Дечка
Чавдарова (Шумен, Болгария)
Метафора «любовь - пища» в русской литературе XIX века
Алфавит: Строение повествовательного
текста. Синтагматика. Парадигматика. -
Смоленск: СГПУ, 2004, с. 222-230.
Семантическая связь любовь-пища, которая
коренится в мифологическом мышлении (см. наблюдение Клод
Леви Стросса об общем происхождении каннибализма и
инцеста), жива в культуре на всех этапах ее развития:
пища и сексуальность неразрывно связаны в Библии, в
Дионисиевских праздниках, в римских пирах. Этот феномен
предполагает интердисциплинарное исследование: к нему
обращаются культурная антропология, медицинская
психология (см. книгу Вили Пасини «Пища и любовь», в
которой автор прибегает и к
литературным иллюстрациям - Раsini 1994), лингвистика (особенно этно и психолингвистика), литературоведение. Для
филолога интересны языковые метафоры типа сладость любви, съесть любимого человека, медовый месяц,
любовная пища, аппетитный кусок, женщина-конфетка,
шоколадная кожа и др., существующие во всех языках.
В отдельных естественных языках существуют и специфические для них метафоры:
болгарская исследовательница Инна Пелева, которая анализирует кулинарные метафоры в описании любви
на материале болгарской литературы, раскрывает семантическую связь между словами блаженство и блажнo (жирное) (Пелева 1997).
В
современной социокультурной ситуации связь пища -
сексуальность навязывается интенсивно телевидением. В телевизионных кулинарных
передачах и в рекламе пищевых продуктов часто появляются любовные метафоры. В болгарском
телевидении образцом сочетания искусства, любви и
трапезы является кулинарное шоу актера Ути Бычварова,
который превращает демонстрацию кулинарного рецепта в
этюд, раскрывающий этнокультурную специфику трапезы и
неразрывность наслаждения от общения, еды и любви (в его
языке приправы часто афродизиаки, а корочка польской
запеканки золотится как тело польской туристки на нашем
пляже). Подобные примеры, снимающие иерархизацию
ценностей, могут создать впечатление о гармоническом
сочетании разных сфер человеческого существования в
современной культуре. С другой стороны, доминирующее
влечение к наслаждениям тела, к консумации и эротике,
все чаще ставит вопрос о нарушении гармонии - вопрос,
который не может не привлечь внимание также
литературоведа.
Целью литературоведческого анализа метафоры любовь-пища
(или другой языковой метафоры)
будет раскрытие ее специфической концептуализации в
творчестве отдельного писателя или
литературной формации. Кроме того, учитывая тезис о том,
что на основе соотношения любовь-пища
можно проследить развитие культуры, литературовед может
попытаться сделать это при помощи
анализа семантических трансформаций упомянутой связи в
определенной литературе. Настоящий
текст ограничивается исследованием не всего соотношения
двух явлений, а только метафоры любовь-пища в нескольких произведениях русской литературы XIX
века, в которых семантические
трансформации этой метафоры означают важные этапы
развития литературного мышления.
Одним из этих этапов является воскрешение модели
античного симпосиона в поэзии XVIII века (римская идея memento mori и carpe diem в творчестве
Державина) и потом в художественной системе романтизма, в которой любовь и трапеза находятся в
гармоническом единстве. Это явление русской литературы вписывается в тему русских пиров, получившую
актуальность в современной русской науке (см.; Русские пиры 1998). Как известно, в жанрах
антологической лирики и дружеского послания реализуется семантическая связь вино - любовь (Вакх -
Киприда), отсылающая к Анакреону.
222
Устойчивыми метафорами в русской романтической лирике,
сближающие опьянение вином с
опьянением любовью, являются метафоры «пить негу» и
«жажда нег» («К Вульфу» 1827 г. и «В. М. Княжевичу» 1823 г. Языкова), «чаша сладострастья»
(«К другу» 1815 г. Батюшкова). Основным
восприятием любви в романтическом мышлении - восприятие
сладости, выраженное лексемами
сладость, сладкий, наслажденье. В стихотворении Языкова
«Ау!» 1831 г. значение 'сладость'
содержится в определении «сахарный»: Уста сахарны, груди
полны [...]. (Вместе с тем, утверждая в
другом тексте гражданский идеал, поэт снижает упомянутый
образ при помощи эпитета «приторный» -
стих «Амура приторную сладость» из стихотворения «К А.
Н. Вульфу» 1826 г.) Созвучие трапезы и
любви в духе античного симпосиона ярко выражена в поэме
Баратынского «Пиры» 1820 г., где лексема пир не только эстеизирует трапезу, выводя ее за границы
быта, но и является метафорой общения: На
сладкий пир, на пир свиданий.
Интересно развитие соотношения любовь-пища в творчестве
Пушкина. В своей ранней лирике,
вписывающейся в упомянутой традиции, поэт ставит в один
ряд синтаксически женщину (любовь), вино
и пищу, эстетизируя оргиастический стиль жизни: Здорово,
молодость и счастье, /Застольный кубок
и бордель («К Юрьеву» 1819); Кто Наденьку, под вечерок, / За тайным ужином ласкает / И жирный страсбурский пирог / Вином душистым заливает 1 («К Щербинину» 1819); Молись и Вакху, и любви...(«К Каверину» 1917). В романе «Евгений Онегин»
Пушкин диалогизирует с этой традицией, сохраняя вместе с тем ее ценность - а это
свидетельствует о том, что модель античного пира близка мышлению Пушкина. Поскольку тема настоящей конференции
поэтика прозы, я намечу только некоторые детали пушкинской интерпретации метафоры
любовь - пища в этом романе, воплощающей представление о гармонии двух сфер.
В тексте романа появляется метафора шампанское - любовь,
которая получает дополнительные коннотации по сравнению с метафорой вино (Вакх) -любовь
из романтической лирики:
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей немало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
В русской романтической поэзии мифологизация шампанского
возникает на основе пересечения двух традиций - античной и французской культуры. В поэтике
романтизма шампанское получает коннотации "свобода", 'любовь', 'молодость'. Ю.Лотман определяет
выражение «подобием того-сего» из пушкинского текста как ироническую отсылку к
литературной штампе «шампанское-младость», а также
223
как аллюзию запрета на сравнение Баратынского
«шампанское - гордый ум» со стороны цензуры (Лотман 1983). Но это выражение отсылает также как
скрытая автоцитата к стихотворению Пушкина 1824 года «Послание к Л. Пушкину», где шампанское
сравнивается с любовью («Нравился мне пеной шумной / Сим подобием любви»). Таким образом Пушкин
играет всеми устойчивыми романтическими коннотациями шампанского, чтобы эксплицировать в своем
тексте сравнение с любовницей на основе таких атрибутов шампанского как пена, пузыри, шум:
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой
И своенравной и пустой...
Метафора шампанское (Аи) - любовь, несмотря на значения
'непостоянство' и 'пустота', не демифологизирует образов вина и любви в ситуации
дружеского пира, но ситуирует их в прошлом, в молодости автора. Вследствие того Пушкин не столько
полемизирует со штампом шампанское -
младость, сколько имплицитно ее подтверждает.
В своем романе Пушкин в шуточном тоне соотносит и
женщину с бокалом (талию Зизи с рюмкой) -
сравнение, которое содержит имплицитно метафору пьян от
любви. Эту метафору кроет в себе и
сравнение влюбленного Ленского с поэтом Дельвигом,
декламирующем на дружеском пиру.
Метафорическое значение получают и лексемы пить и пища
из описания любви Татьяны, но уже в
серьезном плане, при чем высокий стиль романтической
поэтики не становится объектом пародийного
снижения: Ты пьешь волшебный яд желаний [...]; Давно ее
воображенье, искало пищи роковой. Вместе с тем, в описании именин Татьяны пища или пир,
получающий иронические кавычки, оказывается в контрасте с любовью. Семантический контраст выявлен
игрой метафорическим и прямым значениями лексемы жар, сближающей иронически пищу с любовью и
раскрывающим чуждость влюбленной Татьяны пиру провинциальных помещиков:
В ней страстный жар
.....................................
Между жарким и блан манже
Цимлянское несут уже (подчеркнуто мной -Д. Ч).
В целостном тексте романа, несмотря на разрыв между
духовной и физиологической сферой (или,
другими словами, между духовной и материальной пищей)
сохраняется созвучие между этими двумя
сферами, закодированное в инвариантной метафоре любовь -
пища.
Влечение к античности, романтический образ пира
сохраняется в русской литературе
послепушкинской поры. В поэзии Языкова 40-ых годов
продолжается развитие мотива любовного пира.
В стихотворении «К баронессе Е. Н. Вревской» 1845 г.
присутствует имплицитно метафора любовь-пьянство, закодированная в образе женского угощения:
Примите ж ныне мой поклон
За восхитительную сладость
Той жженки пламенной, за звон
Каким стучали те стаканы
Вам похвалу: За чистый хмель
Каким в ту пору были пьяны
У вас мы ровно шесть недель [...]
224
В поэзии 40-х годов метафора любовный пир включается в
мифологизацию Древнего Рима. В стихотворении А. Майкова «Древний Рим» 1845 г. одной
деталью этой мифологизации является метафора «фиал блаженств и наслаждений». Традицию
античного симпосиона продолжает также Лев Мей, переводчик Анакреона, который мифологизирует пиры
римских императоров. Симптоматично явление биографии Мея, отмеченное Е. Дмитриевой -
строение жизни по модели поэзии: пиры в доме графа Кушелева. Интересно, что в комментарии
исcледовательницы пиры теряют свой ореол, входя в
контекст быта, что подсказывает их анахронизм:
Постоянные пиры в доме Кушелева, вино, болезнь, срочная работа заполняют последние годы Мея. И в сорок
лет он умирает от паралича легких
(Дмитриева 1996).
Наряду с упомянутой традицией, в русской литературе
после Пушкина утверждается другая тенденция, связанная с разрушением созвучия духовного с
физическим. Сильное ощущение утраченной
гармонии создает творчество Гоголя. Несмотря на часто
комментированную исследователями поэзию
гоголевских описаний еды (объяснением чего являются и
биографические сведения о гастрономической страсти автора), в произведениях писателя возникает
столкновение между физиологией и духовной сферой - еда часто вытесняет Слово, Письмо, любовь,
или, как в «Старосветских помещиках»,
является заместителем любви (психоанализ открыл бы
здесь компенсаторный механизм). Представление об утраченной или непостижимой гармонии
закодировано в кулинарных метафорах, занимающих
существенное место в тексте Гоголя. Кулинарный код
характеризует не только речь персонажей, но и
речь повествователя, подсказывая, что еда владеет его
сознанием. Восприятие мира этого повествователя можно выразить высказыванием Хлестакова из
«Ревизора», содержащее метафору «съесть целый мир»: «Кажись, так бы теперь весь свет съел».
Очень важно обратить внимание на семантику метафоры
сексуальность - пища в «Вечерах на
хуторе близ Диканьки». Ю. Манн, следуя за Бахтиным (хотя
и в определенной степени полемизируя с
ним) относит сближение двух сфер в повестях из этого
сборника к карнавальной традиции (в его
интерпретации это первоначальная иерархия духовных и
физических способностей,
характеризующаяся отсутствием контраста между ними - Манн
1978). Но в повести «Сорочинская
ярмарка» отнесенная к этой первоначальной иерархии,
открываем метафору любовь - сладкая пища,
создающая впечатление профанации любви. Эта метафора
появляется в диалоге между поповичем и
Хавроней Никифоровной, который строится как игра
буквальным и метафорическим значением слов
семантического поля пища. В речи поповича комический
эффект имеют т.н. малапропизмы
(употребление лексемы приношение из языка богослужебной
практики в сочетании с эпитетом сладостные в бытовом контексте), вследствие чего
сакральное сталкивается с профанным: Но
воистину сладостные приношения, сказать примерно,
единственно от вас предстоит получить,
Хавронья Никифоровна! - продолжал попович, умильно
поглядывая на нее и подсовываясь поближе. В
реплике «красавицы», которая кокетничает непониманием
(прием, означаемый лингвистическим
термином fishing for komplements) метафора буквализирована: Вот вам и приношения, Афанасий
Иванович! - проговорила она, ставя на стол миски и
жеманно застегивая свою будто ненарочно
расстегнувшуюся кофту, - варенички, галушечки пшеничные,
пампушечки, товченички!. Соотношение слова и жеста имплицитно сближает женщину с
едой. Попович со своей стороны трактует
жест женщины в библейском ключе как искушение Евы - и
подчеркивает метафорическое
употребление слова кушанье: Бьюсь об заклад, если это
сделано не хитрейшими руками из всего
Евина рода! - сказал попович, принимаясь за товченички и
подвигая другой рукой варенички. - Однако
ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас
кушанья послаще всех пампушечек и
галушечек.
225
После того как «красавица» продолжает
разыгрывать непонимание (вот я уже и не знаю
какого вам кушанья хочется, Афанасий Иванович!),
любовник отвечает словом и жестом, которые, как
и в случае с Хавроней Никифоровной, сближают гротескно
женщину с пищей - сближение, которое
кроет в себе возможность реализации метафоры: Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья
Никифоровна! - шепотом произнес попович, держа в одной
руке вареник, а другой обнимая широкий
стан ее...». (Можно дополнить, что текст Гоголя
воспроизводит ассоциирование женщины с яствами из
теста, подтвержденное анкетами психологов.) В целостном
тексте повести описанное восприятие
любви как пищи входит в контраст с образом любви молодых
Грицко и Параськи. (Симптоматично, что в
песне Параськи звучит уподобление любимого с барвиночком).
Во всех произведениях Гоголя герои употребляют банальные
метафоры: женщина - рафинат («Женитьба»), сахарные губки («Записки сумасшедшего»), лакомый кусочек, попользоваться насчет
клубнички («Мертвые души»). Эти метафоры снижают любовь
самой своей банальностью, но и
скрытым в них ощущением физиологизирования чувства.
Не зря в «Записках сумасшедшего» выражено
эксплицитно противопоставление духовного и физического
при помощи метафоры духовная пища: [...] я требую пищи - той, которая бы питала и услаждала мою
душу [...]. Интересно, что Гоголь, у которого такое чутье на комическое, гротесковое
сближение женщины, или любви с пищей, употребляет в одном фрагменте из «Мертвых душ» (в описании дочки
городничего) кулинарную метафору, чреватую комизмом, придавая ей высокие, поэтические коннотации и
приписывая свое восприятие Чичикову:
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое
яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное,
оно держится против света в смуглых руках
испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи
сияющего солнца.
Этот пример иллюстрирует отмеченное многими
исследователями неумение Гоголя изображать женщину и любовь.
Отождествление любви с пищей закодировано также в
некоторых именах персонажей Гоголя:
«Цыбуля», «Яичница» и др. Имена такого типа кроют в себе
возможность реализации метафоры -
возможность, подсказанная приемом недоразумения в
диалоге: когда персонаж в «Женитьбе»
представляется именем Яичница, его собеседник отвечает:
«Спасибо, я тоже перекусил». В
изображенном мире Гоголя реализация метафоры не
осуществляется, но авангард обратится к этому
приему. Интересно пародирование авангардного прочтения
текста Гоголя в романе Ильфа и Петрова
«Двенадцать стульев»: в постановке, которую смотрят
Остап Бендер и Киса Воробьянинов, вместо
героя по имени Яичница на сцену выносят яичницу, которую
уплетает Агафья Тихонова. Такая
интерпретация явно актуализирует психокомплекс, который
привлекает внимание психиатров - страх
поглощения со стороны женщины. Акцентирование физиологии
в образе героини порождает
семантический контраст с этимологией ее имени (от агапэ
- любовь, противостоящая эросу в
христианской философии).2
В русской литературе после Гоголя метафора
любовь-сладкая пища является элементом
серьезной интерпретации дисгармонии между духовностью и
физиологией, этикой и сладострастием. В
повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» эта
метафора включена в сказ, отсылающий к
фольклорному дискурсу о любви: Много было в эти ночи в
спальне Зиновия Борисыча и
226
винца из
свекровина погреба выпито, и сладких сластей поедено, и
в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и
черными кудрями на мягком изголовье поиграно. В
целостной семантической структуре произведения
этот образ сладострастия получает значения
'преступление, 'разрушение'. До романа Толстого «Анна
Каренина» Лесков раскрывает силу любовной страсти,
воплощенной в образе «естественного»,
«эстетического человека», противоположного «этическому
человеку» (по терминологии Киркегора).
Метафора любовь - пища интерпретирована в контексте
евангельской идеи греха и в творчестве
Льва Толстого. В отличие от текста Лескова, где метафора
любовь-пища функционирует только как
элемент сказового повествования, в тексте Толстого эта
метафора входит как в речь персонажей, так и
в речь повествователя, воплощающего точку зрения автора,
становясь существенной деталью
полемического пафоса против сладострастия. В романе
«Анна Каренина» появляется метафора графинчики - женщины, напоминающая Пушкинскую метафору бокал - Зизи, но уже не в сознании
повествователя, а героя с языческим мироощущением -
Стивы. В сцене обеда Левина и Стивы в
ресторане к сравнению женщина - пища как к риторическому
приему прибегает Левин, чтобы
аргументировать свое непонимание прелюбодейства: - Извини, но я решительно не понимаю этого,
как бы...все равно как не понимаю, как бы я теперь,
наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл
бы калач. Ответ Стивы, дополненный языком мимики
(блеском глаз), придает этой метафоре значение
'наслаждение', сближая любовь с пищей не только на
основе вкуса, но и запаха: - Отчего же? Калач
иногда так пахнет, что не удержишься. Значение
'наслаждение' эксплицитно выражено в
процитированной на немецком языке строфе. В контексте
евангельской темы (полемики двух героев о
понимании слов Христа о Марии Магдалине) реплика Левина
«Не красть калачей» на вопрос Стивы
«Что делать?» является контаминацией двух заповедей: «Не
кради!» и «Не прелюбодействуй».
Семантическая связь сексуальность - пища ярко выражена
также описанием меню, заказанное
Стивой, и смакования этой еды. Семиотики культуры
извлекают из этого описания информацию о
русских аристократических обедах - об эстетизации
трапезы и об ее превращении в своеобразный
текст (Лотман, Погосян 1996). Анализ семантической
структуры романа откроет в данном фрагменте
знак языческого мироощущения персонажа, влечения к
наслаждениям. Как реплики, так и мимика
Стивы при проглатывании устриц говорят об экстазе, об
удовольствии, передающееся и
присутствующим: - Недурны, - повторил он, вскидывая
влажные и блестящие глаза то на Левина,
то на татарина. Сближение эротического и
гастрономического наслаждения подсказано и самим
выбором блюд, которые ассоциируются с женским началом - шампанское, устрицы. Кулинарные
метафоры присущи и мышлению Анны Карениной. В отличие от
своего брата Анна осмысливает
наслаждение как моральную нечистоту. Это значение
получает метафора сладкая пища - любовь, на
которую указывает Б. Лонквист (Лонквист 1999): Всем нам
хочется сладкого, вкусного. Нет конфет,
то грязного мороженого (подчеркнуто автором. Несмотря
на такую интерпретацию любви, в
целостной семантической структуре романа это явление
многозначно; наряду с метафорой любовь -
пища появляются, как известно, метафоры любовь -
катастрофа, любовь - убийство (смерть),
любовь - стихия, любовь - воскресение.
Кулинарная метафора женщина (любовь) - сладкая пища является основным элементом интерпретации любви в повести «Крейцерова соната», при чем
она резко меняет свой положительный знак
на отрицательный. Развивая в своем тексте метафору женщина - сладкий кусок. Толстой актуализирует мифологему каннибализма: Это все равно, что людоеды
откармливали бы людей на еду... Писатель дискредитирует понятие наслаждения, полемизирует с
аксиологизацией этого чувства, связывая его с
дьявольским искушением,
227
с животным началом («идеал
кроликов и свиней»). Крайнее отрицание
плотской любви находит выражение и в трансформации
семантики идиома «медовый месяц». Трансформация проявляется в замене меда ядом («ядовитые
слова»), в прямом отрицании основательности
этого названия («подлое название»). Снятие значения 'мед
любви' порождает в тексте отказ от такой
символики пчелы как 'наслаждение', 'мудрость' и
активирование значения 'бесполость': Должны, как
пчелы, воспитывать бесполых. Употребляя метафору любовь
- пища и, следовательно, учитывая
механизм сближения двух явлений, Толстой ценностно их
противопоставляет на основе основного для
его мировоззрения понятия естественности: Естественно
есть. И есть радостно, легко, приятно и
не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно и
больно. Толстому чужда христианская сакрализация брака как Евхаристии (выходя за границы
текста, можем упомянуть, что писатель не принимает самой идеи Евхаристии).
Представление о каннибализме в восприятии женщины как
пищи присутствует и в творчестве Достоевского, в эпитете плотоядный из описаний
сладострастников. Специфика интерпретации Достоевского в том, что сладострастие приписывается в некоторых
случаях Ориенту. В описании сладострастия турок, насилующих женщин и детей, слово сладость реализует буквальное и метафорическое
значения: на глазах-то матерей и составляло главную сладость; кстати, турки, говорят, очень
любят сладкое. Связь сладострастия с Ориентом
закодирована также в фамилии Карамазов (подчеркнуто мной - Д. Ч.).
Метафора любовь-пища получает специфическую
интерпретацию, несводимую однозначно ни к
одной из очерченных традиций, в творчестве Чехова, в
частности в рассказе «Дама с собачкой». Эта
метафора присутствует в тексте Чехова имплицитно. В
описании состояния героев в тот душный день,
когда осуществляется их любовный контакт, появляются
детали как мороженое и вода с сиропом,
кроющее в себе метафоры сладость любви, пить любовь.
Метафора жажда любви закодирована также в выражении «весь день хотелось пить» из того же
описания. Значение любовь - сладкая пища развивается в описании следующей сцены в гостинице, где
Гуров ест арбуз после акта любви. Арбуз актуализирует коннотации 'сладкое', 'сочное', порождающие
ассоциации с женским началом. Симптоматично, что Анна Сергеевна уже не участвует в акте еды -
она остается объектом наслаждения, ее мучает ощущение греха. На этой основе христианское
мироощущение входит в противоречие с восприятием физической любви как наслаждения, закодированным в
метафоре любовь - сладкая пища (или,
если ввести античный код - любовь - нектар). А.
Галиченко, анализируя семантику Крыма в рассказе,
открывает в любовной сцене в гостинице, где Гуров ест
арбуз, мифологему «утраченного рая», «грехопадения» (Галиченко 1996). Исследователь доказывает,
что, вопреки ассоциации с искушением Евы,
текст Чехова не подтверждает значения "изгнание из рая',
что Крым в концепции автора сохраняет черты мифологизации Крыма. (В качестве дополнительного
аргумента к этому тезису можно привести восприятие слов героини о грехе Гуровым как фальшивых,
натянутых, не к месту - несмотря на то, что в
«открытом» произведении Чехова чувство героини не
оказывается ложным). Наблюдения над семантикой пейзажа убедительно раскрывают эстетическое,
духовное переживание героев (хотя выводы о
«Фаворском преображении», о «свершившемся мистическом
обряде», о «тайном браке» кажутся натянутыми - тем более, что автор исследования упоминает об
отсутствии у Чехова идеи необходимости
освещения любви законным браком, в отличие от Толстого).
Семантическая связь между физическим
(вкусовым, тактильным, обонятельным) ощущением любви,
воплощенным в метафоре любовь - сладкая пища, и духовным переживанием может создать ощущение
о гармонии двух начал. Но, как уже бы-
228
ло упомянуто, гармония нарушается двойственностью
мироощущения героини, как и сигналами о доминировании физического наслаждения в отношении Гурова к
Анне Сергеевне. Сложность Чеховской
интерпретации выражается и в том, что метафора сладость
любви (женщины) не исчерпывает семантику любви в концепции писателя. Двум пространствам -
Крыму и Москве приписаны противоположные
типы соотношения любви с пищей. В пространстве Москвы,
во внутреннем монологе Гурова воспоминание о любви к даме с собачкой становится в оппозицию с
едой, названной снижающей лексемой «обжорство», которая снимает с акта еды значение
'наслаждение': Неистовая игра в карты, обжорство,
пьянство, постоянные разговоры все об одном. В описании
любви из московской сцены в «Славянском базаре» любовь, воспринимаемая героем как настоящей
(«по настоящему») также теряет коннотацию 'наслаждение' - она является не радостью, а горем,
не сладостью, а горечью (это чувство мотивировано не нарушением евангельской заповеди, а
социальным табу). Любовная сцена снова включает
в себя питье - симптоматично, что это чай,
актуализирующий в русской литературе, как замечают многие исследователи, свою богатую символику,
превращающийся в мифологему русского мышления. Е.
Фарыно, указывая, что «за чаем [...] стоит более древняя
и более общая мифологема совместной пищи
и совместного питья», открывает данный (эротический)
аспект чаепития и у Чехова (Фарыно 1995)3.
Значимо, что в изображенном мире рассказа «Дама с
собачкой» совместное питье не осуществляется -
когда Гуров пьет чай, Анна Сергеевна стоит, отвернувшись
к окну. Это чаепитие подсказывает отсутствие дома, отсутствие приюта для влюбленных (тем более,
что их встречи осуществляются в гостинице).
Таким образом, семантика чая дополняет семантику
'несчастная любовь' своими коннотациями 'отчаяние' и 'чаяние' - хотя у Чехова эти коннотации не
развиваются в целостном тексте на основе механизма
смыслопорождения, замеченного Е. Фарыно у авангардистов.
Из этих наблюдений можно сделать вывод, что Чехов в
определенной степени снимает иерархизацию духовного и физического, присущая Гоголю,
Достоевскому и Толстому, подсказывает возможность гармонии двух сфер, сохраняя вместе с тем чувство
опасности уничтожения духовного физиологией. Следовательно, в русской литературе ХIХ века
Пушкинская гармония оказывается непостижимой.
Наблюдения над семантическими трансформациями метафоры
любовь - пища можно продолжить на материале литературы и житейской практики
символистов (когда снова делаются попытки воскрешения античного симпосиона), авангардистов,
официальной и апокрифной литературы социалистического периода, современной литературы/культуры. Нет
такой традиции в национальной культуре,
которая осталась бы забытой. Поэтому в современной
русской культуре можно открыть и тенденцию
эстетизации трапезы, которую В. Курицын определяет как
пост-постмодернизм, и ощущение уничтожения духовности под властью материального, телесного,
консумативного начала. Что касается метафоры любовь-пища, ее концептуализация в современной
русской культуре отсылает к разным традициям.
В некоторых текстах эта метафора вписывается в
интерпретацию христианской идеи евхаристии: Телесные отношения в браке могут быть уподоблены (понимая
всю относительность подобного
сравнения) таинству Евхаристии::[...} в качестве
таинства тела Христова, предлагаемого телам
верующих как пища-любовь, она (Евхаристия - прим. Е. Н.)
таинственно и глубоко родственна браку,
поскольку он тоже - таинство телесной любви, которой
обмениваются супруги во имя Господа
Иисуса [...} (Неганова 2001). В других текстах та же
метафора воскрешает мифологическую символику:
[...] ведь мы не люди, мы боги, наша пища-любовь [...} (Халилуева
2004). В современной поэзии сохраняют свою актуальность романтические метафоры
шампанское-любовь, женщина-шампанское, но образ пира, в создание которого они участвуют, кроет в
себе ощущение нарушенной гармонии. Эти наблюдения, несмотря на свою отрывочность, подсказывают
трудность пути современного человека к
гармонии духовного с физическим.
229
Примечания
1 Несмотря на то, что в русском языке слова жирный и
блаженство не связаны морфологически и фонетически, в
тексте Пушкина порождается связь между этими понятиями.
2 Высказываю благодарность И. Лощилову, который обратил
мое внимание на имя героини «Женитьбы».
3 Е. Фарыно обращается к мотиву «чая» в рассказах
«Мужики» и «На подводе», выводя из него, кроме знака
социального отчуждения, смысл 'единящий акт, 'тоска за
другим. 'поиск духовного общения' (Фарыно
1995, с. 189). На этой основе ученый сближает Чехова с
символистами, отсылая к наблюдениям
исследовательницы этой формации Е. Ермиловой (Ермилова
1989), что «чай» и «самовар» в творчестве
символистов уводят в 'рай, сон, вечность, иное, в
ушедшее детство и прошлое', охраняют от «бездны»
«страшного мира» и формируют некое представление об
'идеальной родине' (Фарыно 1995, с. 189). Имея
ввиду связь мифологемы рая с метафорой любовь - пища в
рассказе Чехова, мы могли бы сделать вывод,
что в тексте произведения к семантике 'рай' отсылали бы
как коннотации «арбуза» в крымской сцене, так и
коннотации «чая» в московской сцене. Если «чай» в
московской сцене подсказывает отсутствие дома,
идеального пространства любви, то возникает вопрос
порождается ли в тексте Чехова оппозиция рай -
отсутствие рая на основе соотнесения двух пространств -
Крыма и Москвы. Вряд ли к такой оппозиции
можно свести целостный смысл рассказа.
Литература
Галиченко 1996 - Галиченко А. А. К семантике крымского
пейзажа в «Даме с собачкой» // Чехоеиана Чехов и
серебряный век. - М., 1996. С. 169-174.
Дмитриева 1996 - ДмитриеваЕ. Лев Мей. 1996 // www.litera.ru/stixiya/articles/644html
Ермилова 1989 - Ермилова Е. Теория и образный мир
русского символизма. - М., 1989.
Курицин 2001 - Курицин В. Към понятието
пост-постмодернизъм // Литературен вестник, 2001. № 32.
Лонквист 1999 - Лонквист Б. (Lonnqyist Barbara) «Испачканность»
в романе «Анна Каренина». Utopia czystosci i gory
smieci. Утопия чистоты и горы мусора // Studia Utteraria
Polono-Slavica 4. Instylut Slawistyki PAN. - Warszawa
1999.
Лотман 1983 - Лотман Ю. Роман Пушкина «Евгений Онегин».
Комментарий.-Л., 1983.
Манн 1978 - Манн Ю. Поэтика Гоголя. - М., 1978.
Неганова 2001 - Неганова Е. Идеал брака в Православии.
Доклад на богословской конференции «Учение Церкви о
человеке» Москва, 5-8. XI 2001 г. // www.pravnov.ru/materials/family/idealbraka.htm
Пасини 2001 - Пасини В. Любовта и храната. - София,
2001. Оригинальное заглавие: Willy Pasini. Il cibo e
l'amore.
Amoldo Mondadori Editore S. p. A., 1994.
Пелева 1997 - Пелееа И. Езикът на езика // Литературен
вестник, 1997. № 37,26.11-3.12.
Русские пиры 1996 - Русские пиры. Альманах // Под общ.
ред. Дм. С. Лихачева. «Канун», вып. 3. -СПб.. 1996.
Фарыно 1995 - Фарыно Е. Клейкие листочки, уха, чай,
варенье и спирты (Пушкин. Достоевский, Пастернак). //
Studia
Russica Budapestinensia 11-111. Материалы III и IV
Пушкинологического Коллоквиума а Будапеште. Redigunt
Kovacs Arpad, Nagy Istvan. - Budapest, 1995. C. 175-208.
Халилуева 2004 - Хапилуева Н. Бутылка шампанского. 2004
// www.anekdot.ru/an/an0102/h010228.html
230
|
