Михаил Агурский

ПЕПЕЛ КЛААСА

К оглавлению

«Студия», № 7 за 2003 г.

ПОСЛЕ ВТОРЖЕНИЯ

Из былины

Вторжение заставило меня вновь сесть за приёмник. “Руде право” стало приходить с опозданием. Иностранное радио на русском стали глушить.

К великой радости я поймал на своём приёмнике чешский обкомовский передатчик. Когда я узнал, что чехи сопротивляются, я снова пришёл в себя, решив, что методом Швейка чехи добьются своего.

Вернулся из Чехословакии мой русский знакомый. Он был в гостях у родственников в Брно. Утром в день вторжения он проснулся, разбуженный резким криком:

– Русские танки!

Ему было стыдно смотреть людям в глаза, и он поскорее уехал в Москву.

Лишь апрель 69-го года вызвал окончательное разочарование, и я стал думать, что, будь Дубчек и другие более умеренными в 68-м, не дразня быка красной тряпкой, они преуспели бы гораздо больше и не подвели страну под оккупацию. Последствия оккупации были неисчислимы, причём, как прямые, так и косвенные.

ГЛАГОЛЕВ

Олжас Сулейменов

Я снова побывал в Киеве. Главный оппонент моей диссертации Глеб Спыну работал в Киевском институте автоматики, и я должен был выступить перед его сотрудниками.

В этот раз я ехал туда, снабжённый адресом священника Алексея Глаголева. Его отец Александр Глаголев, хорошо знакомый мне по дореволюционной богословской литературе, был в своё время профессором Киевской Духовной академии.

Глаголев был приглашён защитой на процессе Бейлиса как эксперт-гебраист, он отрицал как вину Бейлиса, так и кровавый навет в целом. После революции он остался в Киеве. Под своим именем он выведен Михаилом Булгаковым в “Белой гвардии”. До 37-го года он был последним не арестованным киевским священником (напоминаю историю архиепископа Дмитрия/Абашидзе). Но и его арестовали, и он вскоре умер в тюрьме. Я думаю, это был праведник.

Я побывал у его сына на Подоле. Он много рассказывал об отце и о том, как и сам во время войны спасал евреев. Он с гордостью показал книгу еврейского писателя Ихеля Фаликмана “Чёрный ветер” с автографом автора, где был выведен под именем Глаголевского. Особенно много говорил он о православном еврее Гермайзе, убитом немцами в Бабьем Яру. По-видимому, это тот самый Гермайзе, которого судили в 30-м году вместе с Ефремовым по вымышленному обвинению в украинском национализме.

ПРОВАЛ

Ицик Фефер в переводе В. Потапова

Не шестидневная война положила начало новой волны антисемитизма в СССР, а события в Чехословакии, истолкованные Сусловыми, Пономарёвыми и Епишевыми как результат сионистской диверсии. Вскоре после вторжения поползли слухи, что евреев перестали принимать в Академию наук.

Я забеспокоился и решил навести справки в отделе аспирантуры, которая и устраивала меня на работу. Начальник отдела Уткин, потупив глаза, сказал, что мест в институте нет. Зная, что после очной аспирантуры имеется обязательное распределение, я спросил, куда же меня распределяют, на что Уткин разрешил мне устраиваться, куда я хочу ...

Все возможности работать в области приложения кибернетики к биологии были сосредоточены в Академии наук или же учебных институтах, но об этом нельзя было и мечтать.

У меня оставалось три месяца до окончания аспирантуры, а по тогдашнему страху перед “безработицей” я боялся даже думать о том, чтобы остаться хотя бы на месяц без работы. А за оставшееся время на научную работу еврею устроиться было почти безнадёжно. Не ожидал я, что конец столь удачной аспирантуры принесёт мне новые испытания. Пророчествовал же Зусман в 65-м году:

– Я нисколько не сомневаюсь, что после аспирантуры вы вернётесь в ЭНИМС.

Вернуться в ЭНИМС было бы для меня чудовищным жизненным поражением. Я ощутил свободу, нашёл себе новое направление, и опять к станкам? В ЭНИМС ни в коем случае!

Я ткнулся в некоторые институты, но евреев уже не брали. Оставалось одно программное управление. Года два назад меня звал к себе руководитель лаборатории программного управления одного крупного почтового ящика Лев Макаров, который редактировал мою уже вышедшую книгу. Макаров показался мне интеллигентным, собранным человеком, и в минуту слабости я позвонил ему, спросив, остаётся ли в силе его прежнее приглашение.

– Конечно! – подтвердил он и пригласил меня на переговоры.

Макаров работал в Научно-исследовательском институте технологии машиностроения, который был головным технологическим институтом Министерства общего машиностроения, выпускавшего ракеты и космические корабли. Попасть туда еврею было трудно, но дискриминация, начатая Келдышем в Академии наук, ещё не распространилась на военную промышленность. Я мало верил в реальность этого варианта, да не особенно его и хотел. Это было на всякий случай.

Все мои попытки устроиться в приличное место проваливались одна за другой, как вдруг я получил сообщение от Макарова, что меня берут в НИИТМ. Это означало, что я снова прошёл проверку КГБ, который опять не выдвинул против меня возражений.

Я воспринял это фаталистически. Если бы я не пошёл в военную промышленность и уехал, как и все, в 71-м году, то хлебнул бы в Израиле много горя. 2 января 1969 года я вышел в НИИТМ на работу. Через день-два мне захотелось оттуда бежать куда глаза глядят. Такого со мной ещё не бывало. Это было самое бесполезное, самое кафкианское из всех мест моей работы.

Ситуация напоминала мне детскую игру “Цирк”, в которой игроки, кидая фишки, стремятся, преодолевая разные препятствия, добраться наверх. И вот ты уже у самой цели, а твоя фишка выводит тебя на трапецию, и ты возвращаешься к исходной точке.

Я утратил свободу, утратил досуг, не смог закрепиться на интересующей меня работе. Каждый день я должен был ездить в Марьину Рощу час с четвертью с двумя пересадками в битком набитых автобусах. Но хоть бы работа была стоящая!

Я целый год изучал макроэкономику, философию науки, управление научно-исследовательскими работами и сразу понял, что весь НИИТМ с его несколькими тысячами сотрудников – никому не нужная паразитическая организация, от закрытия которой все только выиграют.

БУНТ РАБОВ

Илья Рубин

В то время, когда я уже переходил в НИИТМ, до меня стали доходить первые слухи об организованном сионистском движении. Организованном в том смысле, что люди действовали не в одиночку. Я не был в их числе. Я не верил ещё в то, что отъезд может осуществиться в нормальной обстановке. Я ожидал драматических событий. Поэтому то соображение, что работа в военной промышленности может помешать моему отъезду, меня не тревожила. При наступлении таких событий не имело бы значения, где я работаю. Кроме того, когда я поступал в НИИТМ, в первом отделе мне сообщили, что я не имею права ездить за границу два года после ухода из института. Стало быть, худшее, что мне грозило, как я думал, – это ждать два года после увольнения.

Происходил бунт. Евреи были обращены в сословие рабов. Нельзя было ожидать, что народ, давший уже при советской власти и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики, согласится возвратиться в униженное состояние сословия, высшей мечтой которого было получить должность зав. лабораторией в ЭНИМСе или старшего научного сотрудника в ИАТе. Люди были задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем всё остальное население. Народ был лишён корней и покатился как перекати-поле.

Рабы взбунтовались.

Наслушавшись передач Голоса Израиля, ослеплённая победоносной славой Израиля, группа особо отчаявшихся стала биться головой об стенку. Я тоже был раб, но ещё боявшийся к ним примкнуть.

Среди них была группа идеалистов и даже фанатиков, но многие из первой волны не могли бы приспособиться ни к какому режиму. Такие люди полагали, что их личная неприспособленность является следствием их угнетения и унижения. Может быть так оно и было, но это было уже неисправимо.

Мудрые слова Филарета о том, что нельзя решать свои внутренние проблемы внешним способом, оправдывались. Я не был ориентирован на то, чтобы решать свои проблемы переселением в другую страну. У меня были другие мотивы. Я мог приспособиться к разной обстановке, но и этому был предел, как я вскоре убедился.

НИИТМ

Сергей Михалков

НИИТМ был создан искусственно в силу внутренней динамики советского военно-промышленного комплекса. Устинов, стремясь расширить базу личной власти, был заинтересован в увеличении числа министерств военной промышленности, которую он опекал.

Известно, что в США авиационная и ракетная промышленности не отделены друг от друга, ибо специфика ракетной промышленности заключается лишь в сборке ракет, а вернее, в их испытательных стендах. Одна и та же американская фирма имеет и авиационное, и ракетное производство.

Исходя из чисто бюрократических соображений, ракетная промышленность была выделена в СССР из авиационной, в результате чего были продублированы все административные и вспомогательные службы. В каждом министерстве полагается иметь головной технологический институт. Был он, конечно, и в авиационной промышленности в виде НИАТ, который я упоминал в связи с ЭНИМС, точнее, в связи с письмом Владзиевского-Воронова. НИАТ был старым квалифицированным учреждением. НИИТМ же был организован из людей, понятия не имевших о производстве летательных аппаратов. Его основой послужило бывшее конструкторское бюро патронной промышленности. Новые ракетные заводы, административно оторванные от авиационной промышленности, понимали, что в лице НИИТМа они имеют дело с самозванцами и говорили нам это в лицо.

Они предпочитали пользоваться услугами НИАТа с чёрного хода. Но они научились также и использовать в своих целях НИИТМ. Они нарочно выбирали свои узкие места, заключали на них с НИИТМом договоры на специально завышенные суммы, заранее зная, что ничего выполнено не будет. Это невыполнение давало им основание оправдывать срыв той или иной задачи отсутствием должной помощи со стороны НИИТМа. В результате НИИТМ чудовищно, неестественно разрастался. Макаров, казавшийся мне интеллигентным специалистом, оказался тупым, невежественным интриганом. В одной его лаборатории числилось более 100 человек, и хотя все они много работали, их фактическая деятельность была отрицательной.

Лаборатория проектировала ненужные собственные системы программного управления, хотя могла пользоваться тем, что сделал ЭНИМС или НИАТ. Чтобы оправдать это, придумывались теории о специфичности ракетной промышленности в отношении программного управления, хотя никакой такой специфичности не было.

Лозунгом Макарова было:

– Говорить одно, думать другое, а делать третье!

Это был чисто сталинский подход. Вероятно, Макаров был также связан с ГБ, поскольку первым распространял различные провокационные слухи.

Когда стало известно о бегстве Анатолия Кузнецова, Макаров тут же пустил слух, что Кузнецов – еврей и его настоящая фамилия – Зайчик.

Но Макаров был пигмеем по сравнению с главным боссом – главным конструктором Михаилом Ивановичем Ковалёвым. Ковалёв был хитрый, сметливый, но технически безграмотный мужик, под начальством которого работали 600 человек. Чтобы бдительно охранять свои тайны от возможных конкурентов, он держал в своём большом кабинете старого еврея (тот же приём, что у Владзиевского и Трапезникова), который один имел право отвечать по телефону в его отсутствие. Ковалёв не пропускал ни одного изобретения своих подчинённых, чтобы не навязать своего соавторства, набрал множество авторских свидетельств и имел звание заслуженного изобретателя. Это был наглый, профессиональный эксплуататор.

Поразительно, как он обращался с секретарём парторганизации! Обычно парторг института исключительно влиятельный человек. В НИИТМе он был посмешищем, и Ковалёв мог выгнать его из кабинета.

Когда я поступал в НИИТМ, я не знал точно, чего от меня хочет Макаров, но быстро понял. В НИИТМе почти не было технически грамотных людей, знавших иностранные языки. Как и во все ящики, туда сбивались серые люди, получавшие здесь более высокую зарплату. Но, как я быстро убедился, работа в ящике для динамичного человека была невыгодна, ибо лишала его всевозможных приработков: лекций, консультаций, публикаций. Чтобы получить разрешение на ничтожную публикацию, нужно было преодолеть чудовищные барьеры, так что охота публиковаться отпадала. Все динамичные люди рано или поздно уходили из ящиков либо в гражданскую промышленность, либо в Академию наук, либо в учебные институты. В ящиках оседала серость. Были, конечно, исключения, но немногие.

Макаров хотел, чтобы я стал чем-то вроде учёного еврея по составлению высокоумных записок, отчётов, а может быть, и для писания за него книг. Первое же задание меня глубоко возмутило. Макаров получил много денег на разработку токарного станка с программным управлением, но решительно ничего не сделал. Он хотел оправдаться псевдонаучным отчётом, в котором доказывалось бы, что в результате якобы большой работы была установлена нецелесообразность разработки этого станка.

Ковалёв вначале меня не знал, но месяца через два приказал:

– Будешь работать только для меня. – И Макаров прикусил язык.

Я начал составлять проекты новой структуры отдела, его штатных расписаний, писал предложения по технологической политике ракетно-космической промышленности и даже составил проект постановления Совета Министров СССР о развитии программного управления, который в значительной степени был утверждён и подписан Косыгиным.

Соседом моим оказался один из немногих евреев НИИТМа Илья Иоффе, работавший здесь лет 30. Когда-то он был толковым конструктором, но давно превратился в фантастического бездельника и неудержимого болтуна. Он практически ничего не делал, но Ковалёв и Макаров покровительствовали ему по старой дружбе. Впрочем, у Иоффе был козырь. Он был один из двух (кроме меня) сотрудников отдела в 600 человек, который понимал английский. Будучи человеком толковым, он мог разобраться в иностранной статье. Иоффе был скептиком, ничему не верил, слушал иностранные Голоса. Когда скинули Дубчека, он сказал:

– Сила солому ломит.

Израилю он сочувствовал, но главным его интересом был спорт. Этот пожилой еврей был страстным болельщиком и выполнял в отделе функцию спортивного комментатора. Иоффе не давал мне жить. Он оборачивался ко мне и втягивал меня в бесконечные разговоры.

Впереди него сидела пожилая женщина в должности главного специалиста, таких в отделе было три человека. Ей оставался год до пенсии. Рядом – конструктор, дочь знаменитого полярного лётчика Леваневского, про которого во время войны ходил слух, будто он перелетел к немцам.

Был ещё один парень, который славился тем, что в своё время ухаживал за дочкой Суслова. Один золотушный техник с дегенеративным лицом, записавшийся в дружинники, вслух мечтал о том, чтобы уйти в милицию. Он носил с собой кастеты и признавался, что испытывает удовольствие, когда удаётся избить задержанного. В конце концов, двери отверзлись, и его взяли в милицию. Такими не бросаются.

В НИИТМе царила паранойя секретности. Мало того, что всё здание тщательно охранялось, и войти туда можно было только по пропускам, соблюдался принцип, согласно которому сотрудники не должны были доверять друг другу.

Большое количество так называемой секретной документации хранилось в первом отделе. Её можно было получить только под залог пропуска до конца рабочего дня. Были особые блокноты с пронумерованными страницами. Они выдавались тоже только до конца дня, и в них заносились все “секретные” записи. Имелось два машинописных бюро: секретное и несекретное. Секретное перепечатывало содержимое блокнотов. Ни одну бумагу, считавшуюся секретной, нельзя было оставлять на столе, уходя даже на несколько минут.

Документы, блокноты и т. д., взятые из первого отдела для работы в своей комнате, нужно было нести тайно, за пазухой, чтобы люди, попадающиеся в коридоре, не могли об этом догадаться и силой овладеть секретами отечества. По сравнению с теми организациями, где я работал до этого, НИИТМ выглядел аракчеевской казармой. Я поставил себе целью уйти из НИИТМа сразу после защиты, которая затянулась из-за очереди.

Но и в этом мире было вольномыслие, существовавшее в стране повсюду. В стенгазете отдела вычислительной техники была статья, где весьма откровенно высказывалось сомнение в целесообразности вторжения в Чехословакию.

Когда в 69-м году на Ближнем Востоке началась война на истощение, и советские газеты стали перепечатывать фантастические египетские сводки о неимоверных израильских потерях, я был свидетелем любопытного разговора, правда, не в НИИТМе, а в знаменитом предприятии в Подлипках, где ранее был генеральным конструктором Сергей Королёв и где проектировали космические корабли. В отдел главного технолога, где сидели человек 20, вошёл сияющий жлоб и с торжествующим видом стал перечислять израильские потери.

– Ну, теперь всё пойдёт иначе, – потирал он руки.

Но его ликование было испорчено русской женщиной (там все были русские), которая насмешливо заметила:

– Сколько мы это слышали! И сотни сбитых самолётов, и сотни подбитых танков. Я в это нисколько не верю.

Я помалкивал.

Но у себя в отделе я не скрывал симпатий к Израилю и старался вставить там и сям словечко о его достижениях. Однажды я сказал, что Израиль разрабатывает свой самолёт. Я слышал об этом по радио. Речь шла о заводе в Бейт-Шемеше. Я понимал, что завод авиационных двигателей не может не быть частью системы производства всего самолёта.

Парень, которому я это сказал, стал поднимать меня на смех:

– Не может быть!

– Увидишь!

НОВЫЕ СВЯЗИ

Александр Зиновьев

После своего перехода в НИИТМ я не прерывал, однако, ничего из того, что начал раньше. Договорившись с Питиримом, я написал большое историческое исследование об антирелигиозной кампании 1922-1923 годов, затеянной Лениным и Троцким и парализованной Сталиным, Зиновьевым и Каменевым, чтобы дискредитировать Троцкого. Сталин в особенности желал дискредитировать детище Троцкого – христианский радикализм, так называемое Обновленчество, и восстановить консервативную, этатистски ориентированную традиционную церковь. В этом и был истинный секрет неожиданного освобождения патриарха Тихона в 1923 году. Это было очень серьёзное поражение левого коммунизма. Зиновьев и Каменев, помогавшие Сталину, не отдавали себе отчёт в том, каковы последствия всего этого дела.

У меня ушло на эту работу полгода труда по вечерам в библиотеках, куда я отправлялся сразу после окончания работы в НИИТМ. Это исследование резко расширило моё понимание двадцатых годов советской истории.

После переезда в Беляево-Богородское я обнаружил там многих людей, с которыми имел общих знакомых. Постепенно в этом районе создался новый микромир. Одно из центральных мест в этом микромире занимал Юра Глазов – востоковед, изгнанный из Института Востоковедения за подписанство. Он, в частности, вместе с ещё четырьмя людьми подписал особо известное письмо, адресованное коммунистическому совещанию в Будапешт. Дом Глазова был открытый и напоминал проходной двор. Знакомство с Глазовым было для меня первым открыто диссидентским контактом, от которых я раньше воздерживался. Юра описан в книге Дэвида Бонавия, и я не хотел бы повторять его описание. В это время он стал склоняться к христианству, в чём активно поддерживался Мишей Меерсоном. Юра мог неожиданно встать посреди разговора и предложить:

– Ну, а теперь давайте помолимся, – и начинал вслух читать “Отче наш”.

Надо честно сказать, что к таким вещам я не привык. Никто из моих многочисленных церковных знакомых не сделал бы этого. Молитва, если только она не является частью обряда, как например, освящения еды или ещё чего-либо подобного, дело интимное. Кстати, когда в 62-м году изучая Соловьёва, я узнал, что в конце жизни он порвал со Львом Толстым, я нашёл многие примеры того, как Толстой злоупотреблял этим и даже позировал Репину во время молитвы.

Главным для Юры была духовность, и когда он объявлял о своём разрыве с кем-то или с чем-то, он обычно ссылался на отсутствие духовности. Он целиком жил в мире Самиздата и укоризненно смотрел на меня, когда убедился, что Самиздат имеет для меня второстепенное значение, что я живу в более широком мире идей, независимо от того, напечатаны ли они типографским способом или на машинке.

Юра был центром общественного беспокойства, и вокруг него катились постоянно какие-то валы. Его даже облыжно стали обвинять в сотрудничестве с ГБ, что он накликал на себя лишь странностями своего поведения. За ним устроили добровольную слежку и заметили, что по вечерам он иногда стоит у окна, когда напротив в поле кто-то помахивает фонарём. Это рассматривалось как убедительное доказательство против него, как и другие подобные шизофренические обвинения.

Глазов был полуеврей и тогда ещё не допускал мысли об Израиле, не считая себя евреем.

Неподалёку от Глазова жил известный поэт Наум Коржавин (Мандель), среди предков которого были цадики. Коржавин постоянно торчал у Глазова. Наум ещё не был полностью исключён из официального мира, и хотя его стихи уже не печатали, неплохая пьеса его “Однажды в двадцатом” время от времени шла в театре Станиславского и пользовалась в Москве большой популярностью. Наум рвал и метал. В минуты особого возбуждения он начинал бегать взад-вперёд, судорожно потирая руки и изрыгая проклятия. Он полностью утратил душевное равновесие, что не давало ему возможности работать. Его политическое диссидентство и связанная с этим повышенная эмоциональность просто губили его как автора. Дома у него жил молодой одессит Саня Авербух. Он скрывался от властей будучи уже сионистским оперативником. Саня всех знал, часто ездил в Ригу, и его имя с уважением произносилось по русской программе Голоса Израиля. Саня имел вид профессионального революционера-подпольщика. Он в своё время был исключён из института и высшего образования не имел. Саня писал стихи, но его главным личным талантом была телепатия. Как и Куни, которого я видел в 53-м году в Калинковичах, он мог угадывать положение спрятанных предметов и вообще обладал необычайной интуицией. Узнав, что я сионист, он стал немедленно на меня давить.

– Подавай! – требовал он.

– У меня в Израиле нет родственников!

– Чепуха! – смеялся Саня. – Ни у кого нет! Придумаем!

– Ты знаешь, где я работаю? Уйду оттуда и года через два подам. Так они меня никогда не отпустят.

– А ты Слепака знаешь? У него была работа почище твоей, а уже подал.

Санькина сионистская пропаганда падала на благоприятную почву, но я пока не делал практических выводов.

В одном доме с Коржавиным жил математик Коля Н. Его доминирующим качеством было необыкновенное, профессиональное, я бы сказал, ехидство и всепоглощающая страсть к practical jokes (розыгрыши, грубые шутки), в чём он был неутомим.

Был я с ним как-то на лекции известного биолога А. Малиновского в Вычислительном центре Академии наук. На таких лекциях обычно раздают бланки, куда нужно внести своё имя и название организации, где ты работаешь. Коля записался дважды разными почерками: под именем знаменитого основателя теории множеств Георга Кантора, жившего в 19 веке (выглядело это так: Г. Кантор, Академия наук ГДР), а затем под именем Г. Менделя – Чехословацкая Академия наук.

Замечу, что страсть устраивать так называемые “покупки” широко культивировалась среди московской интеллигенции и имела глубокие корни. После войны этим славились артист Хенкин и композитор Никита Богословский. Потом большую известность приобрёл на этом поприще известный физик, академик Мигдал. Переодетый в форму пожарного, он явился с брандспойтом в руках на еженедельный семинар знаменитого Петра Капицы и по примеру матроса Железнякова, разогнавшего Учредительное собрание в 1918 году, глухо сказал всем виднейшим физикам, собравшимся в зале:

– Освободить помещение! Здесь будут проходить занятия пожарной команды.

Академики и профессора пробовали роптать, но Мигдал быстренько выпроводил их вон.

Мой старый знакомый, художник Боря Алимов рассказывал, как целая компания сговорилась познакомить Дуракова с женщиной по фамилии Дурасова. Удовольствие заключалось в момент, когда представляемые друг другу называли свои фамилии.

Во всём этом была определённая компенсация за бесправие и, возможно, даже некоторая истерия, но, повторяю, трудно понять жизнь советской интеллектуальной элиты без культа practical jokes, анекдотов, острот, “покупок”. В этом, кстати, ключ к правильному пониманию книг Александра Зиновьева. Люди не жалели времени, а подчас и больших денег на различные инсценировки. Лучшие истории входили в фольклор. Было много людей, не произносивших слова в простоте. И Коля Н. был таким человеком. На лице у него всегда поигрывала ехидная улыбка. Он всё время был в поисках жертвы.

Одним из любимых его занятий было чтение вслух поэмы Леонида Мартынова о том, как поэт Бальмонт читал публичную лекцию в провинциальном городе, и тем возбудил, сам того не зная, к действиям местного анархиста. Любил Коля и Сашу Чёрного.

Мой новый сосед – математик Валя Турчин был уже очень известен как соавтор письма Сахарова и Роя Медведева. Но и он занимал видное место в когорте московских остряков и покупщиков и имел в этой области незаурядный талант. В своё время он работал в Обнинске и был одним из четырёх составителей крайне популярного сборника “Физики шутят”. Когда я с ним познакомился, он был доктором физико-математических наук и работал в институте Келдыша.

Валя был русский оригинал и самобытник. Как и я, он глубоко интересовался теорией эволюции и заканчивал рукопись “Инерция страха”, где дал любопытную кибернетическую теорию общества и эволюции. Я уверен, что Турчин, наряду с Зиновьевым, является одним из самых серьёзных и блестящих умов, выдвинутых русской интеллигенцией в наше время.

Особое влияние оказала на меня супружеская пара философов: Юра Давыдов и Пиама Гайденко. Они отлично знали современную западную философию. Юра был специалист но новым левым, а Пиама по экзистенциализму и уже опубликовала книгу о Кьеркегоре. Они были разочарованы в диссидентстве, а я, кстати, никогда к нему и не принадлежал, хотя и был, как и они, неконформистом. Их отпугнула богема, к которой они короткое время примыкали.

У нас были разногласия. Пиама написала статью с критикой Леонтьева в “Вопросах литературы”, а я Леонтьева любил не столько за его содержание, сколько за интеллектуальную независимость, способность плыть против течения. У них я встречал многих философов, писателей и критиков. Среди их друзей был, тоже живший по соседству, большой оригинал Юра Гачев, сын болгарского коммуниста, сгинувшего в период чисток. Он был глубокий литературовед и, как Даниил Андреев, старался ходить босой, имел избу по старой Калужской дороге и вообще делал только то, что хотел.

У них же я столкнулся с Юзом Алешковским, тоже жителем Беляева. В своём кругу он славился как гроссмейстер по матерщине. Его университеты были на Воркуте, в лагерях.

От Юры и Пиамы я впервые услышал о прототипе солженицынского Сологдина – Дмитрие Панине, которого те очень хвалили, и со смехом рассказывали о его планах основания рыцарского ордена и ссылке всех неверующих на благоустроенный, но необитаемый остров. Панин, по их словам, был русский католик, и я сразу отнёсся к этому подозрительно и вовсе не из вражды к католицизму.

Я говорил выше, как увлекала меня в своё время жизнь Эдит Штейн или же личность Даниэля Руфэйзена. Я уже замечал, что религия у советской интеллигенции, уже широко вошедшая в моду, превратилась в ницшеанскую дубинку, в мандат на элитарность. Этот мандат давал право презирать “бесов”, “материалистов”, “врагов Божиих”. Русский католицизм давал мандат полной элитарности.

Одним из самых удивительных жителей Беляво-Богородского был исключительно симпатичный человек, много лет проведший по работе в одной из коммунистических стран и там попавший под влияние католического епископа, что не помешало ему стать глубоко верующим православным. Оставаясь формально членом партии, он стал аскетом, не расстававшимся с творениями святых отцов.

Жилые кварталы Беляево-Богородского находились совсем недалеко от нового Университета Дружбы народов имени Лумумбы, который готовил кадры для советского проникновения в Третий мир. Поэтому всем жителям нашего района постоянно приходилось соприкасаться со студентами из Третьего мира.

Можно было наблюдать настоящий звериный расизм. Как-то поздно вечером я ждал автобуса около рощи, окружавшей университет. Там стояли, кроме меня, студент-негр и пожилой жлоб в длинном старом пальто. Автобуса долго не было, и негр, не утерпев, ушёл пешком.

Пальто сердито спросило меня:

– Чего он здесь делает?

– Как чего? Учится.

– Учится! А ночью на остановке что делает?

– Он автобуса ждал.

– Автобуса ждал! Вы старого чекиста не проведёте! Я-то знаю, что он делал: проходящие машины считал! И вообще, что они у нас делают? Нечего им здесь быть.

– Ведь и мы у них бываем.

– Мы – другое дело. Нам можно. А им нельзя!

Одна дама при мне обратилась в автобусе к довольно интеллигентному африканцу, который её чем-то не устроил:

– Вам здесь не обезьяны, – назидательно заметила она.

– Хуже! – нашёлся африканец.

Однажды контролёр троллейбуса хамски привязывалась к невзрачному арабу из Лумумбы, облыжно обвинив его в обмане. Я не выдержал и вступился за него.

ПО СЛЕДАМ ОТЦА

В марте 69-го года вышел перевод воспоминаний отца о Ленине в “Советиш геймланд”, и я тут же получил письмо из Гродно от незнакомого мне Обермана, от имени немногих оставшихся там евреев просившего меня передать материалы об отце в Гродненский музей. Он уже обращался туда, и директор музея “дал понять, что сын Агурского не проявил должного внимания к увековечению своего отца”.

Легко понять, как я был возмущен, и тут же написал Оберману письмо, объяснив, как именно обстояло дело и что именно я обратился в этот музей несколько лет назад и, по существу, не получил ответа. Оберман вскоре сообщил, что показал моё письмо директору музея, который заявил ему, что ждёт от меня материалы и что напишет мне.

“Что касается причин, – писал Оберман, – почему дирекция музея не ответила на Ваше письмо, мне ответили следующее: тов. Агурский, якобы, высказал пожелание, чтобы его семью обеспечили дачей на месяц (или более)”. Оберман просил меня всячески “пойти навстречу” музею.

Я прямо задохнулся от ярости! Конечно же, не эта идиотка из музея, просившая у меня кожаную куртку отца, способна была придумать эту злобную клевету. Это могло идти только от натренированных в клевете и дезинформации партийных работников Гродненского обкома, которые по инструкции из Минска во что бы то ни стало не хотели допустить появление в музее хотя бы напоминания о том, что в Гродно жили евреи, да ещё участвовали в революции, которую они формально унаследовали. Я написал Обреману, пробуя объяснить, что мне, москвичу, не нужна дача в Гродно. Письма от директора я, конечно, не получил.

В то же время я узнал, что известный журналист Савва Дангулов собирает и публикует материалы о связях Ленина с Америкой. Я позвонил ему и спросил, знакома ли ему фамилия отца. Он ничего не знал о нём, но сразу согласился приехать.

Он честно воспользовался тем, что я ему рассказал, и через некоторое время опубликовал об отце очерк в “Дружбе народов”, упомянул его в “Правде” и включил в сборник своих очерков “Двенадцать дорог на Эгль”. Видно было, что он копался в закрытом архиве Ленина и читал записи беседы отца с Лениным.

БУБЕР

По рекомендации Ведерниковых ко мне обратился архиепископ Минский, позднее митрополит Ленинградский, Антоний (Мельников). Он был назначен по линии Всемирного совета церквей в комиссию по диалогу с иудаизмом и хотел посоветоваться, а также ознакомиться с тем, что уже сделано.

Вероятно, он думал, что я лучше других знаю положение вещей, хотя от Михаила Занда он узнал бы побольше. Владыка Антоний был человек очень интеллигентный и мягкий. Встретились мы в роскошной московской гостинице “Советская”. Я посоветовал ему прочесть Бубера, но предупредил, что Бубер не признаётся ортодоксальным иудаизмом, и что вообще надо осторожно вступать в диалог с религиозными евреями. Я крайне сомневался, что среди его партнёров по диалогу могут быть ортодоксальные евреи, что, разумеется, и обнаружилось.

Бубера на русском языке не существовало, и я легко убедил владыку финансировать перевод одной из его книг. Я хотел этим помочь одному бедствующему диссиденту, уверенный, что он может сделать отличный перевод, но оказалось я заблуждался.

СМЕРТЬ ИЗРАИЛЯ ГНЕСИНА

Наум Коржавин

Я всегда поддерживал отношения с моим дядей Израилем. Одно время, после его участия в похоронах жены Кагановича, он впал во фронду. Дядя был страшно разозлён, что ему приходится с мучениями подыматься на пятый этаж на костылях. Несколько лет он просил райком поменять ему жильё, но безуспешно. Он был тогда не прочь говорить на скользкие темы. К Израилю-стране он относился с симпатией, всё же ворча, но не сильно. Но к любым разговорам о христианстве относился враждебно.

Однажды у него собрались старые белорусские большевики-меньшевики. Их ещё оставалось десятка два в Москве. “Свадебным генералом” среди них был мой старинный павлодарский знакомый Абрам Бейлин. Но слава земная преходяща. В Москве начала циркулировать рукопись Евгении Гинзбург “Крутой маршрут”, где Бейлин был описан как её злой гений в Казани во время чисток. Он-то её и посадил. Старые меньшевики стали обходить Бейлина, и он стал объектом обструкции.

Настроение Израиля изменилось, когда ему, наконец, дали однокомнатную квартиру в Кузьминках и прикрепили к парторганизации Ветеринарной академии, находившейся по соседству. Он тут же выпрямил свою партийную линию и перестал колебаться. Но большим фанатиком всё же не стал.

Что вы хотите от человека, который дома говорил по возможности только на идиш? Он по-прежнему жадно слушал новости об Израиле-стране и не питал никаких симпатий к арабам. Верхом его неконформизма был его визит в Кратово на дачу к Вольфу Меню. Израиль снимал в то лето дачу по Казанке. Я, конечно, предупредил, кто он и кому он симпатизирует. Вольф Мень произвёл на Израиля большое впечатление.

Я напомнил как-то Израилю об уничтожении отцовских рукописей, виновником чего был он. Израиль посмотрел на меня испуганно, с широко открытыми от изумления глазами и почти теми же словами, что Геня в 54-м году, спросил:

– Вос зогст ду? (Что ты говоришь?)

Израиль преждевременно погубил себя чрезмерной страстью к лечению, что усугублялось его правом лечиться в привилегированных больницах для старых большевиков. В одной из таких больниц ему сделали операцию предстательной железы, которую он мог бы и не делать. Тут-то я оказался свидетелем того, во что оборачивается бесплатная, да ещё и привилегированная советская медицина. После операции врач сказал Риве:

– Вашему мужу нужен послеоперационный уход. У нас есть всего одна ночная сестра, и её для всех не хватает. Если вы готовы заплатить, у нас есть человек, который охотно согласится смотреть по ночам за вашим мужем.

Эти услуги стоили ни много ни мало – 15 рублей за ночь. Нужно было платить ещё 3 рубля в день санитарке: итого 18 рублей в сутки. Месячная пенсия Израиля была меньше 80 рублей. Легко себе представить, во что это обходилось, если учесть, что еду также приходилось носить из дому, ибо еда в советских больницах невообразимо дурного качества из-за повсеместного воровства.

Израиль скрупулёзно использовал тот месяц или полтора, которые ему, как персональному пенсионеру, полагались в больницах. Весной 69-го года он снова лёг использовать положенный ему месяц в больницу в Сокольниках и оттуда уже не вышел.

Соседом его оказался антисемит, также персональный пенсионер.

– Чего у вас такое безобразное имя? – стал он приставать к Израилю.

– Не хуже, чем у вас! – парировал Израиль.

Соседа звали Николай Александрович, так же как последнего русского царя. Всё это Израиль рассказывал мне на идиш в присутствии соседа.

– А шварцер! – жаловался он.

Израиля часто навещала его старая любовь Маня. Когда Неля была у Израиля, а Маня уже ушла, Израиль радостно приподнялся и, гордясь, спросил Нелю:

– А правда, она ещё красивая?

Это было правдой. Маня вплоть до самого моего отъезда сохраняла следы прежней красоты.

Через несколько дней у него был инфаркт, и его не стало. Его похороны были ещё раз омрачены бесплатной советской медициной. В советских бесплатных больницах родственники платят деньги работникам морга за замораживание. Деньги эти алкоголики взяли, а труп вовремя не заморозили, в результате чего в крематории было трудно находиться рядом с гробом, и среди пришедших на похороны сразу же пошёл слушок, что мол племянники денег пожалели.

Я давно простил Израилю всё, что выпало от него на нашу долю. Я могу понять и то, почему он требовал уничтожить отцовские рукописи. Откуда он знал, что через несколько лет всё изменится, а опасность сесть для него была вполне реальна. Спасла его, я думаю, его хромота и костыли. В ГУЛАГе он был бы бесполезен.

Похоронили Израиля почти рядом с домом, на Кузьминском кладбище. Его смерть тяжело подействовала на меня.

ЗАЩИТА

Надежда Григорьева

Наконец, в мае 69-го года наступила моя очередь. Пришло много хороших отзывов на диссертацию, а один из них, совершенно неожиданный, был подписан директором института математики Сибирского отделения Академии наук академиком Соболевым, который рекомендовал мне написать книгу на основе моей диссертации. На защиту пришёл Ратмиров и очень хвалил меня. Кандидатское звание было присвоено мне единогласно, и вечером того же дня я пригласил всех в ресторан “Россия”. Мне было приятно слышать, как один из сотрудников Воронова Саша Кельман сказал, что он уверен, что я с равным успехом мог бы защищать диссертацию в других областях. Он назвал биологию, экономику и историю. Пропустил он по незнанию лишь богословие. Со временем его пророчество сбылось.

Но система защиты в ИАТ была двухстепенная. Мою диссертацию должен был утвердить общий учёный совет института. Это чудовищно затягивало сроки выдачи кандидатского диплома. А пока что я продолжал отбывать крепостную барщину у Макарова и Ковалёва.

ВЫСТАВКА В ПАРИЖЕ

Александр Галич

Летом 69-го года Ковалёв, Макаров и ещё один сотрудник института Телятников отправились в Париж на международную выставку станков. Записались они на посещение года два назад и прошли все сложные инстанции утверждения. Условием включения в такие делегации по положению было знание иностранного языка. Все трое невежд указали в анкете, что якобы знают французский и даже посещали уроки французского, вряд ли зайдя далее приветствий.

В порядке наставления я велел им брать все проспекты и рекламные материалы, какие только имеются, и даже пытался им что-то втолковать по технической линии. Я говорил им, что по выставочным экземплярам на Западе судят в основном о возможностях фирм, а не о их действительной продукции. Но главная забота троицы была другая: в точности, как в известной песне Саши Галича, они закупали консервы, чай, водку, шоколад, колбасу, чтобы не тратить в Париже валюту на еду.

В Париже их устроили во вшивую гостиницу. Первым делом они пришли к консьержке просить кипяток, что трудно было ей объяснить. Поняв, она сказала им, что в их гостинице нельзя есть в номерах, ибо их вселили от жадности в почасовой бордель.

Телятникова, как младшего, Ковалёв и Макаров заставили таскать проспекты с чемоданом в руках. Их же главная задача была посетить знаменитый среди советских туристов склад барахла, которое сбывали им предприимчивые евреи. По сравнению с этим складом известный своей дешевизной магазин Тати выглядел как Ив Сен-Лоран. Вернулись они в Москву с чемоданом проспектов, но из них самих нельзя было выудить и двух слов, что же они видели на выставке. Они решительно ничего там не поняли, да это их и не интересовало.

Вот тут и была моя первая поистине грандиозная задача! Они заранее рассчитали, что отчёт за них напишу я по проспектам! Я должен был написать отчёт объёмом в несколько сот машинописных страниц за две-три недели! Вообще это была нереальная задача, но, как истинный стахановец, работая днями и ночами, я написал его и, окончив, ужаснулся, как некогда отец Фёдор в книге Ильфа и Петрова, от страха взобравшийся на неприступную скалу.

Отчёт Ковалёва и Макарова должен быть частью общего отчёта всей делегации. Они торопили меня, чтобы самим узнать, что же они видели на выставке, о чём они, я повторяю, не имели ни малейшего представления. Ковалёв был так поражён и благодарен, что дал мне месяц лишнего отпуска, но как! Он разрешил мне оформить как командировку поездки туда, куда я сам захочу.

Мне нужно было побывать по работе в Куйбышеве, но я взял себе также командировки в Ленинград и в старинную столицу Литвы Тракай – известное курортное место. В Ленинград я поехал с дочерью и побывал у знакомых и ещё раз в музеях.

ТРАКАЙ

Николай Олейников

Поводом к посещению Тракая был семинар по математической логике, хотя я к этому не имел ни малейшего отношения. Цель семинара была сформулирована столь расширительно, что я подал туда тезисы доклада на весьма постороннюю тему и даже был включён в программу семинара его устроителями.

Приехав туда, я понял, что мой доклад там не к месту, и снял его. Но зато я провёл отлично время. Погода стояла изумительная и каждый день можно было купаться в Тракайском озере. Однажды утром, когда там купалось несколько логиков, я вздумал рассказать им полуполитический анекдот. Тогда ещё свердловчанин Юра Гуревич недружелюбно посматривал на меня, и вообще была какая-то неловкость.

Когда я ушёл, бдительный Гуревич набросился на Юру Гастева:

– Ты этого человека знаешь? Кто это? Что это он вдруг анекдоты рассказывает?

– Знаю, – твёрдо ответил Юра Гастев.

– Давно?

– С сегодняшнего утра.

– И ты ему доверяешь?

– Да ты посмотри, какой у него нос! – сказал Гастев и этим решающим аргументом закончил полемику.

В одной комнате со мной остановилось много людей. Одним из них был Гриша Розенштейн, работавший в ящике. Гриша имел привычку говорить так, как будто представлял могущественную и закрытую для посторонних корпорацию учёных (окончил он Лесотехнический институт), а когда я говорил с ним о теории эволюции, он нисколько этому не удивлялся, так как “мы”, то есть “они”, давно этот вопрос окончательно решили.

Жил с нами и Илья Шмаин, который был неплохим математиком, несмотря на много лет, проведённых в лагерях и, таким образом, пропущенных.

21 августа была годовщина вторжения в Чехословакию. Утром группа логиков, в основном из Ленинграда, вышла из гостиницы с импровизированными эмблемами в честь Чехословакии. Между ними и их испуганным шефом Шаниным завязался нелепый политический диспут. Шанин выдвигал против них не имевшие никакого отношения к делу аргументы:

– Вы ещё молодёжь, – упрекал он своих учеников, – вы не знаете, что такое фашизм.

Ничего, конечно, не шло далее фронды, но коллаборационистов слышно не было.

На обратном пути из Тракая я заехал в Вильнюс, а оттуда в Минск к владыке Антонию. Я как бы перенёсся лет на 100 назад. Владыка пригласил меня отобедать.

Мы сидели вдвоём за длинным обеденным столом. Перед хозяином стоял серебряный колокольчик, по звонку которого в комнату входил седой как лунь старик с древней окладистой бородой. Он подавал прекрасную еду, достойную пера Чехова.

После обеда мы прошли в кабинет, где был большой проигрыватель, и беседовали под музыку Шютца и Монтеверди.

По возвращении в НИИТМ меня вызвали в отдел, занимавшийся внедрением технического и научного опыта, и потребовали заполнить бланк, в котором нужно было указать, какую экономию я принёс государству своей поездкой в Тракай. Слегка побрыкавшись, я, наконец, сел и не без удовольствия указал, что одна из идей, которая мною заимствована в Тракае, принесёт приблизительно 18750 рублей экономии.

Руководство этого отдела было ужасно довольно. Только недавно оно составило эти бланки, и я был едва ли не первый, кто их успешно заполнил. Мой отчёт служил долгое время образцом в назидание, как следует успешно пользоваться передовым научно-техническим опытом. Мы немало посмеялись над этим с Юрой Гастевым.

СЕКРЕТНЫЙ ОТЧЁТ

Из песни

В НИИТМе меня ждал, однако, и неприятный сюрприз. Совсем недавно было принято новое постановление о том, что все отчёты о заграничных поездках должны быть секретными, чтобы враг не знал, как советские люди пользуются его достижениями.

Сама идея секретного отчёта в секретном институте о поездке в Париж была нелепа, но сколько было нелепостей и почище этого.

Итак, составленный и уже отпечатанный мой исполинский труд, где, кстати, и имени моего упомянуто не было, был преступным и незаконным. Его нужно было перепечатать в секретном машинописном бюро. Но это бюро ничего не печатало с уже напечатанного в другом, несекретном бюро.

Мне следовало от руки переписать весь титанический отчёт в секретный блокнот, а с него уже секретное машинописное бюро могло перепечатать, как это полагается.

Я взмолился! Начались длинные переговоры, в результате коих Ковалёву удалось убедить начальницу первого отдела пойти на тяжёлый обман партии и правительства.

Обман заключался в том, что секретное бюро взяло незаконно рассекреченный отчёт в уже напечатанном виде и, задним числом, на каждой странице, на обратной её стороне отпечатало номер и индекс, чтобы было впечатление, будто отчёт печатался в секретном бюро.

При всей мании секретности, в НИИМТе вскоре разгорелся скандал. Был там молодой, амбициозный начальник отдела Антропов, наживший себе много врагов. Ему-то и подстроили ловушку.

Кто-то побывал на выставке ФРГ и, представившись в разговоре Антроповым, попросил представителя фирмы выслать ему проспекты, дав сокровенный адрес НИИТМа.

Существовало правило, согласно которому сотрудникам ящиков можно было посещать международные выставки на территории СССР и беседовать с иностранцами, не называя своего имени и уж, конечно, организации.

Услужливые немцы выслали Антропову материалы, и того потянули в первый отдел. У Антропова были покровители и ему удалось вывернуться. Не думаю, чтобы добрались до виновного, весь трюк сделали через третье лицо, не работавшее в НИИТМ.Но система секретности трещала под нажимом коррупции. В один прекрасный день перед моим столом возник, как Мефистофель, румяный, элегантный, седовласый грузин с брюшком. Я с удивлением уставился на него.

– Разрэшите прэдставыться, – сказал гость, излучая лучезарную улыбку, – доцент Тбылысского полытэхничского института (назовём его Гардинашвили).

Гардинашвили явился прямо ко мне.

– Вы лучший специалыст по западной тэхнике. Я всэ врэмя чытаю ваши пэрэводы и рэфэраты. Я пышу докторскую и очэнь интэрэсуюсь новынкамы.

Короче говоря, Гардинашвили предложил мне сделку. Я обязывался разыскивать ему статьи наукообразного вида с большим числом формул и переводить их на русский язык, а он сам делал бы из этих статей нужный коктейль, который был бы представлен затем как докторская.

В Тбилиси и Баку всё сходило,– за деньги, разумеется. Разумеется, и мои услуги должны были быть щедро оплачены. Но как он попал в НИИТМ? Таких к нам не пускали.

– Я пошол в вашэ мыныстэрство, папрасыл и мнэ разрэшылы, – обольстительно улыбаясь, объяснил Гардинашвили.

Говоря по-русски, он дал там взятку. А почему это должно было меня удивлять? Незадолго до этого на Тульском чёрном рынке появились револьверы. ГБ направило туда сотрудников. Один из них наткнулся на продавца:

– Нужен автомат, – потребовал сотрудник ГБ.

– Автомат? Невозможно!

– Есть зелёненькие (т. е. доллары).

– Это другое дело.

Назавтра ему принесли автомат, и ГБ накрыло всю сеть.

Было ещё одно крайне отрицательное последствие моей работы в НИИТМ. Я дал подписку не общаться с иностранцами, что включало даже народы братских стран, вместе с Монголией.Сейчас дело коснулось Олега Прокофьева. Он давно разошёлся с Соней и уже почти семь лет добивался разрешения на брак с англичанкой – искусствоведом Камиллой Грей. Этот вопрос обсуждался на высших уровнях: Хрущёвым, Косыгиным и застопорился совсем после бегства на Запад Светланы Алиллуевой. Олег советовался со многими, в том числе и со мной. В последнее время главным его юридическим советником стал Алик Штромас. Честно говоря, я считал это невозможным.

И вдруг летом 69-го их брак разрешили в рамках обмена шпионами. Мой НИИТМ делал невозможным визит к Прокофьевым. Я позвонил Олегу и объяснил ему, что пока видеться с ним не могу.

МАФИЯ

Александр Зиновьев

Мои акции в глазах Ковалёва поднялись резко. Он стал прочить меня в зав. лабораторией, которая занималась бы ключевыми вопросами технологической политики ракетно-космической промышленности. Меня прохватил холодный пот. Прощай, любые надежды на отъезд. Вот тут меня уж совсем не выпустят. Я повёл себя по испытанному швейковскому рецепту. От работы я не отказывался, но делал втихую всё, что подрывало моё будущее в НИИТМ. Решающий случай подвернулся. 14 октября Московская Духовная академия устраивала свой годичный акт. Я давно приглашался туда. В последние годы я пользовался вольной жизнью, а теперь мне надо было отпрашиваться на день у Ковалёва. От меня требовалось что-то срочное, а я потребовал отгул. Ковалёв после длительных препирательств дал мне этот отгул, не зная для чего, но мне этого не простил. Он говорил, что раз я ему не пошёл навстречу, то и он будет вести себя так же. Разговоры о лаборатории заглохли, а потом один сотрудник сообщил мне:

– Я тебе скажу правду. Ты же понимаешь, что еврею у нас трудно получить место зав. лабораторией.

Впрочем, через месяц-другой Ковалёв стал проявлять ко мне прежнюю благосклонность и даже взял с собой в Сетунь на закрытую выставку. Стал я похаживать и в министерство.

Однажды Ковалёв пригласил меня на совещание. Приехал главный технолог знаменитого Днепропетровского ракетного завода, где генеральным конструктором был Янгель. По постановлению Совета Министров завод должен был в трёхгодичный срок освоить серийное производство “изделия”, для которого нужно было оборудование, которое НИИТМ должен был спроектировать. “Изделие” имело огромный диаметр, и было ясно, что речь идёт о новой баллистической ракете.

– А в постановлении записано изготовление такого станка? – спросил я.

– Нет, – скромно ответил главный технолог.

Меня это поразило. Такой станок был лимитирующим, и то, что именно его не вписали в постановление, где указываются обычно все субподрядчики с мельчайшей точностью, говорило по меньшей мере о преступной халатности. Спроектировать же и изготовить тяжёлый станок за 2 года в советских условиях было физически невозможно вообще, тем более без постановления Совета Министров, ибо нужно было найти ещё завод-изготовитель, производственные мощности которых всегда расписаны на много лет вперёд.

– Есть выход из положения, – придумал я. – Одна западногерманская фирма рекламирует на русском языке станки, которые она поставляла США для производства корпусных деталей ракеты “Сатурн”. Если они рекламируют это на русском, значит готовы поставить такие станки СССР.

Разумеется, со стороны немцев это было бы грубым нарушением политики эмбарго, но капиталистов это обычно не тревожит. Я, разумеется, ожидал, что главный технолог с радостью уцепится за такое предложение, ибо качество и поставка в срок были бы гарантированы.

– Нет! – поразил меня главный технолог. – У нас нет валюты.

Это была нелепица, ибо на что-что, а на ракеты СССР никогда не скупился.

– Ну, хорошо, – уступил я, – в предложениях чехов есть станки близкого габарита. Я не сомневаюсь, что они заинтересованы в любых заказах.

И это не понравилось главному технологу:

– Мы хотим, чтобы станок был спроектирован в НИИТМ.

Это уже выходило за рамки моего понимания. Главный технолог отнюдь не производил впечатление идиота, но то, что он предлагал, заведомо ставило под удар его организацию. Он не получит станок в срок, а когда получит, тот будет отвратительного качества, и он же с ним намучается.

Я принялся срочно обдумывать ситуацию и часа через два зашёл к Ковалёву:

– Михаил Иванович, мне кажется, что Днепр нарочно хочет, чтобы мы проектировали этот станок, чтобы получить отговорку, когда они заведомо не уложатся в срок. Он поэтому и не хочет импортных станков. Ведь их доставят в срок и отговорки не будет. Как бы вам не влипнуть.

Ковалёв отвёл глаза:

– Может ты и прав, только молчи.

В результате было принято предложение о проектировании станка. А для меня вскрылась истинная функция НИИТМ. Ковалёв отлично знал свою истинную роль – быть громоотводом для генеральных конструкторов в случае невыполнения ими правительственных заданий в срок. С этой целью те намеренно составляли проекты постановлений Совета Министров, чтобы их нельзя было выполнить прежде всего по вине технологических служб, за которые они не отвечали. Такая игра была возможна только в том случае, если те же генеральные конструкторы страховали НИИТМ от неприятностей. Перед лицом грозного, но невежественного Политбюро сложилась мафия, защищавшая себя от настойчивых попыток навязать им нереальные сроки. Ковалёв был мальчиком для битья, но щедро вознаграждался за это. Я думаю, что его реальная зарплата была в 3-5 раз выше номинальной.

Наконец, я получил свой кандидатский диплом и стал отчаянно искать работу. Но этот диплом только затруднил устройство, ибо сузил количество мест, на которые я мог бы претендовать. Всюду я получал отказ, несмотря на отличные данные: свежий кандидатский диплом; список публикаций и даже книг; изобретения, а что ещё важнее – знание иностранных языков. Антисемитизм рос как снежный ком, к чему добавлялось не совсем необоснованное подозрение, а почему этот еврей уходит из ящика? Оттуда сами не уходят. Что у него на уме?

Самый характерный случай произошёл в Библиотеке Ленина. Я встретил Сашу Михайлова, в прошлом аспиранта из вороновской лаборатории. Он стал работать начальником отдела автоматизации (с помощью компьютеров) этой библиотеки. Он пообещал, что никаких проблем с приёмом на работу в его отдел не будет. Я у него довольно открыто спросил о еврейском аспекте проблемы.

– Да что ты! – замахал Саша руками. – У нас это не имеет значения.

Оставалось лишь побеседовать с главным инженером библиотеки. Он испытующе допрашивал меня полчаса. После этого разговора у Саши опустились руки, и он не смотрел мне в глаза.

Когда я ещё только пришёл в НИИТМ, я встретил там бывшего сотрудника ратмировской лаборатории Эдика Амбарцумяна. Поработав там с полгода, Эдик вернулся в ЭНИМС. Посмотрев на него, дрогнул и я. Вспомнил я пророчество Зусмана, что я всё равно вернусь в ЭНИМС, вспомнил уверения Бороды, что ЭНИМС – первоклассное научное учреждение. Это, конечно, было не так, но по сравнению с НИИТМ это был РЭНД, это был Массачусетский технологический институт. Я позвонил Зусману и сказал, что готов вернуться в ЭНИМС. Зусман был рад, но сказал, что, как и прежде, должен получить “да” от Васильева. Через некоторое время Зусман огорчённо сообщил:

– Мэлиб Самуилович! Ничего нельзя сделать. Положение изменилось к худшему.

Вскоре Зусман пригласил меня на своё 60-летие в ресторан “Украина”. Я узнал, что на ЭНИМС распространился тем временем запрет на приём евреев. Кто работал, того не гнали, а новых не брали, и также стали блокировать дальнейший их рост. Распространялось это и на полуевреев.

В это время собирались послать в составе делегации в ФРГ Эмиля Рабкина и Эдика Тихомирова. Эмиль, чистый еврей, прошёл, а Эдик, полуеврей, не прошёл.

Генерал КГБ, отвечавший за формирование советской делегации, объяснил Рабкину:

– Мы не антисемиты. Ты вот еврей, а мы тебе доверяем. А Тихомирову нет.

– А почему?

– Как почему? А чего он хитрит? Зачем взял фамилию матери? А?

ТАЙНЫЕ ДИССИДЕНТЫ

Борис Пастернак

С нового 1970 года уходила на пенсию женщина, главный специалист, сидевшая впереди Иоффе. Я с ней никогда не разговаривал. Вдруг она подозвала меня:

– Вы здесь белая ворона. Я чувствую, чем вы дышите. Я немолодой человек, а ни с кем никогда не говорила по душам. Если бы вы знали, как я всё ненавижу.

Муж её исчез в чистках, а сейчас у неё умерла дочь от рака. Вероятно, это и вызвало у неё потрясение, толкнувшее на откровенность.

После войны она работала в СТАНКИНЕ преподавателем и рассказала мне многие его тайны: об антисемитизме тогдашнего секретаря партбюро, а теперь заместителя директора ЭНИМСа Кудинова, который в своё время венчался в церкви, и как его на этом подловили. От неё я узнал, что Тамбовцев был старый стукач, угробивший множество людей.

Она звала меня в гости, но я так к ней и не выбрался. Её часто навещал один экономист, тайной всепожирающей страстью которого был поэт Гумилёв. Он не жалел на его книги никаких денег, и был обладателем всего, что написал этот поэт, расстрелянный в 1921 году с ведома Ленина.

Я мало проработал в НИИТМ, – кто знает, какие ещё люди там были.

Сколько раз я убеждался, насколько обманчива внешняя лояльность советского человека: в Меленках, Муроме, Куйбышеве или Москве. Каким огнём пылает его душа от угольев, оставленных террором, грабежом, обманом, давлением на его сознание.

ЧЕЙН И СТОКС

Александр Галич. “Поэма о Сталине”

Юра Гастев давно писал кандидатскую. Он считался лучшим переводчиком математической литературы с английского, а кроме того, был монополистом по проблемам философии математики в энциклопедических изданиях. Список его публикаций превышал 100. На его защиту в Плехановский институт собралось много народа. Всё шло, как обычно, пока не наступила очередь заключительного слова самого Юры. Поблагодарив кого только можно, он, ухмыльнувшись, добавил:

– Я хотел бы ещё поблагодарить докторов Чейна и Стокса за полученные ими результаты, которые оказали глубокое влияние на мою работу.

Я поперхнулся и переглянулся с Ильёй Шмаиным. Чейн и Стокс были любимыми героями истории, которую Юра любил рассказывать. Известно (и я это хорошо помню), что в одном бюллетене о здоровье умирающего Сталина говорилось о симптоме Чейна-Стокса, который для специалистов известен, как показатель предсмертного дыхания. Юра был в то время в ссылке в Эстонии. Услышав бюллетень, ссыльный врач буркнул:

– Ну, Чейн и Стокс ребята надёжные – не подведут!

Никто, кроме нас, а также Алика Есенина-Вольпина, который тоже был на защите, не понял этого намёка. Вскоре эта история пошла гулять по Москве с наших слов.

ВЗЛОМ У ОСТАПОВА

Борис Пастернак

Весной 1970 года умер престарелый патриарх Алексий. У Остаповых начались неприятности. Несмотря на то, что патриарх оставил формальное завещание, согласно которому все его личные вещи предназначались Остаповым, его имущество было опечатано. Завещание патриарха было опротестовано, как не имеющее юридической силы. Утверждалось, что оставленные вещи были не личные, а принадлежали Патриархии. Данилу Остапова вскоре уволили на пенсию. Он страшно изменился, сгорбился, глаза его стали слезиться, из крупного вельможи он превратился в немощного старика.

Остаповы знали, что патриарх не вечен, и загодя выстроили дом в Загорске, боясь оставаться в казённой лаврской квартире. Незадолго до кончины Святейшего они начали переезд в новый дом. Через несколько дней после смерти патриарха в оставленную, хотя ещё и не полностью, квартиру Остаповых в Лавре вломились ночью воры. Одно это было уже странно. Лавра была неприступной крепостью, которую не удалось захватить полякам в Смутное время в 1612 году после длительной осады. На ночь Лавра закрывалась огромными массивными воротами. Как туда могли проникнуть воры, уму непостижимо! И воры-то оказались странными, перевернув всё вверх тормашками, они не взяли ничего!

Отец Алексий (Остапов), рассказав мне это, осторожно спросил:

– Как вы думаете, что они там искали?

– Честно говоря, у меня нет сомнений, что воры искали какую-то рукопись Святейшего.

– И мы так думаем, – признался Алексий.

Я полагаю, что власти боялись того, что патриарх оставил либо завещание, либо мемуары.

ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

Леонид Мартынов

В июне 70-го года исполнялось 20 лет со дня окончания школы, и энтузиасты нашего класса предложили собраться и отметить эту дату. Собралось человек 15, и мы отправились в “Балчуг”.

Вовка Иоффе, ставший инженером по ракетным двигателям после окончания института, осторожно оглядевшись, спросил:

– Ну, а все живы-то?

Живы были пока все, но к давно освобождённому Эрику Вознесенскому, который стал учёным-экономистом в Ленинграде, добавился ещё один сиделец, притом совершенно неожиданный, бонвиван Вовка Аксентович, сын полковника из правительственного аппарата.

Он кончил военный институт иностранных языков по испанскому отделению, и был направлен в Восточный Берлин. Всегда склонный к сладкой жизни и рано её вкусивший, он задумал бежать на Запад, но проболтался, был арестован и отсидел три года. После освобождения он опустился. Он приходил к одному из моих друзей, садился под дверьми и говорил:

– Не уйду, пока не дашь денег.

Боря С., окончивший Автомеханический институт, ушёл в ГБ и пришёл на встречу в форме морского офицера:

– Боря! Чего ты в моряка нарядился? – спросили его.

– Да я какой хочешь мундир надену, – хвастался он.

Он похвалился ещё и тем, что только вчера с друзьями по работе хорошо выпил по поводу удачного дела в одной стране. В какой, не сказал.

Большинство же выпускников класса не пришло. Знаю, что Додик защитил кандидатскую и стал учёным секретарём одного из химических институтов Академии наук. Я видел его однажды издали на эскалаторе. Он стал неузнаваемо солиден. Ему-то и суждено было через несколько лет открыть список покойников в нашем классе. Я увидел его некролог в “Вечерней Москве”. Алкоголизм в молодые годы не прошёл даром. А был толковый парень...

Вовка Коровин после театрального училища был одно время в труппе Хабаровского театра. В то время я встретил Гришку Абрикосова, который стал известным артистом Вахтанговского театра.

– Я говорил Володе, – с сожалением сказал Гришка, – что у него ничего не выйдет.

Но Коровин вдруг стал известным, сыграв роль молодого Ленина в кинофильме “Семья Ульяновых”. После этого его взяли в театр Транспорта, но в кино он более не снимался.

Валя Алексеев, по слухам, стал едва ли не проректором Института международных отношений. Игорь стал известным физиком-теоретиком, и с ним я часто видался. Коля Парин был уже крупным ихтиологом. Саша Алиллуев заведовал биохимической лабораторией. Дима стал специалистом по защите от радиоактивных излучений. Остальные были инженерами, врачами, научными работниками, военными. Лёва Шейнкарь, не дошедший с нами до десятого класса, стал активным сионистом. Он прославился тем, что умудрился дать объявление о том, что предподаёт иврит. К месту расклейки этого объявления образовалось паломничество. После этого ГБ дало инструкцию более не принимать объявлений о преподавании иврита. Против Лёвы в “Вечерней Москве” появился фельетон, обвинявший его в том, что он ни с того ни с сего избил водопроводчика, пришедшего в его квартиру. Вероятно, ему подстроили провокацию.

Про девушек из параллельной 19-й школы я знал очень мало. Одна из них, очень симпатичная Ира Волкова, председатель совета отряда этой школы, вышла замуж за моего одноклассника Эдика Пихлака, врача. Узнал я о трагической судьбе одной очень милой девушки Инги, дочери генерала, у которой мы бывали на даче. Она поступила в театральное училище и была принята в труппу московского театра. Оказавшись рядовой актрисой, а это очень страшная судьба, она спилась и жила с каким-то малым с бензоколонки. Хорошенькая Вета Капралова из её же класса вышла замуж за известного артиста Зельдина, и её судьба была другой. А куда делить все остальные? Ясно одно: происхождение из Дома Правительства, из семей генералов, министров многим не принесло большого счастья.

Примерно в то же время я принял участие в последней встрече моей группы станкиновцев. Мишка Клавдиев, женившийся на умной девушке Инге Фельдман с журналистики МГУ, работал в атомной промышленности. Вспоминая свои проделки на сборах в Наро-Фоминске, он сокрушался:

– Ну и дурак же я был тогда! Простите меня!

В 70-м году на венгерской выставке станков я снова встретил Йожку Шторка. Он уже стал коммерческим директором крупнейшего венгерского завода Чепель, то есть одним из ведущих венгерских технократов. Сейчас это был другой человек, чем в 57-м году. Он говорил о советской экономической политике в отношении Венгрии с раздражением. Несколько лет после этого мы обменивались с ним поздравительными открытками.

В конце 70-х годов я последний раз виделся с Наташей. Её муж окончил Академию внешней торговли, и они уехали за границу. Больше о ней я ничего не слышал.

СМЕРТЬ ВОЛЬФА МЕНЯ

Эдуард Багрицкий

Умер Вольф Мень. Не исполнилось пророчество архимандрита, крестного отца его жены. Не обратился он в христианство. Умер евреем и сионистом. Его смерть была большим ударом для семьи. Хоронили его в Малаховке, на еврейском кладбище. Александр прочёл кадиш над головой отца по всем правилам отцовской веры. Пришёл на похороны и мрачный Эрнст Трахтман. Пять лет продолжалась его борьба на выезд и всё ещё безрезультатно. Я уходил с кладбища с чувством светлой грусти.

ДЖАНХОТ

Летом 70-го года я подался отдыхать в Геленджик, и своим обычным импровизированным способом оказался в ущелье Джанхот, куда надо было добираться катером из Геленджика. Там был дом отдыха, пионерлагерь и небольшой посёлок, где удалось снять комнату. Место было очень красивое. Я много читал. Впервые прочёл “Большие надежды” Диккенса. Один из героев книги “бледный молодой джентльмен” Герберт Поккер воспринимал свои поражения как победы. Когда его били в драке, победителем считал он себя. Если у него не было денег, он воспринимал своё плачевное состояние как необходимый прыжок на пути к богатству. Друзья считали его неудачником, но, в конце концов, выяснилось, что он-то и был наиболее приспособленным к жизни. Это была мудрость жизни, и я хорошо запомнил урок. Не одно это, конечно, привлекло меня в этой книге. Я полюбил её всю. Она отвечала моему восприятию жизни.

В Джанхоте я познакомился с прелестной девушкой Ирой Г., внучкой генерала армии. Отец её, полковник, служил в Краснодаре, а она была студенткой местного университета. В Джанхоте она была вожатой в пионеротряде. От неё я много узнал о законах военной касты. Браки между детьми военных допускались, если разница в звании родителей не превышала одну-две ступени. Дочка генерал-майора могла выйти замуж за сына генерал-лейтенанта, или наоборот. Большие разрывы не допускались, чтобы не вызвать общения между людьми слишком разных положений. Правда, при такой системе стороны, вступавшие в брак, не считали себя слишком связанными, и это считалось нормой.

Но дочка любого военного могла выйти замуж за молодого лейтенанта, ибо карьера в этом случае ему была обеспечена. Военная каста строго хранила замкнутость и в случае внешних браков своих детей исключала их из своей среды.

ГОРДИЕВ УЗЕЛ

А. Пушкин

Вернувшись в Москву, я понял, что могу искать новую работу ещё несколько лет. И тогда я принял решение разрубить этот Гордиев узел. Это решение сыграло ключевую роль во всей моей дальнейшей жизни. Я зарёкся уйти из НИИТМ не позднее 7 ноября, даже если никуда не устроюсь. Это было рывком в неизвестность. Так никто не поступал, в особенности, обладатель кандидатского диплома.

Сионистское движение усиливалось, и я уже боялся оставаться в ящике. В принципе я мог это сделать ещё в 69-м году, но тогда не был готов к этому внутренне. Я преодолевал свой страх. Я понимал, что меня не выпустят из России сразу, и собирался искать работу на несколько лет. Появлялась даже надежда.

Воронова вдруг избрали академиком по Дальневосточному филиалу Академии наук. Он уезжал туда заведовать институтом кибернетики. Он заверил меня, что как только устроится, будет готов взять меня туда на работу в области биологической кибернетики. 7 ноября приближалось.

В конце октября я подал заявление об уходе, сказав Макарову и Ковалёву, что ухожу обратно в ИАТ младшим научным сотрудником. Это выглядело правдоподобно. Если бы я сказал, что просто увольняюсь, это вызвало бы подозрение.

Когда я уходил, меня вызвала общественная комиссия и стала уговаривать не уходить и предлагала работу зав. сектором в отделе, связанном с внедрением компьютеров. Это было бесполезно. 7 ноября я был свободным и безработным. Простился я с Ковалёвым и Макаровым холодно.

¹ Продолжение. Начало в №№ 4, 5, 6.

«Студия» 2005, №9

Увольняясь из НИИТМ, я рассчитывал на несколько источников заработка: на всегдашний ВИНИТИ, на переводы для "Гардинашвили", но было и ещё кое-что. У Алексия Остапова была давняя идея. Библиотека Духовной академии имела много иностранных книг, поступавших туда хаотично из разных источников. Литература эта насчитывала почти 20 тысяч томов на десятках языков и была совершенно неупорядочена. Никто не знал, что там есть.

С одобрения Филарета мне было поручено составить каталог иностранного фонда. Я должен был проводить в библиотеке три рабочих дня в неделю. Ездить в Загорск было крайне неудобно, и мне разрешили ночевать в лаврской гостинице. Питался я в столовой для преподавателей. С большим удовольствием принялся я за эту работу сразу после ухода из НИИТМ. Литература была в основном религиозная, философская и историческая.

У меня уже давно была своя классификация религиозной литературы. Я стал формировать книги по языкам, и уже внутри каждого языка расставлял книги по своему классификатору, снабжая каждую книгу краткой аннотацией. Это давало мне огромный познавательный скачок, ибо такого рода литература была недоступна в стране. Была там литература на иврите, а также на идиш. Имелся полный комплект Вавилонского Талмуда, молитвенники. Было множество современной религиозной периодики: католической, православной и протестантской. Когда академию посетила делегация ордена иезуитов, она подарила большой комплект литературы, изданной Папским Восточным институтом. У меня сложились наилучшие отношения с заведующим библиотекой о. Владимиром Кучерявым и его сотрудниками. Поначалу я наслаждался тишиной и покоем Лавры. За могучими стенами Лавры царила тяжёлая, средневековая, необычная для нашего времени тишина. Шум с улицы туда не проникал. Я запирался в номере, читал и писал. Но через несколько месяцев я перестал это выдерживать. Монастырская обстановка стала угнетать меня. Я предпочёл в нужные дни ездить в Загорск на электричке, на что в один конец уходило почти 3 часа.

Мои грузинские дела не приняли желательного объёма и после нескольких переведённых мною статей, обильно усеянных интегралами, прекратились.

Зато в ВИНИТИ дела шли как нельзя лучше. У меня наладились отличные связи с редактором серии Матвеенко, пенсионером, ранее работавшим крупным инженером в автомобильной промышленности. Он буквально засыпал меня работой.

В начале 1971 года я договорился с Розоноэром прочесть в ИАТ цикл из пяти лекций "Теоретическая биология и управление". Вероятно, хватило бы двух. Первая лекция прошла с большим успехом. Собралось человек 100. В ней я говорил о кибернетической интерпретации молекулярной биологии, а также критически рассматривал методологию биохимических исследований. Я прочёл также лекции о кибернетическом подходе к теории эволюции, критерии оптимальности в биологии, кибернетической теории формообразования и т.д.

Мои публикации в этой области умножились. В особенности я горжусь статьёй "Критерий оптимальности в биологии", носящей натурфилософский характер, в которой выдвигается ряд серьёзных аргументов против дарвинистской концепции борьбы за существование. Долгое время я считал свой интерес к кибернетической трактовке биологии изолированной областью своих интеллектуальных занятий, но после того как прочёл Тейяра де Шардена, а потом уже и Раймона Арона, которые рассматривают биологическую эволюцию как часть общей истории, я понял, что никогда не нарушал цельности своего интеллектуального запроса. Кроме того, я всегда был увлечён традициями средневекового гуманизма, который позднее нашёл своё высшее выражение у Гёте, стремившегося подойти ко всему как к интегральному целому и не признававшему распадения знания на совокупность специализированных замкнутых областей.

В то время сказывалась, правда, инерция ряда прежних затей. Ведь у меня с Вороновым был договор с издательством "Экономика" на книгу, и меня даже вызывали на заседание редколлегии, куда приглашался также т.н. авторский коллектив. Наш договор прежде рассматривался как весьма перспективный. На этом заседании главный редактор дал понять, что вопрос об экономической реформе уже потерял свою прежнюю актуальность. Но я уже прекратил работу над рукописью.

ЛЁД ТРОНУЛСЯ

Прощай, Россия, прости, что сын я

Чужих распутиц, чудных шагов,

Пускай в цветениях Палестины

Мне снятся лица твоих лесов.

Прощай Россия, не знаю, чей я

И не хочу я об этом знать.

Илья Бокштейн

В феврале 1971 года активные сионисты один за другим стали получать разрешения на выезд. Этому не было прецедента! Я поехал на проводы к Эрнсту Трахтману. Пять лет бился он головой об стенку, сжёг за собой все корабли. Сына, который у него появился вслед за дочкой Геулой, он назвал, к моему ужасу, Иудой. А вдруг его не отпустят, думал я, что будет делать человек в России с таким вызывающим именем?

Эрнст был весь нацелен на Израиль уже много лет. Мне казалось, что он мечтает работать на русской службе Голоса Израиля. Он регулярно слушал эти передачи и даже составлял список ошибок, чтобы привезти с собой и способствовать тем самым повышению уровня передач этого радио.

На проводы пришёл и о. Александр. Первой просьбой к Эрнсту, который сам не был христианином, было выяснить положение христиан в стране и возможную реакцию на приезд нескольких таких людей.

Уезжал и Лёва Шейнкарь, но я с ним давно не видался и провожать не пошёл.

Я впервые посетил московскую синагогу, где по субботам собирались сионисты. Там я впервые увидел легендарного Лёву Наврозова, о котором много слышал от Прокофьевых, а именно о том, как он выучил по Вебстеру английский язык и как боролся с законом о всеобщем обязательном обучении, скрывая от властей своего сына, которому решил дать домашнее образование.

Лёва был полуеврей, полуграф. Он с важным видом расхаживал под руку со странствующими американскими раввинами, обольщая их великолепным американским языком. Вскоре я встретил его на проводах. Там Лёва вдохновенно рассказывал о том, что он потомок вереницы раввинов.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Утрата ветки и утрата

возможности иного мира

соизмеримо неразъяты,

нерасчленимо обозримы.

Евгений Сабуров

Тронувшийся лёд вызвал бурю в еврейско-христианском стакане. В большинстве, как я уже говорил, это была молодёжь, захваченная модой, и я лично приложил немало стараний к созданию этой моды. Надо было ответить на гамлетовский вопрос:

- Ехать или не ехать?

В конце концов собралось человек 15-20, причём на сборище явился Саня Авербух. Он считался кем-то вроде министра по делам религий или же еврейского комиссара по вопросам христианства. Саня произнёс пламенную речь:

- Езжайте, а потом разберётесь!

Часть присутствующих была саббатианствующей богемой, а часть была уже на тонкой грани, ещё удерживающей их в христианстве. Некоторым же просто так обрыдл Союз, что они готовы были уехать куда глаза глядят.

Я сказал, что не может быть и речи о том, чтобы приехав в Израиль, кто-либо стал ориентировать себя оставаться русским. Кто собирается ехать, должен принять национальные традиции, и думать о христианстве можно лишь в еврейских национальных рамках.

- Что же нам раскрещиваться там в Израиле? - спросил меня бородатый еврей ассирийского вида, из породы тех, кому, как бы они ни желали, нельзя слиться с окружающими народами из-за одного их внешнего вида. Покидая сборище, я убедился, насколько я уже отдалился от них, отдавая себе отчёт, что нужного ответа я сам ещё не нашёл.

Александр не собирался ехать в Израиль. Он заботился лишь о своей пастве. Он дал, однако, маху, доверив дело христиан-евреев одной даме, которую покойный Пинский назвал "старообрядкой нетовского толка". Когда она появилась в Израиле с инфляционным списком в руках, то вызвала испуг перед ожидаемым мнимым нашествием христиан.

Уезжал и инженер Илья Зильберберг. Раньше я его не знал, но он слыл за маститого сиониста. На своих проводах он признался мне, что он убеждённый антропософ и умолял взять шефство над его бывшим духовным покровителем Вениамином Теушем, сидевшим с Солженицыным. Илья явно не хотел ехать в Израиль, но его обязывали моральные соображения. Приехав в Израиль, он учинил властям разноc по поводу того, что Израиль мало помогает советским евреям, и это дало ему достаточное оправдание, чтобы уехать сразу в Англию.

Слушая в то время Голос Израиля, я обратил внимание на то, что он часто передаёт пламенные иудаистские религиозные обращения, подписанные Павлом Гольдштейном. Тот ли это Павел, с которым в 1963 г. знакомил меня Олег? Не ошибся ли он, говоря о нём, как о человеке, который всегда симпатизировал христианству? Это был тот самый Павел, но претерпевший радикальные перемены.

Перестал быть добровольным адвокатом обиженных православных христиан Борис Цукерман, прославившийся своими неудачными стараниями восстановить Наро-Фоминскую церковь, тем самым, как я полагал уже тогда, навсегда лишив наро-фоминцев последней надежды на это.

СТРАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕЛИ

В начале 1971г. я с изумлением узнал, что Геля Лисенкова снова в Москве. Приехав в Израиль в 1967 г., Геля, окончившая МГУ, не могла больше жить в осаждённой крепости, как жила Миссия и монастырь. Ей категорически запретили посещать Иерусалимский университет. Ей запретили контакты с евреями. В Миссии хранилась большая ценная библиотека, оставшаяся с дореволюционных времён. Она была неразобрана и портилась. Геля предложила составить каталог. Ей было отказано и в этом. Она стала подумывать о том, чтобы оставить Миссию, в которой она была лишь послушницей, а не монахиней.

Тут приехал в Святую Землю митрополит Никодим, который любезно предложил Геле провести отпуск в России. Геля, сохранявшая советское подданство, сделала роковую ошибку, последовав отеческому совету владыки Никодима. Когда "отпуск" кончился, она пошла оформлять документы на отъезд. Власти потребовали от неё визу Патриархии, но с визой стали тянуть, а потом и вовсе отказали.

Обнаружилось тем временем, что мать Гели, жившая в монастыре Эйн Карема, больна раком. Геля стала бить кругом поклоны, чтобы её отпустили к умирающей матери. Никто не хотел её слушать. Она обратилась за советом ко мне. Я передал об этом Сане Авербуху, а он связал меня с Юрой Брейтбартом, женатом на сестре Володи Максимова, который считался приближённым великого, как за глаза его называли поклонники, Велерия Чалидзе, который был борцом за гражданские права, гарантированные советской же конституцией.

Юра, таинственно прогуливаясь со мной по улице, стал извлекать из меня информацию для Чалидзе, дабы тот рассудил: сможет ли принять это дело или нет. После длительных рассуждений Чалидзе передал, что он "дело принимает"... Он принял Гелю и велел написать ей заявление, в котором необходимо было сослаться на него, что, по расчётам Чалидзе, должно было так же подействовать на власти, как звук еврейских труб на иерихонские стены.

Если бы Геля пришла ко мне в 1974 г., а не в 1971, когда я еще не оформился, я бы добился её отъезда в два счёта. Достаточно было связать её с иностранными корреспондентами, ввиду вызывающего характера этого дела. У Чалидзе было много знакомых корреспондентов, но он этого не сделал. Имя Чалидзе, как и имя Цукермана в деле Наро-Фоминской церкви, вызвало обратную реакцию. Гелю никогда не выпустили, а мать её умерла. Геля смирилась и осталась в Москве, благо Патриархия её устроила, и она не нуждалась.

АВИ

И каждый раз отмахивался. - Я

Крещёный, мне нельзя к вам в синагогу.

Ты сам войдёшь в молельню. Ты еврей.

А я побуду у дверей...

Перец Маркиш “Наследие”, перевод А. Кленова

В мае 1971 г. цадик Наум Коржавин передал, что у Надежды Марковны Улановской будет израильтянин. Приехав, я увидел Мишу Калика и Юру Штейна. Израильтянин Ави был молодой херутник из Иерусалима, приехавший в Россию по американскому паспорту.

Ави был неприятно поражён вопросом о положении христиан в Израиле.

- В Израиле есть только один еврей-христианин - отец Даниэль.

- Вы ошибаетесь, - заметил я, зная точно, что это не так.

- Нет, только один! Христианам в Израиле делать нечего. Если им здесь плохо, пусть едут в Америку, Канаду. В Израиле их не ждут.

- Что вы пристаёте с ненужными вопросами, - стал возмущаться Юра Штейн. - Надо ехать туда и бороться.

Я ответил, что устал бороться всю жизнь. Сам-то Юра, призывавший бороться за права человека в Израиле, туда не поехал. Но Наум Коржавин меня поддерживал. Был с нами и его двоюродный брат Абрам Мандель, тоже цадик.

- Если в Израиле узнают, что среди московских активистов есть христиане, это всем им очень повредит, - заметил Ави.

Я мог этого ожидать, но всё равно разговор с Ави был для меня холодным душем. Я впал в депрессию. Лучшие мои надежды рушились. Я не хотел стать новым парией и вести скрытую двойную жизнь, какую вёл в Москве.

Я решил разобраться ещё раз во всём деле. Прав ли я ? Какие ценности я могу взять с собой, а какие нет? Что главное в моём сионизме? В чём его истинная духовная основа? Само ли христианство как таковое важно для меня или же поиски универсализма, которые затрагивали бы традиционное еврейское наследие и даже опирались бы на него? На все эти вопросы мне предстояло ответить прежде чем ехать в Израиль.

Я ничего больше не слышал об Ави. Кто он? Пережил ли войну Судного дня? Не уехал ли обратно в Америку?

• Сволочи, - ругался Наум, уходя от Надежды Марковны. - Всё это неправильно.

ОЛЕГ И КАМИЛЛА

Уйдя из НИИТМ, я немедленно повидался с Олегом Прокофьевым и его женой Камиллой. Секретность мне теперь не мешала. Камилла мне очень понравилась: живая, открытая, интересная. Олег и Камилла оказались обладателями отличной коллекции нового искусства, где были даже Малевич и Кандинский. Камилла уже опубликовала книгу о русском художественном авангарде 20-го века. Олег приобрёл роскошный каменный особняк в Алёшкино на берегу Химкинского водохранилища, выстроенный генералом по образцу дворянских особняков 18-го века в московских переулках с колоннами на фронтоне здания. Участок был очень большой и выходил к воде сосновой рощей.

Новый дом Олега оказался соседним по забору к дому ... Эшлиманов, и они подружились, тем более, что в своё время вместе кончали одну и ту же художественную школу. Я давно не видел Николая. Он сильно изменился. Его прежняя живость, открытость и вдохновенность исчезли. Он сжался и замкнулся.

Олег и Камилла устроили новоселье. Кого там только не было. Кроме знакомых: Андрея Волконского, Сарабьянова и других, там оказалась балерина Власова, которая много лет спустя чуть не бежала в Америку. Независимо друг от друга явилилсь Павел Гольдштейн и Лёва Наврозов. Лёва, увидев меня и Павла, заметно смутился. Он вёл сложную игру, скрывая свои планы отъезда от знакомых, а тут сразу оказались два свидетеля.

Там-то Павел удивил меня сообщением о том, что Александр Яковлевич Лернер, который был одним из столпов ИАТ и правой рукой Трапезникова, подумывает об отъезде. Он просил держать это в строгой тайне. Сам же Павел не уезжал до сих пор из-за своего благородства. Он занимал комнату в квартире своей бывшей жены, с которй сохранил самые лучшие отношения. В своё время она прописала здесь Павла и уступила ему комнату. От него требовали формального развода для получения визы, но если бы он развёлся, комната после его отъезда ушла бы государству, а его бывшая жена получила бы соседей. Такую свинью Павел подкладывать ей не хотел. Он требовал от ОВИРа, чтобы его выпустили без развода. ОВИР не уступал, и Павел сидел на чемоданах, добиваясь своего.

Он был уже настроен крайне антихристиански, но будучи человеком противоречивым, сохранял в душе любовь к культуре, к которой был так привязан в прошлом, и старался эту любовь интегрировать. Его однажды включили в делегацию на переговоры с ответственным сотрудником ЦК Альбертом Ивановым. Павел заявил на этой встрече:

• Ведь мы евреи любим же Маяковского!

ТОГО

Камилла не была единственной иностранкой, знакомства с которой я не боялся теперь. У меня завёлся приятель-иностранец и в Беляево-Богородском. Это был гражданин африканского государства Того Бернард Теку. Он родился в бедной крестьянской семье и 18-летним приехал учиться в Москву по разнарядке ЮНЕСКО, будучи принят на физический факультет. После окончания этого факультета его приняли в аспирантуру. В Москве он женился на Вере Варшавской, мать которой была из Меленок, а отец еврей. Вера знала французский и работала технической переводчицей. Это их и свело.

Бернард был огромный, добродушный парень. Он был в совершенстве знаком с теорией негритюда.

- Пушкин кто? - ехидно спрашивал Бернард (известно, что дед Пушкина был эфиоп). - А Дюма кто? - торжествовал Бернард. - На этих примерах видно, что европейская культура идёт из Африки. Джаз также из Африки. Абстракционизм из Африки. А если вспомнить роль Древнего Египта, то дальше и спорить не стоит.

Я был поражён этой наивной аргументацией, в которую Бернард твёрдо верил.

- А как же современная техника и наука? Она тоже из Африки?

- Ну, это общее достояние человечества, - повторял Бернард заученный ответ.

Русский дед его жены дал Бернарду гигантскую бутыль злой самогонки, и он меня ею чуть не уморил.

РЕШАЮЩИЙ ШАГ

Людей переродило порохом,

Дерзанием, смертельным риском.

Он стал чужой мышиным шорохам

И треснувшим горшкам и мискам.

Борис Пастернак

Я, наконец, решил, что настало время для решающего шага. Я нуждался в акции, которая, по моим расчётам, оправдывала бы в глазах властей поспешную подачу мною документов на выезд. Ведь прошло меньше года со времени ухода из НИИТМ. Я понимал, что меня не отпустят, но решил, что когда бы я ни подал, всё равно сразу мне откажут, и что имеет смысл уже сейчас открыть свой стаж ожидания.

17 апреля 1971 г. я обратился к Брежневу, в письме к которому я ставил уже все точки над i.

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Я обращаюсь к Вам с надеждой на поддержку в весьма сложной ситуации, в которой я сейчас нахожусь.

Я специалист в области кибернетики и в 1969 г. получил учёную степень кандидата технических наук в Институте проблем управления АН СССР.

Я имею в общей сложности 17-летний стаж трудовой деятельности, в течение которого я честно трудился. Помимо ряда важных практических работ в области числового программного управления станками, на которые я имею авторские свидетельства и иностранные патенты, в т.ч. в США, Англии, Франции и т.д., мною опубликовано несколько десятков научных работ, в т.ч. несколько книг. Мои работы дважды отмечены медалями ВДНХ и т.д.

Однако, моя деятельность в данной области не вызывала у меня удовлетворения, поскольку меня всегда интересовали теоретические области знания, куда путь мне был искусственно закрыт в 1950-51 годы после окончания школы.

В конце 1965 г. уже зрелым и опытным специалистом (я занимал должность гл. инженера проекта) я поступил в очную аспирантуру Института автоматики и телемеханики АН СССР (ныне Институт проблем управления). Хотя я выполнял диссертационную работу по своей прошлой области деятельности, с первого же года обучения мне удалось выделять много времени вопросу применения кибернетики в теоретической биологии, вопросу, который меня уже давно интересовал и которому государство уделяет серьёзное внимание. С тех пор этот вопрос превратился для меня в доминирующий.

Мне удалось опубликовать уже 5 печатных работ в области биокибернетики и неоднократно выступать с научными докладами, в результате чего я был принят в члены старейшего Московского общества испытателей природы по секции генетики.

Одна из моих работ вызвала большой отклик за рубежом, в результате чего я получил около 30 запросов из-за границы, в т.ч. от Министерства сельского хозяйства США.

Однако, с осени 1968 г. моё положение резко изменилось. В начале 1968 г. я был распределён при окончании аспирантуры в Институт проблем управления и намеревался заниматься интересующим меня вопросом.

Однако, осенью 1968 г. возникли известные ограничения с приёмом лиц еврейской национальности в академические научные учреждения, и моё распределение было отменено, в результате чего я за 2 месяца до истечения срока аспирантуры оказался в весьма трудном положении.

Я был поставлен перед проблемой поиска работы, и все мои попытки устроиться по интересующему меня направлению, которое оказалось сосредоточенным почти целиком в академических научных учреждениях, закончились неудачей. Чтоб не оказаться без работы, мне пришлось с 1 января 1969 г. устроиться по своему прежнему профилю работы, в надежде в скором времени найти подходящую для себя работу. Однако, надежды мои оказались напрасными.

Двери всех научных учреждений оказывались передо мной закрытыми под различными благовидными предлогами.

Тогда всё своё свободное время я стал уделять биокибернетике, но у меня сразу возникли трудности. Во-первых, работа по программному управлению меня уже не интересовала. Во-вторых, работа в "свободное" время стоила мне больших усилий, хотя я и успел сделать несколько теоретических публикаций и выступить с рядом докладов. В-третьих, на работе чинились всяческие препятствия моей деятельности в области биокибернетики. Я не мог, в частности, получать т.н. акты экспертизы на мои научные статьи, поскольку они не совпадали с темой моей работы; не мог участвовать в научных конференциях по интересующим меня вопросам.

Ещё более затруднил моё положение на режимной работе интерес к моим публикациям за границей.

Всё это время я пытался найти другую работу, но безуспешно - везде я оказывался перед национальными ограничениями.

Такое положение дел могло длиться неограниченно долго, и я добровольно принял решение уйти с работы в надежде на скорое устройство на другой работе, а пока жить на средства с переводческой (я знаю 3 языка) и т.п. деятельности, которая хотя и не удовлетворяла меня, но давала больше свободного времени для бескорыстной научной деятельности.

В ноябре 1970 г. я, наконец, покинул работу в Научно-исследовательском институте машиностроения. Однако, мои надежды на скорое устройство снова не оправдались по тем же вышеизложенным причинам.

Уже истекло полгода, а надежд на устройство на работу я по существу не имею, хотя и продолжаю активно заниматься интересующей меня наукой и, в частности, прочёл курс из пяти лекций на тему: "Теоретическая биология и теория управления" в Институте проблем управления АН СССР.

Таким образом, я ,17 лет проработавший не за страх, а за совесть и принёсший немало пользы, вынужден фактически находиться в положении безработного, живущего случайными заработками.

Всё это и вызывает у меня необходимость обратиться к Вам за поддежкой. При этом, естественно, я должен высказать и своё мнение по этому вопросу.

Я далёк от наивного взгляда на то, что ликвидация всех ограничений по отношению к евреям в условиях нашей страны приведёт к желаемой национальной гармонии. Печальный опыт 20-30-х годов в полной мере говорит против этого.

Известно также, что высокий процент евреев в научных учреждениях не всегда соответствует действительным способностям всех этих людей, несмотря на то, что в их числе имеется много действительно выдающихся учёных.

При отсутствии ограничений многие евреи быстро занимают доминирующее положение в престижных областях часто за счёт своей активности, которая не всегда связана со способностями. При этом такое положение проявляется как раз в условиях России в силу сравнительно более низкой активности её коренного населения, несмотря на то, что во многих случаях менее автивные в деловом отношении русские учёные оказываются более способными в научном отношении, чем евреи.

Сознавая причину исторически сложившихся ограничений, я должен однако со всей откровенностью заметить, что обстановка, в которой живут и работают научные работники - евреи, оказалась совершенно недопустимой.

Ограничения не в состоянии отличить способности человека от его активности и действуют против всех евреев, а в особенности против молодого поколения, причём, как на уровне приёма на работу, так и на уровне поступления в институты.

Кроме того, сами ограничения для евреев, чем бы они не вызывались, отрицательно действуют и на евреев, и на неевреев. У первых оно вызывает озлобленность и недовольство, а у вторых чувство превосходства, которое у ряда лиц граничит с расизмом. Это всячески отравляет научную обстановку, вызывает различные закулисные интриги и т.п.

Я прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и помочь мне найти интересующую меня работу. При этом я подчёркиваю, что я не претендую на привилегированное по отношению к другим евреям положение.

Было бы гораздо лучше разрешить эту проблему по существу. При надобности я мог бы высказать свои соображения по этому поводу.

К.т.н. Агурский Михаил Самуилович. Москва (адрес).

Через месяц мне позвонил инструктор отдела науки ЦК Галкин и сказал, что моё письмо передано в управление кадрами Академии Наук. Меня принял зам. начальника отдела кадров Семёнов, спросивший, где бы я хотел работать, и предложил Дальневосточный филиал Академии. Не имея никаких сведений от Воронова, я не хотел действовать через его голову и уклонился от разговоров о Дальнем Востоке. Я сказал Семёнову, что предпочёл бы ИАТ, но тут же написал письмо Воронову, передав ему о моём письме и разговоре с Семёновым. Началась месячная волынка закулисных переговоров, в результате которых мне было заявлено, что в ИАТ меня бы взяли, но сейчас это невозможно из-за предстоящих увольнений. Я позвонил Галкину, который настойчиво уговаривал меня ехать во Владивосток, уверяя, что там рай для научных работников.

Воронов прислал ответ, где говорил, что в принципе он согласен, но что серьёзным препятствием к устройству будет то, что я нигде не работаю и советовал как можно быстрее устроиться куда-угодно.

Но и "куда-угодно" устроиться было нереально, а, во-вторых, я знал, что если я и устроюсь "куда-угодно", то это явится ещё большим затруднением, ибо сам Воронов писал, что "несовпадение направлений настоящей и будущей работ" является недостатком. Я знал, что мне ещё скажут, что я бегун, и всё начнётся сначала. Я снова позвонил Галкину и сказал, что согласен ехать во Владивосток, как вдруг почувствовал, что он уже перестал на этом настаивать. Тут я получил ещё одно письмо от Воронова, из которого понял, почему Галкин изменился.

"Большое количество предложений приехать во Владивосток, - писал Воронов, - поступающих не только в институт и в Центр, но также в партийные и советские органы (я уверен, что всё это были отчаявшиеся евреи), привело к тому, что было созвано Крайкомом партии совещание директоров и была дана команда: принимать только по строгому отбору, по конкурсу лиц с учёными степенями, докладывая (т.е. в Крайком!!) о каждом приглашаемом кадидате все подробности."

Всё это было совершенно беспрецедентно. Чтобы крайком партии сам занимался индивидуальным приёмом научных работников! Нигде этого не было! Вот до чего дошёл антисемитизм!

Воронов ясно указывал, что Центр перебрал евреев: "Имеются и другие обстоятельства, затрудняющие решение вопроса с Вами сейчас, связанные с тем, что мой предшественник И. Кочубиевский несколько перегнул палку при подборе кадров, и на это было обращено также внимание". Т.е., что еврей Кочубиевский принял к себе слишком много евреев. Авенир Аркадьевич Воронов не был антисемитом, но он был вынужден говорить в письме на том мерзком языке, который был принят в Советском Союзе для обсуждения еврейской проблемы.

БЫТЬ КАК ЯН ПАЛАХ

Дунул ветр; поднялся свист и рёв;

Треща горит костёр; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

А. Пушкин / Из А. Шенье /.

Цадик Наум Коржавин затащил целую кампанию к своему старому литературному поклоннику, инструктору секретариата ЦК. Вроде он был даже раньше женат на дочке Хрущёва. Он жил в роскошной квартире на Фрунзенской набережной и был явно рад нашему приходу, хотя знал, что все мы - публика с другого берега. Первым делом он стал хвастаться новинками западной советологической литературы, строго запрещенной в СССР.

Потом зашёл разговор по душам. Вся церковная Москва гадала тогда, кто будет новым патриархом: Никодим или Пимен. Все почти были уверены, что будет Никодим. Я же был уверен в обратном, полагая, что Никодим слишком независим, и в этом качестве может быть опасен, в то время как Пимен чистый спиритуалист и молитвенник. Я ещё не знал истинную механику власти и не подозревал, что у каждого кандидата было своё партийное лобби. Никодим был из Ленинграда, а Пимен из Москвы, но, полагаю, что личные качества кандидатов играли важную роль. Я разговорился на эту тему с инструктором ЦК, приведя свои аргументы:

- Какой верующий? - изумился инструктор, когда я заметил, что Никодим при всём том человек верующий. - Но они же умные люди! Какая там вера! Это просто поле деятельности, где себя можно проявить. Вот и всё!

Мои доводы были для него несерьёзны.

- А кто руководит в ЦК религией?

- Эмиль Лисавцев, инструктор ЦК.

Такое имя долгие годы фигурировало в членах редколлегии журнала "Наука и религия". Им подписано много антирелигиозных статей.

- Ну, а кто определяет, кому быть патриархом?

- Это, вероятно, решает сам Суслов.

Потом инструктор ЦК стал нас упрекать:

- Вся ваша фронда - чепуха. Уж если что-то делать, то надо быть как Ян Палах!

Один из нас, известный кибернетик, доктор технических наук, вышел на кухню:

- Знаете, я больше не могу, - и ушёл.

Юра Гастев, услышав совет инструктора ЦК быть как Ян Палах, развеселился:

-Ага! Это чтобы мы все сгорели! Зол зи бреннен! Хорош гусь!

ВЫБОРЫ ПАТРИАРХА

Одна свирепая свекровь

Невестку исщипала в кровь.

Леонид Мартынов

Как я и ожидал, патриархом был выбран Пимен. Я получил пригласительный билет на интронизацию. Собрались патриархи, митрополиты, епископы, гости, дипломаты. Около меня встала женщина лет 50. Другая женщина постарше попросила её подвинуться. Та безо всякой видимой причины отказалась. Другая стала её толкать, и вся интронизация в моём углу прошла в злобной ссоре между этими женщинами, которая переросла в тихую драку. Первая женщина, как это было очевидно, была типичной мазохисткой, какие сонмами наполняют православные храмы. Она сознательно провоцировала ссору и драку, зная, что действует назло. Когда же другая стала её щипать и бить, она стала рыдать и причитать, что всегда обречена на страдание, что только усилило её избиение. Перед страдалицей было пустое пространство, и ей ничего не стоило подвинуться, в равной степени, как и другой ничего не стоило переменить место.

Я не раз наблюдал такие омерзительные сцены в церквах.

Издали я заметил Гелю в облачении послушницы, в котором она выглядела очень необычно.

ШАГ ВПЕРЁД

Прошло три месяца со дня моего обращения к Брежневу. Владивосток отпал. ИАТ отпал. 16 июля я снова обратился к Брежневу, а также в президиум ВЦСПС с жалобой на вынужденную безработицу:

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

17 апреля я обратился к Вам с просьбой, помочь мне в устройстве на работу, в связи с тем, что по отношению к приёму на работу граждан СССР еврейской национальности существуют ограничения, делающие почти невозможным устройство на работу в научные учреждения в обычном порядке.

Моё письмо было направлено в отдел науки ЦК КПСС, и через месяц я получил приглашение явиться в управление кадрами АН СССР для переговоров по поводу устройства на работу. Однако, прошло уже более 3-х месяцев со дня моего обращение к Вам, но до сих пор я фактически являюсь безработным.

Во-первых, после почти месячных переговоров было отвергнуто наиболее разумное предложение о том, чтобы направить меня на работу в Институт проблем управления, в котором я закончил аспирантуру и защитил диссертацию. Это было сделано под благовидным предлогом, будто бы имеющихся там штатных излишеств.

Взамен мне неоднократно предлагали Дальневосточный центр АН СССР, но когда после ряда колебаний я захотел вести переговоры по этому вопросу, это предложение было снято, а кроме того, мне стало известно, что по интересующей меня специальности штатные единицы будут там не ранее будущего года.

Итак, я по-прежнему никаких реальных надежд на устройство по интересующей меня специальности не имею, и причиной этому является, конечно, не недостаток штатов, а упомянутые мною ограничения. По Конституции граждане СССР имеют право на труд. Я однако таким элементарным конституционным правом не располагаю, несмотря на то, что я сделал немало усилий, пытаясь устроиться на интересующую меня работу.

Я ещё раз обращаюсь к Вам, чтобы компетентные работники дали мне недвусмысленный официальный ответ: смогу ли я рассчитывать на конкретно указанную работу, на которую я имею весьма достаточное моральное право. Различные же неофициальные переговоры по телефону никого ни к чему не обязывают.

Обстоятельства вынуждают также меня обратиться в ВЦСПС с требованием восстановить мне непрерывный стаж работы, перерыв в котором возник и продолжается в результате вышеуказанной политики.

Я снова считаю своим долгом высказать своё отношение к тому, что называется у нас еврейским вопросом. Я, будучи евреем, имею не меньшее право дорожить и гордиться своей национальностью, чем имеет на это право любой гражданин СССР. Я могу также понять исторические причины, которыми руководствуются в своей политике по отношению к евреям ответственные органы, имеющие на то суверенное право.

В своём письме на Ваше имя я заметил, что еврейский вопрос в нашей стране нуждется в радикальном решении, но это решение отнюдь не должно заключаться в том, чтобы высшие органы партии и страны в индивидуальном порядке занимались делами евреев, встречающих всё возрастающие ограничения в устройстве на работу и учёбу.

Я уверен в том, что единственно правильным решением этого вопроса с точки зрения самого государства является предоставление возможности беспрепятственного выезда из страны евреям, которые тем или иным образом не удовлетворены возрастающими ограничениями. Это существенно разрядило бы и нормализовало обстановку в стране.

Руководство страны уже проявило государственную мудрость, предприняв первые шаги в этом направлении, что позволяет надеяться на их продолжение в будущем. Возврат же к 20-м и 30-м годам в этом вопросе был бы глубоко ошибочным и привёл бы в конечном счёте лишь к обострению национальной вражды.

Если я не получу ответы на мою просьбу в отношении устройства на работу в течение ближайшего времени, а вполне понятно, что для меня всякая оттяжка решения крайне нежелательна, я вынужден в силу создавшегося положения искать иного решения...

С уважением к.т.н. М.С. Агурский

Москва (адрес) 16.7.1971 г.

В конце августа снова позвонил Галкин и велел связаться с Трапезниковым, который, как было сказано, лично займётся моим вопросом. Трапезников был любезен и приглашал зайти, но предупредил, что речь пойдёт не об ИАТ, хотя он попытается помочь мне устроиться. Он было назначил мне и дату встречи, но затем я почувствовал, что он уже не хочет со мной встречаться, и всё заглохло. Оказалось, что как и следовало ожидать, его бывшая правая рука Александр Яковлевич Лернер заказал вызов из Израиля, и, хотя вызов этот Лернер ещё не получил, Трапезников узнал об этом через ГБ.

КОШМАРНЫЙ СОН

Помойка - вершина вершин.

Александр Зиновьев

Мне вдруг позвонил Макаров, с которым я едва попрощался, уходя из НИИТМ. Он был сладок и приветлив, сделав мне совершенно необычное предложение: преподавать на курсах Министерства общего машиностроения для повышения квалификации руководящих работников, причём, обещал хорошую зарплату. Не было сомнений, что Макарову и Ковалёву сделали втык за то, что они дали мне уйти из НИИТМ. Теперь Макарову было предложено исправить ошибку.

Я сразу спросил, будет ли проходить преподавание в открытом или закрытом помещении. Я понимал, что если только начну преподавать сотрудникам секретного министерства в помещении, на вход в которое требуется допуск, мои шансы на отъезд сразу поблекнут. Я пообещал Макарову, что подумаю. Он позвонил ещё раз, но я уклонился от прямого отказа, а сам ему не перезвонил.

С тех пор меня стал преследовать сон. Мне снилось в разных вариантах, как я зачем-то прихожу в НИИТМ, и, только войдя туда, начинаю понимать, что весь мой срок ожидания от одного факта посещения надо начинать с нуля. В некоторых вариантах сна меня даже уговаривали, что я могу работать в НИИТМ, но на мой стаж отказника это не повлияет, но уже во сне я начинал понимать, что это не что иное, как коварная ловушка.

В ноябре 1971 г. снова стали выпускать евреев одного за другим. Уехал славный потомок раввинов Лёва Наврозов, перехитрив всех. Он первый из известных людей, приехав в Вену, отказался ехать в Израиль, объясняя в СОХНУТЕ ("Еврейское агентство для Израиля") , что он своими знаниями принесёт в Америке еврейскому народу больше пользы, чем в Израиле. Это он, Лёва Наврозов, был московским Колумбом, открывшим Рим и ХАЙЯС. Его пример оказался окрыляющим. Добился своего и Павел Гольдштейн. Он уезжал на своих условиях. Уезжали Саня Авербух, Юра Брейтбарт. Начались непрерывные проводы.

Я попросил Саню и Павла прислать мне вызов.

Но мои связи с официальным миром науки ещё не были полностью прерваны. В ноябре 1971 г. первый и последний раз я выступал оппонентом на кандидатской защите одного харьковского еврея в ИАТ. Когда дошла моя очередь выступать на заседании учёного совета, я почувствовал некоторое замешательство. Люди уже знали о моей тяжбе с властями и предупреждении, что я могу уехать.

В конце ноября я получил вызов, который шёл из Израиля всего две недели! Для меня это был ободряющий признак по двум причинам. Первое, это то, что его вообще прислали из Израиля, ибо после разговора с Ави я мог реально опасаться, что его могут и не выслать совсем. Во-вторых, власти в Москве его не задержали, и этим могли дать понять, что не будут меня слишком упорно удерживать.

Я не запомнил фамилию моего "родственника" из Гиватаима, но имя его было Нехемия. Заполняя бланки ОВИРа, я указал, что это моя тётя, сестра отца из Америки, переехавшая в Израиль в годы кризиса. Только в Израиле я узнал, что Нехемия - мужское имя. Но сошло.

Мне вдруг позвонил Борода и напрямик спросил, верны ли слухи о том, что я собираюсь уехать. Его звонок был явно инспирирован. У него был приятель в партбюро ИАТ, и, вероятно, это шло по этой линии. Я не стал ничего отрицать.

В декабре я, наконец, закончил каталог в Загорске, и мой контракт с библиотекой истёк. Исчезал важный источник моих доходов, но я смотрел в будущее уверенно.

Приняв решение об отъезде, я встал перед проблемой: какой язык изучать? Иврит, решил я, мне так или иначе придётся изучать в ульпане и говорить, рассчитывал я, придётся учиться с воздуха. Но никто не станет учить меня английскому. А английский мой был весьма сомнителен. Когда я его учил, то совершенно не обращал внимания на произношение, полагая, что говорить на нём всё равно никогда не буду. Для целей же чтения моих знаний языка было вполне достаточно. Я запоминал слова по офрографии, а не по произношению.

Я решил поступить на курсы английского и одновременно французского.

Мне пришлось переучивать свой богатый словарный запас. Я читал по-английски с маленьким словарём, который брал с собой повсюду, даже в метро, и проверял произношение каждого знакомого и незнакомого слова.

СМЕРТЬ КАМИЛЛЫ

В дверях гонец С известьем, Что смерть на месте. Олег Прокофьев

В начале декабря Олег Прокофьев и Камилла отмечали первый день рождения их дочки Анастасии. Они пригласили моего сына Веньку. Была там также и внучка Костаки со своим отцом Колей Страментовым. Я не знал, что вижу Камиллу в последний раз. Как всегда она была весела и открыта. Олег и Камилла собирались в Сухуми. Камилла была беременна.

В конце декабря я не поверил своим ушам: Камилла скончалась в Сухуми! Её погубила советская бесплатная медицина. Ей сделали укол плохо продезинфицированным шприцом и внесли желтуху. Приехала из Лондона мать Камиллы. Я поспешил к Олегу. Он признался мне, что будет добиваться права сопровождать её гроб с намерением там остаться. Я его в этом поддержал. Собираясь на Запад, я хотел видеть там и Олега.

Десять дней ждал Олег решения властей, и те сдались. Он уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Роскошный особняк, который обещал быть новым московским салоном, умер, едва успев родиться.

Опустел и соседний дом. Николай Эшлиман ушёл от своей семьи и снял сан. Мне довелось пару раз проезжать мимо Алёшкино на автобусе, и когда я проезжал мимо этих двух домов, я отворачивался, боясь заплакать. Где стол был яств, там гроб стоит!

ЖМП

В начале 1972 года, когда я подавал заявление об отъезде, я навестил владыку Питирима, который принял меня радушно.

– Я решил уехать в Израиль, – сообщил я ему. – Мне придётся, наверное, ждать разрешения несколько лет. Я ушёл с работы и нуждаюсь в заработке, готов делать переводы и собирать библиографию.

Я мог ожидать упрёков, отказа, но ничего подобного не произошло.

– Я понимаю, – сказал Питирим, – что такой предприимчивый человек, как вы, всегда устроится. Ну что ж, мы с удовольствием используем вашу помощь.

Я взялся переводить с немецкого книгу о Коптской церкви, а также жития коптских святых Я просматривал советскую прессу 30-х годов и вносил на карточки все упоминания церкви и епископата. Я написал несколько библиографических обзоров о Восточных церквях по материалам Orientalia Christiana Periodica и Orientalia Christiana Analecta. Они были опубликованы в Журнале Московской Патриархии под инициалами П.У., чтобы могли подумать, что их автором является Уржумцев.

В это время ЖМП пополнилась новым сотрудником – Богородицким. Я сразу оценил это пополнение. Это был пожилой “чекист”. Вероятно, и ЖМП вышел из доверия, раз решили посадить туда такого человека. Богородицкий, несмотря на свою благочестивую фамилию, указывавшую на его происхождение из бывшего духовного сословия, не имел никакого представления о Церкви, богословии, истории. Он был дик и невежествен. Раз в месяц он принимал от меня карточки и раскладывал их так, как я ему говорил.

Я стал также готовить к печати новый библейский синопсис, который по-русски называется Симфонией. Такая симфония на русский текст Библии была издана до революции крайне бестолковыми баптистами. Я нашёл двух грамотных лингвисток и в конце концов передал им эту работу. Не надо думать, что я был единственным евреем, который в это время делал переводческую работу для ЖМП. Я застал там однажды Эдика Зильбермана, переведшего трактат по нравственному богословию, и других людей.

БОНАВИЯ

– Ты прав, ты прав! – сказал судья. – И Воробья, и Соловья Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь! Леонид Мартынов “Поэзия как волшебство”

Бывая у Глазова, я впервые встретил у него иностранного журналиста. Многие тогда уже встречались с иностранными корреспондентами, но у меня ещё не было никаких контактов.

Дэвид Бонавия был корреспондентом лондонской “Тimes” и был очень известен в Москве. Я пригласил его к себе, и мы стали часто видеться. Я его заинтриговал, и он стал упоминать меня в своих статьях, не называя по имени, но характеризуя как одного из наиболее тонких здешних наблюдателей. Я видел несколько раз “Тimes Literary Supplement” и предложил Бонавии свою рецензию на Белорусскую энциклопедию. Почему именно на неё? Трудно ответить. Такова была моя интуиция. Бонавия согласовал это с Лондоном, и через несколько дней я передал ему свой текст. Я также написал для него рецензию на антисемитскую книгу сотрудника ЦК КПСС Юрия Иванова “Осторожно сионизм”. Бонавия очень похвалил оба мои опуса, сказав, что они написаны с необычной для советского человека беспристрастностью. Недаром я был долгое время читателем спецхрана.

ЗАЯВЛЕНИЕ

И пишет боярин всю ночь напролёт. Перо его местию дышит, Прочтёт, улыбнётся, и снова прочтёт, И снова без отдыха пишет, И злыми словами язвит он царя, И вот уж, когда занялася заря, Поспело ему на отраду Послание, полное яду.             А. К. Толстой

1 марта 1972 года я, наконец, подал заявление в ОВИР. Месяца два ушло на сбор документов, что сильно упростилось тем, что я нигде официально не работал и поэтому не должен был представлять характеристик. Вера же уволилась из поликлиники и, как нигде не работающая, также не должна была представлять никаких характеристик. Через несколько месяцев, когда документы уже были поданы, она спокойно вернулась на ту же работу, так что в поликлинике никто ничего не знал.

Подав документы, я написал письмо Брежневу, которое по моим расчётам было очередным звеном в моей психологической войне. Одновременно я послал письмо на имя Андропова, где объяснял, что моя секретность была в большой мере искусственной, так как я никогда не работал с самим оружием.

Несмотря на кажущуюся иррациональность таких шагов, они все сыграли роль и, в конце концов, дали мне возможность уехать целым и невредимым.

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

В апреле и июле 1971 г. я дважды обращался с письмами на Ваше имя. В ответ на второе письмо 2 августа мне позвонил сотрудник отдела науки ЦК КПСС тов. Галкин М. Г. и предложил мне встретиться с акад. В. А. Трапезниковым. Поскольку весь август В. А. Трапезников находился на лечении, я смог связаться с ним по телефону лишь в последних числах августа.

Хотя В. А. Трапезников и согласился на встречу со мной по возвращении из отпуска, т. е. примерно в конце сентября – начале октября, он сразу же предупредил меня, что никакой речи о работе в его институте заведомо быть не может вследствие предстоящего сокращения штатов, хотя по словам М. Г. Галкина именно возможность работы в Институте проблем управления и должна была быть предметом моего разговора с В. А. Трапезниковым. Лишь двумя неделями позднее я понял, что истинной причиной расхождения между словами М. Г. Галкина и В. А. Трапезникова явился инцидент с проф. А. Я. Лернером, произошедший за это время.

В этих условиях дальнейшие контакты с В. А. Трапезниковым стали для меня бессмысленными, а сам В. А. Трапезников не проявил ни малейшей инициативы со своей стороны, несмотря на то, что в ноябре или октябре второе моё письмо в ЦК, как мне это хорошо известно, было переслано из отдела науки ЦК КПСС в Институт проблем управления, Кроме этого, ещё в ноябре я выступал на учёном совете ИПУ оппонентом на защите диссертации.

Полное молчание со стороны инстанций, в руках которых находились мои письма, было, естественно, воспринято мной, как молчаливое согласие на указанный мной альтернативный выход из создавшегося положения. А именно, в тех условиях, когда правительство приняло мудрое решение о выпуске лиц еврейской национальности в гос-во Израиль, я твёрдо решил воспользоваться такой возможностью.

Я глубоко уверен в том, что только на родине своих отцов еврейский народ сможет жить полноценной национальной жизнью, свободной как от несправедливых подозрений, так и от несправедливого недовольства.

Я ни на мгновение не сомневался в том, что, несмотря на предосудительную, продиктованную неправильными политическими расчётами, так называемую “антисионистскую” кампанию, компетентные органы явно стремятся к тому, чтобы разумными, с их точки зрения, темпами дать возможность советским евреям покинуть пределы СССР, дабы избавиться, наконец, от наболевшего еврейского вопроса.

Я неоднократно выражал своё критическое отношение к ближневосточной политике правительства, не прибегая к средствам массовой информации западных стран, хотя у меня всегда имелась такая возможность.

В частности, я имел гражданскую смелость в письме на имя А. Н. Косыгина от 3 июня 1967 г. за несколько дней до арабо-израильской войны, предупредить, что провокации агрессивных фашистских режимов в арабских странах против Израиля закончатся быстрым и неминуемым разгромом арабских армий, а Советский Союз будет поставлен этим разгромом в затруднительное дипломатическое положение.

Я бы, однако, не обращался к Вам с этим пространным письмом, если бы меня не беспокоило следующее обстоятельство. Дело в том, что последним местом моей работы (1 год и 10 месяцев) был научно-исследовательский институт технологии машиностроения Мин-ва общего машиностроения, а сам я имел так называемую форму № 2.

Хотя с тех пор прошло уже почти 1,5 года, мне известно много прецедентов отказа в выезде со стороны ОВИР лицам, работающим с аналогичной формой.

В связи с этим я хочу дать точный отчёт в том, чем я занимался. Я работал в области совершенно открытой, а именно, в области станков с программным управлением, и никогда не имел ни единой закрытой публикации или изобретения.

Секретность же была связана только с тем, что я должен был посещать предприятия министерства, где имел доступ только в механические цехи, где обычно и работают станки с программным управлением. Я никогда не сталкивался с изделиями непосредственно и не имею о них ни малейшего представления.

За время же работы в ин-те технологии машиностроения я крайне плохо использовался как специалист и по существу, кроме информации о зарубежной технике и составления никому не нужных бумаг, что является стилем этой организации, ничем не был занят, что впрочем не было моей лично виной, поскольку я всегда старался работать честно и с полной отдачей.

Кроме того, мои научные интересы совершенно не совпадали с содержанием моей работы, что собственно и явилось источником конфликта.

Я убедительно прошу Вас учесть эти обстоятельства при принятии решения и выдаче мне разрешения на выезд в гос-во Израиль.

Я не работаю уже около 1,5 лет, и на моём иждивении жена и двое детей, а мне приходится жить случайными, ничем не гарантированными заработками. Учитывая срок, прошедший со дня моего ухода с работы, и то, что тематика моей работы была совершенно открытой, а я не являюсь по характеру своей работы хранителем государственных тайн, прошу не препятствовать моему отъезду из СССР, пребывание в котором ни для меня, ни для общества не будет конструктивным и сможет породить в дальнейшем лишь конфликты.

Со своей стороны, я могу твёрдо заявить, что все лучшие идеалы той страны, где я родился и провёл всю свою сознательную жизнь, будут для меня дороги всегда, несмотря на трагические национальные конфликты в стране, а я всегда останусь её другом.

М. С. Агурский 29. 3. 1972 г.

ОТКАЗ

Где бы я осмотреться смог, Подсчитать все ошибки и шоки, Философствовать, стать выше дней. Илья Бокштейн

Я не исключал возможности положительного ответа. Я всё ещё надеялся на те мифические два года, о которых нам говорили при поступлении в НИИТМ.

Начали образовываться мои связи в среде активистов. Познакомился я со Слепаком, смотревшим на новичков свысока как генерал. На проводах Игоря Авербуха, брата Сани, я познакомился с Натаном Файнгольдом, в прошлом инженером-электроником военной промышленности. Натан бросил электронику и занялся живописью. Существенно позже меня он сблизился с московскими религиозными салонами и, судя по всему, знавал многих, в том числе и отца Александра Меня, но в какой-то момент оттуда вышел и обратился в иудаизм буберовской формы. У него был художественный талант, но когда я с ним познакомился, он уже практически перестал заниматься и живописью, будучи втянутым целиком в суету активизма. Мы с ним сблизились и бывали друг у друга.

Одним из наиболее активных деятелей, боровшихся за возвращение на историческую родину, оказался Вадим Белоцерковский, сын драматурга Билля-Белоцерковского, к тому времени уже забытого. Белоцерковский проявлял исключительную энергию, старался встретиться с любыми иностранцами и журналистами. Сам он также был в прошлом журналистом и ещё недавно печатался в “Литературной газете”. У него были какие-то проблемы, поскольку он любил говаривать: “Теперь самый главный талант – это гражданская честность!”

Тогда же я познакомился с Иосифом Бегуном, в прошлом математиком из одного “ящика”. Когда во время визита Никсона посадили на десять дней некоторых активистов, посадили и Иосифа, но так как его ещё никто не знал, то имя его не упоминалось в числе арестованных. Я пытался передать его имя через Файнгольда.

Было приятно узнать, что Виталий Рубин, с которым я был знаком с начала 1965 года, также подал заявление об отъезде. Клуб разрастался.

Готовясь к отъезду, я должен был выполнить титаническую задачу. Я накопил огромную библиографическую картотеку. Она имела внушительный вес, и не было и речи, чтобы везти её в таком виде.

Пару месяцев я сидел, перепечатывая её в виде аннотированной библиографии. Я ещё раз отредактировал свои рукописи о погромах, об антирелигиозной кампании 1922–23 годов и о евреях – христианах. Я знал о существовании журнала “Ostkirchliche Studien” и просил передать эти рукописи туда.

Я не хотел втягиваться в бесконечную опустошающую говорильню, во что превращалось зачастую еврейское движение. Обсуждался вечный вопрос: отпустят – не отпустят. Это был опиум для многих, замена реальной жизни. Многие на этом сломались.

7 июня инструктор ОВИР Сивец сообщила мне об отказе, разумеется, не сказав ни слова о том, какой срок ожидания мне установлен.

Я узнал потом, что на собрании НИИТМ было сказано, что главным препятствием к моему отъезду было то, что я за два года побывал на 15 секретных предприятиях отрасли. По моим расчётам получалось только 14... Ковалёв и Макаров скрыли то, что я готовил правительственные постановления, имел в руках списки станочного оборудования отрасли и т. п. Иначе им пришлось бы сознаться, что я делал работу за них.

Я стал жаловаться.

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Я вынужден обратиться к Вам на сей раз в четвёртый раз в течение примерно года.

3 мая инструктор ОВИР т. Сивец сообщила мне по телефону, что письмо, направленное на Ваше имя, находится в ОВИР и будет учтено при вынесении решения. Однако этого не произошло, ибо 7-го июня та же т. Сивец сообщила мне в устной форме о якобы имеющемся в ОВИР решении задержать мой отъезд на срок, определённость которого ясна не была.

Таким образом, у меня создалось следующее положение: ни работы, ни разрешения на отъезд.

В своём прошлом письме на Ваше имя я обращал внимание на то серьёзное обстоятельство, каким является моя последняя работа в режимной организации, откуда я уволился 1 год 8 месяцев тому назад. Я вполне отдавал себе отчёт в том, что я должен буду выдержать определённый “карантин”, установленный для рассмотрения уволившихся из той организации, в которой я работал, а именно 2 года. Этот срок официально объявлялся сотрудником 1-го отдела Научно-исследовательского ин-та технологии машиностроения 2 января 1969 года в беседе с поступавшими туда лицами, в числе которых был и я.

Естественно, я не ожидал от ОВИР немедленного разрешения на отъезд, но полагал, что такое разрешение будет дано мне в ноябре 1972 года, по истечении двухлетнего срока со дня моего ухода с работы. Я был вынужден подать заявление об отъезде раньше этого срока из-за того, что был лишён работы. Признавая свою ответственность за работу в области оборонной промышленности СССР и сознавая, насколько трудно даже компетентным лицам разобраться, в чём грань секретного и несекретного, я прошу только об одном – дать мне возможность отъезда по истечении двухлетнего срока со дня моего ухода с работы, т. е. в ноябре 1972 года. При этом я прошу также учесть, что я являюсь сыном американского гражданина.

Я хотел бы ещё раз подчеркнуть некоторые аспекты моего решения об отъезде. Современный статус-кво положения евреев в СССР ещё является терпимым для весьма большой прослойки еврейского населения, и этим и объясняется то, что большая часть этого населения хотя бы в РСФСР ещё далека от мысли об эмиграции. Однако нет никаких гарантий того, что этот статус-кво продлится сколько-нибудь продолжительный отрезок времени.

Пока у власти находится старшее поколение партийного руководства, получившее воспитание в 20-х и 30-х годах, до начавшегося после 1938 года организованного вытеснения евреев из всех сфер партийного, советского, военного и т. п. руководства, можно быть уверенным в том, что положение советских евреев не изменится в худшую сторону сколько-нибудь существенно.

Однако по мере возрастной смены руководства и прихода к власти поколения, воспитанного уже в послевоенную эпоху явного антисемитизма последних лет правления Сталина, нет никаких оснований ожидать сохранения этого статус-кво.

Поэтому многих евреев, даже из числа обеспеченных и высокопоставленных специалистов, охватывает чувство неуверенности в завтрашнем дне и в особенности – неуверенность за судьбы своих детей.

Поэтому никакие репрессивные меры не способны будут остановить стремление таких людей покинуть страну, поскольку если не они сами, то их дети всегда будут толкать их в этом направлении.

Я, однако, уверен в том, что в конце концов разум восторжествует и еврейский вопрос перестанет быть источником напряжённости для самого СССР.

М. С. Агурский

Москва, 117485, Профсоюзная 102, корп. 5, кв. 176

19 июня 1972 года

Не исключено, однако, что люди, отказавшие мне в разрешении в 1972 году, руководствовались глубокими духовными соображениями. Ведь я ещё как следует не разобрался в своём мировоззрении. Я ещё не нашёл ответа на проблему своего поиска. Конечно, надо было дать мне время подумать и собраться с мыслями. Почему надо обязательно плохо думать о тех, кто выносит решения в СССР? Задним числом могу сказать, что они сделали мне великое благо. Я ещё не был готов к отъезду. Но это была не единственная проблема. Я не прошёл ещё полностью процесса автоэмансипации. Я не освободился от страха. И это, возможно, имели в виду мудрые советские чиновники, отказывая мне в 1972 году.

Да и английского я ещё не выучил. А без него я был бы на Западе несчастнейшим человеком. И на это мне надо было дать время. Вот видите! Получив отказ, я сначала зарёкся заниматься активной политической деятельностью. Во-первых, я не думал, что это ускорит мой отъезд. Во-вторых, я резонно опасался, что это затянет меня и не даст работать.

Но мне недолго удалось выдерживать свою линию. Во-первых, я вдруг понял, что, если я уеду из России с чувством страха и не выскажу вслух того, что думаю, я буду страдать всю оставшуюся жизнь, сознавая себя трусом. Я полагаю, что подобные соображения руководили ещё одним активистом – Сашей Воронелем. Он также решил реализовывать свою личность, не ожидая разрешения.

 

ДЕНЕЖНЫЕ ДЕЛА

Не говори: “Копейки и рубли! Завязнуть в них душой – такая скука” Во мгле морей прекрасны корабли, Но создаёт их строгая наука. Фёдор Сологуб

Обнаружился ещё один источник дохода. Я превратился в советского рантье и начал стричь купоны со своих ещё энимсовских изобретений, которые я предусмотрительно запатентовал с директором Васильевым. Не включи я его, плакали бы эти денежки.

В ЭНИМС было хорошо известно, что я подал заявление и получил отказ. Но соавторы мои не могли разделить деньги без моего согласия и без моей подписи. Ведь СССР – правовая страна!

Меня пригласил в ЭНИМС Ратмиров. Он встретился со мной в бюро пропусков и передал привет от Зусмана, а также его сожаление, что он не мог сам прийти на встречу. Ратмиров честно торговался за каждые полпроцента, но я стоял на своём. В итоге я получил приличную сумму, что в расчёте составило месячную зарплату молодого инженера. Но ведь у меня были и другие доходы.

Бонавия после оскорбительного фельетона в “Литературной газете” был выслан из СССР. Уезжая, он обещал устроить обе мои статьи. В конце июня он позвонил мне из Лондона и сообщил, что моя рецензия на Белорусскую энциклопедию вышла. Касательно моей второй статьи он был уклончив. Я раздобыл адрес “Times” и послал письмо по открытой почте с просьбой выплатить мне гонорар.

Через месяца полтора в мою дверь позвонили, и на пороге оказался обросший чёрной бородой незнакомец. Меня несколько удивило, что он пришёл в зимнем костюме и в берете, хотя стояла страшная иссушающая жара. Это был голландский математик с несколько смешной для русского уха фамиилей Напкин. Говорил он по-английски хорошо, но гнусаво и с понятным для голландца акцентом. К моей радости, Напкин передал мне привет от Бонавии, которого он встретил на круизе по дороге из Испании в Англию. Меня удивило то, что в семье Бонавия ждут ребёнка, ибо в Москве никаких внешних признаков у его жены ещё не было. Самое главное было другое. За мою рецензию мне полагался огромный гонорар – 250 фунтов, и Бонавия спрашивал меня, хочу ли я получить все деньги разом в России или же открыть счёт в Сhrals Нагd`s Ваnk, London, Gгооvе Road 35.

Номер моего счёта был 25044. Если бы я решил взять все деньги разом, я должен был бы написать Бонавии условный знак “1”, а если половину, то “1/2”. Проявив алчность, я немедленно передал, что хочу иметь все деньги сразу в Москве. Я извлёк графин с перцовой водкой и предложил Напкину рюмку. Тут голландец меня удивил. Как-то уж очень быстро и ловко он ухватил рюмку и, не отказываясь, опрокинул её без закуски. Заметив моё удивление, Напкин сказал, что в Голландии не закусывают.

Подошла сиамская кошка Ялка. Я поманил её: кис-кис-кис. Напкин удивился:

– Мы в Голландии зовём кошек: кц-кц-кц.

Не желая упустить такую оказию, я предложил Напкину взять с собой часть моих бумаг. Но здесь Напкин вежливо, но настойчиво отказался. К столу подсела моя дочь Тата.

– Тата, – сказал я по-русски, – а правда, этот тип похож на Валю Турчина?

– Не думаю, – пожала она плечами.

Напкин заторопился уходить.

Минут через пятнадцать мне позвонил Наум Коржавин. Не дав ему сказать ни слова, я торжествующе спросил:

– Ну, Эмка, как ты думаешь, сколько я получил за статью в “Тimes”?

– Ну, сколько?

– 250 фунтов!

Эмка почему-то захихикал, что я счёл неуместным.

– Слушай, – продолжал он хихикать, – а к тебе никто не заходил, похожий на Турчина?

– Да... – протянул я, и вдруг жуткая мысль ослепила меня.

– Ха-ха-ха! – послышалось из трубки.

Я был жестоко разыгран. Только что вернувшийся из Карелии Турчин отрастил там бороду. Первым делом он пошёл к Коржавину и неожиданно убедился, что его не узнают. Он сразу притворился иностранцем и сказал, что пришёл к нему по рекомендации господина Авербуха из Израиля и что он представляет издательство “Иегуда”. Ему нужны стихи Коржавина. Тёща Коржавина сказала Эмке:

– Эмочка! Смотри, как этот иностранец похож на нашего собачника! (Так она звала Вальку).

Тут Турчин проявил малодушие и рассмеялся. Воодушевлённый успехом, он побежал ко мне. С тех пор я не раз пытался ему отомстить: посылал его на почту за посылкой, делал другие мелкие гадости, но ничего эквивалентного придумать не мог.

Деньги от “Times” я всё же получил, но не 250, а только 30 фунтов. Для их получения мне нужно было явиться в официальную инстанцию и оформить перевод, прямо адресованный из газеты. Чиновник очень удивился.

– А как это вы печатаетесь в буржуазной газете?

– Я опубликовал положительную рецензию на одну из советских энциклопедий.

После консультаций он дал мне разрешение. Я не замедлил истратить первые иностранные деньги в “Берёзке”.

ШИМАНОВ

Молодым славянофилам Снова снится пух перин. Наум Коржавин

До меня давно доходили слухи, что Генмих (Геннадий Михайлович Шиманов) стал русским националистом и антисемитом, несмотря на свою милую полуеврейскую жену. Имя его связывали с новым самиздатским журналом “Вече”, разговорами о котором была полна тогда Москва. Спрашивали, почему ГБ не преследует этот журнал, и делали заключение, что он находится под его покровительством.

Летом 1972 года я навестил Генмиха. Мне было очень любопытно, что это такое “Вече” и правда ли оно антисемитское. Генмих принял меня дружелюбно, но метал громы и молнии в адрес евреев, козни которых были повсюду. Он уже расстался с демократической деятельностью, ибо она служила еврейским интересам и была “антирусской”. В его разговоре мелькали новые имена, особенно он хвалил критиков Олега Михайлова и Михаила Лобанова.

– Хорошо! – согласился я. – Если вы так против евреев в России, то должны понимать, что сионистское движение этот вопрос решает. Давай, я напишу открытое письмо в “Вече”.

– Я передам, – неуверенно сказал Генмих. – Сам я ничего не могу сказать.

Я тогда слишком преувеличивал его связи с “Вече”. Через некоторое время он позвонил мне:

– Это невозможно. Люди не согласны.

– Ну, как знаете.

ЛИВАНСКОЕ ПОСОЛЬСТВО

Я араба уговорил: Плюнь на догму, люби свинину!.. Она мясистей, жирнее – кушайте, С перцем, с хреном И с аппетитом – Сразу израильцев победите! Олжас Сулейменов

В сентябре в Мюнхене были убиты израильские спортсмены. Днём того же дня мне позвонил Белоцерковский и просил срочно прийти. Когда я пришёл, он сообщил мне, что в 6 вечера около Ливанского посольства будет демонстрация. Организаторы демонстрации предупредили об этом Моссовет.

Я не мог отстраниться от этого: я был глубоко потрясён мюнхенскими событиями. Я отправился на троллейбусе на Садовое кольцо, где находилось Ливанское посольство. С самого начала я почувствовал следы грубой провокации. Кто-то был заинтересован в этой демонстрации! Я хорошо знал, как и всякий советский человек, что если власти хотят что-то предотвратить, они хорошо знают, как это надо делать. Начиная с Лихова переулка до Самотечной площади, были согнаны сотни милиционеров, преимущественно старших офицеров. Однако они умышленно не закрыли подход к посольству, что было сделать – раз плюнуть: поставить преграду, и всё. Но этого-то не было сделано!

Около Лихова переулка я встретил Володю и Машу Слепак и других. Я присоединился к ним, и плечом к плечу мы пошли в сторону посольства. Милиция нам не мешала. Правда, навстречу нам выскочил полковник и притворно закричал:

– Куда вы идёте?

Не говоря ни слова, мы его обошли с двух сторон. Через несколько минут около посольства собралось около 100 человек. Нас явно заманивали, но почему-то прямо к посольству. Как только набралось достаточное количество демонстрантов, нас немедленно окружили. Около посольства, несколько вдали от всех стоял пожилой человечек в штатском, который вдруг дал сигнал рукой, и, как по мановению волшебной палочки, откуда ни возьмись подъехали автобусы. Тот же человечек показал рукой на Виктора Перельмана, и милиционеры выхватили его из толпы первого и, разорвав на нём плащ и вывернув руки, запихнули в автобус, после чего принялись запихивать остальных Я сам направился к автобусу, не сопротивляясь. Вдруг меня толкнул в спину милиционер.

– Я иду сам, – объяснил я.

– Ах, ты сам! – заорал милиционер и принялся толкать меня в спину ещё сильнее.

Александр Яковлевич Лернер кричал из автобуса: – Они ответят за всё!

Нас повезли в район метро Сокол в отделение милиции, которое уже было знакомо ветеранам. Там нас загнали в комнату с железными койками без матрасов. Лидерство немедленно захватил Белоцерковский. Как Ленин на броневик, он влез на койку и стал вслух сочинять письмо протеста, красной нитью которого было желание вернуться на историческую родину предков. Не отставал от него и Перельман. Я сидел в стороне, относясь ко всему пассивно. Нас стали вызывать по двое. Меня позвали с Перельманом. Хотя каждого из нас допрашивал отдельный следователь, всё происходило в общей комнате. В углу молча сидел полковник милиции, а сзади стоял огромный пузан в штатском, явно большой чин. Перельман принялся жаловаться на побои и разорванный плащ. Хотя всё это было у всех на виду, следователи начисто это отрицали:

– Это вы сами порвали.

Я вмешался:

– Я это видел сам.

Я разозлился:

– Хватит морочить нам голову. Я внимательно за всем наблюдал и вижу, что вы сами были заинтересованы в демонстрации. Не хотели бы, так её и не было бы.

Молчавший полковник взорвался:

– Но мы же предупредили, чтобы вы не шли!

Вмешался пузан:

– Хватит разводить здесь философию. Времени нет!

Уходя из отделения, я узнал, что в соседней комнате находился задержанный вместе со всеми академик Сахаров.

Через два месяца многие из демонстрантов уехали. Уехал и Белоцерковский, историческая родина предков которого оказалась не в Израиле, а в самом Мюнхене, на радио “Свобода”.

Для меня же последствия демонстрации обнаружились очень скоро.

 

УРОКИ АНГЛИЙСКОГО

Poor soul, the centre of my sinful earth, () these rebel powers array, Why dost thou pine within and suffer dearth, Painting thy outward walls so costly gay? William Shakespeare, Sonnet CXLYI

Я искал нового преподавателя английского языка для дочери. Прежняя учительница не считала себя достаточно сильной, чтобы продолжать с ней частные уроки. Она порекомендовала вместо себя свою подругу, жившую по соседству с нами.

Началась осень. Лил проливной дождь. Я зашёл к ней поздно, часов в девять вечера. Меня встретила высокая, худощавая, скорее некрасивая женщина лет 26 с очень живым и умным лицом. Наш разговор быстро соскользнул с уроков Таты. Я ушёл от неё с “Колоколом” Хемингуэя и с желанием видеть её снова. Вскоре и я стал брать у неё уроки английского. Так началось судьбоносное знакомство, сильно изменившее меня. С. знала оксфордский английский язык в совершенстве с детства от частных учителей, которых брал для неё дед – генерал. С отцовской стороны она была еврейкой. Она открыла мне заброшенный на время мир красивого, погрузив меня в чтение английской и отчасти американской литературы. Сама она собиралась защищать диссертацию по современной западной литературе. Она открыла мне мир английской поэзии, Грэма Грина, Ивлина Во, Айрис Мэрдок, Голдинга, Моэма. Она заставила меня говорить с ней только по-английски, к чему я быстро привык, писать длинные сочинения на английском. Мы смотрели с ней старые американские и английские фильмы. Образовалось много проблем. В создавшихся условиях я был связан судьбами близких людей, которыми я не мог играть, как это делали другие. У меня были планы, но они требовали выдержки и терпения. Над нами сразу повис Дамоклов меч. С. оставила мне бесценный дар – разговорный английский, язык наших отношений.

Если бы я уехал в 1971 или 1972 году, ничего бы этого со мной не случилось. Что же, я приветствую мой отказ. Я его благословляю.

 

ЗАГАДОЧНЫЕ СОБЫТИЯ

Когда мы с дьяволом схватились насмерть. Мы победили – сатана помог. Олжас Сулейменов

Через месяц после демонстрации ко мне явился участковый, чтобы выяснить, где я работаю. Я сообщил то же, что и следователям после демонстрации: внештатный референт ВИНИТИ. Через недели две меня вызвал инспектор Черёмушкинского отделения милиции Киселёв, который занёс все сведения о моей работе и источниках заработка в протокол. Вскоре снова явился участковый и на сей раз ультимативно потребовал, чтобы я устроился на работу. В противном случае, сказал он, против меня будут приняты меры как против тунеядца. Он требовал от меня, чтобы я устроился именно в ВИНИТИ. Я объяснил, что там нет штатных референтов. По правде говоря, я работал там незаконно, так как по положению ВИНИТИ могло давать переводы только уже работающим или пенсионерам. Тогда участковый сказал, что милиция сама обратится в ВИНИТИ, чтобы меня трудоустроили. Я сказал, что если они это сделают, то я сразу потеряю там работу.

Надо было срочно что-то предпринимать. В юридической консультации профсоюзов меня ознакомили с инструкцией 1958 года, согласно которой внештатная работа сохраняет право на трудовой стаж, и этот статус является законным.

Я решил применить хитрость. Уже во время демонстрации я стал догадываться, что существует конфликт между милицией и ГБ и что, вероятно, милиция спровоцировала демонстрацию, чтобы показать, что ГБ распустил евреев. Исходя из этого предположения, я написал жалобу в милицию с копией в ГБ, в расчёте вызвать их столкновение, если такой конфликт имеется. Если же его нет, я ничего не терял.

Начальнику управления внутренних дел г. Москвы, копия –

Начальнику управления государственной безопасности г. Москвы

от Агурского М. С., проживающего по адресу:

Москва, Профсоюзная 102, корп. 5, кв. 176

Заявление

Начиная с октября сего года, через Черёмушкинский райотдел милиции г. Москвы предпринимаются попытки доказать, что существующий у меня в течение последних двух лет статус внештатного референта, дающий мне систематический заработок, является будто бы незаконным. Как мне удалось выяснить в юридической консультации Московского гор. совета профсоюзов, такой статус является допустимой практикой и даже, согласно “инструкции Комитета по труду и ВЦСПС о порядке ведения трудовых книжек” от 9 июля 1958 г., сохраняет права трудящегося на трудовой стаж.

Мною были даны в 1972 г. инспектору Черёмушкинского райотдела милиции т. Киселёву подробные объяснения о характере моей работы и о размерах заработка, которые были зафиксированы в протоколе.

Тем не менее, дело было передано на уровень участкового милиционера, который намеревается меня “трудоустроить”.

Полагаю, что в сложившейся обстановке, характер которой прекрасно известен компетентным работникам, положение, в котором я находился в последнее время, устраивало меня и государство, которому я приносил немало пользы своим знанием иностранной техники в своей области и своими знаниями иностранных языков.

Откровенно говоря, мне неясно, какая цель преследуется за намерением “трудоустроить” меня с помощью участкового милиционера, что может только лишить меня всякой работы.

Если заинтересованность в трудоустройстве действительно имеет место, то она, на мой взгляд, не должна была бы проявляться через органы милиции, а через соответствующие научные организации.

Мне трудно поверить, что в моём случае намеренно стремятся создать конфликтную ситуацию, к которой я лично не стремился до сих пор по целому ряду причин. Я был бы рад убедиться, что возникшая ситуация является плодом недоразумения, ибо, если она будет развиваться и далее, она сможет только принести вред, а не пользу интересам государства, которые призвано защищать как МВД, так и КГБ.

М. С. Агурский, 9. ХI. 1972

Отослав письмо, я позвонил в Черёмушкинское отделение милиции, и его начальник мне сказал, что действует по команде свыше, что он ещё раз проверит дело, но если снова получит команду, то церемониться со мной не станет.

В это время начались необычайные вещи, наэлектризовавшие отказников. Человек пятнадцать, в том числе и меня, вызвали в ОВИР. Я уже не ждал разрешения и готовился к длительному ожиданию. 22 ноября меня принял человечек с вкрадчивыми, вежливыми манерами. Это и был легендарный Леонтий Кузьмич, которого одни считали полковником ГБ, а другие – генералом. С ним вместе в кабинете был зам. начальника Московского ОВИР майор Золотухин, который молчал. Кузьмич назначил мне день, когда комиссия ОВИР вынесет решение по моему делу и сказал, что, как он думает, решение будет положительным, ибо, как он объяснил, есть понимание того, что к настоящим секретам я доступа не имел. Примерно в таком же духе Кузьмич говорил и с другими. Не всем он обещал немедленное решение, но и в таких случаях обещал внести ясность в сроки ожидания.

Дальше началось и вовсе уж непонятное. 25 ноября мне позвонил зам. начальника Черёмушкинского районного отделения милиции и исключительно дружелюбно попросил извинения:

– Наши товарищи допустили ошибку. Вы же работаете внештатным референтом? Ну и прекрасно! Имеете право на стаж? Замечательно! Работайте на здоровье! Вы приносите обществу пользу. Живите спокойно и не беспокойтесь.

Я был в восторге. Моя гипотеза была верной. Так как я, учитывая слова Кузьмича, ждал разрешения на выезд, это меня уже мало трогало. Но 28 ноября раздался звонок из ГБ. Сотрудник, назвавшийся Александровым, сердито спросил меня, почему я обратился с моим письмом также и в ГБ.

– Я полагал, – соврал я (на самом деле я полагал обратное), – что между действиями милиции и КГБ есть некоторая связь...

– Никакой такой связи нет, – отрезал “Александров”. – И впредь на неправильные действия милиции следует жаловаться в прокуратуру. Нам бы очень не хотелось с вами встречаться.

Всё это звучало ободряюще. Происходила схватка между ГБ и милицией. На самом деле число участников схватки было больше. Но, опять повторяю, это меня уже не трогало. Я вот-вот ждал разрешения.

ИЛЛЮЗИОНИСТ

На сатану поднялся водяной Забавные у чёрта имена. Олжас Сулейменов

7 декабря я явился в ОВИР. Комната, куда меня вызвали, была полна старшими офицерами МВД. Хозяином был генерал-лейтенант Сорочкин. Золотухин был, а вот Кузьмича не было... Вообще не было людей в штатском. Интересно! Сорочкин не церемонился:

– Комиссия, рассмотрев ваше дело, решила вам отказать...

– Простите, но неделю назад в этой же комнате мне было сказано, что я скорее всего получу разрешение...

– Кто это вам сказал?!

– Как кто? На вашем месте сидел человек вместе с товарищем Золотухиным.

– Никого здесь не было. (!!!)

Золотухин молчал. Вот это да!

– Как так не было?

– Ничего нам об этом неизвестно! – твёрдо сказал Сорочкин.

– А если спустя некоторое время на ваше место сядет ещё кто-нибудь и скажет, что вас здесь не было? – разозлился я.

– Прекратите такой тон!

– Знаете, – пошёл я дальше, – я вас не просил о разрешении. Зачем меня нужно было выводить из равновесия и внушать надежды?

Я был вне себя от злости. Такой же фокус был разыгран с другими. Евреи решили, по обыкновению, что это игры властей с целью лишний раз поиздеваться. У меня было достаточно здравого смысла и опыта, чтобы убедиться, что это не игра, а схватка двух сил, одна из которых мешала другой. Кузьмич от имени ГБ в молчаливом присутствии сотрудника МВД Золотухина пообещал, а Сорочкин от имени заклятого врага Андропова Щёлокова переиграл Кузьмича и даже не пустил его на заседание комиссии.

Я понял и другое. Меня прямо провоцировали на какие-то действия. Не считая демонстрации, в которую я был втянут Белоцерковским, я ни в чём не участвовал. Раз так, решил я, буду действовать. В тот же вечер я накатал издевательскую жалобу в МВД с копией в ГБ на то, что в помещение ОВИР проник иллюзионист с провокационными целями. Я попросил срочно изловить его и указал приметы. Жалоба эта имела успех среди отказников, и её сразу переправили на Запад. К моему большому удивлению, приехав в Израиль, я обнаружил, что моё письмо переведено на английский в бюллетене комитета учёных содействия евреям СССР как пример юмора.

Так начал я свою публичную эпистолярную кампанию.

В это время было неожиданно объявлено о введении налога на обучение для выезжающих из СССР. Это было взрывом бомбы. Суммы денег, которые надо было платить, были астрономическими. Перельман уже имел разрешение, и от него тоже потребовали несусветную сумму денег. Он отказался платить и начал кампанию за отмену налога. В этом все московские активисты были едины. Но появились и штрейкбрехеры. Рижанин Герман Брановер демонстративно заплатил гигантский налог за свою докторскую диссертацию за счёт денег любавичского ребе. Понимал ли он, какой вред этим приносит?

Спустя несколько дней мне позвонил Виталий Рубин:

– Поздравляю!

– Что случилось?

– Ты не знаешь? Твоя статья – в “New-York review Bооks”!

– Какая ещё статья?

– О книге Юрия Иванова.

– Как? Когда?

– 16 ноября. Это очень престижный журнал.

Виталий, в отличие от многих, был всегда рад чужой удаче. Были и такие, которые воспринимали чужую удачу как личное несчастье.

Виталию передал журнал с моей статьёй корреспондент “Times” Джим Шоу, удивлённый, что такая статья была послана из Москвы. Стало быть, когда “Александров” звонил мне, он наверняка о ней знал.

ВЫХОДКА ГРОБМАНА

Жорес Медведев, близкий приятель Вали Турчина, спросил, известно ли мне, кто такой Гробман. Я знал о выступлении Гробмана как поэта на заседании “Синтаксиса” в начале 1960-го. До меня доходили слухи, что Гробман стал художником, но я его никогда не встречал. Я знал, что он уехал в 1971 году в Израиль. Оказалось, что Гробман опубликовал в “Jerusalem Роst” статью, в которой обвинил Солженицына в антисемитизме. Жорес собирался писать ответ Гробману, но я считал, что будет гораздо лучше, если ответ будет написан сионистом. Жорес согласился. Я послал ответ в “Джерузалем пост”.

Моя статья против Гробмана вышла в Израиле и на русском языке – в газете “Трибуна”, а спустя некоторое время, вышел русский текст моей рецензии на книгу Юрия Иванова, на сей раз – в “Нашей стране”, сообщившей обо мне как о неизвестном московском еврее.

В апреле мне позвонил Саня Авербух и передал трубку... Даниэлю Руфейзену. Даниэль говорил по-русски с сильным польским акцентом. Материализовался человек, которого я заочно почитал вот уже лет восемь. Саня проявлял широту души, связав меня с Даниэлем. Он не знал, какую внутреннюю эволюцию я совершаю, и проявлял религиозную терпимость и взаимопомощь.

Я тщательно уклонялся от любой попытки выдвигаться среди московских сионистов, опасаясь, что тут же сработает интрига и меня начнут клеймить как христианина. Существовали вожди – Польский, Слепак, Хенкин, Лернер, Воронель. Я держался в стороне и ни с кем не конкурировал.

СМИТ И КАЙЗЕР

Одна газета полевей, другая несколько правей, Но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту. Леонид Мартынов “Поэзия как волшебство” В американской прессе, кроме шуток, Немало есть охотников до “уток”. Ицик Фефер в переводе Н. Глазкова

Уезжая в Англию, Жорес договорился, что сдаёт Турчину и мне свои контакты – Хедрика Смита и Роберта Кайзера, представлявших “New-York Times” и “Washington Post”. Было решено, что мы будем встречаться у меня дома. Встречи наши были очень дружественными, Боб и Рик много нам помогали. Говорили мы, не таясь, хотя я отлично знал, что у меня на чердаке (я жил на верхнем этаже) со времён Бонавии установили микрофон. Я исходил из принципа, что от ГБ не скроешься, а поскольку я не планировал подпольной и террористической деятельности, то предпочитал всё делать открыто, в отличие от наивного большинства, игравшего в прятки с могучим и технически оснащённым аппаратом ГБ. Лишь соблюдая правила игры, я назначал следующую встречу с корреспондентами письменно. Считалось, что Рик и Боб идут ко мне тайно. С целью скрыться от всевидящего ока ГБ они надевали на себя рваные плащи, полагая, что это маскирует их англосаксонские лощёные физиономии. При всём этом они брали с собой в качестве сумочек новенькие пластмассовые пакеты “Берёзки”, чем открыто демонстрировали всей Москве, кто они такие.

Я отлично понимал, что ГБ почему-то не препятствует нашим встречам.

К лету 1973 года я понял, что приобрёл определённое влияние на иностранный репортаж, влияние, начавшееся со дней Бонавии. Рик, кстати, первым принёс мне книгу Бонавии о своём пребывании в Москве, где тот выделил меня из всех тех, с кем он общался, как лучшего наблюдателя.

Я постоянно ожидал, что вот-вот мои отношения с ЖМП прервутся. Это было вопросом времени. Я уже нарушил правила игры. Вернее, меня вызвали на это. Но так или иначе, дела зашли слишком далеко. Вскоре после моего дебюта как оратора на телефонных митингах Богородицкий сообщил, что пока мои библиографические труды следует приостановить.

Не было никакого смысла беспокоить Питирима. Он многим мне помог и, самое главное, помог сформироваться как историку и журналисту. Никому из “внешних”, не говоря уже о евреях, не было дано сотрудничать так тесно и так интимно с Патриархией как мне. На Пасху 1973 года я ещё получил последние приветствия от Антония и Филарета и, разумеется, от Алексея Остапова.

Но как раз ему-то и был нанесён в это время смертельный удар. Ночью в его дом явились сотрудники ГБ для обыска. Остаповых обвиняли в хранении валюты. Валюта, возможно, там и была, но она была там всю жизнь, и это раньше никого не трогало. Дом перевернули вверх тормашками, и сразу выяснилось, что дело вовсе не в валюте. Забрали всю бесценную коллекцию религиозного искусства, иконы, утварь, монеты и т. п. Но самое главное, забрали все его рукописи. Валюта была лишь предлогом для этой карательной операции.

Отец Алексий сломался. Говорили, что он запил. Я в моём положении не мог больше посещать его. Последний раз я видел его издали в Александрове, когда он участвовал в отпевании Андрея Сергеенко. Мы понимающе раскланялись.

«Студия» 2007, №11

Летом я решил поехать в Литву. В Друскениках отдыхал мой двоюродный дядя Макс Шапиро, кремлевский зубной техник на пенсии, тот самый, кто приютил меня в 1940 году, когда Израиль выгнал нас с дачи. С тех пор Макс стал правоверным хасидом и регулярно посещал московскую синагогу.

Отдыхали в Друскениках Юля Закс, Юля Богуславская и другие. Но центром был московский гипнотизер Шкловский. Раз в году он собирал со всех концов страны заик и лечил их

гипнозом. Шкловский не только разрешил мне приходить на его сеансы, но даже просил обязательно садиться на первый ряд.

Сущность его метода заключалась в том, что с помощью гипнотических действий он добивался того, что в течение минут десяти-пятнадцати заики говорили, не заикаясь. Это не приобретало устойчивого характера, но зато вселяло в них надежду на то, что они могут избавиться от своего недостатка. И действительно у многих намечался после этого прогресс.

Шкловский вызывал в первый ряд нескольких человек в присутствии всех остальных, в том числе нескольких неэаикающнхся /В этом и была моя функция!/, и после нескольких вводных упражнений втягивал пациентов в ритм нормальной речи.

Этиология заикания была самой различной. Большинство пережило испуг в детстве. Были люди, которые заразились/!/ от своих родителей. Были и те, кто не заикался в разговорах со знакомыми, но заикался в присутствии незнакомых, в особенности, при публичных выступлениях, как, например, один преуспевавший архитектор. Одна красивая молодая скрипачка, у которой поклонников было хоть отбавляй, страдала от появления соперницы в одной с ней компании и только при этом начинала заикаться. Были простые люди, были известные ученые. Тем, у кого заикание было вызвано внутренними авторитарными амбициями, Шкловский старался ломать гордость. В лицо одного пациента он при всех выплеснул стакан воды.

Были очень тяжелые случаи, когда люди теряли способность членораздельной речи. Одну очень миловидную девушку Шкловский вводил в глубокое гипнотическое состояние. Во сне она начинала говорить ровно, без всякой тени заикания. Она рассказывала о том, как с дорогим для нее человеком плывет в лодке. До недавнего времени она почти не могла членораздельно говорить. Были заикания, сопровождавшиеся ужасной гримасой, как у одного красивого еврейского мальчика. И она исчезала у него в те четверть часа просветления, которые ему давал Шкловский.

Выбирая Друскеники как место отдыха, я преследовал старую цель: побывать в Гродно, находившемся оттуда в часе езды. Наконец, моя давняя мечта сбылась. Первым делом я направился в музей, который располагался в старом замке на высоком берегу Немана. То, что я не нашел там даже упоминания отцовского имени, меня не удивило. В гродненском музее вообще не было ни слова о том, что в этом городе когда-то жили десятки тысяч евреев. Как будто бы там их никогда не было. Здесь хотели начисто изгладить из памяти страны всякое упоминание о евреях. Места мне здесь не было. Мы были вычеркнуты из исторических списков. Уезжал я из Гродно с тяжелым сердцем.

После того, как я вернулся в Москву, мне позвонил Шиманов и сообщил, что люди из "Вече" теперь не против того, чтобы я написал открытое письмо по еврейскому вопросу. Я передал ему такое письмо. Не скрою, что когда я писал его, то руководствовался желанием вызвать поляризацию между религиозными и политическими националистами, впадавшими в еврейском вопросе в расизм. Религиозный и политический национализм всегда перемешаны в любых националистических течениях, и ни русский, ни еврейский национализм не являются исключениями. Я высказал идею, что русский национализм, сосредоточенный на интересах своего народа, и сионизм - не враги друг другу и, более того, имеют общие интересы. (Я, кстати, передал для “Вече” номёр журнала “Surveу” со статьей Дмитрия Поспеловского с анализом русского национализма в СССР.)

Началась разнузданная кампания против Сахарова. Поразило меня в ней одно обстоятельство. Среди подписей академиков, осудивших Сахарова стояла подпись Бориса Николаевича Петрова, одного из наиболее высокопоставленных "религиозников" СССР, о котором я рассказывал. Борис Николаевич был слишком независим, чтобы его могли примитивно заставить сделать это. Я уверен, что подписал он этот документ по доброй воле. Это никак не вязалось с его обликом покаянного христианина, каким я его видел на исповеди. Петров был спиритуалистом, полагая вероятно, что вся его внешняя деятельность не имеет никакого значения, но не исключено, что за его поступками стояла националистическая философия, в силу которой он верой и правдой старался служить величию Третьего Рима.

Валю Турчина, соавтора Сахарова, к тому времени уже выжили от Келдыша. Он работал заведующим лабораторией в институте, занимавшимся компьютеризацией строительства. Турчин никогда не хотел быть воином на передовой. Но во время кампании против Сахарова вступил в действие его категорический императив. После недолгих колебаний он решил первым выступить в защиту Андрея Дмитриевича.

Когда он написал свое заявление, я связался по телефону с иностранным корреспондент Бобом и передал это обращение. На следующий день радиоголоса на всех языках передали краткое содержание заявления. Мы сидели с приемником в роще и слушали, как передают его имя.

- И у диссидентов есть свои радости, - философски заметил Валя.

Его выгнали с работы через несколько месяцев. Мы стали ломать голову, что бы такое сделать, чтобы помочь Сахарову.

-Слушай! Его надо выставить на Нобелевскую премию мира, - пришла мне в голову мысль.

-Здорово! - обрадовался Валя, - а кто его выдвинет?
Нужен был кто-нибудь очень известный. Я позвонил тем, у кого было много знакомых и кто, по моим расчетам, не отличался большой скрытностью. Я выбрал три жертвы: Юру Гастева, Борю Шрагина и кого-то еще, кого сейчас забыл, и передал им по телефону:

-Вы радио слышали?
-А что?

-А.Д. выдвинули на Нобелевскую премию. Очень важно быстро это распространить. Вскоре это и произошло.

Через пару дней Шафаревич, который был членом-корреспондентом Академии Наук, Володя Максимов и Саша Галич обратились с открытым письмом, требуя выдвижения Сахарова на Нобелевскую премию. Машина заработала. Не исключено, что эти трое и сами дошли до той же мысли, но несомненно, что слух, распространившийся со скоростью степного пожара, подтолкнул их. Турчин сообщил, что еще один человек готовит письмо в защиту Сахарова. Им оказался новый наш сосед по Беляево-Богородскому - физик Юра Орлов, член-корреспондент Армянской академии наук.

.................................................................................................................................

До этого я строго придерживался еврейской дисциплины и открыто не встревал в диссидентские дела. Но тут мне стало казаться, что тактика эта начинает обнаруживать свои слабости. Сахаров всегда выступал в нашу защиту, поэтому молчать становилось аморально. Я решил, что надо публично поддерживать диссидентов в части требований, касающихся прав человека. Все равно мы были связаны тысячами нитей, и вести себя иначе означало уподобляться страусу, прячущему голову в песок. Правда, я полагал, что должно быть разделение обязанностей и что вряд ли стоит всем выступать в защиту диссидентов. Я стал ждать лишь повода для первого выступления. Он быстро нашелся. Угрожал арест Жене Барабанову за то, что он передал рукопись Эдуарда Кузнецова на Запад. Мое выступление в защиту Жени, которого я знал с начала 65 года через о. Александра, поддержал Шафаревич. Мое имя появилось в эфире. Я боялся этого часа, не зная какова будет реакция соседей и знакомых, но всё обошлось. Написал я и письмо Петрову по поводу его подписи против Сахорова, но иностранным корреспондентам не передал.

После этого Турчин познакомил меня с Сахаровым. В октябре Жороес и

Рой Медведевы - один в Англии, другой в Москве - стали критиковать Сахарова и Солженицына. С Жоресом я уже был связан, теперь у меня возникли дружественные отношения и с Роем. Я решил выступить против их позиции, но не против них лично. Я написал статью "В чем правы и неправы братья Медведевы" и отвез ее Сахарову. Он с удовлетворением сказал: “Вы сделали важный вклад”

Ночью я проснулся, обливаясь холодным потом. Я не хотел приносить себя в жертву. Как сказал однажды Володя Корнилов, "настоящий мужчина не должен садился в тюрьму".

То, что я сделал, выходило за рамки тогдашних правил игры. Я мучительно дожидался утра, чтобы тут же поехать к Сахарову и забрать свою статью. Но к утру страх стал проходить. Через день Андрей Дмитриевич созвал у себя пресс-конференцию и, в частности, передал корреспондентам мою статью. Заработал эфир. А дней через десять “Немецкая волна” передала полный её текст.

................................................................................................................................

Все вдруг перемешалось. Началась война Судного дня. Вначале я, как и все, был успокоен заверениями Моше Даяна, но вскоре стал чувствовать, что дела зашли слишком далеко. Впрочем, уже через несколько дней мне стало ясно, что ход войны предрешен... Когда египтяне начали танковую атаку в Синае, я знал, что если они не добьются решающего преимущества в первые день-два, значит, их атака захлебнулась. В эти дни я увиделся с Бобом и Риком, которые впервые привели прекрасного норвежского журналиста Нильса Удгаарда. Они посматривали на меня сочувственно:

- Что же это ваши? У них уже кончились боеприпасы?

- Обождите день-два.

По моим расчетам танковая атака египтян уже провалилась. Мне звонили из-за границы, я подписывал письма, выражал солидарность. 19 октября в 12 часов дня, во время обычного разговора, мой телефон вдруг перестал подавать признаки жизни. Было ясно: его отключили. Тут же я обратился к начальнику Черемушкинского телефонного узла, принявшего меня отменно любезно:

- Вы случайно не замечали раньше постороннего шума в вашем аппарате? - участливо спросил он.

- Очень часто, - многозначительно хмыкнул я (еще бы не заметить, когда тебя все время подслушивают).

- Вот видите! - обрадовался он. - Ваш провод в кабеле, видимо, на что-то замыкает, и мы вынуждены были его отключить.

- Ну и когда же вы его обратно включите?

- Сразу это не делается. Я пришлю к вам техника проверить все на месте.

В мое отсутствие пришел техник, покрутил что-то и сказал сокрушенно, что сделать ничего не может. Зачем им нужно было играть в эти сложные игры? Валере Крижаку, когда он пожаловался, сказали что его телефон отключили по требованию рабочих, которые, случайно ремонтируя кабель, услышали содержание его сионистских разговоров с Израилем.

- Хорошие же у вас рабочие! - заметил Валера, - иврит даже знают. Ведь я на иврите с Израилем разговариваю.

Я не замедлил подать жалобу в КГБ, в которой в частности писал: “Прошу также впредь не использовать технические службы телефонной сети, как ширмы для действия других органов. Ни я, ни мой телефон не представляли никакой государственной опасности, чтобы оправдывать подобные действия. Все свои поступки я совершал открыто и в форме, доступной для наблюдения органов КГБ.”

В эти дни произошло странное событие, которое я до сих пор затрудняюсь правильно истолковать. Лена Семека, востоковед, служила важным каналом передачи на Запад рукописей. Через её руки ушло множество материалов. Когда к ней приходил “терминал”, забиравший рукописи, она предупреждала друзей, и они приходили с товаром сами. В этот раз собралось много людей: Павел Литвинов, Боря Шрагин, Эдик Зильберман, Наум Коржавин и другие. Я знал об этой дате, но что-то мне помешало придти.

“Терминал” пришел часов в одиннадцать. Через короткое время после его прихода явилась милиция для "проверки документов" у мужа Лены - Миши
Панкратова. Жили они на первом этаже по улице Вавилова. Лена и Миша

вышли в тесную прихожую, закрыв за собой дверь в комнату, где сидели перепуганные гости, начавшие спешно жечь принесённые бумаги. Милиция, проявляя поразительную вежливость, топталась в прихожей, в то время как из комнаты запахло горелой бумагой. “Терминал” же выпрыгнул в окно, оставив шубу на вешалке. Дав возможность произойти многим вещам, милиция все же вошла в комнату, забрав лежавшие в прихожей портфели с рукописями, и проверив документы у присутствующих.

Интересно, что милиция не обратила внимания на вопиюще странности

во время проверки документов и обыска. Позже, кстати, выяснилось, что они успели даже сфотографировать “терминала”, прыгающего в окно, но не стали его задерживать. Что это значило? Признаюсь, я не имею удовлетворительного объяснения всего этого. Никто не пострадал, все из присутствующих вскоре уехали из страны без каких-либо препятствий.

Цадик Наум долго слонялся по Москве, как медведь-шатун, которого разбудили во время зимней спячки, и громко и протяжно ревел благим матом. Он не знал, что ему делать: уезжать ему и хотелось, и не хотелось. В России его знали и любили. Он все еще был популярен. Но работы не было. О публикациях и думать нельзя было. Выручала его верная жена Любаня. Наум стал очень нервным. Раз на него напала моя сиамская кошка Ялка, несправедливо заподозрившая его в дурных намерениях по отношению к ее котятам. Не на шутку перепугавшись, Наум стал отбиваться от нее портфелем и громко негодовать. Он источал смуту и беспокойство. Власти потеряли терпение и решили его выжить, пугнув высосанным из пальца делом. Тут он, наконец, побежал подавать документы. Я, умирая со смеху, стал сочинять ему легенду о его мнимых родственных связях в Израиле. Когда началась война, Наум страшно разволновался и проявил исключительный патриотизм. Он при мне сделал заявление, что сам готов идти на фронт в Израиле. Кто лично с ним знаком, может по достоинству оценить его предложение. Тут-то ему и дали разрешение. Жена Любаня не дала ему колебаться и настояла на том, что надо ехать в Штаты. Я уверен, что она сделала ошибку. Уезжали они в конце октября. На проводы собралось много людей. Я беседовал на кухне с философом Карякиным. Водка кончилась, и темные инстинкты подвигли меня на безобразное дело. Я налил пустую бутылку водой и, придя на кухню, сказал:

- Вот одна нашлась!

Карякин страшно обрадовался, налил стакан, но когда поднес его ко рту, изменился в лице. Помрачнев, как Коровьев и Бегемот, покидавшие Москву вместе с Воландом, он сказал мне с тихой укоризной:

- Больше так никогда не делай...

Да, это был гнусный поступок.

Не прошло и пары месяцев, как первый секретарь Московского союза писателей Сергей Наровчатов поведал собравшимся московским писателям: "Вот Коржавин уехал в Израиль, пошел на фронт, попался в плен к сирийцам. А теперь из плена просится домой в Россию". Уже тринадцать лет томится Коржавин в сирийских застенках. Поползли, правда слухи, что он не в Сирии, а в Бостоне, но ведь покойный Наровчатов знал лучше.

......................

*Названия глав, заключенные в скобки, даны редакцией журнала, т.к. в рукописи эти куски текста не озаглавлены. Редколлегия.

Создалось опасное положение. Я искал средств защиты. И тут придумал отличный ход. А почему бы не запастись и американским зонтиком? Я же имел формальное право на американское подданство и решил возбудить ходатайство в американском посольстве о его предоставлении. Меня интересовало не само подданство, а процесс его рассмотрения, чтобы я числился в списках и был бы под некоторым контролем и покровительством американского посольства. Узнав телефон консула, и в расчете на то, что он прослушивается, я рассказал ему по телефону всю историю. Журналисты Боб и Рик уже предупредили его. Консул назначил свидание.

- А меня пропустят?

- Не будет никаких проблем, - заверил меня консул.

Когда я подходил к подъезду посольства, навстречу мне стремительно выдвинулся милиционер и велел пройти с ним для выяснения каких-то вопросов. Меня привели в будку за углом и было велено ждать. Меня все это мало трогало. Со мной были "Вересковые холмы" Эмили Бронте на английском, и пока решалась моя судьба, мое воображение носилось в других местах. Меня повезли в районное отделение милиции у зоопарка. Сотрудник ГБ учинил мне подлинный допрос. Я еще раз объяснил мои намерения.

- Вы, конечно, уедете, - обнадежил он, - но это будет тогда, когда мы сочтем нужным. Вдруг всплыла любопытная деталь:

- А почему бы вам не поехать прямо в США? Мне кажется, - многозначительно заметил он, - у вас было бы меньше трудностей.

"Ага! - подумал я. - Вы не хотите, чтобы я ехал в Израиль! Вот оно что!"

После того как меня отпустили, я позвонил консулу. Он уже знал о моем аресте, на сей раз сам вышел меня встречать и провел с собой в здание посольства. Там я подал формальное заявление с указанием, что меня интересует двойное подданство, ибо я собираюсь ехать в Израиль. С тех пор я стал бывать в посольстве, и милиционеры больше меня не задерживали. Это была исключительная привилегия, которой тогда никто из отказников не имел.

Моя безопасность увеличилась.

В конце декабря Юра Орлов передал, что со мной хочет познакомиться Солженицын. Известие это взволновало меня. Я никогда не искал с ним встречи. Он жил очень замкнуто и случайных людей не принимал. Чего ради я должен был его беспокоить? Встреча была назначена у знакомых Александра Исаевича. За несколько дней до встречи все радиостанции передали сообщение о выходе в Париже первого тома "ГУЛАГа" на русском. Все затаили дыхание. Какова будет реакция властей? Мы с Юрой пришли в назначенное место. Солженицын пришел точно по часам и предупредил, что разговор продлится 20 минут. Разговор носил очень общий характер, и после тривиальностей Солженицын пригласил меня на улицу. Шел мокрый снег. Мы кружили вокруг стадиона "Динамо".

- Честно говоря, - начал Солженицын, - мой сегодняшний вечер был запланирован, чтобы увидеть вас... Мы собираемся издавать новые "Вехи".

- Я давно мечтал об этом - признался я, ибо и в самом деле обсуждал такую идею с Турчиным.

- Вы готовы принять в этом участие?

- С радостью!

В апреле Солженицын собирался устроить пресс-конференцию, посвященную этому сборнику.

-Я слежу за вами около года, - сознался Солженицын (по-видимому, началом послужила моя статья против Гробмана).

- Я давно мечтал встретить критически мыслящего еврея. В вас впервые я вижу такого человека... Померанц замучил меня письмами. Он, в частности, утверждает, что Герасимович в "Круге первом" должен быть еврей... Сейчас осталось два народа с волею к жизни: русские и евреи. От их отношений зависит будущее.

Первой моей мыслью было предложить ему статью по еврейскому вопросу, но этого он явно не хотел. Он даже попросил меня писать не по национальному вопросу, а на общественно-политическую тему. Откровенно говоря, я предчувствовал подобный разговор и захватил с собой только что законченную и уже отосланную за границу рукопись "Экономические системы Востока и Запада". Эта статья имела интересную судьбу. Она попала к анархистам, опубликовавшим ее во Франции и Португалии. Мы прогуляли часа полтора. 10 января я должен был встретиться с ним еще раз.

Уже больше недели как в советской печати продолжалась бешеная вакханалия по поводу "ГУЛАГа". Штаб наблюдения за Солженицыным с тремя десятками сотрудников, оснащённый электронной аппаратурой, располагался

в соседнем переулке.

........................................................................................................................................

Статья моя ему понравилась, и он предложил использовать её как основу.

Он дал мне рукопись одной своей статьи и статьи Шифаревича. Я выходил от него с рукописями секретного сборника. Тут бы меня и задержать! Никто этого не сделал. Опять загадка! Солженицын был ведь центром абсолютного внимания ГБ. Было ясно, что если он меня приглашает, значит, замышляет что-то новое. Никто не вмешивался...