ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО

Лето 1936 года. Норское.

Безжалостная репрессивная машина набирала обороты. Всюду проступали черты лагерного быта: заключенные под охраной на различных видах работ, бесконечные заборы из колючей проволоки вокруг "новостроек" (при каждом крупном предприятии обязательно был лагерь), эшелоны теплушек с надстроенными будками для охраны и пулеметов.... Я до сих пор не могу забыть жадные глаза зэков за решетками вагонных окон.

Силами заключенных велся практически весь лесоповал. Я видел в Карелии непроходимые на многие десятилетия лесосеки лагерных времен, заваленные сухими стволами деревьев (заставляли срезать всё, а вывозились только сортовые хлысты). Не обошлось без зэков и городское строительство (дома сталинской постройки в центре всех областных городов, высотные здания в Москве). Московский университет (первоначально гостиницу) строили одновременно и военные строители, и зэки. В студенческие годы и позже мне самому доводилось видеть большие лагеря на Кольском Полуострове, на Северном Урале, в Южной Якутии, в Казахстане....

Когда называют цифры жертв репрессий, забывают о родственниках, друзьях, сослуживцах, соседях, которых каждый арест коснулся непосредственно. Этот водоворот захватил значительную часть населения страны. В тюрьмы и пересыльные пункты несли передачи. По всей стране шли письма (часто безответные). На почте стояли длинные очереди для сдачи посылок с лагерными адресами (П.Я. ...). Лагерные песни стали студенческими, стали народными....

Уже в послевоенные годы меня самого тетя Маша часто просила отправлять посылки с передачами для родственников и знакомых, находящихся в заключении. Среди моих одноклассников по Хотьковской школе (под Загорском) был Лева Казанский, отец которого погиб в лагере, и Сева Волков, у которого в то время и отец, и мать были в заключении, а сам он жил с дедом В. С. Мамонтовым при Абрамцевском музее. (Наверняка, были и многие другие подобные случаи, но о них старались не говорить.)

Всего этого нельзя было не видеть. Поэтому мне смешно слышать от новоявленных "демократов" из номенклатуры и красной профессуры, что они до 20-го Съезда ничего не знали и ни о чем не догадывались. Просто у советского человека выработалось поразительное свойство не видеть, не слушать и не чувствовать, то, что видеть, слышать и чувствовать было неприятно или, тем более, опасно.

Репрессивному режиму и его безропотным пособникам церковь мешала. Она ставила нравственные преграды. Поэтому массовое духовное самоуничтожение советского общества сопровождалось закрытием, разграблением и разрушением церквей. С пустующих храмов, а также церквей и монастырей, превращенных в тюрьмы и лагеря, клубы, склады, гаражи..., кресты были сняты.

ГОРОД

Я видел сон.... И этот странный сон

1937 год. Норское.

Кто мог подумать, что советская система, казавшаяся незыблемой на долгие годы вперед, развалится изнутри? Это крушение совершилось в результате полной эрозии коммунистических ценностей и полного истощения ресурсов милитаризованной социалистической экономики. Ленинско-Сталинский период, державшийся на терроре, и Хрущевско-Брежневкий перерод, державшийся на нефтедолларах, исчерпали себя. Поэтому Горбачевская перестройка стала неизбежной.

Гласность начала побеждать страх. Лубянка забеспокоилась и принялась запускать запугивающие слухи и поговорки типа: "Перестройка! Перестрелка! Перекличка!" или: "У нас теперь период гласности. Товарищ, знай - пройдет она! И Комитет госбезопасности запомнит ваши имена!".... Но было уже поздно: М. Горбачев сменил пост генсека на президентский, Б. Ельцин отказался от партбилета.... Начался новый, постсоветский отсчет времени.

Ликвидация эксплуататорских классов, Раскулачивание, Коллективизация, номенклатура... - весь советский образ жизни стал препятствием для возвращения России к либеральным общечеловеческим ценностям. Номенклатурно-криминальный передел собственности, породивший в считанные годы вопиющее имущественное неравенство, подорвал доверие к рыночной экономике. Россиянин, привыкший к застойному благополучию, стал воспринимать "демократию" как угрозу своим социальным завоеваниям. И оказалось, что люди не готовы принять даже урезанную, постсоветскую свободу.

Об этом отец думал еще в беспросветные тридцатые годы:

*

Тяжелых двадцать лет обмана и насилья

И к Богу хилые, без слез, без упованья

А день идет - Твой день! Земля дрожит под нами,

На этот блудный мир, мир злобы, мир измены

А мы?! Мы холодны, как самая темница,

Но что если не так...? От века утаенный,

С чем выйдем мы тогда...? Дыханием гробницы

Но суд Твой милостив, о Боже! Да не будет!

Окончательный вариант: 21-28 октября 1937 года. Норское.

Несмотря на все преследования и беды, пережитые в послереволюционные годы, отец не ожесточился и не брался судить сам. Он уповал на божий суд, на покаяние. Современному человеку ближе и понятней чисто земное наказание и покаяние не перед Богом, а перед людьми. Но, может быть, это указывает только на то, что мы намного дальше от Бога, чем наши родители?

Однако, ни покаяние, ни наказание не состоялось и уже никогда не состоится. Осталось уповать только на Божий суд. Почему так случилось, что гитлеровский фашизм прошел через покаяние, признание вины (и нравственное и через суд), а советский коммунизм - нет? Действительно, физический и моральный урон, нанесенный человечеству коммунизмом, несоизмеримо больше, чем урон, нанесенный фашизмом.

Но, может быть, главная причина как раз в этом? Слишком много преступлений и слишком много соучастников (в Советском Союзе, Восточной Европе, Китае, Вьетнаме, Корее, Камбодже, на Ближнем Востоке, в Африке и Южной Америке). Другая важная причина та, что фашизм проиграл войну (судили победители), а коммунизм выиграл - и не только у Германии, но и у западной антигитлеровской коалиции, захватив Восточную Европу и умы "розовой" западной интеллигенции.

И сейчас в результате перестройки и демократизации вся власть и все деньги опять достались бывшим коммунистам, ловко сменившим декорации, но сохранившим большевистскую сердцевину. В этом нет ничего неожиданного, если учесть, что и Горбачев, и Ельцин, и всё их окружение вышло из "номенклатурной советской шинели".

Не будь нобелевской, многотиражной монографии "Архипелаг ГУЛАГ", уже давно бы говорили, что не то что каяться, а даже и оправдываться не в чем. Желающих каяться действительно не нашлось, но готовые оправдываться находились и находятся. Однако оправдания и "воспоминания" обычно сводятся к настойчивым попыткам скрыть правду или замаскировать ложь.

Примером такой успешной полуправды-полулжи может служить популярный перестроечный роман Рыбакова "Дети Арбата". Автор не скрывает своих симпатий к частично репрессированной в 37 году советской элите, заселившей к тому времени тихие арбатские переулки. До сих пор эти люди только себя и считают "безвинно" пострадавшими. И Рыбаков стыдливо умалчивает о том, скольких бывших понадобилось предварительно выселить, посадить или расстрелять, чтобы освободить жилплощадь для этих новых "детей Арбата".

С Арбата были выселены и посажены (вместе с другими "недорезанными буржуями") и мои родители. У них было отнято жилье вместе со всем имуществом, доставшимся новым хозяевам. Им никогда не удалось вернуться. А я стал москвичом только, когда Хрущев расширил границы Москвы, и Кунцево попало в черту города.

Людей с заметными дворянскими фамилиями можно было встретить в самых глухих уголках страны, на самых незавидных должностях. Для одних это была ссылка или поселение, для других - просто тихое место вдали от большого города и "Большого дома" (в каждом областном центре - своя "Лубянка").

Но жизнь продолжалась и в глубоком захолустье, где были обречены прозябать мои родители. В стихах отца этого времени сохранилась и радость, и надежда, и грусть, и предчувствие неминуемой гибели:

*

Цветов и пчел веселый рай,

Но не вверяйся им душой.

Пройди! Но дрогнувшей душой,

1938 года. Норское.

Как истинный христианин, отец не испытывал обычного ужаса перед смертью. И он не избегал этой темы в своих стихах. Для него смерть - это не конец, а, скорее, начало нового периода жизни души. Отец постоянно чувствовал себя готовым к уходу из жизни.

Отсюда легкое, оптимистическое отношение к собственной будущей смерти:

*

Я сегодня веселюсь,

И зачем пугать меня

Темной комнаты пустой

Нет в ней тайны никакой,

Любе отзовись своей,

10 Апреля 1940 года. Мытищи.

Война всколыхнула в отце патриотические чувства. Но он смотрел на советский режим, как на историческое бедствие России, и не отделял коммунистов от фашистов.

*

Господь терпел и нам терпеть велел.

Сентябрь 1941 года. Москва.

Орда "просветителей" занималась, прежде всего, антирелигиозной пропагандой на уровне вульгарного материализма. Вместе с верой в Бога искоренялись и культурные и нравственные устои жизни, связанные с посещением церкви. Однако я думаю, что массовому отходу советских людей от религии способствовала не антирелигиозная пропаганда, а обычный страх. Членам партии, комсомольцам, пионерам, советским служащим, военным было запрещено посещать церковь. Но и для других категорий граждан посещение церкви могло быть опасным. Я уж не говорю о крещении или венчании. У моих родителей были серьезные неприятности, когда они брали дочь нашей квартирной хозяйки в церковь.

Материалистическое мировоззрение было строго обязательным для советской интеллигенции. Основой атеизма стало так называемое "научное мышление", характеризующееся механистическим детерминизмом и фетишизацией эксперимента. Под этим флагом велась борьба не только с религией, но и с генетикой, кибернетикой, физическим идеализмом.... Не оставалось места для идеи Творца, для обсуждения ключевого вопроса о первопричине тех общих законов, которые управляют Вселенной.

Даже в эту паническую военную осень отца продолжала волновать тайна жизни, тайна времени:

АВАТАР

Все что молодо - то старо.

Корень дышит днем вчерашним,

То - не молодо, не старо,

Бедный цвет под книжным гнетом

Октябрь 1941 года. Москва.

Я невольно вспоминаю мысли нобелевского лауреата Ильи Пригожина о "внутреннем времени", которое останавливается, когда перестает поступать энергия извне (как для засушенного листа в стихах отца). Также и для человека - внутреннее время останавливается вместе с остановкой сердца. А жизнь вокруг продолжается, и "стрела времени" указывает в будущее (время необратимо).

Война многих примирила с советской властью. Но отец остался верен идеалам личной свободы. Его угнетала скука повседневной советской жизни и примитивное самодовольство коммунистов.

*

Разлив бездарности меня гнетет и мучит.

Октябрь 1941 года. Москва

В предреволюционные годы обитаемые дворянские поместья обычно уже не были доходными имениями. Они, скорей, представляли собой культурные островками на огромных просторах крестьянской России. Здесь появлялись новые орудия, новые культуры, породистые животные. Здесь звучала музыка, иностранная речь. Здесь на полках лежали книги. Челищевы на свои средства содержали сельскую школу, и сами в ней преподавали наравне с наемными учителями.

И вместе с тем, дворянские дети не росли белоручками. Они, как правило, знали сельское хозяйство, были приучены к уходу за лошадьми, собаками, любили и знали певчих птиц. В военные годы, когда мой отец находился на фронте, его сестры успешно справлялись с поставками зерна для армии от доходных имений.

Тетя Маша рассказывала такой случай: едут они с сестрой Анночкой через деревню и видят - стоит у телеги крестьянка и плачет. Оказалось, что у нее распряглась лошадь. Анночка говорит: "Что же ты ревешь, дура...! Запрягай!", а крестьянка отвечает: "Не умею..., я ж - баба". Анночка быстро запрягла лошадь, и они со смехом поехали дальше.

Отношения с окрестными крестьянами были вполне добрососедскими. Дружба с прислугой, жившей в федяшевском доме, сохранилась на всю жизнь. На фотографиях тогдашних крестьян видишь хорошо одетых людей с чувством собственного достоинства на лицах, совсем не похожих на обтрепанных, безликих колхозников.

Именно крепкое, работящее крестьянство было уничтожено в результате Раскулачивания и Коллективизации. Особенно остро эту потерю отец почувствовал с началом войны.

*

Сыр, сыр народ! Как кожи сыромятной

Это было время осеннего немецкого наступления. В середине октября Москва опустела. Бежала советская власть всех уровней, бежали жирные снабженцы. Склады и магазины были разграблены. Из распахнутых окон учреждений ветер разносил обрывки документов. На помойках громоздились кучи красных томов сочинений Ленина. Тут же валялись и портреты вождей в тяжелых, позолоченных рамах.

Отец - москвич во многих поколеньях, выброшенный из этого города новыми хозяевами, всегда любил Москву. И это чувствуешь в его стихах военного времени:

МОСКВА

Мещанка бедная! Красавицей зовут

Октябрь 1941 года. Москва.

В осадной Москве 41 года отец по ночам дежурил на крыше дома в Трубниковском переулке. Дежурства были рассчитаны на то, чтобы сбрасывать на землю зажигательные бомбы при немецких налетах, и носили символический характер. Иногда удавалось пробраться на крышу и мне. В свете прожекторов и вспышек зенитных орудий с крыши открывалась панорама центра Москвы с потушенными кремлевскими звездами и многочисленными церковными куполами без крестов.

Скоро война заставит Сталина обратить благосклонное внимание на религию. И начнут понемногу открывать церкви, и пойдут торжественные молебны за победу, такие же регулярные, как салюты за взятие городов.

*

Постись, душа! Зарок суровый

Она, как некогда блудница,

Но ты, как добрый сын, покровом

Ноябрь 1941 года. Москва.

Бедствия Москвы, бедствия России в эту отчаянную военную осень вызывали у отца острое чувство сострадания и готовность простить и защитить. Тогда в ополчение ушли многие тысячи москвичей, в основном - интеллигенция (пожилые профессора вместе с безусыми студентами и школьниками - одна винтовка на троих). И почти все они погибли на подступах к Москве. На стене каждого московского вуза можно видеть мемориальную доску со списком погибших. А сколько без вести пропавших прошло мимо всех списков? При 20-и с лишним миллионах погибших с нашей стороны, Московское ополчение, это - мелкий эпизод. Но, наверное, это - один из самых трагических эпизодов страшной войны.

В стихах отца этого времени звучит противопоставление прекрасной, но равнодушной неживой природы и душевного человеческого тепла. Любовь к людям была его путеводной звездой.

*

Великие, святые,

Над снежною пустыней

Великие, святые...!

Не возмутят безбурной

Но если вдруг зажжется

Вдруг к сердцу кровь прихлынет

Там - люди, жизнь, движенье

Но уж не одиноко

Зажженный человечьей

Ноябрь 1941 года. Доброе село.

Прелесть этих стихов трудно понять современному благополучному человеку с автомобилем. Я с раннего детства помню эти стихи и, воспринимая их буквально, как бы заново прохожу бесконечно длинные, зимние дороги моего детства, без фонарей и прохожих, от соседней деревни, от школы, от электрички до дома. Только крепкий хруст снега под ногами и ночное небо с яркими морозными звездами над головой.

На долю моих родителей в избытке пришлись войны, революции и репрессии. Это поколение приняло на себя и окопы Первой Мировой войны, и кровь Гражданской, и исступление красного террора, и "деловитость" сталинской лагерной системы. Для отца невзгоды новой войны были уже выше человеческих сил. Он не был сломлен духом, он умер от голода, холода и усталости.

Могила отца во Владимире была снесена, когда место понадобилось для другого захоронения. Тете Маше удалось перенести прах бабушки Ольги Алексеевны при ликвидации Драгомиловского кладбища. Это было сразу после войны. Я помню пустырь в Вострикове, отведенный под новое кладбище. Сейчас могила бабушки Ольги Алексеевны, тети Маши, дяди Коли (Бобринского) и трех их детей оказалась в березовой роще. На Новодевичьем кладбище сохранилась скромная могила А. С. Хомякова. Мой отец был лишен даже и могилы. И это символично. Такова трагическая судьба всей дворянской интеллигенции в послереволюционные годы. Эти глубоко верующие, независимые и незаурядные люди казались опасны и оказались отвергнуты безбожной большевистской властью.

Отец пронес искреннее религиозное чувство через всю свою многотрудную жизнь. Его, как глубоко верующего человека, не беспокоил неразрешимый для атеистов вопрос: "Зачем жить?". Для отца жизнь, это - Дар Божий, которым человек не в праве распоряжаться по собственному усмотрению, и все, что с ним происходит, делается по Воле Божьей. В вере отец искал ответ и на мучительный вопрос: "Как жить?". Вера в Бога помогала ему нравственно противостоять советской атеистической системе и сохранять веру в людей.

Последнее стихотворение отца обращено к Богу. Оно звучит как молитва. Для меня это - пример подлинной глубины религиозного чувства, способность к которой мне уже не доступна.

*

От земной коварности

И в земли лишениях,

Ноябрь 1941 года. Доброе село.

Стихотворение отца, написанное зимой 1941 года во Владимире незадолго до смерти, не сохранилось. Это была самая трудная военная зима, со жгучими морозами на улице и с замерзающей водой в комнате. Печка вечно не разгоралась, и на растопку шел любой клочок бумаги....

Со слов матери я запомнил только одно четверостишье:

Опять трещат дрова в печурке,

Мне трудно критически оценить стихи отца. Что это? Новое имя в послереволюционной русской поэзии или любительские стихи, место которым в семейном архиве? На это время пришлась замечательная плеяда больших российских поэтов, начиная с А. Блока. Но для меня лично стихи отца значат очень много. Эти стихи сопровождали меня всю мою сознательную жизнь. И я держу их в памяти вместе со стихами других моих любимых поэтов.

Отец избежал влияния модных поэтических течений. Наверное, стихам отца недостает живописности стихов Мандельштама и фонетического блеска, присущего стихам Пастернака. В них рифма и звук часто приносятся в жертву точности мысли. Наряду со строго зарифмованными четверостишьями присутствуют элементы белого стиха. Поэтому отцовские стихи не всегда легко читаются. Но отцу было что сказать. За этими стихами видишь цельную, внутренне раскрепощенную личность человека, стоящего во весь рост в толпе, склонившейся в рабском поклоне.

Стихи отца свободны от желания угодить, угадать, поддакнуть, удивить, выпятиться. Эти стихи не "сделаны", не придуманы на пустом месте. Они пережиты. По количеству созданных стихотворений отцу очень далеко до профессиональных поэтов. Но после чтения стихов отца не возникает вопросов: "О чем это?", "Зачем это?". Его стихи имеют мало общего с советской поэзией моего времени, даже и опальной. Зарифмованные прописные истины у Е. Евтушенко или зарифмованный набор слов на заданные темы у И. Бродского, столь дорогие для шестидесятников, очень далеки от того, как и о чем писал мой отец. По тому, как резко поменялись эстетические и нравственные ценности, трудно поверить, что разрыв здесь всего лишь в одно поколение.

Я уже говорил, что отец не рассчитывал на публикацию своих стихов. Ему не нужно было оглядываться на Сталина, который лично следил за "творческой интеллигенцией" и хотел, чтобы его понимали без слов. Однако отец не мог забывать о возможном скрупулезном "читателе" с Лубянки. Условия жизни тех лет включали постоянное ожидание ареста и обыска. Каждая неосторожная строка была смертельно опасна не только для автора, но и для всех его близких. Это могло вынуждать к самоограничению и иносказательности. В стихах отца практически нет прямых примет времени. Это - глубоко личные стихи, порожденные в большей степени внутренними, духовными переживаниями, чем внешними событиями. И все-таки, это - стихи свободного человека.

Отец вырос в многоязычной среде, где в качестве разговорного иностранного языка использовался то французский, то английский (чаще). Но он любил и хорошо знал русский язык, читал и писал по-старославянски. Отец широко использовал народные словарные обороты и местные словечки. Однако он подчеркнуто отказывался от употребления казенных советских слов и словосочетаний, которыми в послереволюционные годы "обогатился" русский язык. В стихах отца нет штампов (крылатых фраз, пословиц, поговорок...), которые так уютно прижились в советской поэзии. Ему хватало собственных мыслей и слов.

Мой отец любил Россию. Он ценил её историю, её культуру, её государственность. Особое значение для отца имело православие, и как религия, и как элемент русскоязычной культуры. Но у него никогда не было обостренного чувства национальной принадлежности. Отца коробило от "фольклорности" с полупьяной гармошкой и полупохабной частушкой.

В своих стихах отец многократно обращался к Богу. Но это - светские стихи. В них не представлена собственно церковная и библейская тематика. Действительно, вера в Бога занимала большое место в духовной жизни моего отца, и это отразилось в его стихах.

УШЕДШЕЕ ПОКОЛЕНИЕ

У меня вызывает большое уважение постоянство, с которым поддерживается память о еврейских погромах. В сравнении с этим беспамятство к многомиллионным жертвам советских репрессий и снисходительность к палачам в России не может не вызывать беспокойства. Конечно, эту разницу можно объяснять суровостью Ветхого Завета и христианским всепрощением. Но я думаю, что дело в другом. Понятия "палача" и "жертвы" были причудливо переплетены в советское время. Сегодняшние палачи и соучастники завтра сами становились жертвами. И в этом есть определенная историческая справедливость.

Ближайшие соратники Ленина, запустившие вместе с ним жернова красного террора, перемоловшие миллионы людей, все были расстреляны как враги народа. Большевистские комиссары с дореволюционным партийным стажем, поддерживавшие революционный порядок на местах с помощью мандата и маузера, закончили жизнь в лагерях и ссылках. (Тяжеловато им пришлось после царских ссылок с библиотеками да роялями, да удавшимися побегами в Швейцарию.) Троцкий был одним из главных организаторов массовых репрессий, а Сталин убил Троцкого и расстреливал троцкистов. Крестьяне, громившие дворянские усадьбы и захватывавшие помещичьи земли, сами были обобраны продотрядами и согнаны с земли при Раскулачивании и Коллективизации. "Работников литературы и искусства", обслуживавших советский режим, тоже сажали, обрекая на страх ареста оставшихся на свободе.

В борьбе за власть Сталин истребил "ленинскую гвардию", но люди, которых он набирал, были еще страшней. Руководство самих органов, армии и индустрии, а также партийные и советские кадры всех уровней многократно обновлялись путем ликвидации прошлых начальников. Каждый одновременно и сажал или сдавал, и сам ждал ареста. Эта "ротация" отнюдь не ограничивалась 37 годом. Дети раскулаченных крестьян, успевшие своевременно обзавестись партбилетами, нередко пробивались на освободившиеся вакансии и оказались в коммунистической элите. Только бывших грабили, брали в заложники, убивали и сажали с первых дней Октябрьского переворота и до последнего вздоха "Вождя и Учителя".

Большевистские лозунги основывались на разжигании алчности и ненависти к имущим сословиям. Помещики в этих лозунгах всегда стояли на первом месте, хотя в предреволюционные годы помещичьи земли составляли лишь незначительную часть всех пахотных земель страны. Это была коварная приманка, на которую Ленин ловко поймал крестьянскую Россию. За каждым Ленинским Декретом стоял обман: Декрет о Мире обернулся Гражданской войной и кровавым подавлением крестьянских восстаний, Декрет о Земле - продразверсткой и небывалым голодом, Декрет об отделении церкви от государства - изъятием церковных ценностей и закрытием церквей....

Ажиотаж вокруг дележа чужого добра, разожженный большевиками еще в 1917 году, вспыхнул с новой силой в перестроечные годы. При попустительстве Горбачева и Ельцина ненасытная номенклатура и беззастенчивые "бизнесмены"-взяткодатели вместе с откровенными уголовниками поделили всю страну и обобрали всех и каждого (под убаюкивающую лож о том, что в России всегда и все крали). Так поспешным разграблением "народного достояния" и беспрецедентным по масштабам вывозом "добычи" за рубеж бесславно закончился большевистский эксперимент по "построению коммунистического общества". А коррупция продолжает истощать ограбленную страну.

Ленин был родоначальником большевистской номенклатуры (этого советского "дворянства") с ее привилегиями (ордерами, пайками, дачами, телефонным правом...). Однако он питал острую личную неприязнь ко всему потомственному дворянству и, особенно, к царской семье. (Тотальное истребление Романовых очень напоминает акт кровной мести за брата.) Эту неприязнь Сталин воспринял вместе с другими "заветами Ильича". Не случайно чуткие к вкусам "Великого Кормчего" Ильф и Петров в своем бестселлере "Двенадцать стульев" выставили в злобно неприглядной форме Кису Воробьянинова, постоянно напоминая об его дворянском происхождении. Это - уже не просто литературный персонаж, а явный образ классового врага (пусть даже и пародийный).

Сейчас редко вспоминают о сословном геноциде в послереволюционной России. Значительная часть российского дворянства была уничтожена или вытеснена за рубеж уже в годы Гражданской войны. Позднее дворянское происхождение было достаточным поводом для репрессий. Под большевистским лозунгом "Грабь награбленное!" была проведена кампания по массовому разграблению имущества дворянских поместий, городских усадеб и экспроприации помещичьих земель. Многие владельцы поместий были убиты.

Одновременно разворовывались и произведения искусства. Что-то попало в музеи (фамильные портреты и картины из Хомяковского дома на Собачьей площадке, написанные Александром Ивановым, Крамским и другими известными художниками, до сих пор пылятся где-то в запасниках Третьяковки). Но именно в это время зарубежные коллекции пополнились русскими картинами, иконами и ювелирными изделиями, украденными при разорении дворянских усадеб.

Драгоценности и произведения искусства, доставшиеся большевикам при захвате власти и награбленные позже у церквей и частных лиц, тоже были частично разворованы. Не одно десятилетие лучшие экземпляры скрытно уходило из страны для пополнения валютного запаса и в качестве "подарков".

И уж совсем невосполнимы человеческие потери. Потомственное дворянство составляло цвет дореволюционной России. Вся российская история является подтверждением этого. Первая Мировая война, Революция, Гражданская война дали многочисленные образцы подлинного мужества и верности долгу. Об этом много написано. Приведу лишь некоторые известные мне частные факты:

Мой отец и две его сестры ушли на войну добровольцами (тетя Анна получила Георгиевскую медаль за мужество). Мой дед А. П. Грёссер в самом начале войны на свои деньги организовал автомобильный санитарный отряд и работал на фронте до тяжелого ранения в 1916 году.

Три брата Бобринские, двоюродные братья моего отца, дети богатейших людей России того времени (смотри у Ленина: "...клика Пуришкевичей - Бобринских..."), также в начале войны ушли на фронт добровольцами. Два брата были убиты, а дядя Коля, воевавший в Дикой Дивизии, был ранен в живот навылет и чудом остался жив (он отличался большой храбростью и был награжден золотым Георгиевским оружием). (В это время Ленин и его соратники злорадствовали из тихой Швейцарии по поводу военных неудач нашей армии.)

Двоюродный брат моего отца Павел Михайлович Граббе в первые дни войны добровольцем вернулся в армию. Он командовал казачьим полкам, а после отречения Николая II отказался присягнуть Временному Правительству и был отправлен в отставку. П. М. Граббе, также как и мой отец, участвовал в работе Всероссийского Церковного Собора и деятельно способствовал избранию патриарха Тихона. В эмиграции он жил в своем поместье в Галиции, где был арестован в конца Второй Мировой войны сотрудниками НКВД как русский эмигрант и граф, и погиб в Пермских лагерях.

М. С. Лопухин был расстрелян после неудавшейся попытки освобождения Николая II. Говорят, что сам Дзержинский предложил сохранить ему жизнь за обещание прекратить контрреволюционную деятельность, но Лопухин отказался.

Белое движение тоже было в значительной степени дворянским. И многие наши родственники погибли в Гражданской войне или вместе с другими белыми офицерами прошли тернистый путь из Харькова в Крым, в Константинополь и еще дальше в пожизненную эмиграцию. Тем, кто уходил на Север, через Архангельск или на Восток, через Китай пришлось еще трудней. Оставшихся белогвардейцев еще долгие годы вылавливали и истребляли органы ВЧК - ОГПУ (только в Крыму в 1921 году были обманом арестованы и расстреляны многие тысячи белых офицеров).

Но и в эмиграции Лубянка не забывала бывших. Многие заметные люди были убиты или похищены. А скольких запугивали, запутывали, склоняя к сотрудничеству? После Второй Мировой войны из Западной Европы их на выбор сдавали Сталину союзники. А в Восточную Европу вместе с воинами-освободителями пришли сотрудники НКВД, которые многим припомнили и Гражданскую войну, и работу в эмигрантских организациях и газетах. Так бывшие невольно вернулись на родину - прямо за колючую проволоку. Мало кто из них дожил до смерти Сталина. Не очень повезло и тем, кто, поддавшись примитивной пропаганде или сентиментальным фантазиям, решил вернуться сам. Многих из них тоже, на всякий случай, сначала пропустили через лагеря или ссылки.

Нередко приходится слышать о чванливости старой эмиграции, которая держится особняком. Но мне понятна неприязнь этой вынужденной русской эмиграции к эмигрантам "новой волны" (с партбилетами в кармане, с лубяночными шпионскими кличками, с грязными деньгами или с титулованными советскими отцами, начиная со Сталина и Хрущева), которые цинично сбежали от ими самими содеянного.

Дворянство всегда являлось носителем идеи наднациональной российской государственности, и многие века воевало и умирало за расширение и укрепление единого государства. В царской России национальность вообще не фиксировалась в официальных документах - только вероисповедание. (Действительно, в России, с ее замысловатой историей и многонациональной, евразийской территорией, для многих совсем не просто определить свою истинную этническую принадлежность.) При этом фактически существовала широкая культурно-религиозная автономия для национальных меньшинств. Национальная аристократия была интегрирована в российское общество и поддерживала устойчивость многонациональной Российской Империи.

Конечно, имело место и массовое крещение языческих народов, и переход евреев в православие по меркантильным соображениям. Но не нужно думать, что все выкресты меняли вероисповедание по расчету. Многие евреи и мусульмане переходили в христианство по нравственным соображениям, разделяя религиозные и морально-этические идеалы Нового Завета. У моего отца был друг, православный священник еврейского происхождения, погибший за веру в лагере. Об отце Александре Мене знает каждый в России. Я думаю, что и для Осипа Мандельштама, и для Бориса Пастернака христианство было важным элементом их творческой принадлежности к русскоязычной культуре.

Предреволюционная царская Россия была монолитным многонациональным государством без серьезных этнических противоречий и конфликтов. Большевики бездумно раздробили естественную территориально-административную структуру страны на многочисленные национальные и национально-автономные образования. Искусственные национально-административные границы разных уровней поделили людей, веками живших на общей территории, на "коренное" и "некоренное" население и заложили основу для национально-номенклатурных амбиций и межнациональных конфликтов.

Поспешный раздел (не распад!) Советского Союза в результате сговора между главами национально-номенклатурных кланов был проведен по этим искусственным Ленинско-Сталинско-Хрущевским границам без учета мнения и интересов населения регионов. Б. Ельцин был готов отдать огромные материальные ресурсы территорий и бросить на произвол судьбы многие миллионы русских, оказавшихся за пределами российских границ, лишь бы скорей свалить М. Горбачева. В результате этого раздела от России отпали Крым, Южная Сибирь и другие крупные русскоязычные территории, с которых русских сейчас планомерно вытесняют.

Дворянство никогда не было изолированным сословием и постоянно пополнялось незаурядными людьми любого происхождения (отцу Ленина, например, было пожаловано дворянство за успехи в организации образования в Поволжье). В предреволюционной России не существовало особых дворянских привилегий, и значительная часть помещичьих земель уже была потеряна. Сами дворяне, судя по моим родителям, родственникам и знакомым, не придавали особого значения происхождению и, уж во всяком случае, никогда им не кичились. Но в советское время, когда было безопасно и выгодно отречься от дворянства, они, в большинстве своем, этого не сделали.

Дворянская интеллигенция, сформировавшаяся в дореволюционной России, вынесла из Серебряного Века необычайную нравственную устойчивость, высокие требования к себе и снисходительность к другим. К ним не пристала советская грязь. Этих людей не удалось оболванить большевистской пропагандой. Они не оплакивали ни Ленина, ни Кирова, ни Сталина. Многократно ограбленные и оговоренные, прошедшие через тюрьмы, лагеря и ссылки, они сохранили и честь и веру.

Здесь не "оберегали" детей от прошлого, чтобы легче жилось в советском настоящем. Сестра моего отца М.А. Бобринская (тетя Маша) говорила мне, двенадцатилетнему мальчику: "Коля, всегда помни, что ты - сын своего отца. Пусть кругом лгут, крадут, доносят.... Но я никогда этого не сделаю, и ты никогда этого не сделаешь, потому что мы - Чели'щевы". Да, я - Чели'щев, но уже откликался и на Че'лищева. Казалось бы, ударение - мелочь. Но коммунистам это было важно. Исказив фамилию, вступив в партию, ты сразу отказывался от родителей, от прошлого и становился "своим". Не случайно дети раскулаченных крестьян косяком пошли в комсомол и в партию. Такой ценой они покупали место под "сталинским солнцем".

На свадьбе все той же моей тети Маши в 1919 году мальчиком с туфлей был Сережа Миха'лков, сосед по имению. Потом из этого мальчика вырос известный советский литературный деятель Сергей Михалко'в, автор текста сталинского Гимна Советского Союза и последующих редакций (в первом варианте фигурирует и Ленин и Сталин, во втором - только Ленин, а в последнем, российском - вместо вождей появляется Бог). Он изменил ударение в фамилии, придумал себе пролетарскую родословную.... Конечно, на Лубянке прекрасно знали о его дворянском происхождении. Но важен был сам факт отказа от фамилии, от родителей - многократно повторенный в разных вариантах "подвиг" Павлика Морозова.

Поколение моих родителей однозначно отвергало подобные компромиссы. В московской среде бывших такие случаи живо обсуждались. Рассказывали, например, что однажды С. Михалков приехал в Мураново и стал знакомиться с сотрудниками музея. Он каждому протягивал руку и говорил: "Михалко'в", "Михалко'в" .... Когда дело дошло до старичка Лермонтова, вернувшегося из эмиграции, тот демонстративно убрал руку за спину и сказал: "Я знал вашего отца, Миха'лкова. Нам государь-император в один день вручал камергерский ключ. А Михалко'ых... не знаю...". Конечно, сейчас это кажется наивным. Но, может быть, именно этой "наивности" нам и не хватает?

Читая стихи отца, видишь, что он не захотел примкнуть к сильным, но неправым. У него никогда не было желания куда-то вступать, за кого-то прятаться. Отец всегда стремился оставаться самим собой. В наиболее мрачные советские времена он смог сохранить внутреннюю свободу, не изменить себе, своим родителям, своему прошлому. Может быть, именно память об отце не позволила и мне переступить некоторые нравственные барьеры, почти уже невидимые в мое время.

Я окончил среднюю школу с медалью и имел возможность выбора будущей специальности. Но для меня, несмотря на литературные традиции семьи, отказ от получения гуманитарного образования в советском вузе был предрешен. Просто не приходило в голову, что можно профессионально заниматься историей, философией, литературой и другими строго идеологизированными дисциплинами в советских условиях. Мои сверстники, дети бывших, и я вместе с другими, стали геологами, химиками, нефтяниками, лесниками.... Конечно, от этого в стране не стало меньше "историков", "философов", "литераторов"....

Когда после окончания школы меня пытались затолкнуть в училище МВД, я убежал из военкомата и отказался от московской прописки. Пик массовых репрессий против профессоров и студентов пришелся на 1949 год. До нас дошли только слухи.... На мои студенческие годы, начавшиеся в 52-м, выпало всего одно собрание по общественному осуждению преподавательницы, скрывшей наличие родственников за границей, но у меня хватило духа уйти под суровым взглядом молодого председателя. Вместо соучастия в массовых ритуальных рыданиях по поводу смерти Сталина, я уехал за город к матери кататься на лыжах.

Многие годы я отбивался от заманивания в партию, особенно настойчивого перед защитой кандидатской и докторской диссертаций. В Высшей Аттестационной Комиссии тоже бывали грязные дела по лишению докторских степеней и профессорских званий евреев, подавших заявления на выезд в Израиль, но я никогда за них не брался. Позже были меркантильные резоны для вступления в партию, связанные с занятием административных должностей и выборами в Академию Наук. Но я остановился на должности заведующего лабораторией, дважды безуспешно баллотировался в Академию и встретил перестройку беспартийным.

К нашему советскому прошлому можно упрощенно подходить с двух противоположных позиций: с позиции тех, кто сидел (не обязательно за решеткой), или с позиции тех, кто охранял (не обязательно с винтовкой). Горбачевская перестройка позволила в какой-то степени реализовать декларированные свободы, и люди перестали чувствовать себя "заключенными" в собственной стране. Однако, судя по числу людей, голосующих за коммунистов, "охранниками" себя продолжает ощущать больше четверти населения страны. Именно они препятствует захоронению Ленина и ратует за возвращение памятника "Железному Феликсу" на пьедестал Лубянской площади. Феномен президента Путина показал, что россиянин, раздраженный бедностью, коррупцией, криминальным беспределом..., тоскует по "сильной руке".

Конечно, не всегда легко понят с какой позиции (сознательно или интуитивно) тот или иной человек оценивает наше советское прошлое. Самый простой тест - отношение к А. Солженицыну. Тут все высказываются четко: "за" или "против". А уж для тех, кто, так или иначе, связан с Лубянкой, Солженицын совсем не приемлем.

Но, к сожалению, все мы, не взирая на позицию, происхождение, национальность, партийность..., принадлежим к поколению, сформированному советской системой. И ни крушение коммунизма, ни раздел Советского Союза, ни возврат к рыночной экономике, ни заимствование царской символики... не ликвидируют исторический разлом, отделяющий нас от дореволюционного прошлого России. Ушедшее поколение моего отца - тонкий мостик через этот разлом.

Эти необыкновенные люди ушли навсегда, почти не оставив следа. И только сейчас начинаешь понимать, что слишком мало слушал и слишком мало спрашивал, и потеря эта невосполнима.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Перечитывая стихи отца и свой текст, я чувствую диссонанс. В чем причина? Жизнь отца попала прямо на разрыв времен. Он в зрелом возрасте в одночасье лишился всего: и материального благополучия, и любимых и близких людей, и интеллектуальной и нравственной среды, а главное - свободы. И, несмотря на это, в стихах отца нет личной обиды, нет ожесточенности, нет озлобленности - только укор и горечь осуждения.

А я - в целом благополучный, и даже, можно сказать, преуспевший в советское время человек - не могу подавить в себе обиду за отца, за мать, за многих знакомых мне людей, чья жизнь была искалечена, за страну, наконец. Да и моя собственная жизнь прошла в значительной степени впустую, т.к. все время приходилось заниматься не тем, чем хотелось бы.

Мне остается только надеяться на снисходительность читателя, который, может быть, простит мою некоторую желчность. Но было бы не искренне что-то разглаживать и подтыкать. Я так думаю, я так чувствую сегодня. Я не сгустил краски: наоборот, они разбавлены временем, размыты забвением.

Н. Челищев