Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы: нацизм.

Николай Алексеев

ДЕМОНОКРАТИЯ

О книгах Раушнинга

Алексеев Н. Демонократия: [О книгах Раушнинга] // Путь. 1939-1940. № 61 (октябрь 1939 — март 1940). С. 26—33.

Достоевского особенно в его пророчествах по поводу демонического духа революции, цитировали столь часто, что ссылки на всем известные места из «Бесов» или «Братьев Карамазовых» могут быть приняты за выражение некоторого литературного безвкусия. Однако, книга, о которой будет идти речь в этом небольшом очерке, вынуждает и обязывает к ссылкам на Достоевского. Мы говорим о книге Раушинга «Революция нигилизма», о которой не мало за последнее время писалось и говорилось. При чтении ее невольно возникает вопрос, не воспользовался ли автор в своем интересном изображении тоталитарного режима современной Германии, некоторыми образами и схемами, прямо взятыми из Достоевского или может быть, они бессознательно руководили автором тогда, когда он писал свою феноменологию национал-социализма, как он сам свою книгу называет. Автор один раз, сколько нам пришлось заметить, упоминает имя Щигалева — факт, свидетельствующий, что ассоциации, навеянные чтением «Бесов», могли руководить сознательно или бессознательно планом книги. Однако, дело идет не о случайных ассоциациях, а о цельной картине социально политического строя, который возник под наитием особых революционно-демонических настроений и может быть назван (особенно после того, как он, если верить Раушингу, из романа стал политической реальностью), демонократией. Пусть тот, кто не верить в физическую реальность демонов, примет во внимание, что можно дать демонизму чисто психологическое истолкование, понимая под ним господство в общественной жизни тех «подземных», подсознательных сил, которые в обычной человеческой жизни и в обычное время опять в человеческих душах, но в известные периоды всплывают на поверхность и начинают господствовать над человеческими массами. Сейчас мы как раз и живем в такой период истории —

ипотому разбираемая здесь книга приобретает обще-философский смысл.

Адольф Гитлер, в изображении книги Раушинга, является человеком, обладающим способностью не только медиумически связывать других людей, но сам связан в своих действиях собственным своим медиумизмом. «Я смотрел ему в глаза, так пишет о нем человек толпы, простой рабочий, он смотрел мне в глаза, — и после того я имел одно непреодолимое желание — «быть одному у себя дома с этим невероятным переживанием». Партийцы сравнивают публичные выступления фюрера с церковной службой. Сам вождь говорить, только короткими и отрывочными фразами, повышенным голосом — как бы изрекает пророчества. Он настолько верит в свою «харизматическую миссию», что кощунствует: «я в вас, и вы во мне». Массовый немецкий человек пребывает по отношению к нему в состоянии гипнотической влюбленности. Но вместе с тем — и это особо примечательно — есть во всем облике фюрера нечто глубоко безличное. Физиономия среднего капрала, большая застенчивость и, если понимать под характером ясно выраженную индивидуальность, то, пожалуй, отсутствие характера — некая странная безличность. Именно, из подобной бесформенной безличности, из Николая Всеволодовича Ставрогина, Петр Верховенский хотел сделать нужного ему вождя — «Ивана Царевича», которого хотел пустить, как окончательный эпилог всего своего революционного действа. В Ставрогине медиумическая способность очаровывать соединялась с молюскообразной бесформенностью характера. Для демоникального господства вовсе не нужна выразительная личность, скорее наоборот, нужна «сильная безличность».

Немецкий народ, в изображении Раушинга пребывает ныне в состоянии некоторой коллективной одержимости. Автор изображает гитлеровский режим, как царство истинного наваждения, в котором решительно изменились — изменились до неузнаваемости — все основные черты немецкого характера. В современной немецкой массе автор подмечаешь черты какой то «дервишеобразной экстатичности», какой то «маниакальности». С какой поры, спрашивает автор, это стало немецкой чертой? Когда это немец развивал столь бурное красноречие, уснащенное к тому же свойственными только южанам минами? И все это в народе, который быль тяжеловат и в манерах, тих, сосредоточен, обращен внутрь. «Можно ли считать все это беснующееся и злобное, всю эту направленность на худое, всю эту поверженность в чувства, всю эту истерическую проституцию — можно ли все

это считать немецким?»... Искаженные злобой лица, блистающие и ослепленные глаза, брутальные жесты, искривленные движения — вот что видит автор в современной Германии. Подлинное царство одержимости злыми бесами...

По свидетельству Раушинга, Гитлер всегда питал огромное уважение к католической церкви и к ордену иезуитов. Не в силу их христианского учения, но в силу их таланта к организации, их поклонения идее иерархического порядка, их знания человеческой природы со всеми ее слабостями, их тактической сметки. Но ведь и Петр Верховенский, как известно, «думал отдать мир папе». «Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: вот дескать до чего меня довели – и все повалит за ним, даже войско». «Надо только, чтобы с ним Internationaleсогласилась»... Однако Верховенский бросил папу, — также, как бросает его и фюрер. Нужна «злоба дня», а не «ювелирная вещь». Но тот и другой кое-чем из своего увлечения Римом воспользовались. Тот и другой строят свою революцию на помеси идей Великого инквизитора с Щигалевым. В основе национал-социализма лежит, по мнению Раушинга, некое предельное презрение к человеческой личности. Человека режим этот берет всегда с самой худшей стороны, со стороны его слабостей, его животной природы. «Мы заставим людей работать, говорить Великий инквизитор, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками». «Масса капитулирует, вторить ему Раушингь, описывая механику гитлеровского властвования, перед приятными экскурсами в область «чистой человечности», перед профессиональными празднествами, пивопийством с танцами, деревенскими балами, провинциальными торжествами». Национал-социалистический режим культивирует трогательную патриархальность, сзади которой стоить сыщик из гестапо. Однако его руководители отличаются от верных сторонников Великого инквизитора тем, что они менее всего готовы чувствовать себя несчастными среди миллионов счастливых младенцев: взять грехи младенцев на свои души – это отнюдь не на национал-социалистическое призвание. Вместе с Петром Верховенским они готовы сказать: «Я за Щигалева». Щигалев хотел построить свою социальную утопию на доносах и сплетни. «Мы превозгласим разрушение, — говорил он, — мы пустим пожары, пустим легенды». Раушинг называет изображаемый им режим «мобилизацией аморализма». «За всеми действиями национал-социалистов стоит предпочтение, оказываемое аморальным средствам», — говорить он. Однако такой аморализм и вытекающая из

него любовь к насилию, соединяются здесь с постоянными ламентациями на разные моральные темы: национал-социалисты особенно любят взывать к попранным правам человека, изображать себя защитниками бедных, угнетенных, обездоленных. С принципиальным аморализмом соединен здесь самый возвышенный лже-моральный пафос. Этим, если угодно превзойдена сама щигалевщина. Весь режим построен на таком обмане, таком лицемерии, таком бессовестном камуфляже, который до сих пор и не снился людям. «Техника камуфляжа» — проведена в современной Германии в невиданных доселе размерах — нужно только добавить для справедливости, что, по-видимому, она уступает камуфляжу советскому. Мобилизация аморализма соединена здесь с ненавистью ко всему интеллигентному. В этом последнем наци являются верными учениками Щигалева, который превозглашал: «Не надо образования, довольно науки. И без науки хватить материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию». Раушинг рисует поразительные картины, иллюстрирующие презрение правящих сфер современной Германии ко всем духовным и интеллектуальным ценностям. Наци не задавались целью привлекать в партийную элиту общественные группы старой Германии, ее таланты, интеллигенцию, знания. Всё эти люди были для партии теми «ничтожествами», теми «карликами», о которых так любить говорить начальник нацистской пропаганды, Геббельс. Образование правящей элиты было в национал-социализме не «духовно-политической проблемой», но «реальным процессом жизненного подбора в борьбе за власть». Элита состоит из наиболее успевших, из оказавшихся наиболее ловкими и брутальными в обнаружении своей воли к власти, наиболее циничными в поведении и действиях. Здесь уже, пожалуй, был превзойден и Щигалев, который все же являлся «интеллигентной тупицей». Здесь образцом стал Петр Верховенский, который после папы бросил и Щигалева. «К черту щигалевщину... Щигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Щигалев презирает черную работу».

«А что же с идеологией?» — поставят вполне понятный вопрос. К черту и идеологию. «Я мошенник, а не социалист», — превозглашает Петр Верховенский. «Я себе не противоречу. Я только филантропам и щигалевщине противоречу». Щигалевщина — это доктрина, а чистой революционной практике никаких доктрин не нужно. Для теперешних наци — доктрина, по уверению Раушинга, только кулиса, только декорация. Прошли те старые романтические, мюнхенские времена, когда верили в доктрину. Доктрина теперь толь-

ко для дураков, для управляемого стада. Элита — выше доктрины, так как она доктрину изобретает. Она выше доктрины, как творец выше своего творения. В современном своем состоянии, — говорить Раушинг, — национал-социализм представляет собою «лишенную доктрины революцию». «Национал-социализм есть чистая революция, притом необыкновенной разрушительной силы и необыкновенной брутальности. Полное отсутствие какой либо ведущей идеи характеризует современный дух этой революции, которая к тому же тотальна и перманентна. Она направлена на все существующие и существовавшие устои германского общества — на религию, на церковь, на мораль, на государство, на общественные классы, на все сложившиеся социальные отношения. В партии ставился вопрос, нужно ли продумать систематически и до конца цели национал-социализма. Одни считали, что это нужно, но возобладал взгляд, что цели родятся в процессе самого движения, что движение — это все, остальное приложится. Возобладал чистый активизм и динамизм, который в благородно-философском выражении — вполне допустим, а в одностороннем деятельно-практическом неминуемо ведет к нигилизму. Воплощением такого, бесовского активизма является Петр Верховенский: он ведь — весь, с головы до ног, — чистое действие, чистый акт. Он в вечном движении, вечно за работой, вечно торопится и бегает. И все это не для каких либо доктринальных целей, все это — для чистого разрушения. «Мы превозгласим разрушение... почему, почему опять таки эта идейка так обаятельна? Но надо, надо косточки поразмять». Вся Германия сегодняшнего дня, в изображении Раушинга, находится в процессе подобного разминания костей. Национал-социализм стремится держать население в постоянном движении, в беспокойстве. Если нет других способов двигать людьми — применяется маршировка». Маршировка деконцентрирует душу. Маршировка убивает мысль. Она разрушает индивидуальность. Маршировка есть незаменимое чудесное средство для того, чтобы механистически-ритуальным путемдержать человека на постоянном уровне подсознательной жизни».

В этих подчеркнутых словах лежит последняя сущность социального строя, который изображается Раушингом и нами назван демонократией: строй этот покоится на обращении к исключительно подземным, подсознательным силам человеческой души. Силы эти пробуждаются и культивируются всеми средствами современной психо-техники и пропаганды. Выходя наружу, пробуждаясь, они начинают витать над человеком, как демоны. Человек попадает во власть де-

монических стихий, от которых ему не легко освободиться, как от всякого гипнотического влияния, от всякого наваждения. С этой своей стороны тоталитарный режим чисто социологически противоположен демократическому. Демократия покоится на обращении к рассудочно-дискурсивным стихиям, она обсуждает, голосует, решает — следовательно, пребывает в верхнем сознании, тогда как тоталитаризм —исключительно в нижнем. Основная проблема, которая встает перед современной демократической политикой, — это вопрос о том, какими путями и средствами режим, покоящийся на дискурсивно-рациональных основах может бороться с опасностью пробуждения в народах иррационально-подсознательных сил и стихий. И, если они возникнут, то как демократия сможет воспользоваться ими в своих целях. Со всяким наваждением очень трудно бороться обычными дискурсивными средствами — уговариванием, убеждением, апелляцией к рассудку и разуму. Психоанализ, который рекомендуется в случаях индивидуальных истерических неврозов, не применим для исцеления коллективной истерии. Мы ставим только здесь эту проблему, не пытаясь ее решать — и, главное, указываем на ее чрезмерную актуальность, в которой едва ли отдают себе отчет профессиональные политики.

Книга Раушинга невольно наводить на следующий вопрос: не стилизировал ли он слишком под Достоевского тот режим, который он сам сначала принял, а потом в нем глубоко разочаровался. Но даже, если допустить известную долю стилизации, то остается несомненным, что за Достоевским нужно признать пророческий дар предвидения будущего в большей степени, чем это обычно делают. Если же стилизации нет или она незначительна, то великий наш писатель должен быть почтен истинным провидцем будущих судеб не только России, но и мира. Хотелось бы заметить, что не только Достоевскому свойственно было тайное видение тех демонов, которые сейчас стали овладевать человеческим миром — видение это можно почувствовать в некоторых образах А. Блока. Обращаем внимание на его неоконченную поэму «Возмездие», в которой со своеобразной пророческой силой предугаданы нависающие над западным человечеством демонии. В еще спокойной атмосфере гуманитарного и в то же (время «железного», механического XIX века увидел Блок мрак, нависший над «беспечным человеком», постепенное обесценение всех ценностей, угасание всех идеалов, систематически подготовляющийся, всеобщий нигилизм. и глядя на следующий, двадцатый век поэт видит

не «бесконечный прогресс» — эту любимую идейку века девятнадцатого но, напротив:

«Двадцатый век... Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла»).

Поэт живет в предчувствии «неслыханных перемен, невиданных мятежей», которыми сулит будущее. Он предчувствует крушение всех идеалов и идеологий, его тяготит «сознанье страшное обмана всех прежних малых дум и дел» и не радостным кажется ему «первый взлет аэроплана в пустыню неизвестных сфер». И за всем этим у него с поразительной ясностью выражено ощущение, что в мире начало прорываться действие каких то потусторонних сил:

«Но тот, кто двигал, управляя

Марионетками всех стран,

Тот знал, что делал, насылая

Гуманистический туман».

Поэма начинается с описания марша войск по старому Петербургу и конспиративного собрания русских революционеров-нигилистов. «Революция нигилизма» — и к тому же образ войны...

Н. Н. Алексеев.