидация южных сепаратизмов[115], энергия в овладении аппаратом власти - это импонирует... но и наводит на размышления: что если вслед за этими мерами последуют другие, более сомнительные, - хотя бы частичная расплата по старым социальным векселям?.. Уже и сейчас есть симптомы, внушающие тревогу: помимо этого азартного, варварского антисемитизма, вредящего внешнеполитическим интересам Германии и роняющего ее достоинство, - эти авторитарные замашки маршалов третьей империи, этот задор по адресу попутчиков и, наконец, явный курс на единовластие вождя! Что же будет дальше, и может ли спать спокойно элита старого общества? Сохранит ли ее политическую и социальную супрематию[116] крепнущий, ощутивший свою силу фашизм?
Ситуация исключительно сложна. Глубокие социально-политические антагонизмы, присущие Германии наших дней, с образованием правительства национальной концентрации, разумеется, ничуть не изжиты. "Великие дела не творятся коалициями", - писал Гитлер в своей книге. Торжественный фасад "правительства национальной революции" не должен вводить в заблуждение. Не говоря уже о том, что коалиция не объединяет собою всей страны и даже на последних, победоносных выборах собрала всего 52% избирательных голосов, - внутри себя она таит непреодоленную расколотость фашизма и крупно-буржуазного блока. Не случайно слухи о внутри-кабинетских трениях, о неизбежной отставке то того, то другого деятеля папеновского крыла не умолкают с первых дней новой эры. Но и этого мало. За этим основным противоречием кроются еще другие, в более отдаленном плане, могущем, однако, при благоприятных условиях, довольно быстро приблизиться: антагонизм между аграриями и промышленниками (и, далее, внутри каждой из этих групп) с одной стороны, и внутрифашистские антагонизмы, обусловленные пестротою социальной базы движения - с другой. Если вдуматься в этот сложнейший клубок противоречивых интересов и устремлений, давящих своей тяжестью на правительство Гитлера-Папена-Гугенберга, легко понять, какие трудности лежат на его пути.
С самого рождения национал-социалистическая партия вмещала в себя как бы две души: плебейски-бунтарскую и буржуазно-консервативную. Двоедушие это исторически и социологически понятно: оно - результат двойственности и двусмысленности социальных позиций миттельштанда, сотканного из двух природ - хозяина и работника. Но в дальнейшем история потребует выбора пути, определения цели и курса: либо, действительно, общество труда, либо "тирания процента". Противоречива и сложна историческая роль фашизма, и судьба его еще неясна. Эпохи борются в нем и сам он - воплощенная борьба эпох, конкретная диалектика кризиса. Противоречива и сложна роль Гитлера в "пробужденной" Германии. Вознесенный на вершину государственной власти низовою волной, - он связан ответственными обещаниями и отягощен притязательными надеждами. Он начал с двадцатого века, но продолжает, кажется, восемнадцатым, даже шестнадцатым, лирикой старого Потсдама и дичью еврейских погромов: быть может, потому, что душа массы живет сразу в нескольких веках. На этой шаткой машине времени все же далеко не уедешь. Придется так или иначе возвращаться в двадцатый век. И тут - основная проблема немецкого фашизма: можно ли совместить гарцбургский фронт с курсом на массы? Как быть с министрами-юнкерами, министрами-капиталистами? Что делать с Папеном и его свитой: "За всеми ими, - еще недавно заявлял сам Гитлер, - победоносно возвышается финансовый капитал". Сегодня он этого уже не скажет. Ну, а завтра?..
Простая измена своей среде, открытый переход на чужой берег, сдача на милость "биржи", еще вчера им громимой, - может дорого ему обойтись. Классы обмануть нельзя. Стихии не только высоко возносят, но и жестоко мстят.
Чтобы нагляднее уяснить социальные пружины и политические возможности право-фашистского блока, приведшего Германию к третьему рейху, нужно проследить развитие событий, предшествовавших 30 январю.
Когда-то Г. Штрассер предсказывал, что ночь прихода националистов к власти будет "ночью длинных ножей". На деле вышло иное. Гитлер пришел к власти не ночью, а полным днем, - путем окольной, лукавой верхушечной комбинации. Коричневые рубашки не проделывали похода на Берлин. Вопрос решался в тихих кабинетах и в рамках Веймарской легальности. "Национальная революция" пришла уже позже и - сверху.
10. НА ПУТИ К ВЛАСТИ
В конце мая 1932 года, вследствие конфликта с президентом, пало правительство Брюнинга, более двух лет управлявшее страной. Политический кризис, наглядно отразивший собой процесс упадка буржуазной демократии и социал-демократии в Германии, был непосредственно вызван раздражением аграриев, встревоженных правительственным проектом принудительного, посредством продаж с молотка, отчуждения обремененных долгами крупных имений по удешевленной цене для расселения части безработных[117]. Гинденбург внял жалобам своих восточно-прусских земляков на "аграрный большевизм" канцлера, и государственная власть Германии перешла к чистокровным представителям социальной реакции, без грима и мимикрии. "Наконец-то!", говорят, промолвил со вздохом облегчения старый фельдмаршал, подписывая акт о назначении Папена: к власти пришли "созидательные национальные силы". Так правительство баронов пожало плоды гитлеровских успехов и президентских выборов одновременно. Гитлер оказался обойденным своими партнерами по гарцбургскому заговору, а социал-демократам, как и брюнинговцам, оставались разве что угрюмые размышления о расчетах и просчетах в политике: Гинденбург прошел в президенты объединенными демократическими голосами.
Правительственная декларация и сопровождавшие ее речи рейхсканцлера фон Папена и министра внутренних дел фон Гайля сразу же вскрывали облик нового кабинета. Это был язык далекого прошлого, на котором даже и современные нотки звучали как-то замогильно. У нас в России на подобном наречии, возвышенном и архаически-истовом, бывало, писывал высочайшие манифесты К. П. Победоносцев[118].
"Президентский кабинет" фон Папена, призванный к жизни Гинденбургом вопреки воле его собственных избирателей, представлял собою союз аграриев херренклуба с военными политиками рейхсвера, при благосклонном участии и содействии высоких индустриальных сфер. Но его появление у власти стало возможным лишь благодаря избирательным успехам расизма, лишившим Брюнинга легальной почвы и сигнализировавшим распад его социальной базы (так в Италии в свое время погибли "пополяры"). Слева расценивали этот кабинет как широкую правую концентрацию: "В нем представлены, - писал социал-демократический Der Kampf[119], - все виды контрреволюции: фашистский, милитаристско-диктаторский и феодально-монархический. Немецкая реакция усвоила ныне все диалекты европейской контрреволюции: она говорит на итальяно-испано-венгерском воляпюке".
Эта оценка была, однако, не совсем верна: фашисты, сделав возможным кабинет баронов, не только не вошли в него, но и не собирались его поддерживать. Гитлер оставался за бортом, готовился к выборам, и его печать проявляла демонстративную сдержанность по отношению к "правительству белой кости". В избирательной кампании национал-социалисты выступали самостоятельно.
А между тем фон Папен весьма рассчитывал на поддержку коричневого дома. Он поспешил, согласно уговору, снять запрет с гитлеровских штурмовых отрядов, наложенный на них после президентских выборов правительством Брюнинга. В полном созвучии с политическими чаяниями гитлеризма, он принялся энергично чистить государственный аппарат от веймарских демократических элементов. В порядке чрезвычайных президентских указов (ст. 48 конституции), он решительно сократил объем политических свобод и личных прав граждан и расширил полномочия административной власти. Он распустил рейхстаг, "уже не соответствующий больше политической воле германского народа", предоставив фашизму закрепить, реализовать его успехи в массах избирателей. Он готов был в самых любезных словах признать заслуги наци перед родиной. Он хотел опереться на фашизм, оставив его, однако, за пределами государственной власти.
Мотивы этого желания понятны: как известно, опасен троянский конь, опасны данайцы, и дары приносящие. Бывают силы, полезные лишь в оседланном состоянии. Для традиционного правящего слоя Гитлер - новейшая боевая машина воздействия на массы; худо, если такая машина вырывается из рук. Большая пресса Гугенберга давала это понять в довольно прозрачной, хотя и не лишенной дипломатичности форме. Гитлер, - рассуждала она, - оказал, несомненно, важную услугу Германии. Он вдохнул национальную веру в миллионы уже впавших в отчаяние душ. Своей железной волей он сковал воедино пеструю массу людей из различных социальных кругов и превратил эту массу в гражданскую армию, служащую ценной опорой государству. Не будь Гитлера, Германия, пожалуй, уже потонула бы в большевизме. Но одно дело - быть народным трибуном, агитатором, и совсем другое - государственным человеком. Национал-социалистические вожди лишены политической культуры, надлежащего опыта власти, и кроме того, они чересчур зависимы от демагогов и фантастов. Их программа полна заведомо невыполнимыми обещаниями и отличается явно неделовым характером. Партийная диктатура не встречает сочувствия большинства немецкого народа и, кроме того, натолкнется на дружное сопротивление южных и западных германских государств. Национал-социалисты не имеют традиций, корней в истории Германии, и президент Гинденбург не может, не должен доверять судьбу государства столь неиспытанным, новым людям, как Гитлер и его друзья.
Так в публичных выступлениях оценивали своего союзника по Гарцбургу сферы Папена и Гугенберга, лейб-гвардия объединенной плутократии. Гитлер не оставался в долгу; вернее даже, именно он был наступающей стороной. В его недовольстве и аррогантности[120] слышны были одинаково и стремления его партийного аппарата, рвущегося к государственной власти, и настроения масс, за ним стоящих. Укротить, приручить его, вопреки надеждам и планам, явно не удавалось.
Правительство Папена проявляло активность и в области внешней политики, и внутри страны. 9-го июля в Лозанне было подписано международное соглашение о долгах, снимающее с Германии иго репараций. Это был большой успех, обусловленный, правда, общемировой хозяйственной обстановкой и, в основном, подготовленный уже Брюнингом. Одержав его, Германия могла перейти к очередной задаче: добиться полного "равноправия" в международных отношениях, что в первую очередь означало равенство прав на вооружение (Gleichberechtigung). Горячий сторонник "западной ориентации" германской внешней политики, канцлер имел наготове уже и некий конкретный план дипломатического курса, и, встретившись в Женеве с Эррио[121], усиленно убеждал его в необходимости тесного франко-германского сближения на предмет совместной борьбы с врагом человечества, коммунизмом. Однако эти увещания не встретили у французского премьера сколько-либо сочувственного отклика: предав вскоре гласности эту женевскую беседу, он откровенно признался, что не имеет особых оснований предпочитать немецких аграриев русским большевикам.
20 июля рейхсканцлер сместил социал-демократическое правительство Брауна в Пруссии и назначил сам себя, силою президентского указа, имперским комиссаром Пруссии, со всеми правами министра-президента. Так восстанавливалось старое дореволюционное положение. Германия как бы возвращалась к путям Бисмарка. Рейх "аннексировал" Пруссию, - вернее, старая Пруссия через посредство империи воскресала к жизни. Реформа произошла путем "нажима на закон", маленькой революции сверху; ее правомерность удостоверял рейхсвер. Социал-демократические министры, обвиненные в попустительстве преступному коммунизму, "подчинились насилию" и пожаловались в Лейпцигский Верховный Суд. Последний в конце октября вынес соломоновское решение: правительство Брауна "продолжает существовать", однако сохраняет лишь те полномочия, которые не относятся непосредственно к управлению; президент, не имея права лишать министров должности, может временно устранить их от несения тех или иных обязанностей. Иначе говоря, переворот был санкционирован; социал-демократы получали только весьма сомнительное "моральное" удовлетворение, но аппарат власти в Пруссии переходил к людям Папена. Нужно к этому прибавить, что смещенное правительство Брауна уже давно потеряло поддержку прусского ландтага[122] и пребывало у власти лишь потому, что антиправительственное парламентское большинство оказалось "отрицательным", т.е. не было в состоянии выдвинуть, взамен отвергнутого наличного правительства, никакого нового. В папен[ов]ском перевороте было, таким образом, сочетание старой идеи "разума государства" с фактом краха демократического права. Гитлеровская пресса шумно приветствовала переворот и подчеркивала, что это только начало: "Предателям 1918 года место на фронтах и гильотинах".
В области экономической правительство, демонстративно высказавшись против "государственного социализма" и за неограниченную частную инициативу, разрабатывало программу, проведенную затем в порядке чрезвычайного президентского декрета от 4-го сентября. Согласно этой программе, в интересах оживления производства, выпускаются особые "налоговые боны", которые государство обязуется принимать в уплату налогов будущего пятилетия и которыми уплатившие налоги промышленники могут финансировать свои предприятия и операции; "в целях сокращения безработицы" разрешается понижать уровень заработной платы; если, мол, таким образом, удастся предоставить работу части безработных, а кризис начнет изживаться, должно произойти общее улучшение хозяйственной обстановки. Эта экономическая программа являлась по существу своему "спекуляцией на улучшение" в близком будущем мировой хозяйственной ситуации и в то же время своеобразной попыткой "навертывания конъюнктуры". Реально и сегодня она ложилась дополнительным бременем на плечи трудящихся. В широких массах она была встречена враждебно. В области аграрной политики правительство, всецело и всемерно охраняя интересы юнкеров, проводило жесткий аграрный протекционизм. При этом казна не останавливалась перед затратами и на прямые субсидии прогорающим прусским помещикам (Osthilfe). Правительственная пресса откровенно подчеркивала, что задачей кабинета является "реконсолидация буржуазного режима в Германии", санирование старых правящих классов.
Выборы 31 июля, дав гитлеровцам 230 мест в палате вместо прежних 107, все же не принесли им абсолютного большинства (37 а не 51%). Результаты кампании были достаточно показательны. Страна послала в парламент отрицателей парламента по преимуществу: из 607 голосов 319 принадлежало право-левой "коалиции ненавистей" - гитлеровцам и коммунистам, открытым врагам Веймара. Средние партии неотвратимо таяли, зато фланги росли и крепли; на парламентских скамьях рассаживались легально депутаты гражданской войны. Правительство, поддерживаемое лишь националистами, не собрало в палате и полсотни голосов. "Покатый живот старика Гугенберга, - констатировал на митинге Геббельс, - малоустойчивая база для правительства, желающего жить и действовать".
Начались переговоры о составе правительства. Гитлеру предлагали войти в кабинет фон Папена: на этот случай ему был обещан пост вице-канцлера, а его политическим друзьям уделялось несколько не первосортных портфелей. Гитлер ответил требованием предоставить ему "всю полноту власти и ответственности"; иначе он перейдет в оппозицию. Его вдохновлял пример Муссолини. Но ему не хватало похода на Берлин. Президент "очень категорически", как заявляло официальное сообщение, отклонил его домогательства, заявив, что президентский кабинет не должен быть партийным; если же г. Гитлеру угодно перейти в оппозицию, то пусть он ведет ее "рыцарски", памятуя о благе фатерланда. На этом переговоры прервались, к удовлетворению Гинденбурга, в старомодной душе которого образ шумливого уличного вожака не вызывал никаких симпатий: "пока я президент, - будто бы объявил он своей свите, - этому ефрейтору не бывать канцлером". Его старым сердцем крепко овладел фон Папен, политик приятный во всех отношениях, и кабинет баронов оставался у власти в неприкосновенности.
Раздраженный и "разыгранный" вчерашними союзниками, фашистский вождь облачается в мантию парламентского легализма и начинает флирт с католическим центром на предмет совместной оппозиции правительству и создания парламентского большинства. Если в союзе с Гугенбергом он опрокидывал Брюнинга, то почему же теперь в союзе с Брюнингом не попытаться низложить олигархию Гугенберга-Папена? Таковы фигуры политической кадрили, которой тема - борьба за власть.
В стране вновь оживился террор, и коричневый дом не торопился призвать свои штурмовые отряды к умеренности: очевидно, "легализм" наци имеет свои пределы. Правительство, после некоторых колебаний, издало 9 августа чрезвычайный указ, угрожавший смертной казнью за акты политического террора. Вскоре на основании этого указа трибунал в Бейтене вынес пятерым гитлеровцам смертный приговор за зверское убийство коммуниста. Приговор этот, пусть не приведенный в исполнение и впоследствии смягченный, вызвал оглушительный шум в расистских кругах. "Убитый, - возмущалась гитлеровская пресса, - сугубый подчеловек (zwiefacher Minusmensch): поляк и коммунист, и впрямь слишком долго злоупотреблявший правом жить на немецкой земле. Дело идет о жизни и смерти германской нации". Сам вождь ответил на приговор горячей приветственной телеграммой приговоренным и громовым воззванием, направленным против правительства Папена. "Всякий, у кого есть чувство чести и свободы нации, - писал Гитлер, - поймет, почему я отказался войти в это буржуазное правительство. Правосудие г. фон Папена кончит тем, что будет приговаривать к смерти тысячи национал-социалистов. Неужели моим именем хотели прикрыть эти методы, меченые смертью, являющиеся вызовом всей нации? Господин фон Папен, я не признаю вашей кровавой объективности. Национальной Германии я желаю победу, а ее врагам марксистам гибели. Но я не могу стать палачом борцов за свободу немецкого народа. Этот акт окончательно определяет наше отношение к нынешнему кабинету. Мы освободим национальную идею от этой объективности, которая ее удушает. Бейтенский приговор вскрыл истинный характер этой объективности: она направлена против национальной Германии". Этим воззванием явно поощрялись дальнейшие подвиги дружинников. Вместе с тем, оно ярко свидетельствовало о температуре создавшейся обстановки.
Канцлер в своей речи на съезде вестфальских крестьян в Мюнстере поднял брошенную перчатку. Обстоятельно изложив доктрину правительства, идеологию "охранительного духа" и "служения Богом установленному порядку", оратор обратился к злобе дня. "То с той, то с другой стороны, - сказал он, - хотят извергнуть политического противника за пределы национального общения и законе. В политической борьбе оправдывают убийство, безнаказанное уничтожение врага. Объективность становится бранным словом. Воспротивиться этому упадку политической морали - долг государственной власти. Право не есть лишь орудие классовой или партийной борьбы. Эту марксистскую концепцию я отвергаю даже тогда, когда она выдвигается национал-социалистами. Она оскорбительна для христианской и для немецкой идеи права. неистовство, которым дышат воззвания национал-социалистического вождя, плохо согласуется с его притязаниями на правительственную власть. Меньшинство, идущее за его знаменами, он не вправе выдавать за всю немецкую нацию, а на всех остальных немцев смотреть, как на диких зверей. Если сегодня я выступаю против Гитлера за правовое государство, за национальное единение, за порядок в ведении государственных дел, то этим самым именно я, вопреки ему, - преследую цель, которою вдохновлялись миллионы его сторонников в течение ряда лет в своей горячей борьбе против засилья партий, произвола и несправедливости... Я твердо решил загасить факел гражданской войны и положить конец этому состоянию беспорядка и политических насилий, столь мешающих положительной работе, в которой - единственная задача государства".
Он очень выразителен, этот публичный диалог двух центральных фигур правой Германии, которые еще так недавно братались в Гарцбурге и которым вскоре снова придется встретиться на узкой тропинке власти! Теперь они решительно разошлись. И, разойдясь, самоопределяются: как они различны! В одном - старая Пруссия Гогенцоллернов, немецкого Бога и отборной знати, законченный лик старого порядка. В другом - послевоенная Германия среднего класса с ее страстями и тупиками, общественными противоречиями и политической путаницей, полная злобы, лишений, метаний и надежды на лучшее будущее. В первом - старая культура, застывшая монументом. Во втором - новое варварство, глядящее хаосом. Их объединяет любовь к отечеству. Их разделяют - время, социальный стиль, жизненные интересы. Текущие события, капризы исторических минут их то сводят, то вновь разводят.
Августовский обмен воззваниями - знаменует разрыв. На путях наличного соотношения парламентских сил - выхода нет: рейхстаг не способен стать арбитром, у него нет мнения, он состоит из одних меньшинств, бессильных создать большинство. Приходится снова прибегнуть к "неподвижному полюсу" конституции, к "бронзовой скале" - к президентской прерогативе.
12 сентября рейхстаг был распущен. Его последнее заседание, столь же бурное, сколь сумбурное, прошло в атмосфере явной враждебности не только левых и центра, но и фашистского крыла к правительству. После того, как премьер, не добившись слова от председателя палаты национал-социалиста Геринга, бросил указ о роспуске на председательский столик, палата успела еще проголосовать предложение коммунистов о недоверии кабинету и принять это предложение 513 голосами против 42. Ученым государствоведам предоставлялось ломать головы над юридическим смыслом казуса[123]. Политически фон Папен получал отсрочку. Он ее использует для довольно буйной деятельности, неизменно верной интересам аграрной и промышленной плутократии.
Избирательная кампания прошла достаточно оживленно, хотя страна уже начинала уставать от урн. На выборах 6 ноября наци потеряли больше двух миллионов голосов, - симптом тревожный для массовой партии. Несколько усилились националисты. Республиканская "государственная партия", имевшая в Учредительном Собрании 75 голосов, теперь растаяла до двух мандатов: мелкая буржуазия радикализировалась, - главным образом, направо. Но с другой стороны заметно усилились коммунисты, получившие 100 мест вместо 89, при уменьшении общего числа депутатов с 607 до 583 (вследствие сокращения количества голосовавших на выборах): рабочие и безработные радикализировались - налево. Новый рейхстаг в смысле "положительного большинства" казался еще более безнадежным, чем прежний. Конституционное средоточие антиконституционных сил, диковинное сборище элит враждующих станов, воплощенное самопротиворечие и самоотрицание, - он был способен лишь отвергать правительства, но не создавать или поддерживать их. Он объединялся лишь в отталкиваниях. Ни одна власть не могла собрать в нем большинства, словно специально для того, чтобы поглубже опорочить систему демократического парламентаризма в условиях создавшейся обстановки, в атмосфере больной, социально балканизированной страны.
17 ноября кабинет фон Папена, провалившийся на выборах, нехотя подал в отставку, дабы соблюсти конституционные аппарансы[124] и уступая сложным верхушечным интригам. Снова начались политические свидания и официальные переговоры. Снова Гитлер настаивал на канцлерстве и полноте власти, и снова получил отказ: президентский кабинет не может возглавляться партийным вождем, а парламентский должен собрать большинство в палате. Впрочем, даже если Гитлер и соберет его, Гинденбург все же бронирует за собой министров иностранных дел и рейхсвера. Эти условия, отклоненные Гитлером, выглядели достаточно красноречиво. Плебейский вождь явно пугал патрициев Рура и Восточной Пруссии. Классиков государственности шокировал демагогический модернизм. Вышколенные дипломаты ужасались азартной кустарщине фашистских угроз по весьма рискованным международным адресам. Гитлер не оставался в долгу: "правительство, слишком очевидно носящее на себе печать довоенных времен, способно привести Германию лишь к абсолютной международной изоляции".
Национал-социалисты заявили, что станут в оппозицию ко всякому правительству, кроме своего собственного. Это означало, что парламентарный кабинет немыслим: коричнево-красная коалиция ненависти опять составляла "отрицательное большинство" рейхстага. Оставался единственный выход: снова президентский кабинет.
Сам президент желал восстановить фон Папена, но его окружение признало перемену канцлера необходимой - в интересах хотя бы внешнего и временного "замирения" обстановки. Канцлером стал генерал фон Шлейхер, министр рейхсвера. Рейхстаг, не вотируя ему ни доверия, ни недоверия, "молчаливым большинством" одолжив ему, да и себе, передышку, разошелся на каникулы, в сущности, и не сходясь.
Было общим мнением, что в лице Шлейхера на германский политический небосклон восходит звезда первой величины. Этот человек словно был создан для легенды. Законченный тип генерала-политика, он проделал быструю военную карьеру, приведшую его на пост главы рейхсвера. Несмотря на свое военное воспитание и образование, он, видимо, вдохновлялся больше образом Бисмарка, нежели Мольтке[125]. Бывший гвардеец, свой человек и у Гинденбурга, и, как говорили, даже у кронпринца[126], он в то же время проявлял значительную чуткость к эпохе, к ее большой социальной теме. Энергию и волю он удачно совмещал с умом и политической гибкостью. Он слыл всеведущим и вездесущим. Молва называла его закулисным свергателем и поставщиком министров. Сам он никогда не уставал подчеркивать свое полное равнодушие к политике: он солдат, только солдат. Его дело - рейхсвер, служащий нации, а не партиям, и "не призванный охранять классы и их интересы, равно как защищать отжившие хозяйственные формы" (из речи 26 июля 1932 г.). И он упорно при этом повторял, что власть не может держаться только на штыках. В кабинете Папена он сумел окружить себя выигрышной тенью. Утверждали, что он себя готовит в преемники Гинденбургу. Любители истории старались разглядеть в нем черты Бонапарта 20 века.
16 декабря он произнес по радио свою министерскую декларацию. Она была составлена умело и рассчитана на широкий резонанс. "Я своего рода еретик, - признавался в ней новый канцлер, - и не являюсь сторонником ни капитализма, ни социализма... Теперь нет в мире чистого капитализма, но нет еще нигде чистого социализма. Приходится брать необходимые элементы из той и другой концепции, - в зависимости от потребностей государства и народа". Это были свежие мотивы, - после патриархальных прописей Папена, тут же, впрочем, помянутого добром: "рыцарь без страха и упрека".
Декларация специально и подробно останавливалась на положении безработных, обещая им от имени правительства наметить большую программу работ. Затем говорилось о крестьянах, о необходимости оживления внутреннего рынка, о внутренней колонизации, заселении Восточной Пруссии, Померании и Мекленбурга, о понижении цен на продукты питания. Призывая к твердости и вере в лучшее будущее, канцлер подчеркнул, что эта вера может упрочиться лишь в том случае, если будет отдано должное современному "социальному духу". "Я слышу, - прибавил он, - многие из моих слушателей уже ворчат, насмешливо подергивая плечами: "итак, значит, он социальный генерал". Да, ибо и впрямь никогда не было ничего более социального, нежели армия всеобщей повинности, где богатые и бедные, офицеры и солдаты стоят плечом к плечу, добрыми товарищами". В области управления провозглашалась либеральная эра: отменялись декреты предыдущего правительства, ограничивающие свободу и права граждан. В заключение, декларация обращалась к партиям, призывая их вспомнить, "что они существуют не ради самих себя и теряют свой смысл, отказываясь от сотрудничества с государством". По адресу коммунистов, специально названных, прозвучала прямая угроза "самых суровых и решительных мер", если только "ослабление вожжей" будет ими воспринято как признак слабости и использовано для оживления противогосударственных подстрекательств. И, наконец, - достаточно прозрачный намек на политиков коричневого дома: "Германская нация отвернется разочарованная от тех, кому она оказала большое доверие, ожидая от них положительной работы, а не тактики и отрицания".
Казалось, ген. Шлейхер взял власть при благоприятных для себя ауспициях[127]. Парламентские выборы обнаружили надлом фашистского движения. Осторожная и вместе с тем прогрессивная социальная политика правительства могла бы углубить этот надлом и найти отклик в тех самых массах, которые доселе шли за Гитлером. Поддержка рейхсвера была канцлеру обеспечена. Значительная часть промышленных кругов, не идущих за Тиссеном, ему определенно симпатизировала. С президентом его связывала давняя совместная работа. Международное положение Германии после решения репарационного вопроса выглядело, в общем, благоприятно. Здесь уместно вообще подчеркнуть, что основные проблемы германской государственности за последние годы решались на путях не столько внешней, сколько внутренней политики.
Полезно было добиться парламентской легализации правительства, и канцлер направил свои усилия в этом направлении. Ему удалось привлечь на свою сторону Грегора Штрассера, ближайшего гитлеровского сподвижника, недовольного непримиримой тактикой вождя и симпатизирующего "социальной" ориентировке канцлера. Намечалось назначение Штрассера на пост вице-канцлера и имперского комиссара Пруссии. Тем самым раскол национал-социалистической партии был бы закреплен и углублен. Сам Гитлер не мог не опасаться спада движения, и ожидали, что в последний момент он принужден будет пойти на уступки, вступить в правительственную коалицию, легализовать кабинет Шлейхера в парламенте и тем самым предотвратить роспуск последнего и новые выборы, рискованные для партии.
Но "левые" устремления канцлера возбудили тревогу в правых сферах. Он держит себя слишком независимо. Он изменяет социальный курс фон Папена. Он бросается гремучими словами, заигрывает с опасными силами, и в то же время, имея в своих руках столь веский фактор, как рейхсвер, может при случае позволить себе роскошь реальной самостоятельности. Что если и в самом деле он глядит в Наполеоны?
Брюнинг поскользнулся на своих ост-эльбских планах, встревоживших не на шутку клуб господ. Да и Мюллер[128] в 1930 году оступился все о тот же порожек. Ныне Шлейхер двинулся по пути Брюнинга и Штегервальда: он собирается колонизовать те же запретные провинции, отказывается от запрещения ввоза продовольствия в Германию, потворствует скандальным разоблачениям в бюджетной комиссии рейхстага о льготах и субсидиях прусским помещикам и связанных с ними злоупотреблениях. Он ищет популярности у рабочих союзов, среди безработных, он отменяет папеновский декрет о снижении заработной платы, он покровительствует "синдикалистским элементам". Он ненадежный человек. Он оправдывает свою фамилию (Schleicher, по-немецки, - "пролаза").
Капитаны рейнской и вестфальской индустрии - сторонники авторитарного государства. Они даже провозгласили недавно лозунг "здоровая экономика в крепком государстве". Но они глубоко убеждены, что только та экономика здорова, при которой им вольготно дышится, и только то государство крепко, в котором они у руля. Тиссен и его друзья усомнились в качествах рулевого: генерал в плену у профсоюзов.
Но главным его врагом выступают, конечно, аграрии. Юнкерская аристократия Восточной Пруссии тоже сторонница авторитарного президентского правления. Однако... тут всегда кстати повторить старое:
Unser Konig absolut,
Wenn er unsern Willen tut.[129]
Генерал фон Шлейхер - сильный, крепкий человек. Но он неблагополучен по мыслям, да уже и по делам. Он едва ли даже не заражен материалистическим уклоном: он заявил в своей первой канцлерской речи, что прежде чем реформировать конституцию, нужно накормить голодных, дать работу безработным! "Когда народ снова примостится к дымящимся мискам, будет поздно думать о конституционной реформе!" - отозвался в херренклубе Папен на материалистскую ересь своего преемника. Другой клубмен, говорят, под сурдинку обозвал даже канцлера - "циником".
Старая немецкая истина гласила, что Германией нельзя управлять против юнкеров, наследственных хозяев страны. Революция, как видно, этой истины не отменила. На миг отставив от власти прежнюю правящую касту, она не разгромила, не доконала ее; она обошлась без якобинства, без большевизма. И в результате, как только отшумели революционные шумы, из всех щелей потянулись старые тени[130]. И если Веймар их пощадил, то они с ним церемониться не станут: они не краснобаи, а люди дела. Их мало, но они просвещенны, умны, сплочены, и, главное, они поколениями набили себе руки на власти.
Шлейхер беседует с Штрассером; Гитлеру не по себе. Шлейхер выступает "красным генералом" - не по себе Папену и Гугенбергу.
Вывод напрашивается: не пора ли вспрыснуть живую водою гарцбургский труп? Недавно Папен со Шлейхером обошли правым плечом Гитлера. Потом Шлейхер левым плечом обошел Папена. Почему же теперь Гитлеру с Папеном не обойти сразу обоими, вернее, четырьмя плечами Шлейхера? Излишне пояснять, что за этим комическим круговоротом лиц зловеще выступал трагический водоворот безличных социальных сил.
4-го января 1933 года в гостеприимном доме барона фон Шредера, директора полуеврейского банка в Кельне и горячего друга национал-социалистической рабочей партии, состоялось сенсационное и строго секретное свидание двух друзей-врагов. Трудно установить, кому принадлежала инициатива свидания; когда его тайна вскрылась (собеседники при выходе были внезапно сняты шлейхеровским фотографом), барон фон Шредер поспешил с истинно хозяйской любезностью приписать ее себе. Гитлеровская пресса ссылалась на Папена, папен[ов]ская - на Гитлера: рыцари без страха страховали себя от упреков.
Как бы то ни было, кельнская встреча была, несомненно, в интересах обеих сторон. Вода подступала к горлу каждой из них. При таких условиях обе готовы были договариваться хоть с чертом. Кажется, именно так и расценивали они свое потайное свидание у банкирского камина. Судя по последующим событиям, свидание было успешно и примирение состоялось. Шлейхер очутился перед объединенным наци-националистским, фашистско-юнкерским фронтом. Перед враждебным сговором, обозначавшим заговор.
Все пригодится в большом деле. Подвернулся под руку "маргариновый декрет" правительства - об обязательной примести масла к маргарину. Помещикам квота примешиваемого масла казалась недостаточной; городское население было недовольно как самой смесью, так и повышением цены на превращенный в нее маргарин. Как не использовать этот неудачливый декрет и порожденные им настроения? Смесь маргарина с маслом стимулирует помесь Гитлера с Папеном. Обе микстуры - угроза политическому здоровью канцлера.
11 января депутация Ландбунда, руководимая крупными аграриями, взбешенными экономической политикой правительства, посетила президента Гинденбурга и вручила ему меморандум с выражением ряда пожеланий. Это было объявление открытой войны кабинету: специальное воззвание союза не делало из этого секрета. С своей стороны правительство публично заявило, что отказывается от всяких сношений с руководством Ландбунда. Шлейхер ставил себе задачею изоляцию аграриев; он рассчитывал при этом на сочувствие не только индустрии, но и мелкого крестьянства.
15 января на выборах в маленьком княжестве Липпе наци одержали успех, выиграв около 6000 голосов (при 100.000 избирателей) по сравнению с ноябрьскими общими выборами. Этот успех, достигнутый огромным напряжением агитационных усилий, при всей его относительности, позволил Гитлеру поднять настроение в партийных массах: значит, отлива нет и падать духом нечего; "партия нисколько не потеряла в своем динамизме". Выше знамена! Выше сердца! Маленькую местную удачу организованная партийная пресса сознательно спешила превратить в большое событие. Одновременно она усилила обстрел кабинета; о примирении или компромиссе с ним не может быть и речи. Вновь оживлялась и фашистская улица. 22 января в Берлине состоялась боевая гитлеровская демонстрация памяти некоего молодого партийца Весселя, два года назад убитого коммунистами. Это было внепарламентское введение к предстоящему бою в парламенте. В ряде городов состоялись демонстрации коммунистов, с убитыми и ранеными. Малая гражданская война продолжалась.
Открытие рейхстага было намечено на 31 января. Канцлер прилагал старания расширить парламентскую базу правительства и добиться хотя бы "толерирования"[131] его со стороны палаты. Он готов был ввести в кабинет Брюнинга и Гитлера, Штрассера и Гугенберга. После выборов в Липпе надежды на Штрассера таяли. Гитлер проявлял непреклонную непримиримость. Гугенберг, с своей стороны, не обнаруживал склонности к сотрудничеству с Брюнингом или Штегервальдом... да и с самим канцлером. Правительство не имело опоры в парламентских группах. Ему оставалось либо прибегнуть к новому роспуску рейха, либо уйти в отставку.
28 января канцлер обратился к президенту с просьбой предоставить ему полномочия для роспуска. Гинденбург отклонил эту просьбу. Тогда Шлейхер без промедления вручил президенту отставку кабинета и на прощание рекомендовал ему обратиться к Гитлеру, как лидеру наиболее многочисленной партии: если президентский кабинет исключается, нужно вернуться к правилам парламентаризма. Генерал явно опасался возрождения Папена, и сама мысль об этом рыцаре большой политической дороги заставляла его содрогаться от досады и отвращения.
Президент поблагодарил за совет, но вслед за тем тотчас же послал за фон Папеном и поручил ему вступить в переговоры с партиями на тему о новом правительстве. Отрицательная цель заговора была достигнута: "мы свергли фон Шлейхера, - объявляла газета Гугенберга, - потому что он стал игрушкой в руках католического центра и демократических партий".
Как много надежд вдохновлял этот красочный генерал и как быстро сошел он с политической сцены! Подтвердилась классическая истина стратегии: обходящий рискует быть обойденным. Хитреца перехитрили. Так и не увидел несостоявшийся германский Бонапарт своего 18 брюмера[132]. Груша зрела - не для него. Искус власти в наличной атмосфере оказался ему не под силу, и с горьковатым осадком в душе отошел он в тень... навсегда ли?
Фон Папен начал порученные ему переговоры. Они имели тенденцию затянуться, хотя почва для них и была подготовлена. Гитлер соглашался на коалицию, но при непременном условии предоставления ему канцлерства. Затем встал вопрос о распределении портфелей. Стороны торговались: каждый партнер стремился подписать договор с бесом на возможно более выгодных для себя условиях. В ночь на 30 января этот рядящийся ад был, говорят, всполошен анонимным слухом: военные верхи подумывают о перевороте в пользу Шлейхера. Эта угроза ускорила сговор. На следующее утро фон Папен принес Гинденбургу список нового кабинета. Старый фельдмаршал поморщился, но покорился судьбе. Комбинация была оформлена, - и "богемский ефрейтор" занял кресло Бисмарка. Германия вступила в первый год третьей империи.
Рейхсвер безмолвствовал.
11. ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
"Сегодня Германия совершила прыжок в неизвестность". Так отозвалась немецкая либеральная пресса на появление Гитлера у власти. Приблизительно так же реагировало на это событие и большинство заграничной печати.
Да, несомненно, это был - прыжок. Сменялись не только и даже не столько лица - сменялась политическая система. Сменялся "политический стиль", тот тон, который делает музыку. "В течение одного дня рухнуло здание Веймарского государства". Пусть это преувеличение, пусть оно рухнуло не в один день, а, скажем, в полтора месяца, но нельзя спорить: оно рухнуло. Веймарский период германской истории кончился. Началась некая новая эра, о подлинном содержании которой еще рано судить: в этом смысле можно говорить о прыжке "в неизвестность".
Внешние формы легальности были на первое время соблюдены. Гитлер пришел к власти тем же порядком, каким приходили его предшественники за последнее время: в порядке "президентского кабинета". Предварительный сговор распределил портфели.
Во главе правительства - триумвират: Гитлер на посту канцлера, Папен - вице-канцлер и имперский советник Пруссии, Гугенберг - министр народного хозяйства и земледелия, "экономический диктатор". Эта большая тройка, the Big three, как и весь возглавляемый ею кабинет, воплощает собой, согласно торжественной официальной терминологии, "широкую концентрацию национальных сил". Далее, министр рейхсвера - генерал фон Бломберг[133], близкий к Гинденбургу. Министр внутренних дел Пруссии - гитлеровец Геринг (в конце апреля он вытеснит Папена из Пруссии и займет его место). Лидер Стального Шлема[134] Зельдте - министр труда. Портфели иностранных дел и финансов сохранены за правыми спецами фон Нейратом и Шверин фон Крозигом. По партийной национал-социалистической линии вскоре будет назначен высокий "наблюдатель" за политикой Нейрата: конечно, фон Розенберг, прибалтийский дипломат третьей империи, о котором Брюнинг ядовито острил, что "еще 9-го ноября 1918 года он не знал, где его отечество".
Новое правительство немедленно распустило рейхстаг, назначив выборы на 5 марта. Национальная диктатура искала плебисцитарной легализации.
В ночь с 27 на 28 февраля погибло здание рейхстага от пожара, воистину символического: немецкий парламентаризм превращался в пепел на глазах всей Германии и всего мира. Правительство использовало этот провиденциальный пожар для молниеносного разгрома "марксизма" и создания соответствующих предвыборных настроений. Захваченный на месте преступления поджигатель, некий ван дер Люббе, бывший голландский коммунист, поспешил тут же представить необходимые для этой цели показания: он коммунист, он совершил поджог "из протеста против международного капитала", он не только сочувствует коммунистической партии, но имеет также "связь и с социал-демократией". Именно это и требовалось. Можно было начать решительные действия. "Раздавить гадину".
Немедленно же, ночью, Геринг сделал распоряжение о ликвидации всей марксистской печати на территории Пруссии. А на следующий день был издан чрезвычайный президентский декрет о борьбе с коммунистической опасностью, давший правительству, в отмену статей конституции о гражданских свободах, абсолютное административное полновластие. Национальная пресса открыла неистовый поход против красных организаций. Тщетно последние самым решительным образом отмежевывались от подозрительного Ван дер Люббе и его бессмысленного преступления. Острое политическое блюдо исполнило свое назначение. Во всей стране начался беспощадный антимарксистский, главное, антикоммунистический террор[135].
Однако власть понимала, что в таких случаях нужно действовать не только дубьем, но и рублем. Перед выборами было опубликовано несколько правительственных постановлений, цель которых ясна сама собой. В угоду крестьянам, мораторий для сельского хозяйства был продлен до октября 1933 года. Поднимались ставки пособия безработным на две марки в месяц. Беднейшему населению было отпущено 700 тысяч центнеров ржи и 2 тысячи центнеров масла.
В этой смешанной атмосфере кнута и пряника, антикрасного террора и национального подъема, 5 марта прошли выборы в рейхстаг - "последние" выборы. Партии правительственной коалиции выступали порознь: Гитлер отверг избирательный блок с националистами. Носились даже темные слухи, что накануне выборов возможна попытка национал-социалистического переворота: за "чистую" диктатуру Гитлера, против Папена, а то и Гинденбурга, 25 тысяч штальхельмовцев[136] были наготове в Берлине. Слухи не оправдались: трудно сказать, насколько они беспочвенны.
Всего на выборах было подано более 39 миллионов голосов. К урнам явились 88% избирателей, страна проявила незаурядную политическую активность. Национал-социалисты получили 17,3 миллионов голосов и провели в новый рейхстаг 288 депутатов (44%). Черно-бело-красный блок (националисты, стальной шлем) собрал свыше 3 миллионов и провел 52 депутата. Иначе говоря, правительственная коалиция добилась абсолютного большинства (52%) в палате. Социал-демократы получили семь миллионов голосов, что им дало 118 депутатских мест. Коммунисты провели 81 депутата, собрав 4,5 миллиона голосов. На долю католического центра пришлось 4,3 миллиона голосов и 70 депутатов, а на долю баварской народной партии 1,2 миллиона голосов и 21 депутат. В итоге выборы означали победу национального фронта, легальную плебисцитарную санкцию нового режима. Но в то же время они обнаруживали и относительную живучесть оппозиционных и полуоппозиционных ему течений в стране.
Так или иначе, "самопредательство демократии" в Германии стало фактом. В новых условиях повторилась старая история бонапартистских плебисцитов. Страна с энтузиазмом меняла свободу на веру. "Новый дух" широко разливался в ней.
День 5 марта наци окрестили "днем пробуждения Германии". Всю ночь выборов горели символические огни вдоль Рейна и польской границы: жест в адрес немцев, отторгнутых от родины. Не желая "вступать на проклятую землю польского коридора", Гитлер совершил предвыборное путешествие в Восточную Пруссию на аэроплане. Пролетая над коридором, он прокричал радио-речь:
- Привет тебе, Восточная Пруссия! Мы будем сражаться за тебя до последнего человека!
Результат пожарных выборов укрепил позицию правительства и снял бремя сомнений с совести старого президента. Можно было с удвоенной энергией продолжать "национальную революцию", т.е. всестороннюю ликвидацию Веймарского строя.
На очереди стояла проблема федерации и партикуляризма[137]. Южные государства во главе с Баварией оказывали сопротивление новым порядкам: там задерживались у власти люди старых католических партий, гвардии немецкого федерализма. Весь февраль месяц длилось состояние неопределенности. Мюнхенское правительство твердило, что если Берлин пришлет в Баварию комиссара, он будет арестован на границе. Перед выборами полемическое настроение антипрусских элементов юга и запада поднялось до точки кипения. "Мы гордимся, - восклицал 3 марта Шефер, лидер баварской народной партии, - что государство Бавария остается крепостью, которой не одолеть никакой партии. Если Карлу Великому[138], Барбароссе[139] и Габсбургам[140] не удалось привести нас в повиновение, то это не удастся также и Адольфу Гитлеру... Баварская культура и храм в Бамберге уже существовали, когда на том болоте, где сейчас стоит Берлин, бродили дикие свиньи".
Не переходя до выборов к методу прямого действия, Гитлер в своих выступлениях продолжал неуклонно провозглашать принцип единства политической системы и политического руководства всего рейха. Он подчеркивал, что принцип этот, отвечающий жизненным интересам германской нации, благотворен и для самих государств, ныне против него восстающих. "Если возникнет план создания границы по Майну, то подобный план будет разбит и отвергнут в самой Баварии".
Действительность оправдала этот прогноз. Выборы принесли гитлеровцам успех не только в Пруссии, но и в южных государствах. И в Баварии, и в Вюртемберге они удвоили, а в некоторых избирательных округах почти утроили свои голоса, оставив позади себя все прочие партии. Этот успех подорвал изнутри силу сопротивления местных правительств и развязал Гитлеру руки. Через несколько дней после выборов имперское правительство стало повсюду назначать своих комиссаров, заведующих полицией и прочими ведомствами, и не прошло и недели, как административный аппарат во всей Германии перешел целиком имперскому министерству внутренних дел. Комиссаром Баварии был назначен расистский генерал фон Эпп. Кабинет Гельда покорился судьбе, ограничившись холостым протестом. Шефер, арестованный штурмовиками, уже не вспоминал о Барбароссе.
Освоив таким образом земли, правительство решило довести дело до конца. В начале апреля вступил в силу принятый им закон о единообразной структуре (Gleichschaltungsgesetz), согласно которому, в целях обеспечения единого политического руководства во всегерманском масштабе, состав ландтагов отдельных государств Германии отныне будет определяться результатами последних выборов в рейхстаг. В правительственной декларации 23 марта этот закон получил подобающую мотивировку. "Необходимость даже и в нормальные времена, - заявил рейхсканцлер, - двадцать раз в течение четырех лет посылать народ к урнам, то в рейхе, то в отдельных землях, - приводит к полному падению авторитета законодательных собраний в глазах народа. Правительство найдет средство сделать единый общий вывод и для рейха, и для земель, исходя из однократного изъявления национальной воли". И вот, во исполнения этого обещания, новый закон упраздняет выборы в ландтаг.
А еще через несколько дней был издан другой закон, определяющий организацию правительственной власти в землях. По этому закону, во всех немецких государствах, за исключением Пруссии, президентом по представлению рейхсканцлера назначается имперский наместник. Задачей наместника является наблюдение за точным выполнением всех директив рейхсканцлера. Наместник должен происходить из той страны, куда он получает назначение (этот куртуазный[141] параграф призван, очевидно, позолотить преподнесенную партикуляризму пилюлю). Что касается Пруссии, то в ней права наместника предоставляются рейхсканцлеру. Члены имперского правительства могут одновременно являться членами прусского правительства. Все разделы конституции рейха и отдельных государств, противоречащие этому закону, отменяются.
Так решена проблема германского федерализма. Излишне пояснять, что этими двумя законами вводится жесткая централизация государственного управления, и что от федеративного устройства Германии ныне остается лишь внешнее подразделение на "земли" (Lander). Процесс объединения Германии как будто завершается. В этой сфере Гитлер, в точном соответствии с идеократическим принципом фашизма, стремится довести до конца прославленное дело Бисмарка. И снова Пруссия возвращает себе свою историческую роль[142].
12 марта был издан декрет президента об изменении флага германской державы. Черно-красно-золотой флаг, установленный статьей третьей веймарской конституции, отменялся; восстанавливались старые дореволюционные цвета, впрочем, с дополнением. А именно, декрет гласил, что отныне "черно-бело-красный флаг и флаг со свастикой должны висеть рядом". И добавлял: "на военных зданиях будут только германские военные флаги". Президент не счел даже нужным подождать созыва рейхстага, дабы сменить флаг, не нарушая конституции. Но правительство торопилось: ему хотелось провести потсдамское торжество открытия рейхстага в надлежащем национальном оформлении; стоило ли в таком случае церемониться с ветхой веймарской чешуей? Старый фельдмаршал был, говорили, доволен и тем, что ему удалось уберечь от свастики рейхсвер.
Коммунистов решили в парламент не пускать. "Гоните московитов к дьяволу" - неистовствовала расистская пресса. "Эти господа, - заявил о коммунистических депутатах министр внутренних дел Фрик, - должны снова привыкать к плодотворной работе. Мы им дадим возможность выполнять эту работу в концентрационных лагерях". Геринг выражался общее и еще решительнее: "Для нас существуют две части народа: одна, признающая себя народом, и другая, которая стремится разрушать и разлагать. Эта последняя часть будет государством уничтожена". Не отставал от своих соратников и сам вождь. "Либо марксизм, либо германский народ. Через десять лет в Германии не будет больше никаких признаков марксизма".
При всем том, однако, если коммунисты отсекались сразу, то социал-демократы оставлялись на вторую очередь. Пока же им разрешили даже явиться в рейхстаг.
Эти люди не внушали опасений: среди них не было ни Верньо, ни Дантона[143], и своим унизительным присутствием они обещали лишь придать надлежащую красочную полноту торжеству победителей. Так еще блаженный Августин[144] отмечал, что картина петушиного боя была бы эстетически ущербна без выпуклой, хотя и плачевной самой по себе, фигуры побежденного петуха, убегающего, опустив хвост, с поля сражения...
21 марта состоялось пышное празднество в Потсдаме. В гарнизонной церкви, где покоится Фридрих Великий, собрался новый рейхстаг. Гинденбург и Гитлер произнесли торжественные речи о национальном возрождении, о "единой, свободной, гордой Германии". Шумно кипел энтузиазм. Президент возложил венок на могилу Фридриха Великого. Темой дня, царящей в сердцах и умах, было восстановление исконных национально-исторических традиций. Праздник смотрел больше назад, чем вперед.
Но за праздником следуют будни, полные насущными заботами и тревожно глядящие в будущее. Парламент сделал свое дело, парламент может уйти. 23 марта Гитлер прочел правительственную декларацию и в заключение потребовал от рейхстага предоставления правительству национальной революции полноты власти на четыре года. "Заставлять правительство, - заявил он, - от случая к случаю выторговывать и выпрашивать у рейхстага согласие на необходимые мероприятия противоречило бы духу национального возрождения и поставленным целям". Однако прибавил он, рейхстаг не предполагается упразднить вовсе. Правительство готово время от времени, когда это будет сочтено полезным, ставить его в известность о принимаемых мерах и обращаться за его поддержкой. Правительство использует закон о чрезвычайных полномочиях лишь для проведения жизненно необходимых реформ. "Ваше дело, господа депутаты, выбирать между миром и войной".
Закон о полномочиях был принят большинством 441 голоса против 94. Он передал кабинету министров право издавать любые законы. Только учреждения рейхстага и рейхсрата[145], а также права президента остаются неприкосновенными. Закон действует до 1 апреля 1937 года, но он становится ничтожным в случае смены правительства.
Против принятия закона голосовали социал-демократы. Их лидер Вельс произнес речь, из которой явствовало, что его партия хотела бы играть при новом режиме роль оппозиции его величества. "Вы приходите поздно, но все же вы приходите! - бросил ему Гитлер в ответ. - Помните, вы больше не нужны. Теперь мы защищаем и представляем германский народ". Католический центр, вопреки своему недавнему прошлому, решил присоединиться к правительственному большинству и голосовать за закон о чрезвычайных полномочиях. "Руководясь чувством национального долга, - мотивировал это решение в своей речи лидер центра монсеньор Каас, - партия центра будет голосовать за предоставление полномочий. В настоящий момент необходимо быстрое, немедленное и спасительное действие. Оно может быть достигнуто путем сотрудничества всех партий. Поэтому центр будет голосовать за законопроект. Мы протягиваем руку всем, в том числе и нашим недавним противникам, для того чтобы обеспечить дальнейшее проведение дела национального спасения".
Поддержка фракции центра обеспечила закону о полномочиях квалифицированное большинство (две трети), необходимое для изменение конституции. На другой день, 24 марта, рейхспрезидент подписал этот исторический акт, немедленно вошедший в силу. Веймарская демократия кончила жизнь самоубийством. Полнота власти национального правительства Гитлера-Папена стала, можно сказать, "новой конституцией" Германии. Исполнив свою задачу, рейхстаг разошелся sine die[146]. Через некоторое время его примеру в точности последовал и прусский ландтаг.
Для Гитлера, для национальной революции, для правящей коалиции наступал исторический "экзамен". Подходило время вплотную заняться фундаментальными вопросами национально-экономической реконструкции.
"Народ живет не ради хозяйства, хозяйство существует не ради капитала, - но капитал служит хозяйству и хозяйство народу".
Так говорил канцлер в своей декларации. Однако теперь уже труднее было ограничиться общими принципами и голыми посулами. Теперь следовало наметить конкретную, ответственную программу. Какова же она?
Частная собственность, поощрение частной инициативы. Подальше от этатистской хозяйственной бюрократии. В то же время "нужно установить справедливое равновесие между продуктивной предприимчивостью с одной стороны и продуктивным трудом с другой". Режим бережливости, упрощение административного аппарата, дебюрократизация. "Правительство будет решительно избегать всяких валютных экспериментов".
Спасение немецкого крестьянства во что бы то ни стало: гибель этого класса была бы национальной катастрофой. Поднятие рентабельности сельского хозяйства, хотя бы ценой жестких мероприятий против потребителя: иначе неизбежно крушение всего сельского хозяйства. Усиление внутренней колонизации. Борьба с безработицей - хотя бы даже и не популярными в данный момент мерами. Создание работ и трудовая повинность. Неуклонная забота о миттельштанде. Также и о миллионных массах немецких рабочих: "канцлер и национал-социалист, я чувствую себя с ними связанным, как с былыми спутниками моей юности". Повышение их покупательной способности, использование полностью их труда. Географическое положение Германии, бедной сырьем, не допускает автаркии[147]. Отсюда необходимость экспорта: миллионы немцев живут работой на экспорт. Внимание к интересам чиновничества.
Снова достаточно общие слова. Чувствуется покачивание между прежними обещаниями и нынешними возможностями с одной стороны, и между родными массами и союзной плутократией - с другой. Нужно бы удовлетворить или, по меньшей мере, обнадежить всех, но это так трудно - всех зараз! И приходится подчеркивать трудности, предупреждать о неизбежности "жестких мероприятий", публично смотреть суровой правде в глаза.
В хозяйственно-политической части декларации явственно чувствуется рука Гугенберга. Иначе и быть не может: хозяйственная политика - в его руках. Но кое-где чуть мелькнет и прежний митинговый Гитлер, чтобы, впрочем, немедленно же уступить место "государственному деятелю". Многое сглажено ретушью коалиционного единства. В основном, выдерживается характерная идея современности: "свободное хозяйство под контролем сильного государства". Ничего сенсационного. Некоторые даже утверждали, что программа нового правительства, в общем, мало отличается от прежних правительственных программ. Острословы пророчили, что переоценка ценностей сведется к переименовыванию улиц. В свое время то же было и с Муссолини. "Кроме ударов хлыста, в программе правительства не заметно чего-либо нового", - отмечали итальянцы после первой декларации дуче. Общее внимание, естественно, сосредоточилось - на хлысте.
Перед рейхстагом выступало единое правительство. Но ни для кого не составляло тайны, что на самом деле единого правительства нет. Противоречия загонялись вглубь, в пределы национального фронта; их не могла стереть никакая декларационная ретушь.
"Внутренняя колонизация" едва ли пришлась по вкусу Папену: над нею слишком очевидно витают тени Брюнинга и Шлейхера. Зато выпад против "валютных экспериментов", наверно, не мог не покоробить Федера и старую коричневую гвардию с ее "национальной денежной единицей" и беспроцентным кредитом. Под формулу "спасение крестьянства" Гугенберг без особого труда подведет спасение юнкеров; это не доставит удовольствия Гитлеру и его друзьям, озирающимся на свои массы. Зато гитлеровские жесты в адрес рабочих и продуктивного труда - шокируют клуб господ. Для Геббельса Гугенберг - исчадие социальной реакции; для Гугенберга Геббельс - истерика безграмотного утопизма. Осторожность Нейрата претит Розенбергу. Антисемитские и антиинтеллигентские зверства фашизма удручают национальных консерваторов, воспитанных на Бисмарке. Гитлер тяготится Папеном и мечтает от него избавиться. Папен расценивает Гитлера как рискованную ставку, как печальную необходимость и мечтает его цивилизовать.
С первых же дней третьей империи внутри национального фронта начинается глухая, упорная борьба. Фашизм наступает, овладевает государственным аппаратом, громит марксизм, объединяет Германию. Плутократия цепко держится за вожжи хозяйственного руководства, за рейхсвер, за штальхельм, за рейхспрезидента. Ее пресса усиленно и планомерно выдвигает на первый план не Гитлера, а именно Гинденбурга, "легальную и просвещенную диктатуру президента республики". Под пышными лозунгами единения и хрустом публичных рукопожатий тлеет взаимное недоверие, зреют тайные козни. "Старый крот" делает свое дело, и страсти людей вычерчивают диалектическую кривую истории во всей ее прихотливости и необходимости.
За Гитлера - массы, молодежь, логика сердца, аффективная, мистическая логика миллионов. За Папена - элита все еще ведущего слоя, тяжесть традиций, сноровка власти, кадры военной организации. При таких условиях, соперничество друзей-противников правящей коалиции приобретает, можно сказать, исторический размах. Излишне прибавлять, что в игру оказываются втянутыми интересы решающих общественных классов и групп.
"Мы полностью отдаем себе отчет в том, что главные трудности только начинаются, - писала националистическая пресса после выборов 5 марта. - На почве обучения Гитлера государственному искусству возможны еще крупные осложнения". Да, это верно: трудности только начинаются.
Министр рейхсвера ген. фон Бломберг и главнокомандующий ген. фон Гаммерштейн произвели ряд смотров различным гарнизонам и говорили высоко политические речи. Лейтмотивом всех этих речей было напоминание, что германская армия служит не какой-либо партии и классу, а всему народу. Только рейхсвер имеет право носить оружие и умеет им пользоваться. Так оно будет и дальше, ибо от этого зависит спасение отечества. Все усилия военных верхов направлены к тому, чтобы не допускать свастику в казармы. Усилия гитлеровцев вдохновляются противоположною целью[148]: завоевать рейхсвер.
Также и руководители Стального Шлема стремятся на первых порах сохранить независимость своей организации, иначе говоря, ориентировать ее и не на Гитлера, а на Гинденбурга. Это раздражает расистов и сверху донизу обостряет раскол национального фронта. Атмосфера накаляется, и в конце марта в Брауншвейге происходит открытое столкновение между отрядами Стального Шлема и гитлеровскими штурмовиками. Последние, объявив, что местное отделение Стального Шлема наводнено марксистами и демократами, пытались его разгромить; много штальхельмовцев было арестовано. Дело дошло до Берлина, и инцидент уладили. Но действительного примирения не состоялось, двойственность национального фронта обнажалась все с большею яркостью.
Зельдте, вождь Штальхельма и министр труда имперского правительства, раздраженный агрессивностью фашистов, поспешил публично заявить, что он вошел в правительство не в качестве члена какой-либо партии, а в качестве руководителя Стального Шлема, и что последний будет бдительно охранять коалицию. "Стоящие перед правительством задачи, - прибавил он, - не могут быть разрешены одним человеком, или одной партией, или одним союзом самостоятельно". Необходима сплоченность "на базе верных и товарищеских взаимоотношений, равноправного и равноценного сотрудничества". Национальный фронт есть "исторический союз под руководством Гинденбурга".
Однако прошел месяц, и положение изменилось. Гитлер продолжал наступать по всему внутреннему политическому фронту. Расистские настроения разливались все шире. В конце апреля между канцлером и Зельдте состоялось соглашение, по которому Стальной Шлем формально признал Гитлера своим вождем. Еще сохраняется, правда, известная автономия организации, но уже в пределах общей системы фашизма. Зельдте входит в национал-социалистическую партию и назначается помощником Гитлера по командованию Штальхельмом, в то время как Рем получает аналогичное назначение по линии штурмовых отрядов. Члены Стального Шлема добавляют к своей эмблеме свастику, а расистские штурмовики - черно-бело-красную кокарду. "Я и основанный мною союз Стальной Шлем, - заявил в радио-речи Зельдте, - подчиняемся в качестве сплоченной организации фронтовых солдат вождю Адольфу Гитлеру. Тех из моих старых товарищей, которые не в состоянии следовать за мною на этом пути, я освобождаю от их присяги". Дюстерберг, второй руководитель Штальхельма, бывший на президентских выборах 1932 года кандидатом партии националистов, горячо отстаивал самостоятельность Союза, противодействовал соглашению, и вынужден был покинуть свою должность. Гинденбург демонстративно прислал ему теплое прощальное письмо. Вместе с ним ушел ряд видных деятелей союза. Националисты потребовали, чтобы Зельде, прошедший в рейхстаг по их списку, отказался от депутатского мандата: его "измена" их приводила в бешенство. Но их требование было отклонено.
Можно предполагать, что рискованной игрой в компромисс Зельдте рассчитывал спасти внутреннюю целость своей организации и одновременно способствовать укрощению расизма "извнутри". Сомнительный расчет и опасный опыт: слишком много преимуществ на стороне контрпартнера по игре! И слишком ясна сама его игра, его цель, по природе своей чуждая компромиссу: через ворота коалиции - к однопартийному государству национал-социалистической диктатуры.
Идеи ревнивы, "мировоззрения провозглашают свою непогрешимость" ("Mein Kampf"). Гитлеру не может не быть тесно в одной политической берлоге с Гугенбергом. В апреле перед националистами явственно воздвиглась дилемма: подчиниться или уйти. Но есть и третий выход: бороться. Гугенберг не хочет сдаваться без борьбы; недаром он издавна слыл человеком активным и настойчивым.
Фашизм наступает. Среди националистов слышны голоса, что этого не следует бояться. Часть плутократии уверена, что так или иначе Гитлер будет работать на нее: ужился же Муссолини с итальянской буржуазией. Но другая ее часть, - в особенности аграрии, - не хочет отказываться от непосредственного руководства хозяйственной политикой государства и непосредственного участия в руководстве общей его политикой. Одни готовы, подобно Зельдте, влиться в общий национал-социалистический поток, дабы окрасить его в свои цвета; так, брауншвейгская организация националистов перешла in corpore[149] к национал-социалистам. Другие, напротив, настаивают на организационной самостоятельности национальной партии, на ее верности самой себе: Германия не Италия и Гитлер не Муссолини. Во всяком случае, за Гитлером нужен властный глаз. В игре - нешуточные интересы и немалые ценности. Самое лучшее было бы - восстановить монархию: она-то уже обуздает диктатора черной кости. Но, увы, - последний это понимает не хуже других. И, разумеется, не случайно его заявление в правительственной декларации 23 марта, что "при наличных обстоятельствах, вопрос реставрации монархии национальное правительство не считает подлежащим обсуждению".
Положение резко обострилось в конце апреля, когда Геринг, в качестве прусского премьера, стал формировать свой кабинет. Хозяйственные портфели в этом кабинете он решил предоставить двум национал-социалистам, что вызвало энергичный протест со стороны Гугенберга, считающего себя по коалиционному договору экономическим диктатором Германии. В связи с этой размолвкой открылся общий вопрос о судьбах коалиции. Расистская пресса стала поговаривать о пересмотре состава правительства, о замене тех его членов, которые "больше не отвечают идее немецкого социализма". Националисты немедленно откликнулись. Гугенберг решительно заявил, что его партия требует полного равенства с гитлеровцами в борьбе за будущее Германии. Он подчеркнул при этом, что чрезвычайные полномочия были вручены рейхстагом правительству именно данного состава, правительству коалиции; с изменением состава кабинета отпали бы и полномочия. И, наконец, он в категорической форме осудил самовольные перемены в хозяйственных объединениях и публичных учреждениях, вмешательство неуполномоченных лиц в деятельность хозяйственных организаций, самоуправство и экспериментаторство в хозяйстве. Его выступление было откровенно заострено против национал-социалистов. По общему мнению, оно получило предварительную санкцию Гинденбурга.
Начались переговоры сторон, и в начале мая, после заключительной беседы с Гитлером и Герингом, Гугенберг предложил центральному комитету националистов изменить название германской национальной партии на "германский национальный фронт": теперь, мол, с отменой Веймарской системы, отмирает и система отдельных партий, уступающая место общему национальному движению. Этот маневр германского национализма походил бы на капитуляцию, если бы он не сопровождался резолюцией, недвусмысленно осуждающей террористическую диктатуру фашизма. В этой резолюции указывалось, что необходимо восстановить строгий правовой строй, составлявший силу и славу старой Пруссии и Германской империи, в которых личная ответственность граждан сочеталась с большой мерою свободы. Равным образом резолюция подчеркнула, что экономические мероприятия правительства должны быть свободны от слишком смелых экспериментов. Центральный комитет новорожденного "национального фронта" выразил полное доверие своему лидеру доктору Гугенбергу.
Время вскроет результаты этой политики. Но не подлежит никакому сомнению, что пока Гугенберг пребывает министром рядом с Гитлером, двойственность в правительстве остается не изжитой. Диктатура неизменно тяготеет к "трем единствам": мысли, воли и действия. Она не успокоится, пока не сокрушит все "гнезда сопротивления", либо не сломает собственной головы. Невольно вспоминается судьба левых эсеров в России, националистов и популистов в Италии.
Покуда дело шло и "борьбе с марксизмом", в правительстве царило полное единодушие. Но дальше - пошли неизбежные осложнения.
Борьба с марксизмом! Для Гугенберга-Папена она представляет собой удобную форму борьбы с рабочими, с этим "антисоциальным классом", как они были названы в первой декларации Папена. На одни лишь расходы по страхованию от безработицы государство тратит теперь больше, чем оно тратило до войны на все виды страхования! Рабочий класс чересчур прожорлив. Безработные слишком требовательны. Голодные слишком материалистичны. Пора положить конец этим потаканиям пролетарскому аппетиту. - Программа ясна и естественна.
Положение Гитлера здесь гораздо деликатней. "Резервуар, из которого наше молодое движение в первую очередь должно черпать сторонников, - это трудящиеся. Излечить их от безумия интернационализма, освободить их от оков социальной нужды и культурной нищеты, сделать их национальным фактором - такова наша задача". Вот что писал он в своей книге. "Чтите труд и уважайте рабочего" - твердит он и сейчас[150].
Может ли он начать "освобождение рабочих от социальной нужды" - дождем законов, отнимающих у рабочего класса основные экономические и политические права, которыми он располагал в демократическом государстве? Несомненно, для Гитлера это далеко не так просто, как для Папена и Гугенберга. Именно поэтому-то они и не смогли без него обойтись. Но, с другой стороны, именно поэтому и он не в состоянии быть простой марионеткою в их руках, вульгарным и банальным переметчиком. Снова и снова стоят они перед вопросом: в их ли силах заклясть духа, выпущенного ими против революции слева?
На Гитлера давит его прошлое, давит масса, его породившая. Она не уйдет в отставку, пока новый строй не оправдает себя реально в ее глазах. Снизу канцлеру уже начинают напоминать о национализации банков, огосударствлении угольной промышленности, о разделе помещичьих имений. В ответ он взывает к дисциплине, но сам сознает, что этого мало. Ему нужен успех, нужен, как воздух: данцигский коридор, аншлусс[151], вооружение, антисоветская акция, - все это пока не проходит. На европейской травле, чистках, да книжных ауто да фе[152] далеко не уедешь. Не обойтись без осязательной меры, эффектного, а еще лучше, эффективного, жеста в области хозяйственной. И уже начинаются разговоры о "второй фазе" национальной революции: если первая развивалась под знаком национализма, то вторая потечет по руслу немецкого социализма. Предстоит борьба с крупным капиталом, будут сокращены все виды нетрудового дохода, будет создана аристократия труда. Нечего говорить, что клуб господ становится уже положительно излишен, даже опасен. Если в отсталой маленькой аграрной Венгрии помещики еще могут чувствовать себя хозяевами положения, то в Германии их политическая влиятельность - парадокс и пережиток. Их историческая обреченность вне сомнений. С ост-эльбскими банкротами не по пути никакой власти, которая могла бы рассчитывать на устойчивость в современной Германии.
Вместе с тем, общая хозяйственная обстановка, в которой приходится действовать Гитлеру, исключительно сложна и тяжела. Проблема экспорта и проблема безработицы - вот две тучи, висящие над страной. Покуда восточные планы пангерманизма покоятся в царстве фантазии, - об "автаркии" нечего и думать. Германия вывозит целых 35% своей промышленной продукции. Мировой кризис наносит ее экспорту жесткий ущерб, бьет ее больнее, нежели других. Аграрный протекционизм, практикуемый правительством, создает дополнительные трудности. В ответ на проводимую систему контингентирования[153] ввоза сельскохозяйственных продуктов, заинтересованные государства стали фактически применять контингентирование к германским промышленным товарам. Естественно, что круги экспортной промышленности не скрывают своего недовольства политикой Гугенберга. А тут еще международное бойкотистское антигерманское движение - в ответ на дикие эксцессы расистского террора!
18 мая был созван рейхстаг для заслушания и одобрения правительственной декларации по внешней политике. Центром ее явился все тот же вопрос, который волновал предшествующие правительства: вопрос разоружений и вооружений. Декларация, защищая исконную германскую тезу о "равенстве прав", была выдержана в нарочито умеренных и осторожных, демонстративно миролюбивых тонах: словно на трибуне стоял не Гитлер, а Брюнинг или Штреземан. Такова логика обстановки: бытие определяет сознание. Угрожать всему миру легко было прежде на митингах, - теперь же на канцлерском посту не до угроз. Приходится учитывать жесткие реальности.
Внешний торговый баланс Германии за время третьего рейха проявляет тенденцию к ухудшению; сокращение экспорта при громадной внешней задолженности ставит под угрозу германскую марку: по заявлению Шахта золотой запас государства за последние годы катастрофически уменьшился. Экономическая конъюнктура продолжает ухудшаться, производство неуклонно падает, безработица не изживается, скорее, растет. Неотвратимо растет и общее обнищание населения. "Температура германского народного хозяйства снижается до нуля, в то время как оно больше всего нуждается в покое и тепле". Так перед своей вынужденной перекраской писал буржуазно-либеральный "Berliner Tageblatt"[154]. Конечно, нельзя требовать мгновенных чудес от нового режима. Но нельзя и скрывать всей тревожной сложности и сумрачности лежащих перед ним перспектив. Его творцы и барды не устают, правда, от мажорных кликов: "с каждым днем Германии становится все лучше и лучше"[155]. Это неплохое средство лечения; но одним лишь методом Куэ причин наличной политико-хозяйственной болезни германского государства все-таки не устранить: они достаточно глубоки и органичны.
Программа создания работ и всеобщей трудовой повинности для своего осуществления требует средств. Вместе с тем, она диктует углубленное, радикальное переустройство всего народного хозяйства на новых началах[156]. Фашизация рабочих союзов, ландбунда и лиги промышленников, так называемая "унификация" - первый шаг на пути такого переустройства: создается единство хозяйственного руководства. Но эта формальная, организационная мера, при всей ее знаменательности, сама по себе не означает еще подлинной и реальной реконструкции. Многое будет зависеть от социально-политического содержания самого национал-социализма, от конкретного исторического смысла гитлеровской диктатуры. Заложены ли в ней элементы социального "прогресса", хотя бы и замутненные, хотя бы искаженные звериным варварством массовых страстей, - или она есть реакция чистой воды, исторический "регресс" во всех отношениях, последний жест умирающего мира? - Этот вопрос историей еще не решен.
12. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ХЛЕБ И ВЕРА[157].
"Хлеба и зрелищ!" - кричали римские толпы. "Хлеба и веры!" хотя бы ценою новых видов рабства, - будут скоро кричать все народы Европы.
К. Леонтьев
Недавно еще, в 1930 году, довольно известный испанский автор Ф. Камбо, исследуя современные европейские диктатуры, пришел к выводу, что эта болезненная форма правления является уделом лишь отсталых, мало развитых народов. Существуют две Европы: одна, славная и просвещенная, стремится вперед на разного рода усовершенствованных двигателях, другая, преданная природе больше, чем цивилизации, тащится все еще на старосветской живой лошадке. Возьмите таблицы грамотности населения: на последнем месте вы в них найдете Румынию, Россию, Сербию, Италию, Грецию, Испанию. Эти же страны займут первые места в таблицах процента смертности. Таблицы торговли, почтовых отправлений (на душу населения) и т.д. подтвердят вашу анкету: на последних местах неизменно красуются Россия, Турция, Болгария, Югославия, Польша, Литва, Румыния, Португалия, Испания, Греция, Венгрия, Италия, Латвия. Все это государства диктатур или призрачного конституционализма. Диктатура вводится в безграмотных, бедных, преимущественно аграрных, бездорожных странах, у наименее культурных европейских народов. Просвещенные же страны управляются свободно: где фабрики, грамотность, химические удобрения и древние университеты, - там демократия.
Германия в приводимых автором таблицах везде значится на самых выигрышных местах, среди государств первой, передовой Европы: страна всеобщей грамотности, высочайшей, всесторонней культуры. Поэтому совершенно ясно, что "широкая масса немецкого народа окончательно усвоила режим свободы" и что "Германии не грозит ни малейшей опасности увидеть у себя режим диктатуры"[158].
Прошло три года, и что осталось от этих выкладок и прогнозов? События в Германии наглядно опровергли поверхностные рационалистические представления об источниках современной диктатуры. В частности, думается, вакханалии расистских погромных подвигов должны бы отучить теперь европейцев от высокомерной привычки относить эксцессы русской революции за счет "непроходимой русской некультурности". Нет, дело тут, видимо, не в отсталости и некультурности, а в чем-то совсем другом. "Демократия есть режим совершеннолетних народов" - гласила школьная истина старого государственного права. После германского казуса с Гитлером эту истину следует пересмотреть: едва ли можно отказать германскому народу в совершеннолетии.
В чем же дело? Судя по многим признакам, дело в серьезном и глубоком общем кризисе, постигшем "цивилизованное человечество" в нашу эпоху. Шатание умов и сердец свидетельствует об исчерпанности определенной системы жизни и мысли, господствовавшей до сего времени. Страстная и самоотверженная обращенность этих умов и сердец к авторитету, к инициативной, сильной и смелой власти, обнаруживает способность и готовность людей воспринять некую новую систему, более подходящую, более отвечающую условиям и потребностям современности. Воля к вере, к созидающей любви, к порядку, к труду и к послушанию не иссякла в человечестве. Вопрос - в конкретной организации, воплощении этой воли и ее предметов.
Наше время - эпоха "тысячи кризисов" (Шпанн)[159]. Государствоведы толкуют о кризисе государственно-политическом, экономисты об экономическом, философы - о кризисе культуры. Внутри каждой из этих трех областей констатируются и обсуждаются критические состояния отдельных исторических комплексов и конкретных идей. Говорят о сумерках индивидуализма, либерализма, гуманизма, демократии, капитализма, марксизма, идеи прогресса[160], и т.д., всего не перечесть. Ставится вопрос и о крахе христианства, культурно-исторической основы нашей цивилизации.
В этих условиях всеобщего распутья и тревожных колебаний почвы крепнет жажда якоря, тоска по миросозерцанию. Правовое государство свободы и самоопределения личности с его благородным непредрешенческим формализмом не годится, "не звучит" в такие времена: вместо хлеба и веры оно предлагает камень безбрежного выбора. Оно не холодно и не горячо, - оно тепло. Оно - организованное сомнение, а люди требуют лучезарной очевидности. И характерным признаком современных диктатур, обращенных лицом к молодежи, является их "идеократический" пафос. Они несут, или, по крайней мере, хотят нести собою целостное миросозерцание, систему завершенного вероучения, и отбор правящего слоя в них происходит именно по миросозерцательному, идеологическому признаку. "На проклятые вопросы дай ответы мне прямые!" требует новый человек, и государство нового человека спешит исполнить это требование. Оно стремится провозгласить и воплотить в жизнь определенную идею, которую оно считает истинной, достойной, спасительной, и в духе этой конкретной позитивной идеи укрепляет себя и формирует своих граждан. "Идея-правительница" обретает своих слуг и рыцарей в правящей партии, непременно "единой и единственной" в государстве. Ее члены, перешагнув через свободу формальную, находят свободу - в любимой идее: познают свою истину, и истина делает их свободными. Они связаны взаимно общностью веры и зароком верности: это партия-орден, воинствующая церковь идеи[161].
Отсюда и жесткая, суровая, беззаветная нетерпимость идеократических государств: человеческая вера жгуча и человеческая любовь ревнива. Словно историей снова правят страстные идеи, воплощаемые в плоть и кровь, словно история снова - их беспощадное, роковое состязание перед лицом заданной человечеству и постигаемой им "в бесконечности" - всецелой и окончательной, истинной Идеи. Словно прав старый Гегель[162]: всемирная история - всемирный суд...
Нетерпимость и жестокость идеократий, завороженных своими односторонними истинами, своими мнимыми очевидностями, заставляет вспомнить варварские племена. Не случайно нынешние диктатуры - детища всколыхнувшихся стихий, поднятых Ахеронтов. Сбывается меткое пророчество о "вертикальных варварах", которые хлынут в современное общество не со стороны, а из его собственных недр. Совершается генеральная смена элит путем генерального восстания масс, смена больших культурно-социальных систем через цикл великих потрясений[163].
Такие процессы всегда исключительно сложны. Меньше всего поддаются они какой-либо общей, суммарной оценке; ярлыки, этикетки отскакивают от них, как только подойдешь к ним без предвзятостей практико-политической борьбы. В них перемешаны многообразные тенденции; можно сказать, что разрушение, ложь и смерть в них тесно переплетаются с творчеством, истиной и жизнью. Они пестры, полосаты, они многокрасочны, как заря. Они "диалектичны" в полной мере.
Вера требует догмы и любовь творит свой предмет (или "прозревает его идеальную сущность"). Бунт стихии внутренно исчерпан, когда осознаны его истоки, закреплены его мотивы, усвоена его энергия. Воля становится - идеей, порыв превращается - в систему, революция обертывается - государством. Чаяния толп фиксируются - программою власти. Тогда яснее обозначается и смысл происходящего.
Характерным порождением нашей эпохи являются одновременно обе идеократии, вызванные к жизни движениями масс: большевистская и фашистская. Обе они, в первую очередь, - симптом болезни того огромного социально-исторического феномена, который именуется "капитализмом", буржуазно-капиталистическим строем. Конечно, всякое подобное обозначение по необходимости приблизительно и схематично. Но без него трудно обойтись.
Справедливо утверждают, что современное "капиталистическое" хозяйство, утратившее свой автоматизм и свою автономию, мало похоже на "капиталистическое" хозяйство прошлого века. Внутри системы непрерывно происходит эволюция. И все же, признавая схематичность, условность таких характеристик, можно говорить о начале вырождения, о "закате буржуазно-капиталистической эры", основоположной чертою которой был именно "святой дух свободного хозяйства" и принцип "священной частной собственности". Мир сейчас проходит фазу "позднего", связанного, "организованного" капитализма. Ореол "священности" слетает с буржуазных институтов, и это означает, что они в опасности. Не случайно происходит отлив отборного человеческого материала "от хозяйства к государству". Эволюция системы, дойдя до известной точки, опрокидывает, разрушает эту систему, смещает ее основоположную установку. Как будто история недалека уже от этой критической точки в отношении "категорий 19 века"[164]. Разными путями, "европейскими" и "азиатскими", реформой и революцией, мирными сговорами и взрывами войн, эволюцией демократий и утверждением диктатур, сменой учреждений и переменами в душах, - разными путями "старый мир" уступает место "новому".
В тяжких спазмах наличной социальной системы появились на свет все три демотически-идеократические диктатуры в Европе. Мировая война родила русскую революцию и советское государство. Версальский мир дал жизнь итальянскому фашизму. И нынешний мировой кризис оказался законным отцом германского национал-социализма. Народные революции окрыляются бедствиями и увенчиваются диктатурами. И, разумеется, прав Ж. де Мэстр:[165] революция - это не событие только; это - эпоха.
Наиболее радикально революционная тема звучит, конечно, в большевизме. Русской революции суждено было с неслыханной дотоле действенной остротой противопоставить старым ценностям капитализма и национализма новые всемирно-исторические начала: социалистического строя и интернационала. Вместе с тем именно она являет собой попытку последовательного и непримиримо революционного разрешения основных социальных проблем современности на почве классовой борьбы, превращенной в идею, в догмат, в миф. Русский опыт всей своей полной драматизма историей вскрывает положительные и отрицательные стороны этого радикального, экстремистского пути. По суровой своей монолитности, бесстрашной якобинской решимости, безоглядному волевому упору, советская идеократия представляется, несомненно, наиболее значительным и знаменательным явлением нашей эпохи. За примитивной и обманчивой материалистической видимостью ее ведущей идеи кроется сложная, вещая, духовно напряженная глубина жизненного порыва. Вспоминается Чаадаев[166]: мы призваны дать миру какой-то важный урок.
Фашизм и родственный ему национал-социализм, подобно большевизму, возникли на почве массовых движений, обязаны своей победой стихии и ориентированы на молодое поколение по преимуществу. Нельзя смотреть на них, как на случайные эпизоды, на мимолетные недоразумения только. Они снабжены достаточно глубокими корнями и если есть в них нечто болезненное, уродливое, то это уже "вина" эпохи, их породившей и в них отражающейся. Слеп тот, кто не видит их пороков, но глух тот, кто не слышит исторического ветра, в них шумящего, "духа музыки", в них звучащей. Жизненный порыв брызжет и в них, при всех изъянах их политического фасада, при всей дурманящей пестряди их внешней оболочки, их площадных поденных лозунгов. И за ними - прибой нового жизнечувствия, глухой гул становящегося мира.
Так называемый "кризис демократии", обусловленный общим неблагополучием буржуазного общества и питаемый распадом либеральной и механистической мысли, имеет двустороннюю социальную природу. С одной стороны, в демократии разочаровывается правящий слой: в трудные минуты она оказывается не всегда и не везде удобной, надежной опорой в борьбе против социально-революционных потрясений. С другой стороны, ее перестают ценить широкие массы: здесь и там они приходят к убеждению, что она не обеспечивает им ни хлеба, ни веры. Кельсен[167] назвал современную демократию "системой политического релятивизма". Парето[168] видел в ней "демагогическую плутократию". Релятивизм не способен дать людям веры. Плутократия не даст им и хлеба. Есть основания утверждать, что если современные демократии пребудут и впредь такими же, каковы они сейчас, - они погибнут от морально-политической малярии, треплющей их на наших глазах. Прочней всего они нынче в англо-саксонском мире с его исконным индивидуализмом и завидной пластичностью. Сохранит ли и на этот раз свой стиль пизанская колокольня великобританской государственности?
Двусторонняя природа фашизма в значительной мере определяет его политическое существо. Обе стороны начиняют его своими умыслами и питают им свои надежды. Вместе с большевизмом - но по-иному - он становится документом недугов старого мира и воли к жизни нового. Образом, символом переходной поры.
По смыслу своей "чистой" идеологии фашизм стремится стать органическим и относительно "мирным" средством большого общественного преобразования. Он хочет постепенно, считаясь с упрямыми хозяйственными реальностями, переводить общество на новые рельсы - от автоматического к плановому хозяйству, от свободной конкуренции к организованному сотрудничеству, - "от капитализма к социализму". Он хочет выдержать как бы некую "среднюю линию", осуществить, говоря словами Прудона[169], "взаимный плагиат между капитализмом и коммунизмом". Отсюда он допускает сосуществование, комбинацию различных экономических тенденций, используя сильную и, как он считает, самостоятельную государственную власть для направления процесса к желательной цели. Вместе с тем, переключая энергии социальной борьбы в порыв национального единения, он пытается спасти таким образом общество от гражданской войны и катастрофы.
Совершенно очевидно, что старые правящие классы хотели и хотят использовать фашистские революции в своих интересах. В известной степени это им удается. Но последнее слово здесь все-таки еще не сказано. Во-первых, сами эти "правящие классы" уже - на нисходящей линии своего исторического развития. Во-вторых, фашизм - лукавое, двусмысленное оружие, способное обратиться против тех, кто им пытается овладеть. От связи с массами им нельзя отказаться, а эта связь обязывает. Не исключена возможность, что он таит в себе еще любопытные неожиданности[170]. Недаром с такой опасливой подозрительностью относятся к нему руководящие силы капитализма: в нем две души[171].
Для русского большевизма характерно стремление форсировать, подхлестнуть ход истории ("клячу историю загоним!"), свойственна ему готовность мчаться вперед, вопреки состоянию средств передвижения. Он упорно держится правила, что служить своему времени можно лишь опережая его. Проникнутый революционно-социалистическим своим волюнтаризмом, он склонен недооценивать живучести буржуазно-капиталистических элементов современного общества и, напротив, переоценивать степень зрелости этого общества для социализма. Поэтому советской политике приходится постоянно наталкиваться на мучительные препятствия, на упорнейшее сопротивление социальных материалов, неподготовленных к той задаче, которая на них возлагается. И заостряется авторитаризм диктатуры, множатся искупительные жертвы борьбы с косностью времени, старый мир прорывает фронт то тут, то там, и доктрина, на словах отрицающая веру во имя хлеба, на деле жертвует хлебом во имя веры. "Можно идти либо вперед, либо назад", и большевизм весь - в движении вперед, весь в своей идее, своей вере, призванной не торговаться с действительностью, а переделать ее во что бы то ни стало. И движение вперед покупается очень дорогою ценой.
Фашизм принципиально избирает иной путь, желающий трезво учесть иерархию средств и логику реальностей. Но перед ним - иные трудности, тоже не малые. Если большевизм стоит перед опасностью оторваться от неизжитой социальной действительности вчерашнего и сегодняшнего дня, то фашизм рискует очутиться в ее плену. Если большевистской концепции угрожает уклон утопизма, то фашистская может легко обернуться оппортунизмом в одиозном смысле этого слова. Большевизм героичен в своем преобразовательном порыве, упоен будущим и в своих социальных целях "прогрессивен". Страстная воля фашизма истощается на путях компромиссов и расщепляется между вчерашним и завтрашним днем. Сильная власть фашистского государства, при всей своей "тотальности", подвергается опасности утратить связь с идеей, которой она взялась служить. Так разными путями идет история, и каждый большой путь знает свои выгоды и свои пороки. История есть диалектика всех этих путей. Каждый из них - испытывается жизнью, проверяется духом, огнем и железом. Их синтезы - плод органической борьбы, а не рассудочных выкладок и заключений.
Муссолини говорил своим последователям в 1924 году: "Мы имели счастье пережить два великих исторических опыта: русский и итальянский. Старайтесь же изучать, нельзя ли извлечь синтез из них. Нельзя ли не остановиться на этих противоположных позициях, а выяснить, не могут ли эти опыты стать плодотворными, жизненными, и дать новый синтез политической жизни?"
Трудно отказать в разумности этому замечанию, так выигрышно отличающему итальянского диктатора от Гитлера с его истинно "ефрейторской" философией русской революции. И все же приходится усомниться в действенности рецепта Муссолини, если понять его слова как рецепт. К сожалению, историческая диалектика осуществляет большие синтезы не методом сознательных сопоставлений и примиряющих сочетаний идей-сил, а путем их состязаний на жизнь и смерть. Только тогда и только так возникают плодотворные органические синтезы, а не худосочные и убогие механические компромиссы. Очевидно, только в этом "диалектическом" смысле и может идти речь о грядущем "синтезе" большевизма и фашизма.
Обе системы, - и большевизм, и фашизм, - по "варварски" авторитарны, утверждают себя не только убеждением, но и принуждением, силой, насилием. Это, как мы видели, в порядке вещей нашего времени, в духе переходной эпохи. Но, конечно, не этой их формой, а их внутренним содержанием, существом их идей и дел, определится место того и другого в истории. Насилие бессильно спасти умирающую идею; но оно способно оказать неоценимую услугу идее восходящей.
Большевизм принципиально интернационалистичен, и в этом отношении, несомненно, созвучен большой "вселенской" идее наступающего исторического периода. Фашизм вызывающе шовинистичен, и в этом своем качестве "реакционен", принадлежит эре уходящей. В самом сочетании национализма и социализма кроется противоречие, правда, весьма жизненное в плане сегодняшнего исторического дня, когда даже и большевики вынуждены "строить социализм в одной стране", - но подлежащее преодолению в масштабе эпохи. От политического и экономического ультра-национализма ныне болеет, задыхается человечество. Национальная идея жива и долго будет жить, но те формы ее воплощения, которые отстаиваются фашизмом, внутренне обветшали при всей их исторической живучести, несовместимы уже ни с техникой, ни с экономикой нашего времени, чреватого универсализмом. В этом отношении сознание народов словно отстает от бытия человечества, и фашизм, обожествляя нацию, полонен отстающим сознанием, а не бегущим вперед бытием[172]. "Теперешняя оргия националистических страстей, - удачно пишет об этом Томас Манн[173], - является не чем иным, как поздней и последней вспышкой уже догоревшего огня, последней вспышкой, ошибочно считающей себя новым жизненным пламенем"[174].
Достаточно прочесть "политическое завещание" Гитлера (гл. 6 настоящего очерка), чтобы в этом убедиться наглядно. Это язык прошлого, всецело сотканный из категорий Макиавелли и Бодена, Пальмерстона[175] и Бисмарка. После великой войны на таком языке перестают говорить даже и государственные люди. Быть может, есть в нем некоторое преимущество искренности перед пацифистскими формулами Лиги Наций. Но нет в нем и грана нового мира, завтрашнего дня истории.
Что касается сферы политики социальной, то и здесь различия обоих идеократических систем бросаются в глаза. Большевизм революционен не только на словах, но и на деле. Пусть дорогою ценою, - но, несомненно, он открывает собой панораму подлинно новой эпохи. Былые правящие классы России разгромлены им и политически, и экономически. Средства производства огосударствлены полностью; этатизируется и торговля. Капитализм всерьёз опрокинут в государстве советов, и тем самым морально-политический постулат нового «бесклассового» общества получает в этом государстве реальную хозяйственную опору. Вместе с тем создаются также действительные предпосылки планового хозяйства. Вопрос – и немалый! – в умении организовать это хозяйство, в подборе, в обучении, в переделке людей и преображении хозяйственных стимулов.
Существенно иначе организует свой экономический фундамент фашизм. Он перестраивает форму старого государства, но остерегается заново менять его социально-хозяйственную сущность. Он заявляет о реорганизации капитализма, но сохраняет доселе в целости основные институты капиталистического хозяйства. Его экономическая политика проникнута осторожностью и чуждается революционных встрясок; в этом, если угодно, её достоинство, но в этом же источник её пороков. Фашистский лозунг «сотрудничества классов» - не нов: он хорошо знаком буржуазному демократическому государству и сам по себе недостаточен для радикального спасения общества от междуклассовых антогонизмов. «Приручить» классы, заклясть властной силой идеи их своекорыстие, их эгоизм – почётная, но совершенно исключительная по трудности задача. Нельзя не отметить, что большевизм, пытаясь разрушить самые истоки классовых противоречий, несравненно действеннее и последовательнее проводит анти-классовую установку. Равным образом, и плановая экономика, которой после советской пятилетки так живо интересуются в буржуазных государствах, едва ли способна восторжествовать в полной мере вне огосударствления средств производства и уничтожения самостоятельной финансово-хозяйственной силы буржуазии. Фашистский принцип активного и всемогущего государства в гораздо большей степени воплощен в СССР, нежели в Италии или Германии.
И всё же было бы ошибкой отрицать, что корпоративное государство Муссолини представляет собою поучительный опыт, диктуемый сложившейся исторической обстановкой. В нём слышится и стихийный натиск масс, сочетаемый с маневрами капиталистов, и подлинный взлёт национального чувства, и живая работа современной социальной мысли, ищущей таких путей перехода к новому порядку, которые избавили бы европейские народы от взрыва коммунистической революции: в Европе, - утверждают просвещенные европейцы, - этот взрыв был бы неизмеримо более потрясающ и разрушителен, нежели в крестьянской и «бестрадиционной» России. Отсюда неутомимые усилия создать в государстве атмосферу «порядка и доверия», поднять авторитет власти, привить буржуазии догмат «функциональной собственности» и всему народу {-} идею социального служения, организовать в наличном обществе сверх-классовый национальный арбитраж государства, не только ведущего политику, но также контролирующего экономику и пасущего людские души. Ряд объективных признаков свидетельствует, что эти усилия принесли-таки в нынешней Италии осязательные плоды.
Как бы то ни было, идеократические революции нашей эпохи следует рассматривать и оценивать в свете всемирно-историческом. Их значимость переливается за пределы политических суждений и оценок сегодняшнего дня. На рубеже эпох народы взволнованы страстными идеями, мифами, зовущими к действию и борьбе. Здесь новое рождается в муках, там мертвой хваткой хватает живого. Здесь и там загораются огни разнообразных идей и ценностей, сплетенных с живыми чувствами, насыщенных кровными интересами. Эти отдельные, частичные, нередко бедные, порою наивные, неизбежно ущербные и в своей ущербности ложные, но вместе с тем и творческие идеи и ценности, - утверждают себя, диалектически вытесняют друг друга, претендуют, каждая, на полноту и всецелую ценность, исчезают в синтезах, чтобы снова по новому возникнуть на иных ступенях развития. Est irrt der Mensch so lang er strebt[176]. Но ошибки исканий - лучи умного солнца истины и добра, в них светится - высшее назначение, высокий удел человека. Так в "роковые минуты" сего мира предстоит во всей неповторимой конкретности и неизбывной противоречивости панорама истории, ландшафт катастрофического прогресса...
Вера и любовь движут жизнью, прежде всего. Бывают паузы, интермеццо во времени и пространстве. Но подлинно творческие, вдохновенные эпохи - всегда эпохи веры и любви.
"Неверующий 18-й век, - писал некогда Карлейль[177], - представляет, в конце концов, исключительное явление, какое бывает вообще от времени до времени в истории. Я предсказываю, что мир еще раз станет искренним, верующим миром, что в нем будет много героев, что он будет героическим миром! Тогда он станет победоносным миром. Только тогда и при таких условиях".
Вероятно, Карлейль не совсем прав насчет 18 века: и он знал свою веру и свою любовь, страстные идеи трепетали и в нем. Но разве не зорка и не предметна сама мысль о верующем и героическом мире? О ней невольно задумываешься в наши дни.
Народы томятся о хлебе: мировой хозяйственный кризис. Но кризис этот - не каприз неодолимых сверхчеловеческих сил, не черствая лютость природы или плод случайного бедствия. Нет, он - результат болезни самого человека, народов, человечества, теряющих жизненный контакт, живую связь с хозяйством. Это кризис организации, кризис власти, кризис доверия. В конце концов, это кризис веры, миросозерцания.
И народы чувствуют это. И они охвачены жадными исканиями, вещими судорогами, одержимы страстными идеями. В обстановке шатаний, бед и упадка, на перекрестке эпох, мы убеждаемся, что далеко не иссяк запас творческой страсти, вложенной в человечество. Можно говорить о мире несчастном и бьющемся в тупиках, но вместе с тем можно говорить также - о "мире верующем и героическом"!
Май 1933 г.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Из писем Н.В. Устрялова Г.Н. Дикому из Харбина
22 декабря [19]32 г.
<…>
На днях собираюсь читать публичную лекцию в Комсобе о нац[ионал-]социализме и Гитлере. М[ожет] б[ыть], в результате образуется большая журнальная статейка, хотя навряд ли: занят другой темой, социально-философской, большего охвата философско-исторического. Предполагаю напечатать в факультетских «Известиях». Как позволит здоровье. <…>
8 февраля 1933 г.
Дорогой Гр[игорий] Ник[ифорович].
Это время усиленно занят статьей о нац[ионал-]социализме для факультетских «Известий», - не остается времени даже для обстоятельных писем. Статья почему-то плохо клеится: не то недостаточно материала, не то склероз мозга. <…>
18 апреля 1933 г.
Дорогой Г.[ригорий] Н[икифорович].
Давно Вам не писал. Все это время, вернее, все «свободное от занятий время» пришлось уделять большой статье о нац[ионал]-социализме, которая будет напечатана в 10 томе «Известий» Юрфака и тут же выйдет отдельной брошюрой-книжкой (оттиски). Получается четыре печатных листа весьма убористого шрифта, формата «Известий». Писать было, да и есть (статья еще не совсем кончена) нелегко, так как в Харбине нет, или почти нет национал-социалистической литературы, кроме Mein Kampf Гитлера и еще трех-четырех брошюр. Приходится рыться в журналах и газетах, клевать по зернышку. Помимо того, трудно писать о явлении, пребывающем в состоянии бурного развития. Тем не менее уже начал печатать, думаю, будет готово недели через три, - тогда немедленно пришлю. <…>
7 июня 1933 г.
Дорогой Г[ригорий] Н[икифорович].
Наконец-то я закончил работу о нац[ионал]-социализме, которой был занят все свободное время за последние месяцы. Книжка выйдет на днях, и конечно я ее Вам вышлю незамедлительно. Сам я ею не удовлетворен. Пожалуй, надо было годик подождать: сейчас можно на эту тему писать статьи, но не книжки. Как всегда, самое трудное – оценка и заключение. Разумеется, последнюю главу будут ругать со всех сторон. Она очень отрывочна, кое в чем пожалуй неожиданна, отвлеченна. Но конкретнее написать было бы еще трудней, - я и решил сбежать в социально-философские джунгли…
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Подлинник документа находится в Госхране Пермской области: Ф.р. – 180, оп.-2, Д.-375, стр.-2
Curriculum vitae*
Приват-доцента московского университета Николая Васильевича Устрялова.
Родился в 1890 г. Гимназию кончил (с серебряной медалью) в 1908 г. и в том же году поступил в московский университет. В 1913 г. кончил этот университет по юридическому факультету и был оставлен при нет для приготовления к профессорскому званию по кафедре энциклопедии и философии права. В 1915-16 гг. сдал магистерские экзамены в московском университете (на «весьма успешно») и прочел две пробные лекции на темы: «Политическое учение Платона» (ныне принята для напечатания в «Вопросах философии и психологии») и «Идея Самодержавия у славянофилов» (ныне готова к печати), после чего получил звание приват-доцента московского университета.
В течение 1917-1918 академического года читал при Московском Университете курс по истории русской политической мысли. Кроме сего, до последнего времени состоял ассистентом Государственного Московского Коммерческого института при кафедре общей теории права и лектором [Народного уни]верситета Шаняв[ского…]
Напечатал:
Статью «национальная идея у первых славянофилов» - в октябрьской книжке «Русской Мысли» за 1916 г.
Статьи: «О русском империализме» и «О сущности назиона[лизма]» в журнале «Народоправстсво» и много газет[ных] статей и рецензий.
Брошюры: «Ответственность министров», «Учредительное Собр[ание]» и «Революция и война».
Н. Устрялов.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3.
Статья о Н.В. Устрялове, помещенная в 1936 г. в БСЭ*
УСТРЯЛОВ, Николай Васильевич (р. 1890), юрист, видный деятель кадетской партии с 1917; главный идеолог «сменовеховства». Окончил ун-т в 1913, приват-доцент Московского и Пермского ун-тов в 1916-18. Сотрудник газеты Рябушинского «Утро России». В 1918 в Сибири – председатель Восточного отдела ЦК кадетсткой партии. Издавал в Омске газ. «Русское дело», возглавлял «Русское бюро печати». После разгрома колчаковщины – белоэмигрант в Харбине, сотрудник газ. «Новости жизни». С 1925 по 1928 – начальник учебного отдела, а с 1928 – директор Центральной библиотеки КВЖД. С 1920 по 1934 – профессор Харбинского университета. В 1935 вместе с другими сотрудниками КВЖД вернулся в Советский Союз. В наст. время ведет преподавательскую работу в Московском институте инженеров транспорта.
В статьях, напечатанных в «Новостях жизни» в 1920-21, признал полный провал и совершенную безнадежность попыток свергнуть Советскую власть вооруженной силой и путем интервенции империалистических держав. Оставаясь убежденным апологетом капитализма, У. в новой экономической политике советской власти усмотрел «эволюцию революции» к буржуазному строю. Верный реакционным идеалам российского великодержавия, У. в усилении Советского Союза, в укреплении его международного авторитета видел торжество националистических, отчасти славянофильских (по Достоевскому) мечтаний о мировой «миссии» русского народа. Статьи У., вышедшие в 1920 сборником «В борьбе за Россию» и частично перепечатанные в сборнике «Смена вех» (см.), составили ему репутацию наиболее крупного публициста того крыла контрреволюционной рус. буржуазии, к-рое стремилось к установлению Советской власти «Мирным путем»: У. защищал «возвращенчество», т.е. возвращение буржуазной интеллигенции в Советскую страну для борьбы с Советской властью под видом «сотрудничества». В речи на XI Съезде РКП(б) Ленин назвал У. откровенным классовым врагом.
После того как неуклонной политикой социалистической индустриализации и коллективизации с. х-ва коммунистическая партия разбила все контрреволюционные чаяния сменовеховской буржуазии и ее агентов, а интеллигенция активно включилась в социалистическое строительство, сам У. вынужден был признать ошибочность своих взглядов.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Гитлер (Шикльгрубер), Адольф (1885-1945) – немецкий политический деятель, диктатор, фюрер Национал-социалистической партии (с 1921 г.), в 1933 г. стал рейхсканцлером, в 1934 г. также президентом Германии.
[2] Название сборника газетных статей (1929-1930) испанского философа и публициста Ортеги-и-Гассета (1883-1955).
[3] Ленин (Ульянов), Владимир Ильич (1870-1924) – российский политический деятель, с 1917 г. председатель Совета Народных комиссаров (СНК), с 1918 г. – председатель Совета рабочей и крестьянской обороны (СТО). Вождь РСДРП(б).
[4] Клаузевиц, Карл фон (1780-1831) – немецкий военный теоретик и историк, генерал-майор прусской армии (1818). Участвовал в войнах с Францией 1806-07, 1812-15 (в 1812-14 на русской службе). В 1818-30 директор военного училища в Берлине. Основная работа – «О войне».
[5] Сталин (Джугашвили), Иосиф Виссарионович (1878-1953) – российский политический деятель, диктатор, вождь ВКП(б), в 1917-22 гг. нарком по делам национальностей, в 1919-22 гг. – нарком государственного контроля, Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ).
[6] Муссолини, Бенито (1883-1945) – фашистский диктатор Италии в 1922-43. В 1919 основал фашистскую партию. 1 ноября 1922 возглавил правительство Италии. Дуче фашистской партии.
[7] Мирабо, Оноре Габриель Рикети (1749-1791) – граф, деятель Французской революции. В 1789 был избран депутатом в Генеральные штаты. Сперва противник абсолютизма, затем сторонник конституционной монархии, Мирабо стал лидером крупной буржуазии. С 1790 тайный агент королевского двора.
[8] Геббельс, Йозеф (1897-1945) – с 1933 министр пропаганды, глава пропагандистского аппарата фашистской Германии. В 1944 назначен Имперским уполномоченным по тотальной военной мобилизации.
[9] Имеется в виду 1933 г.
[10] Источником настоящей работы послужили, главным образом, журнальные и газетные статьи и информации на главных европейских языках. Гитлер цитируется по Mein Kampf (X Auflage, Munchen, 1932), а также по ряду его речей, появлявшихся в повременной прессе. Иногда приходилось некоторое немецкие документы цитировать по их французским, английским и русским переводам, за отсутствием под руками оригиналов; поэтому в цитировках возможны подчас некоторые мелкие неточности. На сомнительные источники автор воздерживался полагаться. Ввиду обширности использованной журнальной и газетной литературы, а также в силу крайнего обилия и общедоступности такой литературы о национал-социализме вообще, автор предпочел освободить статью от "нижнего этажа", т.е. от точного указания в каждом отдельном случае использованного источника. Читатель, обратясь к повременной прессе, сумеет при желании найти и использовать соответствующие материалы.
[11] Версальский мирный договор 1919 – договор, завершивший 1-ю мировую войну. Подписан в Версале 28 июня державами-победительницами с Германией. США не ратифицировали Версальский мирный договор.
[12] < нем. Schieber – спекулянты.
[13] Гогенцоллерны – династия бранденбургских курфюрстов в 1415-1701, прусских королей в 1701-1918, германских императоров в 1871-1918.
[14] Вильгельм II, Гогенцоллерн (1859-1941) – германский император и прусский король в 1888-1918. Свергнут Ноябрьской революцией 1918.
[15] Людендорф, Эрих (1865-1937) – немецкий генерал (1916), автор концепции «тотальной войны». В 1-ю мировую войну помощник генерала П. Гинденбурга. Участник Капповского путча 1920 и руководитель (совместно с Гитлером) фашистского путча 1923 в Мюнхене. В 1924-28 депутат германского рейхстага от Национал-социалистической партии.
[16] Пуанкаре, Раймон (1860-1934) – президент Франции в 1913-январе 1920, премьер-министр в 1912-январе 1913, 1922-24 и 1926-29, неоднократно министр. Один из организаторов интервенции в период Гражданской войны в России.
[17] Репарационный план для Германии, разработанный международным Коммитетом экспертов под руководством Чарльза Гейтса Дауэса (1865-1951) и утвержденный 16 августа 1924 на Лондонской конференции держав-победительниц в 1-й мировой войне. Предусматривал предоставление Германии займов и кредитов для восстановления ее военно-промышленного потенциала.
[18] Локарнская конференция 1925, проходила 5-16 октября 1925 г. в г. Локарно (Швейцария) с участием Великобритании, Франции, Германии, Италии, Бельгии, Чехословакии и Польши. Закончилась парафированием Локарнских договоров 16 октября 1925, которые были затем подписаны 1 декабря в Лондоне. Основной документ – заключенный Германией, Францией, Бельгией, Великобританией и Италией Рейнский гарантийный пакт о неприкосновенности германо-французской и германо-бельгийской границ и сохранении демилитаризации Рейнской зоны, был расторгнут Германией в 1936.
[19] Штреземан, Густав (1878-1929) – германский рейхсканцлер (август-ноябрь 1923) и министр иностранных дел (с августа 1923), один из основателей (1918) и лидер Немецкой народной партии. Нобелевская премия мира (1926).
[20] Букв. – немецкая народность (нем.).
[21] Сен-Жерменский мирный договор 1919, подписан 10 сентября в г. Сен-Жермен-ан-Ле близ Парижа странами-победительницами в 1-й мировой войне и Австрией. Подтверждал распад Австро-Венгрии. Запрещал аншлюс, ограничивал вооруженные силы Австрии, обязывал ее выплачивать репарации.
[22] Немецкого текста настоящей программы у автора под руками, к сожалению, не было. Пришлось пользоваться английским переводом американского журнала Current History и русским (неполным) переводом С.С. Ольденбурга в газете "Возрождение".
[23] Алданов (Ландау), Марк Александрович (1886-1957) – русский писатель. Эмигрировал в 1919. проза осмысляет события русской и европейской истории конца 18-начала 19 вв., предыстория Русской революции.
[24] Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1866-1941) – русский писатель и поэт, публицист, религиозный философ, декадент. С 1920 в эмиграции.
[25] Гомбино, Жозеф Артюр де (1816-1882) - французский социолог и писатель, один из основателей идеологии расизма и расово-антропологической школы в социологии, этнограф-востоковед.
[26] Чемберлен, Джозеф (1836-1914) – министр колоний Великобритании в 1895-1903. В 1880-86 (с перерывом) входил в правительство. В начале карьеры либерал, с начала 1890-х гг. консерватор.
[27] Подчеловек (нем.).
[28] Бональд, Луи Габриэль Амбруаз (1754-1840) – французский философ, политический деятель и публицист. Традиционалист (с клерикальных позиций защищал идею божественного происхождения монархии).
[29] < лат. bestiarius – звериный.
[30] Степун, Федор Августович (1884-1965) – русский писатель, литературный критик, философ. В 1922 выслан из СССР; жил в Германии. В философско-эстетических трудах – трагические проблемы современного безрелигиозного сознания, духовно-опустошенной культуры.
[31] Ранке, Леопольд фон (1795-1886) – немецкий историк, иностранный член-корреспондент Петербургской АН (1860). С 1841 историограф прусского государства. Занимался преимущественно политической историей Западной Европы 16-17 вв. Представитель новой немецкой исторической науки.
[32] Лютер, Мартин (1483-1546) – деятель Реформации в Германии с 1517 (Виттенберг). Основатель лютеранства; перевел на немецкий язык Библию.
[33] Гете, Иоган Вольфганг (1749-1832) – немецкий писатель, основоположник немецкой литературы нового времени, мыслитель и естествоиспытатель, иностранный почетный член Петербургской АН (1826).
[34] Бетховен, Людвиг ван (1770-1827) – немецкий композитор, пианист и дирижер. Жил в Вене с 1792. Представитель венской классической школы; создал героико-драматический тип симфонизма.
[35] Шиллер, Иоганн Фредерик (1759-1805) – немецкий поэт, драматург и теоретик искусства просвещения. Основоположник немецкой классической литературы и теории «эстетического воспитания».
[36] Шуман, Роберт (1810-1856) – немецкий композитор и музыкальный критик. Выразитель эстетики немецкого романтизма. Основатель и редактор «нового музыкального журнала» (1834).
[37] Лист, Фридрих (1789-1846) – немецкий экономист. Сторонник протекционизма, выступал за государственное вмешательство в экономическую жизнь. Защищал идею господства германии в Европе.
[38] Ницше, Фридрих (1844-1900) – немецкий философ, представитель философии жизни. Профессор классической философии Базельского университета (1869-79). Его сестра, распоряжающаяся после смерти Ницше архивом философа, пошла на контакт с Гитлером (1934), чем немало поспособствовала превращению далекого от национализма и антисемитизма мыслителя в фашистского идола.
[39] < нем. Junker – дворян-землевладельцев; помещиков.
[40] Розенберг, Альфред (1893-1946) – главный редактор (с 1923) печатного органа национал-социалистической партии Германии «Фелькишер беобахтер», один из идеологов фашизма. С 1933 руководитель внешнеполитического отдела партии, с 1941 министр оккупированных восточных территорий.
[41] Адлер, Виктор (1852-1918) – один из организаторов и лидеров австрийской Социал-демократической партии. Автор проекта первой программы партии; участвовал в разработке программы культурно-национальной автономии. В 1918 министр иностранных дел.
[42] Бисмарк, Отто фон Шёнхаузен (1815-1898) – князь, 1-й рейхсканцлер германской империи в 1871-90. Осуществил объединение Германии. Один из организаторов Тройственного союза 1882.
[43] Чтобы иметь представление о роли, которую играют евреи в руководстве хозяйственной жизнью Германии, достаточно привести следующую информацию ЗОМБАРТА: "Перед войной из директоров германских промышленных предприятий 13,3 процента составляли евреи (тогда как в населении они составляли 1 проц.). Участие евреев-директоров достигало в электропромышленности 23,1 проц., в металлопромышленности 25 проц., в кожевенной и резиновой промышленности 31,5 проц. Из членов наблюдательных советов в промышленных акционерных обществах 24,4 проц. были евреи, в предприятиях калийных солей 29,4 проц., в металлопромышленности 30,7 проц., в пивоваренной промышленности 31,5 проц. Гораздо значительнее участие евреев в руководстве банками, которые в настоящее время большей частью находятся в руках евреев. Точно так же евреи преобладают в крупно-капиталистической розничной торговле: большинство универсальных магазинов были учреждены еврейскими коммерсантами" (Современный капитализм, т. II, гл. 2; см. также его книгу "Евреи и хозяйственная жизнь"). Бисмарк, учитывая пользу, приносимую германскому государству евреями, считал их "добрыми немцами" и никогда не позволял себе дешевой антисемитской демагогии. Вильгельм II в этом вопросе шел по стопам Бисмарка.
[44] Гинденбург, Пауль фон (1847-1934) – президент Германии с 1925, генерал-фельдмаршал (1914). В 1-ю мировую войну командовал с ноября 1914 войсками Восточного фронта, с августа 1916 начальник Генштаба. 30 января 1933 поручил Гитлеру формирование правительства.
[45] Папен, Франц фон (1879-1969) – глава правительства Германии в июле-ноябре 1932, в 1933-34 вице-канцлер. Содействовал аншлюсу.
[46] Нейрат, Константин (1873-1956) – министр иностранных дел Германии в 1932-38, в 1939-42 возглавлял «Протекторат Богемии и Моравии».
[47] < нем. Reichswehr – название ВС Германии после 1-й мировой войны до 1935 г.
[48] Гугенберг, Альфред (1865-1951) – немецкий предприниматель, одни из организаторов Пангерманского союза (1891). С 1920-х гг. финансировал Национал-социалистическую партию. В 1928-33 председатель Немецкой национальной народной партии. В 1933 министр продовольствия и сельского хозяйства.
[49] Антисемитские выпады и выходки гитлеровцев невольно приводят на память деятельность нашего Союза русского народа. Есть немало общих родственных черт между былыми юдофобскими установками русских ультра-монархистов и нынешним расизмом Гитлера. У нас тоже много писалось и говорилось о разлагающей мировой роли еврейства. Та же, как ныне Гитлер, наши монархисты усматривали в юдаизме "мировую заразу", темную тайную силу, задумавшую погубить мир. Так же, как ныне немецкие юдофобы, наши русские "жидоеды" производили впечатление людей, одержимых навязчивой мономанией. Соответственно теоретическим предпосылкам, намечалась и практическая программа антисемитской борьбы. Вот, для примера, как она излагается всеподданнейшей петицией одесского съезда отделов Союза русского народа юга России в октябре 1908 года: "1) изгнать евреев из армии, ибо они действуют на нее растлевающе и разлагающе, что показали бунты в войсках, 2) обуздать наглую еврейскую печать, порочащую все русское и т.д., 3) не принимать ни на какую государственную, общественную, городскую и административную службу евреев по вере и по происхождению, а ныне находящихся удалить с нее, иначе грозит недалекое будущее, когда начальствующими над русским народом лицами окажутся евреи, 4) воспретить государственным банкам поддерживать еврейские кредитные учреждения, служащие причиной разорения русского торгово-промышленного сословия, а прочим учреждениям приказать не отдавать евреям решительно никаких подрядов и поставок; 5) не дозволять евреям содержать аптеки и аптекарские магазины; 6) очистить русскую школу от еврейского элемента и от учителей и профессуры, изменивших присяге и продавшихся еврейским капиталам, 7) выселить евреев из сел и деревень... равно не дозволять жительство евреев в крепостных районах и портовых городах". Эта программа с теми или другими второстепенными вариантами занимает прочное место в документах Союза русского народа. Не может не броситься в глаза, что она во многом предвосхищает Гитлера. Но аналогию, пожалуй, можно было бы даже и продолжить. Так, например, любопытно отметить, что вожаки Союза нередко связывали свой антисемитизм с антикапиталистическими, вернее, антибанковскими выпадами. "На создание революции в России, - твердил на митингах д-р Дубровин, - Ротшильды, Нобели и другие еврейские банкиры сыпали миллионами". Марков Второй в Государственной Думе не уставал громить не только евреев, но и банки, синдикаты, крупный капитал вообще. Та же вышецитированная одесская петиция намечает широковещательную программу социальных реформ: 1) издать закон о наделении землею тех безземельных крестьян и мещан сел и деревень, которые занимаются хлебопашеством, 2) издать строгие законы о воспрещении хлебного ростовщичества и покупки у крестьян их урожаев на корню, 3) урегулировать арендные цены на землю, дабы она не служила предметом спекуляции, 4) устроить в школах и деревнях ремесленные школы, 5) ускорить покупку для крестьян землю через Крестьянский банк, 6) улучшить быт и материальное положение мещан, 7) приказать Государственной Думе поставить на первую очередь земельный вопрос, от разрешения коего дума уклоняется, 8) приказать Думе ускорить рассмотрение рабочего вопроса". Союзу русского народа так и не удалось выйти на широкую историческую арену, стать массовым движением. Он отошел в историю с темной репутацией наемной группы дельцов при царском департаменте полиции. Он не выдвинул ни одного первоклассного организатора, ни одного талантливого идеолога. Историческая обстановка сложилась для него неблагоприятно. Но в некоторых его устремлениях можно вскрыть исторически характерные, объективно любопытные симптомы. Социально, - протягивались нити от российского поместного дворянства к мелкомещанскому населению, за которое главным образом и хотел зацепиться Союз (Марков-Дубровин, как прототип Папена-Гитлера). Идеологически, - перед нами как бы смутное, сумбурное предчувствие некоторых фашистских мотивов последующей эпохи в их наиболее вульгарном варианте и наиболее безнадежном социальном воплощении (Ср. "Союз русского народа по материалам Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства 1917 года", под редакцией Викторова, ГИЗ, 1929, с. 246 и сл., 349, 402).
[50] Веймарская республика (1919-1933) – германское государство, конституированное 31 июля 1919 в г. Веймаре в форме демократической парламентской федеративной республики.
[51] Клемансо, Жорж (1841-1929) – премьер-министр Франции в 1906-09, 1917-20. Неоднократно министр. В 1880-90-х гг. лидер радикалов. Председатель Парижской мирной конференции 1919-20.
[52] < нем. Reich – государство; империя; мир, область.
[53] Ср. с советским принципом «демократического централизма».
[54] Майн – река в Германии, правый приток Рейна – 524 км, пл. басс. 27,2 т. км2.
[55] < нем. Vaterland – отечество.
[56] Ллойд Джордж, Дэвид (1863-1945) – премьер-министр Великобритании в 1916-22; один из крупнейших лидеров Либеральной партии. В 1905-08 министр торговли, в 1908-15 министр финансов.
[57] Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936) – российский политический деятель, революционер. С декабря 1917 и до 1926 председатель Петроградского совета. В 1919-26 пред. Исполкома Коминтерна. С 1928 ректор Казанского университета, с 1931 в Наркомпросе РСФСР.
[58] Диоклетиан (243 – между 313 и 316) – римский император в 284-305. С Диоклетианом связано установление домината.
[59] В начале мая 1993 года, сразу же после первомайских торжеств, гитлеровское правительство нанесло сокрушительный удар всегерманскому объединению профессиональных союзов, связанному с амстердамским профессиональным интернационалом. Одновременно все главные отделения союзов были заняты штурмовиками и национал-социалистическими рабочими, связанными с "комитетом действия для защиты труда". Лидеры профдвижения были подвергнуты аресту. Тем самым оказался разрушенным последний оплот германской социал-демократии. Национал-социалисты объявили "начало второй фазы национальной революции" и своеобразную реставрацию "старых германских цехов".
[60] < фр. сamelot – уличный продавец газет или разносчик.
[61] Рём, Эрнст (1887-1934) – имперский министр в Германии, нач. Штаба штурмовых отрядов. Расстрелян с санкции Гитлера.
[62] Бурбоны – королевская династия во Франции в 1589-1792, 1814-15, 1815-30.
[63] < фр. palliatif – полумера.
[64] Меченосцы – члены немецкого католического духовно-рыцарского ордена, основанного в 1202 для захвата Восточной Прибалтики. Символ – красный меч с крестом.
[65] Брест-Литовский мирный договор – подписан 3 марта 1918 между Советской Россией и Германией, Австро-Венгрией, Болгарией, Турцией. Германия аннексировала Польшу, Прибалтику, части Белоруссии и Закавказья, получила контрибуции в 6 млрд. марок. Аннулирован Россией 13 ноября 1918.
[66] "Der Zukunftweg einer deutschen Aussenpolitik", Munchen, 1927, переиздано в 1932. См. с. 97 и сл. В этой книге, "канонической" для национал-социалистов, автор, между прочим, усиленно убеждает Англию в выгодности для нее немецкой комбинации с Польшей и Украиной. "В зависимости от отношения Англии к Германии, - пишет он, - определится и отношение Германии к Московскому государству, какую бы форму оно не приняло в будущем. Не следует забывать, что даже и после отделения Юга (а также, разумеется, и Кавказа) Россия останется все же колоссом и будет играть роль благодаря своему весу. Еще Бисмарк говорил, что интересы Англии в Индии могут быть легче защищены на русско-польской границе, чем в Афганистане. Союз Германии с Украиной создаст для Германии возможность оказания этой услуги Англии, а именно защиты ее богатейших колоний, если Англия примет на себя защиту западных границ Германии от французов" (с.98). В книжке Гитлера русской проблеме посвящена большая часть 14-й главы. Не подлежит сомнению, что тема уничтожения большевизма и раздела России "принципиально" ляжет в основу внешней политики Гитлера, как ее главный козырь и ударная цель. Впрочем, одно дело - "принцип", и другое - "практика"...
[67] Геринг, Герман (1893-1946) – министр авиации в фашистской Германии. Организатор поджога рейхстага в феврале 1933; инициатор создания гестапо и концлагерей.
[68] Название полосы земли, полученной Польшей по Версальскому мирному договору 1919 и давшей ей доступ к Балтийскому морю.
[69] Макиавелли, Никколо (1469-1527) – итальянский политический мыслитель, историк, писатель. Апологет сильной государственной власти, автор знаменитого «Князя» (1532).
[70] Литвинов (Валлах) Макс(им) Максимович (1876-1951) – советский гос. деятель. С 1918 член коллегии Наркоминдела, в 1921 полпред в Эстонии. С 1921 зам., в 1930-39 нарком ин. дел СССР. В 1941-43 зам. наркома ин. дел, посол СССР в США.
[71] Рапалльский договор 1922 подписан 16 апреля во время Генуэзской конференции между Сов. Россией и Германией. Восстанавливал дипломатические отношения, постулировал взаимный отказ от претензий и торгово-экономические связи.
[72] "Der schwarze Sender" – «Черный передатчик» (нем.).
[73] Вильсон, Томас Вудро (1856-1924) – 28-й президент США (1913-21), от Демократической партии; либерал. Нобелевская премия мира (1920). В «Четырнадцати пунктах» (январь 1918) выдвинул не лишенную утопизма идею создания послевоенного союза государств.
[74] Шейдеман, Филипп (1856-1939) – один из лидеров Социал-демократической партии Германии; член правления партии с 1911. В ноябре 1918-феврале 1919 наряду с Ф. Эбертом председатель Совета народных уполномоченных, в феврале-июне 1919 глава правительства.
[75] < лат. Odium – предмет ненависти.
[76] Шпенглер, Освальд (1880-1936) - немецкий философ, историк, представитель философии жизни. Главное сочинение: «Закат Европы» (т. 1-2, 1918-22).
[77] Маркс, Карл (1818-1883) - немецкий мыслитель и общественный деятель, основоположник марксизма. С 1842 редактор «Рейнской газеты». В 1848-49 активный участник «Союза коммунистов» и главный редактор «Новой рейнской газеты». Организатор и лидер 1-го Интернационала (1846-76). Главный труд - «Капитал» (1867 – т. 1, 1885 – т. 2, 1894 – т.3).
[78]Фридрих Вильгельм I (1688-1740) – прусский король с 1713, из династии Гогенцоллернов. Получил прозвище «фельдфебель на троне».
[79] Бебель, Август (1840-1913) – один из основателей (1869) и руководителей германской Социал-демократической партии и 2-го Интернационала. Неоднократно избирался в рейхстаг. Около 6 лет пробыл в заключении за свои взгляды.
[80] Фридрих II (1712-1786) – прусский король с 1740, из династии Гогенцоллернов, крупный полководец; в результате его завоевательной политики территория Пруссии почти удвоилась.
[81] В России об авторитарном и консервативном социализме писал в свое время Константин Леонтьев. Задолго до Шпенглера и совершенно независимо от "немецкой идеи" этот замечательный русский публицист конца прошлого века рисовал своеобразную картину грядущего общественного строя. "Все государства Европы, - писал он, - несомненно стремятся к одной и той же форме элитарно-либеральной республики. Надолго ли эти буржуазные республики смогут отстоять себя от напора все возрастающего социализма - это еще в наше время невозможно решить... Социализм так или иначе - восторжествовать должен. Что он такое будет сам этот социализм - орудием только всеобщей анархии или залогом и основой нового неравенства и деспотической организации - это еще загадка. Но... надо думать, что социализм может переродиться на практике и принять организующее направление. Организация же есть непременно неравенство, власть, принудительные группы и слои и т.д." Если так, "если социализм - не как нигилистический бунт и бред отрицания, а как законная организация труда, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ (курсив автора), имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации - не может никто, кроме монархического правительства" (Собр. соч., т. VII, с. 506 и 525; ср. также 186).
[82] < лат. Augur – древнеримский птицегадатель.
[83] < фр. etat – государство; апология государственничества.
[84] < греч. agnostios – недоступный познанию.
[85] Т.е. огонь домашнего очага, возведенного в культ древнеримской богини Весты.
[86] < лат. plebiscitum – решение народа.
[87] Робеспьер, Максимильен (1758-1794) – деятель Французской революции один из руководителей якобинцев. Способствовал казни Людовика XVI, созданию рев. трибунала, казни лидеров жирондистов. Организатор массового террора; казнен термидорианцами.
[88]Михаил Геллер и Александр Некрич в «Утопии у власти» также говорят лишь о некоторой советской военной поддержке веймарской Германии: «В середине 1923 года «Юнкерс» получает возможность строить самолеты в Филях, под Москвой. В 1924 году в Липецке открывается тренировочный центр для немецких летчиков. Русские и немецкие химики совместно испытывают отравляющие вещества. Крупп строит артиллерийские заводы в советской Средней Азии» (Книга первая: Геллер М.Я., Некрич А.М. Социализм в одной стране. М.: «МИК», 1995 г., - с. 223).
[89] Herrenklub, клуб господ, был учрежден в 1924 году в Берлине. Он представляет собою замкнутую аристократическую организацию аграриев и избранных офицеров старой армии по преимуществу; но в него входят персонально также отдельные представители крупной промышленности и банкиры, принадлежащие к высшему свету. Эта организация не ставила себе при возникновении собственно политических целей. Но постепенно, по мере изменения общей обстановки в пользу реакции, она стала играть все более и более заметную политическую роль. В частности, фон Папен выдвинулся на политическую авансцену в значительной степени благодаря ей.
[90] Ср. со статьей Устрялова «Обмирщение» («Новости жизни», 10 декабря 1922 года).
[91] Савонаролла, Джироламо (1452-1498) – настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Выступал против тирании Медичи, обличал папство, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру. Способствовал установлению в 1494 республиканского строя во Флоренции. В 1497 отлучен от церкви, по приговору приората казнен.
[92] Зубатовщина – политика «полицейского социализма» в России, названная по имени Сергея Васильевича Зубатова (1864-1917), создателя системы политического сыска и инициатора подобной политики. Зубатов был начальником Московского охранного отделения (с 1896) и Особого отдела Департамента полиции (1902-03).
[93] Наполеон I (Бонапарт) (1769-1821) - французский император в 1804-14 и в марте-июне 1815. Диктатор. В 1785 младший лейтенант артиллерии, затем бригадный генерал, командующий армией. В ноябре 1799 совершил гос. переворот (18 брюмера), в результате которого стал Первым консулом.
[94] Прежнего режима (фр.).
[95] Брюнинг, Генрих (1885-1970) – германский рейхсканцлер в 1930-32, представитель католической партии «Центра». В 1934 эмигрировал в США.
[96] Шталь, Георг Эрнст (1659-1734) - немецкий химик и врач. Сформулировал (1697-1703) первую общую химическую теорию – теорию флогистона, позже опровергнутую А. Лавуазье.
[97] Универсальный магазин в центре Москвы, ныне ЦУМ.
[98] < нем. Mittelstand – среднее сословие.
[99] Да здравствует Гитлер! (нем.).
[100] Зомбарт, Вернер (1863-1941) - немецкий экономист, историк и социолог, философ-неокантианец. В начале промарксист, в дальнейшем противник марксизма. Развитие капитализма связывал с раскрытием «духа капитализма»; один из авторов теории «организованного капитализма».
[101] В.Зомбарт. "Современный капитализм". Том третий. Гиз. 1930, с. 457-466.
[102] Любопытное свидетельство очевидца: "30 января вечером на Потсдамер-плац. Дюжий детина, по виду мясник, шепчет своей жене: - Ну, вот, наш Адольф у власти. Теперь для нас все пойдет на лад!
На другой день, возвращаясь с факельной процессии, экономка откровенничает с хозяйкою дома: - Ну, наконец-то все пойдет отлично, и через месяц, наверное, я смогу обзавестись хорошенькой квартиркой!.." (Paul Ravoux, № 883 журнала "L'Europe nouvelle").
[103] Ремарк, Эрих Мария (1898-1970) – немецкий писатель, антифашист и социальный критик с гуманистических позиций. Запечатлел стремление «потерянного поколения» найти опору в дружбе, фронтовом товариществе или любви.
[104] "Во всей Европе появился после войны некий молодой человек: низколобый (признак фанатизма), тяжелочелюстной (признак решимости), горячеглазый, и, главное, исполненный лютой ненависти к свободе... Послевоенный молодой человек зачарован идеей сильной личности. Слово "диктатура" звучит для него, как имя любимой". (Степун, статья в № 2 парижского журнала "Утверждения").
[105] < нем. Burger – обыватель.
[106] Эберт, Фридрих (1871-1925) – президент Германии с 1919, лидер Социал-демократической партии. 9 ноября 1918 принял пост рейхсканцлера, 10 ноября 1918 стал одним из председателей Совета народных уполномоченных; заключил тайное соглашение с генштабом о введении в Берлин войск для подавления революции.
[107] Для иллюстрации приводим распределение избирательных голосов в больших индустриальных округах на общих выборах 1932 года. Эта таблица дает возможность уяснить соотношение сил решающих партий и эволюцию рабочих настроений в 1932 году.
Выборы в рейхстаг
Коммунисты
Социал-демократы
Национал-социалисты
Вестфалия (юг)
31 июля 1932 г.
6 ноября 1932 г.
306.687
333.359
278.568
240.469
404.814
357.486
Дюссельдорф (восточный)
31 июля 1932 г.
6 ноября 1932 г.
331.357
340.903
154.942
135.580
399.678
324.565
Дюссельдорф (западный)
31 июля 1932 г.
6 ноября 1932 г.
207.814
227.620
106.809
96.631
324.110
224.270
Кельн-Аахен
31 июля 1932 г.
6 ноября 1932 г.
50.343
60.979
60.870
60.973
198.680
166.116
[108] "Несчастье состоит в том, - писал в начале февраля этого года Троцкий, анализируя германскую ситуацию, - что пролетариат находится не в обороне, а в отступлении, которое завтра может превратиться в паническое бегство" ("Бюллетень оппозиции", № 33). Троцкий прав, но только не договаривает до конца: значит, капитулянтство социал-демократии не лишено в Германии массовых корней. Что касается коммунизма, то повсюду в Европе он "теряет позиции и влияние, изолируется от масс, вытесняется из профессиональных союзов; секции Коминтерна становятся в лучшим случае проходным двором для безработных" (там же). И здесь Троцкий недалек от печальной истины; только напрасно в порыве полемического азарта возлагает он ответственность за нее на руководство Коминтерна: причины революционного импасса глубже, их нужно искать не в субъективных, а в объективных факторах данного периода времени.
[109] Карл XII (1682-1718) – король Швеции с 1697, из династии Пфальц-Цвайбрюккен, полководец. Вторжение в 1708 в Россию завершилось его поражением в Полтавской битве 1709; бежал в Турцию.
[110] Букв. – Деревенский союз (нем.).
[111] Букв. – Движение населения деревни (нем.).
[112] Имеются в виду земли Германской федерации.
[113] "Мировое хозяйство и мировая политика", ноябрь-декабрь 1932. Ср. Германикус, "Германский национал-фашизм". Соцэгиз 1931. См. также Луганов "Письма из Германии", кн. 45 журнала "Современные записки".
[114] < нем. Hakenkreuz – Крестообразный крючок (дословно).
[115] Ср. с российским сепаратизмом на Кавказе.
[116] < лат. supremus – наивысший; верховенство (здесь).
[117] В Восточной Пруссии на 30 июня 1931 года задолженность составляла в среднем 559 марок на один гектар, т.е. 52% всей стоимости земли. Дальнейшее обострение аграрного кризиса, понизив цены на земли, значительно повысило задолженность землевладельцев.
[118] Победоносцев, Константин Петрович (1827-1907) – российский государственный деятель, ученый-правовед. Преподавал законоведение и право наследникам престола. В 1880-1905 обер-прокурор Синода. Играл значительную роль в определении правительственной политики в области просвещения, в национальном вопросе и др. Одни из инициаторов политики контрреформ. Автор историко-юридических трудов.
[119] Борьба (нем.).
[120] < лат. arrogo – присваивать, спрашивать.
[121] Эррио, Эдуард (1872-1957) – лидер французский партии радикалов. С 1916 неоднократно министр. Премьер-министр в 1924-25, 1926, 1932. В 1947-54 председатель Национального собрания. В 1905-55 (с перерывом) мэр Лиона.
[122] < нем. Landtag – представительно собрание в отдельных землях Германии, Австрии.
[123] Любопытно обоснование роспуска рейхстага в президентском указе о роспуске: "В силу ст. 25 имперской конституции, я распускаю рейхстаг, так как существует опасность, что он потребует отмены моего указа от 4 сентября". Нельзя не признать, что эта мотивировка была безусловно неконституционной. Не говоря уже о том, что одно лишь "опасение" будущего вотума не может считаться серьезным обоснованием по существу, - ст. 48 германской конституции, устанавливающая чрезвычайно-указное право, отнюдь не ставит президента выше рейхстага и чрезвычайный указ выше закона. Предоставляя президенту принятие в известных случаях чрезвычайных мер, она, с не оставляющей сомнений ясностью, оговаривается, что о всех этих мерах "президент должен немедленно доводить до сведения рейхстага; по требованию рейхстага эти меры подлежат отмене". Таким образом, конституция требует от президента, чтобы даже и в минуты государственной опасности он сообразовался с волею рейхстага. Но в данном случае дело шло не о нарушении безопасности, не допускающем промедлений для действий власти, а о хозяйственной программе государства на длинный период времени. И по букве, и по духу Веймарской конституции, президенту не присвоено диктаторских полномочий, в ущерб парламенту. Но если парламент парализован от рождения, лишен "воли", неспособен к решениям, требующим большинства, в нем отсутствующего? - Тогда в указе о роспуске следовало привести этот мотив, а не иной, в нем приведенный. И нельзя было торопиться, не давая палате даже и попробовать создать нужную "волю". Нарушая конституцию, которой он присягал, Гинденбург как бы подчеркивал невозможность легального выхода из создавшегося тупика. Германская демократия увядала, не успев процвесть.
[124] < лат. apparens – кажущийся.
[125] Мольтке (Старший), Хельмут Карл (1800-1891) – граф (1870), германский генерал-фельдмаршал (1871) и военный теоретик. С 1858 начальник прусского, в 1871-88 германского генштаба. Проводил идеи неизбежности войны, внезапного нападения и молниеносного разгрома противника путем окружения. Один из идеологов германского милитаризма.
[126] < нем. Kronprinz – титул престолонаследника в Германской империи.
[127] < лат. auspicium – видах на будущее.
[128] Мюллер, Герман (1876-1931) – один из лидеров Социал-демократической партии Германии. В 1918019 член Совета народных уполномоченных. В 1919-20 министр иностранных дел. В 1920 и 1928-30 рейхсканцлер.
[129] Король до тех пор абсолютен, / Пока он выражает нашу волю. (нем.)
[130] "Силы прошлого, силы контр-революции, - писал недавно Томас Манн, - никогда не подняли бы вновь головы, давно бы исчезли в Германии, не отличайся германская революция своим чисто немецким добродушием" ("Welt am Montag", 27 февраля 1993).
[131] < лат. tolerantia – терпение.
[132] < фр. brumaire – второй месяц (с 22-24 октября по 20-23 ноября) французского революционного календаря, установленного Конвентом в 1793 г. 18 брюмера 8-го года республики был произведен государственный переворот, положивший начало военной диктатуре Наполеона бонапарта.
[133] Бломберг, Вернер фон (1878-1946) – немецкий генерал-фельдмаршал (1936). С 1933 министр рейхсвера, с 1935 военный министр и главнокомандующий ВС. С 1938 в отставке.
[134] «Стальной Шлем» («Stahl Helm» (нем.)) – монархический военизированный союз бывших фронтовиков, созданный в германии в ноябре 1918. Численность (начало 1930-х гг.) около 500 т.ч. После установления фашистской диктатуры слился со штурмовыми отрядами.
[135] В 1934 г. эта же ситуация, но с обратной фазой, повторилась в СССР.
[136] См. «Стальной Шлем».
[137] < лат. particularis – отдельный.
[138] Карл Великий (742-814) – франкский король с 768, с 800 император; из династии Каролингов. Его завоевания привели к образованию обширной империи.
[139] Фридрих I Барбаросса (ок. 1125-1190) – германский король с 1152, император «Священной Римской империи» с 1155; из династии Штауфенов.
[140] Габсбурги – династия, правившая в Австрии (с 1282 герцоги, с 1453 эрцгерцоги, с 1804 австрийские императоры). С 1526 короли Чехии и Венгрии; императоры «Священной Римской империи» в 1438-1806, кроме 1742-45; короли Испании в 1516-1700.
[141] < фр. courtois – любезный, вежливый.
[142] "Казалось, что Пруссия, историческая Пруссия великих королей, освободительных войн и Бисмарка исчезла из памяти. Но чем больше веймарская республика старалась ликвидировать дух Пруссии, тем живее становилось то, что считали уже омертвевшим... Пруссия завоевала всю империю. Прусский дух стал духом всей Германии. Никогда еще Германия не была такой прусской, как сегодня. Никогда еще прусский дух не господствовал над империей, как сейчас". Так писала в день открытия рейхстага газета "Berliner Borsenzeitung". Так чувствовали себя в этот день многие немцы, и, в первую очередь - пруссаки.
[143] Дантон, Жорж Жак (1759-1794) – деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Осужден рев. трибуналом, казнен.
[144] Августин Блаженный Аврелий (354-430) – христианский теолог и церковный деятель, главный представитель западной патристики. Епископ г. Гиппон; родоначальник христианской философской истории. Развил учение о благодати и предопределении.
[145] < нем. Reichstag и Reichsrat – германские парламент и союзный совет.
[146] На неопределенный срок (лат.).
[147] < гр. autarkeia – самоудовлетворение.
[148] Вероятно, целью.
[149] В полном составе (лат.).
[150] Любопытно и красочно воззвание 2 мая, выпущенное в день разгрома "марксистских" профсоюзов Леем, вождем "Комитета защиты рабочего труда". "Немецкий рабочий! - пишет Лей в этом воззвании. - Трехмесячное существование национал-социалистического режима доказывает, что Гитлер - твой друг, что Гитлер борется за свободу, что Гитлер дает тебе хлеб... Немецкий рабочий, ты еще не принадлежишь нам на 100 процентов. А мы хотим, чтобы ты был с нами, и мы не успокоимся, пока ты весь не придешь к нам. Марксизм симулирует смерть, чтобы подняться в первый удобный момент... но это не спасет его от последнего удара. Лейпарты и Грасманы могут лицемерно давать Гитлеру сколько угодно доказательств своей преданности. Мы предпочитаем держать их в тюрьме. Это не значит, что мы желаем уничтожить профессиональные союзы. Мы никогда не разрушали ничего ценного и не будем делать этого впредь. Это особенно верно в отношении рабочих союзов, созданных на тяжело заработанные деньги. Рабочий, твои учреждения для нас священны! Рабочий, мы расширим твои права и лучше защитим твои интересы. Рабочие и крестьяне, объединенные в широкий общий фронт с представителями либеральных профессий и ремесленниками, мы построим новую империю чести и свободы. С Гитлером вперед за Германию!"
[151] < нем. Anschlu? – присоединение.
[152] < португ. auto da fe – букв. акт веры; оглашение и приведение в исполнение приговоров инквизиции. Германские национал-социалисты в период своей власти возродили похожую практику.
[153] < лат. contingentis – достающийся на долю; во внешней торговле: установление для некоторых товаров предельной нормы их ввоза, вывоза или транзита в определенные страны, выраженной в весовых или стоимостных единицах.
[154] «Берлинская ежедневная газета» (нем.).
[155] Ср. с аналогичным заявлением Сталина в острейший период голода в СССР.
[156] Иначе она может оказаться не чем иным, как повторением опыта "национальных мастерских" 1848 года во Франции. "Правительство думало, - писал об этих мастерских Маркс, - то найдет в них вторую рабочую армию против самих же рабочих. На этот раз буржуазия ошиблась: она создала в них армию мятежа" ("Борьба классов во Франции"). В своей первомайской речи Гитлер конкретизировал предмет создающихся работ: ремонт домов, строительство дорог. Это займет, в лучшем случае, одну или две сотни тысяч безработных - из семи миллионов!
[157] Глава печатается по сборнику статей Н. В. Устрялова «Наше время» (Шанхай, 1934, с. 143-163), в которой она вошла как приложение к статье «Пути Синтеза. (К познанию нашей эпохи)». Соответствующее авторское примечание имело следующий текст: «Заключительная глава книги «Германский Национал-Социализм» (1933), пересмотренная и дополненная перед печатанием настоящей книжки».
[158] F.Cambo. "Les dictatures" 1930, с. 29-46.
[159] Шпанн, Отмар (1878-1950) – австрийский философ, социолог и экономист; развил философско-социологическую концепцию «универсализма», в центре которой – целостность, трактуемая как первичная действительность.
[160] См. Устрялов Н.В. Проблема прогресса. – М., 1998. – 49 с.
[161] Термин "идеократия", насколько мне известно, принадлежит кн. Н.С. Трубецкому, основоположнику "евразийства". См. его статью "О государственном строе и форме правления" в журнале "Евразийская хроника" выпуск VIII, Париж, 1927.
[162] Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) – немецкий философ, создавший на объективно-идеалистической основе систематическую теорию диалектики. Осуществление диалектических требований мыслилось Гегелем в виде компромисса с сословным строем, в рамках конституционной монархии.
[163] Невольно хочется процитировать известные слова А. Блока: - "Варварские массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, и в те эпохи, когда обескрылевшая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры. несмотря на то, что в ее распоряжении находятся все факты прогресса - наука, техника, право и т.д. Цивилизация умирает, зарождается новое движение, растущее из той же музыкальной стихии, и это движение отличается уже новыми чертами, оно не похоже на предыдущие" (статья "Крушение гуманизма", 1919 год).
[164] "Das 19 Jahrhundert liquidiert sich selbst" (Hans Freyer, "Revolution von rechts"). См. вообще писания группы немецких публицистов, объединившихся вокруг журнала "Die Tat". В русской литературе ср. о них отзыв Ф.А. Степуна в книжке второй "Нового Града".
[165] Местр, Жозеф Мари де (1753-1821) – граф, французский публицист, политический деятель и религиозный философ. В 1802-17 посланник сардинского короля в России, где написал свои основные сочинения. Один из вдохновителей и идеологов европейского клерикально-монархического движения первой половины 19 в.
[166] Чаадаев, Петр Яковлевич (1794-1856) – российский мыслитель и публицист. Участвовал в Отечественной войне 1812, в 1821 принят в Северное общество декабристов, в 1823-26 за границей.
[167] Кельзен, Ханс (1881-1973) – австрийский юрист, в 1917-40 профессор Венского, Кёльнского, Женевского университетов, с 1942 – Калифорнийского университета (США). Одни из основателей нормиативизма в праве. Выдвинул идею «чистого учения о праве».
[168] Парето, Вильфредо (1848-1923) – итальянский экономист и социолог, представитель математической школы в политэкономии, один из основателей функционализма. Сформулировал закон распределения доходов. Выдвинул концепцию «Циркуляции (смены) элит».
[169] Прудон, Пьер Жозеф (1809-1865) – французский социалист, теоретик анархизма, экономист. В период Революции 1848 выдвигал проекты экономического сотрудничества классов и анархистскую теорию «ликвидации государства».
[170] Например, испанский вариант тоталитаризма вернулся в конце концов к монархическому строю.
[171] О фашизме более подробно см. мою книгу "Итальянский фашизм", Харбин, 1927. Философско-историческая точка зрения, служащая общей предпосылкой оценок настоящей главы, намечена в моем очерке "Проблема прогресса", Харбин, 1931.
[172] Ср. с мыслями молодого Устрялова: «Бывает, что нация внешне еще существует, в то время как вложенная в нее «идея» уже давно ею изжита» («Национальная проблема у первых славянофилов», «Русская мысль», книга Х, Москва, 1916, с. 8).
[173] Манн, Томас (1875-1955) – немецкий писатель. С 1933 в антифашистской эмиграции, с 1938 в США, с 1952 в Швейцарии. Нобелевская премия (1929).
[174] Необходимо решительно подчеркнуть, что антиномия национализма и универсализма - наиболее жизненная, наиболее предметная в наши дни. Может создаться впечатление, что националистическая интуиция, органична, почвенна, подлинна, в то время как интернационализм есть не больше, чем конструкция, абстракция, механическая схема. Для данного исторического момента такое впечатление естественно. Но не следует ему поддаваться. Схема, абстракция, план, проект могут стать вестниками новых "организмов". Всемирным объединением народов ныне совершенно явственно и совершенно "позитивно" болеет история; таковы результаты "органического" развития науки, техники, экономики. Очередным историческим этапом рисуется "национальное целое на национальных основах". Человечество органически подходит к проблеме вселенскости. Но его предмету противостоят "органические" же устремления иного порядка т огромной интенсивности. "Организма" не значит непрерывность и мир. Органичность допускает и прерывистость, и антиномии (сложные организмы). Организм есть единство противоположностей. Эта громадная философская и философско-историческая тема становится одной из основных в наше время. Здесь можно лишь констатировать ее.
[175] Пальмерстон, Генри Джон Темпл (1784-1865) – виконт, премьер-министр Великобритании в 1855-58 и с 1859, лидер вигов. В 1830-34, 1835-41, 1846-51 министр иностранных дел. Во внешней политике сторонник «Равновесия сил».
[176] Дословно: эта человеческая ошибка таким образом продолжается в его стремлении (нем.).
[177] Карлейль, Томас (1795-1881) – английский публицист, историк и философ. Выдвинул концепцию «культура героев», единственных творцов истории.
* Жизнеописание (лат.).
* БСЭ, гл. ред-р О.Ю. Шмидт, Государственный институт «Советская энциклопедия», т. 56, Москва, ОГИЗ РСФСР, 1936.
|
