А.Чекалова

КОНСТАНТИНОПОЛЬ В VI ВЕКЕ. ВОССТАНИЕ НИКА

К началу

Глава III. Социальные связи. Партии ипподрома

Как мы уже видели, к началу VI в. социальная структура Константинополя, как и других городов империи, прежде всего крупных заметно усложнилась. Изменились и социальные связи в городе. Новой и основной их формой стали партии ипподрома, так называемые димы (факции) венетов (голубых) и прасинов (зеленых).

К сожалению, сведения источников о партиях ипподрома далеко не полны и не всегда определенны. Византийские авторы, воспринимавшие димы как явление в высшей степени обыденное и привычное, не оставили ясного и полного описания их состава, деятельности и т. д. Недомолвки, а порой и просто неясности отдельных пассажей, касающихся партий ипподрома, допускают различное, а иной раз и совершенно противоположное толкование. Этим и объясняется существование, различных концепций и горячих споров, возникающих в связи с этой проблемой, которая привлекала внимание многих видных ученых, достаточно назвать такие имена, как А. Рамбо, Ф. И. Успенский, Г. Манойлович, А. П. Дьяконов, М. В. Левченко, М. Я. Сюзюмов, Н. В. Пигулевская, Г. Л. Курбатов [284; 285; 111; 264; 51; 70; 93; 78, с. 129—164; 65, с. 1—11].

В недавнее время попытка дать принципиально новое освещение этого вопроса была сделана А. Камероном. Заявив в преамбуле своей монографии, что существующие относительно цирковых партий концепции — миф, основанный на непонимании особенностей Поздней Римской империи, А. Камерон решил полностью пересмотреть весь комплекс вопросов, связанных с димами, и создать свою, новую концепцию [156, с. V, 1—3; 44].

Сущность теории А. Камерона сводится к следующему. Византийский термин δήμοι ξтнюдь не означает "демы" в античном смысле, когда они являлись территориальными (квартальными) объединениями граждан. В широком контексте он равнозначен термину δήμος θ означает народ вообще [156, с. 23—35]. Это уже не "демос" в античном значении, но скорее "чернь" [156, с. 30]. Множественное число δήμοι, σпотреблявшееся как эквивалент к единственному числу δήμος, вляется следствием развития греческого койне и представляет собой аналогию с такими словами, как πλήθη, λαοί, όχλοι [156, ρ. 29]. По отношению к цирковым партиям также употреблялся термин δήμοι, νо он отнюдь не означал ни народ вообще, ни сколько-нибудь большие группы населения. Это лишь незначительные по своей численности, говоря современным языком, клубы спортивных болельщиков, охватывающие всего несколько сотен человек [156, с. 75, 80], преимущественно молодежь, которых автор откровенно называет хулиганами, склонными к разного рода неразумным действиям, даже вандализму [156, с. 271]. В связи с этим социальный анализ партий представляется А. Камерону делом совершенно абсурдным. Сама же борьба партий рассматривается им как бессмысленная борьба молодых болельщиков ипподрома, и даже такое крупное движение, как восстание Ника, представляется автору лишь актом вандализма со стороны хулиганов [156, с. 276—277].

В терминологическом плане А. Камерон повторяет наблюдения, сделанные более 30 лет назад М. Я. Сюзюмовым, который отметил и различные значения термина δήμοι, θ его равнозначность в отдельных случаях понятию δήμος [93, ρ. 92]. Однако в отличие от Камерона, по мнению которого δήμοι влялись всего лишь клубами болельщиков игр, М. Я. Сюзюмов считал, что термин δήμοι σже в V в. служил обозначением социальных по своей сущности партий цирка [93, с. 92].

И в самом деле, если можно спорить о частных вопросах проблемы (связь партий с религиозными течениями, их распределение по кварталам и т. д.), то невозможно сомневаться в том, что партии ипподрома объединяли самые широкие слои населения и являлись важным фактором социально-политической жизни города.

В "Войне с персами" Прокопий так говорит о партиях цирка: "οι δήμοι εν πόλει εκάστη ές τε Βενέτούς εκ παλαιού καί Πράσινους διήρηντο" [35, ς. Ι, Α, Ι, 24, 2]. ΐ. Камерон вполне резонно понимает эту фразу в том духе, что все население империи делилось на димы венетов и прасинов (у Прокопия, правда, речь идет лишь о населении городов). Однако свое толкование замечания Прокопия А. Камерон сопровождает следующей ремаркой: "Можем ли мы действительно доверять Прокопию?" [156, с. 711. Но кому же доверять, если не автору VI в., тем более что он повторил свою мысль дважды — в "Войне с персами" и в "Тайной истории" [35, т. III, VII, I]. Высказывание Прокопия подтверждается и сходным утверждением Феофилакта Симокатты, который говорит: "Εις δύο γάρ χρωμάτων εφέσεις τά των 'Ρωμαίων καταπέπτωκε πλήθη" [42, VIII, 7, II]. Βряд ли это был привычный топос, тем более что далее Феофилакт подчеркивает, что вследствие этого деления народа на две партии "жизнь омрачалась великими бедствиями... и дела ромеев приходили в упадок" [42, VIII, 7, 11].

То, что речь идет не о малочисленных клубах болельщиков, а о больших группах людей, явствует и из иных источников. В изображении Иоанна Малалы венеты и прасины — это весь народ, заполнивший ипподром и разделенный на две группы. Описывая восстание Ника, хронист рассказывает, как венеты и прасины во время игр просили помиловать осужденных — одного венета, другого прасина. Не удостоившись ответа, толпа, единодушно покинула ипподром [26, с. 474]. В другой момент восстания Ника в результате подкупа кувикулярием и спафарием Нарсесом представителей партии венетов единая первоначально толпа, заполнившая ипподром, вновь раскололась надвое (διχονοήσαν δέ τό πλήθος) [26, ρ. 476].

Отрицая социальный характер цирковых партий, А. Камерон ссылается, в частности, на эпизод из "Церковной истории" Евагрия, повествующий о событиях в Антиохии в 579 г., когда в городе возникла вражда между епископами Астерием и Григорием. По утверждению А. Камерона, Евагрий в данном отрывке противопоставляет димы другим категориям населения (в том числе высшим классам и ремесленникам) [156, с. 82]. На деле же церковный историк пишет, что в ходе этих событий на сторону Астерия встала городская верхушка, а затем ему удалось привлечь к себе простонародье и ремесленников [21, VI, 7]. О димах пока еще речи нет. Продолжая свой рассказ, Евагрий говорит, что сначала люди бранили Григория поодиночке (έκαστοι), θ наконец народ (как нечто единое целое) стал проклинать его. Оба дима (άμφω...τώ δδήμω) οришли к согласию и начали произносить оскорбительные речи в его адрес на больших улицах, в общественных местах, в том числе и в театре [21, VI, 7]. Евагрий рисует картину событий в развитии, давая стройное и полное их описание; Камерон же взял из контекста лишь отдельные его части и без всяких к тому оснований противопоставил друг другу. Если же рассматривать пассаж Евагрия так, как он написан самим историком, то он, вне всякого сомнения, не только не противоречит данным других памятников (сочинениям Прокопия, Иоанна Малалы, Феофилакта Симокатты), но и дает им дополнительное подтверждение.

Источники действительно отмечают существование узких групп спортивных болельщиков. Но это вовсе не δήμοι, а στασιωται, νεώτεροι (juvenes). Ξни образовывали военно-спортивные общества молодежи, обучавшейся стрельбе из лука или метанию копья под руководством ветерана [93, с. 114]. Подобные общества известны по Дигестам, но их происхождение, вероятно, связано с Малой Азией, где они были издавна широко распространены в той же степени, как, например, и общества старцев [74, с. 299—300]. А. Камерон весьма своеобразно подошел к вопросу об упомянутых стасиотах — juvenes. С одной стороны, он утверждает, что истинные приверженцы голубых и зеленых — это молодежь, которая во взаимных стычках выплескивала свою энергию. В качестве доказательства он приводит использованные в источниках термины νεανίαι, νεώτεροι [156, ρ. 75—79]. Однако, разбирая надписи на скамьях одеона Афродисии, А. Камерон неожиданно противопоставляет зеленых и голубых тем же νεώτεροι. Πечь идет о следующих из сохранившихся надписей: "βενετω(ν), τοπος νεωτερω(ν), τοπος εβρεων" [156, ρ. 79]. По мнению А. Камерона, эти надписи являются убедительным доказательством того, что на ипподроме (как и в театре) собирались не только болельщики голубых и зеленых, но и иные, нейтральные группы. "Голубые, — пишет он, — имели в Афродисии свои места, но то же можно сказать о евреях, teenagers и, вне всякого сомнения, о многих других" [156, с. 79] ¹. Отметим, что при этом наш автор, которому, казалось бы, весьма присуща приверженность к употреблению специальных терминов, предпочитает в данном случае пользоваться не термином νεώτεροι, κоторый фигурирует в надписи, а английским словом teenagers. И эти teenagers оказались у него не связанными ни с голубыми, ни с зелеными, но попали в нейтральную группу. Однако надпись содержит именно слово νεώτεροι, ΰ оно, как и νεανίαι, ξзначает стасиотов (например, νεώτεροι Πράσινοι β "Пасхальной хронике" и у Феофана) [16, с. 623; 41, с. 185]. Это и есть та молодежь, которая, по словам Прокопия [35, т. I, А, II, 8, 11], устраивала постоянные потасовки на ипподроме.

В "Тайной истории" еще более четко показано, что голубые и зеленые представляли собой две крупные партии, на которые делилось население городов, а наиболее беспокойной частью партий являлись юноши — στασιωται. "Κак я рассказывал в прежних книгах,— пишет Прокопий,— народ издавна делился на две части. Приблизив к себе одну из них, партию венетов, которые и раньше ему во многом содействовали, Юстиниан умудрился все разрушить и привести в беспорядок. Однако не все венеты были готовы следовать за ним и исполнять его желания, но только те, которые являлись стасиотами... Стасиоты прасинов также не оставались безучастными" [35, т. III, VII, 1—4]. Ниже Прокопий прямо говорит, что именно молодежь являлась стасиотами: "Постепенно и многие другие юноши стали стекаться в эти товарищества" [35, т. III, VII, 23].

Конечно, А. Камерону известны эти выдержки из "Тайной истории" Прокопия. Комментируя их, он утверждает, что стасиоты являлись истинными приверженцами партий; те же, кого историк VI в. именует голубыми и зелеными, были, по мнению Камерона, случайными болельщиками то наездников в голубом, то в зеленом [156, с. 75]. Таким образом, А. Камерон так интерпретирует Прокопия, что стасиоты у него оказываются истинными приверженцами какого-либо цвета, когда же автор говорит о надписях одеона Афродисии, то в число сторонников голубых и зеленых не попадают именно стасиоты.

Итак, теория А. Камерона, которая, в сущности, возрождает забытую точку зрения А. Рамбо, представляется нам недоказанной и противоречащей данным источников.

А. Камерон, на наш взгляд, прав лишь в том, что димы не имели генетической связи с античными демами, но это отнюдь не значит, что они являлись исключительно спортивными объединениями.

Причиной возникновения крупных партий цирка была не столько страсть византийцев к бегам, сколько изменения в социально-экономическом развитии империи, кризис полиса, усложнение социальной структуры города.

Если до IV в. основу социальной структуры городов греческого Востока составляли довольно однородные по своему положению и состоянию куриалы и плебс, то уже в IV в. и сословие куриалов, и ordo plebeiorum начинают утрачивать свое единство. В среде куриалов выделяется группа principales, которая к концу IV — началу V в. оформляется как особый социальный слой, значительно отличающийся от остальной массы обедневших куриалов [64, с. 151—153]. Дифференциация происходит и среди плебса, где выделяется торгово-ростовщическая верхушка: богатые купцы и торговцы, аргиропраты и навикулярии.

Кроме того, весьма существенным образом на изменении социальной структуры городов сказалось появление в них выдвинувшихся на государственной и военной службе крупных земельных собственников, не связанных ранее с городом [64, с. 154—155].

Количество сословий в городах увеличивалось. Иной становилась и социально-политическая ситуация. До IV в. в городах безраздельно господствовала муниципальная аристократия, державшая в повиновении плебейское население города, с IV в. постепенно все более значительную часть населения начинает контролировать военно-чиновная знать [93, с. 104—105], которая приобретает и земли, и дома (в том числе и доходные), и мастерские.

Источники дают основания предполагать, что существовали своего рода дома аристократов-сенаторов, объединявших под своим главенством людей самых разных социальных кругов. Мы уже говорили о том, что резиденции аристократов все больше и больше превращались в коммерческие учреждения — οίκοι, οίκίαι, κоторые занимали обычно целые кварталы, носившие их имена и, естественно, находившиеся под их полным контролем. Одним из подобных домов в столице являлся дом Апионов, крупнейших земельных собственников империи [26, с. 491].

Все более заметную роль в городах ранней Византии начинала играть торгово-ростовщическая верхушка. Константинопольские аргиропраты, например, обладали весьма разветвленными связями, пользовались влиянием при дворе и имели к нему непосредственный доступ. В 562 г. они оказались в самом центре заговора против Юстиниана.

Верхние слои населения начинают делить город на свои сферы влияния. Взаимоотношения внутри этих сфер влияния и борьба между контролирующими их группами и послужили основой для возникновения партий ипподрома, партий венетов и прасинов — этой новой и, на наш взгляд, наиболее важной формы социальных связей в городах ранней Византии. Ипподром с его делением зрителей на группы прекрасно соответствовал новой ситуации. Здесь различные слои населения объединялись в партии, партии приходили в соприкосновение друг с другом.

Самые ранние упоминания о партиях цирка относятся к первой половине V в. (правление Феодосия II) [26, с. 351], но их формирование началось, по-видимому, еще в IV в. Основой для их возникновения был, по всей вероятности, антагонизм между муниципальной и военно-чиновной аристократией, определявший политическую ситуацию в городе в IV в. В Константинополе генезис партий ипподрома происходил, видимо, несколько иначе, хотя сущность процесса была весьма сходной. Здесь соперничество возникло между военно-чиновной знатью и сенаторской аристократией, формировавшейся из муниципальной знати, наплыв которой в Константинополь во второй половине IV в. был необычайно велик [235, т. II, с. 527]. IV век, на наш взгляд, являлся лишь предысторией складывания факций ипподрома. Партии еще не были оформлены, но начало практике деления населения на группы было положено. В этот период неопределенности народные массы, используя трения внутри господствующего класса, образовывали в театре и цирке собственные группировки по корпорациям [59, с. 2—20].

Судя по тому, сколь часто они начинают упоминаться в источниках конца V в., можно заключить, что к этому времени партии венетов и прасинов уже вполне сложились. Расстановка классовых сил в V в. меняется. Антагонизм между муниципальной и военно-чиновной знатью, характерный для IV в., теряет свою остроту, поскольку служилая знать и родовитая аристократия сливаются в один слой. В V в. на первый план выходят противоречия между аристократией и торгово-ростовщической верхушкой.

Представители знати, и торговцы соперничали в торговле хлебом и продуктами сельского хозяйства [78, с. 145]. Однако гораздо большее значение, на наш взгляд, имело то обстоятельство, что в этот период аристократия, среди доходов которой поступления от ремесленных эргастириев приобретают существенную роль, весьма активно проникает в ремесло и торговлю ремесленными изделиями ², создавая сложности для владельцев остальных эргастириев. Сенаторы всячески пытались освободить свои мастерские от налогов, перекладывая это тяжелое бремя на остальные эргастирии, владельцам которых приходилось платить налог в 3, 4 и даже в 10 раз больше обычного [33, нов. 43, 59]. Кроме того, их чрезмерная активность в области ростовщичества и склонность к мошенническим аферам при заключении сделок (см. выше) служили дополнительным источником противоречий между сенаторской знатью и торгово-ростовщической верхушкой города.

Эти противоречия и легли в основу деления населения на цирковые партии, которые становятся важным фактором в социально-политической жизни ранневизантийского города. Упоминания о них практически не сходят со страниц хроник и исторических сочинений.

Как показало исследование Дж. Файна, для обозначения партий употреблялись равнозначные и взаимозаменяемые термины τά μέρη, οι δήμοι [189, ρ. 29—37].

Примечательно (и на это обратил внимание еще М. Я. Сюзюмов [93, с. 96]), что термин οι δήμοι χаще всего употреблялся именно тогда, когда речь шла не просто о народе как о черни, а о партиях ипподрома. В связи с этим нам кажется уместным высказать предположение, что появление самого термина связано не столько, как это полагает А. Камерон, с эволюцией языка (когда появились аналогичные формы οι όχλοι, τά πλήθη), ΰ именно с тем историческим фактом, что народ оказался разделенным на две части (τά μέρη). Κак эквивалент к этим τά μέρη ρтали употреблять более привычное слово о δήμος, νо уже во множественном числе — οι δήμοι. Βозможно, что и появление множественного числа οι όχλοι θ τά πλήθη ςакже имеет некоторую связь с усложнением социальной структуры не только высших, но и низших слоев населения.

В официальной иерархии партии ипподрома рассматриваются прежде всего как организации народных масс и противопоставляются сенату (в Константинополе), городской знати (в других городах империи) и торгово-ростовщической верхушке (οί εργαοτηρικοί) [38, VII, 9, 3], ρр. [16, с. 712]. Однако, судя по высказываниям ранневизантийских авторов, и сенаторы и οί εργαστηριακοί ςоже принимали непосредственное и весьма активное участие в борьбе партий ипподрома [26, с. 416, 488, 491]. Говоря о племяннике Юстиниана Германе, Прокопий ставит ему в особую заслугу то, что он не разделял пристрастия других знатных лиц к соперничеству партий [35, т. II, III, 40, 9]. Прокопий явно рассматривает этот факт не как правило, а как исключение.

Примеры участия аристократии и торгово-ростовщической верхушки в борьбе партий содержатся в "Хронографии" Иоанна Малалы и других сочинениях. Все они собраны в работах Г. Манойловича, А. П. Дьяконова, М. В. Левченко, и в этом плане труды названных исследователей продолжают сохранять свое значение. Несомненно, что и аристократы, и торгово-ростовщические элементы оказывали и косвенное и прямое влияние на партии цирка и стремились проводить через них свои интересы. Поэтому точка зрения А.П. Дьяконова [51, с. 187—195], подкрепленная наблюдениями М. В. Левченко [70, с. 181—183], что аристократия возглавляла партию венетов, а торгово-ростовщическая верхушка — партию прасинов, представляется нам вполне убедительной ³.

Низы партий, по всей видимости, составляли лица, каким-либо образом связанные с верхушками димов и находившиеся в сфере их влияния. Однако, на наш взгляд, было бы ошибкой думать, что в первую партию — венетов — попадали лишь земледельцы, а во вторую — прасинов — только ремесленники. Социальной опорой знати в городах отнюдь не являлись лишь те, кто был связан с обработкой садов и огородов их городских и пригородных поместий (проастиев). Более того, сам по себе факт наличия сколько-нибудь значительного числа находившихся в той или иной зависимости от хозяина поместья земледельцев представляется спорным, поскольку в Константинополе, как мы видели, работами в садах и огородах занималась особая корпорация садовников, нередко находившихся даже в конфликтных отношениях с владельцами проастиев ⁴. Аристократы в не меньшей степени, чем торгово-ростовщическая верхушка, могли рассчитывать на ремесленников города, так как знатные владельцы зданий и проастиев сплошь и рядом отдавали в аренду мастерские и жилье (см. выше). По данным папирусов известно, что ремесленные корпорации вносили взносы в кассы как венетов, так и прасинов [112, с. 195].

Таким образом, и в партии венетов, и в партии прасинов было немало ремесленников. Вне всякого сомнения, в обеих партиях состояли люмпен-пролетарии, и в этом отношении оба дима также были одинаковы. То же самое можно сказать и о многочисленных пришельцах из других мест, принимавших участие в борьбе на стороне той или другой партии. Большую часть их, по словам Юстиниана, составляли земледельцы [33, нов. 80, предисл.]. Таким образом, в каждую партию могли входить и ремесленники, и земледельцы, и люмпен-пролетарии. Причина того, что эти близкие по своему положению люди участвовали в борьбе на стороне разных партий, на наш взгляд, объясняется особенностью социальных связей в ранней Византии, а также тем, что борьба партий открывала для народных масс наиболее легкий путь для выражения протеста против социального угнетения. Иллюстрацией к этой точке зрения могут служить слова Псевдо-Захарии, который рассказывает, как люди из провинции (а мы только что убедились, это были в основном земледельцы), недовольные политикой Иоанна Каппадокийского, присоединялись к одной из партий и принимали участие в ее борьбе [46, IX, 14].

Близостью социального состава низов партий и объясняется та легкость, с которой борьба между димами переходила в борьбу народных масс против социального угнетения. Ею же можно объяснить ту, если можно так выразиться, топографическую пестроту, которая характерна для расположения кварталов венетов и прасинов. А. П. Дьяконов считал, что голубые Константинополя селились в старом городе, зеленые — в новом [51, с. 187—195]. По мнению же М. Я. Сюзюмова, напротив, старый город находился в сфере влияния торговых элементов, новый — аристократических [93, с. 94]. Исследование Г. Принцинга показало, что кварталы тех и других перемежались как в центральной части столицы, так и на окраинах. В районе центральной улицы Константинополя располагались и кварталы венетов, и кварталы прасинов [283, с. 26—48].

Но как бы то ни было, отрицать размещение венетов и прасинов по разным кварталам, как это делает А.Камерон, невозможно. Пусть оно было иным, нежели его представляли себе исследователи — Г. Манойлович, А. П. Дьяконов, М. Я. Сюзюмов, тем не менее оно существовало и довольно четко прослеживается в различных источниках.

Весьма сложным является вопрос о религиозных взглядах цирковых партий. Дело в том, что на основании данных некоторых источников (сочинение Феодора Чтеца, "Хронография" Феофана) создается впечатление, что в Константинополе, например, основная масса населения была православной. Но, вероятно, не следует забывать, что подобные свидетельства исходят от авторов, которые являлись страстными приверженцами ортодоксального течения. Это в первую очередь можно сказать о Феофане, который, составляя свое сочинение на основании источников V—VI вв., делает от себя добавления в ярко выраженном православном духе [41, с. 150, 154, 155, 157—158, 159, 161 и др.].

Между тем Иоанн Малала, хронист, религиозные взгляды которого не поддаются достаточно четкому определению, сообщает, что в 533 г. толпа, собравшаяся на форуме Константина, требовала предать сожжению акты Халкидонского собора [26, с. 4781. Этот эпизод был включен и в православное сочинение — "Пасхальную хронику" [16, с. 629]. Если же верить Псевдо-Захарии, население Константинополя было сплошь монофиситским, а восстание 512 г. (см. ниже, с. 131) {Здесь стр. 80; Ю. Шардыкин}было подготовлено кучкой монахов [46, VII, 7].

Известно, что у монофиситов были в Константинополе свои церкви и монастыри, свой епископ и что во время гонений на монофиситов на Востоке они нередко обретали приют в столице. Не следует, по-видимому, забывать и о том, что в расчете на больший заработок в Константинополь стекались ремесленники восточных провинций, главного очага монофиситства. Вполне возможно, что, осев в столице, они продолжали сохранять свои религиозные верования.

Особенно большой наплыв монофиситов в Константинополь имел место при Юстиниане, поскольку им покровительствовала Феодора. Целый дворец Гормизды был отдан в их распоряжение [52, с. 55; 55, т. II, с. 234, 237—238]. В Сиках монофиситы имели многолюдный монастырь, где проживал известный монах Зоора, пользовавшийся особым расположением императрицы [55, т. II, с. 237]. Присутствие в столице множества монофиситов так обеспокоило православное духовенство, что в 531 г., когда готовились переговоры между православными и монофиситскими епископами, православные палестинские монахи в большом числе явились в Константинополь [19, с. 171—176]. Поэтому, пожалуй, было бы излишне категоричным считать население Константинополя в массе своей православным. Как столица империи, он в миниатюре отражал и религиозную ситуацию в различных ее областях.

В силу этого отнюдь не представляется надуманной или гипотетичной связь цирковых партий с религиозными течениями, охватывавшими значительные группы населения, которое весьма глубоко волновали вопросы веры.

Проанализировав заново "Акты по поводу Калоподия", П. Карлин-Хейтер, на наш взгляд, убедительно показала, что голубые и зеленые придерживались противоположных религиозных взглядов, причем, если представители партии голубых являлись в основном православными, то партия зеленых не была столь однородной: наряду с монофиситами, составлявшими ее ядро, в нее входили представители и других неортодоксальных течений [241, с. 89—98].

Говоря о социально-политической сущности ранневизантийских димов, нельзя не сказать об их военной функции. Речь идет, по-видимому, не о постоянной городской милиции, а об отрядах, формировавшихся из димов лишь в моменты критических ситуаций [132, с. 17—18]. Основой подобных отрядов, создававшихся для охраны городов, являлись, по-видимому, стасиоты. Возможно, что и инициатива создания их исходила от них самих. В самый разгар восстания Ника на ипподром явилось 250 облаченных в доспехи стасиотов прасинов (νεώτεροι Πράσινοι) [41, ρ. 185]. В 540г. стасиоты приняли активное участие в обороне Антиохии [35, т. I, А, I, 8, II]. А для событий 559 г. Феофан как привычный термин употребляет глагол δημοτεύειν, θмея в виду охрану города димами [41, с. 233]. В правление Маврикия подобные случаи учащаются. Император использует отряды димотов для охраны то Длинных стен Константинополя, то самого города [41, с. 254, 279, 287].

Именно в это время особый смысл приобрело слово δημόται, κоторое стало служить обозначением наиболее активных членов партий ипподрома и было тесно связано с несением функций военного характера. В "De cerimoniis" οι δημόται χетко отделяются от других членов димов венетов и прасинов — οι φυληταΐ [18, ρ. 312].

В конце VI в. впервые упоминается должность димарха, что свидетельствует, на наш взгляд, о дальнейшем организационном оформлении партий ипподрома. Именно этот период (конец VI — начало VII в.) является временем их наивысшего подъема. По свидетельству Феофилакта Симокатты, димы отличались тогда необычайной активностью и обладали реальной политической властью [42, VII, 10, 1—2; 9, 13] (ср. [41, с. 289]). Источники, повествующие о событиях этих бурных лет, показывают, как настойчиво император Маврикий пытался заручиться поддержкой димов. В то время, когда в войске начался мятеж, он устраивает в Константинополе частные конные ристания и обращается к димам с призывом сохранять спокойствие [42, VIII, 7, 8] (ср. [41, с. 287]). Родственник императора Герман, решивший использовать ситуацию в своих интересах, посылает доверенных лиц к димарху прасинов, с тем чтобы те помогли ему стать императором (όπως συναγωνίσηται αύτω τοϋ βασιλεϋσαι), ξбещая за это чтить прасинов и осыпать их великими почестями (μεγάλαις άξϊαις) [41, ρ. 289] ⁵. Прасины отказали Герману, отдав свои симпатии другому претенденту — Фоке, и это во многом определило дальнейший ход событий. Прасины открыли ворота и перешли к "узурпатору" [42, VIII, 9, 13], затем, прославляя Фоку, они убедили его явиться в Евдом [42, VIII, 10, I]. Фока, хорошо сознавая, кто его опора, объявил, что хочет быть императором, провозглашенным "димами, патриархом и сенатом" [42, VIII, 10, 2]. Обычно при описании провозглашения императора димы упоминаются после сената. В данном случае нарушение правила, несомненно, было вызвано той огромной ролью, которую сыграли димы в перевороте. Характерно, что и Феофан, который несколько изменил эту фразу, поставив на первое место патриарха, отдал предпочтение димам перед сенатом [41, с. 289].

Но все это относится к рубежу VI—VII вв. В начале же VI в. димы еще не достигли такой силы и организованности. В этот период несомненным и важным политическим фактором являлись не столько разделявшие народ на отдельные группировки партии ипподрома, сколько народные массы в целом, о роли которых следует сказать особо.

Примечания

¹ Как утверждает А. Камерон, все истинные болельщики располагались на одной и той же стороне ипподрома и, будучи незначительным меньшинством зрителей, занимали лишь часть ее. Прасины и венеты действительно сидели на одной стороне ипподрома (прасины — по левую сторону от императора, венеты — по правую), но это была длинная западная его сторона. Императорская кафисма находилась на противоположной (восточной) стороне цирка. По замечанию Ж. Дагрона, ипподром являлся живым воплощением идеи единой императорской власти и разделенного на две части народа [170, с. 344]. К "нейтральным" группам следует, вероятно, отнести не зрителей из народа, а окружение императора, членов сената, представителей армии и чиновного аппарата — словом, всех тех, кому, по словам Ж. Дагрона [170, с. 344], надлежало принимать участие в церемониях.
² Это обстоятельство уже было отмечено А. П. Дьяконовым [51, с. 195—196]. Но автор не акцентирует свое внимание на этом факте, полагая, что наиболее существенной причиной противоречий между партиями являлось то, что земля уплывала из рук аристократов и переходила к богатым неаристократам. По его мнению, перемещение земли особенно усилилось при Юстиниане. Но эта точка зрения, на наш взгляд, не имеет под собой серьезных оснований. Во-первых, спорным является сам вопрос о значительных конфискациях земель сенаторов при Юстиниане [120, с. 28—30]. Во-вторых, те земли, которые действительно были конфискованы у сенаторов, переходили не к богатым ремесленникам и торговцам, а к приближенным императора, т. е. попадали в руки той же аристократии [35, т. I, А, I, 24, 58].
³ По мнению Ж. Жари, напротив, венеты Константинополя являлись торгово-ремесленной партией, а прасины — землевладельческой [230, с. 168]. К подобному заключению автор пришел главным образом на основе анализа столкновения между партиями ипподрома, имевшего место в 559 г. (см. о нем ниже, с. 126). {Здесь стр. 76; Ю. Шардыкин} Но данные "Хронографии" Иоанна Малалы, где содержится описание этих событии, противоречат выводу Ж. Жари, поскольку в ней говорится, что в ходе этого столкновения венеты получали отплату от οι εργαστηριακοί [26, ρ. 491], т. е. представителей наиболее зажиточных слоев торгово-ремесленного населения [136, с. 21]. Согласно тому же источнику, тогда же (в 559 г.) на прасинов напали венеты из дома Апиона [26, с. 490], принадлежавшего к наиболее крупным земельным собственникам империи.
⁴ Н. В. Пигулевская, говоря вслед за Г. Манойловичем о земледельцах в партии венетов, ссылается на события 559 г., когда переправившиеся из расположенных на другом берегу Босфора Сик венеты стали поджигать склады ремесленников [78, с. 1,44]. О датировке этого события см. ниже (с. 155). {Здесь стр. 97; Ю. Шардыкин} Иоанн Малала, единственный автор, сохранивший сведения о нем, нигде не называет венетов из Сик земледельцами, а в другом месте своей "Хронографии" он пишет о Сиках вообще как о городе: "В то же время были частично восстановлены Сики, их театр и стены, и переименованы они в Юстинианополь" [26, с. 430]. Составитель комментария к "Хронографии" приводит такое высказывание Стефана: "Συκαί, πόλις αντικρύ της νέας Ρώμης, ή καθ' ύμας Ίουστινιαναί προσαγορευθεΐσα". Β городе имелись монастырь св. Конона и церковь св. Ирины [26, с. 473, 486]. В Сиках, как и в самом Константинополе, существовали проастин. Но помимо садов, сдававшихся в аренду корпорации садовников, в них имелись и мастерские [33, нов. 159, предисл.]. Таким образом, считать человека земледельцем только потому, что он переправился из Сик, едва ли представляется возможным (ср. [230, с. 158]).
⁵ А. Камерон пытается доказать, что в данном случае речь идет лишь о церемониальной функции прасинов [156, с. 265—266]. Но и сама эта фраза, и весь контекст данного места "Истории" Феофилакта Симокатты и "Хронографии" Феофана явно свидетельствуют о реальной политической роли цирковых партий в этот период.

Глава IV. Роль народных масс в ранней Византии

В свое время в работе, посвященной димам, А. П. Дьяконов высказал мысль о "конституционной силе" народных масс в ранней Византии, их праве принимать участие в разрешении важнейших политических вопросов не только посредством восстания, но и в конституционных формах — путем "эвфимии", "просьбы", пожелания или порицания [51, с. 171]. Точка зрения А. П. Дьяконова подверглась резкой критике со стороны Н. В. Пигулевской, Г. Зайдлера, С. Винклер [82, с. 221; 297, с. 34, примеч. 1; 330, с. 321— 322]. Между тем идея А. П. Дьяконова, как нам представляется, заслуживает самого пристального внимания и изучения. Исследования Г.-Г. Бека, Ж. Дагрона, Ф. Винкельмана, Ф. Тиннефельда подтверждают его точку зрения, конкретизируя и развивая ее [137, с. 10 и сл.; 170, с. 362; 307, с. 101—119; 311, с. 176—204; 49, с. 27—32]. В своем фундаментальном труде о Константинополе IV— середины V в. Ж. Дагрон показал, что народ представлял собой институт если и не равный сенату, то, во всяком случае, реально существующий наряду с ним. Правда, исследователь видит в этом факте лишь юридическую сторону, расценивая его как некую ступень в процессе наделения жителей Константинополя правами народа имперской столицы и резиденции императора [170, с. 305].

Как полагает Ж. Дагрон, эти права народ получил сверху, от верховной власти. Императоры не только позаботились о том, чтобы построить красивый, величественный город, которому не было бы равных на греческом Востоке, но и создали ряд необходимых для столицы институтов, в том числе сенат, и наделили особыми привилегиями ее народ [170, с. 297—319].

Нам представляется, однако, что это явление значительно сложнее и имеет не столько правовую, сколько социально-экономическую основу. Особая роль народных масс в городах ранней Византии, на наш взгляд, самым тесным образом связана с эволюцией социально-политической структуры империи и своими корнями уходит в тот бурный и сложный IV век, когда в господствующем классе Византии происходит перегруппировка сил. Родовитая муниципальная аристократия, являвшаяся одновременно и культурной элитой общества, начинает оттесняться на второй план новой военно-чиновной знатью. В ходе борьбы между этими группировками, развертывавшейся по традиции в местах общественных собраний, в частности в театре и на ипподроме, и принимавшей нередко весьма острые формы, каждая из сторон стремилась привлечь на свою сторону, а правильнее сказать, использовать в своих интересах народные массы. Родовитая знать пыталась удержать под своим влиянием некогда послушный ей δήμος. Ηаручиться поддержкой народных масс надеялась и военно-чиновная знать. Делалось это с помощью подкупа или разного рода подачек и обещаний. Использовались театральные клакёры, которые при огромном стечении народа (обычно в театре) начинали выкрикивать те или иные требования политического характера, порицания или восхваления в адрес должностных лиц. Как правило, подобные возгласы готовились заранее и облекались в краткие ритмические фразы, которые легко можно было подхватить и которые народ действительно подхватывал, если он одобрял их [146, с. 16—18]. Организованный таким образом народ мог стать и действительно становился грозной силой [146, с. 16—18].

Отзвуком и реакцией на складывавшуюся ситуацию явился эдикт Константина об аккламациях (331 г.). Ввиду важности этого эдикта процитируем его целиком: "Мы предоставляем всем возможность прославлять в общественных местах наиболее справедливых и усердных правителей, с тем чтобы мы могли соответствующим образом вознаградить их, и, напротив, предоставляем право обвинять несправедливых и негодных правителей путем возглашения жалоб, с тем чтобы сила нашего контроля воздействовала на них, ибо, если эти восклицания действительно отражают истину, а не являются инспирированными возгласами клиентов, мы тщательно будем расследовать их, причем префекты претория и комиты должны доводить таковые до нашего сведения" [17, I, 40, 3]. Весьма примечательным является упоминание в эдикте об "инспирированных возгласах клиентов", которое прямо указывает на лиц, кормившихся возле родовитой муниципальной знати.

Вполне возможно, что представители родовитой аристократии, чувствовавшие себя доселе полноправными хозяевами положения, а ныне терявшие почву под ногами, первыми прибегли к помощи клакёров. Но практика инспирирования властями в своих политических целях возгласов в общественных местах была хорошо известна и в Риме [93, с. 105; 146, с. 16], и Константин, издавая этот эдикт, по всей вероятности, надеялся, что чиновники государственного аппарата, прибегнув к наемным крикунам и клакерам, сами смогут создать соответствующую ситуацию и ослабить таким образом местную знать [93, с. 104—105], тем более что неугодные возгласы всегда можно было истолковать как подстроенные клиентами куриалов.

Так или иначе, согласно закону Константина оценку деятельности правительства давали не местные аристократы, а народные массы.

Эдикт 331 г. не явился откуда-то из небытия, а отражал реальную городскую жизнь того времени, а также стремление императорской власти вмешаться в нее и помочь тем силам, которые являлись опорой этой власти. Но, будучи порожден политическими реалиями эпохи, этот эдикт имел и далеко идущие исторические последствия. Узаконив применительно к своему времени место народных масс в политической жизни города, он тем самым способствовал дальнейшему возрастанию роли народных масс в городах ранней Византии. Народ не только выступает на стороне той или иной группировки господствующего класса, но, как показало исследование Р. Браунинга, уже в IV в. использует ситуацию в собственных интересах [146, с. 18—20]. Закон Константина, по существу, явился признанием известных конституционных прав народных масс, что нашла отражение и в сознании византийцев IV—VI вв., и в реальной жизни того времени. Говоря о Константинополе начала V в., церковный историк Созомен отмечает, что он с полным правом мог именоваться новым Римом, поскольку в нем теперь уже появились сенат, τάγματα των δήμων θ чиновники имперской канцелярии [38, VII, 9, 3], т. е. в социальной структуре города историк выделяет имперскую бюрократию, сенат и народ, используя при этом необычное выражение τάγματα των δήμων ¹.

Понятие "народ" как институт, противостоящий сенату, но в то же время существующий параллельно с ним, свойственно и историку VI в. Прокопию. Начиная рассказ о восстании Ника, он, в частности, пишет: "В это время в Византии произошел мятеж, который... вылился в большое зло для народа и сената" [35, т. I, А, I, 24, I]. А повествуя о событиях, происходивших на форуме Константина, где собрались восставшие, Прокопий преподносит их читателю не столько как бунт толпы, сколько как народное собрание во главе с сенаторами [35, т. I, А, I, 24, 25].

То же представление о народе встречается и в произведении Феодора Чтеца [40, с. 138—139], и в "Хронографии" Феофана [41, с. 154, 160—161], который при описании событий V—VI вв. компилировал источники того времени.

Это особенно важно отметить, поскольку термин δημος, κак мы уже говорили, в эпоху ранней Византии теряет тот смысл, который вкладывали в него античные авторы, приобретая теперь нередко понятия "чернь", "простонародье" и становясь в подобных случаях синонимом слов όχλος θ πλήθος.

Но, по-видимому, столь значительна была в ту эпоху роль народа, хотя и не составлявшего уже в социальном отношении единого целого, что его продолжали именовать некогда гордым словом δημος, σпотребляя его рядом со словом "сенат".

Обычно народ собирался на форуме Константина, иногда в храме св. Софии, чаще же всего на ипподроме, являвшемся главным местом массового скопления людей и игравшем совершенно особую роль в жизни города. Цирк не был лишь местом для игр, он являлся сердцем города, важнейшим общественно-политическим центром. Грозные политические события, вести о которых волновали население Константинополя, служили поводом к шумным всенародным манифестациям в цирке. Здесь как в фокусе отражались все возникавшие в столице противоречия. Ипподром был главным местом борьбы венетов и прасинов, и вместе с тем, когда этого требовали интересы народа в целом, он превращался в истинный форум всего константинопольского населения. На ипподроме устанавливалось непосредственное общение главы государства с народом. Во время восстания Ника, когда Юстиниан решил в критический момент обратиться к толпе восставших, он приходит именно на ипподром, хотя в тот момент вовсе не было игр. И тотчас же в цирк стекается константинопольский люд [26, с. 475]. На ипподроме происходило провозглашение императора, далеко не всегда протекавшее гладко, без коллизий. Именно здесь осуществлялась сакрализация императорской власти. Этому обстоятельству суждено было сыграть роковую роль в судьбе Ипатия, избранного императором в ходе восстания Ника. И Ипатию, и самим жителям города казалось недостаточным то, что новый император был провозглашен на форуме Константина: они устремились на ипподром, где и были перебиты оставшимися в распоряжении Юстиниана воинами (см. ниже, с. 99—100). {Здесь стр. 61—62; Ю. Шардыкин}Всякий раз, когда народ хотел обратиться к императору с жалобой, просьбой или требованием, он использовал для этого игры на ипподроме. Не случайно значительные волнения произошли в Константинополе в 491 г., когда префект города Юлиан запретил сборища горожан на ипподроме: народ увидел в этом узурпацию своих прав [22, с. 141].

Формы активности народных масс бывали различны, и политическая роль их наиболее ощутимо проявлялась в критических ситуациях. Весьма заметным образом сказывалось влияние жителей столицы при избрании нового императора. Правда, порой их участие в избрании василевса было лишь формальным и выражалось главным образом в эвфимиях, но, как показал Г.-Г. Бек, этим эвфимиям отводилась весьма существенная роль в церемониале [137, с. 10 и сл.]. При этом народные массы далеко не всегда соблюдали этикет во время избрания и провозглашения императора, когда им полагалось произносить приличествующие случаю аккламации, прославляющие императора, августу и синклит.

Нередко народ и более активно вмешивался в вопросы престолонаследия. Так, когда Лев I под давлением Аспара хотел закрепить трон за его сыном, из-за вмешательства народа он вынужден был отказаться от этого намерения [272, с. 369]. И позднее, когда Лев пожелал объявить императором своего зятя Зинона, "подданные его на это не согласились" [15, с. 136]. Несомненна роль, которую сыграли народные массы при избрании императором Анастасия [51, с. 172—174; 137, с. 10]. В этой связи нам хотелось бы вспомнить исследование русского византиниста Д. Беляева, который в первую очередь интересовался церемониальной стороной этой коронации. Он обратил внимание на то, что Анастасия вводили в кафисму ипподрома дважды с некоторой разницей в одеянии. В первый раз он был облачен в расшитый золотом стихарь-дивитисий, подпоясан поясом и украшен императорскими кампагиями и тувиями. В этом наряде Анастасия подняли на щит и показали народу и войску.

При этом компидуктор копьеносцев возложил на его голову вместо венца свое ожерелье, так как настоящий венец полагалось надевать только одновременно с хламидой василевса.

Первый показ Анастасия народу был, следовательно, пробной коронацией, попыткой заручиться поддержкой народа. Лишь после того как эта поддержка была получена, патриарх возложил на Анастасия хламиду и венец, и он уже в полном парадном облачении вновь вышел к народу, который приветствовал его возгласами "auguste!" и "σεβαστέ" [48, с. 329—330]. Окружение Анастасия, по всей видимости, опасалось, как бы народ вместо возгласов одобрения не произнес иную ритмическую фразу: "Другого императора ромеям!" Именно ее пришлось услышать Анастасию позднее, в 512 г. [26, с. 407].

Как показал Г.-Г. Бек, роль народа не ограничивалась лишь участием его в избрании императора, она сказывалась и в своеобразном контроле масс над деятельностью избранного [137, с. 47 и сл.]. И когда тот не реагировал на просьбы народа, последний весьма непочтительно обращался со своим василевсом. Так, Феодосия II в 431 г. забросали камнями [31, с. 78], а в 498 г. той же участи подвергся Анастасий, отказавшийся освободить зачинщиков уличных беспорядков [26, с. 394—395].

Нередко народ высказывал недовольство и отдельными должностными лицами, тем самым побуждая императора к их смещению. В 412 г. народ напал на префекта города [31, с. 70—71], а в 491 г. в результате сильного народного возмущения был смещен префект города Юлиан [22, с. 141; 31, с. 94]. Аналогичные явления имели место в 498 г. [26, с. 395] и в 518 г., когда народ потребовал изгнать "вора эпарха" [22, с. 171].

В сложных ситуациях к народу апеллируют и император, и другие государственные деятели. Так, заключая перемирие с Анастасием, Виталиан потребовал клятвы верности не только от императора и сената, но и от народа [41, с. 160; 160, с. 56]. Когда же Анастасий нарушил клятву, народ открыто порицал его [41, с. 161].

Простой люд Константинополя часто вмешивался и в религиозные дела. В 507 г., когда Анастасий пригласил в столицу ярого монофисита Филоксена, волнения среди населения привели к тому, что император оказался вынужденным тайно выпроводить его из города [41, с. 149—150; 160, с. 31]. В 511 г. восточные монахи начали распевать в церквах монофиситское "трисвятое", а Анастасий дал клятву никогда больше не видеть православного патриарха Македония. В ответ на это поднялся "весь народ", и напуганный император сам пригласил патриарха во дворец, где тот был встречен с большим почетом [40, с. 138; 41, с. 154]. Вскоре, однако, Анастасию удалось одержать верх над Македонием [160, с. 38—41; 301, с. 169—170], но при этом он заставил патриарха выехать из Константинополя ночью, боясь выступлений народных масс [40, с. 139; 41, с. 155]. В 512 г. народ ответил крупным восстанием на открытый переход императора к монофиситству [26, с. 407—408; 21, III, 44], хотя причины выступления, по-видимому, были не только религиозные. А в 533 г., после сильного землетрясения, "весь народ" столицы под влиянием агитации монофиситов собрался на форуме Константина и призывал императора сжечь акты Халкидонского собора [16, с. 629].

В актах собора 536 г. сохранились любопытные документы, в которых зафиксированы события, происходившие в Константинополе 15—16 июля 518 г., когда толпа пыталась оказать нажим на патриарха Иоанна, сменившего ненавистного православному населению патриарха-монофисита Тимофея. Народ требовал, чтобы "вера Севера"—монофиситство — была предана анафеме. При этом народ обращается к патриарху с ритмически построенными восклицаниями ². Их характер и резкость тона удивительным образом перекликаются с диалогом, имевшим место в январе 532 г. между Юстинианом и прасинами, причем прежде всего с его второй, весьма непочтительной по тону половиной (см. ниже). "Кто не предает анафеме Севера,— кричит толпа,— тот сам манихей. Анафема Северу-манихею! Кто не говорит этого, тот сам манихей ³!" (ср.: "Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде!" (см. ниже, с. 89). {Здесь стр. 55; Ю. Шардыкин} Выкрикивая так некоторое время и постоянно побуждая Иоанна признать Халкидонский собор, толпа наконец врывается в сам алтарь и уже там кричит: "Многая лета императору! Многая лета, августе! Я свидетельствую: ты не уйдешь, если не предашь анафеме Севера. Скажи ясно: анафема Северу!.. Ты не сойдешь (с кафедры), если не предашь анафеме. Многая лета патриарху, достойному троицы! Многая лета императору! Многая лета августе! Объяви о прославлении Халкидонского собора! Я не уйду, если не объявишь, мы будем здесь до вечера" [37, кол. 1057— 1066; 55, т. II, с. 6—7; 314, с. 137 и сл.] ⁴. Далеко не везде и не всегда разговаривал так народ со своим императором или патриархом.

Итак, в Византии VI в. народ был реальной политической силой и проявлял необычайную политическую активность. Это обстоятельство, по-видимому, совершенно не устраивало Юстиниана, стремившегося к единству империи и сильной единоличной власти. В 527 г., лишь только он стал соправителем стареющего Юстина, был издан эдикт, запрещавший борьбу партий ипподрома [26, с. 422]. В Антиохии, где в 529 г. произошли волнения, Юстиниан вообще запретил проводить игры [26, с. 448—449], лишив таким образом население их основного места собраний. И хотя Юстиниан включил в свой Кодекс закон Константина об аккламациях [17, I, 40, 3], это вовсе не означало, что он считал для себя обязательным следовать ему.

Во всяком случае, в январе 532 г., в самый канун восстания Ника, когда перед началом ристаний на ипподроме прасины стали обращаться к императору с жалобами, тот самым решительным образом отказался выслушать их и, вместо того чтобы дать им гарантии в расследовании дела, упорно отрицал обоснованность их претензий (см. ниже, с. 89). {Здесь стр. 55; Ю. Шардыкин} Это обострило и без того сложную ситуацию и послужило одной из причин разразившегося вскоре мятежа.

Примечания

¹ По мнению Ж. Дагрона, слово τάγματα β данном случае отнюдь не носит военного характера и не имеет в виду военные функции димов, еще не сформировавшихся к этому времени. Это, полагает исследователь, лишь метафора, аналогичная, например, выражению τάγμα monastique [170, ρ. 354 и примеч. 3]. Но все же, возможно, какое-то деление населения на группы Созомен в данной фразе подразумевал.
² Скандировать краткие выразительные ритмические фразы по разному поводу было характерной чертой того времени. В 512 г., например, когда восставшая толпа православных обнаружила в доме Марина Сирийца восточного монаха, кто-то издал восклицание, тут же с энтузиазмом подхваченное толпой: "Вот он — враг троицы" [26, с. 407].
³ Слово "манихей" в источниках, описывающих этот период, обычно использовалось как оскорбительное обозначение монофисита [41, с. 149—150, 154, 158, 161].
⁴ Нечто подобное происходило в Тире 16 сентября 518 г. [37, кол. 1081—1092; 314, с. 151].

Глава V. Внутренняя политика Юстиниана накануне восстания Ника

В предшествующих главах мы попытались выявить экономические, социальные и политические причины восстания Ника, отметив, в частности, среди них меры Юстиниана по государственной регламентации всех сфер экономической деятельности горожан, а также его стремление к сильной единоличной власти. Нет сомнений, что, ставя под жесткий и регулярный контроль государственной власти все стороны деятельности подданных, Юстиниан стремился внутренне укрепить империю. Кроме того, он с первых же дней своего правления приступил к осуществлению той широкой программы мероприятий, направленных на укрепление внешнего престижа империи и императорской власти, которая определила весь период его пребывания у власти и доселе связывается с его именем. В заботе о внешнем блеске империи [26, с. 430, 435—436; 257, с. 44; 308, с. 48; 145, с. 106] он начал отстраивать столицу и другие города ранней Византии [26, с. 426, 427, 445], что, естественно, требовало больших расходов.

Уже тогда Юстиниан начал строить и заманчивые планы восстановления Римской империи в ее прежних границах. Этот выходец из сильно романизированной провинции Иллирик, с детства говоривший на латинском языке, на всю жизнь остался скорее римлянином, нежели греком. Его взоры постоянно были устремлены на Запад, и мысль о возрождении былого величия и мощи Римской империи не давала ему покоя, он мечтал 6 славе римских цезарей.

Для осуществления обширной внешнеполитической программы на Западе Юстиниану пришлось пойти на значительные уступки своим соседям на севере и востоке, с тем чтобы сохранить спокойствие на этих участках границы империи. Немалые суммы пожертвовал император варварам (гуннам, герулам и др.), купив таким образом их союз и лояльность [26, с. 427, 430—432]. Дорого обошлось Византии и заключение мира с Ираном: по условиям договора империя должна была выплатить персам 11 тыс. либр золота [301, с.295].

Одновременно начиналась подготовка к войнам на западе. По всей видимости, уже до 532 г. в империи начали строить и чинить корабли, которые в июне 533 г. отправились на завоевание Африки. На все это требовались огромные средства, все это создавало нехватку в деньгах. А для выкачивания требуемых сумм из подданных нужны были умелые, ловкие и нещепетильные администраторы.

И таковые быстро нашлись. В апреле 531 г. пост префекта претория Востока занял Иоанн Каппадокийский [301, с. 784]. Он не только умел полностью собирать налоги вместе с недоимками, но и постоянно изобретал новые. К числу последних относится и так называемый άερίκον. Οо мнению ряда исследователей, этот сбор являлся штрафом за несоблюдение расстояния между домами [175, с. 456; 301, с. 443—444; 239, с. 177] ¹. Как сообщает Прокопий, эта мера приносила казне доход в 3 тыс. либр золота [35, т. III, XXI, 1—2]. По древнему обычаю, население империи в чрезвычайных случаях платило дополнительный налог — διαγραφή. Οри Иоанне случаи взимания этого налога становились все чаще и чаще, пока он не превратился в постоянный [301, с. 443; 54, с. 234—235].

Сокращены были и расходы на войско [301, с. 445].

В провинции из префектуры претория постоянно посылались чиновники, которые осуществляли контроль за финансами и обеспечивали поступление денежных средств в казну [301, с. 444]. По словам Псевдо-Захарии, Иоанн "грабил людей из разных сословий во всех городах, и знатных, и ремесленников, добывая таким образом в казну много золота" [46, IX, 14].

Тюрьма префектуры постоянно пополнялась недоимщиками, которых подвергали жестоким пыткам (301, с. 448].

Вымогательства Иоанна Каппадокийского вызвали всеобщее недовольство среди жителей как столицы, так и провинции [46, IX, 14; 25, III, 70]. Прокопий в своем описании восстания Ника отразил, по-видимому, общую враждебность населения к Иоанну. "Иоанн, — пишет он, — не отличался ни ученостью, ни образованием. Он ничему не научился, посещая грамматиста, разве что писать письма, да и это делал из рук вон плохо. Но из всех известных мне людей он был самым одаренным от природы. Его отличала необычайная способность постигнуть необходимое и умение найти выход из самых затруднительных обстоятельств. Самый скверный из всех людей, он использовал свои способности исключительно на дурное. До него не доходило слово божие, и не было у него человеческого стыда. Ради наживы он погубил жизни многих людей и разрушил города. Награбив за короткое время большие деньги, он предался не знающему границ пьянству. Грабя до полудня имущество подданных, остальное время он пил и предавался разврату. Он никогда не мог обуздать себя, ел до пресыщения и рвоты и всегда был готов воровать деньги, но еще более был способен расточать их и тратить. Таков был Иоанн" [35, т. I, А, I, 24, 12—16].

Беззастенчиво злоупотреблял своим положением и другой ближайший сподвижник Юстиниана квестор Трибониан, один из наиболее деятельных составителей юстиниановского Свода гражданского права. Талантливый и прекрасно образованный, он являлся одним из лучших знатоков права своего времени. Принимая самое непосредственное участие в создании Кодекса Юстиниана, одной из задач которого было пресечение любого рода злоупотреблений со стороны государственных чиновников, Трибониан вместе с тем считал себя стоящим выше всяких законов и использовал свои знания и положение в целях личного обогащения. По словам Прокопия, он "постоянно то создавал, то уничтожал законы, продавая их просящим в зависимости от их нужд" [35, т. I, А, I, 24, 16] ². Непосредственные проводники политики Юстиниана сами разрушали то здание, которое он пытался возвести с их помощью.

Недовольство населения вызывала и религиозная политика Юстиниана, стремившегося в погоне за единством государства к максимально возможной унификации и в этой сфере. В 529 г. император учинил гонения на язычников-эллинов, в ходе которых пострадали и представители знати [26, с. 449; 41, с. 180]. Это, естественно, осложнило отношения между аристократией, да и другими слоями населения, в частности интеллигенцией, и императорской властью. Примечательно, что в ходе восстания Ника место смещенного Иоанна Каппадокийского занял язычник Фока.

Более осторожной была политика Юстиниана по отношению к монофиситам, в это время куда более многочисленным, нежели язычники или какие-либо еретики иного толка. Император отдавал себе отчет в том, что слишком крутые меры против монофиситов могут вызвать серьезные и совершенно нежелательные последствия. Поэтому он попытался пойти по некоему среднему пути и стал сторонником теопасхизма, к которому вначале относился весьма враждебно [55, т. II, с. 236; 314, с. 190—197; 193, с. 245—246, 266— 269].

В 519—520 гг. это течение активно поддерживалось земляками комита федератов Виталиана — монахами из Скифии, которые стремились примирить монофиситов с православными. Вместо формулы "распятый за нас" они усердно пропагандировали другую —"один из троицы плотью пострадал" [314, с. 191; 193, с. 245—246]. Римский папа не одобрил эту формулу, тем не менее Юстиниан в первые годы своего правления, пытаясь найти точки соприкосновения между монофиситами и православными, вновь вспомнил о ней. В 531 г. преследования монофиситов прекратились, им разрешили вернуться из ссылки, и многие из них устремились в Константинополь. В 532 г. в столице состоялись переговоры между шестью ортодоксальными и шестью монофиситскими епископами [301, с. 378 и примеч. 1; 124, с. 6] ³. Хотя непосредственные успехи переговоров оказались очень скромными (доводы православных убедили лишь одного монофиситского епископа), значение их было велико. По мнению Э. Штейна, они явились своего рода прелюдией к спору о трех главах [301, с. 378]. В эдикте о вере, опубликованном вскоре после этого совещания, Юстиниан, стараясь не отступать от православия, делает вместе с тем шаг навстречу монофиситам: всячески избегая употребления формулы "две природы", он усиленно подчеркивает единство Христа и в этой связи пользуется уже упомянутой формулой теопасхизма [17, I, 1, 6; 16, с. 630—633; 55, т. II, с. 235—236; 301, с.379] ⁴.

Меры Юстиниана, поставившего перед собой цель примирить монофиситов и православных, насколько позволяют судить "Акты по поводу Калоподия" (см. ниже), вызвали лишь озлобление и тех и других, усугубляя и без того сложную ситуацию.

Итак, мы видим, что в первые годы правления Юстиниана в столице постепенно сплетался клубок поистине неразрешимых противоречий. Это противоречия и между отдельными группами населения (аристократией и торгово-ростовщической верхушкой), и между императорской властью и практически всеми социальными слоями города. Император стремился усилить контроль над подданными во всех сферах деятельности (экономической, общественно-политической, религиозной), и не было ни одной социальной группы или прослойки в столице, интересы которой не были бы так или иначе задеты. Кроме того, чудовищные злоупотребления его ближайших соратников, призванных проводить эту политику в жизнь, окончательно дискредитировали ее в глазах обираемого императором и его клевретами населения. Атмосфера была накалена до предела. Взрыв казался неизбежным. И действительно, в январе 532 г. в Константинополе разразилось одно из крупнейших народных волнений ранневизантийской эпохи — восстание Ника.

Примечания

¹ Подобную трактовку аэрикона допускает З. В. Удальцова, однако она более осторожно подходит к характеристике этого "налога на воздух", как бы "упавшего с неба", отмечая отсутствие данных для определения характера налога и способа его взимания [54, с. 237; 7, с. 19] (ср. [231, с. 298]). Позднее, уже после Юстиниана, аэрикон стал регулярным налогом (239, с. 177—178].
² Автор книги о Трибониане Т. Оноре склонен несколько скептически подходить к словам Прокопия о знаменитом квесторе Юстиниана. Вместе с тем он вполне резонно отмечает, что "История войн" увидела свет еще при жизни Юстиниана и по этой причине пассаж о Трибониане не мог быть явным преувеличением [215, с. 53]. Кроме того, известно, что после смерти Трибониана, несмотря на то, что у него имелись законные наследники, Юстиниан конфисковал часть его имущества [35, т. III, XX, 17]. Вполне возможно, что император рассматривал эту меру как своего рода наказание Трибониана за взяточничество [215, с. 53].
³ Ю. Кулаковский датирует переговоры зимой 532/533 г. или самым началом 533 г. [55, т. II, с. 235] (ср. [180, с. 112]). Φ. Дворник дает старую датировку этих переговоров (531 г.) [184, с. 822—823]. Возражения против подобной датировки см. [55, т. II, с. 235, примеч. 2; 301, с. 378, примеч. 1].
⁴ Мильтон В. Анастос относит использование Юстинианом формулы теопасхизма — правда, более простой, той, которая содержалась в Энотиконе,— к более раннему времени (527 или 528 г.). Но автор рассматривает этот факт (а вместе с ним и публикацию эдикта 533 г.) не как стремление императора приблизить к себе монофиситов, а как очевидную попытку подчинить себе церковь [124, с. 1—II].

Глава VI. Ход восстания Ника. "Акты по поводу Калоподия"

Прелюдией к восстанию и одним из поводов к нему послужила сцена, разыгравшаяся на ипподроме в канун восстания,— знаменитый диалог прасинов с императором Юстинианом, вошедший в науку под названием "Акты по поводу Калоподия" ¹. Слово в слово привел текст этого диалога Феофан.

"Прасины: Многая лета, Юстиниан август, да будешь ты всегда победоносным! Меня обижают, о лучший из правителей; видит бог, я не могу больше терпеть. Боюсь назвать [притеснителя], ибо, как бы он не выиграл, я же подвергнусь опасности.

Мандатор ²: Кто он, я не знаю.

Прасины: Моего притеснителя, трижды августейший, можно найти в квартале сапожников ^2а.

Мандатор: Никто вас не обижает.

Прасины: Он один-единственный обижает меня. О богородица, как бы не лишиться головы ³.

Мандатор: Кто он такой, мы не знаем.

Прасины: Ты, и только один ты знаешь, трижды августейший, кто притесняет меня сегодня ⁴.

Мандатор: Если кто и есть, то мы не знаем кто.

Прасины: Спафарий Калоподий притесняет меня, о всемогущий.

Мандатор: Не имеет к этому дела Калоподий.

Прасины: Кто бы он ни был, его постигнет участь Иуды. Бог скоро накажет его, притесняющего меня ⁵.

Мандатор: Вы приходите [на ипподром] не смотреть, а грубить архонтам.

Прасины: Того, кто притесняет меня, постигнет участь Иуды.

Мандатор: Замолчите, иудеи, манихеи, самаритяне.

Прасины: Ты называешь нас иудеями и самаритянами? ⁶ Богородица со всеми! ⁷

Мандатор: Когда же вы перестанете изобличать себя?

Прасины: Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде.

Мандатор: Я говорю вам — креститесь во единого [бога] ⁸.

Прасины начали перекликаться друг с другом и закричали, как приказал Антлас ⁹: я крещусь во единого ¹⁰.

Мандатор: Если вы не замолчите, я прикажу обезглавить вас.

Прасины: Каждый домогается власти, чтобы обеспечить себе безопасность. Если же мы, испытывающие гнет, что-либо и скажем тебе, пусть твое величество не гневается. Терпение — божий удел. Мы же, обладая даром речи, скажем тебе сейчас все. Мы, трижды августейший, не знаем, где дворец и как управляется государство ¹¹. В городе я появляюсь не иначе как сидя на осле ¹². О, если бы было не только так, трижды августейший!

Мандатор: Каждый свободен заниматься делами, где хочет.

Прасины: И я верю в свободу, но мне не позволено ею пользоваться. Будь человек свободным, но, если есть подозрение, что он прасин, его тотчас подвергают наказанию.

Мандатор: Вы не боитесь за свои души, висельники!

Прасины: Запрети этот цвет ¹³, и правосудию нечего будет делать. Позволяй убивать и попустительствуй [преступлению]! Мы — наказаны ¹⁴. Ты — источник жизни, карай сколько пожелаешь ¹⁵. Поистине такого противоречия не выносит человеческая природа. Лучше бы не родился Савватий ¹⁶, он не породил бы сына-убийцу. Двадцать шестое убийство совершилось в Зевгме ¹⁷. Утром человек был на ристалище, а вечером его убили, владыка!

Венеты: На всем ристалище только среди вас есть убийцы.

Прасины: Ты убиваешь и затем скрываешься.

Венеты: Это ты убиваешь и устраиваешь беспорядки. На всем ристалище только среди вас есть убийцы.

Прасины: Владыка Юстиниан, они кричат, но никто их не убивал. И не желающий знать — знает. Торговца дровами в Зевгме кто убил, автократор?

Мандатор: Вы его убили.

Прасины: Сына Эпагата кто убил, автократор?

Мандатор: И его вы убили, а теперь клевещете на венетов.

Прасины: Так, так! Господи помилуй! Свободу притесняют. Хочу возразить тем, кто говорит, что всем правит бог: откуда же тогда такая напасть?

Мандатор: Бог не ведает зла.

Прасины: Бог не ведает зла? А кто тот, кто обижает меня? Философ или отшельник пусть разъяснит мне различие между тем и другим ¹⁸.

Мандатор: Клеветники и богохульники, когда же вы замолчите?

Прасины: Чтобы почтить твое величество, молчу, хотя и против желания, трижды августейший. Все, все знаю, но умолкаю. Спасайся, правосудие, тебе больше здесь нечего делать. Перейду в другую веру и стану иудеем. Лучше быть эллином ¹⁹, нежели венетом, видит бог.

Венеты: Что мне ненавистно, на то и не хочу смотреть. Эта зависть [к нам] тяготит меня.

Прасины: Пусть будут выкопаны кости [остающихся] зрителей" [41, с. 181—184].

С шумом прасины покидают ипподром, оставив императора и венетов смотреть зрелище и нанеся таким образом явное оскорбление императору.

Мы намеренно привели текст диалога целиком, чтобы показать, какие сцены могли разыгрываться на ипподроме и как в критические ситуации страсть византийцев к бегам отходила на задний план перед жизненно важными проблемами. Никакой другой документ того времени не может послужить столь прекрасной иллюстрацией политической жизни империи, как "Акты по поводу Калоподия", представляющие собой наглядный пример того, какие отношения существовали между императором и подданными в ранней Византии вообще и как складывались они в первые годы правления Юстиниана.

По мнению П. Карлин-Хейтер, акты представляют собой настоящую, подготовленную заранее поэму, разбитую на строфы и обладающую подлинным единством [242, I, с. 1—13]. По всей видимости, прасины действительно тщательно готовились к сцене на ипподроме, что чувствуется в общей связующей нити всего того, что они выкрикивали: смысл их слов постоянно сводился к несправедливости, которую они терпели. И все же, на наш взгляд, в данном случае прав А. Камерон, который, хотя и признает, что прасины готовились к разговору с Юстинианом заранее, считает акты диалогом в полном смысле этого слова, поскольку, как он справедливо замечает, прасины не могли предвидеть слов мандатора; там же, где они могли это, прасины произносили ритмические фразы, импровизируя на основе богатого арсенала часто повторяющихся формул, а также используя короткие восклицания, специально подготовленные для этого случая [156, с. 329— 333].

Существует немало переводов "Актов по поводу Калоподия", много занимались исследователи и толкованием отдельных их фраз. Значительное место в литературе отведено датировке этого памятника. У ряда исследователей (Э. Штейн, В. Шубарт, А. П. Дьяконов, З. В. Удальцова, Р. Браунинг, П. Карлин-Хейтер) не вызывает сомнений то, что диалог между Юстинианом и прасинами происходил в канун восстания Ника [301, с. 449—450; 296, с. 83; 51, с. 209—210 и примеч. 1; 54, с. 287—288; 145, с. 109; 241, с. 84—107]. Другие же авторы (П. Маас, Дж. Бери, Г. Братиану, И. Ирмшер, А. Камерон) не связывают диалог с этим народным мятежом [256; 148, т. II, с. 40, примеч. 3, с. 71 и сл.; 142; 221; 156, с. 322—329].

Повод к сомнению в датировке заключен в самих источниках, содержащих диалог. Их лишь два — "Пасхальная хроника" и "Хронография" Феофана. Ни тот, ни другой источник непосредственно не связывает его с событиями восстания. В "Пасхальной хронике" после краткого изложения диалога без всякой связи начинается рассказ о событиях 14 января, т. е. второго дня восстания. События же 13 января, т. е. начала восстания, в хронике вообще отсутствуют.

У Феофана картина событий как будто бы более стройная, и все же текст "Актов по поводу Калоподия" выглядит в ней явно чужеродным элементом. Излагая то, что относится к восстанию Ника, Феофан сначала дает краткую версию восстания [41, с. 181] ²⁰; затем, переходя уже к детальному изложению событий, он приводит диалог. Закончив его, Феофан пишет: "И тотчас из-за каких-то магистров возник предлог для народного мятежа в Византии" [41, с. 184]. Это высказывание очень близко к той фразе, с которой начинается описание восстания в "Хронографии" Иоанна Малалы, особенно если учесть замечание Дж. Бери о том, что в печатном издании труда Феофана в этом месте ошибочно стоит слово μαϊστρων, βместо которого должно быть άλαστόρων, ς. е. как у Иоанна Малалы [150, с. 508].

Феофан [41, с. 184]: Иоанн Малала [26, с. 473]:

και εύθύς συνέβη γενέσθαι Εν αύτω δέ τω χρόνω

υπό τινων μαϊστόρων πρόφασιν της δεκάτης ίνδικτιωνος συνέβη

δημοτικής ταραχής τρόπω τοιώδε υπό τινων αλαστόρων δαιμόνων

πρόφασιν γενέσθαι ταραχής

εν Βυζαντιω

Дальнейшее изложение хода восстания у Феофана также весьма близко к рассказу Иоанна Малалы.

Таким образом, диалог, помещенный между краткой версией мятежа и более подробным его изложением, сходным с изложением "Хронографии" Иоанна Малалы, как бы выпадает из текста.

Еще более резко диалог, приведенный Феофаном, отличается от других частей описания восстания Ника своим языком. Правда, надо отметить, что язык "Актов" вообще не имеет сходства с языком любого иного раздела "Хронографии". Это, по всей видимости, объясняется тем, что хронист (или скорее всего автор, у которого он позаимствовал текст) использовал в данном случае особый источник, которым мог быть официальный документ — протокол разговора Юстиниана с прасинами.

Таким образом, диалог в "Хронографии" Феофана является искусственной вставкой, причем, как полагает П. Маас, эта вставка оказалась у хрониста не на месте [256, с. 49—50]. Поскольку точка зрения исследователей, отрицающих связь "Актов по поводу Калоподия" с восстанием Ника, базируется в основном на выводах П. Мааса, то на его аргументации мы кратко остановимся.

По мнению П. Мааса, диалог не мог происходить накануне восстания Ника, так как в начале своего правления Юстиниан не притеснял прасинов, а относился к ним более или менее беспристрастно [256, с. 49—50]. Однако это не подкрепляется ни одним источником. Единственное, о чем можно определенно говорить,— это о намерении Юстиниана, стремившегося к внутренней консолидации государства, "поставить на место" как венетов, так и прасинов, снизить их активность и, самое главное, добиться прекращения постоянных столкновений между ними. Поведение Юстиниана, зафиксированное в "Актах по поводу Калоподия", находится в полном согласии с его политикой по отношению к партиям ипподрома, начатой им еще в качестве соправителя Юстина, когда он издал указ, направленный одновременно и против венетов, и против прасинов [26, с. 422] По справедливому замечанию Л. Шассена, молчание венетов на протяжении большей части диалога означает, по существу, их согласие с прасинами [161а, с. 48].

Второй аргумент П. Мааса касается личности Калоподия. Исследователь считает возможным отождествить его с препозитом 558—559 гг. Калоподием, о котором упоминают Иоанн Малала и Феофан [26, с. 490; 41, с. 2331. Но если Дж. Бери считает это вполне возможным [148, т. II, с. 72], то П. Маас отмечает, что имя Калоподий не являлось достаточно редким [256, с. 50]. И это действительно так. В качестве примера назовем евнуха Калоподия времен Анастасия I; будучи экономом храма св. Софии, он выкрал для императора акты Халкидонского собора [41, с. 155] ²¹. Более того, как справедливо отметил Э. Штейн, ничто не мешало препозиту 558—559 гг. Калоподию быть спафарием и кувикулярием в 532г. [301, с. 450, примеч. 1] (ср. [206, т. I, с. 179]).

Третий довод П. Мааса — это выраженное в диалоге сомнение по поводу истинности веры императора. Здесь он ссылается на следующую фразу прасинов: "Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде". П. Маас при этом напоминает, что незадолго до смерти Юстиниан впал в аффартодокетизм [256, с. 50] — монофиситство крайнего направления. Однако, как справедливо отмечают некоторые исследователи, вопрос о вероисповедании Юстиниана, стремившегося к примирению православных и монофиситов, мог широко дебатироваться в среде столичного населения именно накануне восстания Ника, когда в Константинополе готовились переговоры между православными и монофиситами [264, с. 649; 51, с. 210; 241, с. 91—92].

Итак, ни один из аргументов П. Мааса, отрицающего связь диалога с восстанием Ника, не является убедительным. Другие исследователи, принявшие его точку зрения, также не выдвинули каких-либо новых доказательств. И. Ирмшер в своей статье, посвященной "Актам по поводу Калоподия", привел, по сути дела, лишь один новый аргумент. По его мнению, диалог не мог иметь место накануне восстания Ника, поскольку в момент разговора прасинов с императором партии венетов и прасинов еще находились во вражде друг с другом, в то время как в ходе восстания они единодушно выступили против императора и правительства [221, с. 83]. Однако подобный подход к отношениям между цирковыми партиями VI в. нам представляется несколько модернизированным. Партии не были организациями с четкой политической программой. Как мы уже отмечали, низы их были социально однородны, и совместные действия цирковых партий были для этого времени вполне обычным явлением. Не являлось исключением и их быстрое примирение. Так, в 501 г. партии, между которыми произошло столкновение во время состязаний, тут же примирились, и, отпуская шутки, покинули ипподром вместе [22, с. 167] ²².

В основу своих рассуждений об "Актах по поводу Калоподия" положил статью П. Мааса и А. Камерон. Полностью разделяя точку зрения П. Мааса о том, что "Акты" не относятся к восстанию Ника [156, с. 322—329], А. Камерон вместе с тем считает наиболее вероятной датировкой их не конец правления Юстиниана, а его начало. Лучшим комментарием к диалогу, по мнению А. Камерона, является глава VII "Тайной истории" Прокопия Кесарийского, повествующая о бесчинствах стасиотов из венетов [156, с. 327]. Автор вполне допускает возможность того, что разговор между императором Юстинианом и прасинами происходил в тот же год индикта, начавшийся 1 сентября 531 г., что и восстание Ника, но относить его к самому этому народному движению, по его мнению, нет достаточных оснований [156, с. 327].

Вслед за Дж. Бери [149, с. 102] А. Камерон полагает, что Феофан, описавший восстание на основе рассказа Иоанна Малалы, решил, что "Акты" являются дословной передачей приведенной Иоанном Малалой сцены, происходившей на ипподроме 13 января 532 г. [156, с. 326]. Но, во-первых, как мы уже отмечали, хотя изложение восстания Ника у Феофана близко к соответствующему рассказу из "Хронографии" Иоанна Малалы, оно все же отличается от него в ряде существенных деталей, что заставляет предположить либо дополнительное к "Хронографии" Иоанна Малалы использование материалов, либо наличие хотя и родственного ей, но иного источника, из которого почерпнул свои сведения Феофан. Таким источником могло быть сочинение Иоанна Антиохийского, из которого Феофилакт Симокатта и Феофан обычно заимствовали аккламации, приведенные ими в своих сочинениях [256, с. 26]. Во-вторых, диалог между Юстинианом и прасинами и сцена на ипподроме 13 января 532 г., в ходе которой произошло объединение венетов и прасинов (см. ниже), по своей сути резко отличаются друг от друга, не говоря уже о том, что Феофан должен был бы, следуя логическим рассуждениям Дж. Бери и А. Камерона, поместить диалог не после краткой версии восстания, а вклинить его в текст, который близок к изложению Иоанна Малалы.

Таким образом, на наш взгляд, нет достаточных оснований не относить диалог к тем событиям, в связи с которыми о нем упоминают источники. Феофан поместил его при описании восстания Ника, а не какого-либо иного движения, например 531 г., как полагает А. Камерон [156, с. 327], или событий 561 г., которые П. Маас считает наиболее роковыми для прасинов [256, с. 50; 142, с. 108, примеч. 4]. В той же связи использует диалог и более ранний источник — "Пасхальная хроника" [16, с. 6201, автор которой, очевидно, позаимствовал его, как и Феофан, из сохранившегося лишь в "Эксцерптах" Константина Багрянородного сочинения Иоанна Антиохийского ²³. Здесь уместным будет вспомнить и свидетельство "Пасхальной хроники" о том, что Юстиниан, подавив мятеж, наказал кого-то из партии венетов, согласившихся с прасинами [16, с. 629]. Это свидетельство вполне позволяет считать, что восстание началось с какого-то выступления прасинов, и поэтому вполне допускает возможность подобного диалога накануне восстания Ника.

Ход восстания

Диалог Юстиниана с прасинами достаточно отчетливо рисует необычайную напряженность обстановки в столице накануне восстания. Император не только не пытался как-то смягчить остроту ситуации, но, напротив, своими действиями еще более способствовал возбуждению народных масс. Прасины, жалобы которых он отказался выслушать, обвиняют его в несправедливости и наконец восклицают: "Лучше бы не родился Савватий, он не породил бы сына-убийцу".

После бурной сцены на ипподроме в городе произошли сопровождавшиеся кровопролитием стычки между венетами и прасинами. Далее события развивались следующим образом. Префект города Евдемон, взяв под стражу нарушителей порядка из обеих партий и допросив различных лиц, узнал имена семи человек, виновных, как говорили, в убийствах. Четырех из них он присудил к отсечению головы, а троих — к повешению. После того как осужденных провезли на страх прочим по всему городу, их переправили на место казни — на другую сторону Золотого Рога. Но при исполнении казни сломалась виселица, и двое из осужденных — один венет, другой прасин, — упав на землю, остались живы [26, с. 473]. Их начали вешать во второй раз, и вновь они упали наземь. Собравшийся вокруг народ, видя в этом волю провидения, стал кричать: "В церковь их!" [41, с. 183]. На шум вышли монахи близлежащего монастыря св. Конона. Они отвели двух чудом избежавших казни людей к морю и перевезли их в более безопасное место — церковь св. Лаврентия, расположенную у Золотого Рога, в квартале Пульхерианы. Префект города, узнав об этом, послал солдат окружить храм и сторожить получивших там убежище [26, с. 474].

Через три дня [26, с. 474], 13 января ²⁴, начались иды, и по этому поводу вновь были устроены ристания на ипподроме. Но теперь не только прасины, но и венеты не были настроены смотреть зрелище. На протяжении 22 заездов (всего их бывало обыкновенно 24, каждый по семь кругов) они выкрикивали просьбу помиловать двух "спасенных богом" [26, с. 474], однако император упорно не удостаивал их ответом. Тогда разгневанные димоты провозгласили свой союз, восклицая: "Многая лета человеколюбивым прасинам и венетам" [26, с. 474]. Можно себе представить, насколько силен был накал страстей, насколько велик гнев народных масс, если димы начали скандировать аккламации, прославлявшие их единение, в тот момент, когда осталось всего два, по всей видимости, решающих заезда. Вопрос о том, наездник какой факции выйдет победителем, никого уже не волновал.

Объединившись, народ единодушно покидает ипподром. Восставшие взяли себе клич-пароль "Ника" ("Побеждай!") [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 10] ²⁵, от которого это народное движение и получило свое название. По словам Иоанна Малалы, это было сделано для того, чтобы "солдаты или экскувиты не примешались к восставшим" ^25а. Толпа бушевала, однако никаких конкретных планов в то время у восставших еще не было, что явно свидетельствует о стихийности этого народного движения.

Казалось бы, восставших в первую очередь должна была волновать участь приговоренных к смерти, но лишь вечером толпа отправилась к преторию префекта города, чтобы узнать о судьбе двух нашедших убежище в храме св. Лаврентия. Это ясно показывает, что казнь и все связанное с ней стали лишь поводом к восстанию.

Явившись в преторий префекта города, народ, по свидетельству Феофана, потребовал у префекта убрать солдат от церкви св. Лаврентия [41, с. 184]. Ответа не последовало, и восставшие подожгли резиденцию префекта города [26, с. 474; 41, с. 184]. Живо описана сцена у претория Прокопием Кесарийским. "Тогда,— пишет он,— городские власти Византия кого-то из мятежников приговорили к смерти. Объединившись и договорившись друг с другом, члены обеих партий захватили тех, кого вели [на казнь], и тут же, ворвавшись в тюрьму, освободили всех заключенных там за мятеж или иное преступление. Лица же, находившиеся на службе у городских властей, были убиты..." [35, т. I, А, I, 24, 7—8] ²⁶. От претория префекта города восставшие направились к Халке ²⁷, где также имелась тюрьма [28, с. 153; 227, с. 169; 26, с. 474; 35, т. I, Α, Ι, 24, 9], θ подожгли ее. Огонь охватил большую часть города. В тот день от пожара погибли храм св. Софии, портик Августеона, а также находившиеся на этом форуме здание сената и бани Зевксиппа [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 9; 41, с. 184]. Наряду с государственными постройками восставшие, по свидетельству Феофана, громили и частные дома: "...и, входя в дома, они разрушали их до основания", — пишет он [41, с. 184]. Прокопий же уточняет, какие именно дома пострадали от гнева мятежников, указывая, что в тот день "погибли многие дома богатых людей и большие богатства" [35, т. I, А, I, 24, 9]. Благонамеренные граждане, непричастные к беспорядкам, как их называет историк, в страхе бежали на азиатский берег Босфора [35, т. I, А, I, 24, 8].

Итак, восстание в первый же день приняло характер широкого социального движения. Начав с оскорбления императора, что выразилось в массовом уходе со зрелища, толпа отправилась затем в резиденцию префекта города — первого члена сената и второго после императора человека в городе, сожгла ее вместе с располагавшейся в ней тюрьмой, выпустив политических заключенных. Кроме того, в тот же день были разрушены важнейшие государственные здания, окаймлявшие центральную площадь столицы, а также дома многих константинопольских богачей.

На следующий день, 14 января, Юстиниан распорядился вновь провести игры на ипподроме [26, с. 474]. Если учесть, что накануне вследствие волнений в столице произошли грандиозные пожары и разрушения, подобное повеление императора выглядит несколько странным. Трудно предположить, что Юстиниан не придал значения происшедшим событиям. Скорее всего, устрашенный невиданным размахом движения, он решил отвлечь восставшую толпу зрелищами. Однако, вместо того чтобы присутствовать на играх, димоты в момент, когда был вывешен стяг, возвещающий о начале состязаний, подожгли часть ипподрома (αναβάθρα τοΰ ιππικοΰ), ξт огня пострадал также портик, протянувшийся от ипподрома до Зевксиппа ²⁸ [26, с. 474]. Итак, на этот раз, озлобленные, по всей видимости, нежеланием императора вникнуть в их трудности и его откровенным стремлением отвлечь народ зрелищем на ипподроме, димоты вовсе отказались смотреть игры. Они собрались на Августеоне, бушуя возле Большого дворца. Император послал сенаторов Мунда, Константиола и Василида узнать, из-за чего волнуется народ. В ответ на их вопрос из толпы раздались возгласы, направленные против префекта претория Востока Иоанна Каппадокийского, квестора Трибониана и префекта города Евдемона [26, с. 475; 16, с. 621] ²⁹. Уже до этого, по свидетельству Прокопия, мятежники выкрикивали на улицах оскорбления в адрес Иоанна и Трибониана и требовали их смерти [35, т. I, А, I, 24, 17].

Восстание, как мы видим, приобретает более целенаправленный характер. Гнев мятежного народа обрушивается теперь на конкретных представителей государственного аппарата, олицетворявших собой социальное угнетение. Всерьез обеспокоенный размахом движения, император поспешил сместить неугодных чиновников. На место Иоанна Каппадокийского был назначен патрикий Фока, сын Кратера, на место Трибониана — патрикий Василид, а на место Евдемона — сенатор Трифон [16, с. 621; 26, с. 475]. Однако это отнюдь не утихомирило восставших; народ продолжал бушевать у дворца. Тогда по приказу Юстиниана из резиденции императора вышел Велисарий с отрядом готов, которые, по свидетельству "Пасхальной хроники", бросились на толпу и многих изрубили [16, с. 621] (ср. [26, с. 475]) ³⁰. Но желаемого властями успокоения это не принесло: разъяренные димоты ответили на эту расправу новыми поджогами и убийствами [26, с. 475; 16, с. 621—622].

15 января восстание разгорелось с новой силой. Повстанцы устремились к дому племянника Анастасия, патрикия Прова, близ гавани Юлиана. По свидетельству Феофана, народ надеялся получить там оружие и собирался избрать нового императора [41, с. 184]. Мятежники, как рассказывает "Пасхальная хроника", кричали: "Прова — василевсом ромеев!" [16, с. 622].

Как видим, события стали принимать новый оборот. Народ выступил уже не только против первых сановников Юстиниана, но и против самого императора, добиваясь его свержения. Однако в доме Прова восставших постигла неудача: они не нашли там ни оружия, ни самого хозяина, которого прочили в императоры. По всей видимости, Пров, хотя и подававший, возможно, какие-то надежды восставшим, не решился стать во главе бунтующей толпы и в страхе покинул свой особняк. "И бросил [народ] огонь в дом Прова, и обрушился дом" — такими словами заканчивает описание этого события хронист Феофан [41, с. 184].

Таким образом, восстание, которое, казалось бы, уже приобрело определенную социальную и политическую направленность, вновь приняло характер стихийного народного движения; в действиях повстанцев не чувствовалось никакой системы или плана, конечные цели движения не были ясны самим его участникам.

В пятницу 16 января мятежники, пишет автор "Пасхальной хроники", подожгли преторий эпархов ³¹, и в "тот же день сгорели бани Александра, странноприимный дом Евбула, церковь св. Ирины, странноприимный дом Сампсона" [16, с. 622] ³².

Волнения продолжались и на следующий день, 17 января, причем в начавшейся уличной потасовке одни димоты избивали других, считая их паракенотами ³³. Не щадили даже женщин; в результате оказалось много погибших. Беснующаяся толпа тащила трупы убитых и бросала их в море [16, с.622]. Борьба между димотами, возможно, была проявлением социального антагонизма внутри димов, однако загадочное повествование "Пасхальной хроники", единственного источника, сохранившего этот эпизод, не дает возможности хоть сколько-нибудь отчетливо представить себе характер уличных боев.

Одолеть восставших силами находившихся в столице войск (здесь имелось всего 3 тыс. солдат) правительство уже не могло [41, с. 184; 301, с. 452 и примеч. 1]. Поэтому Юстиниан вызвал в Константинополь подкрепления из Евдома и близлежащих городов — Регия, Атиры и Калаврии. Теснимая солдатами толпа укрылась в Октагоне ³⁴. Солдаты попытались проникнуть внутрь, но не смогли этого сделать и в ярости подожгли эту прекрасную постройку [16, с. 623]. От разгоревшегося пожара пострадала церковь св. Феодора в квартале Сфоракии [16, с. 623] ³⁵, сгорели также портик аргиропратов, дом ординарного консула Симмаха и церковь Акилины ³⁶. На этот раз пожар охватил центральную улицу города Месу и прилегавшие к ней и к форуму Константина кварталы. Отступая, мятежники подожгли Ливирнон ³⁷ — последние остатки сгоревшего Августеона.

Впечатляющую картину выгоревшего Константинополя рисует Иоанн Лид: "Город представлял собой груду чернеющих развалин, как на Липари или у Везувия; он был наполнен дымом и золою; распространившийся всюду запах гари делал его необитаемым, и весь вид его внушал зрителю ужас, смешанный с жалостью" [25, III, 70].

Вечером Юстиниан, опасаясь, по-видимому, измены со стороны аристократии, приказал ряду сенаторов, в том числе двум племянникам императора Анастасия — Ипатию и Помпею, покинуть дворец, сказав им: "Идите, и пусть каждый сторожит свой дом!" [35, т. I, А, I, 24, 19—20; 16, с. 624] ³⁸. Страшась того, что народ "принудит их к царствованию", Ипатий и Помпей просили императора разрешения остаться, мотивируя это тем, что они совершат неправильный поступок, если покинут василевса в момент надвигающейся опасности. Это еще более усилило подозрения Юстиниана, и он повелел братьям немедленно удалиться. Ипатий и Помпей ушли домой, и, "поскольку была ночь, — пишет Прокопий, — они пребывали в бездействии" [35, т, I, А, I, 24, 20].

В воскресенье 18 января император, не видя никакой другой возможности привести к спокойствию восставшее население столицы, появился на ипподроме, держа в руках евангелие. Эта новость быстро разнеслась по городу, и, по словам автора "Пасхальной хроники", сюда "пришел весь народ, и наполнился ипподром чернью" [16, с. 623]. Юстиниан обратился к восставшим со словами: "Клянусь святым могуществом, я признаю перед вами свою ошибку и не прикажу никого наказать, только успокойтесь. Все произошло не по вашей, а по моей вине. Мои грехи не допустили, чтобы я сделал для вас то, о чем вы просили меня на ипподроме" [16, с. 623; 26, с. 475]. Двадцать лет до этого подобный поступок Анастасия (свидетелем которого, возможно, был и Юстиниан) сохранил ему императорскую корону [26, с. 407—408] ³⁹. И на этот раз многие из димотов склонны были уступить и стали приветствовать императора привычным возгласом: "tu vincas!". Однако большинство скандировало: "Ты даешь ложную клятву, осел!" [16, с. 623—624]. По словам Иоанна Малалы, димоты требовали избрания другого императора, выкрикивая имя Ипатия [26, с. 475] (весть об удалении его и других сенаторов из Большого дворца уже облетела Константинополь). Юстиниан, ничего не добившись, был вынужден покинуть императорскую кафисму [26, с. 475; 16, с. 624], а народ поспешил к дому Ипатия. Несмотря на протесты и слезы его жены Марии, восставшие отвели Ипатия, одетого в белые одежды, на форум Константина. Здесь он был возведен на ступеньки колонны Константина и провозглашен императором. За неимением императорской диадемы, мятежники взяли из дворца Плакиллианы золотую цепь, которую и возложили ему на голову [35, т. I, А, I, 24, 25; 16, с. 624] ⁴⁰.

Итак, восстание вновь приобретает характер выступления, направленного против императорской власти, чему немало способствовал сам Юстиниан, предоставивший восставшим так не хватавших им вождей [54, с. 292]. Центром событий становится форум Константина, где мятежники вместе с явившимися сюда сенаторами, удаленными из дворца, стали обсуждать, что делать дальше. Многие горели желанием идти на штурм императорского дворца, но сенатор Ориген в пространной речи советовал воздержаться от излишней поспешности. Он указал, что в Константинополе есть и другие дворцы (Плакиллианы и Елены) ⁴¹ [35, т. I, А, I, 24, 26—30]), достойные называться императорскими; сделав их своей резиденцией, Ипатий мог бы, собрав силы, успешно вести борьбу с Юстинианом, который рано или поздно попал бы в его руки. "Власть презираемая, — сказал Ориген, — теряя ежедневно свои силы, обыкновенно рушится" [35, т. I, А, I, 24, 26—30]. Народ же, не послушав его, отправился во главе с Ипатием на ипподром [35, т. I, А, I, 24, 31], куда явился также готовый на штурм дворца отряд вооруженных стасиотов-прасинов из 200 [41, с. 185] — 250 [16, с. 624] человек. На стороне восставших оказались и некоторые схоларии и экскувиты [16, с. 626]; другие же, хотя и не примкнули к восстанию, отказались защищать императора [35, т. I, А, I, 24, 39].

Таким образом, положение Юстиниана резко пошатнулось. На его стороне остались лишь наемные дружины Велисария и Мунда [35, т. I, А, I, 24, 40—41]. Время пребывания его у власти, казалось, было сочтено.

В этот критический момент, одновременно с событиями на форуме Константина, в Большом дворце происходило совещание сторонников императора. Юстиниан, уже подумывавший о бегстве, вместе со своими ближайшими соратниками решал, оставаться ему в городе или бежать [35, т. I, А, I, 24, 32]. Тогда к отчаявшемуся императору и его придворным с решительным словом обратилась императрица Феодора. "Сейчас, я думаю, — сказала она, — не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой. Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не остается другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть —лучший саван" [35, т. I, А, I, 24, 33—38] ⁴².

После этих смелых слов колебания Юстиниана и его придворных окончились, и во дворце стали готовиться к выступлению. Император вместе с приближенными отправился в триклиний, находившийся по другую сторону императорской кафисмы ипподрома, в которой в этот момент восседал наслаждавшийся аккламациями повстанцев в его честь ничтожный Ипатий. Евнух Нарсес, скрытно выйдя из дворца, раздал немало денег сторонникам партии венетов [26, с. 476] ⁴³. В результате среди единой до этого времени массы мятежников снова начались раздоры, толпа на ипподроме раскололась надвое. В этот момент дружины Велисария и Мунда, а также солдаты, которых удалось вновь привлечь на сторону Юстиниана, с разных сторон ворвавшись на ипподром, стали без разбора рубить скопившихся там людей [26, с. 476; 16, с. 626], "уже восставших друг против друга... Толпа падала, как скошенная трава" [28, с. 155] ⁴⁴. Племянники императора Вораид и Юст, войдя в императорскую кафисму, схватили Ипатия и Помпея и привели их к Юстиниану. Не внемля их оправданиям, император тотчас же приказал арестовать их, а на следующий день оба они были казнены [26, с. 476; 16, с. 627]. В результате страшной резни на ипподроме погибло около 35 тыс. человек [26, с. 476; 16, с. 627; 41, с. 185] ⁴⁵.

Так потерпело поражение крупнейшее восстание в Константинополе VI в., ход которого приводит нас к следующим выводам. Восстание, начавшееся как стихийное народное движение, не развивается далее по прямой восходящей линии. Обнаружив со своего первого дня ярко выраженный характер широкого социального движения, оно, разрастаясь, чем дальше, тем больше приобретает характер движения антиправительственного и даже антиимператорского. После неудачной попытки провозгласить императором патрикия Прова восстание определенно теряет четкую социальную и политическую направленность, вновь приобретая стихийный характер и переходя в хаотическую борьбу внутри димов. С изгнанием из Большого дворца Ипатия и Помпея оно вновь обретает достаточно четкую политическую цель.

Для того чтобы разобраться в причинах таких изменений характера движения, обратимся к анализу сил, принявших участие в восстании Ника.

Примечания

¹ По мнению П. Карлин-Хейтер, слово "Калоподий" является искаженной формой имени Калаподий [241, с. 84, примеч. 1]. Мы придерживаемся здесь традиционного написания имени, т. е. той его формы, которую счел необходимым использовать в критическом издании текста "Хронографии" Феофана К. Де Боор (ср. [311, с. 195, примеч. 624]: "Лучшие рукописи дают вариант „Калоподий"").
² Император сам не разговаривал с народом, чтобы не умалять своего достоинства. От его лица, как бы его устами, говорил особый чиновник — мандатор.
^2а εις τά ζαγγάρια.
³ Буквально: как бы он не отрубил голову (μή άνακεφαλίση). ΐ. Камерон переводит это место следующим образом: пусть он будет унижен [156, с. 319].
⁴ В переводе А. Камерона эта и предыдущая фразы пропущены [156, с. 319].
⁵ Прасины согласны, что дело не в Калоподии. Вероятно, именно то, что Юстиниан не дал им гарантии, что жалоба будет рассмотрена, побудило их назвать имя простого спафария, предрекая в то же время участь Иуды более высоким должностным лицам. Это прекрасно понял император, мандатор которого ответил: "Вы приходите [на ипподром] не смотреть, а грубить архонтам". Как полагает П. Карлин-Хейтер, под Калоподием прасины подразумевали препозита императорской опочивальни Нарсеса [242, I, с. 10], однако для подобной гипотезы нет достаточных оснований.
⁶ В предыдущей фразе центр тяжести сделан на слове "манихеи" (так православные называли монофиситов). Прасины же умолчали о манихействе как о уже привычном для них поношении (см. ниже, с. 149), {Здесь стр. 93; Ю. Шардыкин} и это подчеркнул мандатор в следующей фразе: "Когда же вы перестанете изобличать себя?" [51, с. 210, примеч. I]. Иначе понимает этот пассаж П. Карлин-Хейтер [241, с. 93—94]. По ее мнению, слово "манихей" могло быть пропущено переписчиком текста.
⁷ Вера в то, что иудеи будут обращены в христианство, вполне соответствовала православию. Однако в данном контексте фраза "Богородица со всеми" звучит как явно намеренный вызов [241, с. 94—95].
⁸ А. Камерон считает, что эту фразу следует закончить вопросительным знаком [156, с. 320].
⁹ В переводе А. Камерона эта фраза помещена после слов мандатора: "Когда же перестанете изобличать себя?" [156, с. 319]. Слово "Антлас" в этой фразе непонятно. По мнению Ж. Жари, Антлас — имя неизвестного нам ересиарха, предложившего особую форму крещения [230, с. 139]. А. Камерон вслед за Дж. Бери [148, т. II. с. 73, примеч. 1] полагает, что это глава клакёров прасинов [156, с. 319, примеч. 5]. П. Карлин-Хейтер высказала гипотезу, согласно которой прозвище "Антлас" является производным от глагола αντλώ ("истощать"), означая налоговый гнет, что относится не более и не менее как к самому императору Юстиниану. Слова "как приказал Антлас" являются, по мнению исследовательницы, частью фразы, произнесенной прасинами [242, I, с. 3; 242, III, с. 8].
¹⁰ Смысловая нагрузка предыдущей фразы заключена в слове "креститесь". Прасины сделали ударение на слове "единого", подразумевая, что император, разделяя Христа на две природы, крестится "в двух" [51, с. 210, примеч. 1]. Монофиситы вообще считали православных несторианами. П. Карлин-Хейтер вслед за Дж. Бери полагает, что монофиситство прасинов подразумевалось уже в словах мандатора εγώ ύμΐν λέγω εις ένα βαπτίςεσθε, κоторые она переводит следующим образом: "Я говорю вам, что вы крещены во единого" [241, с. 93; 242, III, с. 7—8]. С точки зрения А. Камерона, считать прасинов монофиситами — значит видеть в диалоге слишком много. Как полагает автор, прасины претендовали на то, что они столь же ортодоксальны, сколь и император. Мандатор же обрушивает на прасинов груду тривиальных ругательств, которые те, в свою очередь, отвергают [156, с. 140—142]. На наш взгляд, это слишком упрощенный подход к эпохе, когда люди во всем — в зданиях, жесте, слове — видели не только лежащий на поверхности смысл, но и особый символ.
¹¹ Как полагает А. Камерон, речь идет всего лишь о том, что прасинов лишили возможности исполнять церемониальные функции во дворе [156, с. 320, примеч. 7].
¹² На осле обычно провозили по городу преступников.
¹³ Т. е. цвет прасинов — зеленый.
¹⁴ άνες τό φονεύεσθαι καί άφες, κολαζόμεθα. ΐ. Камерон переводит фразу следующим образом: "Прекрати убивать и позволь, чтобы нас наказывали по закону" [156, с. 320]. Мы при переводе исходили из того, что глаголы ανίημι θ αφίημι αлизки по своему смысловому значению. Кроме того, подобный перевод более соответствует содержанию диалога: сказанное перекликается с тем, что прасины говорят далее об отсутствии справедливости.
¹⁵ ίδε πηγή βρύουσα, καί όσους θέλεις κόλαζε. ΐ. Камерон переводит это место так: "Смотри, бьющий через край фонтан, и скольких хочешь наказывай". Мы следуем за Ш. Дилем [173, с. 460] и переводим эту фразу по аналогии с ίδε υγιής γέγονας ("Βот ты выздоровел" — НЗ). По предположению П. Карлин-Хейтер, слова πηγή βρύουσα ξтносятся к венетам. Исследовательница считает, что в данном случае речь идет, с одной стороны, об обрушившемся на прасинов терроре венетов (πηγή βρύουσα), ρ другой — о наказании прасинов со стороны властей (όσους θέλεις κόλαζε). Ρлова πηγέ βρίουσα θ όσους θέλεις κόλαζε Π. Κарлин-Хейтер считает необходимым заключить в кавычки, поскольку, по ее мнению, прасины процитировали здесь всем известные фразы или части фраз. Так, слова "карай сколько пожелаешь" могли быть, полагает она, словами Юстиниана, сказанными препозиту Нарсесу, осуществлявшему наказания прасинов [242, I, с. 5—6].
¹⁶ Савватий — отец Юстиниана.
¹⁷ Зевгма — квартал, прилегающий к Золотому Рогу [227, с. 441—442].
¹⁸ В этой фразе П. Карлин-Хейтер видит проявление дуалистической ереси [241, с. 94—95].
¹⁹ Т. е. язычником.
²⁰ "В этом году, являющемся пятым годом царствования Юстиниана, в январе месяце десятого индикта, произошло восстание, называемое Ника. Некие из димов венчали на царствование Ипатия, родственника императора Анастасия. Сгорела большая часть города, великая церковь, храм св. Ирины, странноприимный дом Сампсона, Августеон, колоннада базилики и Халка дворца. Возник большой страх, и многие из находившихся на ипподроме — как говорят, тридцать пять тысяч — погибли вместе с Ипатием. Произошло же восстание Ника следующим образом. Пришли партии на ипподром, и начали прасины выкрикивать аккламации по поводу Калоподия, кувикулярия и спафария". И далее следует упомянутый диалог. При переводе данного отрывка мы приняли поправку А. Камерона, который считает, что в пассаже ανελθόντα τά μέρη εν τω ιππικω, έκραξαν οι των Πρασίνον• άκτα διά Καλοπόδιον τόν κουβικουλάριον καί σπαθάριον νет надобности ставить знак препинания после слова Πρασίνων θ, следовательно, слова άκτα διά Καλοπόδιον τόν κουβικουλάριον καί σπαθάριον νеобходимо рассматривать в данном случае не как заголовок к диалогу, а лишь как часть фразы έκραξαν οι των Πρασίνων ακτα διά Καλοπόδιον τόν κουβικουλάριον καί σπαθάριον. Νа наш взгляд, однако, это отнюдь не означает, что диалог не может быть озаглавлен "Акты по поводу Калоподия". По всей видимости, он уже имел это название, когда хранился в архиве прасинов, откуда и попал либо непосредственно в "Хронографию" Феофана, либо (что более вероятно) в сочинение, из которого его почерпнул Феофан.
²¹ Р. Гийан называет еще одного Калоподия, препозита времен Феодосия II [206, т. I, с. 177, 178, 355].
²² В остальном статья И. Ирмшера не является оригинальной и, к сожалению, содержит ряд неточностей. Автор незнаком полностью с литературой вопроса, ему неизвестна даже работа В. А. Шмидта, где дан не только перевод на немецкий язык "Актов" (И. Ирмшер ошибочно считает свой перевод первым), но и одно из лучших их толкований. От внимания исследователя ускользнула эволюция взглядов на диалог Дж. Бери. И. Ирмшер излишне прямолинейно воспринял упоминание в диалоге о манихействе и довольно пространно рассуждает по этому поводу (ср. [230, с. 365 и сл.]). Между тем источники используют слово "манихей" для Константинополя VI в. прежде всего как ругательство по отношению к монофиситам [37, кол. 1058, 1059, 1061, 1090; 41, с. 149—150, 154, 158, 161].

В связи с этим возникает следующее предположение: не была ли мать императора Анастасия I, которую Феодор Чтец и Феофан называют манихейкой и таковой считают исследователи, монофиситкой? Во всех остальных случаях у Феофана термины "манихей" и "монофисит" для данного периода совпадают. Между тем это наблюдение интересно в том отношении, что может объяснить причину религиозных пристрастий Анастасия, которому приходилось осуществлять свою монофиситскую политику в постоянной и упорной борьбе с населением Константинополя.
²³ П. Маас считал текст "Актов" в "Пасхальной хронике" интерполяцией из сочинения Феофана [256, с. 46—48]. Той же точки зрения придерживается и А. Камерон [156, с. 324—325]. Дело в том, что в единственной сохранившейся рукописи "Пасхальной хроники" (Cod. Vat. gr. 1941) первоначально был пропущен почти лист: fol. 241^v обрывался на середине описанием событий 529—530 гг. Затем текст возобновлялся на fol. 243^r описанием событий второго дня восстания Ника. Пропущенное пространство было заполнено следующим образом: тот же писец, но более темными чернилами передал на верхней половине fol. 242^v краткую версию "Актов по поводу Калоподия". Оставшаяся часть листа заполнена другой рукой. Не имея никакого отношения к событиям 532 г., она заимствована из "Хронографии" Феофана [41, с. 412, 6—21]. На этом основании П. Маас и А. Камерон считают, что и сокращенная версия диалога взята оттуда же (ср. [241, с. 86]). Относительно спорности этой точки зрения см. [301, с. 450, примеч. 1].
²⁴ По мнению Дж. Бери, предшествующая идам казнь происходила 11 января [149, с. 117]. Но 11 января было воскресенье (легко устанавливается из указания Иоанна Малалы на то, что следующее воскресенье было 18 января [26, с. 475]), а в этот день устраивать казнь было запрещено законом [17, III, 12, 6, 9]. По всей вероятности, сам хронист понимал фразу μετά τρεϊς ημέρας νе так, как это сделали бы в античные времена, т. е. включая 11, 12 и 13 января, а как определенный интервал в полных три дня, и тогда казнь следует отнести к 10 января.
²⁵ Возгласом νίκα (ςак же как νικά θ σύ νικάς) ηрители обычно приветствовали победившего наездника [158, с. 76—79]. Возможно также, что болельщики подбадривали им наездников и в ходе игр. Из изложения Прокопия ясно, что возглас νίκα влялся во время восстания не столько паролем в обычном смысле этого слова, сколько кличем, которым восставшие воодушевляли друг друга.
^25a Наиболее характерным возгласом для солдат было приветствие в адрес императора: (ille) Auguste, tu vincas. Все прочие аккламации подобного рода войско также произносило на латинском языке. Между тем население Константинополя пользовалось лишь двумя латинскими аккламациями: tu vincas и felicissime. Вполне вероятно, что выбор восставшими в качестве клича-пароля греческого слова νίκα означал одновременно и манифестацию против войска [301, с. 451]. Правда, А. Камерон полагает, что слово νίκα не могло служить проявлением враждебности по отношению к латиноязычному войску, поскольку и в римском цирке зрители использовали иногда греческие аккламации [158, с. 79— 80]. Но одно дело — цирк, другое дело — армия, в среде которой действительно были приняты латинские аккламации. Не зря же Иоанн Малала утверждает, что восставшие взяли слово νίκα в качестве пароля (διά τό μή αναμιγή ′αι αυτοίς στρατιώτας) [26, ρ. 474].
²⁶ Это событие Прокопий, как и Иоанн Малала, относит к 13 января. Дату легко установить исходя из того, что, рассказывая о событиях 17 января, Прокопий называет этот день пятым днем мятежа. Отсюда ясно, что первым его днем он считает 13 января. Но в отличие от Иоанна Малалы Прокопий соединяет вместе казнь и разгром тюрьмы, относя их к одному и тому же дню. Возможно, это объясняется тем, что он писал о восстании на основе личных воспоминаний и в его сознании события несколько сместились, сблизившись во времени. Но, скорее всего, здесь сказалось стремление историка не столько скрупулезно передать хронологию событий и мельчайшие подробности восстания, сколько нарисовать общую впечатляющую картину этого грандиозного мятежа. Примечательно, что Прокопий говорит не о претории, а о тюрьме. При претории, безусловно, была тюрьма [227, с. 166], но она, разумеется, являлась далеко не единственной тюрьмой в городе. В Константинополе VI в. тюрьмы были в квартале Стратигий, в Халке [28, с. 153; 227, с. 169] и, возможно, в других местах. (Для более позднего времени источники называют несколько тюрем [227, с. 169—173].) Но, по-видимому, тюрьма претория являлась, так сказать, главной; в одном источнике (правда, более позднего времени) слово "преторий" означало тюрьму [227, с. 165]. Кроме того, Прокопий отделяет нападение на тюрьму от пожара в Халке, а тюрьма Стратигия в событиях января 532 г. вообще нигде не упоминается. Так что скорее всего в данном случае он имеет в виду именно тюрьму претория префекта города. Прокопий обычно избегает употребления слов латинского происхождения, даже если речь идет об официальной терминологии (об этом свойстве склонных к аттицизму византийских авторов см. [218, с. 31]). Так, Иоанна Каппадокийского историк называет не έπαρχος των πραιτωριων, ΰ αυλής έπαρχος [35, ς. I, А, 1, 24, II], некоего Евфрата — не препозитом, а τις άρχων γεγονώς των εν Παλατίω ευνούχων [35, ς. III, XXIX, 13]. И при описании данного эпизода Прокопий, очевидно, предпочел ограничиться греческим δεσμωτήριον (οредполагая, что всем ясно, о какой тюрьме идет речь), опустив латинское praetorium.
²⁷ Халка — постройка, служившая входом в Большой дворец, крыша которой была покрыта позолоченными медными листами (εκ χαλκών κεράμων κεχρυσωμένων), ξтсюда и ее название.
²⁸ Зевксиппом обычно называли бани, построенные императором Севером. Этимологию этого названия византийские авторы объясняют по-разному. По сведениям Гисихия Милетского, название бань Зевксиппа возникло по той причине, что они были расположены возле храма του Διός ιππίου (οо всей видимости, речь идет о храме с конной статуей Зевса). Иоанн Малала несколько иначе объясняет происхождение названия. Некогда на агоре древнего Византия, пишет он, находилась статуя, посвященная солнцу, на постаменте которой было написано Ζευξίππω θεω. ак, поясняет Иоанн Малала, называли солнце фракийцы. Построенные Севером на агоре бани (сам памятник Север снес и заменил его статуей Аполлона, которую он возвел на акрополе [227, с. 16]) поэтому и стали называться Зевксипп [26, с. 291—292; 16, с. 529; 227, с. 222—224]. Иоанн Малала сохранил еще одно интересное свидетельство. Хотя, говорит он, Север, построив бани, приказал называть их банями Севера, жители города называли их Зевксиппом (не бани Зевксиппа, а просто Зевксипп). Это место "Хронографии" Иоанна Малалы поясняет высказывания других авторов, в которых после слова "бани" стоит не родительный падеж, а именительный — Зевксипп (τό βαλανεϊον ο Ζεύξιππος, νо λουτρόν τού Ζευήρου τό λεγόμενον Ζεύξιππος) [35, ς. Ι, Α, Ι, 24,9; 24, ρ. 646—647; ср. 28 с. 155]. Иоанн Лид, желавший, по-видимому, блеснуть знанием старины, относит название "Зевксипп" лишь к агоре древнего Византия, отмечая при этом, что она получила его от царя Зевксиппа, при котором будто бы мегарейцы переселились в Византии. Сами бани Иоанн Лид старательно именует так, как хотел этого их строитель — страдавший подагрой император Север [25, III, 70]. Бани являлись своего рода музеем редких произведений искусства. Здесь среди других многочисленных статуй находилась скульптура, изображавшая Гомера, настолько удачная, что тот казался византийцам живым [24, с. 646—647].
²⁹ Дж. Бери полагает, что сцена происходила на ипподроме [148, т. II, с. 41]. Но в "Пасхальной хронике" сказано: "...остановив толпу, бушующую у дворца" [16, с. 621].
³⁰ Возможно, здесь же имел место эпизод с отрядом герулов, описанный Иоанном Зонарой [301, с. 452; 54, с. 291]. Не привязывая событие к какому-то определенному дню, Иоанн Зонара дал весьма впечатляющее его описание. Согласно ему, между воинами-герулами и повстанцами завязалось жестокое сражение в районе Милия. Обе стороны понесли большие потери. В разгаре боя духовенство, "спеша прекратить мятеж и войну", вмешалось в толпу сражавшихся с поднятыми над головой священными книгами и иконами. Но варвары, "не обратив внимания на святыни", продолжали рубить димотов, не пощадив "ни святыни, ни тех, кто нес их". Расправа с духовенством вызвала столь сильное возмущение горожан, что они, "как бы защищая самого бога", стали биться с невиданным ожесточением. В сражении приняли участие даже женщины, бросавшие с крыш домов и верхних этажей зданий камни, черепицу и все, что попадалось под руку, в "эту варварскую толпу". Герулы, придя в бешенство от такого упорного сопротивления горожан, стали поджигать их дома, и многие прекрасные постройки погибли в пламени [28, с. 153—154].
³¹ Наличие двух преториев в Константинополе (как мы знаем, преторий префекта города был сожжен в первый день восстания) предполагают Р. Жанен и Р. Гийан, но оба исследователя по-разному локализуют второй преторий. Р. Жанен склонен относить его местонахождение к северо-востоку от св. Софии [227, с. 165—166], в то время как Р. Гийан полагает, что он находился неподалеку от первого — на Месе и появился там лишь в правление Фоки, когда единый до того времени преторий был разделен на два здания — дворец префекта города и тюрьму [203, т. II, с. 36—39]. Согласно гипотезе Дж. Бери, 16 января восставшие вновь пришли к преторию префекта города и подожгли его во второй раз (149, с. 116]. Это предположение кажется маловероятным, поскольку, по свидетельству Иоанна Малалы, преторий префекта города сгорел 13 января [26,с. 474]. Возможно, что под преторием эпарков имелась в виду канцелярия префекта претория Востока.
³² Здания, о которых идет речь в этом отрывке хроники, были расположены к северу от храма св. Софии.
³³ В тексте сказано так; "...устроили столкновение с народом солдаты, когда как попало убивали димы людей, тащили их и бросали в море как паракенотов(ως παρακενώτας).Σбивали равно и женщин, и много пало димотов. Когда чернь увидела, что ее бьют самое, она бросилась в Октагон" (о нем см. ниже, примеч. 34). Неясно, что подразумевается под словом παρακενώτας. Ε.Α. Ρофоклис, ссылаясь на этот единственный случай из "Пасхальной хроники", переводит его как "отбросы" (offal) [298, с. 844]. Но подобнее толкование едва ли представляется возможным, поскольку в еще одном источнике это слово явно не имеет такого значения. Мы имеем в виду один из эксцерптов "Хронографии" Иоанна Малалы, сделанных Константином Багрянородным, где рассказывается, как во время волнения 520 г. димоты, объединившись, хватали паракенотов и бросали их в море [22, с. 171]. А. А. Васильев считает паракенотов в данном случае просто зрителями [314, с. 111]. Вполне допустимое толкование этого слова предложил А. П. Дьяконов. Отметив, что в сирийском тексте "Церковной истории" Иоанна Эфесского слово "паракенот" имеет значение "доносчик—опустошитель", он предполагает, что паракеноты — это то же, что и сикофанты, упоминаемые в связи с налоговым бременем (от κενόω — "ξпустошать") [51, с. 162, примеч. 3].
³⁴ Октагон — здание в форме восьмиугольника, одна из красивейших построек Константинополя, в которой размещалась высшая школа [227, с. 160—161].
³⁵ Церковь св. Феодора находилась недалеко от расположенного на Месе храма Сорока мучеников.
³⁶ Дом Симмаха находился в одноименном квартале, расположенном к югу или юго-западу от форума Константина [227, с. 433], а церковь Акилины — недалеко от церкви Богородицы и часовни св. Константина, стоявшей у порфирной колонны на форуме Константина [227, с. 64].
³⁷ Постройка, располагавшаяся за сенатом Августеона; неизвестно, что она собой представляла — здание или монумент [227, с. 382].
³⁸ Согласно "Пасхальной хронике", сенаторам пришлось покинуть дворец утром 18 января [16, с. 624]. В данном случае мы склонны больше верить Прокопию, который как близкий к Велисарию человек был лучше информирован о событиях во дворце, чем хронисты. По мнению Ю. Кулаковского, император удалил Ипатия и Помпея 17-го вечером, а сенаторов — 18-го утром [55, т. II, с. 79— 80]. Это представляется маловероятным, поскольку в "Пасхальной хронике" события не отделены друг от друга. "Когда сенаторы ушли,—пишет хронист,— народ устроил [торжественную] встречу патрикию Ипатию и патрикию Помпею" [16, с. 624].
³⁹ Несмотря на свои клятвы и обещания, Анастасий по окончании мятежа сурово расправился с восставшими. По всей видимости, коварство императора еще не было в то время забыто.
⁴⁰ Дворец Плакиллианы получил свое название по имени построившей его первой жены Феодосия Великого Элии Флациллы (Плакиллы). Находился в 11-м регионе столицы [227, с. 413].
⁴¹ Дворец Елены назывался по имени матери императора Константина Елены. Находился к западу от форума Аркадия [227, с. 355].
⁴² Речь Феодоры, по всей видимости, была историческим фактом. Решительная и смелая, она к тому же как бывшая актриса неплохо владела даром импровизации. И все же Прокопий, сохранивший смысл ее речи, придал ей больший литературный блеск. При этом образцом для него послужила приведенная Геродотом [8, 68] речь Артемисии на совете персов перед Саламинской битвой, хотя смысл той и другой речи прямо противоположен друг другу.

Более интересно здесь, однако, другое. Прокопий вложил в уста Феодоры афоризм "Царская власть — лучший саван", который не только эффектно завершал речь императрицы, но и служил другой, очень важной для Прокопия цели — напомнить образованному читателю о сиракузском тиране Дионисии Старшем. В 403 г. до н. э. Дионисий находился в сходной с Юстинианом ситуации, будучи осажден восставшими в крепости Ортигия. Тогда, по словам Диодора и Элиана, один из друзей Дионисия, призывая его к решительным действиям, сказал ему: "Тирания — лучший саван" [87, с. 381]. Афоризм получил широкую известность, и античные авторы нередко использовали его в своих сочинениях. Известен он был, по всей видимости, и образованным византийцам VI в., хорошо знавшим и о самом Дионисии.

Употребив этот афоризм (заменив, естественно, слово "тирания" выражением "царская власть"), Прокопий сразу придал описанию совершенно иную окраску: из героини Феодора превращалась в жену человека, подобного ненавистному всем тирану Дионисию. Параллель между Дионисием и Юстинианом напрашивалась сама собой. Это был один из ловких приемов критики правления Юстиниана, примеры которой содержатся и в других местах "Истории войн" Прокопия [187, с. 380— 382]. Он тем более интересен, что Прокопий использовал его в тот момент, когда, казалось бы, он прославлял супругу Юстиниана как одну из самых замечательных женщин человеческой истории.
⁴³ По мнению А. Данлапа, именно Нарсес сыграл решающую роль в подавлении мятежа [138, с. 286].
⁴⁴ Подробнее об этом см. [203, т. I, с. 509—516; 11, с. 239—241].
⁴⁵ Прокопий приводит цифру 30 тыс. [35, т. I, А, I, 24, 54], а Иоанн Лид — 50 тыс. [25, III, 70].

Глава VII. Народ и сенаторская оппозиция в востании Ника

Сенаторы

Вопрос о позиции, которую заняла аристократия Константинополя по отношению к восстанию Ника, о роли и месте сенаторов в этом народном движении представляет одновременно и большой интерес, и большую сложность. Анализ этой проблемы позволил бы глубже проникнуть в сущность взаимоотношений сенаторской аристократии и императорской власти в первые годы правления Юстиниана. Трудность, однако, заключается в том, что сообщения источников об участии сенаторов в восстании отличаются необычайной краткостью. Поэтому, для того чтобы определить с возможной полнотой их роль в этом движении и причины, побудившие их пойти на союз с враждебными им народными массами, следует обратиться не только к тем разделам источников, которые непосредственно касаются восстания, но и к тем, где речь идет о правлении Анастасия, Юстина и Юстиниана в целом.

Об участии сенаторов в восстании свидетельствуют данные многих памятников. Прокопий, автор "Пасхальной хроники", Феофан, Зонара, Константин Багрянородный — все они отмечают, что ряд сенаторов оказались на стороне Ипатия и восставшего народа [35, т. I, А, I, 24, 25 и сл., 57; 16, с. 628; 41, с. 185—186; 28, с. 156; 22, с. 172]. Более того, по ним можно представить и количество этих аристократов-мятежников. Феофан сообщает, что после подавления восстания было конфисковано имущество у восемнадцати патрикиев, поддержавших Ипатия [41, с. 185—186]. Та же цифра приводится в "Эксцерптах" Константина Багрянородного [22, с. 172]. В то же время сведения "Пасхальной хроники" дают возможность предполагать, что в восстании участвовало значительно большее число патрикиев. Дело в том, что, упоминая о мятежных патрикиях, Феофан говорит только о тех восемнадцати из них, у которых было конфисковано имущество. Согласно же "Пасхальной хронике", одни патрикии спрятались в монастырях, другие — в церквах и их дома были опечатаны, в то время как активные участники восстания подверглись конфискации имущества и высылке из города [16, с. 628]. Следовательно, число сенаторов, так или иначе причастных к восстанию, в действительности было гораздо больше восемнадцати. То же самое следует и из рассказа Марцеллина Комита, который пишет о большом количестве знатных лиц, замешанных в этом мятеже [31, с. 103].

Все это подтверждается еще одним свидетельством "Пасхальной хроники", а также рассказом Прокопия. 18 января, пишет хронист, император собрал сенаторов и приказал им идти домой [16, с. 624]. Когда те покинули дворец, на улице их встретил народ и повел вместе с Ипатием на форум Константина [16, с. 624]. Конечно, Юстиниан изгнал не всех сенаторов, но, по-видимому, при нем остались лишь немногие, самые верные, такие, как Велисарий и Иоанн Каппадокийский. По свидетельству Прокопия, 18 января на форуме Константина собрались сенаторы, которые оказались вне дворца, причем он говорит об этом так, словно речь идет обо всех сенаторах [148, т. II, с. 42, 44]. Создается впечатление, что сенаторов, примкнувших к восстанию, было немало.

Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство. "Пасхальная хроника", "Хронография" Феофана, "Эксцерпты" Константина Багрянородного говорят в данном случае не просто о сенаторах, а о патрикиях, которые, как известно, являлись высшим слоем константинопольской аристократии (до 537 г. титул патрикия жаловался лишь консулам и префектам претория) [33, нов. 62, гл. I]. Естественно, количество их было тогда сравнительно невелико. Р. Гийан для целого периода 491—565 гг. насчитывает их около семидесяти [206, т. II, с. 132—147]. Отсюда следует, что даже восемнадцать патрикиев представляли собой немалую часть верхушки константинопольской знати.

В целом можно сделать вывод, что в восстании была замешана немалая часть сенаторской аристократии и, что особенно примечательно, вместе с восставшими оказалось значительное число представителей ее высшего слоя.

Каковы причины участия сенаторов в восстании Ника? Прежде всего следует вспомнить о неоднородности состава сенаторской аристократии в период правления Юстиниана. В нее входили и отпрыски старых аристократических фамилий (см. выше, с. 37—38), {Здесь стр. 22—23; Ю. Шардыкин} и потомки вельмож, выдвинувшихся в ряды знати в IV—V вв. (см. выше, с. 38—39), {Здесь стр. 23—24; Ю. Шардыкин} и, наконец, совсем новые, никому доселе не известные лица. Более того, именно эти выскочки играют важнейшую роль во внутренней и внешней политике Юстиниана, составляя его ближайшее окружение. Иоанн Каппадокийский, Велисарий, Сита, Нарсес, Гермоген и др.— все они были лицами скромного, а подчас и совсем низкого происхождения (см. выше). Вполне естественно, что, заняв ведущие посты в государственном управлении, они оттеснили аристократов, находившихся ранее на этих должностях, которые помимо почета и власти приносили их обладателям немалый доход (см. выше, с. 44). {Здесь стр. 27; Ю. Шардыкин} Кроме того, по свидетельству "Тайной истории", некоторые богатые сенаторы, занимавшие весьма высокое положение, потеряли при Юстиниане значительную часть своих состояний, так как он под разными предлогами присваивал себе их имущество [35, т. III, XII, 1—11].

Эта группа сенаторов, которые вполне могли быть патрикиями, вероятно, и составила ядро сенаторской оппозиции, выступившей против Юстиниана. Источники сохранили имена только двух патрикиев, но эти имена лишь подтверждают высказанную точку зрения. Речь идет о консуле 491 г. Оливрии [26, с. 478] и бывшем префекте претория Юлиане, которого сменил Иоанн Каппадокийский [16, с. 624] ¹. Этого Юлиана, как пишет автор "Пасхальной хроники", восставшие повели на ипподром вместе с Ипатием и Помпеем. Однако едва ли можно считать, что только эти аристократы были оппозиционно настроены к правящему императору. Следует вспомнить, что сенат в первые годы правления Юстиниана был лишен возможности проявлять какую-либо политическую активность, а это, бесспорно, расширяло круг недовольных Юстинианом сенаторов.

Насколько же серьезным было выступление константинопольской аристократии в восстании Ника? Ряд исследователей (Ш. Лекривен, Ш. Диль) говорят об этом с большой осторожностью, отмечая лишь, что сенаторы были замешаны в этом движении [247, с. 225; 174, с. 20]. Напротив, Дж. Бери приписывал его размах агитации сенаторов. "...На заднем плане,— пишет он,— были силы, которые стремились не просто к административной реформе, а к смене династии" [148, т. II, с. 42]. Этими силами Дж. Бери и считает сенаторскую аристократию [148, т. II, с. 42, 44]. Сходной точки зрения придерживается Э. Штейн, который полагает, что высшая аристократия воспользовалась враждебностью народных масс к Иоанну Каппадокийскому и попыталась свергнуть не только префекта, но и самого Юстиниана [301, с. 449]. Взгляды Дж. Бери и Э. Штейна в значительной степени разделяли М. В. Левченко, Л. Шассен, Г. Дауни, Дж. Баркер [71, с. 61;161а, с. 59; 178, с.100; 128, с. 82]. Тем не менее отдельные исследователи (А. П. Дьяконов, С. Винклер) склонны вообще отрицать добровольное участие сенаторов в восстании [51, с. 211; 331, с. 432] ². Совсем не упоминает о них В. Шубарт [296, с. 84].

Остановимся несколько подробнее на этом вопросе. К началу восстания и его подготовке сенаторы, бесспорно, не имели никакого отношения. Оно возникло как стихийное движение народных масс и было направлено не только против императора и его правительства, но и против аристократии. Прокопий и Феофан рассказывают, что восставшие в первый же день сожгли дома многих богатых людей, часть которых в страхе бежала на противоположный берег Босфора [41, с. 184; 35, т. I, А, I, 24, 8—9]. На следующий день, однако, сенаторы уже попытались использовать разгоревшееся с новой силой народное движение. Их влияние чувствуется уже в том, что на место Иоанна Каппадокийского, Трибониана и Евдемона были назначены люди, принадлежавшие к высшим аристократическим кругам. Место Иоанна Каппадокийского занял патрикий Фока, место Трибониана — патрикий Василид, а Евдемона сменил Трифон [35, т. I, А, I, 24, 18; 16, с. 621]. Фока, сын Кратера, принадлежал к высшей служилой знати и был очень богат. В 529 г. его осудили по обвинению в язычестве [25, III, 72—76; 35, т. III, XXI, 6; 26, с. 449; 41, с. 180; 301, с. 456]. Патрикий Василид, по-видимому, был в правление Юстина префектом претория Востока, в 529 г. он занимал должность префекта Иллирии, а в 531—532 гг. замещал Гермогена на посту магистра оффиций [301, с. 433]. И патрикий Фока, и патрикий Василид входили в первую комиссию по изданию "Свода гражданского права". Что касается Трифона, то он был братом бывшего префекта города Феодора [16, с. 621].

Прокопий очень высоко отзывается о Фоке и Василиде, подчеркивая, что Фока был "благоразумным и чрезвычайно заботящимся о праве человеком", а Василид "прославился среди патрикиев своей справедливостью" [35, т. I, А, I, 24, 18].

Высокая характеристика, данная этим лицам Прокопием, являвшимся выразителем интересов сенаторской аристократии [104, с. 13—15], несомненная связь Фоки, Василида и Трифона с верхушкой столичного общества, а также тот факт, что народ не перестал бунтовать у Большого дворца ³ и после их назначения, позволяют предположить, что они отнюдь не были избранниками народа, но что за их спиной стояла сенаторская аристократия, решившая использовать восстание в своих целях.

Кроме того, кандидатуры Прова, а затем и Ипатия, каждый из которых мог быть лишь марионеткой в чужих руках, но не вождем,. явно исходили не от народных масс, а от представителей сенаторского сословия. Здесь возникает немаловажный вопрос: означает ли, как полагает большинство исследователей, выдвижение на престол племянников Анастасия то, что сенаторская оппозиция была, по существу, оппозицией династической. Мы склонны отрицательно ответить на этот вопрос. На наш взгляд, выбор Прова и Ипатия вовсе не означал для аристократии возврата к старой династии, поскольку отношения между Анастасием и сенатом тоже были весьма и весьма враждебны. Сенат, так же как и народные массы, не одобрял религиозную политику Анастасия, о чем упоминал еще Ш. Лекривен [247, с. 223]. Выступив против патриарха Македония на стороне монофиситов, император, по словам Феодора Чтеца (повторенным Феофаном), привел этим "в большую печаль сенат и августу" [40, с. 139; 41, с. 155; 137, с. 53]. Когда же Анастасий нарушил клятву, данную Виталиану перед народом и сенатом, те открыта "срамили императора" [41, с. 161]. Религиозную политику Анастасия не одобряли даже ближайшие его родственники: императрица Ариадна [40, с. 139; 41, с. 155—159], невестка Магна [40, с. 137, 41, с. 153], племянники Ипатий и Помпей. Ипатий, например, отказался от общения с монофиситским патриархом Севером и пожаловал 100 либр золота ортодоксальным монахам [41, с. 159]. Много претерпели от императора Помпей и его жена Анастасия, которые поддерживали отношения с изгнанным патриархом Македонием. Открыто выступила против монофиситства известная патрикия Юлиана, которая со стороны отца принадлежала к старому аристократическому роду Анициев, а со стороны матери — к роду Феодосия [41, с. 157—159]. Даже ближайший сподвижник императора, его земляк Келер ^3a, не был настроен в пользу Анастасия [37, кол. 448,495].

Приведенные выше сведения исходят главным образом от ортодоксальных авторов, но они подтверждаются и другими источниками. Так, значительный интерес в этом отношении представляет переписка папы Гормизды с патрикиями Юлианой Аницией, Анастасией, Палмацией, Помпеем, Келером. Все они проникнуты стремлением установить прочный союз Рима с Константинополем в вопросах веры [37, кол. 448, 449, 458, 459, 465—466, 495], и это лишний раз подчеркивает ортодоксальность аристократии столицы и ее несогласие с монофиситской политикой Анастасия.

Примечателен и тот факт, что сенат после вступления на престол Юстина сразу же принимает активное участие в религиозной политике ортодоксального императора. В марте 519 г. папских легатов отправились встречать Юстиниан, Виталиан, Келер, Помпей и другие сенаторы, а Юстин принял послов папы в присутствии сената.

Тогда же аристократия вместе с императором присутствовала и на заседании константинопольского духовенства, где обсуждались предложения папы, после чего патриарх Иоанн подписал панскую грамоту [314, с. 175—177].

О том, что отношения Анастасия и сенаторов не были мирными, можно косвенно заключить и на основании другого источника, который в вопросах веры полярно противоположен Феофану. Речь идет о монофиситском хронисте Псевдо-Захарии, настолько пристрастном, что даже народное восстание 512 г. он изображает как мятеж, подготовленный кучкой монахов [46, VIII, 8]. Тем не менее при всей своей предвзятости и симпатиях к Анастасию Псевдо-Захария ничего не говорит о добровольной поддержке сенатом императора, который в надежде получить эту поддержку либо подкупает патрикиев подарками, либо стремится их разжалобить своими рассказами о несправедливости Македония [46, VII, 8] ⁴.

Таким образом, отношения Анастасия и константинопольской знати были далеко не блестящи, и старый император умер, по справедливому выражению Ш. Лекривена, в открытой вражде с народом и сенатом [247, с. 223]. Именно поэтому после смерти Анастасия даже не возникло вопроса о продолжении династии, и аристократия встала на сторону ортодоксального Юстина [18, с. 426—430; 314, с; 71, 75—76, 115—116]. В период его правления деятельность сената несколько активизируется. Когда Юстину пришлось решать вопрос об усыновлении Хосрова, дело это рассматривалось в сенате [41, с. 1681 (ср. [137, с. 53]). В присутствии сената Юстиниан был объявлен соправителем старого императора [247, с. 222; 314, с. 414; 301, с. 240 и примеч. 3]. Выше уже упоминалось об участии сенаторской аристократии и в религиозных делах.

Положение меняется с приходом к власти Юстиниана. Этот император, по всей вероятности, решил продемонстрировать свою независимость не только от партий цирка, борьба которых еще недавно захватывала его самого [314, с. 117; 301, с. 239], но и от сената. В период с 527 по 532 г. известия о сенате практически исчезают со страниц источников. Над всем доминирует фигура императора, и только отдельные сенаторы принимают участие в управлении государством, и то лишь как исполнители воли автократора.

Поэтому вполне естественно, что, лишенная возможности проявлять политическую активность и оттесненная от выгодных административных должностей, часть сенаторской аристократии решила использовать в своих интересах стихийно возникшее народное движение, которое в значительной степени было направлено и против нее.

Но, выступив против Юстиниана, знать вовсе не мечтала о возвращении к прежним временам Анастасия, когда ей так же, хотя и в несколько меньшей степени, отказывали в праве решать важные государственные дела, просто племянники Анастасия были для нее удобными кандидатами на престол. Не отличаясь ни талантами, ни силой характера, они вместе с тем были связаны со старой аристократией и принадлежали к императорской семье. К тому, же двое из них, Ипатий и Помпей, не разделяли монофиситских взглядов покойного дяди.

Таким образом, сенаторская аристократия, примкнувшая к восставшим, отстаивала свои собственные интересы, которые едва ли можно отождествлять с интересами династической оппозиции.

Как было сказано выше, сенаторы уже на второй день восстания попытались повлиять на него, но открыто они примкнули к восставшим лишь 18 января [35, т. I, А, I, 24, 25], т. е. после того, как Юстиниан изгнал их из дворца вместе с Ипатием и Помпеем [16, с. 621; 35, т. I, А, I, 24, 19]. По-видимому, именно этот необдуманный поступок императора сделал их более решительными, и они появились на форуме Константина, где был коронован Ипатий [35, т. I, А, I, 24, 25]. Здесь вместе с восставшим народом они начали обсуждать дальнейший план действий. Многие из народа хотели без промедления идти на штурм дворца, но тут выступил сенатор Ориген, пытавшийся удержать восставших от поспешных действий, В данный момент, говорил сенатор, выгоднее превратить в опорные пункты дворцы, находящиеся в западной части Константинополя, и оттуда уже начинать выступление [35, т. I, А, I, 24, 30]. На первый взгляд это кажется отговоркой и даже предательством. Но то обстоятельство, что Ориген, по всей вероятности, входил в число сенаторов, удаленных Юстинианом из Большого дворца, и, следовательно, был враждебно настроен к императору, позволяет заключить, что он считал предложенный им способ действия наиболее целесообразным. Так же, очевидно, воспринимал это и Прокопий, который весьма пренебрежительно отзывается о толпе, слушавшей Оригена, как бы противопоставляя благоразумного сенатора "этой черни, любящей все делать в спешке" [35, т. I, А, I, 24, 31], а также и Ипатию, которому не терпелось попасть в императорскую кафисму. "Ведь суждено было, чтобы с ним случилось несчастье", — пишет Прокопий [35, т. I, А, I, 24, 31].

По-видимому, Ориген в своем выступлении отражал точку зрения если не всех, то, во всяком случае, большинства сенаторов, причастных к восстанию: не зря же Прокопий привел именно эту речь. Высказанные в ней мысли, по всей вероятности, были весьма, характерны для настроений аристократии столицы. Кроме того, при описании развернувшихся вслед за этим событий ни один из источников не упоминает о сенаторах, и лишь по свидетельству "Пасхальной хроники" восставшие повели на форум, а оттуда на ипподром Ипатия, Помпея и патрикия Юлиана [16, с. 624], по-видимому одобрившего тактику восставших.

Итак, позиция сенаторов в восстании Ника отличалась двойственностью. С первых же дней восстания аристократические круги Константинополя попытались использовать народное движение в своих интересах и направить его по выгодному для себя руслу. Их влияние на восстание отрицать невозможно. Однако в силу своей классовой ограниченности сенаторы отказались от решительных действий, и их союз с народными массами оказался лишь временным.

Династическая оппозиция

Роль династической оппозиции в восстании Ника давно привлекала внимание исследователей. В. А. Шмидт, например, выделяет ее как одну из основных причин восстания. Автор рисует яркие образы племянников Анастасия, прежде всего Ипатия, приписывая ему качества и стремления, которых в действительности не было, и подвиги, которых тот не совершал [293, с. 26] ⁵.

Придавая большое значение династической оппозиции, В. А. Шмидт, по-видимому, опирается на рассказ Марцеллина Комита, который утверждает, что "Ипатий, Помпей и Пров, когда в январские иды большая часть знати была связана клятвой, с помощью даров и раздачи оружия побудили обманутую толпу выступить против власти, которую каждый из них стремился захватить, и с помощью дурных граждан разрушили огнем, мечом и грабежом царственный город, в то же время во дворце изображая себя преданными императору" [31, с. 103]. Но сведения этого хрониста были близки к официальной версии [149, с. 93] ⁶, с помощью которой Юстиниан хотел представить восстание как династический заговор, а не как народное движение [54, с. 285].

Вслед за В. А. Шмидтом, хотя и независимо от него, выделял династическую оппозицию как одну из причин восстания К. Папарригопулос [340, с. 7—8]. Однако взгляды этих ученых были довольно скоро и без всякой критики преданы забвению, а вопрос о династической оппозиции получил несколько иное освещение. С этой оппозицией практически отождествляются выступления самых различных слоев населения Константинополя против Юстиниана, поскольку ряд исследователей видят в них стремление возвратиться к старым, Анастасиевым временам. При этом, по мнению историков, взоры народа и сената легко и естественно обращаются к племянникам Анастасия, которым вместе с тем они отводят очень скромную роль: те лишь уступили настойчивым просьбам толпы [55, т. II, с. 82—83; 148, т. II, с. 42, 44; 301, с. 450, 452— 453].

Какова же в действительности была роль династической оппозиции накануне восстания и в ходе его?

Прежде всего следует отметить, что при Юстине и в первые годы правления Юстиниана династическая оппозиция не представляла собой существенной угрозы правящей династии, если вообще можно говорить о ее существовании. Во время избрания нового императора в июле 518 г. о племянниках Анастасия не было и речи. Ни димы, ни войско не вспоминали о них [18, с. 426—430; 26, с. 410— 411; 16, с. 612] ⁷, хотя Ипатий и Помпей не разделяли монофиситских взглядов умершего императора ⁸. Сенат полностью поддержал кандидатуру Юстина [18, с. 426—430; 314, с. 71, 75—76, 115— 116]. Даже ближайший сподвижник Анастасия, препозит Амантий, добивался престола для Феокрита, несмотря на то, что третий племянник императора, патрикий Пров, был монофиситом [301, с. 216]. По всей вероятности, именно непопулярность Анастасия в столице сделала невозможным выдвижение на престол одного из его родственников.

С тех пор прошло почти 14 лет, на протяжении которых ни Юстин, ни Юстиниан не рассматривали их как серьезных претендентов на престол. Византия VI в. еще не знала принципа легитимности в занятии трона; сил, которые могли бы поддержать родственников Анастасия, не было, а особыми талантами или достоинствами ни один из них не обладал. Ипатий, возглавляя вместе с другими стратигами ромейское войско во время персидской войны 502—506 гг., показал себя абсолютно неспособным полководцем. Несмотря на некоторые противоречия источников в изображении событий этой войны [83, с. 108—110], все они отмечают его бесталанность и неумение руководить войском.

Так, по свидетельству Иешу Стилита и Феофана, Ипатий и Патрикий отказались прийти на помощь Ареовинду, которому предстояло сражаться с персами, и тем самым обрекли его на неудачу [29, гл. 55—56; 41, с. 146]. Впечатляющее описание поражения, нанесенного иранским шахом Кавадом ромейским стратигам, в том числе и Ипатию, оставил Псевдо-Захария. "Они,— пишет хронист,— потеряли много лошадей и бывших на них всадников, которые упали со скал, разбились, умерли и покалечились" [46, VII, 5] (цит. по [85, с. 156]). Этому описанию соответствуют и факты, приведенные Прокопием [35, т. I, А, I, 8, 13—19]. Вследствие своих неудач Ипатий был отозван в Константинополь, однако через несколько лет он вновь становится во главе войска, на этот раз в борьбе с поднявшим мятеж Виталианом, который без труда разгромил племянника императора, а самого его захватил в плен [22, с. 145; 26, с. 402; 41,с. 157; 46,VII, 13]. И опять, как и в войне с персами, он оказался причиной гибели многих людей. По данным Иоанна Антиохийского, из 80 тыс. воинов в решающем сражении с Виталианом погибло 60 тыс. ромеев [22, с. 145] ⁹. Самому же Ипатию пришлось испытать в полной мере унижения плена, прежде чем его выкупил отец, патрикий Секундин [22, с. 145; 41, с. 160; 55, т. 1,с. 512].

Не отличался высокими талантами и патрикий Пров, которому лишь однажды было поручено важное задание, а именно миссия к гуннам, где его ожидала полная неудача [35, т. I, А, I, 12, 6 и сл.; 46, XII, 7; 313, с.70; 290, с. 261 и сл.]. Описывая это путешествие, Псевдо-Захария говорит больше о религиозности Прова, чем о его дипломатических талантах [46, XII, 7].

Совершенно бесцветной личностью был третий племянник Анастасия — Помпей. После поражения восстания Ника трусливый и безвольный Помпей, по свидетельству Прокопия, сидя в темнице, "рыдал и говорил жалобные речи" [35, т. I, А, I, 24, 55].

Вполне естественно, что ни Ипатий, ни Помпей, ни Пров сами по себе не могли внушить страх Юстину и Юстиниану, а общественное мнение столицы, как указывалось, было не в пользу племянников Анастасия. Их даже не удалили от двора, и Помпей вместе с Виталианом и Юстинианом встречал послов папы в марте 519 г. [301, с. 227; 314, с. 175—176]. Ипатий вновь получил должность стратилата Востока [26, с. 423]. Среди именитейших ромеев он отправился на встречу с представителями Кавада для переговоров относительно усыновления Хосрова [35, т. I, А, I, 11, 24] ¹⁰. Когда же Руфин обвинил Ипатия в провале миссии, дело было расследовано со всей тщательностью, и племянник Анастасия оказался оправдан [35, т. I, А, I, 11, 38—39]. Более того, как пишет Иоанн Малала, когда у Юстиниана появилась возможность избавиться от Прова, которого сенат признал виновным в оскорблении императора, последний тем не менее простил его [26, с. 438—439] ¹¹.

Можно было бы подумать, что Юстиниан заигрывал со своими соперниками, однако это маловероятно: подлинного соперника Юстиниан устранил без колебаний, когда тот встал у него на пути. Речь идет о Виталиане, прославленном полководце, мужественном и храбром воине, популярность которого в столице была огромна ¹². Именно в этом человеке, а не в бесталанных племянниках Анастасия видел, и не без оснований, будущий император угрозу на своем пути к славе и трону.

Итак, все изложенное выше позволяет предположить, что Ипатий, Помпей и Пров не имели никакого отношения к вспышке народного возмущения. Династическая оппозиция не только не была причиной, она не явилась даже поводом к нему. Более того, по данным источников, лишь на шестой день Ипатий и Помпей оказываются вместе с восставшим народом [35, т. I, А, I, 24, 22].

Можно, конечно, предположить, что какие-то связи между племянниками Анастасия и восставшими существовали и до этого. Так, несколько странным кажется поведение Ипатия и Помпея в момент, когда их отсылал из дворца Юстиниан. "На пятый день мятежа, поздно вечером, — пишет Прокопий, — василевс Юстиниан приказал Ипатию и Помпею, племянникам ранее правившего Анастасия, как можно быстрее идти домой; то ли он подозревал их в посягательстве на свою жизнь, то ли сама судьба так распорядилась. Те же, испугавшись, как бы народ не принудил их к царствованию, как то и случилось, сказали, что поступят неблагоразумно, если оставят василевса в минуту опасности. Услышав это, василевс Юстиниан еще больше стал подозревать их и еще настойчивее приказал им удалиться. Таким образом, оба они были действительно отправлены домой и, пока была ночь, пребывали там в бездействии" [35, т. I, А, I, 24, 19—21].

Странными кажутся их опасения относительно того, что народ заставит их принять титул и власть императора. Еще более удивляет другое обстоятельство. Когда Ипатий и Помпей были схвачены и приведены к императору, они упали ему в ноги, говоря: "Владыка, мы много потрудились, чтобы привести на ипподром врагов державы нашей" [26, с. 476; 16, с. 627], на что Юстиниан ответил: "Вы хорошо поступили, но, если они вас слушались, почему же вы не сделали этого до того, как был сожжен весь город?" [26, с. 476; 16, с. 627]. Упрек императора, если не воспринимать его как злую иронию, кажется нелепым, так как город был сожжен до того, как Ипатия и Помпея изгнали из дворца и народ "принудил" их к царствованию. Возможно, Юстиниан как раз намекает на какие-то более ранние отношения племянников Анастасия с восставшими.

Так или иначе, мысль о возведении на престол одного из них родилась, по всей вероятности, 14 января, когда восстание уже достигло большого размаха. Либо потому, что Ипатий колебался, либо потому, что он вместе с Помпеем и другими сенаторами находился во дворце, восставшие решили провозгласить императором их брата — патрикия Прова. Возможно, какие-то переговоры у повстанцев с Провом уже имели место (недаром толпа надеялась получить от него оружие [41, с. 184]); возможно также, что он дал согласие на такое провозглашение. Затем, по всей видимости, он испугался и, так же как в 512 г. Ареовинд [26, с. 407], в страхе бежал из собственного дома. Даже в такой благоприятный для него момент Пров предпочел оказаться в тени.

Таким образом, если и предположить существование какой-то связи между династической оппозицией и восставшими, то нельзя не отметить, что заметной роли в восстании племянники Анастасия не играли вплоть до 18 января, дня, когда Ипатий был провозглашен императором. Именно это событие послужило переломным моментом в поведении Ипатия и Помпея. После провозглашения Ипатия императором на форуме Константина он вопреки желаниям сенаторов вместе с бушующей толпой отправился на ипподром, поскольку именно там обычно проходило избрание императора, а также для того, чтобы поскорее занять главную императорскую резиденцию — Большой дворец [35, т. I, А, I, 24, 31]. Казалось, Ипатий искал опору во внешних признаках власти. Ему хотелось быть "законным" властителем, провозглашенным в том месте, где того требовал обычай.

Но на ипподроме им вновь овладели сомнения, и, боясь, как бы перевес не оказался на стороне Юстиниана, он тайно послал в Большой дворец своего доверенного человека по имени Ефрем. Получив неверные сведения, Ефрем по возвращении сказал Ипатию: "Владыка, богу угодно, чтобы ты правил: Юстиниан бежал, и во дворце никого нет" [16, с. 625]. Услышав это, Ипатий почувствовал себя гораздо увереннее в императорской кафисме и стал с восторгом слушать аккламации народа в его честь [26, с. 475; 16, с. 625]. Вкус к эстетике церемониала, столь свойственный византийцам того времени, проявился здесь во всей полноте. Ритуал так увлек Ипатия, что он забыл о реальности, о том, что надо действовать и закрепить успех. Нерешительный и целиком полагавшийся на удачу, он мог быть подходящей кандидатурой для сената, но не для восставшего народа.

По сути дела, Ипатий сам погубил дело восставших. Имея на своей стороне почти весь Константинополь, он не сумел воспользоваться этим преимуществом, совершив важную тактическую ошибку: зная, что Юстиниан не может одолеть восставших в уличных боях, он двинулся с ними на ипподром, где легче всего можно было расправиться с мятежниками. Бесспорно, Ипатий не собирался предавать повстанцев, с которыми он уже связал свою судьбу. Это попросту было еще одной, последней ошибкой бездарного полководца. Во всех действиях, во всем поведении Ипатия отчетливо проявилась психология византийского обывателя того времени, стремление к соблюдению традиций и формальной обрядности. Выше этих предрассудков могли подняться лишь такие незаурядные личности, как сенатор Ориген или историк Прокопий; Ипатию этого было не дано.

Итак, династическая оппозиция, примкнувшая к восстанию, попыталась использовать народное движение в своих целях. Однако она не только не смогла закрепить успехи восставшего народа, но, напротив, способствовала разгрому восстания.

Партии ипподрома и народные массы

Мы уже отмечали, что, хотя партии ипподрома являлись весьма существенным фактором социально-политической жизни Константинополя, их роль и значение в начале VI в. не шли ни в какое сравнение с ролью народных масс города в целом. Это самым непосредственным образом касается восстания Ника, в ходе которого единство и сила народа проявились с необыкновенной полнотой, а деление его на партии отошло на второй план. За несколько дней до начала восстания венеты и прасины еще перебранивались на ипподроме в присутствии императора [41, с. 183—184], однако достаточно было одного события (нарушение обычая при совершении казни), как две враждующие группы тотчас объединились. О связи этих двух событий (казнь и объединение партий) свидетельствует то обстоятельство, что заключившие союз прасины и венеты требуют только помилования осужденных [26, с. 473—474]. Очевидно, в этом факте проявилась для них политика Юстиниана, в известной степени направленная против обеих партий.

Это же обусловило единство партий на ипподроме 13 января, где они провозгласили свой союз. Иоанн Малала ярко рисует это единство в тот момент: "Когда же дьявол внушил им дурную мысль, они стали кричать друг другу: „Многая лета человеколюбивым прасинам и венетам!" Окончив игры, толпа вышла в дружном единодушии (τά πλήθη φιλιάσαντα), взяв себе в качестве пароля слово „Ника", для того чтобы к ним не примешались солдаты или экскувиты. И таким образом она начала бушевать" [26, с. 474]. Источники уже не пишут τά μέρη, ΰ только οι δήμοι, χто равнозначно словам о δήμος, οι όχλοι [26, ρ. 474—476; 16, с. 623—625; 35, т. I, А, 1, 24, 7 и сл.; 41, с. 184].

Итак, восстание началось стихийно в недрах народных масс. В первый же день, 13 января, оно приняло характер широкого социального движения. Восставшие громили дома богачей [41, с. 184; 35, т. I, А, 1,24, 9], многие из которых бежали на другой берег Босфора [35, т. I, А, I, 24, 8]. Толпа сожгла преторий префекта города и две тюрьмы, освободив политических заключенных [35, т. I, А, I, 24, 7]. От огня пострадали и такие важные государственные здания, как сенат, частично Большой дворец, бани Зевксиппа [26, с. 474—475; 35, т. I, А, I, 24, 9; 41, с. 184; 16, с. 621—622; 24, с. 647—648]. Восставшие подожгли даже церковь св. Софии. "Показав, что они не только против императора, но и против бога в безумстве подняли руку, они осмелились сжечь и христианскую церковь (византийцы ^12а называют этот храм Софией, считая такое название наиболее подходящим для бога)",— пишет Прокопий [35, т. IV, 1,1, 20] ¹³. Примечателен и тот факт, что помимо домов аристократов и важных государственных зданий восставшие, выражая протест против социального угнетения, уничтожили и многие торговые помещения, такие, как "Дом ламп" [24, с. 648] и лавки ростовщиков-аргиропратов [16, с. 623; 41, с. 184].

Итак, с первых дней восстания, с первых его часов главную роль в нем, бесспорно, играли народные массы. Именно благодаря их ожесточению был смещен наиболее ненавистный всем слоям населения Иоанн Каппадокийский. Выразительно пишет об этом автор "Пасхальной хроники": "И сказал им император: „Идите узнайте, из-за чего бунтуют". И вышли из дворца патрикий Василид... и Константиол. Остановив толпу, бушующую у дворца, и заставив ее замолчать, они обратились к ней с вопросом: „Из-за чего бунтуете?" Толпа же поносила префекта претория Иоанна Каппадокийского, квестора Руфина и эпарха города Евдемона. Услышав это, они передали императору. Тотчас же он сместил префекта претория Иоанна..." [16, с. 620—621] (ср. [26, с. 475]) ¹⁴. Юстиниана испугал необычайный размах мятежа и участие в нем огромных масс народа. Одно лишь количество убитых на ипподроме 18 января (35 тыс.) [26, с. 476] ¹⁵ дает возможность представить, насколько велико было число восставших. Вместе с мужчинами сражались и женщины. По свидетельству Иоанна Зонары, они бросали с верхних этажей в солдат камни и все, что попадалось под руку [28, с. 154]. Об участии женщин упоминает и "Пасхальная хроника" [16, с. 622].

Но восстание охватило не только значительную часть населения города, в рядах восставших оказалось большое количество пришлых людей. Вымогательства Иоанна Каппадокийского вызвали сильное недовольство по всей империи и послужили причиной большого наплыва в столицу обездоленных, разоренных и озлобленных лиц. Об этом свидетельствуют данные Иоанна Лида [25, III, 70], Псевдо-Захарии [46, IX, 14], а также 80-й новеллы, вышедшей вскоре после восстания и направленной как раз против чрезмерного скопления в Константинополе жителей других городов и областей. Эти люди, само собой разумеется, не остались безучастными к происходящей на улицах столицы борьбе, а согласно Псевдо-Захарии, именно они подстрекали к действию население города. "В столице,— пишет хронист,— были люди изо всех мест, и в немалом числе. Они жаловались на него (Иоанна Каппадокийского), склонялись к какой-либо из партий и помогали ей. Поэтому и раздались возгласы против него и императора, партии объединились и пришли к согласию" [46, IX, 14]. Из этих слов вполне очевидно, что для Псевдо-Захарии, жителя провинции, восстание Ника — это бунт отнюдь не только константинопольского населения. Автор вписывает восстание в общую картину жизни империи, воспринимая его как ответ всех жителей Византии на гнет и несправедливости Иоанна Каппадокийского. В самом деле, не будет ошибкой утверждать, что в эти дни, в январе 532 г., население Константинополя действительно олицетворяло собой население всей империи ¹⁶, отражая настроение масс как столицы, так и провинции.

Восставшие стали грозной силой и успешно вели бои с отборными отрядами войск Велисария и Мунда [26, с. 475—476; 16, с. 621— 623; 41, с. 184—185]. Пришедшие на помощь правительству войска из окрестных мест также не смогли одолеть восставших. Озлобленные солдаты подожгли одну из красивейших построек столицы — Октагон [16, с. 622—623]. В руках народа оказался практически весь Константинополь, за исключением Большого дворца. Успех восстания был настолько велик, что даже солдаты, охранявшие эту императорскую резиденцию, уклонились от помощи Велисарию в подавлении восстания [35, т. I, А, I, 24, 44—45].

Но, несмотря на размах движения, народ, стихийно и неорганизованно поднявшийся на борьбу, не смог выдвинуть своего вождя, чему немало способствовали сенаторская и династическая оппозиции, стремившиеся использовать восстание в своих целях. Ипатий и Помпей не были избранниками народа. Правление Анастасия было для него столь же тяжело, сколь и правление Юстиниана, и население Константинополя неоднократно поднимало против него мятежи [26, с. 393, 394—395, 396—398, 401, 407; 41, с. 150, 154, 159; 22, с. 141—143, 146, 167—170], в ходе одного из которых восставшие подожгли дом Помпея [31, с. 98]. Велика была радость народа после известия о смерти Анастасия [37, кол. 1057 и сл.] ¹⁷. Поэтому лишь вмешательство сенаторской оппозиции могло объяснить тот факт, что во главе восстания в какой-то момент оказались бесталанные и совершенно неспособные к руководству массами, но вполне годившиеся на роль марионеток в руках знати Ипатий и Помпей.

В то же время испытывая некоторое влияние сенаторских кругов, народ тем не менее постоянно выходит из-под их контроля. Так, отправившись к Прову и не найдя его там, толпа подожгла его дом [16 с. 622], хотя это, бесспорно, не входило в планы аристократии. Вопреки желаниям сенаторов народ отправился на решительный штурм дворца [35, т. I, А, I, 24, 31], который, возможно, ему и удался бы, будь во главе его талантливый и решительный полководец. Ипатий же и Помпей, в руках которых оказались судьбы восставшего народа, лишь только ослабили его, лишили инициативы и в целом способствовали подавлению восстания. Уже само провозглашение Ипатия, по существу, означало для народных масс поражение. Продержавшись с успехом столько дней, народ вместе с тем не представлял реально своих целей. В значительной степени это ускорило разгром столь сильного народного восстания.

Итак, несмотря на известное влияние, которое оказали на его ход сенаторская аристократия и династическая оппозиция, восстание Ника было прежде всего народным движением и таким сохранилось в памяти современников. Таким изображали его и более поздние авторы вопреки стремлению Юстиниана представить его как династический заговор.

Примечания

¹ Ссылаясь на Кодекс Юстиниана, Э. Штейн указывает, что Юлиан был префектом с 18 марта 530 до 20 февраля 531 г. Иоанн стал префектом до 30 апреля 531 г. [301, с. 784].
² В своей работе С. Винклер критикует взгляды Б. Рубина, полагавшего, что Прокопий принадлежал к той группе, политической целью которой было выступление против Юстиниана либо посредством тайной оппозиции, либо по возможности путем открытой революции. С. Винклер верно считает, что экономические интересы аристократии и крупных торговцев были больше связаны с выскочкой императором, чем с народными массами. Тем не менее едва ли следует при этом недооценивать сенаторскую оппозицию, которая могла быть одновременно враждебна и Юстиниану, и народным массам и которая в удачно сложившихся обстоятельствах могла использовать выступление народа в своих собственных интересах.
³ По сообщению Иоанна Лида, на Фоку было устроено покушение каким-то простолюдином [25, III, 72—76].
^3а Возможно, это и есть тот самый магистр, который разделял взгляды Македония, о чем сообщает Псевдо-Захария [46, VII, 7, 8].
⁴ Псевдо-Захария рассказывает однажды о заседании сената (силенция и конвента), но он опять-таки приводит речь одного Анастасия, хотя, согласно 62-й новелле, синклитики сами должны были выносить предварительное решение, а император впоследствии либо одобрял, либо отвергал его (ср. [26, с. 438—439]). Но о реакции сената Псевдо-Захария ничего не говорит.
⁵ Так, он утверждает, что Ипатий был храбр, отважен и испытан в военном деле. Сведения В. А. Шмидта, однако, основываются на литературных памятниках панегирического характера и не имеют под собой реальной почвы. Он пишет, что во время персидской войны Ипатий возвратил империи Амиду, но это не следует ни из какого серьезного источника [29, гл. 71 и сл.; 46, VII, 5; 41, с. 148—149] (см. также [148, т. II, с. 14; 301, с. 97—98; 83, с. 121—126]). Рисуя пленение Ипатия Виталианом, В. А. Шмидт пишет, что он попал в плен из-за своей чрезмерной храбрости и стойко переносил невзгоды плена. Но и это не соответствует действительности (см. ниже, с. 109). {Здесь стр. 67; Ю. Шардыкин}
⁶ Дж. Бери в то же время отстаивает самостоятельность суждений Марцеллина Комита, полагая, что он писал не столько в угоду императору, сколько отражал настроения придворных кругов вообще.
⁷ Ю. Кулаковский [55. т. II, с. 497] высказывает предположение, что неизвестным патрикием и магистром армии, которого выдвигали тогда на трон схоларии, был Ипатий. Однако это соображение следует отбросить, так как Ипатий в момент смерти Анастасия находился на Востоке, в Антиохии или еще дальше [301, с. 220]. Э. Штейн считает, что именно из-за отсутствия Ипатия дому Анастасия не удалось закрепить за собой трон. Но и это представляется маловероятным.
⁸ П. Каранис, ссылаясь на Прокопия [35, т. I, А, I, 24, 19], говорит, что Ипатий был монофиситом [160, с. II]. Но в соответствующем отрывке Прокопия Ипатий назван всего-навсего племянником ранее правившего Анастасия.
⁹ В этом сражении Ипатий решил использовать в качестве укрепления соединенные вместе повозки, но это не принесло успеха. Воинам Виталиана удалось прорвать укрепление и смять императорское войско. Множество воинов и коней было сброшено в пропасть. По словам Иоанна Антиохийского, погибших было так много, что дно пропасти сравнялось с вершинами вокруг нее. П. Каранис [160, с. 55] и Э. Штейн [301, с. 180—181] считают цифры, приведенные Иоанном, преувеличенными, но ни тот ни другой не отрицают гибели громадного числа людей.
¹⁰ Б. Рубин, впрочем, объясняет это политическими мотивами [290, с. 260—261].
¹¹ "Родственник императора Анастасия,— пишет хронист,— патрикий Пров, поносил императора Юстиниана, вызвав тем самым его гнев. После того как состоялся силенций и конвент для составления письменного заключения и когда в собрании сената оно, содержащее осуждение Прова, было прочитано императору Юстиниану, тот, взяв написанное, разорвал его и сказал Прову: „Я прощаю тебе то, что ты сделал против меня. Молись, чтобы и бог простил тебя"".
¹² Подробно о причастности Юстиниана к убийству Виталиана см. [314, с. 108—115]; о его популярности см. [314, с. 109 и сл., 158].
^12а Здесь византийцы — жители Визàнтия, т. е. Константинополя. Следуя аттической традиции, Прокопий продолжает называть столицу империи ее древним именем, а не тем, которое она получила с 330 г.
¹³ По свидетельству Псевдо-Захарии [46, IX, 14], св. Софию подожгли агенты императора, чтобы посеять страх и смятение среди восставших. См. возражения по этому поводу Дж. Бери [149, с. 117, примеч. 2].
¹⁴ Мнение А. Джонса о том, что Иоанн был ненавистен лишь аристократии [235, т. I, с. 272], опровергается свидетельствами не только Иоанна Малалы, автора "Пасхальной хроники", Прокопия, Иоанна Лида, но и Псевдо-Захарии.
¹⁵ Общая численность населения Константинополя, по мнению Д. Якоби, составляла в то время около 375 тыс. человек [225, с. 108—109].
¹⁶ По мнению Г.-Г. Бека, население Константинополя вообще представляло население всей империи и в этом смысле (как и в других) город был подлинной ее столицей [136, с. 12].
¹⁷ Ср. также возгласы толпы в Тире 18 сентября 518 г., которая кричала: "Нет Анастасия, царствует Юстин, он православный! Он не манихей, он православный! Юстин царствует, новый Константин! Он не манихей, как Анастасий!" [37, кол. 1090]. Мнение Ю. Кулаковского, Ш. Диля, Л. Шассена о том, что народ хранил добрые воспоминания об Анастасии [55, т. II, с. 82—83; 173, с. 456; 161а, с. 52], основано на недоразумении.

Глава VIII. Последствия восстания Ника

В свое время, подводя итоги восстания Ника, Дж. Бери высказал относительно его последствий точку зрения, получившую в дальнейшем наиболее широкое распространение в исторической литературе. По мнению английского исследователя, восстание Ника явилось поистине поворотным пунктом в жизни византийского общества VI в., поскольку именно после подавления его, когда окончательно были сломлены всякого рода оппозиции, началась автократия Юстиниана [148, т. II, с. 48].

Действительно, в период, непосредственно следовавший за подавлением восстания, психологическое воздействие его поражения на самые различные общественные слои было огромным, и на первых порах последствия разгрома и резни в городе представлялись современникам поистине ужасными и губительными. Город был объят страхом. Причастные к движению сенаторы искали убежища в церквах и монастырях, и дома их были опечатаны. У патрикиев, открыто примкнувших к восставшим, было конфисковано имущество, а сами они были подвергнуты ссылке [16, с. 628]. Жизнь в городе словно замерла, "димот нигде не показывался", и в течение нескольких дней "были открыты лишь те эргастирии, которые доставляли людям пищу и питье" [16, с. 628]. "И оставались дела неисполненными, и пребывал Константинополь изнемогшим многие дни" [16, с. 628].

Подавив восстание, император принял ряд мер для предотвращения подобных событий в будущем. Прежде всего было сокращено количество игр, которые издавна давали повод к народным волнениям. В 535 г. была упразднена должность ночного эпарха, находившегося в подчинении префекта, города. Вместо нее Юстиниан учредил "претуру плебса", носившую первоначально коллегиальный характер, а затем, с 539 г., отправлявшуюся одним претором в ранге spectabilis. Новый чиновник, в обязанности которого входило наблюдение за порядком в столице, подчинялся непосредственно императору [33, нов. 13; 35, т. III, XX, 12—14; 301, с. 455, 803—804; 54, с. 295].

В 539 г. была создана еще одна должность — квезитора (quaesitor), которого следует отличать от квестора sacri palatii. Так же как и претору плебса, ему жаловался титул спектабиля. Юстиниан назначил квезитору жалованье в 10 либр золота в год, его помощнику и секретарю — 100 солидов, штату его оффиция — 330 солидов в год [33, нов. 80]. Ведомство квезитора должно было следить за прибывающими в столицу людьми, наплыв которых, как свидетельствует новелла о квезиторе, был огромен. Это были лица разных сословий — и светские и духовные, но главным образом земледельцы [33, нов. 80, гл. V]. Подчиненным квезитора надлежало наводить обо всех них точные справки и способствовать скорейшему разрешению их дел, с тем чтобы побыстрее выпроводить их из города. Прибывших из провинции и ничем не занятых лиц новелла предписывала водворять на их прежнее место жительства. Не имеющих определенных занятий жителей города квезитор должен был направлять на общественные работы, в пекарни, к садовникам [33, нов. 80, гл. V]. Изданием этой новеллы Юстиниан всячески стремился сократить праздное, с его точки зрения, население Константинополя. Примечательно, однако, что принудительного прикрепления не занятых производственной деятельностью лиц к тем или иным корпорациям не последовало. Человек мог и отказаться идти на работу к пекарям или садоводам; правда, тогда он обязан был покинуть город [33, нов. 80, гл. V; 112, с. 146].

На предотвращение мятежей была направлена и появившаяся вскоре после восстания 85-я новелла — об оружии. Не один раз в этой новелле Юстиниан заявляет о своем стремлении прекратить убийства среди жителей империи [33, нов. 85, предисл., гл. III]. Закон строго-настрого запрещал производство частными лицами любого рода оружия и продажу его. Оружейник, продавший оружие частному лицу, подлежал наказанию, а у купившего его оружие отбирали, не вернув деньги [33, нов. 85, гл. ΙΙΙ] ¹.

Новелла предписывает, чтобы оружейники делали оружие (по заказу правительства) исключительно определенного образца. Но и в том случае, если в процессе производства у ремесленника получалось какое-то необычное, нестандартное оружие (τί νέον όπλον), εго тоже полагалось сдавать в государственный арсенал [33, нов. 85, гл. II].

Согласно данной новелле, оружейников следовало набирать среди пригодных для этого дела ремесленников различных городов. Их заносили в список, который отправлялся императору; после этого ремесленников прикрепляли к государственным оружейным мастерским. Важно, однако, отметить, что привлекать ремесленников к работе в этих мастерских против их воли (εϊπερ βοληθεϊεν) αыло запрещено [33, нов. 85, гл. ΙΙΙ], ς. е., как и в случае с праздным населением города, которое следовало направлять в пекарни, к садовникам или на общественные работы, принудительного прикрепления к профессии не последовало. Напуганное размахом народного движения, правительство Юстиниана соблюдает осторожность.

Контроль над производством оружия возлагался на хартуляриев специального скриния ведомства магистра оффиций. В случае их небрежного отношения к делу на них налагался денежный штраф, и сверх того они подвергались телесным наказаниям [33, нов. 85, гл. II]. В провинции за соблюдением закона должны были следить высшие должностные лица, которые в случае нарушения его должны были нести суровые наказания: августалий Александрии наказывался штрафом в 20 либр золота и смещением с поста, чиновники его оффиция — штрафом того же размера и смертной казнью, президы других провинций — штрафом в 10 либр золота и смещением с должности, экдики и "отцы города" — штрафом в 3 либры золота и смертной казнью [33, нов. 85, гл. III].

Но одновременно с репрессиями и мерами по укреплению режима Юстиниан проводит и политику снисхождения и уступок. В первую очередь это касается сенаторской аристократии. Так, несмотря на бесспорное участие в восстании значительного числа сенаторов, император не стал прибегать в отношении большинства их к крайним мерам. Сведения "Тайной истории" относительно конфискации после восстания Ника имущества почти всех членов сената [35, т. III, XII, 12] не подтверждаются иными источниками, и в первую очередь другими сочинениями Прокопия. В "Войне с персами" историк сообщает, что отправленные в изгнание за участие в восстании сенаторы были через некоторое время возвращены в столицу и получили обратно ту часть имущества, которую Юстиниан не успел раздать своим приближенным [35, т. I, А, I, 24, 58]. Император вернул имущество даже детям наиболее активно действовавших лиц из аристократии — Ипатия и Помпея [35, т. I, А, I, 24, 58]. Внук Ипатия Иоанн позднее женился на племяннице Юстиниана Прейекте [35, т. II, III, 31, 14—15] и таким образом был приближен к трону. По данным других источников, временной ссылке подвергались лишь восемнадцать сенаторов, причем некоторые из них (например, Оливрий, женатый на племяннице Анастасия Ирине, или племянник Анастасия Пров) по возвращении в столицу полностью получили назад свое имущество [26, с. 478] ².

Уроки восстания не прошли даром: автократор понял, что для осуществления своей широкой внутренней и внешнеполитической программы он нуждается в гораздо более прочной опоре, чем узкий круг единомышленников. Влияние и авторитет сената после восстания Ника явно возрастают. На его заседание выносится вызвавший весьма бурное обсуждение вопрос о начавшейся вскоре войне с вандалами [35, т. I, Б, I, 10, 1—17]. В 537г. император издает специальную 62-ю новеллу о сенате. Отметив, что до сих пор лишь часть сенаторов принимала участие в государственном управлении [33, нов. 62, предисл.], Юстиниан попытался изменить такой порядок. Согласно новелле, сенат объединяется с консисторием и становится высшей апелляционной инстанцией. Правда, по свидетельству Иоанна Лида, сенат и раньше время от времени привлекался для решения судебных дел [25, III, 10, 27]. Упомянуто об этом как о случайном факте и в 62-й новелле. Иоанн Малала также рассказывает, как еще до восстания Ника в сенате рассматривалось дело патрикия Прова, поносившего императора [26, с. 438—439] ³. Но лишь с 537 г. эта функция приобрела силу закона, и сенат уже, как правило, разбирает спорные дела [35, т. II, III, 32, 43].

К этому времени относится и расширение, понятия "силенций". Ранее оно относилось лишь к заседаниям консистория. В случае совместного заседания консистория и сената объявлялось о силенции и конвенте. Согласно 62-й новелле, даже если говорилось лишь о силенции, все сенаторы должны были являться на его заседание [33, нов. 62, гл. I].

Одновременно с этим был расширен слой высшей аристократии — патрикиев. По закону Зинона патрикиями могли быть лишь консулы и префекты; Юстиниан открыл доступ в их ряды обычным иллюстриям [33, нов. 62, гл. II]. Иерархия сенаторской аристократии в новелле о сенате выглядела так: первое место в сенате принадлежало префекту города, далее шли иллюстрии, облеченные достоинством патрикиев, за ними консулы, ординарные и почетные, префект претория, магистр оффиций и, наконец, остальные иллюстрии [33, нов. 62, гл. II; 303, с. 393—394; 206, т. I, с. 26]. Мы видим, что патрикию отдается предпочтение перед такой важной должностью, как префект претория Востока, а сама эта должность уже не связывается непременно с получением высшего титула знати.

Деятельность сената особенно активизируется в последние годы правления Юстиниана. В 560 г., когда разнесся слух о смерти императора, именно сенат принял необходимые меры для успокоения народа [41, с. 234—235].

В интересах сенаторов — владельцев столичных проастиев, Юстинианом была издана 64-я новелла — о садовниках, весьма злоупотреблявших, с точки зрения собственников проастиев, своим положением при оценке арендуемых ими садов и огородов (см. выше, с. 30). {Здесь стр. 18; Ю. Шардыкин} 64-я новелла предписывает, чтобы оценка садов и огородов производилась не только садовниками, но и специальными чиновниками — summariis [33, нов. 64, гл. I—II]. Различные добавочные работы в садах и огородах, согласно новелле, должны были тщательно оговариваться [33, нов. 64, гл. I—II].

Наконец, разбирая споры, возникавшие при сделках между аристократами и аргиропратами, Юстиниан часто явно покровительствует представителям знати. Так, говоря о долговых обязательствах аристократов, он, с одной стороны, предписывает, чтобы сделки подобного рода оформлялись как того издавна требовал закон, а с другой — вполне допускает право аристократа взять деньги в долг без всякого договора либо оставить аргиропрату долговое обязательство, не заверенное никакими свидетелями и подписанное лишь самим должником [33, эдикт VII, гл. II; эдикт IX, предисл.]. Наследники должников подобные контракты не признавали и отказывались возвращать долги своего родственника. Юстиниан, в пространных выражениях предписывая должникам-аристократам либо их наследникам возвращать взятые у аргиропратов деньги, вместе с тем указывает, что контракт, подписанный лишь должником, может быть приравнен к сделкам, заключенным по закону, только в том случае, если сам должник или его наследники не отрицают под присягой подлинности подписи [33, эдикт. VII, гл. II].

Столь же двойственное суждение высказал Юстиниан и относительно залога, который при совершении другого рода сделок (например, купли движимого или недвижимого имущества) аргиропраты вносили за своих знатных клиентов, не беря с них расписок. Император сделал обязательным письменное оформление всей сделки, но вместе с тем опять-таки допустил возможность устного заключения контракта (θεσπίζομεν μή άλλως αυτούς αιρεισθαι τάς αντιφωνήσεις ύιτεισιέναι, πριν άν έγγραφος αυτοΐς περί τούτων γένηται έντολή άπαν τό πράγμα...ει δέ γε κατά τινα τρόπον έγγραφον μέν μή γένοιτο...) [33, ύдикт IX, гл. I]. Подобная неопределенность открывала для знати большие возможности для злоупотребления своим положением в целях личного обогащения.

То же самое касается и случаев, когда должники аргиропратов, в свою очередь, отдавали занятые суммы в долг, оформляя возврат денег на имя жены под тем предлогом, что долг якобы сделан из ее приданого или каких-либо иных средств, либо когда вдовы должников-аристократов после смерти мужей тайно присваивали себе деньги, принадлежавшие их кредиторам-аргиропратам. Законодательство Юстиниана по этому вопросу так же многословно и неопределенно, как и в изложенных выше случаях. Более того, император оставил аристократам своеобразную лазейку, оговорив специально ситуацию, когда человек, располагавший распиской вдовы должника-аристократа (в которой указывается, какого рода сумму она получила), не может представить ее в суд. Если расписка пропала, ее владельцу согласно эдикту Юстиниана достаточно было дать клятву, что он ее не имеет, и тогда его следовало оставить в покое (33, эдикт IX, гл. VII]. Эта оговорка, естественно, открывала для знатного лица возможность подкупа и использования связей для оказания влияния на своего должника.

Вместе с тем Юстиниан попытался учесть и интересы торгово-ремесленного населения города, в первую очередь его наиболее состоятельных слоев. Три закона Юстиниан посвятил аргиропратам, в каждом из которых он в той или иной степени пошел навстречу этому весьма влиятельному слою. Так он поступил, например, в вопросе о государственных должностях, купленных должниками аргиропратов или детьми этих должников. Аргиропраты просили, чтобы купленные должности рассматривались как приобретенные из занятых денег, а не из собственных средств. Юстиниан признал притязания аргиропратов обоснованными и постановил, чтобы должности, купленные должниками аргиропратов или их детьми, в случае невозможности возвратить занятую сумму продавались в счет уплаты долга. Исключение составляли лишь должности, приобретенные детьми должников из средств матери или полученные от императора [33, нов. 136, гл. II].

VII эдикт Юстиниана предоставил аргиропратам преимущество перед другими кредиторами их должников [33, эдикт VII, гл. ΙΙΙ]. Κроме того, они получали право возбуждать процесс относительно имущества, проданного их должниками или находившегося в залоге [33, эдикт VII, гл. IV]. Если должник аргиропрата, в свою очередь, давал кому-нибудь деньги взаймы, то аргиропраты имели право на эту сумму и могли возбудить дело [33, эдикт VII, гл. III].

В 136-й новелле Юстиниан подтвердил право аргиропратов на получение 8% прибыли [33, нов. 136, гл. IV, V]. В IX эдикте, однако, императору пришлось вновь вернуться к этому вопросу. Дело в том, что должники аргиропратов, ссылаясь на то, что их кредиторы имеют ту или иную должность (а в этом случае разрешалось взимать лишь 6% [17, IV, 32, 26, § 2]), не соглашались выплачивать им 8%. Юстиниан посчитал это недостаточным предлогом и оставил за аргиропратами право на получение 8% прибыли. Аргиропраты между тем претендовали на больший процент под тем предлогом, что им постоянно приходится одалживать деньги. Юстиниан на это не согласился, но все же оставил в силе договоры, составленные до опубликования этого эдикта. Лицам, согласившимся в свое время на уплату превышающих указанную норму процентов, предписывалось уплатить те проценты, которые значились в договоре. При этом они не имели права включать деньги, уплаченные сверх установленных законом процентов, ни в сумму долга, ни в сумму 8% [33, эдикт IX, гл. V].

Значительно менее определенны законы об аргиропратах в отношении займов, предоставляемых менялами-ростовщиками знатным лицам. По словам императора, он пытался в данном случае найти некий средний путь, и этот путь, как мы видели, нередко оказывался более выгодным представителям аристократии, нежели их кредиторам.

Одной из новелл, вышедших после восстания Ника, была 106-я новелла, посвященная навикуляриям. В ней предписывалось, чтобы кредиторы навикуляриев при взимании процентов придерживались размеров, установленных законом и обычаем [33, нов. 106] ⁴.

В интересах торгово-ремесленного слоя (как его верхушки, так и менее состоятельных групп) была и вышедшая в июне 537 г. 43-я новелла, в которой Юстиниан запретил церкви, аристократии и должностным лицам освобождать свои лавки и мастерские — под угрозой их изъятия — от уплаты налогов и перекладывать бремя налогового гнета на остальных ремесленников и торговцев [33, нов. 43, гл. I]. Закон этот, по-видимому, плохо выполнялся, и в ноябре того же года император повторил свой запрет [33, нов. 59, предисл.], который был явно не по душе аристократическим кругам, но, по всей видимости, хотя бы на время ослабил недовольство торгово-ремесленного населения.

Развернувшееся вскоре после восстания Ника грандиозное строительство (одним из шедевров которого является знаменитая св. София), потребовав значительного числа рабочих рук, также, вероятно, уменьшило круг недовольных своим положением лиц и смягчило на время социальные противоречия в городе.

Итак, вполне очевидно, что после восстания Ника Юстиниан попытался ослабить недовольство различных групп населения. Конечно, он не отказался ни от своих широких внешнеполитических планов, ни от мер по регламентации экономической жизни империи (вспомним государственные монополии на производство и продажу отдельных товаров [35, т. III, XXVI, 18—22] ⁵, запрет взимать установленные законом проценты прибыли и т. п.), но все же его политика утратила ту жесткую определенность, которая была характерна для нее в первые годы его правления; она стала более гибкой, в ней обнаружились колебания и лавирование между различными группами населения (аристократией и аргиропратами); само законодательство стало более многословным и менее четким.

И все же, несмотря на все его попытки, Юстиниану не удалось до конца привлечь на свою сторону ни сенат, ни торгово-ростовщическую верхушку (вспомним заговор аргиропратов в 562 г.), ни тем более народные массы. С 547 г. волнения вспыхивают с новой силой и следуют одно за другим. Поэтому значение восстания Ника, на наш взгляд, заключается не в том, что Юстиниан, разгромив все оппозиционные группировки, укрепил собственную власть, а скорее в том, что он так и не смог установить ту автократию, к которой стремился в первые годы своего правления.

Примечания

¹ По мнению И. Караяннопулоса, цель монополии на производство оружия остается неясной [239, с. 235]. Однако сам Юстиниан говорит об этом в новелле вполне откровенно: "ούτε τοις τάς πόλεις οικοΰσιν ιδιώταις ούτε τοις τά χωρία γεωργοΰσιν αργόταις, όπλοις κεχρήσθαι κατ'αλλήλων καί φόνους τολμάν..."
² О родстве Оливрия с домом Анастасия см. [301, с. 455, примеч. 2 со с. 454; 157, с. 273; 267, с. 1314].
³ "... καί γενομένου σιλεντίου κονβ΄του". Ε. Υристофилопулу полагает, что под силенцием следует понимать широкие торжественные приемы, где сенат являлся основной составной частью [163, с. 81—82]. Близкой точки зрения придерживаются Л. Брейе и Ж. Эллул [143, с. 184; 185, с. 606]. Ε. Христофилопулу возражает Э. Штейну, который считал, что силенций — это заседание консистория, а конвент — сената. По мнению исследовательницы, это не следует ни из одного известного ей источника. Вместе с тем нельзя иначе, чем это сделал Э. Штейн, понять следующую фразу 62-й новеллы, на которую ссылается в своей работе и Е. Христофилопулу: "si quando silentium ob alia una cum conventu fuerit nuntiatum, omnes colliguntur et proceres et senatores". В таком узком смысле понимают силенций Г. Острогорский и А. Джонс [276, с. 36; 235, с. 333]. Поэтому приведенные выше слова Иоанна Малалы следует понимать так: объединенное заседание консистория и сената, а не какая-то еще более широкая ассамблея.
⁴ О порядке взимания процентов на ссуды, оказываемые навикуляриям, см. выше, с. 54. {Здесь стр. 33; Ю. Шардыкин}
⁵ О шелковой монополии см. [255, с. 10—12; 79, с. 90 и сл.; 239, с. 235—236]. По мнению Р. Лопеса, установление шелковой монополии было вызвано нехваткой рабочих рук в государственных мастерских, где в результате этой меры было сконцентрировано производство шелка, изготавливавшегося и на продажу. См. возражения М. Я. Сюзюмова [94а, с. 37—36]. О соляной монополии см. [239, с. 235].

Глава IX. Восстание Ника и социально-политическая борьба в Константинополе в конце V — первой половине VI в.

Для большинства западных исследователей восстания 532 г. в Константинополе характерна тенденция рассматривать это народное движение в отрыве от сложной социально-политической борьбы того периода, в лучшем случае связывая его с выступлениями партий ипподрома [293; 75; 148, т. II, с. 39—48; 235, т. I, с. 271—272; 128, с. 82—91; 178, с. 41 и сл.; 180, с. 102 и сл.]. В подобном изображении восстание Ника представляется событием исключительным, почти невероятным. Мы же, со своей стороны, хотим отметить необыкновенную типичность этого восстания, в котором нашли свое отражение характерные особенности социально-политической борьбы конца V — первой половины VI в., начиная от существенных черт и кончая незначительными деталями.

Прежде всего восстание Ника происходило в бурную эпоху, когда редкий год не был отмечен крупным мятежом или мелким волнением. Источниками зафиксированы мятежи в 491 г. [22, с. 141; 31, с. 94], 493 [31, с. 94], 498 [26, с. 394—395; 16, с. 608; 22, с. 168], 501 [22, с. 167; 31, с. 95], 507 [31, с. 96; 41, с. 149—150], 511 [40, с. 137—138; 41, с. 154], 512 [26, с. 406—408; 22, с. 170; 31, с. 97—98; 44, с. 195; 16, с. 609; 21, III, 40; 46, VII, 9], 514 [22, с. 146], 515 [41, с. 161], 518 [37, кол. 1057 и сл.; 22, с. 171], 520 [22, с. 171], 523 [26, с. 416; 41, с. 166], 532, 547 [26, с. 483; 41, с. 225], 549 [26, с. 484; 41, с. 226], 550 [26, с. 484; 41, с. 227], 553 [26, с. 486], 556 [26, с. 488; 41, с. 230], 559 [26, с. 490—491], 560 [41, с. 234], 561 [41, с. 235—236], 562 [26, с. 492; 41, с. 237], 563 [41, с. 239], 565 гг. [22, с. 176]. Отдельные годы отмечены не одним, а несколькими событиями подобного рода. Так, в 507, 561 и 562 гг. волнения среди населения случались дважды, а в 562 г. помимо двух народных выступлений имел место заговор аргиропратов, к которому оказались причастны представители аристократии [26, с. 493—495; 41, с. 237—238; 22, с. 173—175].

Следует учесть и ряд народных волнений, не поддающихся точной датировке. Так, об одном из значительных по масштабам столкновений между прасинами и венетами известно лишь то, что оно произошло в правление Анастасия, во время языческого праздника вриты, когда префектом города был Илья. Вооруженные сторонники враждующих партий бросились друг на друга; в схватке погибло много народа [22, с. 142]. Без точной даты сохранилось упоминание и о мятеже, происшедшем в конце правления Юстиниана, когда приговоренного к смерти прасина возили с позором по городу; в квартале Питтакии его отбили венеты и спрятали в церкви св. Софии, возле которой было "сильное волнение" (ή στάσις μεγάλη) [22, ρ. 175].

Кроме того, необходимо учесть и то, что в источниках не сохранились упоминания обо всех мятежах. Иногда авторы ограничивались простым указанием на то, что в тот или иной период было много народных волнений. Так, по свидетельству Феодора Чтеца, Анастасий по причине уличных беспорядков приказал префекту города сопровождать его во время религиозных процессий [40, с. 134]. Для времени Юстина известны лишь волнения 518, 520, 523 гг. Между тем Иоанн Малала пишет, что при этом императоре до того, как префектом города стал Феодот, венеты неоднократно устраивали беспорядки [26, с. 416]. Согласно Феофану, они "бесчинствовали в течение пяти лет" [41, с. 166]. Поскольку Феодот стал префектом Константинополя в 523 г. [26, с. 416; 314, с. 117], надо полагать, что волнения венетов происходили неоднократно с 518 по 523 г. Эдикт 527 г., направленный против беспорядков, устраиваемых цирковыми партиями [26, с. 422], по-видимому, также находится в непосредственной связи с какими-то волнениями.

Ко всему этому следует добавить войну с исаврами, тянувшуюся несколько лет [22, с. 143 и сл., 167 и сл.; 40, с. 126—127; 26, с. 393—394; 41, с. 137; 31, с. 94—95; 29, гл. 23; 46, VII, 1], мятеж Виталиана [22, с. 143—147; 26, с. 402; 31, с. 98—99; 41, с.157 и сл.; 160, с. 80—94], восстания самаритян и евреев Кесарии Палестинской [26, с. 445—447; 16, с. 619; 22, с. 171; 332], мятежи в Антиохии [26, с. 392—393, 395—398, 416 и сл.; 41, с. 166], Александрии [26, с. 401; 41, с. 151—152, 162—163], Пафлагонии [22, с. 142], Кизике [26, с. 491—492] и в других местах [26, с. 416; 41, с. 166].

Таким образом, эпоха необычайно насыщена народными волнениями и мятежами (более 30 за 74 года в одном Константинополе), среди которых восстание Ника является наиболее значительным. Вместе с тем восстание Ника отразило характерные черты социально-политической борьбы того периода, которая отличалась необычайной сложностью и разнообразием. Это была и борьба внутри господствующего класса, и борьба народных масс против социального угнетения. Нередко аристократия пыталась использовать народные движения в своих целях, в результате чего социально-политическая борьба приобретала еще более запутанный характер.

Волнения, происходившие в Константинополе в конце V — первой половине VI в., можно условно разделить на два типа: 1) борьба партий и 2) совместные выступления народных масс. В последнем случае далеко не всегда идет речь о партиях ипподрома. Борьба между партиями обычно начиналась во время ристалищ и порой действительно носила характер столкновения на почве спортивного соперничества. В 520 г., во время консульства Виталиана, димоты начали беспорядки на ипподроме. Против них бросили войска, и многие были убиты. После этого партии помирились, и по окончании игр, на которых присутствовал префект города Феодор, они "вместе покинули театр". На следующий день, снова собравшись на ипподроме, партии стали просить, чтобы император вышел к ним, и потребовали своих любимых орхистов. Император удовлетворил их просьбы, и димоты, одетые в плащи цвета своих партий, придя в сильное возбуждение, стали хватать и бросать в море паракенотов [22, с. 171] ¹. Следовательно, даже это волнение, спортивный характер которого наиболее ярко выражен, в конце концов приобретает социальный оттенок.

В большинстве случаев, когда борьба между партиями также начиналась в непосредственной связи с играми, их вражда принимала настолько ожесточенный характер, что невозможно не предположить какие-то другие, более глубокие ее причины.

В 501 г., во время праздника вриты, произошло кровопролитное столкновение между прасинами и венетами. Прасины принесли с собой на ипподром сосуды, в которые были спрятаны оружие и камни, прикрытые сверху фруктами, и поставили якобы для продажи в портиках ипподрома. В тот момент, когда на трибуне появился префект города Константин Цурукка и, как обычно, еще шумели голоса горожан, прасины незаметно достали из сосудов их содержимое, и град камней обрушился на ничего не подозревавших зрителей. Затем, обнажив мечи, прасины бросились на своих противников и "обагрили себя кровью многих горожан, не пощадив своих друзей и близких" [31, с. 95] ². Растерявшиеся венеты попытались бежать, и многие из тех, кто не был убит, погибли в начавшейся давке. Всего от этой резни пострадало более 3 тыс. человек [31, с. 95; 22 с. 167]. В числе погибших оказался незаконный сын Анастасия [22, с. 167; 41, с. 225].

Ряд сильных волнений подобного рода приходится на вторую половину правления Юстиниана. 11 мая 547 г., при префекте города Фоме, во время празднования "дня рождения" Константинополя, произошла схватка между обеими партиями. Против них были посланы экскувиты и солдаты, которые убили множество людей, другие же были задавлены в толпе во время бегства [26, с. 483; 41, с. 225].

В июле 549 г. произошло новое столкновение между партиями, в результате которого был сожжен дом Парда. Пожар распространился на соседние районы, вплоть до квартала Элевсия (близ форума Феодосия) [227, с. 328—329]. И вновь было немало человеческих жертв [26, с. 484; 41, с. 227] ³.

В апреле следующего года, при префекте города Иоанне Кокорвии, произошло столкновение димов на ипподроме, хотя там в тот момент не было игр. И вновь дело не обошлось без кровопролития. По свидетельству Иоанна Малалы и Феофана, погибло много людей от обеих партий [26, с. 484; 41, с. 227]. Как свидетельствует Феофан, толпа во время побоища "бросилась грабить зргастирии" [41, с. 227].

559 год ⁴ также был отмечен упорной борьбой между димами. 13 мая, после окончания игр, прасины, возвращаясь с ипподрома, проходили портик Мосхиана. Неожиданно они подверглись оскорблению со стороны людей из расположенного вблизи дома Апиона [227, с. 311] ⁵, после чего на них напали венеты. Столкновения произошли и в других местах города. Переправившиеся из Сик венеты начали поджигать приморские склады. Если кто-нибудь пытался тушить пожар, они поражали его из лука. Прасины, со своей стороны, тоже не бездействовали: по словам Иоанна Малалы, они всячески пытались отплатить венетам той же монетой [26, с. 491]. Так, в Неории они сожгли дом, принадлежавший, по всей вероятности, логофету Андрею [227, с. 308], который в 563 г. стал префектом города [41, с. 239]. Произошло столкновение и на центральной улице Константинополя — Месе. Здесь был подожжен дом Петра Варсимы. Пожар распространился до Халки Тетрапила и противолежащего портика. Беспорядки продолжались два дня и были прекращены лишь после вмешательства войска во главе с комитом экскувитов Марином и куропалатом Юстином, которые с трудом смогли усмирить обе партии [26, с. 491].

Характерно, что во время этого волнения пострадали два важных чиновника Петр Варсима и Андрей, которые самым непосредственным образом были связаны с деятельностью префектуры претория. Петр был в то время главой этого ведомства [33, эдикт XI; 301, с. 776], а логофет Андрей или возглавлял финансовое бюро префектуры претория [301, с. 215], или был логофетом наподобие Марина Сирийца [26, с. 400; 301, с. 204] и Александра по прозвищу Псалидий [35, т. II, III, 1, 28—31; 35, т. III, XXVI, 30—34], деятельность которых была связана с провинцией. По-видимому, в этом волнении проявилась не только взаимная неприязнь партий, но и недовольство населения финансовой политикой Юстиниана, которую направлял в тот период Петр Варсима. Около двадцати лет Петр занимал важнейшие государственные посты. Дважды он был комитом священных щедрот и дважды — префектом претория [301, с. 774—776]. Его изощренность в добывании дополнительных средств для государства была не меньшей, если не большей, чем у Иоанна Каппадокийского. Введение им различных монополий [35, т. III, XXII, 7—38], повышение налогов [35, т. III, XXII, 14—19], сокращение пенсий [35, т. III, XXII, 36], удешевление солида [35, т. III, XXII, 38] ⁶, порча мелкой монеты [26, с. 486] — все это вызвало недовольство самых различных слоев населения, в особенности бедняков, которые больше всего страдали от вымогательств Петра Варсимы, о чем весьма впечатляюще рассказывает Прокопий. В результате введения монополий на предметы первой необходимости цены, по словам этого историка, возросли в три раза, что особенно тяжело сказалось на положении людей "маленьких и неимущих, находящихся в крайней нужде и унижении". От введения хлебной монополии Юстиниан в год префектуры Петра Варсимы ежегодно получал дополнительно 300 либр золота, "а хлеб стал дороже, — пишет Прокопий — и полон золы" 135, т. III, XXVI, 12—241. Враждебность населения к Петру, олицетворявшему собой тяготы фискального гнета, особенно ярко проявилась в этом мятеже. Таким образом, народные волнения тех лет явно не ограничиваются борьбой враждующих партий.

Новые столкновения между прасинами и венетами произошли в ноябре 561 г. Перед этим в октябре случился сильный пожар в гавани Кесарии, в результате которого погибли все расположенные там эргастирии. В ноябре перед началом игр прасины на ипподроме напали на венетов. Узнав об этом, император появился в кафисме и приказал комиту экскувитов Марину и куратору Кесарии разнять партии. Однако тем не удалось усмирить сражающихся, многие из которых были убиты и ранены. Венеты пришли на места, где обычно сидели прасины, и подстрекали друг друга: "Жги здесь, жги там. Здесь прасину не бывать". Прасины между тем врывались в кварталы венетов, бросали камни в тех, кого находили там, и кричали: "Жги, жги здесь. Здесь венету не бывать". На следующий день с восходом солнца они вновь ворвались в кварталы венетов и грабили их имущество. Император приказал схватить грабителей и подвергнуть их пыткам. Те, кому удалось бежать, спрятались в церкви св. Евфимии в Халкидоне. Но префекту города удалось извлечь их оттуда и подвергнуть наказанию. Напрасно матери и жены прасинов просили императора сжалиться над их близкими — женщин разогнали палками. Но и венеты были напуганы и укрылись в храме Богородицы во Влахернах [41, с. 235—236].

По всей видимости, пожар в гавани Кесарии и столкновение партий ипподрома месяц спустя были самым непосредственным образом связаны между собой, на что в свое время обратила внимание Н. В. Пигулевская [78, с. 145—146]. Пожар, вероятно, возник по вине венетов, за которыми уже числился поджог портовых складов прасинов в 559 г. Озлобление прасинов и их необычайно активные действия против венетов скорее всего и были вызваны этим пожаром. Подобный вывод напрашивается не только потому, что эти события следуют почти одно за другим, но и потому, что усмирять прасинов на ипподроме было поручено куратору Кесарии.

Каковы же были причины столь ожесточенной борьбы партий?

Необходимо отметить, что в схватках между ними принимали участие самые различные элементы общества. Это в первую очередь городская беднота, которая врывалась в эргастирии и грабила все, что попадалось под руку, бросала в море паракенотов, поджигала дома наиболее ненавистных чиновников и т. п. Бесспорно, это был наиболее активный элемент борьбы партий, но не единственный: в волнениях принимали участие и владельцы эргастириев (вспомним события 559 и 561 гг.) и даже аристократы.

В 523 г. новый префект города Феодот получил широкие полномочия для борьбы с наиболее мятежными членами партии венетов. Когда он начал сурово с ними расправляться, среди его жертв оказался сенатор Феодосий Стикка, которого Феодот казнил без ведома императора [26, с. 416]. В 559 г., как мы видели, на прасинов напали венеты, принадлежавшие к дому крупного землевладельца сенатора Апиона. В период правления своего дяди Юстина в борьбе партий на стороне венетов принимал участие и сам Юстиниан [314, с. 117; 301, с. 239].

Противоречия между влиятельными владельцами эргастириев (οί εργαστηριακοί) θ знатью, о чем мы упоминали выше, и послужили, по-видимому, основой для борьбы партий ипподрома. Эти противоречия усугублялись определенными мерами правительства. Так, в 537 г. Юстиниан, желая упорядочить налогообложение, а главное — ослабить недовольство торгово-ремесленного населения города, издал по ходатайству глав корпораций 43-ю и 59-ю новеллы, в каждой из которых он под угрозой изъятия эргастириев запретил сенаторам освобождать от податей принадлежавшие им лавки и мастерские [33, нов. 43, гл. I; нов. 59]. Неизвестно, насколько точно это постановление выполнялось, но одного его появления было достаточно, чтобы усилить взаимную неприязнь аристократов и οι έργαστηριακοί.

В 544 г. вышла 122-я новелла, задевавшая уже интересы ремесленников и торговцев. Их обвинили в том, что, вместо того чтобы "исправиться после божьей кары" (речь идет о чуме, свирепствовавшей в империи в конце 541 г.), "они, предавшись пороку алчности, требовали за свои изделия и труд двойную и тройную плату" [33, нов. 122]. Закон предписывал сохранять старую оплату, виновных же приговаривал к штрафу в тройном размере [33, нов. 122]. Новелла, по-видимому, имела в виду широкие слои трудового населения империи, в том числе строителей, скульпторов, лепщиков по гипсу и т. д. — словом, всех тех, кто в законе назван мастерами διαφόρων τεχνων [33, νов. 122], но он, несомненно, касался (и, возможно, в первую очередь) крупных торговцев, которые договаривались между собой (как это делали их собратья в конце V — начале VI в.; см. выше, с. 27) {Здесь стр. 16; Ю. Шардыкин} о ценах на товары. Весьма существенным образом сказывалось на прибылях торгово-ростовщической верхушки и удешевление золотой монеты — солида (номисмы) [35, т. III, XXII, 38]. Все это, бесспорно, вызывало озлобление среди менял, ростовщиков, крупных торговцев и других состоятельных представителей торгово-ремесленного населения, и, быть может, усиление борьбы партий ипподрома во второй половине правления Юстиниана, в которой весьма активное участие принимают οι εργαστηριακοί, ρледует поставить в связь с политикой этого императора, направленной в известной степени против торгово-ремесленной верхушки.

Что же касается однородных по своему составу низов партий ипподрома, то для них борьба димов служила лишь удобным предлогом для выражения протеста против их бедственного положения. Об этом свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что любое столкновение между партиями, даже если оно возникло лишь на почве спортивного соперничества на трибунах ипподрома, в конечном итоге приобретало социальный оттенок. К тому же борьба между партиями ипподрома и по количеству стычек, и по своему размаху значительно уступала общей борьбе народных масс против социального и политического угнетения.

Остановимся на наиболее крупных движениях подобного рода. В 491 г. префект города Юлиан запретил народу собираться на ипподроме [22, с. 141; 31, с. 94] ⁷, и горожане, видя в этом ущемление своих прав, ответили на постановление префекта весьма активными действиями: во время игр на ипподроме в присутствии Анастасия они подняли мятеж. Разгневанный император направил на подавление мятежа солдат, но усмирить народ силой не удалось. Восставшие подожгли ворота ипподрома, от чего пострадали и близлежащие портики. Анастасий вынужден был уступить, и место Юлиана занял зять императора патрикий Секундин [22, с. 141]. Через два года, однако, в 493 г., разразился новый мятеж. Разбушевавшаяся толпа сбросила с пьедесталов статуи императора и императрицы и таскала их по улицам [31, с. 94] ⁸.

И в том и в другом случае непосредственной причиной волнений были, по-видимому, попытки императора ограничить число и размеры зрелищ, а по существу, вообще всякие сборища простого народа. Не случайно папа Геласий в своем письме к Анастасию в начале 494 г. упоминает, что тот "подавил народное волнение" pro rebus ludicris [23, кол. 46]. Вместе с тем в этих беспорядках оказались замешаны аристократы из исавров, оттесненные после смерти Зинона на задний план. По сообщению Иоанна Антиохийского, после восстания 491 г. ⁹ исаврам воспрещалось жить в столице, и они должны были немедленно покинуть город. Были изгнаны и орхисты, которых ранее разрешил иметь каждой из четырех партий ипподрома Лонгин, брат императора Зинона [22, с. 141].

Эти строгие меры едва ли были случайностью. Скорее всего исавры действительно имели отношение к мятежу 491 г., пытаясь использовать его для сохранения и укрепления своих позиций в столице и империи. Нельзя забывать, что до вступления на престол Анастасия они занимали важнейшие государственные посты, а сама Исаврия находилась в привилегированном положении, получая от государства денежные субсидии [22, с. 142]. Зинон стремился сохранить за исаврами господствующее положение и своими преемниками хотел видеть брата Лонгина и магистра оффиций, также носившего имя Лонгин [41, с. 135—136]. Естественно, они не оставляли притязаний на престол и пытались использовать в своих интересах народное выступление ¹⁰. Возможно, исавры были причастны и к мятежу 493 г., т. е. в разгар войны с ними, поскольку у них могли быть в столице сторонники. Так, к их числу принадлежал патриарх Евфимий [41. с. 139—140; 40, с. 126—127].

В 498 г. в Константинополе произошел новый мятеж. На ипподроме во время ристаний прасины стали требовать у императора освобождения лиц, арестованных префектом города за то, что они устраивали беспорядки, бросая в своих противников камни (следует отметить, что камни нередко служили оружием для восставшего народа —так было в 501 г. [31, с. 95], 532 [28, с. 154], 563 [41, с. 236] и других годах). Разгневанный император не снизошел к просьбам народа, а приказал экскувитам обнажить оружие. Тогда и произошло "великое смятение". Димы двинулись к кафисме и стали бросать камни в императора. Один из камней, пущенный неким Мавром, едва не попал в цель. Анастасий уклонился от удара, а экскувиты изрубили бросавшего на куски. Раздраженные димоты подожгли Халку, и распространившийся пожар истребил портик ипподрома вплоть до кафисмы. Пострадал и весь портик до Эксаипия ¹¹ и форума Константина. Император сурово наказал восставших, но вместе с тем пошел и на серьезную уступку: префект города был смещен, и его место занял патрон партии прасинов Платон [26, с. 394— 395; 16, с. 608; 22, с. 167] ¹².

Наиболее сильным народным выступлением времен Анастасия было восстание 512 г. Оно непосредственно связано с другими выступлениями подобного рода, прежде всего с волнениями 507 и 511 гг., когда Анастасий пытался ввести монофиситство в столице. В 507 г. император пригласил в Константинополь известного монофисита Филоксена, талантливого проповедника и ярого противника Халкидонского собора. Возмущение столичного населения было настолько сильным, что император оказался вынужденным удалить Филоксена из города и издал распоряжение, согласно которому префект города был обязан сопровождать Анастасия во время шествий и религиозных процессий [41, с. 149—150; 40, с. 134]. В 511 г. во время службы в дворцовой церкви архангела Михаила и в соборе св. Софии было исполнено монофиситское трисвятое. Возмущенный народ разогнал монофиситов палками. Но монофиситы имели довольно солидную опору. Сам император, оказавшийся в союзе с Севером и Юлианом Галикарнасским, выступил против ортодоксального патриарха Македония и подверг его публичному оскорблению. Это еще больше возмутило народ; даже женщины приняли участие выдвижении против императора. Анастасий в страхе заперся во дворце и даже приготовил суда для бегства. Затем он сделал вид, что уступает, и пригласил к себе Македония. Приветствуемый схолами, патриарх торжественно вошел во дворец [40, с. 138; 41, с. 154].

Однако через год, 4 ноября 512 г., Марин Сириец и префект города Платон объявили в церкви св. Софии о введении монофиситского прибавления к трисвятому (ο σταυρωθείς δι'ύμας). Νачавшиеся тут же беспорядки правительство жестоко подавило с помощью оружия, несмотря на то, что дело происходило в церкви [31, с. 97]. На другой день то же самое повторилось в церкви св. Феодоры, и опять много горожан было убито [31, с. 97; 44, с. 195; 41, с. 195] ¹³. Тем не менее, когда на следующий день, 6 ноября, отмечалась память о том страшном дне 472 г., когда ветер донес до Константинополя пепел извергавшегося Везувия и землетрясение потрясло города Малой Азии, на форуме Константина собрался весь народ, пришедший в сильное возбуждение. Часть горожан, распевая псалмы, отправилась по городу, убивая попадавшихся на пути монофиситов. Другие продолжали оставаться на форуме, который был превращен в центр мятежа. Сюда были принесены ключи от города. Толпа низвергла статуи императора и волочила их по земле. Анастасий послал сенаторов Келера и Патрикия успокоить бушующих горожан, но восставшие прогнали их, бросая в них камнями [31, с. 98]. Народ требовал другого императора и, окружив дом патрикии Юлианы, провозглашал императором ее мужа Ареовинда [26, с. 407]. По-видимому, дело не обошлось без вмешательства аристократии, которая попыталась использовать народное возмущение в своих интересах. Ареовинд, однако, уклонился от оказанной ему чести и, опасаясь за свою жизнь, бежал на другой берег Босфора [26, с. 407]. Бушующая толпа направилась к дому Марина Сирийца, который, как и префект города Платон, бежал из города. Дом Марина был разграблен и сожжен [26, с. 407; 31, с. 98]. Вместе с домом Марина пострадал и дом другого сановника, племянника Анастасия, патрикия Помпея [31, с. 98], хотя он, как было известно, не разделял монофиситских взглядов своего дяди [41, с. 159; 37, кол. 458, 465—466]. Таким образом, восстание, начавшееся как религиозное движение, приобрело явный социальный характер.

Не имея возможности подавить восстание силой, Анастасий отважился на весьма смелый маневр. Он появился без диадемы на ипподроме, где собравшийся народ стал требовать выдачи Платона и Марина на растерзание диким зверям. Император клялся, что исполнит все требования горожан, просил их успокоиться и прекратить поджоги и убийства. Вид Анастасия и его слова подействовали на восставших, и они стали упрашивать его надеть диадему, а затем мирно разошлись. Император, как и следовало ожидать, не выполнил своих обещаний и сурово расправился с восставшими [26, с. 408; 31, с. 98].

Хотя восстание 512 г. в изображении источников носит ярко выраженный религиозный характер, ряд обстоятельств, в том числе и сам ход восстания, заставляют предполагать, что религиозные причины были не единственными и, более того, не определяющими. Прежде всего монофиситство в VI в. было неоднородно: в нем было два течения — крайнее и умеренное [301, с. 159—160; 193, с. 185— 186]. Последнее численно преобладало; в его ряды входили один из образованнейших людей своего времени, антиохийский патриарх Север [193, с. 186], и сам Анастасий [46, VII, 8]. Расхождения между умеренным монофиситством и официальным православием были не столь уж велики, носили в значительной степени формальный характер. Монофиситы возражали против того, что у Христа было δύο φύσεις, ξтождествляя φύσις ρ υπόστασις θ понимая φύσις νе как "природу", а как "лицо" [193, с. 209]. По их мнению, православные рассекли Христа на два "лица", став, по сути дела, несторианами. Вместе с тем умеренные монофиситы так же враждебно относились к евтихианству [46, VII, 8; 193, с. 206], как и православные, и не отрицали, что Христа можно считать спасителем лишь в том случае, если он пострадал как человек [193, с. 209—210; 46, VII, 8]. Таким образом, умеренное монофиситство при известном к нему снисхождении вполне могло быть примиримо с догматами Халкидонского собора.

Причины ненависти к монофиситам в 512 г. лежали, по-видимому, не столько в религиозной догматике, сколько, надо полагать, в том, что Анастасий пытался ввести монофиситство силой при поддержке восточного духовенства. Вместе с Севером в столицу прибыло двести монахов [41, с. 152], которые и стали опорой императора в его религиозной политике. Не желая укрепления восточных элементов в Константинополе, его население было возмущено и тем, что Анастасий решил насаждать монофиситство, полностью игнорируя мнение народа и сената. Анастасий, как мы видели, всячески стремился ограничить активность народных масс. С первых лет своего правления он стал сокращать зрелища и всякого рода сборища на ипподроме. А теперь, в 512 г., император стремился навязать населению чуждые тому религиозные убеждения. Еще большее значение, на наш взгляд, имела финансово-экономическая политика Анастасия, хотя, быть может, не следует разграничивать эти два момента, ибо уменьшение числа зрелищ было, по-видимому, вызвано и стремлением сократить расходы казны. Скаредность Анастасия была общеизвестна [17, II, 8, 6; 25, III, 36], и даже авторы-монофиситы упрекают его в этом пороке [29, гл. 39]. Ненависть к Марину Сирийцу, чье многочисленное серебро разделила толпа при разграблении его дома, также была вызвана скорее всего экономическими причинами. Думается, не следует преувеличивать монофиситские взгляды Марина, которые в 519 г. при ортодоксальном императоре не помешали ему стать префектом претория. Как и Апион, он, по-видимому, переменил веру [314, с. 130]. Гнев, который возбудил у народных масс префект претория, несомненно, был в первую очередь обусловлен вымогательствами Марина, который помог Анастасию собрать для казны громадные деньги ¹⁴.

Итак, совместные выступления народных масс при Анастасии были вызваны тяжелым экономическим положением населения и стремлением правительства ограничить активность народных масс. Нелегкое положение народа послужило причиной и для других волнений, большинство которых падает на вторую половину правления Юстиниана.

В 553 г. в Константинополе произошло восстание бедняков, причиной которого, по словам Иоанна Малалы, послужила порча властями мелкой монеты. Волнения были настолько сильными, что Юстиниан приказал выпускать монеты по прежнему образцу [26, с. 486].

В мае 556 г. в столице не хватало хлеба. На ипподроме во время игр в честь "дня рождения" города в присутствии персидских послов народ стал кричать: "Василевс, [дай] изобилие городу!" По приказу императора префект города подавил мятеж. Характерно, что среди лиц, наказанных префектом, были знатные люди из партии венетов [26, с. 488; 41, с. 230]. По-видимому, аристократия и в этом случае попыталась использовать в своих интересах народное недовольство.

В 560 г., когда распространился слух о смерти императора, димы заволновались и захватили весь хлеб в булочных и пекарнях, так что уже утром следующего дня [41, с. 234] ¹⁵ нельзя было найти хлеба во всем городе. Положение было спасено сенатом, который принял необходимые меры для восстановления порядка.

Крупные волнения произошли в 563 г. в связи с назначением на пост префекта города некоего Андрея. Очевидно, речь идет о тем самом логофете Андрее, дом которого пострадал во время волнений 559 г. Тогда он служил в префектуре претория под началом Петра Варсимы. По всей вероятности, Андрей, так же как и сам префект, был ненавистен народным массам из-за его вымогательств. Назначение Андрея на более высокий пост сулило народу новые невзгоды, и горожане подняли мятеж. Когда после назначения префектом Андрей ехал на колеснице в преторий, на него напали прасины и с проклятиями стали кидать в него камни. К прасинам присоединились венеты ¹⁶, и на главной улице столицы Месе произошли большие беспорядки. Как и в январе 532 г., восставшие устремились в преторий и напали на его охрану. Император приказал куропалату Юстину усмирить бушующую толпу. "Зачинщики" беспорядков были схвачены, и много дней их водили с позором по городу; тем же, кто в ходе беспорядков пустил в ход оружие, отрезали пальцы [41, с. 239].

565 год, последний год правления Юстиниана, также был отмечен крупными волнениями. Префект претория Зимарх послал солдат и коментарисиев арестовать некоего Кесария, жившего в квартале Мезанциол. Жители Мезанциола, прасины, не выдали Кесария и выступили против солдат. Схватка продолжалась два дня, на протяжении которых солдаты не могли одолеть восставших. Юстиниан послал значительные подкрепления, но это еще больше озлобило восставших, которые перебили многих солдат и экскувитов. Однако и на стороне прасинов было немало погибших. Борьба охватила районы города, прилегавшие к Тетрапилу и преторию города. Здесь, по свидетельству хрониста, к прасинам присоединились венеты. В тот же день произошло столкновение и в квартале Стратигий ¹⁷. Не в силах усмирить восставших, Юстиниан сместил Зимарха и на его место назначил Юлиана. Новый префект в течение десяти месяцев производил тщательное расследование, разыскивая среди димотов "воров, грабителей и убийц" и предавая их казни [22, с. 176]. В данном случае речь, бесспорно, идет о представителях низших слоев населения, городской бедноте, которая приняла в мятеже самое активное участие.

* * *

Итак, социально-политическая борьба в Константинополе в конце V — первой половине VI в. отличалась большой сложностью. Наряду с борьбой партий ипподрома между собой в этот период было немало совместных выступлений народных масс против правительства. Нередко в борьбу различных слоев населения вмешивалась аристократия, которая не только принимала непосредственное участие в столкновениях партий, но и использовала в своих интересах народные движения. Аристократия была замешана в народных выступлениях 491, 493, 512 и 556 гг., она участвовала и в заговоре аргиропратов в 562 г.

Все особенности сложной социально-политической борьбы конца V — первой половины VI в. с необыкновенной яркостью проявились в восстании Ника, которое можно по праву назвать наиболее типичным восстанием этого периода. Начавшись с борьбы партий, оно перешло во всеобщую борьбу народных масс против социального угнетения. Причиной восстания Ника, как и многих других народных выступлений в Константинополе, послужило тяжелое положение горожан, усугубленное финансово-экономической политикой императора. Немалое значение имели и стремление Юстиниана (как и Анастасия) осуществлять свои политические идеи, полностью игнорируя мнение сената и народа, его попытки ограничить активность народных масс. Как и в волнениях 491, 512 и 563 гг., восставшие в 532 г. направили свой гнев против чиновников, проводивших в жизнь политику императора. Так же как и во всех движениях конца V — первой половины VI в., решающую роль в восстании Ника сыграл народ. Именно он добился отставки наиболее ненавистных чиновников, открыл тюрьмы, поджег государственные здания. Вместе с тем заметную роль в восстании сыграла аристократия, которая навязала народу, как и в 512 г. (но на этот раз более успешно), своего кандидата на престол. Столь же характерны и методы борьбы восставших в 532 г.: метание камней, использование оружия и, наконец, поджоги, без которых не обходился почти ни один мятеж. Типично и поведение горожан накануне восстания, их диалог с императором Юстинианом, который очень напоминает диалог народа с патриархом Иоанном в храме св. Софии в 518 г., сразу же после восшествия на престол Юстина I [37, кол. 1057 и сл.]. Так же как и "Акты по поводу Калоподия", обращение к патриарху носит ритмический характер ¹⁸. И в том и в другом случае есть сходство в выражении мыслей ¹⁹, а иногда и отдельных фраз ²⁰. Но самое главное, что роднит "Акты по поводу Калоподия" и диалог народа с патриархом Иоанном, это та свобода и даже резкость, с которыми народ обращается в одном случае к императору, в другом — к патриарху ²¹.

Немало и других деталей роднит восстание Ника с народными волнениями того периода. Так, события 532 г. развернулись главным образом на ипподроме, на Августеоне, Месе, форуме Константина, т. е. в местах, которые, по сути дела, являлись центром политической, социальной и культурной жизни столицы. Можно привести и более мелкие факты. Как и Анастасий в 511 г., Юстиниан в критическую минуту восстания готовил к бегству корабли, и, как тот же император в 512 г., он появился на ипподроме без диадемы и просил народ прекратить мятеж. Если же восстание Ника и выделяется среди многочисленных народных выступлений конца V — первой половины VI в., то прежде всего масштабом, драматизмом, силой сопротивления народных масс и значительностью последствий. При этом оно отразило многие типичные черты менее известных и менее широких народных волнений той эпохи.

Примечания

¹ Ю. Кулаковский [55, т. II, с. 31] считает, что в плащах по городу бегали танцоры, забавлявшие зрителей особым танцем. Текст допускает и такое толкование, Иначе понимают это место А. П. Дьяконов и А. А. Васильев [51, с. 207; 314, с. 111]. А. П. Дьяконов полагает, что волнение на ипподроме началось с выступления прасинов, так как венеты до этого времени поддерживали Виталиана. Это суждение представляется необоснованным, поскольку население как Константинополя, так и других городов открыто выражало свои симпатии Виталиану независимо от принадлежности к той или иной партии [41, с. 159, 161; 37, кол. 1083, 1085; 314, с. 109, 158].
² Это замечание Марцеллина Комита любопытно в том отношении, что оно перекликается со свидетельством Прокопия Кесарийского [35, т. I, А, I, 24, 2—6], согласно которому, даже члены одной семьи могли принадлежать к разным партиям. Похоже, что рассказ Прокопия имеет под собой гораздо больше оснований, чем кажется на первый взгляд.
³ Ю. Кулаковский [55. т. II, с. 321—322] и Э. Штейн [301, с. 778] относят этот мятеж к 548 г. Правильной, на наш взгляд, является датировка А. П. Дьяконова [51, с. 205] и Н. В. Пигулевской [78, с. 142], которые датируют его 549 г. У Иоанна Малалы в соответствующем абзаце даты нет, а Феофан отделяет это событие от волнения 11 мая 547г. двумя годами.
⁴ Н. В. Пигулевская [78, с. 144] относит это событие к 557г., Ю. Кулаковский [55, т. II, с. 322], А. П. Дьяконов [51, с. 193], А. Шнейдер [294, с. 385] — к 559 г.; Э. Штейн [301, с. 776] — к 562 г. На наш взгляд, наиболее верной датировкой является 559 г., так как у Малалы мятеж помещен под седьмым годом индикта.
⁵ По-видимому, речь идет о доме префекта претория времен Анастасия и Юстина. Возможно, в нем жил и внук Апиона, также Апион, сын Стратигия.
⁶ Э. Штейн (301, с. 766—768] склонен объяснять удешевление солида тем, что в столицу попадали солиды александрийского монетного двора, которые имели меньшую стоимость, чем константинопольские (в либре был 81 александрийский солид, а константинопольских — 72). Но это кажется маловероятным, так как соотношение между теми и другими монетами было хорошо известно.
⁷ А. П. Дьяконов полагает, что речь идет о сборищах вне зрелищ [51, с. 206]. Народ действительно собирался иногда на ипподроме вне зрелищ, как это подтверждается одним сообщением Малалы. По рассказу хрониста, в 550 г. произошло столкновение на ипподроме, хотя там не было игр [26, с. 484]. Вместе с тем речь, по-видимому, идет (как и в 493 г.) и о сокращении числа зрелищ, которые давали повод к народным мятежам.
⁸ У Иоанна Антиохийского [22, с. 141] оба мятежа (491 и 493 гг.) объединены в один. По-видимому, более правильная датировка дана у Марцеллина Комита, она и принята исследователями [301, с. 81—82; 51, с. 204, 206]. Нет, однако, никаких оснований относить запрет Юлиана к 493 г., Как это сделал А. П. Дьяконов [51, с. 206].
⁹ Хотя, как уже упоминалось, Иоанн Антиохийский объединяет оба мятежа, здесь, по-видимому, речь идет о событиях 491 г., так как к 493 г. война с исаврами была в самом разгаре и их в Константинополе практически не было.
¹⁰ А. П. Дьяконов [51, с. 204] считает причиной восстания 491 г. недовольство венетов новым правительством и усиление прасинов. Но источники не дают никаких оснований для подобной точки зрения.
¹¹ По мнению Р. Жанена, это был памятник из бронзы или мрамора, изображавший, как это видно из названия, шесть лошадей. Возможно, он стоял недалеко от форума Константина [227, с. 356].
¹² Ю. Кулаковский [55, т. 1, с. 466], ссылаясь на Марцеллина Комита, относит этот мятеж к 493 г. Но рассказ Марцеллина Комита от 493 г. не имеет ничего общего с изложением Малалы и "Пасхальной хроники".
¹³ А. П. Дьяконов [51, с. 208] относит сообщение к 513 г., но едва ли для этого есть основания. Ср. [55, т. 1, с. 504; 301, с. 178, примеч. 1].
¹⁴ О вымогательствах Марина см. [25, III, 36, 45—46].
¹⁵ Ώρα τρίτη, χто, согласно В. Грумелю, обозначало разгар утра [202, с. 164].
¹⁶ Ю. Кулаковский [55, т. II, с. 325] и Г. Манойлович [264, с. 675] полагают, что венеты выступили на стороне Андрея. См., однако, возражения Н. В. Пнгулевской [78, с. 152].
¹⁷ Этот квартал находился к северу от Месы, в V регионе. В нем находилась самая старая тюрьма Константинополя [227, с. 169, 431—432], чем, возможно, объясняется то, что восстание с Месы, где также была тюрьма, перекинулось в Стратигий.
¹⁸ Ритм аккламаций, правда, несколько проще и в основном создается за счет повторения одинаковых фраз, например:

πολλά τά έτη τω βασιλεΐ;

πολλά τά έτη τώ πάτριάρχω;

άξιεε της τριάδος;

ή άγια σύνοδος άρτι κερυχθήτω;

άξιεε της τριάδος;

ή άγία Μαρία, θεοτόκος εστίν;

άξιε τω τρόνω;

ή άγία Μαρία, θεοτόκος εστίν...
¹⁹ Таковы высказывания с помощью отрицания: "Кто не говорит это, тот сам манихей" [37, кол. 1057]. "Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде" [41, с. 182].
²⁰ "Пусть будут выкопаны кости Севера" [37, кол. 1057].

"Пусть будут выкопаны кости зрителей" [41, с. 184].
²¹ "Я свидетельствую: ты не уйдешь, пока не предашь анафеме Севера. Скажи ясно: анафема Северу. Ты не сойдешь [с кафедры], если не предашь анафеме… Я не уйду, если не объявишь [об этом], мы будем здесь до вечера" [37, кол. 1059]. "Лучше бы не родился Савватий, он не имел бы сына-убийцу" [41, с. 183].

Заключение

Период конца V — начала VI в. явился для столицы Византийской империи временем серьезных общественных потрясений, периодом острых социальных конфликтов, отличавшихся широтой вовлеченных в них общественных сил, сложностью противоречий, разнообразием форм и целей социально-политической борьбы. В ходе этих конфликтов подчас тесно переплетались между собой борьба отчаявшихся масс против социального угнетения и борьба внутри господствующего класса; аристократия нередко пыталась использовать народные движения в своих целях, отчего ход борьбы и общее течение событий приобретали подчас неожиданную окраску и запутанный характер.

Наиболее типичным народным движением этой эпохи явилось восстание Ника, в котором нашли свое отражение все характерные особенности социально-политической борьбы указанного периода, как существенные, так и незначительные.

Восстание было обусловлено целым рядом важных причин — экономических, социальных, политических и религиозных.

В экономическом развитии Константинополя, столицы империи и крупного центра ремесла и торговли, в начале VI в. все отчетливее проявлялись укрепление самостоятельности торгово-ремесленных корпораций, расцвет ростовщичества и разного рода коммерческих сделок (не исключавших махинаций), в которых принимала участие и аристократия. По приходе к власти Юстиниан весьма энергично повел борьбу против этих явлений. Уже сама кодификация права, где большое место отводилось вопросам экономики (в том числе и Константинополя), означала, что государство было твердо намерено поставить под свой контроль все без исключения сферы деятельности горожан. Введение в столице таможенных постов, попытки положить пределы ростовщичеству, ограничение частной деятельности сенаторов в сфере товарно-денежных отношений — эти и другие меры государственной регламентации, столь явственно проявившиеся в начальный период правления Юстиниана, обостряли противоречия как между населением и правительством, так и между отдельными социальными слоями горожан (аристократией и торгово-ростовщической верхушкой). В столице не было ни одной социальной группы или прослойки, интересы которой не были так или иначе задеты или ущемлены. Аристократов не устраивало чрезмерное, с их точки зрения, укрепление власти императора, проявлявшееся и в усилении его контроля над государственным аппаратом, и в ограничении их собственной коммерческой деятельности и реальной возможности проявлять политическую активность.

Контроль государства над ценами, устанавливаемыми торговцами, и процентами, взимаемыми при заключении сделок, сильно задел интересы торгово-ростовщической верхушки.

Что касается основной массы трудового населения Константинополя, то среди этих людей, еле сводивших концы с концами и постоянно видевших перед собой призрак голода и нищеты, состояние недовольства и возмущения было наиболее глубоким. Кроме того, чудовищные злоупотребления (в основном взяточничество и вымогательства) ближайших сподвижников Юстиниана — префекта претория Востока Иоанна Каппадокийского и квестора Трибониана,— призванных проводить политику государственной регламентации в жизнь, окончательно дискредитировали ее в глазах обираемого императором и его клевретами народа.

Положение усугублялось тем, что в своем стремлении к внутренней консолидации государства и сильной единоличной власти Юстиниан всячески пытался снизить политическую активность партий ипподрома и народных масс вообще.

Недовольство населения города вызывала также религиозная политика императора, стремившегося и в этой сфере к максимальной унификации.

Атмосфера была накалена до предела. Взрыв стал неизбежным. И в январе 532 г. в Константинополе разразилось крупнейшее народное волнение ранневизантийской эпохи — восстание Ника. Начавшись как стихийный народный мятеж, оно обнаруживает с первого дня ярко выраженный характер широкого социального движения и, чем дальше, тем больше приобретает характер движения антиправительственного и даже антиимператорского по своей сути. Однако после неудачной попытки провозгласить императором патрикия Прова восстание определенно теряет четкую социальную и политическую направленность, вновь переходя в стихийный бунт и хаотическую борьбу внутри димов. С изгнанием же из Большого дворца племянников Анастасия Ипатия и Помпея восстание вновь обретает достаточно четкую политическую цель.

Столь причудливое, зигзагообразное развитие событий в ходе восстания Ника объясняется тем обстоятельством, что в нем приняли участие весьма разнородные элементы, в том числе сенаторская аристократия и династическая оппозиция.

Позиция сенаторов в восстании отличалась двойственностью. С первых же дней аристократические круги Константинополя попытались использовать народное движение в своих интересах и направить его по выгодному для них руслу. Их влияние на восстание отрицать невозможно. Однако в силу своей классовой ограниченности сенаторы отказались от решительных действий, и их союз с народными массами оказался временным.

Интересы сенаторской оппозиции не следует отождествлять с интересами оппозиции династической, наличие которой ряд исследователей считают одной из основных причин восстания. При Юстине и в первые годы правления Юстиниана династическая оппозиция (если вообще можно говорить о ее существовании) не представляла собой существенной угрозы правящей династии. Ипатий, Помпей и Пров не имели никакого отношения к началу восстания. Династическая оппозиция не была не только причиной, но даже и поводом к этому народному возмущению. Племянники Анастасия не играли в нем заметной роли вплоть до 18 января—дня провозглашения Ипатия императором. Примкнув к восстанию, династическая оппозиция не смогла закрепить успехи восставшего народа; даже напротив,— она способствовала разгрому восстания.

Решающую роль в восстании Ника сыграли народные массы. В VI в. народ был реальной политической силой и обладал необычайной политической активностью. При этом его разделение на партии ипподрома играло второстепенную роль, столкновения между ними порой носили лишь спортивный характер, значительно уступая по своей силе и эффективности совместной борьбе обеих партий против правительства. Это самым непосредственным образом касается восстания Ника, в ходе которого единство и сила народа проявились с необыкновенной полнотой, а деление его на партии почти не ощущалось. Восставшие стали грозной силой и успешно вели бои с отборными дружинами Велисария и Мунда. В руках народа оказался почти весь Константинополь, за исключением Большого дворца. Хотя народ, поднявшийся на борьбу стихийно и неорганизованно, не смог, несмотря на размах движения, выдвинуть своего вождя и пошел на поводу у аристократии, восстание Ника было прежде всего народным движением; именно таким изображают его современники и более поздние авторы.

После восстания Ника Юстиниан принял ряд мер по укреплению режима, но вместе с тем попытался ослабить недовольство различных групп населения, сделав ряд серьезных уступок — в первую очередь сенаторской аристократии и торгово-ростовщической верхушке столицы. Конечно, император не отказался ни от своих широких внешнеполитических планов, ни от мер по регламентации экономической жизни империи, но его политика утратила ту жесткую определенность, которая была свойственна ей в первые годы его правления. Она стала белее гибкой, в ней обнаружились колебания и лавирования между различными группами населения. Само законодательство стало более многословным и менее четким.

Тем не менее, несмотря на все его попытки, Юстиниану не удалось до конца привлечь на свою сторону ни сенат, ни торгово-ростовщическую верхушку, ни тем более народные массы. С 547 г. волнения вспыхивают с новой силой и следуют одно за другим. Поэтому значение восстания Ника заключается не в том, как это принято считать, что Юстиниан, разгромив все виды оппозиции, окончательно укрепил собственную власть, а скорее в том, что о" так и не смог установить ту автократию, к которой стремился в первые годы своего правления.

Список сокращений

БИБЛИОГРАФИЯ

Произведения основоположников марксизма-ленинизма

1. Маркс К. Формы, предшествующие капиталистическому производству.— Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 3, с. 1—4.

2. Маркс К. Хронологические выписки.— Архив Маркса и Энгельса. Т. 5, M., 1938, с. 5—21.

3. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства.— Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 21, с. 23—178.

4. Ленин В. И. О государстве.— Полное собрание сочинений. Т. 39, с. 64—84.

ИСТОЧНИКИ

5. Агафий. О царствовании Юстиниана. Вступит, ст., пер., примеч. М. В. Левченко. М., 1953.

6. Византийская Книга Эпарха. Вступит, ст., пер. и коммент. М. Я. Сюзюмова, М., 1962.

6а. Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Вступит, ст., пер. и коммент. Е. Ч. Скржинской. М., 1960.

7. Прокопий из Кесарии. Война с готами. Пер. С. П. Кондратьева. Вступит. ст. З. В. Удальцовой. М., 1950.

8. Прокопия Кесарийского История войн римлян с персами, вандилами и готфами. Пер. С. Дестуниса. Коммент. Г. Дестуниса. Кн. I—II. СПб., 1876—1891.

9. Прокопий Кесарийский. О постройках. Пер. С. П. Кондратьева.— ВДИ. 1939, № 4, с. 203—283.

10. Прокопий Кесарийский. Тайная история. Пер. С. П. Кондратьева.— ВДИ. 1938, № 4, с. 273—360.

11. Средневековье в свидетельствах современников. M., 1984.

12. Acta Conciliorum Oecumenicorum. Ed. Е. Schwartz. T. II, vol. 2, 2: Concilium universale Chalcedonense. Rerum Chalcedonensium collectio Vaticana. Canones et symbolum. В., 1934.

13. Agathiae Myrinaei Historiarum libri quinque. Rec. Keydell R. — CFHB. Vol. II. 1967.

14. Des Byzantiner Anonymos Kriegswissenschaft. — Kochly H. und Rüstow W. Griechische Kriegsschriftsteller. 2. Theil: Die Taktiker, 2. Abteilung. Lpz., 1885.

15. Candidi Fragmenta.—FHG. T. IV, c. 135—137.

16. Chronicon Paschale. Rec. L. Dindorf. Vol. I. Bonnae, 1832.

17. Codex Justinianus. Ed. P. Krüger.—Corpus — Juris Civilis. Vol. II. B., 1954.

18. Constantini Porphyrogeniti De cerimoniis aulae byzantini. Ed. G. Reiske. Vol. l. Bonnae, 1829.

19. Cyrilli Scythopolitani Vita Sabae. Ed. E. Schwartz.— Texte und Untersuchungen zur Geschichte der altkirchlichen Literatur. T. XLIX, 2. Lpz., 1939.

20. Digesta. Ed. Th. Mommsen—P. Krüger.—Corpus Juris Civilis. Vol. I. B., 1954.

21. Evagrius. The Ecclesiastical History. Ed. J. Bidez and L. Parmentier. L., 1898.

22. Excerpta historica iussu imp. Constantini Porphyrogeniti. Vol. III. Excerpta de insidiis. B., 1905.

23. Gelasii Papae I Epistolae et Décréta.—PL. T. 59, col. 11—190.

24. Georgius Cedrenus. Joannis Scylitzae ope. Vol. I. Bonnae, 1838.

24a. Georgii Monachi Chronicon. Ed. C. de Boor. Lpz., 1904.

25. Joannis Lydi De magistratibus populi Romani libri très. Ed. R. Wuensch. Lipsiae, 1903.

26. Joannis Malalae Clironographia. Rec. L. Dindorf. Bonnae, 1831.

27. Joannes Moschus. Pratum Spirituale.—PG. T. 87, col. 2845—3116.

28. Joannis Zonarae Epitomae historiarum libri XVIII. Vol. III. Bonnae, 1897.

29. Joshua the Stylite. TheChronicleComposed in Syriac. A. D. 507. Cambridge, 1882.

30. Leontios von Neapolis. Leben des Heiligen Johannes des Barmherzigen Erzbischofs von Alexandrien. Hrsg. von H. Geizer. Freiburg und Leipzig 1893.

31. Marcellini Comiti Chronicon.—MGH, AA. T. XI, vol. 2, fasc. l.

31a. Menandros. Excerpta de legationibus. Ed. C. de Boor, B., 1903, c. 442—447.

32. Notitia dignitatum accedunt notifia urbis Constantinopolitanae et laterculi provinciarum. Ed. 0. Seek. B., 1876.

33. Novellae. Ed. R. Schöll, G. Kroll.—Corpus Juris Civilis. Vol. III. B., 1954.

34. Papyrus grecs d'époque byzantine. Ed. J. Maspero. Vol. 2. Le Caire, 1913.

35. Procopii Caesariensis Opéra omnia. Rec. J. Haury, G. Wirth. Lipsiae, 1962—1964. Vol. I. A). De Bello Persico; Б). De Bello Vandalico. Vol. II. De Bello Gothico. Vol. III. Historia arcana. Vol. IV. De aedificiis.

36. Procopius. Ed. G. Dindorf. Vol. I—III. Bonnae, 1833—1838.

37. Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio. éd. J. D. Mansi. Vol. VIII. Florentiae, 1762.

38. Sozomenus. Kirchengeschichte. Hrsg. von J. Bidez, G. Ch. Hansen. B., 1960.

39. Synaxarium ecclesiae Constantinopolitanae. ed. H. Delehaye. Bruxelles, 1902.

40. Theodoros Anagnostes. Kirchengeschichte. B., 1971.

41. TheophanisChronographia. Rec. C. de Boor. Vol. I. Lipsiae, 1883.

42. Theophylacti Simocattae Historia. Ed. C. de Boor. Lipsiae, 1887.

43. Varia graeca Sacra. Ed. Пападопуло-Керамевс А. СПб., 1909.

44. Victoris Tonnenensis Chronica.— MGH, AA. T. XI, vol. 2, fasc. l.

45. Vita S. Auxentii.—PG. T. 114, col. 1377—1436.

46. Zacharias Rhetor. Die sogenannte Kirchengeschichte. Ed. K. Ahrens. G. Krüger. Lpz., 1889.

ЛИТЕРАТУРА

47. Адонц Н. Армения в эпоху Юстиниана. Ер., 1971.

47а. Ангелов Д. История на Византия. Т. I. София, 1959.

48. Беляев Д. Облачение императора на Керченском щите.— ЖМНП, 1893, октябрь, с. 321—373.

49. Винкельман Ф. О роли народных масс в ранней Византии (В порядке дискуссии).— ВВ. 1979, т. 40, с. 26—36.

50. Гийан Р. Очерки административной истории Ранневизантийской империи (IV—VI вв.).— ВВ. 1964, т. XXIV, с. 35—48.

51. Дьяконов А. П. Византийские димы и факции (τά μέρη) β V—VII вв.— ВС, 1945, с. 144—217.

52. Дьяконов А. П. Иоанн Ефесский и его церковно-исторические труды. СПб., 1908.

53. Залесская В. Н. Письменные источники о художественной обработке металла в византийской Сирии.—ПС. 1969, вып. 19 (82), с. 183—194.

54. История Византии. Т. 1. М., 1967.

55. Кулаковский Ю. История Византии. Т. II. Киев, 1912; Т. 1. 1913.

56. Культура Византии. IV — первая половина VII в. М., 1984.

57. Курбатов Г. Л. Византия в VI столетии. Л., 1959.

58. Курбатов Г. Л. ΔΗΜΟΚΡΑΤΙΑ β политической жизни византийского общества и города.— Проблемы отечественной и всеобщей истории. Л., 1976, с. 173—178.

59. Курбатов Г. Л. Еще раз о византийских димах и новой теории Кэмирона.— Средневековый город. Вып. III. Саратов, 1975, с. 2—20.

60. Курбатов Г. Л. К проблеме перехода от античности к феодализму в Византии.— Проблемы социальной структуры и идеологии средневекового общества. Л., 1980, вып. 3, с. 3—21.

61. Курбатов Г. Л. К, проблеме типологии городских движений в Византии.— Проблемы социальной структуры и идеологии средневекового общества. Л., 1974, вып. 1, с. 44—61.

62. Курбатов Г. Л. Ранневизантийский город (Антиохия в IV веке). Л., 1962.

63. Курбатов Г. Л. Ранневизантийский город IV—VI вв. (Антиохия в IV— VI вв. и основные проблемы внутреннего развития города). Автореф. док. дис. Л., 1966.

64. Курбатов Г. Л. Основные проблемы внутреннего развития византийского города в IV—VII вв. (Конец античного города в Византии). Л.. 1971.

65. Курбатов Г. Л. Термин δήμος σ Либания и вопрос о происхождении византийских димов.— XXV Международный конгресс востоковедов. Труды делегации СССР. М., 1960.

65а. Курбатов Г. Л., Лебедева Г. Е. Византия: проблемы перехода от античности к феодализму. Л., 1984.

66. Курбатов Г. Л., Лебедева Г. Е. Город и государство в Византии в эпоху перехода от античности к феодализму.— Город и государство в древних обществах. Межвузовский сборник. Л., 1982, с. 56—77.

67. Кучма В. В. Византийские военные трактаты VI—Χ вв. как исторический источник.— ВВ. 1979, т. 40, с. 49—75.

68. Лебедева Г. Е. Ранневизантийское законодательство о городских и государственных рабах (по данным кодексов Феодосия и Юстиниана).—Средневековый город. Вып. III. Саратов, 1975, с. 29—33.

69. Лебедева Г. Е. Социальная структура ранневизантийского общества (по данным кодексов Феодосия и Юстиниана). Л., 1980.

70. Левченко М. В. Венеты и прасины в Византии в V—VII вв.— ВВ, 1947, т. I, с. 163—183.

71. Левченко М. В. История Византии. М.—Л., 1940.

72. Левченко М. В. Материалы для внутренней истории Восточной Римской империи V—VI вв.— ВС. 1945, с. 12—95.

73. Липшиц Е. Э. Суд и право в Византии в IV—VIII вв. Л., 1976.

74. Моммзен Т. История Рима. Т. V. М., 1949.

75. Надлер В. К. Юстиниан и партии цирка в Византии. Харьков, 1876.

76. Пигулевская Η. В. Арабы у границ Византии и Ирана в IV—VII вв. М.— Л., 1964.

77. Пигулевская Η. В. Византийская дипломатия и торговля шелком в V—VII вв.—ВВ. 1947, т. 1, с. 184—214.

78. Пигулевская Η. В. Византия и Иран на рубеже VI и VII веков. М.—Л., 1946.

79. Пигулевская Η. В. Византия на путях в Индию. М.—Л., 1951.

80. Пигулевская Η. В. Города Ирана в раннем средневековье. М.— Л., 1956.

81. Пигулевская Η. В. К. вопросу об организации и формах торговли и кредита в ранней Византии.— ВВ. 1951, т. IV, с. 84—90.

82. Пигулевская Η. В. К. вопросу о борьбе демов в ранней Византии.— ВВ. 1952, т. V, с. 216—222.

83. Пигулевская Η. В. Месопотамия на рубеже V и VI вв. Сирийская хроника Иешу Стилита как исторический источник. М.— Л., 1940.

84. Пигулевская Η. В. Производство шелка в Византии и Иране в IV в.— ВВ. 1956, т. X, с. 3—8.

85. Пигулевская Η. В. Сирийские источники по истории народов СССР. М.—Л., 1941.

86. Рудаков А. П. Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии. М., 1917.

87. Сюзюмюв М. Я. Византийский город (сер. VII — сер. IX вв.).— ВВ. 1967, т. XXVII, с. 38—70.

88. Сюзюмов Л.Я. Закономерный переход к феодализму и синтез.—АДСВ. 1975. Сб. 12, с. 33—53.

89. Сюзюмов М. Я. Некоторые проблемы исторического развития Византии и Запада.— ВВ. 1973, т. 35, с. 3—18. 160

90. Сюзюмов М. Я. О наемном труде в период кодификации римского права.— ВДИ. 1958, № 2, с. 132—142.

91. Сюзюмов Μ. Я. О правовом положении рабов в Византии.— Ученые записки Свердловского государственного педагогического института. Вып. 11, 1955, с. 165—192.

92. Сюзюмов Μ. Я. О функциях раннесредневекового города. — АДСВ. 1977. Сб. 14, с. 34—51.

93. Сюзюмов М. Я. Политическая борьба вокруг зрелищ в Восточно-Римской империи IV века.— Ученые записки УГУ. Вып. 11, 1952, с. 84—134.

94. Сюзюмов Μ. Я. Предпринимательство в византийском городе.— АДСВ. 1966. Сб. 4, с. 2—30.

94а. Сюзюмов М. .Я. Ремесло и торговля в Константинополе.—ВВ. 1951, т. IV, с. 11—41.

95. Сюзюмов М. Я. Трудовые конфликты в Византии.— ВО. 1971, с. 26—74.

96. Сюзюмов М. Я. Экономика пригородов византийских крупных городов.— ВВ. 1956, т. XI, с. 55—81.

97. Удальцова З. В. Византия и Западная Европа (типологические наблюдения).— ВО. 1977, с. 66—78.

98. Удальцова З. В. Законодательные реформы Юстиниана.— ВВ, 1965, т. XXVI, с. 3—45; ВВ, 1967, т. XXVII, с. 3—37.

99. Удальцова З. В. Идейно-политическая борьба в ранней Византии (поданным историков IV—VII вв.). М., 1974.

100. Удальцова З. В. Италия и Византия в VI в. М., 1960.

101. Удальцова З. В. К вопросу о мировоззрении византийского историка VI в. Евагрия.— ВВ, 1969, т. 30, с. 63—72.

102. Удальцова З. В. Мировоззрение византийского историка VI в. Агафия Миринейского.—ВВ. 1968, т. XXIX, с. 153—169.

103. Удальцова З. В. Мировоззрение византийского хрониста Иоанна Малалы.— ВВ. 1971, т. 32, с. 3—23.

104. Удальцова З. В. Мировоззрение Прокопия Кесарийского.— ВВ. 1971, т. 31, с. 8—22.

105. Удальцова З. В. Народные движения в Северной Африке при Юстиниане.— ВВ. 1952, т. V, с. 15—48.

106. Удальцова З. В. Некоторые изменения в экономическом положении рабов в Византии VI в. — ЗРВИ. 1963, т. VIII, ч. 1, с. 281—290.

107. Удальцова З. В. Положение рабов в Византии (преимущественно по данным законодательства Юстиниана).— ВВ. 1964, т. XXIV, с. 3—34.

108. Удальцова З.В. Проблемы типологии феодализма в Византии.—Проблемы социально-экономических формаций (историко-типологические исследования). М., 1975, с. 124—157.

109. Удальцова З. В. Советское византиноведение за 50 лет. М., 1969.

110. Успенский Φ. И. История Византийской империи. СПб., 1913.

111. Успенский Φ. И. Партии цирка и димы в Константинополе.—ВВ. 1894, т. 1, с. 1—16.

112. Фихман Я. Φ. Египет на рубеже двух эпох. Ремесленники и ремесленный труд в IV — середине VII в. М., 1965.

113. Фихман И. Φ. Оксиринх—город папирусов. М., 1976.

114. Чекалова Α. Α. Восстание Ника и социально-политическая борьба в Константинополе в конце V — первой половине VI в.— ВО. 1977, с. 158—181.

115. Чекалова А. А. Иешу Стилит или Прокопий? (К вопросу о манере изображения греческими и сирийскими авторами войны между Византией и Ираном в 502—506 гг.). — ВВ. 1981, т. 42, с. 71—77.

116. Чекалова А. А. К. вопросу о димах ранней Византии.— ВО. 1982, с..37—53.

117. Чекалова Α. Α. Константинопольские аргиропраты в эпоху Юстиниана.— ВВ. 1973, т. 34, с. 15—21.

118. Чекалова Α.Α. Народ и сенаторская оппозиция в восстании Ника.—ВВ. 1971, т. 32, с. 24—39.

119. Чекалова А. А. О датировке Актов Калоподия. — АДСВ. 1973, Сб. 10, с, 225—228.

120. Чекалова А. А. Сенаторская аристократия Константинополя в первой половине VI в.— ВВ. 1972, т. 33, с. 12—32.

121. Ahrweiler H. Byzance et la mer. La marine de guerre, la politique et les institutions maritimes de Byzance aux VII^e — XV^e siècles. P., 1966.

122. Ahrweiler H. Fonctionnaires et bureaux maritimes à Byzance.—REB. 1961, t. 19, c. 239—252.

123. Ahrweiler H. L'idéologie politique de l'Empire byzantin. P., 1975.

124. Anastos Milton V. Justinian's Despotie Control over the Church as Illustrated by Edict on the Theopaschite Formula and His Letter to Pope John II in 533.—ЗРВИ. 1963, t. VIII, кн. 2, c. 2—11.

125. Antoniadis—Bibicou H. Recherches sur les douanes à Byzance. P., 1963.

126. Arsac P. La dignité sénatoriale au Bas — Empire.—Revue historique de droit français et étranger. P., 1969, τ. 2, c. 198—243.

127. Baldwin Β. Α Note on the Religious Sympathies of Circus Factions.— Byz. 1978, τ. XLVIII, c. 275—276.

128. Barker J. Justinian and the Later Roman Empire. Madison, 1966.

129. Beaucamp J. et al. Temps et Histoire I. Le prologue de la Chronique paschale.—TM. 1979, t. 7, c. 223—301.

130. Beck H.-G. Das byzantinische Jahrtausend. München, 1978.

131. Beck ff.-G. Geschichte der orthodoxen Kirche im byzantinischen Reich. Göttingen, 1980.

132. Beck H.-G. Großstadt — Probleme: Konstantinopel vom 4—6. Jahrhundert.— Studien zur Frühgeschichte Konstantinopels. München, 1973, c. l—26.

133. Beck H.-G. Kirche und Klerus im staatlichen Leben von Byzanz.—REB. 1966, t. XXIV, c. 1—24.

134. Beck H.-G. Kirche und theologische Literatur im byzantinischen Reich. München, 1959.

135. Beck H.-G. Konstantinopel — das neue Rom.—Gymnasium. Heidelberg, 1964, Bd. 71, c. 166—174.

136. Beck H.-G. Konstantinopel. Zur Sozialgeschichte einer frühmittelalterlichen Hauptstadt.— BZ. 1955, Bd. 58, c. 11—45.

137. Beck H.-G. Senat und Volk von Konstantinopel. Probleme der byzantinischen Verfassungsgeschichte. Bayerische Akademie der Wissenschaften, philos.— hist. Klasse. Sitzungsberichte, 1966. Heft. 6. München, 1966.

138. Book E. R., Dunlap A. S. Two Studies in Later Roman and Byzantine Administration. N. Y., 1924.

139. Bonini R. Introduzione allo studio dell'età giustinianea. Bologna, 1977.

140. Boojamra J. L. Christian Philanthropia: A Study of Justinian's Welfare Policy and the Church.— Byzantina. Thessaloniki, 1975, t. 7, c. 345—373.

141. Boulnois L. La route de la soie. P., 1963.

142. Bratianu G. Empire et démocratie à Byzance.— BZ. 1937, Bd. 37, c. 86—111.

143. Brehier L. Les institutions de l'Empire byzantin. P., 1949.

144. Browning R. The Byzantine Empire. L.— N. Y., 1980.

145. Browning R. Justinian and Theodora. L., 1971.

146. Browning R. The Riot of A. D. 387 in Antioch: The Role of Theatrical Claques in the Later Roman Empire.— JRS. 1952, vol. 42, c. 13—20.

147. Bury J. A History of the Later Roman Empire. Vol. I—II. L., 1889.

148. Bury J. History of the Later Roman Empire. Vol. I—II, N. Y., 1958.

149. Bury J. The Nika Riot.— JHS. 1897, vol. XVII, c. 92—119.

150. Bury J. Zu einer Stelle der Chronik des Theophanes.— BZ. 1897, Bd. VI, c. 508.

151. Byzantium and the Classical Tradition. Birmingham, 1981.

152. Byzanz im 7. Jahrhundert. Untersuchungen zur Herausbildung des Feudalismus, von Winkelmann F., Köpstein H., Ditten H., Rochow I. B., 1978.

153. The Cambridge Medieval History, Vol. IV: The Byzantine Empire. P. l—2. Cambridge, 1966—1967.

154. Cameron Al. Continuity and Change in Sixth-Century Byzantium. L., 1981.

155. Cameron Al. Circus Factions and Religious Parties: A Rejoinder.— Byz. 1980, t. L., c. 336—337.

156. Cameron Al. Circus Factions. Blues and Greens at Rome and Bvzantium. Oxf., 1976.

157. Cameron Al. The House of Anastasius.— Greek, Roman and Byzantine Studies. Durham, 1978, vol. XIX, c. 259—276.

158. Cameron Al. Porphyries the Charioteer. Oxf., 1973.

159. Capizzi C. L'imperatore Anastasio I (491—518). Studio sulla sua vita, la sua opera et la sua personalità. Roma, 1969.

160. Charanis P. Church and State in the Later Roman Empire. The Religious Policy of Anastasius the First, 491—518. Madison, 1939.

161. Charanis P. On the Social Structure of the Later Roman Empire.— Byz. 1945, т. XVII, c. 39—57.

161a. Chassin L. Bélisaire, généralissime byzantin (504—565). P., 1957.

162. Chastagnol A. La fin du monde antique. De Stilicon à Justinien (V^e siècle et début VI^e). P., 1976.

163. Christophilopulu Ai. Σιλέντιον.—BZ. 1951, t. 44, c.79—85.

164. Claude D. Die byzantinische Stadt in der 6. Jahrhundert. München, 1969.

165. Clauss M. Der Magister officiorum in der Spätantike (4.—6. Jahrhundert). München, 1981.

166. Constantelos D. J. Paganism and State in the Age of Justinian.— Catholic Historical Review, Wash., 1976, t. 53, c. 372—380.

167. Çront Ch. Les Dèmes et les partis politiques dans l'Empire byzantin aux V^e —VII^e siècles.— Revue des études sud-est européennes. Bucarest, 1969, t. VII, c. 671—674.

168. Cruikshank Dodd E. Byzantine Silver Stamps. Wash., 1961.

169. Dagron G. Les moines de la ville: le monachisme à Constantinople jusqu'au concile de Chalcédoine (451).— TM, 1970, t. 4, c. 229—276.

170. Dagron G. Naissance d'une capitale. Constantinople et ses institutions de 330 à 451. P., 1974.

171. Darrouzès J. Recherches sur les ΟΦΦΙΚΙΑ de l'église byzantine. P., 1970.

172. De Robertis F. M. Il fenomeno associativo nel mondo romano. Dai collegi délia repubblica allé corporazioni del Basso Impero. Napoli, 1955.

173. Diehl Ch. Justinien et la civilisation byzantine au VI^e siècle. P., 1901.

174. Diehl Ch. Le sénat et le Peuple byzantin au VII^e et VIII^e siècles.— Byz. 1924, t. I, c. 201—213.

175. Dölger F. Das Aerikon.—BZ, 1930, Bd. 3.0, c. 450—457.

176. Dölger F. Paraspora. Ettal, 1961.

177. Dölger F. Rezension von Lopez R. S. The Role of Trade in the Economic Readjustment of Byzantium in the Seventh Century.— BZ. 1960, Bd. 53, c. 224— 225.

178. Downey G. Constantinople in the Age of Justinian. Norman, 1960.

179. Downey G. A History of Antioch in Syria. Princeton, 1961.

180. Downey G. The Late Roman Empire. N. Y., 1969.

181. Downey G. The Persian Campaign in Syria in A. D. 540.— Speculum. Boston— Cambridge, 1953, vol. 28, c. 340—348.

182. Durliat J. Magister Militum — Στρατηλάτης dans l'Empire Byzantin (VI^e— VII^e siècles). BZ. 1979, Bd. 72, c. 306—320.

183. Dvornik F. The Circus Parties in Byzantium: Their Evolution and Suppresion.—BM. 1946, vol. I, c. 119—133.

184. Dvornik F. Early Christian and Byzantine Political Philosophy. Origins and Background. Wash., 1966.

185. Ellul J. Histoire des institutions. Vol. I. Institutions grecques, romaines, byzantines, francques. P., 1955.

186. Evans J. A. S. Procopius. N. Y., 1972.

187. Evans J. A. S. The Nika Rebellion and the Empress Theodora.— Byz. 1984, t. LIV, c. 380—382.

188. Fenster E. Laudes Constantinopolitanae. München, 1968.

189. Fine J. V. A. Two Contributions on the Demes and Factions in Byzantium in the Sixth and Seventh Centuries.— ЗРВИ. 1967, t. 10, c. 29—37.

190. Foss C. Byzantine and Turkish Sardis. Cambridge (Mass.) — London, 1976.

191. Fotiou A. S. Byzantine Circus Factions and Their Riots.—JOB. 1978, Bd. XXVII, c. 1—10.

192. Franzitis E. History of Byzantine Empire. N. Y., 1967.

193. Frend W. H. C. The Rise of the Monophysite Movement. Chapters in the History of the Church in the Fifth and Sixth Centuries. Cambridge, 1972.

194. Fuchs F. Die höheren Schulen von Konstantinopel im Mittelalter. Lpz.— B., 1926.

195. Gagé J. Les classes sociales dans l'Empire Romain. P., 1964.

196. Gascon J. Les institutions de l'hippodrome en Egypte byzantine.— Bulletin de l'Inst. Franc. d'Archéol. Or. P., 1976, t. 76, c. 185—212.

197. Gibbon E. The History of Decline and Fall of the Roman Empire. Vol. IV. L., 1898.

198. Gouillard J. L'hérésie dans l'Empire byzantin des origines au XII siècle.—TM. 1965, t. I, c. 299—324.

199. Grecu V. Die Abstammung des Historikes Petros Patrikios.— BZ. 1940, Bd. 40, c. 448.

200. Grégoire H. Le Peuple de Constantinople ou les Bleus et les Verts?— Comptes Rendus de l'Académie des inscriptions et belles—lettres. P., 1946, c. 568—578.

201. Gren E. Kleinasien und der Ostbalkan in der wirtschaftlichen Entwicklung der römischen Kaiserzeit. Uppsala—Leipzig, 1941.

202. Grumel V. La Chronologie. P., 1958.

203. Guilland R. Etudes de topographie de Constantinople byzantine. T. Ι—II. Berlin—Amsterdam, 1969.

204. Guilland R. Études sur l'hippodrome de Byzance. Les spectacles de l'hippodrome.— BS. 1967, t. XXVIII, c. 262—277.

205. Guilland R. La noblesse byzantine. Remarques.—REB. 1966. t. XXIV, c. 40—57.

206. Guilland R. Recherches sur les institutions byzantines. T. I—II. Berlin—Amsterdam, 1967.

207. Hahn J. Freie Arbeit und Sklavenarbeit in der spätantiken Stadt.— Annales Universitatis Budapestinensis de Rolando Eötvös nominate. Sectio historica. Budapest, 1961 t. III, c. 23—40.

208. Haidon J. F. On the Structuralist Approach to the Social History of Byzantium.—BS. 1981, t. 42, c. 203—211.

209. Hanton E. Lexique explicatif du Recueil des Inscriptions greques chrétiennes d'Asie Mineure.— Byz. 1929, t. IV (1927—1928), c. 53—136.

210. Hardy E. Thé Large Estates of Byzantine Egypt. Ν. Υ., 1931.

211. Haury J. Petros Patrikios Magister und Petros Patrikios Barsymes.— BZ. 1905, Bd. XIV, c. 529—531.

212. Hearsey J. The City of Constantine (324—1453). L., 1963.

213. Helmer S. Der Neuchalkedonismus. Geschichte, Berechtigung und Bedeutung eines dogmengeschichtlichen Begriffes. Bonn, 1962.

214. Hohlfelder R. L. (ed.). City, Town and Countryside in Early Byzantine Era. N. Y., 1982.

215. Honoré T. Tribonian. L., 1978. · .

216. Hunger H. Byzanz, eine Gesellschaft mit zwei Gesichtern. København, 1984.

217. Hunger H. Hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. Bd. I—II. München, 1978.

218. Hunger H. On the Imitation (Mimesis) of Antiquity in Byzantine Literature.—DOP. 1969—1970, № 23—24, c. 15—38.

219. Hunger H. Reich der neuen Mitte. Graz — Wien—Köln, 1965.

220. L'imperatore Giustiniano: storia e mito. Giornate di studio a Ravenna, 14—16 Ottobre 1976, Milano, 1978.

221. Irmscher J. ΑΚΤΑ ΔΙΑ ΚΑΛΟΠΟΔΙΟΝ — Orbis Mediaevalis. Weimar, 1971, c. 78—88.

222. Irmscher J. Paganism in Justinianischen Reich.—Klio. B., 1981, Bd. 63, c. 683—688.

223. Irmscher J. Zum Menschenbild der Justinianischen Epoche.— Acta Antiqua Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1978, t. 26, c. 71—85.

224. Jacobs D. Constantinople: City on the Golden Horn. N. Y., 1969.

225. Jacoby D. La population de Constantinople à l'époque byzantine.— Bvz. 1961, т. XXXI, c. 81—109.

226. Jaczynowska M. Les associations de la jeunesse romaine sous le haut — Empire. Warszawa, 1978.

227. Janin R. Constantinople byzantine. P., 1964.

228. Janin R. La géographie ecclésiastique de l'Empire byzantin. Première partie. T. III. Les églises et les monastères. P., 1953.

229. Janssens Y. Les Bleus et les Verts sous Maurice, Phocas et Héraclius.— Bvz. 1936, τ. XI, c. 449—536.

230. Jarry J. Hérésies et factions dans l'empire Byzantin du IV^e au VII^e siècles. Le Caire, 1968.

231. Johnson A. C., West L, C. Byzantine Egypt: Economie Studies. Princeton 1949.

232. Jones A. H. M. The Cloth Industry under the Roman Empire.— EHR, Second Series. 1960, vol. III, c. 183—192.

233. Jones A. H. M. The decline of the Roman Empire. L., 1976.

234. Jones A. H. M. The Greek Cities from Alexander to Justinian. Oxf., 1940.

235. Jones A. H. M. The Later Roman Empire, 284—602. A Social, Economic and Administrative Survey. Vol. I—III. Oxf., 1964.

236. Jones A. H. M. Slavery in the Ancient World.—Slavery in Classical Antiquity. Views and Controversies. Ed. by M. J. Finley. Cambridge, 1970, c. 1—15.

237. Jones A. H. M. et al. The Prosopography of the Later Roman Empire. Cambridge, 1971.

237a. Kaegi W. E. Byzantine Military Unrest, 471—843. Amsterdam, 1981.

238. Kaplan M. Les propriétés de la couronne et de l'église dans l'Empire byzantin, V^e—VI^e siècles. P., 1976.

239. Karayannopulos J. Das Finanzwesen des frühbyzantinischen Staates. München, 1958.

240. Karayannopulos J. Rezension von Χριστοφιλοπούλου Αί. 'Εκλογή, άναγόρευσις καί στέψις του Βυζαντινοΰ αυτοκράτορας. Αθήναι, 1956.— BZ. 1957, Bd. 50, c. 467—474.

241. Karlin-Hayter P. Les ΑΚΤΑ ΔΙΑ ΚΑΛΟΠΟΔΙΟΝ — Byz. 1974, t. XLIII, c. 84—107.

242. Karlin-Hayter P. Studies in Byzantine Political History. Sources and Controversies. L., 1981.

243. Kirsten E. Die byzantinische Stadt. Berichte zum 11. Internationalen By-zantinistenkongress. München, 1958. Bd. I. München, 1958.

244. Kneppe A. Untersuchungen zur städtischen Plebs des 4. Jahrhunderts n. Chr. Bonn, 1979.

245. Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Litteratur. München, 1897.

246. Lamma P. Richerche sulla storia e la cultura del VI secolo. Brescia, 1950.

247. Lécrivain Ch. Le sénat romain depuis Dioclétien à Rome et à Constantinople. P.. 1888.

248. Lemerle P. Le premier humanisme byzantin. Notes et remarques sur enseignement et culture à Byzance des origines au Xe siècle. P., 1971.

249. Lewis A. R. Naval Power and Trade in the Mediterranean. A. D. 500—1100. Princeton, 1951.

250. Liddell H. G., Scott R. Greek-English Lexicon. Oxf., 1940.

251. Lopez R. S. An Aristocracy of Money in the Early Middle Ages.—Speculum. Boston—Cambridge, 1953, vol. XXVIII, c. 1—43.

252. Lopez R. S. Byzantine Law in the Seventh Century and Its Reception by the Germans and the Arabs.— Bvz. 1944, t. XVI (1942—1943), c. 445—461.

253. Lopez R. S. Medieval Trade in the Mediterranean World. N. Y., 1955.

254. Lopez R. S. The Role of Trade in the Economic Readjustement of Byzantium in the Seventh Century.— DOP. 1959, Ns 13, c. 67—85.

255. Lopez R. S. Silk Industry in the Byzantine Empire.— Speculum. Boston— Cambridge, 1945, vol. 20, c. 1—42.

256. Maas P. Metrische Akklamationen der Byzantiner.—BZ. 1912, Bd. XXI, c. 28—51.

257. Maclagan M. The City of Constantinople. N. Y., 1968.

258 MacMullen R. Enemies of the Roman Order: Treason, Unrest and Alienation in the Empire. Cambridge (Mass.), 1966.

259. MacMullen R. Social Mobility and the Theodosian Code.—JRS. 1964, vol. 54, c. 49—53.

260. MacMullen R. Soldier and Civilien in the Later Roman Empire. Cambridge (Mass.), 1963.

261. Magoulias H.J. Byzantine Christianity: Emperor, Church and the West. Chicago, 1970.

262. Magoulias H. J. The Lives of the Saints as Sources of Data for History of Byzantine Medicine in the Sixth and Seventh Centuries.— BZ. 1964, Bd. 57, c. 127—150.

263. Mango C. Byzantium: The Empire of New Rome. L., 1980.

264. Manojlovic G. Le peuple du Constantinople de 400 à 800 après J. C.— Byz. 1936, t. XI, c. 617—716.

265. Maricq A. La durée du régime des partis populaires à Constantinople.— ARBECLSMP. 1949, t. XXXV, c. 63—74.

266. Maricq A. Factions du cirque et partis populaires. — ARBBCLSMP. 1950, t. XXXVI, c. 396—421.

267. Mortindale J. R. The Prosopography of the Later Roman Empire. Vol. 2. Cambridge, 1980.

268. Meyendorff J. Justinian, the Empire and the Church.— DOP. 1968, № 22. c. 43—60.

269 Mickwitz G. Die Organisationsformen zweier byzantinischen Gewerbe im X. Jahrhundert.—BZ. 1936, Bd. XXXVI, c. 63—76.

270. Miller D. A. Imperial Constantinople. N. Y.—L., 1969.

271. Miller J. Innes. The Spice Trade of the Roman Empire 29 B. C. to A. D. 641. Oxf., 1969.

272. Mommsen Th. Bruchstücke des Johannes von Antiochia und des Johannes Malalas— Hermes. Berlin—Wiesbaden, 1872, Bd. VI, Heft 3, c. 323—383.

273. Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. Bd. I. B., 1958.

274. Mordtmann L. Justinian und der Nika-Aufstand in Konstantinopel 10/19. Januar 532. — Mitteilungen des deutschen Exkursionsklubs in Konstantinopel. Heft IV, 1898.

275. Nagl A. Liberius.—RE. Bd. XIII, l, col. 94—98.

276. Ostrogorsky G. History of Byzantine State. New Brunswic — New Jersey, 1957.

277. Ostrogorsky G. Löhne und Preise in Byzanz.— BZ, 1932, Bd. XXXII, c. 293— 335

278. Pargoire J. A propos de Boraidon.— BZ, 1903, Bd. XII, c. 449—493.

279. Patlagean E. Pauvreté économie et pauvreté sociale à Byzance, 4^e — 7^e siècles. Paris — La Haye, 1977.

280. Pélékidis Ch. Histoire de l'éphébie attique des origines à 31 avant Jésus — Christ. P., 1962.

281. Platon G. Les banquiers dans la législation de Justinien. P., 1912.

282 Pieket H W. Collegium Juvenum Nemesiorum. A Note on Ancient Youth— Organisation.—Mnemosyne. Leiden, 1969, vol. XXII, c. 281—298.

283. Priming G. Zu den Wohnvierteln der Grünen und Blauen in Konstantinopel.— Studien zur Frühgeschichte Konstantinopels. München, 1973, c. 26—48.

284. Rambaud A. De Byzantino hippodrome et circensibus factionibus. P., 1870. 285 Rambaud A. Le monde byzantin: le sport et l'hippodrome à Constantinople— Revue des deux mondes. P., 1871, t. XCIV, c. 761—794.

286. Die Rolle der Plebs im spätrömischen Reich. Görlitzer — Eirene — Tagung 10—14. 10. 1967. B., 1969.

287. Die Rolle der Volksmassen in der Geschichte der vorkapitalistischen Gesellschaftsformationen. Hrsg. von J. Herrmann u. J. B. Sellnow. B., 1975.

288. Rouge J. Recherches sur l'organisation du commerce maritime en Méditerranée. P., 1966.

289. Rubin B. Prokopios von Kaisareia. Stuttgart, 1954.

290. Rubin B. Das Zeitalters Justinians. Bd. I. B., 1960.

291. Runclman S. The Byzantine Theocracy. Cambridge, 1977.

292. Schlumberger G. Sigillographie de l'Empire byzantin. P., 1884.

293. Schmidt W. A. Der Aufstand in Konstantinopel unter Kaiser Justinian. Zürich, 1854.

294. Schneider A. M. Brände in Konstantinopel.— BZ. 1941, Bd. 41, c. 382—403.

295. Schnitze M. V. Altchristliche Städte und Landschaften. I. Konstantinopel. Lpz., 1913.

296. Schubart W. Justinian und Theodora. B., 1943.

297. Seidler W. Soziale Ideen in Byzanz. B., 1960.

298. Sophocles E. A. Greek Lexicon of the Roman and Byzantine Periods (from B. C. 146 to A. D. 1100). Ν. Υ— Lpz., 1904.

299. Speck P. Die Kaiserliche Universität von Konstantinopel. Präzisierung zur Frage des höheren Schulwesens in Byzanz im 9. und 10. Jahrhundert. München.

300. Specke Rezensionvon Lemerle P. Le premier humanisme byzantin. P., 1971.— BZ. 1929—30, Bd. XXX, с. 376—381.

301. Stein E. Histoire du Bas-Empire. T. II. Paris — Bruxelles — Amsterdam, 1949.

302. Stein E. Justinian, Johannes Kappadozier und das Ende des Konsulats — BZ. 1929—30, Bd. XXX, c. 376—381.

303. Stein E. Opera minora selecta. Amsterdam, 1968.

304. Stein E. Studien zur Geschichte des byzantinischen Reiches. Stuttgart, 1919.

305. Stöckle A. Spätrömische und byzantinische Zünfte. Lpz., 1911.

306. Stratos A. N. Byzantium in the Seventh Century. Vol. I. Amsterdam, 1968.

307. Studien zu 7. Jahrhundert in Byzanz. Probleme der Herausbildung des Feudalismus. B., 1976.

308. Talbot Rice D. Constantinople. From Byzantium to Istanbul. N. Y., 1965.

309. Teall J. L. The Barbarians in Justinians Armies.— Speculum. Boston — Cambridge, 1965, vol. 40, c. 294—322.

310. Teall J. L. The Grain Supply of Byzantine Empire, 330—1025.— DOP. 1959, N-s XIII, c. 87—139.

311. Tinnefeld F. H. Die frühbyzantinische Gesellschaft. Struktur—Gegensätze—Spannungen. München, 1977.

312. Ure P. N. Justinian and His Age. Westport (Conn.), 1979.

313. Vasiliev A. A. The Goths in the Crimea. Cambridge (Mass.), 1936.

314. Vasiliev A. A. Justin the First. An Introduction to the Epoch of Justinian the Great. Cambridge (Mass.), 1950.

315. Vickers M. The Hippodrome at Thessaloniki.—JRS. 1972, vol. 62, c. 25—32.

316. Vogt A. L'hippodrome de Constantinople.— Byz. 1935, t; X, c. 482—488.

317. Vryonis Sp. Jr. Byzantine Circus Factions and Islamic Futuwwa Organizations.— BZ. 1965, Bd. 58, c. 46—59.

318. Vryonis Sp. Jr. Byzantine δημοκρατία and the Guilds in the Eleventh Century.—DOP. 1963, N XVII, c. 289—314.

319. Waha M. de. Pauvreté à Byzance.— Byz. 1979, t. 49, c. 465—490.

320. Waltzing J. P. Étude historique sur les corporations professionnelles chez les Romains depuis les origines jusqu'à la chute de l'Empire d'Occident. T. II. Louvain, 1896.

321. Wild J. P. The Gynaeceum at Venta and Its Context.— Latomus. Bruxelles, 1967, .No 26, c. 648—676.

322. Winkelmann F. Kirchengeschichtsforschung als notwendige Komponente der Altertumswissen-schaft.—Helikon. Rorna, 1978—1979, anno XVIII—XIX, c. 540—546.

323. Winkelmann F. Die Kirchengeschichtswerke im oströmischen Reich.— BS. 1976, t. XXXVI, c. 1—10, 172—190.

324. Winkelmann F. Kirche und Gesellschaft in Byzanz vom Ende des 6. zum Beginn des 9. Jahrhundert.— Klio. B., 1977, Bd. 59, c. 477—489.

325. Winkelmann F. Neue Beiträge zur Erforschung der frühbyzantinischen Gesellschaft.— Klio. B., 1983, Bd. 65, c. 507—530.

326. Winkelmann F. Die östlichen Kirchen in der Epoche der christologischen Auseinandersetzungen (5. bis 7. Jahrhundert). B., 1980.

327. Winkelmann F. Präliminarien zum Problem "Untere Volksschichten und theologisch — kirchen — politische Auseinandersetzungen" im frühen Byzanz.— Klio. B., 1982, Bd. 64, c. 171—178.

328. Winkelmann F. Rolle und Problematik der Behandlung der Kirchengeschichte in der byzantinischen Historiographie.— Klio, 1984, Bd. 66, c. 257—269.

329. Winkelmann F. Zur Rolle der Patriarchen von Konstantinopel bei den Kaiserwechseln in frühbyzantinischen Zeit.— Klio, 1978, Bd. 60, c. 467—481.

330 Winkler S. Byzantinische Demen und Faktionen.— Sozialökonomische Verhältnisse im Alten Orient und im Klassische Altertum. B., 1961, с. 318—328.

331. Winkler S. Zur Problematik der Volksbewegungen unter Justiman. Studn clasice. Bucureşti, 1961, III, ń. 429—433.

332. Winkler S. Die Samariter in den Jahren 529/530.— Klio. B., 1965, Bd. 43— 45, с. 435—457.

333. Wipszycka E. Les factions du cirque et les biens eccésiastiques dans un papyrus égyptien.— Bvz. 1970, t. XXXIX (1969), с. 180—198.

334. Wirth P. Gründzüge der byzantinischen Geschichte. Darmstadt, 1976.

335. Zakythinos D. Byzantinische Geschichte, 325—1071. Wien — Köln — Graz, 1979.

336. Irmscher J. Μορφή του Ιουστινιανού καί κριτική του στά πρώτα χρόνια του Βυςαντίου.—Βυζαντινά. Θεισαλονικη, 1982, ς. 11, С. 95—109.

337. Καλλιγάς Π. Περί στάσεως του Νίκα. — Μελέται καί λόγοι. Αθήναι, 1882, ρ. 329—358.

338. Καραγιαννόπουλος Ι. Ε. Ιστορία τοΰ Βυζαντινοί Κράτους. Τ. Α' Θεσσαλονίκη, 1978.

339. Παπαρρηγόπουλος Κ. Ιστορία τοΰ Ελληνικού εθνους Τ. Γ'. Άθηναι, 1876.

340. Παπαρρηγόπουλος Κ. Ό μεσαιωνικός ελληνισμός καί η στασις τοΰ Νίκα. 'Αθήναι, 1868.

341 Χριστοφιλοπούλου Αϊ. Βυζαντινή ίστορια. Τ. Α' 324—610. Άθηναι, 1975.

342. Χριστοφιλοπούλου Aϊ. Εκλογή, αναγόρευσις καί στεψις τοΰ Βυζαντινοΰ αυτοκράτορος. 'Αθήναι, 1956.

343. Χριστοφιλοπούλου Aϊ. Οι έκτος της Κωνσταντινουπόλεως Βυζαντινοί δήμοι Χαριστήριον εις Α. Κ. Ορλάνδον. .II. Αθήναι,1964, ρ.328—360.

344. Χριστοφιλοπούλου Αϊ. Ή σύγκλητος εις τό Βυζαντινόν κράτος. Αθήναι, 1949.