Человек. - Христос.
ПРАВОСЛАВНЫЙ ПАРИЖ
Глава из автобиографической книги "О себе"
Ист.: pravoslavie.ru
Собор блгв. вел. кн. Александра Невского в Париже
Первое, что сделали русские эмигранты, оказавшись в двадцатых годах
в Париже - это построили церковь. Маленькую, бедную, но православную:
входишь - даже теперь - и кажется, что находишься на Афоне. Без
электричества, только свечи и лампады; иконы только византийские
(в русском стиле) - это не религиозная живопись, не подражание европейским
образцам. Благоговейная атмосфера, место для человеческой общности,
общения личностей.
Вокруг церкви в убогих бараках разместили богословский институт.
То особое, исключительно свое, что они должны были принести в Европу
- это богословие. Профессора - из первой группы эмигрантов. Почти
все они были специалистами в других областях знания. Сергей Булгаков,
профессор политэкономии Московского университета, в Париже - священник
и профессор догматического богословия. Георгий Флоровский, профессор
истории Одесского университета, в Париже - священник и профессор
патрологии. Василий Зеньковский, профессор философии и психологии
Киевского университета, в Париже - священник и профессор философии.
Кассиан Безобразов, профессор истории Ташкентского университета,
в Париже - епископ и ректор института. То же самое Николай Афанасьев,
Антон Карташов, Борис Вышеславцев. Более молодой Владимир Лосский
- приехал в Париж двадцатилетним юношей, изучал средневековую философию
и стал самым значительным богословом-систематиком диаспоры.
Изгнанные русские переселенцы принесли с собой в Европу не какую-то
особую церковно-богословскую традицию: более "православную" идеологически
и более "духовную" и "мистическую" практически. Нет. Тупику европейской
цивилизации они противопоставили реализм своего Богообщения - оживили
закостеневший язык богословского академизма и морализма. Их незаметная
деятельность обладала силой "горчичного зерна" - мельчайшего семени,
способного расколоть скалу.
Это было настоящей исторической неожиданностью, если не чудом.
После столетий "Вавилонского пленения", пребывания в отчуждении,
подражания интеллектуализму и юридическому морализму Запада, Православие
вновь идентифицировало себя как "экклезиологическое" событие - событие
превращения биологического индивидуума в личностное
существование любовного общения жизни. Православные заявили о реализме
своего опыта, о чуждости для них различных религиозных идеологем
и эгоцентричной "религиозности". Их дерзновение с быстротой молнии
передалось в каждую православную страну, уподобилось малой закваске,
всецело менявшей настрой ума, позиции, проблематику, язык. Одновременно
целое поколение римо-католиков и протестантов было "заражено" критическим
отношением к застывшей "религиозности" западного христианства.
Горестно сравнивать русское и греческое присутствие в Париже -
греческие переселенцы никогда не задавались и до сих пор не задаются
вопросом: что особенного, исключительно их собственного, должны
были они принести в Европу, что могло бы сделать их участниками
ее преобразования.
Вся греческая интеллигенция Парижа, начиная с эпохи Кораиса и Психариса и вплоть
до поколения Свороноса, Кастанакиса, Акселоса, Ксенакиса[1],
прилагала максимум усилий лишь к тому, чтобы скорее и полнее уподобиться
французам. Она обезьянничала, пыталась подражать местному образу
мысли и задавалась чуждой проблематикой.
Для остальных - для большинства членов греческой общины Парижа,
которая состояла из богатых дельцов, торговцев, судовладельцев,
представителей старых аристократических фамилий - от их греческого
происхождения остались лишь некоторые обычаи да удобная возможность
для завязывания выгодных знакомств. Еще в начале века они построили
в одном из наиболее аристократичных районов Парижа богатую церковь
в европейском стиле. Богослужение в ней - с полифоническим хором
из наемных французских оперных певцов - было не более чем религиозным
представлением и удобным случаем для "бомонда" собраться вместе.
О русской диаспоре во Франции я узнал из их книг, и это перевернуло
весь ход моей жизни. В Париж я приехал уже с живой потребностью
непосредственно познакомиться и приобщиться к этому историческому
феномену.
Из первого поколения в живых оставался только Павел Евдокимов.
Высокий, стройный, аристократичный в манерах. Он жил в скромной
квартире в предместье Парижа. Помню долгую аллею, которую было нужно
пересекать по пути к нему. Он часто приглашал меня к себе. Мы с
ним обсуждали различные проблемы. Он постоянно говорил о необходимости
выработки четких критериев, иерархии приоритетов. Опытный, рассудительный,
внимательный к формулировкам.
Позже я ближе познакомился и вступил в общение с уже офранцуженным
вторым поколением: Николай Лосский, Борис Бобринской, Петр Струве,
Михаил Евдокимов - с одними больше, с другими меньше, - а также
с восхитительным Оливье Клеманом, который, не будучи изначально
воспитанным в Православии, тем не менее, стал одной из главных фигур
православной интеллигенции Парижа.
Углублялись личные взаимоотношения, многоценные и незабываемые.
Однако самым большим открытием в Париже для меня была - впервые
в моей жизни - живая реальность церковного прихода. Православие
в Париже не было ни идеологией, ни "обществом", ни административным
институтом, ни даже богословской школой русских. Оно состояло из
"тел" приходов, собраний личностей, общающихся друг с другом.
Я вступил в тесную связь с двумя франкоязычными приходами. Первый
собирался в подвале - "крипте" - роскошного русского кафедрального
собора на rue Daru, возле Etoile. Кафедральный собор и его богослужения
не слишком отличались от атмосферы греческого кафедрального собора.
Внизу, в "крипте", все было "другое" - там подстерегала неожиданность:
вдруг становилось очевидным, что люди вокруг принадлежат тебе, а
ты - им, что все мы вместе составляем единую, вне-мирную общину.
Просто и без какого-либо приукрашения. Живя сначала в Греции, а
затем в Германии, я был знаком с некоторыми "благочестивыми" общинами:
"благочестие" здесь было общим условием принадлежности приходу,
однако из-за него терялась близость между членами прихода. В "крипте"
же каждый приносил с собой свою инаковость, больше или меньше добродетельную,
не заботясь о том, соответствует ли она принятым нормам. Объединяющим
стержнем была потребность общения, предвкушение эсхатологического
"царства", которое даруется каждому евхаристическому собранию.
В те годы в "крипте" служил о. Петр Струве: всю неделю он был врачом
в одной парижской больнице, а по воскресеньям - священником, проникновенно
совершавшим богослужение и говорившим проповеди, богословски чрезвычайно
насыщенные. Традиция совмещать священство с работой до сих пор распространена
в православной диаспоре. О. Петр погиб в автомобильной катастрофе,
возвращаясь одним туманным днем из больницы. Я еще жил в Париже,
но не помню точно года, когда это произошло. Не могу забыть плача,
с которым сопровождали в последний путь этого благодатного человека.
Когда я бывал у него дома, то иногда просил почитать мне Пушкина
в оригинале. Хотя я не понимал русского языка, меня очаровывала
его музыкальность. В своей жизни я не знал дома более открытого,
чем у Петра и Тани Струве. В любое время здесь можно было найти
самых необычных людей: актеров, поэтов, русских аристократов, нищих
с парижских окраин - всякой твари по паре. Всегда был накрыт чай
- Струве ко всем относились одинаково тепло.
Несколько воскресных дней я посещал другой франкоязычный приход
на rue St. Victor, в пятом округе Парижа. Раньше там был магазин
или ресторан, который русские превратили в церковь. Некрашеные деревянные
балки подпирали стены и потолок. Внутренняя обстановка создавала
атмосферу благоговения и покоя. Иконостас был расписан Леонидом
Успенским, который вместе с женой и семьей Лосских каждое воскресение
приходил сюда на богослужение. Священником здесь был о. Габриель
Генри, служащий страховой компании. Он великолепно знал греческий
язык, оставшийся у него после длительного пребывания в Фессалониках.
И здесь приход был живой общиной, собранием людей, живших сознанием,
что их связывает Евхаристия. В Париже я понял, что подлинность и
искаженность экклезиологического события зависит от сохранения либо
гибели прихода.
Перевод с новогреческого Сергея Говоруна
1. Адамантий Кораис (1748-1833)
- родоначальник греческого Просвещения; Яннис Психарис (1854-1929)
- греческий филолог, языковед и писатель; Николай Своронос (1911-1986)
- греческий историк; Фрасос Кастанакис (1901-1967) - писатель,
ученик Психариса; Костас Акселос (род. в 1924 г.) - философ неомарксистского
направления; Янис Ксенакис (род. в 1921 г.) - греческий композитор,
член Французской Академии (с 1983 г.).
|
