Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
Алексей Цветков
3 апреля 2001 г., "Радио Свобода" (http://archive.svoboda.org/
programs/ad/2001/ad.040301.asp)
В этом небольшом городке на северо-западе Польши, километрах в ста сорока от Варшавы, с 1962 года и до недавнего времени стоял монумент, надпись на котором гласила, что он воздвигнут в память о тысяче шестистах местных жителях, евреях, зверски убитых гестаповцами в годы нацистской оккупации. Теперь этот памятник снесен, потому что надпись, сама по себе достаточно жуткая, содержала еще более жуткую ошибку. Оказывается, немцы были почти не при чем - этот факт установил и документировал Ян Гросс, польский историк-эмигрант, живущий и работающий в США, чья статья под названием "Соседи" опубликована в журнале New Yorker. Статья представляет собой краткое изложение одноименной книги Гросса, которая в прошлом году была опубликована в Польше, а в нынешнем выходит в Соединенных Штатах.
Едвабне было типичным еврейским местечком черты оседлости: по данным 1931 года его население составляло немногим более 2000 человек, из которых 60 процентов были евреи. По свидетельствам местных жителей, в том числе считанных уцелевших евреев, поляки и евреи уживались вполне мирно, по-соседски помогали друг другу в трудную минуту. Но евреи, особенно после прихода к власти правого антисемитского режима, никогда не забывали об осторожности и всегда держали на случай погрома специальный общий фонд для откупа. 1 сентября 1939 года началась Вторая Мировая война, и немцы на короткое время заняли Едвабне. 17 сентября союзник Гитлера, Советский Союз, в соответствии с договором Молотова-Риббентропа ударил в спину Польше и занял большую часть ее территории. Едвабне отошло к советской зоне оккупации.
В объяснение, если не оправдание последующих событий некоторые журналисты и историки отмечают, что польское население было склонно обвинять евреев в сотрудничестве с советскими оккупантами. Факты, в том числе архивы советских оккупационных властей так называемого "Едвабского района Белостокской области", не подтверждают этого распространенного мнения. 23 июня немцы вновь заняли Едвабне, и уже 25-го начались первые антиеврейские выступления. Вот выдержка из показаний одного из немногих оставшихся в живых еврейских свидетелей Шмуля Васерштейна.
"Двое из этих бандитов, Вацек Боровский и его брат Метэк, шли от одного еврейского жилья к другому, пока другие бандиты играли на аккордеоне и флейте, чтобы заглушить крики еврейских женщин и детей...
Якуба Каца они забросали насмерть кирпичами, Кравецкого они пырнули ножом, а затем выкололи ему глаза и отрезали язык. Он ужасно страдал на протяжении 12 часов, пока не испустил дух.
В тот же день я видел жуткую сцену. Чая Кубжаньская, двадцати восьми лет, и Бася Бинштейн, двадцати шести лет, обе с новорожденными детьми на руках, когда они увидели, что происходит, они побежали к пруду, чтобы утопиться вместе с детьми и не попасть в руки бандитов. Они опустили своих детей в воду и утопили их своими руками. Затем Баська Бинштейн прыгнула и сразу пошла ко дну, а Чая Кубжаньская мучилась часа два. Собравшиеся хулиганы наслаждались зрелищем".
Эту бойню остановило лишь вмешательство местного священника, заявившего, что с этим вопросом в скором времени разберутся сами немецкие власти. Это был не последний акт трагедии, и даже не первый, а только пролог.
Немцы действительно подняли вопрос о еврейском населении Едвабне в ходе совещания с городскими властями - это, конечно, были уже новые власти, избранные после расправы над просоветскими. Мэром стал лавочник Мариан Кароляк. Городские власти, по словам Васерштейна, единодушно заявили, что всех евреев следует убить. Когда немцы предложили оставить несколько семей в живых ради их профессиональных достоинств, плотник Бронислав Шлешиньский запротестовал: дескать, хватает и польских ремесленников, евреев надо убить всех.
В канун рокового утра 10 июля еврейское население Едвабне, по оценкам Яна Гросса, составляло около 1600 человек. Некоторые польские авторы оспаривают эту цифру на основании данных советских архивов, которыми Гросс почему-то не воспользовался, и считают, что она была ниже. Возможно, что контингент пополнился пришлыми, из соседнего местечка Радзилов, где накануне был погром и погибли сотни человек. Я не могу быть судьей в этом споре, но речь идет о сотнях людей, почти наверняка не менее, чем о полутора тысячах.
Рано утром в город прибыло несколько гестаповцев - все они приехали на такси, и эта подробность, на которой настаивают свидетели, важна: немцы не принимали в операции активного участия и не руководили ею, они просто любовались и фотографировали. Что же касается поляков, то, по подсчетам Гросса, в кровавых событиях этого дня участвовало не менее половины всего взрослого мужского населения, не считая приезжих из окрестных сел.
По свидетельству Васерштейна, подтвержденному другими показаниями, группа заводил, вооруженных топорами и утыканными гвоздями дубинками, принялась выгонять евреев из домов и сгонять на площадь. Они отобрали примерно семьдесят пять человек помоложе и поздоровее и заставили их поднять памятник Ленину, который успели установить советские власти. Под градом побоев евреи отнесли памятник к установленному месту, где им приказали вырыть яму и свалить туда обломки статуи. Затем евреев забили до смерти и бросили в ту же яму.
Тех, кого собрали на площади под охраной мобилизованных по этому поводу горожан, заставили взять красные флаги и, с раввином впереди, с песнями пройти по городу к амбару уже упомянутого Бронислава Шлешинського, который согласился принести его в жертву ради такого случая. Город окружили добровольцы, которые ловили пытавшихся бежать. По пути организаторы мероприятия поджигали бороды стариков и закалывали младенцев на руках матерей. Всех согнанных затолкали в амбар. Некоторые пытались обороняться, но усталым, израненным и истекающим кровью это было уже не под силу.
Кучер Михал Куропатва в годы советской оккупации укрывал у себя офицера польской армии. Руководители погрома разглядели его в толпе и сказали, что он свободен, потому что помог польскому офицеру, и может идти домой. Он отказался и вместе со всеми вошел в амбар.
Тем временем патрули прочесывали дома, проверяя, не осталось ли там слабых и больных. Маленьких детей просто привязывали за ноги или накалывали на вилы, и тоже волокли к амбару. По улицам, как футбольные мячи, катались человечьи головы. Всю эту работу пришлось совершать практически вручную, потому что немцы отказались выдать оружие.
Когда все было готово, амбар подожгли, предварительно облив керосином, - сохранились показания лавочника, отпускавшего этот товар на муниципальные нужды, 8 литров. День был жаркий, постройку моментально охватило пламенем, и всем запомнился жуткий крик, поднявшийся над городом. Когда огонь спал, стали рассматривать трупы: сгорели, фактически, только те, кто был по краям и сверху, а большинство просто задохнулось. Еврейский вопрос был окончательно решен в рамках отдельно взятого польского городка.
Жара грозила обернуться эпидемией, и немцы стали требовать, чтобы жертвы были немедленно похоронены. Тут сказалась недальновидность расчетов и дефицит рабочей силы - евреев, которых раньше согнали бы рыть братскую могилу, уже не было. Когда попытались разобрать трупы, оказалось что они спутались в единую неразделимую массу, как корни дерева. В конце концов было решено рубить эту массу на части и швырять их в яму. По словам жителя соседнего села Леона Дзедзича, "они принесли вилы и разрывали тела на куски как могли - тут голова, там нога".
За годы нацистской оккупации в Польше погибло около 3 миллионов евреев и примерно столько же поляков. Поляки привыкли причислять себя к жертвам Второй Мировой войны, даже к двукратным жертвам, пострадавшим как от нацистов, так и от советских коммунистов. Книга Яна Гросса пронизывает это национальное мировоззрение трещиной, которую теперь вряд ли удастся зашпаклевать.
Вина немцев бесспорна, несмотря даже на тот факт, что в случае Едвабне они практически не пошевельнули пальцем. Вот что пишет по этому поводу сам Гросс.
"Не следует забывать, что в целом бесспорными повелителями жизни и смерти в Едвабне были немцы. Никакая серьезная организованная акция не могла быть предпринята без их согласия. Они и только они могли решить судьбу евреев. Они имели возможность остановить погром в любой момент. Они не сочли нужным вмешиваться. Если они и предложили пощадить некоторые еврейские семьи, они наверняка сделали это не слишком настоятельно, потому что практически все евреи, попавшие в руки убийц, были в конечном счете убиты. Очевидно, что если бы Едвабне не было оккупировано немцами, евреи не были бы убиты своими соседями".
Но такое оправдание - плохое лекарство для национальной совести. В данном случае, в отличие от многих других, исполнителей преступления никто не принуждал, их даже пытались сдержать, пусть и без особого усердия.
На свете не бывает народов, состоящих исключительно из злодеев, потому что народы состоят из людей, а люди способны не только на зверства. Те, кого современная еврейская традиция именует "гойскими праведниками", нашлись и в Едвабне, как нашлись они даже в самой Германии. Но история такой праведной семьи, приведенная Гроссом, плохо компенсирует ужас происшедшего - скорее усугубляет.
От погрома спаслись семь человек - уже упомянутый Шмуль Васерштейн с братом и еще три юноши и две девушки. Своей жизнью они обязаны польской женщине Антонине Выжиковской из соседней деревушки Янчевко, которая скрывала их у себя и кормила на протяжении трех лет. Если бы не она, мир никогда бы не узнал правду о трагедии в Едвабне.
После того, как под натиском советских войск немцы покинули этот район, в дом Выжиковских явились представители польского сопротивления - я не смог найти точных указаний на их принадлежность, это могли быть солдаты так называемой "Армии Крайовой", которая вела подпольную борьбу с нацистами под номинальным командованием генерала Андерса, а затем повернула оружие против советских оккупантов, или участники других партизанских формирований. Сознание этих партизан, как и все польское общество, было пронизано антисемитизмом - они привычно отождествляли евреев с коммунистами.
Как рассказал впоследствии муж Выжиковской Александр, партизаны, прибывшие в его отсутствие, требовали выдать им евреев, которых сам он называет "мучениками", на расправу. Антонина ответила, что они уже ушли, хотя в действительности один еще оставался, но, будучи предупрежден, скрывался в поле в картофельном погребе. Не найдя себе жертв, партизаны жестоко избили Антонину, забрали из дома все ценные вещи, а затем приказали избитой отвезти их на телеге в Едвабне. Ей и всей ее семье стали грозить смертью.
После этого жить в родных местах стало для Выжиковских уже невозможно. Антонина с мужем переселяются в город Ломжу, затем в Белосток, затем в Бельско-Подляске, где Васерштейн покупает им дом и участок. В конечном счете они оседают в Варшаве, а после смерти мужа Выжиковская эмигрирует в США. Такова награда, отпущенная мужеству и доброте.
Книга Гросса, а также снятый годом раньше фильм Агнешки Арнольд "Где мой старший сын Каин?", произвели в Польше впечатление разорвавшейся бомбы. Была создана специальная правительственная комиссия для расследования обстоятельств преступления. В прессе началась и по сей день не затихает откровенная дискуссия о национальной вине и коллективной ответственности, какую еще несколько лет назад невозможно было себе представить.
Проблема коллективной ответственности - центральная в истории Едвабне. По словам сотрудника института этнологии Дариуша Чая, статья которого была опубликована в "Газете выборчей", заключение, к которому подводит книга, однозначно: "это мы, поляки, убили евреев в Едвабне".
Но принцип коллективной ответственности несовместим с современными либеральными нравственными нормами. Каким образом население сегодняшней Польши, включая Едвабне, может отвечать за преступление 60-летней давности, если даже считанные выжившие очевидцы были в ту пору детьми?
Эту проблему пытается решить для себя и своих соотечественников Адам Михник, в прошлом видный диссидент, а ныне главный редактор "Газеты выборчей". Его статья, в связи с широким международным резонансом книги Гросса, опубликована в газете New York Times.
"Я не верю в коллективную вину или коллективную ответственность, или любого рода ответственность, кроме нравственной. И поэтому я пытаюсь понять, какова в точности моя индивидуальная ответственность и моя собственная вина. Я конечно же не могу отвечать за толпу убийц, которые подожгли амбар в Едвабне. Точно так же, сегодняшних жителей Едвабне нельзя обвинять в этом преступлении. Когда я слышу призыв признать мою польскую вину, я чувствую себя оскорбленным точно так же, как чувствуют себя жители Едвабне, когда их допрашивают корреспонденты со всего мира. Но когда я слышу, что книга Яна Гросса, раскрывшая правду об этом преступлении, - ложь, придуманная мировым еврейским заговором против Польши, тогда я чувствую себя виновным".
Я, однако, не могу до конца согласиться с Адамом Михником. Человек не может и не должен быть привлечен к ответственности за преступления, совершенные другими, но он может сам возложить и возлагает на себя эту ответственность, если заявляет о своей принадлежности к группе, повинной в этих преступлениях. Михник прав в том, что эта ответственность - не уголовная, а нравственная, но она вовсе на столь деликатна, как он это нам представляет.
Сегодняшняя Германия никогда не могла бы настолько восстановить свой глобальный престиж и национальное самосознание, если бы не программа "денацификации", инициированная американскими оккупационными властями и поддержанная западными союзниками. Это была, фактически, принудительная программа национального покаяния, в которой участвовали не какие-нибудь представительные органы, а каждый немец лично. Похоже, хотя гарантировать трудно, что книга Гросса стала стимулом к подобному национальному покаянию в Польше - на этот раз добровольному, без подсказки победителей, и тем самым вдвойне искупительному.
Но сегодняшняя передача, как, наверное, многие уже заметили, посвящена не только Польше, и даже вовсе не Польше. Она - о каждом из нас, и о том устрашающе тонком покрове культуры и нравственности, под которым таится адское исчадие, Бронислав Шлешиньский или полковник Буданов. Я помню, как лет двенадцать назад люди ужасались армянской резне в Сумгаите или расправе над месхетинскими турками в Средней Азии, пребывая в полной уверенности, что уж русские на такое неспособны. Эти люди ничего не знали об Афганистане и еще ничего не подозревали о Чечне.
Проблема, стоящая перед немцами, поляками, русскими и всеми другими, заключается в том, что национальная принадлежность - это тоже результат выбора. Такое утверждение кажется нелепостью: человек не может стать ирландцем или грузином по собственному желанию. Но, даже никуда не эмигрируя, он может принять или отвергнуть собственную национальность, потому что эта запись проставлена в паспорте, а не на человеческой совести. Короткая дистанция, отделяющая человека от Буданова, - это и есть область нравственного выбора, добровольной коллективной ответственности.
Гордость, которую поляк испытывает по поводу Мицкевича, а русский - по поводу Толстого, это лишь лицевая сторона той ответственности, которую оба неизбежно берут на себя за все неприглядные эпизоды в истории своих народов. Эта единственно мыслимая коллективная ответственность - не за то, что случилось в прошлом, а за происходящее сейчас, сегодня, и в будущем. Когда от моего имени калечат, насилуют и убивают, я не вправе ссылаться на невежество, как это делали немцы времен нацизма и советские граждане эпохи Сталина. Я не могу сказать, что это все - политика и меня не интересует, потому что это делает меня прямым соучастником, пассивным "соубийцей". И меньше всего я могу отделаться молчанием, потому что молчание - знак согласия. Преступление, совершаемое от моего имени, совершается мной, если я гласно и недвусмысленно его не осуждаю. Никакой уголовный суд не согласится с такой формулировкой, но сделать уголовный суд последней инстанцией морали - значит отдать ему в залог собственное человеческое достоинство.
В связи с недавним всплеском правого экстремизма в Германии, одним из лозунгов которого стала национальная гордость, президенту ФРГ Иоханнесу Рау задали вопрос, гордится ли он тем, что он немец. Рау ответил, что быть немцем для него - источник удовлетворения и радости, но что ни о какой гордости речи быть не может. Но немец - такой же человек, как поляк или русский, потому что совесть не различает государственных границ. Умалчивая о Чечне, мы берем на себя вину и за Едвабне.
