А.Амман
ПУТЬ ОТЦОВ
К оглавлению
ИЕРОНИМ
(†420)
Художники Ван Эйк и Дюрер изобразили Иеронима склоненным над рукописью.
Он сидит за пюпитром, подобно евангелистам из каролингских молитвенников. Сонный
лев, как кот, вытянулся у стола. Голова Иеронима в сиянии лучей: видимо, на него
снизошло вдохновение. Песочные часы, кардинальская шапка и несколько книг довершают
картину... На самом деле не всегда было так.
«Я родился христианином, от родителей христиан; с колыбели я был
вскормлен молоком католическим». Но и это трогательное исповедание веры не должно
нас вводить в заблуждение. До тринадцати лет Иероним оставался единственным и
балованным ребенком в богатой семье из Стридона, городка на границе Югославии
и Италии. Родители потакали всем его капризам. Они не спешили с крещением сына,
пускай «отгуляет свое».
УЧЕНИЕ
Сначала Иероним ходил в местную школу. Он был одаренным, но трудным
учеником: живое воображение, цепкая память, характер восприимчивый, пылкий, порывистый.
Вскоре его перевели в великолепную миланскую, а затем и в римскую школу, где он
учился грамматике, риторике и философии. Рим произвел неизгладимое впечатление
на уроженца далекой Далматии: «О могучий город, владыка мира, восхваленный апостолом!»
Он приобщился столичному красноречию, жадно читал латинских классиков,
которые определили его слог и дух. Впоследствии он потому и нападал на Цицерона,
чтобы убедить самого себя, что освободился от его влияния. Он с осторожностью
отодвигался от учителей, которые его сформировали. Однако в отличие от безразличных
к языческой древности каппадокийцев с Римом и римской литературой его связывали
достаточно крепкие узы.
Упорный труд не мешал юному Иерониму развлекаться. Вероятно, он
отдался развлечениям со всей пылкостью своей натуры. Легкие, бездумные связи следовали
одна за другой - воспоминания о них потом загонят его в Халкидскую пустынь. Другое
дело - дружеские отношения. Он сблизился с Вонотием и Руфином. Вместе с друзьями
побывал в катакомбах. Рим ведь тоже был городом мучеников.
Иероним был слишком взыскателен, чтобы удовлетвориться малым. Вместе
с Вонотием он записался в начале Великого поста 366 г. в перечень оглашенных и
в пасхальную ночь принял крещение от папы Либерия. Предстояла новая жизнь. Иероним
отбывает в Галлию и останавливается в Трире, возобновляет свои занятия, но в то
же время впервые ощущает притягательность монашеской жизни. Приходит решение предаться
созерцанию и подвижничеству: «Настало время заняться богоугодными делами». В семье
отнеслись к его решению скептически, но он вместе с друзьями все же принял послушание
у Хромациуса. Изучение Писания стояло у них на первом месте. Но это религиозное
благолепие быстро кончилось.
«Налетел шквал», как он сам рассказывал, и братство распалось. Упорство
Иеронима не было сломлено испытанием: оно его даже не обескуражило. Недолго думая,
он отправляется на Восток, где монастыри процветали в пустынях. Осыпая хулами
своих гонителей, он захватил с собой библиотеку и заметки, накопленные в Риме.
Пришлось порвать с семьей, это далось ему нелегко; впоследствии он писал Гелиодору:
«Разрывы, которые тебя страшат, я в свое время претерпел».
НА ВОСТОКЕ
Во время пребывания в Антиохии Иероним погрузился в изучение Библии
и углубил свои познания в древнееврейском языке. Из Антиохии он перебрался в Халкидскую
пустынь, усеянную монашескими обителями. Он жаждал одиночества, бдений, покаяния
и трудов. Но увы, натура и вкусы требовали своего. Дух его был не в ладах с душою,
он разрывался между светской литературой и Священным Писанием. «Читал я пророков
и говорил себе: о сколь же грубы и дики их речи. И после ночи, проведенной в бдении
и молитвах, возвращался я к Виргилию, Цицерону, Платону».
Его посетило отрезвляющее видение, которое он сам живо описал. Было
это во время приступа лихорадки: «Восхищен был дух мой и предстал пред Судией.
Я ощущал сияние столь ослепительное, что не смел и глаз поднять». Быв спрошен
о вероисповедании, «я христианин», ответствовал я. «Ты лжешь,- возразил мне Восседавший
на престоле,- не христианин ты, а цицеронианец. Где твое сокровище, там и сердце
твое». Сурбаран изобразил эту сцену: Иероним, нагой и согбенный пред Христом Судиею.
И ангелы хлещут его растроенными ременными бичами.
Испытания отшельника продолжаются. Пришел черед иным искушениям.
Одиночество распаляет воображение. Тело, почти лишенное пищи и сна, пытается взять
свое. Его преследуют воспоминания о прелестных римских танцовщицах. «О, сколько
раз, находясь в пустыне, на бескрайнем и выжженном просторе, лишенном следа жилищ
и служащем пристанищем монахов, я снова мечтою погружался в римские утехи. Я видел
себя сплетенным в плясках с юными девами. В лице моем от постов не осталось ни
кровинки, но в изможденном теле горело желание, и огнь похоти пожирал немощную,
полумертвую плоть. Дни и ночи смешались; опомнившись, я испускал крики. Я непрестанно
бил себя в грудь. Мне становилась ужасна и сама моя келья, сообщница моих постыдных
мечтаний. Гневаясь и негодуя на себя, я все дальше углублялся в пустыню».
Спасителем оказался умственный труд. Он с головой ушел в занятия,
изучал древнееврейский, «язык гортанный и задышливый», взяв в наставники образованного
иудея. Такая аскеза, как выяснилось, куда более действенна, нежели отшельническая
праздность. Он выкроил время, чтобы составить жизнеописание, вернее сказать, панегирик
отшельнику Павлу Фивейскому. «Его заношенная туника отрадней для меня, чем царственный
пурпур». Подобные жития служили душеполезным чтением для тогдашнего христианского
народа, жадного до всяческих чудес.
Примерно в то же время он составил Хронику, для которой частью перевел,
а частью переписал труд историка Евсевия. Книга эта стала основополагающей для
всех изысканий в области первых веков христианства. Иероним охотно подмешивал
к истории личные воспоминания, а иной раз и сводил личные счеты. Так, описав отбытие
в Иерусалим Мелании Старшей и воздав хвалу ее добродетелям, он позднее разошелся
с нею в оценке наследия Оригена и все хвалы вычеркнул.
Споры об арианстве и отголоски антиохийского раскола встревожили
покой пустыни и породили раздоры между монахами. Отшельники разбились на враждующие
группы: «Покрытые пеплом и мешковиной, мы отлучали епископов», - иронизировал
Иероним. Наконец, потеряв всякое терпение, наш герой расстался с этими немытыми,
невежественными и бранчливыми монахами, собрал пожитки и вернулся в Антиохию.
Тамошний епископ Павлин рукоположил его; Иероним принял посвящение
без особой охоты, лишь при условии, что останется верным монашескому призванию
и не будет стеснен в передвижениях. И тут же снова отправился в путь. В 380/381
г. он оказался в Константинополе, надеясь воспользоваться тамошними солидными
библиотеками. Тут он попал под обаяние Григория Богослова, который сделал его
приверженцем Оригена. Ориген совершенно покорил его своей ученостью, он называл
его «новоявленным со времен апостольских Учителем Церкви». В пылу приязни Иероним
перевел двадцать восемь его проповедей о книгах Иеремии и Иезекииля. Впоследствии
он столь же пылко отрекался от него.
В РИМЕ
Тем временем папа Дамас добился императорского дозволения созвать
новый собор в 382 г. Иероним сопровождал на собор епископа Павлина Антиохийского.
Он захватил с собою в Рим свою библиотеку и рукописи. В то время ему было тридцать
пять лет, и он стоял на пороге главных жизненных свершений. Папа Дамас, сам эрудит
и поэт, ценил его, прислушивался к его советам, а затем взял себе в секретари.
Вскоре он подыскал ему грандиозную задачу: поручил Иерониму пересмотреть
латинский перевод Евангелий. Затем задание было распространено на всю Библию,
и это дело заняло двадцать лет жизни Иеронима: тут-то и пошли на пользу Церкви
все его познания, накопленные за долгие годы странствий. Перевод Иеронима называется
Вульгата.
Иероним оказался на вершине славы. О нем поговаривали как о возможном
папе; по крайней мере, он сам сообщает об этом в письме. Тем временем этого женоненавистника
избирают своим советником, толкователем Священного Писания и духовным наставником
знатнейшие римлянки - Павла, Марцелла, Евстахия. В роскошных авентинских виллах
он толкует им Писание. Суровость его привлекает и ободряет благочестивых женщин.
Подобная деятельность вызывает тем больше подозрений, чем безупречнее репутация
человека. По городу поползли слухи. Он отвечал: «Я бы меньше беседовал с женщинами,
если бы мужчины больше интересовались Писанием». И все же это было не в обычаях
Церкви.
И высшее римское общество, и в особенности модные щеголи-эрудиты
злобились против ученого монаха: мало того, что он вносит разброд в заведенный
порядок светской жизни, он еще к тому же преподносит им свой перевод Нового Завета
взамен прежнего, к которому все привыкли. Иероним клеймит их, называет «двуногими
ослами». Придворные не простили ему и благорасположения папы. Однако водились
вины и за ним. Недостатки Иеронима были помехой лучшим его начинаниям. Он был
гневлив, непримирим, насмешлив - его словесные портреты светских грамотеев были
столь язвительны и беспощадны, что вызывали ответную ярость: вокруг него сгущалась
атмосфера вражды. Ему мало было сквитаться, он все возвращал с лихвой. Он словно
облегчал себе душу, уязвив и опозорив противника. Он именовал Вигилантия («Бодрствующего»)
Дорминантием («Сонливым»). Он писал Гельвидию: «Теперь можешь быть спокоен. Злодейства
твои прославят тебя». Нравственность его была безупречна, но язык несдержан. Иные
страницы его поучений о девственности, адресованных юной Евстахии, наверняка заставляли
ее краснеть. Грешным делом, может статься, успех у знатных матрон был для него
своеобразным самоутверждением: беспокойный далматинец вечно в нем нуждался. Подобно
многим духовным наставникам, он был подозрителен. Не лежало ли в основе его ссоры
с Руфином соперничество из-за пестуемых душ? Пасомым же он предписывал строжайшие
лишения, в особенности настаивая на целомудрии: суровостью своей он напоминает
Тертуллиана. Ко всему прочему осаждавшие его патрицианки отнюдь не способствовали
его ученым занятиям.
ВИФЛЕЕМСКОЕ ПРИСТАНИЩЕ
Так или иначе, но виновником безвременной кончины юной Блезиллы,
дочери Павлы, общий глас признал Иеронима: говорили, что он заморил ее постами.
Обстановка в Риме накалилась. В довершение несчастий скончался еще и папа Дамас.
Преемник его, как и следовало ожидать, не был особенно расположен к Иерониму.
Осыпая проклятиями «вавилонский» Рим, ученый монах снова собрал пожитки и отплыл
на Восток с братом Павлинианом, философически заметив, что «и худую, и добрую
молву по истине разберут в Царствии Небесном». За ним последовало несколько римских
аристократок с подругами, прислугой и домочадцами. Иероним решил обосноваться
в Иудее. Но где? В Иерусалиме уже был Руфин и монастырь Мелании. Он остановил
выбор на Вифлееме. На средства Павлы были учреждены три женских монастыря. Иероним
основал мужскую обитель, составив ее в основном из западных иноков, и принял попечение
о ней.
Сохранились его проповеди, обращенные к монахам. В них виден наставник
весьма благочестивый, твердый в вероучении. Он то и дело пускается в экзегетические
отступления и, подобно многим проповедникам, уже не в силах остановиться. Он не
может взять в толк, почему слушатели начинают клевать носом. Ревнивым оком он
наблюдал за ораторским успехом Августина, он сам в этом признавался в письмах.
Он понимал, что тут ученик его превзошел. Подобно Евагру, он учил монахов переписывать
манускрипты, это стало на Западе одной из достойных традиций.
Здесь открывается долгий период его творчества, продлившийся более
тридцати лет, до самой его смерти. В его распоряжении была богатая библиотека
и основательная картотека, скопленные усердием за время странствий. Для начала
он перевел все книги Ветхого Завета с древнееврейского, а не с греческого (Септуагинты),
как это было сделано до него. Он был первым латинским Отцом, знавшим древнееврейский.
Он .дал первичную разработку принципов научной экзегезы. Эти коренные преобразования
вызвали бурю протестов, Иеронима обвиняли в своевольном обращении с каноническими
текстами. К хулителям присоединился и Августин, считавший все предприятие пагубным.
ПИСАТЕЛЬ
Комментарии его неглубоки по содержанию и небрежны по форме. Иероним
был эрудитом и филологом, но не богословом и не мистиком. Преисполнившись твердой
уверенности в себе, он решительно размежевался с Оригеном (как того требовала
вражда с Руфином). Вредил делу и его порывистый нрав. Он работал запоями: примечания
к Книге пророка Авдия заняли у него (как он сам сообщает) две ночи, а Евангелие
от Матфея он прокомментировал всего за две недели.
В те же годы (в 392 г.) он написал свою «Историю великих людей».
По образцу Светония он составил каталог, по-нашему, биографический словарь лиц,
прославившихся после Христа. Это первая латинская патрология христианской истории.
Здесь каждому отведено столько строк, сколько требует восхищение или неприязнь
Иеронима. Список открывается сведениями о Симоне Петре, а завершается собственной
биографией составителя. Избытком скромности он не страдал.
Корреспонденция его насчитывает 117 аутентичных писем. К Иерониму
отовсюду обращались за советом; писал ему и св. Августин. До нас дошел ответ Иеронима,
столь самодовольный, что он мог бы вконец рассорить обоих, будь у Августина тот
же нрав и меньше смирения. «Советую тебе, молодой человек,- писал он, - не совать
нос в Священное Писание и не сердить старика».
Из писем встает аскет и проницательный духовник, склонный к язвительной
иронии и способный к переживаниям и слезам. Они отличаются изяществом, живостью,
а зачастую и резкостью, которую, увы, не могла смягчить никакая аскеза.
Не прерывая уединенных трудов, Иероним принял деятельное участие
в борьбе, начатой епископом Саламинским Епифанием. Человек прямолинейный, прирожденный
инквизитор, Епифаний в своей коллекции восьмидесяти ересей, названной им «шкатулка
ядов», отвел Оригену номер 64-и. Александрийскому вероучителю был вынесен
пристрастный, неправедный приговор, и Палестиной овладели распри; вот тут-то Иероним
и сжег все, чему поклонялся, ополчился на Оригена, разбранился с епископом Иерусалимским
и с другом своим Руфином. Таковы плоды неуемного ревнительства.
Противникам Оригена почти удалось обезоружить инакомыслящих, навязав
им свои условия соглашения; но тут возмутилась вся Церковь, и первым - Августин.
Старого далматинца не укротила даже и смерть Руфина (в 411 г.). Узнав о ней, он
воскликнул: «Скорпиона раздавили на земле сицилийской». Это была слепая и бессмысленная
ненависть, недостойная старого аскета, который явно не мог победить в себе злобного
старца.
Последние годы жизни Иеронима были горестны. Его одолевали хвори,
зрение слабело день ото дня. Он потерял самых близких друзей, прежде всех - Павлу;
«Прощай, Павла, - сказал он, - помоги молитвой своему престарелому другу». Ему
было тогда пятьдесят семь лет. Потом настал черед Марцеллы. Как и весь Запад,
Иероним был потрясен политическими событиями - нашествием варваров и особенно
падением Рима в 410 г., которое так же ошеломило мир, как в иные века - падение
Иерусалима. «Рим осажден. Мне не хватает голоса. Я диктую, и рыдания прерывают
мои слова. Он захвачен, город, который властвовал над вселенной».
Болезнь усугубляла скорби. В примечаниях к Иезекиилю он жалуется:
«Эти листы я диктую при дрожащем свете моей лампады. Толкование Писания помогает
мне немного рассеять печаль моей сокрушенной души. А вдобавок ко внешним невзгодам
слабеют мои глаза, грозя ослепнуть с годами, и в неверном мерцаньи лампады трудно
перечитывать древнееврейские тексты, писанные столь мелко, что их едва разбираешь
и при дневном, при солнечном свете». Жизни его угрожали сарацинские разбойники,
и ему пришлось поспешно бежать (410-412 гг.). На какое-то время его взбодрили
пелагианские раздоры. Победа над ересью озарила его душу. Он поздравил Августина,
которому адресовано его последнее письмо, овеянное предзакатной благостью. Жизнь
постепенно обирала его, и он как-то притерпелся к лишениям: «Тому, кого не покидает
мысль о смерти, часто не до земных забот», - писал он. Обессиленный, слепой и
одинокий, старый боец обрел, наконец, упокоение в Господе 30 сентября 419 или
420 г.
ЛИЧНОСТЬ
Иероним говорил о себе, что он «одновременно философ, ритор, грамматик
и диалектик, сведущий в древнееврейском, греческом и латыни, знаток трех языков»,
что по тем временам для латинянина было и впрямь неслыханно. Как сочинитель он
имеет свои достоинства и недостатки, в которых признается с безмятежностью, по-видимому,
не страдая от уязвленного самолюбия. Он - классик языка и воплощает тип ученого-филолога.
Особенно он заботится о литературном изяществе. Переписка его - шедевр стиля:
даже используя экспрессивные выражения, он никогда не грешит против вкуса.
Суровый аскетизм всегда сочетался у него с почти болезненной раздражительностью,
с переизбытком чувствительности. Спорщик он неистовый. Если удается одолеть противника,
он добивает его. Проигрывая в споре, пускает в дело перо, напитанное ядом. Он
тщеславен и обидчив, не расположен к радушию и к симпатии. При явном литературном
такте он в значительной мере обделен тактом человеческим.
Знатные римлянки умели укрощать этого бранчливого аскета, общаясь
на излюбленной им почве Писания. Когда его ученость признавали, он безоговорочно
готов был делиться всем, что знал и умел. Пусть Иероним и не перенял у римлянок
их евангельской кротости, все же женщины сердцем чувствовали в этом грубияне человека
уязвимого и едва ли не беззащитного. Гонитель и язвитель Руфина плакал, как отец,
над гробом Блезиллы.
Человек этот тем более нас трогает и обезоруживает, что он вовсе
не прячет своих недостатков. В нем совсем нет елейности церковника. Вера отнюдь
не смягчила его человеческих черт, куда там! Личность явлена в нем донельзя отчетливо:
и в облике, и в речи. Но Господу все идет на потребу. Сгодился Ему и вифлеемский
аскет. И тот, проникаясь несвойственным ему лиризмом, говорил о тайне Рождества
и мысленным оком созерцал Ту, в ком «земля принесла плод свой».
Его трудолюбие и ученость направлены к разъяснению Писания, его
суровая жизнь внушает уважение и отводит клевету, его очевидная любовь к Церкви
и бережное отношение к ортодоксии - все это заслуги ученого аскета перед потомками.
И на все это призрел Господь в Своем милосердии.
Мы обязаны Иерониму трудом, оказавшим громадную услугу Церкви. Как
в жизни, так и по смерти своей он остается светочем немеркнущим. Вслед Оригену
он положил начало научной экзегетике. Авторитет его был столь велик в Средние
века, что впадая в анахронизм, его стали величать кардиналом. Ему воздавали должное
деятели Ренессанса. Эразм издал его сочинения. Он приносил отраду и вдохновение
художникам XV-XVIII в.в. Его чтили более всех иных мужей христианской древности.
Подлинный его человеческий облик - в его сочинениях.
Иероним толкует повествование о Рождестве: бедняк родился, окруженный
нуждой, от нищей матери. Обращаясь мыслью к этому происшествию, суровый
монах смягчается и приходит в волнение. Смирением Сына Божьего мы спаслись, нищетою
Его обогатились.
ПРОПОВЕДЬ НА РОЖДЕСТВО
ХРИСТОВО
«И положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице»
(Лк 2, 7). Мать положила Его, Иосиф же не посмел коснуться дитяти, ведая, что
не от него рожден. Изумленный и счастливый, не посмел он коснуться дитяти. «И
положила Его в ясли». Почему в ясли? Затем, чтобы сбылось прорицание пророка Илии:
«Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего» (Ис 1, 3). Писано также:
«Человеков и скотов хранишь Ты, Господи» (Пс 35,7). Если ты человек, хлеб - пища
твоя. Животное? удел твой - ясли. «Потому что не было им места в гостинице»: нечестие
иудейское заполонило весь город. И Христос не нашел себе места в Святая святых,
где блещет золото и драгоценные каменья, переливается шелк и серебро; нет, не
золото и роскошь окружали его, он родился на гноище, ибо так видятся мне ясли
(где ясли, там и гноище), в смраде грехов наших. Он родился в яслях, дабы вознести
рожденных во прахе: «Из праха поднимает бедного» (Пс 112, 7). Он родился на гноище,
где пребывал Иов и откуда он был возвеличен. «Потому что не было им места в гостинице».
Все бедняки да обретут утешение: Иосиф и Мария, матерь Господа, не имели раба,
ниже слуги; из Галилеи, из города Назарета пришли они пешие и несли на себе поклажу;
сами были господа и служители. И чудное дело: приютились в стойле, а в город не
пошли. Нищета их была робкая, и они держались подальше от роскоши.
А об их нищете рассудите сами: зашли они в стойло, и не сказано,
что оно было на пути; нет, к нему вела сторонняя тропка: они сбились с торного
пути на евангельскую тропу. И вступили на отдаленную тропку. И не было другого
места, дабы родиться Господу, помимо стойла; стойла с волами и ослами! О, если
б мне дано было увидеть это стойло отдохновения Божия! И ведь по-нашему мы чтим
Христа, изымая Его ясли из грязи и заменяя их серебряными. А по мне, так прежние
были драгоценнее: это язычникам надобно золото и серебро. Вера же христианская
превыше ставит ясли в помете. А Тот, Кто родился в сем стойле, воспрезрел золото
и серебро. Не тех я осуждаю, кто думает почтить Христа таковой роскошью (не след
мне тех осуждать, кто украсил храм золотыми чашами): но дивен мне Господь, творец
мира, рожденный не в золоте и серебре, а на гноище.
Вочеловечение
Сквозь долгие речи свои услышали мы, как плачет младенец в яслях,
и поклонились ему: поклонимся же миром и ныне. Поднимем его на руках воздетых
и поклонимся сыну Божьему. От Бога всемогущего с давних пор был гром в небесах,
и не спасал; раздался плач, и спасает. Зачем я вам все это говорю? Затем, что
гордыня не спасает, а спасает смирение. Сын Божий бысть на небесех, и почтен не
был; нисшел на землю, и поклонились ему. Держал под рукой солнце, луну и ангельское
воинство, и все не был почтен: и родился на земле человеком, вочеловечился сполна
и нераздельно, дабы искупить всю землю.
А что в нем не явлено человеческого, то и спасению не подлежит:
принял бы он плоть, отвергнув душу, и душе не было бы спасения. Что же он, спас
бы меньшую часть, а главнейшим пренебрег? А можно и так сказать: «Восприял душу
ко спасению ее; и хотя душа превыше тела, чувства суть ее важнейшая часть; итак,
если Он не освятил чувства, то спас лишь душу, а в ней отнюдь не важнейшее». Но
ты ответствуешь: «Не приял чувств человеческих, да не поселятся в сердце Его людские
грехи, иначе говоря, дурные умыслы». Но если Ему неподвластно было собственное
творение, то как винить меня, что не справляюсь с Ему непокорными силами?
Мы, однако ж, упустили наш предмет и разговорились сверх надобности:
умысел был иной, а язык увлек нас в сторону. Приготовимся же внимать священнику
и услышим чутким ухом все то, о чем мы сказать не сподобились, и благословим Господа,
Ему же слава во веки веков. Аминь.
|
