ДЕД
Per aspera ad astra
«Рижский? … - А! Этот тот, который Цицерона переводил»1. Среди отечественных филологов классиков М.И.Рижский известен, но не слишком, наверное, лучше его знают религиоведы, и знала публика, интересовавшаяся этой заповедной двадцать лет назад темой. О том, что этот интерес не угас до сего дня, свидетельствует то, что его «История перевода Библии в России» стоит в открытом доступе читального зала религиозной литературы ГБИЛ, зачитанная, заново переплётенная. В семьдесят шестом году, когда эта книжка вышла из печати, он жаловался, с радостным удовлетворением потирая руки, что ему не удалось достать ни одного экземпляра, сверх авторских от издательства, которые он сразу же раздарил. (Дефицит не доходил в те времена до прилавка, расходился «между своими» уже в подсобке.) «Дед» - так мы его звали, за глаза, конечно, а так - как положено – «Михаил Иосифович». Мы – это «гумики», студенты гумфака (гуманитарного факультета НГУ). Ещё его звали «папа Рижский» и просто «папа». Наверное, дело не только в иронической взаимозаменяемости букв «м» и «ж» и не только в том, что он был самым популярным и наиболее любимым «преподом» гумфака. Я думаю, дело в том, что он, и вправду, рождал нас гумиков (приблизительно по пятьдесят человек в год, таков был набор, поровну языковедов и историков) без преувеличения можно сказать, всех, хотя в разной мере и степени. Может, его мама была повивальной бабкой как у его афинского прототипа?
Если продолжить аналогию, знакомство с ним (у меня, по крайней мере) состоялось ещё до рождения в качестве студента, на факультетском дне открытых дверей для абитуриентов. Воскресите в памяти Wilfrid Hyde-White в роли полковника Пикеринга из «Му Fair Lady” c Одри Хёпборн и Рексом Харрисоном и вы получите самое точное представление о внешности и манерах папы Рижского. Та же округлость форм, в особенности массивного черепа с белым пухом по сторонам, те же безупречность и мягкий такт в костюме и поведении.
И на дне открытых дверей и при знакомстве с первокурсниками он рассказывал о себе и вовсе не из тщеславия, но потому, что рассказ этот для нас, избравших его профессию, был весьма поучителен, а его любимое «Per aspera ad astra» с полным основанием просилось на эпиграф. На собрании первокурсников, в качестве куратора первого курса (а он был таковым в качестве живой традиции с самого основания НГУ им. Ленинского комсомола) он сравнивал себя с классной дамой. А классных дам, дед знал не понаслышке, потому, что окончил самую настоящую классическую гимназию, где-то не то на Западной Украине, не то в Западной Белоруссии на территории буржуазной Польши, где ещё целой поколение молодых людей пользовалось возможностью приобщиться к традициям мировой европейской и национальных культур2. Он говорил о том, как с детства мечтал стать историком, но его Abitur хронологически совпал с четвёртым разделом Польши (конечно же, он называл это воссоединением западных областей с СССР) и закрытием исторических факультетов в советских университетах. Так что пришлось поступить на физический факультет МГУ и проучиться там до начала войны. Демобилизация военного переводчика ст. лейтенанта Рижского счастливо совпала с открытием исторических факультетов, так что дед смог, наконец, приступить к осуществлению детской мечты и поступить таки на истфак МГУ. Степень его подготовленности в сравнении с выпускниками советской общеобразовательной трудовой политехнической школы была необыкновенной; помимо латыни, древнегреческого и основных новых европейских языков, вынесенных им из классической гимназии, он владел еще ивритом и арамейским, приобретёнными в хедере. Он рассказывал, как равви задавал учить наизусть огромные фрагменты торы, а не справившихся с заданием заставлял вытягивать руки ладонями вниз и бил линейкой по костяшкам пальцев. Про хедер на собраниях он, правда, не рассказывал и я сам от него не слышал, а знаю это со слов Вити Шаповала; с языковедами он, вообще общался больше, вёл у них что-то из языков, а у нас, историков, только древнюю историю. Так же со слов Шаповала я знаю о том, как деду приходилось в студенческие годы подрабатывать репетиторством. Он завёл семью, которой не хватало скудного карточного пайка и папе Рижскому приходилось натаскивать сытых и ленивых детей завмагов.
После блестящего окончания университета была аспирантура с досрочной защитой диссертации на тему поземельной собственности в древнем Риме и кампания по борьбе с безродными космополитами. Научного руководителя вроде бы даже расстреляли, а деда Рижского услали пока в Читу, тут вдруг умер инициатор кампании, и борьба на время прекратилась, а Рижского забыли в Забайкалье. Там он преподавал в Читинском пединституте, изучал буддизм и занимался бурятской археологией до тех пор, пока академик Окладников, подбирая кадры для своей кафедры всемирной истории открывающегося при СО АН СССР университета, не предложил деду переехать в новосибирский Академгородок.
Его лекции по истории древнего мира были, наверное, образцом академической риторики. Пишу «наверное» оттого, что не могу судить квалифицированно, ведь нам не преподавали этой науки. Некоторые утверждают, что тоталитарный режим намеренно исключил риторику из учебных программ, чтобы массы не могли критически отнестись к идеологическим манипуляциям вождей3. Может так оно и есть, но и в «свободном мире» слово «риторика» ещё со времен Ж.Ж.Руссо и романтиков стало ругательным. Некоторые приёмы этого искусства родившегося в Элладе, отточенного в диалектических поединках Сократа и софистов, систематизированного Аристотелем преподавал нам дед на своих семинарах, не систематически, конечно, к сожалению, потому что семинары были на другую тему. Сожаление относится к тому, что не было специальных занятий этим предметом наряду с семинарами по древней истории. Эта древняя история в дедовой подаче была актуальнее новейшей в том виде как нам приходилось изучать последнюю.
И на дне открытых дверей и на первом собрании студентов нашего курса, дед говорил, что в университете мы будем изучать историю не так как в средней школе в виде сведений, подлежащих запоминанию, а как проблему, требующую исследования. Впоследствии, правда, выяснилось, что такой метод характеризовал далеко не всех факультетских преподавателей, но в первую очередь самого деда. Весь первый семестр мы изучали у него на семинарах кодекс Хаммурапи, выступая поочерёдно с докладами, которые обсуждались с соблюдением всех академических правил: после выступления докладчику задавались вопросы, выступали официальные оппоненты и все желающие, предоставлялось вновь слово докладчику для ответа на критику. Споры были азартные, но беззлобные, дед умел возбудить соревнование и направить его, сводя своё собственное участие до необходимого минимума. Такого же академизма дед требовал и при подготовке докладов, которые должны были содержать все необходимые части; обоснование темы, историографию вопроса, список использованной литературы, оформленный в соответствии с действующим ГОСТом. После выступления доклад нужно было переработать с учётом критики и сдать. И хотя эта работа не имела официального статуса курсовой, каковой был закреплён за работами по истории СССР периода феодализма, мы трудились над ними с не меньшим усердием, - одобрение деда значило не меньше официального признания. Требования строго академизма относились не только к структуре и оформлению научного аппарата, но по существу: я навсегда запомнил гнев деда, с которым он оборвал мои беспочвенные спекуляции на тему «Торговля по кодексу Хаммурапи» (она досталась мне при распределении тем, и я предварительно обсуждал её с дедом). Он тут же повёл меня к себе на квартиру и вручил ворох фотографических (ксерокса не было в советском обиходе) оттисков источников и литературы на английском, немецком и французском. Дед успел узнать, что мне довелось познакомиться с первыми двумя в школе, и приступить к изучению последнего в университете. Всё на том же дне открытых дверей, перечисляя преимущества НГУ и, в особенности гумфака дед указывал на немногочисленность студентов, обеспечивающую камерный характер обучения, индивидуальный подход. Примеров индивидуальности дедовского подхода, внимания к личности ученика можно привести много, надеюсь, их ещё приведут другие его студенты, а я поспешу написать об актуальном. Читатель спросит, а что ж такого актуального в кодексе Хаммурапи? Вот тут и выяснялось для нас зелёных первокурсников, что история – это сплошные вопросы и часто такие, которые нельзя и поставить в советской аудитории. Представьте как комсомолец, юный строитель коммунизма, усвоивший в школе марксову теорию социально-экономических формаций, вдруг узнает родимую колхозно-кооперативную собственность в общинном землевладении древней Месопотамии, а в храмовых хозяйствах совхозы как элемент государственной социалистической собственности. В царе Вавилона, облечённом в сан верховного жреца и тем самым являющимся не только политическим и духовным лидером страны, но распорядителем основных средств производства, угадывался товарищ генеральный секретарь. Кое в чём месопотамский социализм был даже последовательнее ленинского, так в древнем Вавилоне не было кооперативной торговли: купцы – тамкары были государственными чиновниками и торговали государственными товарами, в пользу государства, естественно.
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чём говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас».4 Книга Екклесиаста надолго стала моим излюбленным чтением, а впервые познакомился я с нею во втором семестре, когда, оставив Хамураппи, на семинарах по истории древнего мира мы приступили к изучению раннего христианства. Подавляющее большинство из нас, если не все, впервые открыли тогда Св. Писание, а ведь в то время сажали за его распространение. Официально дед мотивировал изучение Библии задачами подготовки идеологических работников, которым – де, мол, нужно знать врага, чтобы с ним бороться5, но не могу назвать ни одного из своих однокашников, кто стал бы богоборцем, не припомню также, чтобы звучали на дедовских семинарах богохульства, дед их не произносил никогда сам и нас к тому не поощрял, задавая и поддерживая тон сугубо академический. Это тоже легко объяснялось тем, что оскорбление религиозных чувств верующих является грубой тактической ошибкой, от которой следует привыкнуть воздерживаться.
Тематика докладов вращались вокруг текстов Нового Завета, только мне досталась особенное задание – подготовить реферат по книге архиепископа Кентерберийского Хьюлетта Джонсона «Христианство и коммунизм». В этом сочинении, изданном в переводе на русский язык в Советском Союзе и проникнутом искренней любовью к заблудшим коммунистическим овечкам, особенно вьетнамским, коммунизм был представлен как светская религия. Естественно нам по идеологическим соображениям никак нельзя было соглашаться в этом пункте с епископом, хотя бы и красным, причем дед особенное ударение делал на отсутствии, по его мнению, у коммунистов ритуала. Это было одним из редких случаев, когда дед навязывал свое мнение. У меня, правда, было на этот счет мое собственное: ведь у нас были торжественные шествия 7 ноября и 1 мая, называвшиеся демонстрациями, которые, как впоследствии выяснилось, так напоминали крестные ходы, а портреты вождей партии, народа и мирового коммунистического движения оформлялись совсем как хоругви. Торжественные литургические собрания с проповедеобразными докладами, в которых ссылки на труды классиков марксизма-ленинизма были обязательны и обладали авторитетом ссылок на Священное Писание.6 Даже чин анафематствования был, которым клеймили империалистов и их прислужников, оппортунистов, ревизионистов, леваков и всяких уклонистов. Я не решался возразить и поделиться своими наблюдениями публично. Не знаю, чего было больше в этой нерешительности: благоговения перед дедовским авторитетом или идеологического страха, ставшего в третьем поколении советских людей инстинктивным. Но коммунистическое учение, до той поры представлявшееся мне, наивному комсомольцу, высшим достижением разума, логическим завершением не только социального прогресса, но физико-биологической эволюции всего мироздания стало утрачивать в моих глазах ореол святости, а религия перестала казаться отжившим свой век смешным и мрачным заблуждением, уделом темных старушек и убогих психопатов или алчных циников-лицемеров.
У деда не было учеников, ни одного дипломника, он сам говорил не раз об этом с горькой иронией: «Начал было один ходить, да и тот потом ушел на спецсеминар по истории колхозного крестьянства». Это может показаться странным при его то академическом авторитете и личном обаянии. Но это не удивит того, кто знает тогдашнюю конъюнктуру. Когда я собрался, было, специализироваться по древней истории у деда, один из старших товарищей, двумя курсами старше, сказал: «Да ты с ума сошел! В городе всего две кафедры всемирной истории: у нас и в пединституте. И куда ты пойдешь с дипломом от деда? В школу?!» Нужно заметить, что нас воспитывали в гордом сознании нашей избранности для академической или политической карьеры и научно-исследовательской работы, скромная должность школьного учителя считалась уделом тупиц и злостных неудачников, пределом, ниже которого пасть уже невозможно.
В городе всего две кафедры всемирной истории, зато не меньше тридцати кафедр истории КПСС, да столько же марксистско-ленинской философии, да еще научного коммунизма и научного атеизма. Действительно, было куда податься с дипломом на тему что-нибудь вроде методов партийного руководства службой быта в годы первых пятилеток на примере Новосибирской области. Кроме того, специализация у деда предполагала серьезное изучение древних языков, что было несовместимо со скачками (так у нас назывались дискотеки) до рассвета, с пулькой (в преферанс), с рестораном «Золотая долина», - жертва для юноши непомерная: «только раз бывает в жизни восемнадцать лет». Это был узкий путь, настолько узкий для нас, что на моей памяти на него не встал никто. Когда широкий путь, светлый путь по заветам Ильича, которым мы дружно шагали вперед к победе коммунизма, завел нас в пропасть, как я кусал локти и как каялся, о том, что отказался от специализации по древней истории, ведомо единому Богу. Вне всякого сомнения, дед вложил бы весь свой потенциал в единственного дипломника. Наверное, покаяние мое принято было Подателем всяческих, так что с опозданием в 20 лет я получил небывало редкую возможность наверстывать упущенное в юности.
Вышел сеятель сеять …. И пусть семя упало на недобрую почву моей души и терния заглушали его и птицы клевали, но каким-то чудом оно, хоть поздно, но взошло и есть надежда, что даже принесет плод. Занятия древностями каким-то образом связаны с религией: С.И.Соболевский преподавал в духовных школах, А.Ч.Козаржевский и С. Аверинцев читали на клиросе, А.Ф.Лосев и вовсе оказался монахом Андроником… Это, вероятно оттого, что древность приближается к вечности, в исходном своем пункте сливаясь с ней. И если человек есть образ и подобие Божие, то слово человеческое непременно должно быть образом Бога-Слова, и чем дальше вглубь времен, тем чище и вернее это подобие.
В часы смятения, когда приходит малодушная мысль, что совершенно тщетно бьюсь с равнодушными учениками, вспоминаю папу Рижского. При этом думаю о том благодушном смирении, с каким он переносил пренебрежение к своему предмету и к себе. Тогда я обращаюсь к своей драгоценной особе: уж если дед терпел, а он не тебе чета, то тебе сам Бог велел. Да и заслужил.
Много лет прошло от той незабвенной универовской городковской юности (да простят меня те, кто имел счастие питаться от другой Alma mater за новосибирские арготизмы). М.И.Рижский ушел из жизни. Трудно представить без него гумфак. Все эти годы я помнил того, который впервые познакомил меня со словом Божиим. И когда я воцерковился настолько, что стал подавать на проскомидию записки о поминовении в Бозе почивших, возникло у меня сомнение, позволительно ли писать туда имя раба божия Михаила-Моисея. Этим сомнением я поделился с духовным отцом.
Пиши, не сомневайся, - сказал мудрый Батюшка.
