Евгений Поселянин

РУССКИЕ ПОДВИЖНИКИ 19-ГО ВЕКА

К оглавлению

ОПТИНСКИЙ СТАРЕЦ АМВРОСИЙ

К числу оптинских незабвенных подвижников, столько сделавших для нравственного воспитания русского народа, принадлежит отец Амвросий, старец иеросхимонах, почивший 10 октября 1891 года.

Казалось, что в отце Амвросии разом воплотились все лучшие стороны потрудившихся до него старцев.

Во всяком случае, он был таким удивительным, светозарным явлением, в его образе было столько обаятельной силы, что достаточно было только увидеть его, чтобы испытать невыразимое счастье.

Память отца Амвросия не исчезнет. Он как бы жив для тех, кто его знал, и эти рассказы о нем, удивление той безграничной любви, которая жила в нем и грела страдающее человечество, это светлое впечатление праведного человека перейдет от отцов к детям, из поколения в поколение.

Дорога Оптина всем, знавшим старца. Сколько она вызывает сердечных, благодарных воспоминаний...

Отец Амвросий родился 21 ноября 1812 года в Липецком уезде, Тамбовской губернии, в многочисленной семье сельского дьячка.

В тот день праздновали храмовой праздник в селе, и вокруг дома, где родился мальчик, было много съехавшихся к празднику крестьян. Отец Амвросий говаривал: "Как я на народ родился, так все на народе и живу".

Мальчик отличался чрезвычайною живостью нрава и сметливостью. Пройдя Липецкое духовное училище, он поступил в Тамбовскую семинарию. Товарищи его рассказывали впоследствии о его способностях.

- Бывало, сидишь за уроками, зубришь, а он все бегает. А отвечать станет - точно по книге читает!

По окончании курса в семинарии Александр Михайлович Гренков (таково было мирское имя о. Амвросия) был некоторое время учителем в частном доме, а затем преподавателем Липецкого духовного училища.

Удивительно сметливый и наблюдательный, чрезвычайно разговорчивый, он близко познакомился с бытом разных слоев общества, и это впоследствии много помогло ему в его деятельности Старца.

Между тем в Гренкове начинался перелом. Он стал уединяться. Замечали, что он по ночам ходит молиться в сад, а потом, чтобы еще более скрывать свою молитву, он уходил на чердак. Он стал задумываться о суетности всего земного, о посвящении себя всецело тому, что одно не проходит, но вечно. Монашеская келия рисовалась уже его воображению.

Среди таких мыслей он тяжко заболел и во время болезни дал обет идти в монахи, если выздоровеет.

Но, оправившись, он медлил исполнением своего обещания и тогда снова заболел. Тогда он твердо решился проститься с миром и, выздоровев, пошел за советом к старцу Илариону Троекуровскому.

О. Иларион указал ему на Оптину пустынь, промолвив при этом: "Ступай в Оптину и будешь опытным".

Никому больше не открыл Александр Михайлович своего намерения и тайно ушел из Липецка в Оптину, не испросив разрешения епархиального начальства. Уже из Оптиной он написал Тамбовскому архиерею, объясняя ему чистосердечно: он опасался, что уговоры родных и знакомых поколеблят его решимость, и потому решил уйти тайно.

В Оптиной о. Амвросия приняли в скит и дали послушание на кухне. Потом он был взят в келейники к о. Макарию и стал ближайшим его учеником.

Как человек ученый, о. Амвросий принял большое участие в важном деле, предпринятом о. Макарием: перевод на русский язык и издание творений древних великих пустынножителей о монашеской жизни.

Незаметно вырабатывалась в о. Амвросии та высота духа, та сила любви, которую он посвятил на помощь людскому горю и страданию, когда сделался старцем. Уже с самого поступления в скит выделялся он своею приветливостью. Тихо, без потрясения по смерти о. Макария паства его перешла к о. Амвросию. Началась нескончаемая страда.

Отец Амвросий, каким стали знать его в народе, был одним из тех оптинских старцев, к которым всякий миг прийти в душевной тягости или жизненной беде и требовал помощи. Шли к нему люди, прослышав о его мудрости, о его святости, а больше всего о той великой доброте с какою он принимал всякого.

Любить ближних так, чтобы желать им всякою счастья, благословляемого Богом, и стараться доставить им это счастье - было его жизнью и его дыханием. И в этом потоке любви, который обливал всякого, приходившего к отцу Амвросию, была такая сила, что она чувствовалась без слов, без действий. К отцу Амвросию довольно было подойти, чтобы почувствовать, как сильно он любит, и, вместе с этим, в ответ на его чувство открывалось сердце приходившего, рождалось полное доверие и самая тесная близость. Каким образом возникали такие отношения - это тайна отца Амвросия.

Таким образом, с разных концов к отцу Амвросию сходились люди и передавали свои скорби. Он слушал, сидя или полулежа на своей низенькой кроватке, все понимал еще лучше, чем тот, кто рассказывал, и начинал говорить, что все это значит и как тут быть. Собеседник знал, что в эти минуты старец весь вошел в его жизнь и заботится о нем больше, чем он сам. А могло быть так потому, что свое собственное существо отец Амвросий позабыл, оставил, стряхнул с себя, отрекся от него и на место этого изгнанного "я" поставил своего ближнего и перенес на него, но в сильнейшей степени, всю ту нежность, которую люди тратят на себя.

У отца Амвросия можно было искать разрешения всех вопросов. Ему поверяли как самые заветные тайны внутренней жизни, так и денежные дела, торговые предприятия, всякое жизненное намерение.

Люди, которые не понимали ни старчества, ни отца Амвросия, ни его духовных детей, решались осуждать старца и говорили "Его дело - душа, а не разные предприятия. Тот, кто говорит с ним о таких вещах, не уважает религии".

Но отец Амвросий прекрасно понимал, что там, где умирают с голода, прежде чем толковать о праведности, надо подать хлеба, если он есть. Сам человек высшей духовной жизни, погасивший в себе все собственные требования, он больше, чем кто-либо другой заслужил похвалу Христову за попечение о несчастных: "Я был голоден - вы накормили Меня, жаждал - вы напоили Меня, наг был - вы одели Меня". Он, как умел, служил людям своими сокровищами, а величайшие его сокровища были любовь, мудрость, прозорливость, которыми полны были его советы.

Люди, бояшиеся Бога и ищущие спасения, так зорко следят за всяким своим поступком, зная, что для внутренней жизни он отзовется бесчисленными последствиями, что они хотят, чтоб всякий их шаг был одобрен духовником, которому они доверились, - старцем.

От такого благословения у них является сознание, что этот поступок нужен и хорош, а вследствие этой уверенности достигаются для дела -смелость, твердость и настойчивость, вообше же - спокойное и ясное состояние души.

А христианство имеет бесконечно широкие взгляды, обнимая все разнообразие человеческой деятельности. Тем и велико христианство, тем и доказывается его божественный источник, что оно всеобъемлюще. Христианство, с бесконечною ширью своих светлых взглядов, благословляет труд учителя, воина, врача, землепашца, ученого, судьи, торговца, писателя, слуги, чиновника, ремесленника, адвоката, чернорабочего, художника. Оно провозглашает святым всякий честный труд и учит, как лучше всего его исполнить. Тому же учил и отец Амвросий.

Если к нему подходили люди и рассказывали, что их семьи беднеют и надо подумать о том, как бы их обеспечить, отец Амвросий не говорил: "Это не мое дело, я занимаюсь только душами". Он весь начинал гореть тем же желанием, выслушивал все предположения, внимал, расспрашивал, утверждал или дополнял то, что было задумано, или предлагал свое. А все, что благословлял отец Амвросий, не могло не удаться, потому что все было открыто.

Это громадное сочувствие, благодатная способность принять чужое горе и нужду ближе своего и поясняют все то значение, которое имел отец Амвросий для тех, кто его знал.

Среди общей холодности и равнодушия, при совершенном нежелании людей видеть и чувствовать дальше собственного существа, многим трудно живется. Нужен человек, к которому бы можно было сносить все, что волнуется в душе, которому бы без утайки можно было открыть все думы и надежды, доверть всякую тайну, чтоб стало легче и счастливее. И нужно, чтоб это чувство было разделенное, чтоб за вежливым словом не слышалось удивления тому, что ищут участия, а чтоб это участие, которого труднее всего добиться в жизни, светило во всяком звуке, во всяком движении. Нужен в жизни сочувственный взор, ласковое слово, нужно сознание, что нас любят и нам верят, нужно то, что в мире самое редкое и самое великое сокровище,- сердце внимательное.

Такое сердце билось в отце Амвросии. И, конечно, такие люди, как он, не могут относиться с презрением ни к чему, что входит в жизнь их ближних.

Мелочей для отца Амвросия не существовало. Он знал, что все в жизни имеет свою цену и свои последствия. Не было ни одного вопроса, на который бы он не ответил с неизменным чувством добра и участия.

Однажды остановила его баба, которая была нанята помещицей пасти индюшек. Индюшки у нее не жили, и барыня хотела ее расчесть. "Старец, кричала она в слезах,- хоть ты помоги. Сил моих нет. Сама над ними не доедаю, пуще глаз берегу - а колеют они. Согнать меня барыня хочет. Пожалей, родимый". Присутствовавшие тут смеялись над ее глупостью, к чему ей идти с таким делом к старцу. А старец ласково расспросил ее, как она их кормит, и дал совет, как их содержать иначе, благословил ее и простился. Тем же, которые смеялись над бабой, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. Индюшки у бабы перестали колеть.

Такое совершенное понимание людей, такое умение стать на их точку зрения происходило от той громадной любви, которую носил в себе старец. В ту минуту, когда люди обращались к нему, он отождествлялся с ними - он брал в себя все ихнее, все их горе, все страдания, только взамен их недоумений, их колеблющейся немощи он давал свое сведущее прозорливое слово. Даже и среди обыкновенных людей, где любят, там легко понимают.

Любовь, которая одушевляла отца Амвросия, была та, которую заповедал своим ученикам Христос. Она многим огличается от того чувства, которое известно в миру. В ней не менее поэзии, она такая же трогательная, но она шире, чище и не имеет конца.

Главное ее отличие, что она все дает и ничего не просит. В тот час, когда она нужна, она сотвориг величайшие подвиги самопожертвования, а потом молча отойдет, как только горе смягчилось, туда, где новое горе. Апостол сказал: "любовь не ищет своего", своего, то есть и того, что принадлежит ей по праву, например, доверия, воспоминания.

Так было и со старцем...

Он бесконечно любил всякого к нему приходившего, давал ему от себя все, что мог, а о себе не думал. Ему, кажется, и на мысль не приходило, что он делает нечто такое, за что бы можно быть благодарным. Сделав свое дело, наставив человека, он успокаивался. Были люди, которые не слушались его и делали по своей воле: выходило плохо, тогда они возвращались к старцу и говорили "Вы сказали так, а мы сделали иначе. Как теперь быть?"

Старец никогда не говорил, что такое недоверие оскорбительно, а жалел их же, что у них так плохо, и давал новый совет. Можно было на все его попечения отвечать самою возмутительною неблагодарностью и пользоваться вместе с этим его самым теплым участием.

В миру любят людей, потому что они полезны или приятны, любят для себя, а отец Амвросий любил потому, что они страдают, потому что они грешны, противны людям, любил для них. Если вообще кого нибудь отличал, так это тех, кого больше всего презирают в миру,- самых закоренелых грешников, самых неприятных, самых тяжелых нравом людей. Он находил даже, что для общего удобства всего лучше, чтоб они на нем срывали свой нрав. Много досаждала ему одна неприятная монахиня. Его спросили, как он ее выносит. Он с удивленным взором отвечал: "Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково ей будет там, где все ей будут перечить! Как же ее не терпеть?"

Любовь отца Амвросия шла неразрывно с его верою. Он твердо, непоколебимо верил в человека, в его божественную душу. Он знал, что в самом сильном искажении человеческом, там, где то далеко, лежит искра божественного дара, и эту искру чтил отец Амвросий. Как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним, уже тем была велика его беседа, что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него как на равного, что, поэтому, он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, бодрость и веру, что они могут стать на новый путь.

При таком отношении старца к людям они ему не умели оплачивать тою же любовью - не то чтоб не хотели, а не могли по своему несовершенству.

Прежде всего, до знакомства с отцом Амвросием очень многие относились к нему подозрительно. Понятия об истинном монашестве и о старчестве так далеки от нас, что многим казалось диким, когда им советовали ехать в далекую Оптину, в 70 от Калуги верстах беспокойного пути на лошадях, чтоб видеть какого-то старого монаха. "Что с ним может быть общего? Наверное, какой-нибудь лицемер, который ищет славы. Знакомая удочка, да только попадут на нее одни простецы!" Так, многие не хотели ехать в Оптину и, для успокоения совести, старались не верить тому, что рассказывали об отце Амвросии. Те же, кто заезжал в Оптину, начинали с осуждения.

Старца раздирали на части, поэтому иногда приходилось ждать, и отцу Амвросию на этот счет посылалось не одно колкое замечание. В Оптиной принято между монахами из смирения пред старцем становиться на колени. По доброй воле это делают и некоторые миряне. Батюшка всегда приглашал садиться против него на стул, иногда упрашивал не стоять на коленях, а сколько насчет этого бывало нехороших речей! "С какой стати мне пред всяким монахом на колени становиться! Вот где их смирение!" Точно кому-то было досадно, что люди идут к хорошему старцу, и кто-то старался сеять смуту. И когда приходила минута первого свидания, многие смотрели на него с недовольным сердцем, со страстным желанием "разоблачить старого монаха".

Старцу все и везде было открыто. Если он видел людей совершенно равнодушных, он старался кончить с ними коротким, вежливым разговором. Такие люди отзывались о нем "очень умный монах", вообще нет ни одного человека из видевших его, который бы не почувствовал к нему уважения.

Но иногда это недоверие разом рассеивалось и уступало место самому теплому чувству.

Одна молодая девушка из хорошей семьи, с большим образованием, крепкой волею и цельной природой, случайно попала к отцу Амвросию, была им поражена, умолила его принять ее в Шамординскую общину и с первого шага вступила на путь истинного подвижничества. Ее мать приехала вырвать из "этого ужасного монашеского мира" свою дочь. Она с негодованием вошла к старцу, с грозными упреками на языке. Старец предложил ей стул. Прошло несколько минут разговора. Раздраженная мать, невольно, не понимая сама, что с нею делается, встает со стула и опускается около старца на колени. Беседа длится. В скором времени соединяется мать-монахиня с дочерью-монахиней. Таких примеров было много.

Вот старец ходит по скиту, опираясь на свою палочку. Много мужчин подходит к нему; несколько сзади идут келейники. Должностной монастырский иеромонах подводит к нему двух молодых людей. Они очень хорошо одеты и имеют вид очень воспитанных людей. Старший совершенно равнодушен к православию. Другой- довольно верующий: ему нравятся хорошие церкви, Московский Кремль, в который он всегда завернет, когда весною и осенью едет из деревни в Петербург, и стихи Хомякова. Одному до отца Амвросия нет дела, а другой почему-то очень осуждал его, когда о нем рассказывали, а теперь очень недоволен, что несколько дней подряд старец не мог принять их. Он усиленно следит за старцем и старается отгадать, что это за человек. Иеромонах называет старцу тех, с кем они приехали, и просит благословить их. Он скоро, не глядя, благословляет и идет дальше. Несколько мужиков из дальней губернии поджидают его. "Мы к тебе с поклоном,- говорят они,- прослышали, что у тебя ножки болят, вот тебе мягкие сапожки сделали - носи на здоровье". Старец берет их сапоги и говорит с каждым. А второй из молодых людей все это видит. И вдруг ему представилась трудная жизнь этого старика и все чужие бремена, которые он поднял, и вера, с которою на него смотрят все эти люди, и любовь мужиков, принесших ему сапожки,- и сомнения, лежавшие камнем на сердце, ушли. Бог знает почему, ему вспомнилось детство с его безбрежной верой, и что-то мелькнуло ему в старце общее с этими воспоминаниями. Он опять близ старца и робко просит: "Батюшка, благословите меня!" Старец обертывается, весело смотрит на него и начинает с ним говорить о его учении и жизни. Он всю дорогу думает о старце и на следующее лето сам возвращается к нему.

Приходит к отцу Амвросию измученный человек, потерявший все устои и не отыскавший цели жизни. Он искал ее в общинном труде, в беседе Толстого - и отовсюду бежал. Он говорит старцу, что пришел посмотреть "Что ж - смотрите!" Старец встает со своей кроватки, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. И от этого взора какое-то тепло, что-то похожее на примирение льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ старца и всякий день ведет с ним долгую беседу: он хочет веры, но еще не может веровать. Проходит много месяцев. В одно утро он говорит старцу: "Я уверовал".

Общественная деятельность старца охватывала широчайшую область. Даже люди, не видевшие в отце Амвросии того, что в нем было, не могли не признать его значения. Один писатель, смотревший на отца Амвросия, как на любопытное жизненное явление, говорил: "А ведь подите. Амвросий-то деятель народный: в общественной жизни старик участвует. Так скажем река это народная течет, а он на берегу сел да ноги в нее и опустил". Его спросили: "пятки?" "Нет-с: по колени, по колени в этой реке!"

А эту общественную деятельность лучше всего определит одно очень хорошее русское слово, такое слово, какого не сыскать в другой земле. Отец Амвросий жалел.

Если отдать себе отчет в той деятельности, которую проявлял отец Амвросий,- то станет ясным, что только человеческих, даже самых-самых напряженных сил, на нее хватить не могло. Мысль о необходимом присутствии благодати возникает сама собою. Нужно понять, что делал отец Амвросий.

С утра до вечера к нему приходили люди с самыми жгучими вопросами, которые он усваивал себе, которыми в минуту беседы жил. Он всегда разом схватывал сущность дела, непостижимо мудро разъяснял его и давал ответ. Но в продолжение 10-15 минут такой беседы решался не один вопрос, в это время о. Амвросий вмещал в своем сердце всего человека - со всеми его привязанностями, его желаниями - всем его миром внутренним и внешним. Из его слов и его указаний было видно, что он любит не одного того, с кем говорит, но и всех - любимых этим человеком, его жизнь, его вещи. Предлагая свое решение, отец Амвросий имел в виду не какое нибудь уединенное дело; он смотрел на всякий шаг со всеми его разнообразными последствиями, как для лица, так и для других, для всех сторон всякой жизни, с которыми это дело сколько-нибудь соприкасалось. Каково же должно быть умственное напряжение, чтоб разрешить такие задачи? А таких вопросов, и каждый понемногу, предлагали ему ежедневно несколько десятков человек мирян, не считая множества монахов и 30-40 писем, приходивших и отсылавшихся ежедневно. При такой громадной работе, продолжавшейся 30 лет изо дня в день, в этой бесконечной сети самых запутанных и тонких отношений, самых отчаянных жизненных положений, ни разу не ошибиться, ни разу не сказать: "Я тут ничего не могу, я не умею" - это сила не человеческая. Старец говорил не от себя, а по вдохновению, было видно, что иногда он берет свой ответ откуда-то извне. Его слово не было только словом опытного старика - оно было со властью, основанной на близости к Богу, давшей ему всезнание.

Кто-то справедливо заметил, что едва ли в настоящее время можно найти такой дар рассуждения, какой был у отца Амвросия. Это - способность всякому явлению дать верную оценку, определить его значение, его развитие и дальнейший ход. Рассуждение - драгоценное орудие для разрешения вопросов и внутренней жизни, и внешнего поведения. Основываясь именно на рассуждении, о. Амвросий счел бы гибельным для одних то, что назначал необходимым для других. Этот дар и давал ему ту ширину взглядов, которою он отличался.

Память у него тоже была сверхъестественная. Одной из духовных дочерей он напомнил на исповеди грех, сделанный ею очень давно; она его совсем забыла и так и не могла припомнить, а он описал все, как было.

Много всегда говорили о прозорливости отца Амвросия. Он старался скрыть от людей этот свой дар и не имел обыкновения предсказывать. Но в тех советах, которые он давал, этот дар обнаруживался во всем своем непостижимом величии.

Для него не существовало тайн; он видел все. Незнакомый человек мог прийти к нему и молчать, а он знал его жизнь и его обстоятельства, его душевное состояние и зачем он сюда пришел. Отец Амвросий расспрашивал своих посетителей, но внимательному человеку по тому, как и какие вопросы он ставит, было ясно, что батюшке известно дело. Но иногда, по живости природы, это знание высказывалось, что всегда приводило старца в смущение. Однажды к нему подошел молодой человек из мешан с рукой на перевязи и стал жаловаться, что никак не может ее вылечить. У старца был еще один монах и несколько мирян. Не успел тот договорить: "Все болит, шибко болит", как старец его перебил: "И будет болеть, зачем мать обидел? - Но разом смутился и продолжал: - Ты ведешь-то себя хорошо ли, хороший ли ты сын? Не обидел ли?"

Вот образцы того, как действовал старец.

Парень из-под Тихоновой пустыни (верст 50 от Оптиной) задумал жениться, потому что старуха мать ослабела, а других женщин в доме не было. Пошел он в Успенье к батюшке, а тот говорит: "Приходи в Покров". А мать дома сердится - "Только путает старец - некогда прохлаждаться". В Покров говорит батюшка: "Обожди до Крещенья - тогда увидим, что будет",- а мать дома пуще бранится. Настало Крещенье, а парень объявляет, чго материной брани терпеть нет мочи. А батюшка ему в ответ: "Боюсь я, что не послушаешь: а мой совет: никак тебе жениться не надо-обожди". Парень ушел и женился. После свадьбы месяца через два умер, и осталась его жена без всяких средств.

Бедную мещанку за красоту просватал купец, а батюшка говорит матери: "Вашему жениху отказать надо". Мать так и вскинулась: "Что ты, батюшка- да нам и во сне такой не снился- послал Бог сироте, а ты отказать!" А батюшка в ответ: "Этому откажите- у меня для дочери твоей другой жених есть, лучше этого". "Да какой нам лучше надо: не за князя ей выходить?"-"Такой у меня великий жених, что и сказать трудно,- откажите купцу!" Купцу отказали, а девушка внезапно заболела и умерла. Тогда поняли, о каком Женихе говорил батюшка.

Приезжают к батюшке две сестры. Младшая - невеста, влюбленная, счастливая, с детства радостного настроения; старшая - тихая, задумчивая, богомольная. Одна просит благословить ее выбор, а другая - просит пострижения. Батюшка невесте подает четки, а старшей говорит: "Какой монастырь! Ты замуж выйдешь - да не дома - вот тебе что!" - и назвал губернию, куда они никогда не ездили.

Обе возвращаются в Петербург. Невеста узнает, что любимый человек ей изменил. Это произвело в ней страшную перемену, потому что ее привязанность была глубока. Она постигла суетность того, что прежде ее занимало, ее мысли обратились к Богу и вскоре одною инокинею стало больше. Между тем старшая получила письмо из дальней губернии, от забытой тетки, набожной женщины, жившей по соседству какого-то монастыря. Она звала ее присмотреться к жизни монахинь. Но вышло иначе. У этой тетки она познакомилась с человеком уже не молодым, очень подходившим к ней по характеру,- и вышла за него замуж.

У одного близкого к батюшке монаха сестра замужем за помещиком, часто посещавшим Оптину. Однажды батюшка заводит такой разговор.

"Говорят (батюшка очень любил употреблять это "говорят" для прикрытия своей прозорливости) - говорят, около тебя имение выгодно продается: купи".

Помещик удивился. "Продается, батюшка,- и как бы хорошо купить, да это мечта одна: имение большое, просят чистыми деньгами хоть дешево, а у меня денег нет".

"Денег - повторил тихо батюшка,- деньги-то будут". Потом они перешли к другим разговорам. На прощание отец Амвросий сказал: "Слышишь- имение-то купи". Помещик отправился домой на своих лошадях. По дороге жил его дядя, богатый, но страшно скаредный старик, избегаемый всею родней. Так случилось что пристать было негде, и пришлось заехать к дяде. Во время беседы дядя спрашивает: "Отчего ты не купишь имение, которое около тебя продается, хорошая покупка!" А тот отвечает: "Что спрашивать, дядюшка. Откуда мне столько денег взять?" - "А если деньги найдутся: хочешь, взаймы дам?" Племянник принял это за шутку, но дядя не шутил. Имение было куплено, и новый владелец приехал распорядиться. Не прошло еще и недели, барину докладывают, что пришли купцы - торговать лес. Лес этого имения они хотели купить не весь, а часть его. Стали говорить о цене: "Мы с тобой, барин, торговаться не будем - цену сразу поставим" - и назвали ту цену, за которую было куплено все имение.

Не таковы те случаи прозорливости, которые доказывают прямое знание известных событий, мыслей и чувств, никому не открывавшихся. Такая прозорливость старца часто обнаруживалась для отдельных лиц на так называемых общих благословениях. Старец обходил ожидавших его благословения людей, внимательно вглядываясь во всякого, осеняя крестным знамением и некоторым говоря несколько слов. Часто он, обращаясь ко всем, рассказывал что-нибудь такое, что служило ответом на сокровенную мысль кого-нибудь из присутствующих. Это был чудесный способ общения старца с детьми в том, чего они ему не высказывали, но что ему было открыто.

Отец Амвросий знал не только чувства тех, кто находился пред ним, - ему было известно настроение тех, кто приходил в первый раз; когда ему докладывали, он уже знал, привела ли к нему нужда или любопытство - надо ли принять поскорее или смирить ожиданием. Кто был внимателен к себе, тот замечал, что, чем тяжелее была ноша, с которою шли к батюшке, тем ласковее был его привет, хотя бы было темно и не было видно выражения лица приходящего.

Как и дар прозорливости, скрывал отец Амвросий и дар исцеления. Он имел обычай посылать купаться в целебный колодец Тихоновой пустыни и отнимать у себя всякую славу целителя.

Исключительно действием благодати можно постинуть то несение скорбей, которые принимал на себя батюшка. Эти скорби принимал он во множестве от тех людей, которые со всех сторон шли к нему, чтоб возложить на него эти скорби и самим облегчиться. Он безропотно принимал их и нес, принимал не как нечто чужое, а как кровное, свое, участвовал в них не внешним образом сочувствия, а переживал их, как собственное страдание. Если он был для людей тем, что звучит в имени "отец Амвросий",- то это потому, что чужая жизнь со всеми ее чувствами была для него своя жизнь.

Те, которым приходилось жить полною внутреннюю жизнею, знают, что иногда трудно переносить эту полноту даже одних своих чувств. И эта область ограничена; приходят времена, когда восприимчивость притупляется, чувство изнемогает, чувство человеческое.

Не то было с отцом Амвросием. Его подкрепляла постоянно бесконечная сила, и он всякое мгновение своего существования мог принять и нести новую скорбь. Посреди ужасающих бездн человеческих бед, казней и страданий, где ходил утешителем отец Амвросий, ему было дано сохранять неземную ясность духа, высочайшую мудрость и безмятежие младенца. Не разрешенный еще от уз тела, он страдал скорбями и по-человечески его видали иногда согбенного, с низко склонившейся головой. Он шептал тогда в укоризну себе: "Я был строг в начале своего старчества, а теперь я стал слаб. У людей столько скорбей, столько скорбей". И в эти скорбные часы он возлагал свою печаль на Бога и получал новую крепость. Бог, поставивший его среди людских страданий для облегчения их, был всегда с ним; и потому мог утешать скорбных отец Амвросий, что он был посредником между людьми и тем Крестом Христовым, на котором на веки веков разрешились все скорби, на котором пребывает бесконечная сила Божественного сострадания.

"Я слаб", говорил батюшка о своем старчестве, но это была не слабость, а снисходительность, основанная на вере в божественную душу и на любви. Отдав свою жизнь русскому народу и стоя у самых сокровенных тайников народной жизни, отец Амвросий был глубокий знаток русского человека. Он знал, что в душе, познавшей самые омерзительные падения, не утрачена еще способность дойти и до подвижничества, что есть личности, которые свои былые преступления искупают величайшим раскаянием, он знал, что карать осуждением на Руси еще несправедливее, чем где-либо, и что люди, которые низко падают, но высоко встают и в постоянной борьбе против греха, хотя и побеждаемые, не утрачивают высочайших стремлений и не сдаются до конца - заслуживают большего участия, чем те обыденные, не злые и не добрые люди, о которых сказано: "Ты ни холоден, ни горяч - и потому изблюю тебя вон".

Чтобы дать лучшее понятие о том, почему был так дорог старец своим духовным детям, должно рассказать и о других сторонах его существа.

Батюшкино смирение было так велико, что и других он заставлял забывать о том громадном явлении, которое представляет собою отец Амвросий.

О людях, которые сделали ему очень много зла, он отзывался с самым искренним участием и, конечно, не сознавал, что совершает подвиг. Ни недоверие, ни оскорбления не могли заглушить в нем самой теплой любви и заботы о каждом человеке. В тех случаях, где другой бы хоть невольно смутился, он отделывался шуткой.

Раз при народе какая-то простолюдинка, кажется, цыганка, закричала: "Батюшка, а батюшка, погадай-ка мне!" Отец Амвросий отозвался ей: "А карты принесла?" - _ "Нет, карт нету". - "Ну, как же тебе гадать без карт?"

Его милостыня не знала пределов. Он сам держался и другим советовал такое правило: никому никогда не отказывать - и никому не отказал. Через его руки прошло множество денег, которые приносили ему его дети, и эти деньги расходились с необыкновенною быстротой. Этими деньгами жил и строился Шамордин с его более чем полутысячным составом монахинь и его обширными богадельнями, из этих денег давались десятки, сотни и тысячи - в виде подарков, займа без отдачи и просто помощи всем, кто ни просил, а часто кто и не просил, и кому было нужно.

Часто происходили такие разговоры. Батюшка возится у себя на постели и ищет денег, проситель настаивает, чтобы дали сейчас же. Батюшка зовет келейника: "Посмотри-ка где-нибудь, у нас рубль где-то остался, поищи - просят".- "Кабы вы не велели вчера еще отдать, так бы точно оставался, а теперь ничего нет. Вот, все раздаете, а рабочие жалованья просят - чем платить будем?" Батюшка, чтоб утешить келейника, делал вид, что раскаивается и сокрушенно качал головой. Рубль где-нибудь разыскивали, а вскоре в Козельскую почтовую контору на имя иеросхимонаха Амвросия приходила крупная повестка, платили рабочим и по всем концам чрез ту же контору рассылали помощь нуждающимся. Одним из последних пожертвований отца Амвросия было очень значительное количество денег, данное на голодающих.

В отце Амвросии в очень сильной степени была одна русская черта; он любил что-нибудь устроить, что-нибудь создать.

Созидающая деятельность была у него в крови. Он часто научал других предпринять какое-нибудь дело, и когда к нему приходили сами за благословением на подобную вещь честные люди, он с горячностью принимался обсуждать и давать свои пояснения. Он любил бодрых, сообразительных людей, соблюдающих слова "сам не плошай", и давал благословение, а с ним и веру в удачу самым смелым предприятиям.

Старец был великий мастер и по-человечески придумать, как вывернуться из беды и отстоять себя, а вооруженный своею прозорливостью, он мощно разбивал самые несокрушимые препятствия. Когда пред ним в отчаянии ломали руки, умоляя научить, что делать, он не говорил: "Не знаю, что сказать вам, не умею", а показывал, как и что делать. Умилительно вспоминать, каким глубоким умом обладал старец и какие вещи умел он придумывать для своих детей - от самых сложных предприятий до последней вещи домашнего обихода. Останется совершенно непостижимым, откуда брал отец Амвросий те глубочайшие сведения по всем отраслям человеческого труда, которые в нем были; среди них не было ни одной, по которой бы отец Амвросий не мог дать самых основательных советов.

Приходит к батюшке богатый орловский помещик и, между прочим, объявляет, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. Батюшка уже весь охвачен этим водопроводом. "Люди говорят,- начинает он со своих обычных в подобных случаях слов,- люди говорят, что вот как всего лучше",- и подробно описывает водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать об этом предмете; оказывается, что батюшка описал последние изобретения по этой части. Помещик снова в Оптиной. "Ну, что водопровод?" - спрашивает батюшка с горящими глазами. Вокруг яблоки - гниль, а у этого помещика у одного богатый урожай прекрасных яблок.

Сам отец Амвросий обладал замечательными способностями строителя, и в этом деле, благодаря его всезнанию, случались поучительные вещи.

Не выходя из кельи, старец знал каждый угол Шамирдина и все подробности. Приходит монах, заведующий постройкой; заходит речь о песке. "Ну, отец Иоиль, песок у тебя теперь свален; аршина... (батюшка точно прикидывает в уме) аршина два с половиной глубины будет или не будет?" - "Не знаю, батюшка, смерить не успел". Еще два раза спрашивает батюшка о песке, и все не мерили, а как смеряют наконец, то непременно окажется так, как говорил батюшка.

Или примется старец прикидывать план здания. Взглянет на длину и скажет: "Аршин 46 тут будет?" Потом план переиначивают, делают пристройки, укорачивают, а как здание готово - непременно 46 аршин окажется.

День старца начинался часов с 4-5. В это время он звал к себе келейников, и читалось утреннее правило. Оно продолжалось более двух часов. Затем келейники уходили, и батюшка оставался один. Сколько времени он употреблял на сон, неизвестно, но, по примерам других аскетов, можно предположить, что из своих четырех полных часов он большую часть отдавал на молитву. Вероятно, в утренние уединенные часы он готовился к своему великому дневному служению и у Бога искал силы. Это доказывается следующим случаем.

Однажды батюшка с вечера назначил прийти к себе двум супругам, имевшим до него важное дело - в тот час утра, когда он не начинал еще приема. Они вошли.

Отец Амвросий сидел на постели в белой полотняной одежде, в своей шапочке, в руках были четки. Его лицо преобразилось. Неземная ясность покрыла его, и все вокруг кельи было полно какого-то торжественного святого настроения. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвить ни слова и долго стояли, замерев и созерцая лик отца Амвросия. Вокруг было тихо и батюшка молчал. Они подошли под благословение, он безмолвно осенил их крестным знамением, они еще раз окинули взором эту картину, чтоб навсегда сохранить ее в сердце; отец Амвросий все с тем же преображенным ликом был погружен в созерцание. Они вышли в благоговейном трепете, не нарушив словом этой святыни.

С девятого часа начинался прием. Батюшка жил в скиту, в небольшом домике, выстроенном в самой ограде, так что с наружного крыльца могли входить женщины. Из Оптиной в скит ведет широкая, сажен 150 длины, дорожка, прорубленная в могучем сосновом бору. Торжественное молчание этих древних, суровых великанов, несокрушимая, как время, сила, которою дышат громадные стройные стволы и их гордые вершины, навевает мысль о человеческой слабости, о неизбежной вечности.

Здесь невольно человек заглянет в себя и смирится, вспомнит свое зло и содрогнется. Так мелочны покажутся все вожделения, которыми живут люди, и так хочется забыть их и уйти подальше от всего. Тут словно ходят слова погребальной песни. "Воистину суета всяческая, всуе мятется всяк земнородный", и так верится, что во зле мир, и нечего любить "мира и яже в мире" - и станет тоскливо, что так сильно любится то, что так недостойно любви.

А бесстрастный сосновый бор поднял высоко свои вершины и замер в созерцании неба и его тайн. И если взглянуть туда, где столько безграничного простора, откуда на весь мир льются животворные лучи, станет понятно, куда идти, к чему стремиться.

В этом бору и построен Оптинский скит. Он представляет очень большой сад; посреди деревянная церковь, скорее молитвенный дом, кое-где сосны, а весь скит усажен во множестве яблонями; между деревьями выстроены простенькие домики; летом в клумбах красивые благоухающие цветы.

Здесь хорошо весной, когда зацветут яблони и зажужжит пчела над сладким цветом, хорошо летом, когда от политых с вечера цветов понесутся ароматы - а старые сосны величаво уснут под лунным небом, хорошо осенью, когда приветные огни зовут в кельи, к святым беседам; хорошо зимой, когда каждая хвоя красуется и играет, разубранная морозом и солнцем, а лучше всего тут было, невыразимо светло и отрадно,- когда тут жил о Амвросий.

Это место его молений, та гора, с которой он просиял миру, тут все - дивные воспоминания, великие заветы. Все дышит его именем, иноки - его ближайшие ученики, пред которыми совершилось его служение и являлись чудные дела его любви.

Сюда и собирались люди, которым нужен был батюшка.

С девятого часа приходили монахи, одни - довольствуясь общим благословением, другие - требуя особой беседы. За ними поодиночке принимались миряне, кто с душевной скорбью, кто с ужасным грехом, кто с бедой, кто с новым делом, кто с недоумением, кто в счастии, кто в горе. Всех встречала та же беззаветная любовь и та же забота.

Прием длился до обеда. Часа в 2 батюшке приносили какой-нибудь жижицы, он брал несколько ложек; потом он возился вилкой еще в каком-нибудь блюде. Это значило, что батюшка пообедал. После обеда часа полтора он оставался один, но, по видимому, не спал, потому что не замечал, если вокруг шумели, только разговоры беспокоили его. Затем читалась вечерня, и до ночи возобновлялся прием. Часов в 11 совершалось длинное вечернее правило, и не раньше полуночи старец оставался один.

Отец Амвросий не любил молиться на виду. Келейник, читавший правило, должен был стоять в другой комнате. Однажды скитский иеромонах решился в это время подойти к батюшке. Читали молебный канон Богородице. Глаза отца Амвросия были устремлены на небо, лицо сияло радостью; яркое сияние почило на нем, так что инок не мог его вынести.

Единственный случай, когда батюшка избегал народа, это во время говения - накануне и в день причастия.

Между часами, отданными посетителям, нужно было найти время для разборки писем и ответов. Ежедневно приходило их от тридцати до сорока. Батюшка брал пачку их в руки и, не смотря на них, отбирал - какие более спешные, какие могут ждать, или пред ним раскладывали их на полу, ковром, и он палочкой прямо указывал, какие ему подать. Писать сам ответы батюшка не мог. Он диктовал их.

Эти смиренные письма "многогр. И. Амвросия" - многогрешного иеромонаха Амвросия - несли утешение в разные концы, проявляя издали ту же мудрость, ту же прозорливость и каким-нибудь вскользь брошенным словом показывая целые мира заботливой думы.

Отец Амвросий давно уже страдал ногами. Иногда, минут на 10, он выходил из своей кельи и, согнувшись, опираясь на свою палочку, ходил по дорожкам. Большую же часть дня он проводил полулежа на своей постели.

Летом он изредка ездил дня на два в лесную глушь, верстах в семи от Оптиной, где на зеленой лужайке стоит просторная изба, но и там находили его люди. В такую же дачу, по имени Рудново - имеющую большое будущее, ездил он и из Шамордина.

Так совершал свой подвиг великий старец, и Господь посылал знамения о своем праведнике.

Отец Амвросий вышел однажды летом к народу на общее благословение, и вдруг в толпе послышался ужасный крик: "Он, он!" Этот крик испустил один человек. Когда батюшка увидел его, смутился, но уже не мог скрыть того, что было.

Этот человек долгое время безуспешно искал себе места, уже не знал, что ему делать, и впал в уныние. В одну ночь, во сне, он видит седого странника в монашеском кафтанчике, с посохом, в черной камилавке; только он не запылел, а вся одежда его чистая. Странник говорил ему ласковым голосом: "Ступай в Оптину пустынь, там живет добрый старец, он найдет тебе место!" Человек пошел, и, когда в первый раз увидал о. Амвросия, он узнал в нем являвшегося ему странника.

Достигнув такой высокой меры благодати, отец Амвросий остался тем же смиренным, простым, ласковым человеком. В нем было развито в высшей степени то умение, которое в свете зовут тактом, и он давал всякому то, чего в нем искали. Люди, которые, не нуждаясь в нем самом, должны были видеть его по какому-нибудь делу, все отзывались: "Безусловно умный человек, очень умный человек". Он мог говорить о всяком вопросе, поддерживал беседу столько времени, сколько требовало приличие,- и расставался с такими посетителями. Тут он был очень выдержан, в высшей степени вежлив и точно старался не показать тех внутренних своих сторон, до которых этим людям не было никакого дела.

Зато с людьми, любившими его, батюшка был совершенно другой. Он оставался всегда таким же вежливым, но в такие отношения влагал самую искреннюю и живую задушевность.

Он до конца сохранил свою природную живость, которая была выражением разносторонности, доброты и заботливости его характера.

Что особенно влекло к нему - это полная уверенность, что он защитит, а не обидит.

При всей своей прозорливости он страшился обличать кого-нибудь пред людьми и одинаково принимал праведника и ужасного грешника. Поэтому у детей о. Амвросия никогда не могло родиться сомнение: "Как мне теперь показаться к нему, после того, как я это сделал?" - сомнение, столь гибельное, так отдаляющее покаяние. Не грозою, а любовью умел батюшка вести людей к исправлению и умел дать веру, что не все потеряно, и можно "одолеть врага".

Когда люди, знавшие батюшку, входили к нему со своими скорбями и невзгодами, вдруг становилось легко и свободно. Все как-то прояснялось и делалось невыразимо светло, потому что при свете - тьмы быть не может.

А главное, что было в батюшке, - это ясность его ума и уменье применяться. В наше время, когда все в жизни до конца перемешалось с ложью, когда самый отчаянно несмысленный толк находит поклонников и самым детским обманом проводят взрослых людей, - это истинное понимание жизни, ее начал и целей, умение всякое явление обсудить и дать ему свою цену - одним словом, дар рассуждения - было величайшим сокровищем.

С виду батюшка был благообразный, чистенький старичок среднего роста, очень согбенный, носивший теплый черный ваточный кафтанчик, черную теплую шапочку-камилавку и опиравшийся на палку, если вставал с постели, на которой всегда лежал - также и во время приемов.

У него было лицо, красивое в молодости и, как видно из его изображений, глубоко задумчивое, когда он оставался один. Но чем дальше жил батюшка, тем оно становилось ласковее и радостнее при людях.

Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело, тепло и хорошо, без заботливого взора, который говорит, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень хорошее, и без того оживления во всем - в движениях, в горящих глазах, - с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет, и что вы ему ближе, чем сами себе.

От живости батюшки выражение его лица постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным, молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтоб он сказал вам, как поступить, то решительно принимался качать головой, когда он отсоветовал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Во все время беседы на вас зорко глядят выразительные черные глаза батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят вас насквозь, со всем, что в вас дурного и хорошего, и вас радует, что это так и что в вас не может быть для него тайны.

Голос у батюшки был тихий, слабый, а за последние месяцы он часто переходил в еле слышный шепот. Чтоб хоть сколько-нибудь представить подвижничество о. Амвросия, надо понять, какой труд говорить более 12 часов в день, когда язык от устали отказывается действовать, голос переходит в шепот, и слова вылетают с усилием, еле выговариваемые. Нельзя было спокойно смотреть, как старец, страшно изнеможенный, когда голова падала на подушки и язык еле говорил, старался подняться и подробно рассуждать о том, с чем к нему приходили. Вообще, как бы ни был занят батюшка, раз к нему вошли с важным делом, можно было быть уверенным, что он не пожалеет времени - и, пока дело не будет решено, пришедший не почувствует, что им тяготятся и что надо уходить.

Ничто не может сравниться с тем счастьем, какое испытывали дети отца Амвросия при свидании с ним после долгой разлуки. Это одни из тех минут, которых описать нельзя, а нужно пережить.

После дней, проведенных с батюшкою, в мир возвращались подкрепленными и просветленными, а главное, все становилось ясно и просто. При свете правды Христовой, которою жил и которую проповедовал отец Амвросий, - нет уже сомнений, и жизнь вся понятна, все ухищрения разбиваются и пропадают сами собой. "Живи попроще, живи попроще", то есть живи по-Божьи, было одним из любимых советов старца.

После оптинских бесед мир представлялся в своей полной наготе, - тот мир, где взгляды так томительно узки, где сердца так черствы, где так много слов и так мало дела, где крохотные люди становятся на высокие подмостки, и другие раболепствуют пред ними, где в редком слове есть правда, и везде ложь и ложь, тот мир, где больной лепет называют мудростью и где проглядели отца Амвросия, - тот, наконец, мир, за который и страшно, и жалко.

И в этой грустной жизни, в этом мутном потоке, в который погружаются люди без любви и веры, среди жалких уродств вспоминался в сиянии святыни, увенчанный непрестанным подвигом дивный образ отца Амвросия. К этому образу несли все чувства, хотелось видеть его и отдохнуть.

Посетим Оптину теперь, после кончины старца.

Вот Калуга, и мы спускаемся крутым берегом к Оке, а там, за Окой, снова знакомая "прямая дорога, большая дорога", и по сторонам ее, изредка прерываемые сосновыми и лиственными рощами, привольные пространства полей и лугов и синие дали лесов на горизонте. К вечеру, радуя глаз своими линиями, подымается впереди на возвышенности Козельск, а слева, как непорочная невеста, красуется своими белыми стенами, башнями, колокольней церквами на темной зелени нескончаемого соснового бора Оптина пустынь.

Привет тебе, тихое пристанище, где потрудилось для Бога в истинном монашестве столько высоких душ, где обрели покой и обновили силы столько мирян! Слава создателям твоей немерцающей духовной славы, слава святым твоим игуменам и старцам, чьих имен не забудет православный народ, благо теперешним твоим насельникам и трудникам!

Вот свернули с "большака" на собственную монастырскую дорогу, доехали до реки, кликнули паром, монах перевез на тот берег, лошади быстро донесли до гостиницы - и мир остался позади. Теперь пред нами только Оптина, с ее цельным, своеобразным бытом, ее духом, ее интересами, ее преданиями: все новое, другое.

Вы чувствуете этот дух и в радушной и, вместе, чинной встрече старого монаха гостинника, которого вызывают от вечерни и с которым вы вкратце вспоминаете, как давно не были в Оптиной, и расспрашиваете о переменах, чувствуется этот дух и в ласковой охоте, с какою выгружают ваши вещи, и в цветах, пышно растущих на окнах отводимой вам комнаты, и в четвертях, звонко и мирно отбиваемых на колокольне, пока вы чиститесь после дороги.

И вот вы подымаетесь по террасе в монастырь и, минуя соборные двери, проходите к северо-восточному его углу. Там стоят два давних памятника над почившими знаменитыми старцами, Львом и Макарием, и около - недавний... Войдем в эту часовню, прижмемся к холодному мраморному надгробию, на котором иссечены слова: "Бых немощным яко немощен, да немощные приобрящу; всем бых вся", - и попросим, чтобы помянул нас положенный здесь праведник. Это великий старец Амвросий, скончавшийся 10 октября 1891 года, чудотворец еще при жизни, целитель больных сердец, печальник обремененных, наставник и руководитель православной Руси. Если вы знали его - воспоминание о нем, конечно, самое светлое, не повторяющееся воспоминание вашей жизни - "Всем бых вся".

Вы стоите, не видя его, но чувствуя яснее действительности, что вы пришли к живому, и ваша грусть побеждается тою радостью, с какою вы вспоминаете уже начавшиеся великие чудотворения незабвенного дорогого старца.

От его могилы вы побредете по широкой тропинке среди многовекового соснового бора туда, где он жил, в скит. И будете вы думать, что эта тропинка была спасительною для многих в самые страшные, безотрадные, опасные минуты жизни... А неоглядно высокие верхушки сосен будут вести над вашею головой под вечереющим небом непонятный свой шепот, как сотни лет назад, и под сенью их ближе станет вам чувство вечности. Вспоминая о древнем покаявшемся разбойнике Опте, основавшем этот монастырь, и об архимандрите Моисее, нашего века, возведшем его из запустения на высокую степень благоустройства, и об утвержденном здесь старчестве, и о самих старцах, предавшихся вольной муке постоянного обуревания народом, - вы почувствуете, что все это не ушло, все это живо...

Пусть иная толпа стучится к иному старцу, пусть прежние поколения исчезли с земли, и тех старцев "теперь речей исчезло обаянье", но все прежнее смотрит на вас, неизменяемое и нетленное и прежние святые подвижники этих мест стоят пред вами живые, только в новых формах бытия.

Вот деревянные строения, и чрез глубокие ворота в колокольне мимо встречающих вас ликов древних пустынножителей, изображенных во весь рост с хартиями своих поучений, вы проходите в скит. На вас пахнуло свежестью от высоко поднявшихся на стеблях пахучих цветов осени, и завернув направо, вы останавливаетесь пред белым домиком.

Крытое крылечко с сенями, дверь с оконцем - и чрез минуту вы в маленькой комнатке, увешанной иконами и портретами лиц, еще недавно принадлежавших к воинствующей Церкви. Сколько раз в этой комнате ждали вы почившего старца, и бывало, как откроется вам, наконец, его дверь, и вы увидите его обаятельную улыбку, услышите его ободряющий привет - часто веселый, шутливый, - какое вдруг нездешнее счастье переполнит вас, и все горькое и трудное, что вы принесли к нему, рассеивается в лучах льющейся на вас благодати.

Этот небольшой очерк, представляющий собою скорее передачу личных впечатлений от знакомства с великим старцем Амвросием, чем описание его жизни, следует дополнить хоть краткими сведениями о кровном детище о Амвросия - женской общине в Шамордине, о кончине старца и загробных его явлениях!

Шамордино расположено в восхитительной местности - на широкой луговине над крутым обрывом. Густой лиственный лес лепится по почти отвесному скату. А там, глубоко внизу, изгибается серебряной лентой речка Серена. За нею привольные луга, а дальше взбегающая кое-где холмистыми перекатами равнина сливается с горизонтом, оттененная в иных местах далекими борами или перелесками.

Усадьба Шамордино лежала в версте от деревни того же имени и в стороне от большой калужской дороги и принадлежала небогатому помещику Калыгину, жившему здесь со старушкой женой. В 1871 году имение это, в 200 десятин земли, было куплено послушницею старца, вдовою-помещицею Ключаревою (в иночестве Амвросия). И она, и покойный ее муж, богатый помещик Ключарев, чрезвычайно уважали старца и во всем ему подчинялись. Они по благословению старца, разлучась друг с другом, проходили жизнь иноческую. Вот эта мать Амвросия и стала владетельницею Шамордина. За год до продажи имения старику Калыгину было видение: ему представлялась в его имении церковь в облаках.

У матери Амвросии были две внучки близнецы, от ее единственного сына. Потеряв первую жену, мать этих дочек, молодой Ключарев женился вторично, а девочки жили у бабушки. Для этих внучек мать Амвросия и отвела шамординскую усадьбу, где все было поновлено, поставлен новый дом. Мать Амвросия часто приезжала в Шамордино из Оптиной, где она постоянно жила в особом корпусе в окрестностях монастыря. Посещал усадьбу и старец, от которого не раз слыхали тут слово: "У нас здесь будет монастырь". Ходит, бывало, старец по усадьбе, осматривает все, вдруг остановится на каком-нибудь месте, велит вымерить его длину и ширину и поставить колышки. Уже тогда, зная по прозорливости своей, что здесь возникнет обитель, старец обдумывал и прикидывал, где какие будут постройки.

В Шамордине вместе с маленькими барышнями Ключаревыми поселились некоторые бывшие крепостные матери Амвросии, искавшие тишины и молитвы, так что жизнь здесь шла вроде монашеской.

Бабушка, уверенная, что внучки ее будут жить в миру, старалась дать им хорошее светское воспитание. Когда они стали подрастать, бабушка просила старца благословить ее приискать для них француженку, чтоб обучить их бегло говорить по-французски и следить, чтоб они одевались наряднее. Но старец не позволил ей этого сделать, что ее сильно огорчало.

Девочки были крестными дочерьми старца и с раннего детства отличались глубокою набожностью. Они часто молились, очень любили оптинские длинные службы и так твердо знали порядок богослужения, что сами служили всенощные с иерейскими возгласами. Они подвижничали, отказывались от мяса и ели его лишь по убеждению бабушки Амвросии. Бабушка выражала опасения, что они повредят тем свое здоровье, а старец отвечал ей: "Пусть молятся - они слабого здоровья". Старушка не понимала слов прозорливого старца, который другим прямо говорил о своих крестницах: "Ничего: они знают, что готовятся туда".

Однажды приехала в Оптину помещица, близкая духовная дочь о. Амвросия, и ей мать Амвросия излила свое горе. "Вы знаете, - говорила она, - можно ли в нашем кругу обойтись без иностранных языков? Поговорите об этом с батюшкой!" При свидании со старцем посетительница коснулась этого вопроса, говоря, что ей удобно приискать хорошую иностранку. Ответ батюшки был таков "Нет, не делай ты этого. Детям не надо француженки. Я к ним поместил отличную благочестивую русскую особу, которая их наставит и приготовит к будущей жизни. Знаешь ли: дети жить не будут; а на место них в имении будут за них молитвенницы. Ты только не говори этого матери Амвросии". Не желая огорчать заботливую старушку, посетительница сказала ей, что о. Амвросий приказал с иностранкой повременить, но передала немедленно весь разговор со старцем мужу.

Желая обеспечить благосостояние внучек и вследствие настойчивых советов старца, мать Амвросия приобрела еще три дачи: Рудново, Преображенское и Акатово, не совсем понимая, к чему покупает такое количество леса, точно собираются строить целый город. Положила она на имя внучек и капиталец, причем было оговорено, что, в случае смерти их, в шамординской усадьбе должна быть устроена женская община, и для обеспечения ее дела послужат три упомянутые дачи и капитал, положенный на имя барышень Ключаревых.

13 марта 1881 года мать Амвросия скончалась, и оставшиеся после нее еще в большем сиротстве десятилетние внучки, унаследовав эти имения, продолжали жить со своими нянями, воспитательницей и сестрами-послушницами в Шамордине.

Так прошел год. Сиротки-сестры Вера и Любовь жили тою же тихой жизнью, горячо любя друг друга и никогда не расставаясь. Они не знали детских шалостей, одевались просто, ценили иноческую жизнь, монашеское богослужение. В крестницах великого старца все сильней разгорался огонек любви к Богу. Не раз говорили они своим няням: "Мы не хотим жить более 12-ти лет: что хорошего в этой жизни?"

Между тем отец их не одобрял уединенную жизнь сестер и определил их Орел в пансион; на лето 1883 года была приготовлена для них дача. Всею душою рвались сиротки из непривычного для них мира под крылышко старца Амвросия. В мае они, прежде чем поселиться на даче, приехали в Оптину. 31 мая обе они заболели дифтеритом. Их положили в разных комнатах, исповедовали и приобщили. Пока хватало у них на то сил, они часто писали к батюшке записочки, в которых просили его св. молитв и благословения.

4 июня скончалась Вера, а 8 за нею последовала Любовь.

Теперь нужно было во исполнение воли матери Амвросии учреждать в Шамордине женскую общину.

Мы не будем следить шаг за шагом за развитием дела, первое, так сказать, зерно которого мы только что видели.

Необходимо сказать только, что Шамординская обитель удовлетворяла ту горячую жажду милосердия к страждущим, которою всегда полон был о. Амвросий. Сюда он посылал многих беспомощных.

Приходит к батюшке молодая женщина, оставшаяся больною вдовой в чужой семье. Свекровь ее гонит и говорит: "Ты, горемычная, хоть бы удавилась тебе не грех!" Старец выслушивает ее, всматривается в нее и говорит: "Ступай в Шамордин!"

Муж бросил тяжко больную жену: ее летом привезли к старцу. Батюшка вышел к ней, благословил и шутливо проговорил: "Ну, этот хлам-то у нас сойдет, отвезти ее в Шамордино!" Там прожила она до смерти десять лет.

Приходит горемыка из Сибири, отдает ему свою дочку и говорит: "У нее нет матери. Что я с нею буду делать! Возьмите ее!" Старец отдает девочку в Шамордино.

Из таких бесприютных детей составился обширный Шамординский приют. Старец любил, бывая в Шамордине, приходить в этот приют. Дети нежно теснились к нему, и он садился среди них на лавку. Они запевали ему сочиненную в честь него песнь "Отец родной" или пели тропарь Казанской иконе, которой посвящена обитель. И, слыша эту хвалу детей, укрытых здесь от зла и грязи, ждавших их в миру, под покров Царицы Небесной, он не мог сдержать своего волнения. Переполненное любовью сердце его трепетало, и слезы ручьем текли по бледным впавшим щекам его.

1 октября 1884 года в общине освящен был первый храм. На весь этот день старец затворился в своей келье и молился.

В первое свое посещение шамординской усадьбы, войдя в дом и увидев в зале большую Казанскую икону, старец остановился пред нею и долго на нее смотрел и, наконец, сказал: "Ваша Казанская икона Божией Матери, несомненно, чудотворная. Молитесь ей".

Теперь число сестер старцевой обители, возведенной в монастырь, много уж превысило пять сотен, воздвигнуты великолепный громадный многоглавый собор, замечательная трапеза, все расширяется и благотворительная деятельность обители.

Первою настоятельницею Шамордина была Софья Михаиловна Астафьева, рожденная Болотова, окончившая короткую жизнь свою в подвигах. Ее заменила здравствующая доселе игуменья Евфросиния, усерднейшая послушница старца.

Необыкновенно красив вид этого благословенного места - духовного города, воздвигнутого на спасение стольких душ великим старцем (Адрес - ст. Подборки Калужской губернии).

Что-то необыкновенное запечатлело и лежащую верстах в 5 от Шамордина усадьбу Рудново, где о. Амвросий часто проводил по нескольку дней и где открыл он при особых обстоятельствах колодец, воду из которого в последнее время своей жизни всегда держал в своей келье.

Еще при жизни своей старец, бызвыходно живший в Оптиной, с посещением лишь в летнее время Шамордина. являлся за сотню верст людям, его никогда нс видавшим и даже никогда о нем не слыхавшим. В этих явлениях своих он или предостерегал от опасности, или наставлял, как исцелиться от болезни, или тут же исцелял.

Жена сельского священника, приехав в Оптину, рассказывала там, что однажды ночью, когда и она и муж ее спали в отдельных комнатах, она почувствовала, что ее будят. "Вставай скорее, говорил голос, а то мужа убьют!" Открывши глаза, она увидела, что пред нею стоит монах. Думая, что это воображение ее рисует ей такое необыкновенное явление, она заснула, и опять была разбужена тем же монахом, и опять заснула. Тогда, дергая ее за одеяло, монах говорил ей: "Скорей, как можно скорей беги: вот, сейчас беги!" Вскочив с постели, она побежала в зал, ведший в кабинет мужа, и в дверях кабинета увидела кухарку, шедшую туда с большим ножом, чтоб зарезать священника. Приход жены спас его. Чрез несколько времени, приехав к своей сестре, бывшей тоже за священником, она увидала на стене портрет являвшегося ей монаха и тут в первый раз услыхала имена отца Амвросия и Оптиной пустыни.

Г-жа А. Д. Карбоньер была тяжко больна и лежала, не вставая, в постели. Раз видит она, как о. Амвросий входит в ее комнату, приближается к постели, берет ее за руку и говорит: "Вставай! Полно тебе болеть!" - и затем становится невидим. Тогда же больная, жившая в Козельске, встала и пешком пошла в Шамордино благодарить своего исцелителя. О. Амвросий принял ее, но велел ей молчать о том до своей смерти.

У одного состоятельного помещика служил бедный многосемейный дворянин. Помещик, продав имение, отказал бедняку. Положение было крайнее. Слышав о мудрости и доброте о. Амвросия, он решился идти в Оптину за советом. Вскоре видит он в окно странника в монашеской шапке и с палочкой. Любя принимать странников, он сейчас зазвал его к себе, угостил, чем мог, рассказал о своем горе, потому что собирается в Оптину. Странник сказал, что о. Амвросий переехал в Шамордин, и советовал спешить, чтоб застать его. Когда странник ушел, жена дворянина посоветовала вернуть его и предложить ему ночевать у них. Но странника не могли найти. Придя в Шамордин, бедняк узнал в о. Амвросии бывшего у нею странника. Упав старцу в ноги, он хотел открыть ему все, но старец оказал ему: "Молчи, молчи!" Затем он указал на стоявшую тут же барыню и промолвил: "Вот у ней будешь служить и успокоишься". Барыня эта, богатая помещица, дала ему хорошее место в своем имении.

Наступало последнее время жизни старца. Летом 1890 года он переехал в Шамордино. Осенью несколько раз собирался он ехать обратно - и всякий раз занемогал. Видно, на то была воля Божия, чтоб отдать ему свое последнее дыхание родному детищу - Шамордину.

К концу зимы 1891 года о. Амвросий страшно ослабел, но весной силы как будто вернулись. Раннею осенью стало опять хуже. Посетители видели, как иногда старец лежал, сломленный усталостью: голова бессильно падала назад, язык еле мог произнести ответ и наставление; чуть слышный, неясный шепот вылетал из груди, а он все жертвовал собой, никому не отказывал.

В это время старец говорил несколько загадочные слова, которые объяснились потом, когда он умер и в которых он предсказывал обстоятельства своей кончины.

Уже некоторое время калужский преосвященный требовал возвращения старца в Оптину. Что мог ответить ему старец, кроме того, что говорил и другим: именно что задержался в Щамордине по особому смотрению Божию. Когда ему говорили что могут отвезти его в Оптину силой, он говорил: "Я знаю, что не доеду до Оптиной; если меня отсюда увезут, я на дороге умру".

Все лето в Шамордине ожидали приезда архиерея.

- Как встречать нам владыку? - спрашивали сестры старца.

- Не мы его, а он нас будет встречать, - отвечал старец.

- Что для владыки петь?

- Мы пропоем ему аллилуйя, - отвечал старец.

- Батюшка, о многом владыка будет спрашивать у вас.

- Мы с ним потихоньку будем говорить, никто не услышит.

Когда один близкий старцу монах объявил, что владыка скоро будет, старец, всегда принимавший архиереев в келье, теперь сказал: "Ну что ж, ступай в церковь и приготовь место, где мне стоять".

С 21 сентября старец занемог; появились крайняя слабость, потеря слуха и голоса, сильная боль в ушах, лице, голове и во всем теле.

Затем на несколько дней ему полегчало, но глухота продолжалась, и вопросы писались для него на большом листе, и он давал устно ответы.

С 6 октября положение ухудшилось. Всякий час можно было ожидать конца. Старец был особорован, а 9 числа приобщен ближайшим своим учеником и преемником, о Иосифом. В этот день приезжал проститься со старцем оптипский настоятель о. Исаакий. Видя изнеможение больного старца, он заплакал. Батюшка, увидев о. настоятеля, поднял руку и снял с себя шапочку.

Батюшка неоднократно говаривал: "Вот целый век свои я все на народе, - так и умру". Это и случилось.

Утром в четверг 10 октября силы совсем оставили старца. Он лежал без движения. Уста уже не шевелились. О. Иосиф поехал в оптинский скит, чтоб привезти приготовленные для себя старцем погребальные одежды - между прочим, холщовую рубашку о. Макария, на которой о. Амвросий сделал собственноручную надпись: "по смерти моей надеть на меня неотненно".

В одиннадцать часов прочитан был канон Божией Матери на исход души. Когда прочли отходную, старец начал кончаться. Он дважды сильно вздохнул, потом поднял правую руку, сложил ее для крестного знамения, донес ее до лба, потом на грудь на правое плечо и, донеся до левого, сильно стукнул рукой о плечо - и дыхание прекратилось. Потом он вздохнул еще в последний раз. Было ровно половина двенадцатого дня.

Долго стояли все кругом в оцепенении. Светел и покоен был лик старца. Его озаряла неземная улыбка.

В самую минуту кончины старца епископ Виталий выехал из Калуги в Шамордин и был глубоко поражен, получив в пути известие о его кончине.

Горя Шамордина не описать словами. Сестры не отходили от тела своего учителя. По их горячим просьбам, когда старец лежал уже в гробу, был расшит большой пароман, покрывавший лицо почившего. Лицо было чудное, светлое, с выражением привета, какое было у батюшки, когда после долгой разлуки он встречал дорогих своих детей. От угара свечей или тесноты, даже капельки пота были заметны на светлом лице старца, как у живого.

11 числа гроб перенесен был из настоятельского корпуса, где почил старец, в церковь. Между Оптиною и Шамординым шел спор о том, где хоронить старца. Спор разрешен был Св. Синодом, назначившим местом погребения Оптину.

Отовсюду съезжались лица всех сословий. Всего в Шамордине собралось до восьми тысяч народу. Панихиды служились по желанию народа днем и ночью. Народ приносил платки, куски холста, прося приложить к телу старца, и принимал их обратно как святыню.

13 утром прибыл преосвященный и прямо направился к церкви, где в это время пели по окончании "непорочных" слова аллилуйя, аллилуйя аллилуйя - о чем говорил старец: "Мы пропоем владыке аллилуйя".

После литургии, отслуженной архиереем, и надгробных речей началось торжественное отпевание. Прощание с телом сестер длилось до трех часов.

14 октября сосюялось перенесение тела в Оптину. Погода была ненастная. Холодный осенний ветер насквозь пронизывал путников, а непрерывный дождь обратил землю в глубокое месиво. Но все время гроб, сопровождаемый тысячами народа, несли на руках. Часто останавливались для совершения литии, но под конец, когда полил проливной дождь, литии служились без остановок, на ходу. В селах по пути, при погребальном звоне, священники в облачениях, с хоругвями и иконами выходили из церквей, селяне прикладывались ко гробу и присоединялись к шествию. Замечено было, что, несмотря на сильные дождь и ветер, горевшие свечи, окружавшие гроб старца, не погасали во все время пути.

Уже несколько темнело, когда шествие стало приближаться к Оптиной. Навстречу гробу вышло все духовенство города Козельска и граждане. Подобно черной туче плыло к обители шествие. Высоко над головами виднелся черный гроб, таинственно освещенный пламенем горящих свечей. Чуть колеблясь, он точно плывет по воздуху. Казалось, то было перенесение мощей. Какое благодарное было во всех настроение!

Когда шествие ступило на устроенный для этого случая из паромов мост чрез Жиздру, увидали, как особняком от всех, не видя грязи, не чувствуя ветра и лождя, в скромной одежде, с невыразимым чувством немого сосредоточенного горя в каждом движении шел на встречу гроба нынешний старец, иеросхимонах Иосиф, более 30 лет неотлучно находившийся при почившем.

15 октября было совершено погребение. Старец положен рядом с учителем своим о. Макарием.

В последние годы о. Амвросий заказал иконописцу изображение Богоматери, которое назвал Спорительница хлебов и которое представляет Богоматерь в облаках, благословляющую снопы на сжатом поле. Он установил праздновать этой иконе 15 октября, и это был день его похорон.

Вот еще замечательное обстоятельство.

В начале своей предсмертной болезни о. Амвросий велел одной монахине читать книгу Иова. В этой книге, между прочим сказано, что от смрада ран этого праведника бежала даже его жена. Этим примером старец как бы предварял, что и с ним по смерти случится то же. Действительно, вначале от тела ощущался мертвенный запах. Давно старец об этом прямо говорил своему келейнику о. Иосифу, и на вопрос его, отчего это так будет, отвечал: "Это мне за то, что при жизни я принял слишком много незаслуженной чести". Но, чем больше проходило времени ото дня смерти, тем менее этот запах ощущался: в последний же день от тела почившего уже шло благоухание.

Любовь старца так же стремится и теперь на помощь людям, как и во время земной его жизни.

У одной москвички был сильно болен муж. Врачи уж отказались от него. В одну ночь видит он у своей постели старца, который молится над ним и говорит. "Отслужи молебен св. Амвросию Медиоланскому". С этими словами старец скрылся. Больной приказал это жене, и она отслужила молебен. Он приобщился, начал поправляться, но никому не рассказывал об явлении. Когда он совсем оправился, явился ему опять тот же старец и сказал: "Ты теперь совсем здоров. Зачем же ты скрываешь и не говоришь о своем исцелении? Надо говорить. А старец пред тобой - оптинский Амвросий".

А вот свидетельство об исцелении жителя Глазовского уезда Вятской губернии Николая Яковлевича Широкова.

"Н. - пишет Широков, - весьма был болен - страдал болью ног и головы.

26 ноября 1846 годя приносит отец мой от сельскою священника книгу "Душеполезное чтение", в которой я нашел статью про о. Амвросия. Прочитав ее и размыслив немного, начал я душевно молиться к о. Амвросию об исцелении моих недугов и, помолившись, уснул тонким сном. Только что успел заснуть, как вдруг заблистал предо мною необычайный свет, который скоро исчез - только остался один след от него в виде облака: и вдруг слышу шаги идущего человека. В скором времени вижу пред собою мужа, украшенного сединами, в мантии с крестом на груди. Подошел он к моей постели и говорит: "Чадо Николае, восстань, поспеши в церковь, отслужи молебен св. Амвросию Медиоланскому, и получишь скорое облегчение". Он взял меня за руку, благословил и дотронулся посохом до моих ног, которые и почувствовали тотчас облегчение. Дал мне поесть что-то вроде просфоры, и, когда накрыл голову мою мантиею, я в голове почувствовал облегчение. Старец еще раз благословил меня, и я облобызал его светлую руку, и при этом спросил его: "Как звать вас по имени? " Он мне ответил: "Кому я велел тебе отслужить молебен, того и я ношу имя. Я - иеросхимонах Амвросий из Оптиной пустыни". Сказав это, он сделался невидим. Пробудившись, я весьма обрадовался, что выздоровел, и родные тоже были рады. Все таки об этом явлении я не открыл им вскоре, а записал его в свою памятную книжку. Но вот явление опять повторилось. О. Амвросий явился мне лежащим в гробу, повитый в схиму, и говорит: "Что же ты, раб Божий Николай, умалчиваешь о делах милости Божьей, не сообщаешь Оптиной пустыни об исцелении?" Только поэтому я и сообщаю о вышесказанном, и прошу вас, о. Иосиф, не оставить без внимания мой рассказ"...

Но много, много страниц потребовалось бы для того, чтобы вполне ясно описать о. Амвросия.

Счастливая страна, где являются такие люди! дивное, дорогое имя "отец Амвросий".

Его праведный образ, глубокая мудрость, вдумчивый прозорливый взгляд на всю жизнь и на отдельные существования людей, бесконечная сила сочувствия и сожаления, милующее и греющее сострадание в невыразимом обаянии пронесли это имя среди тех, кому нужны были теплое сердце и духовная помога. В наш сухой и холодный век он был ярким воплощением заповеди о всепрощающей, безграничной любви, в наш слабый век греха и отчаяния был подвижник пред Богом за русскую землю.

Все сведения о последних днях жизни старца, кончине и погребении его, равно и о посмертных явлениях, почерпнуты из прекрасного подробного жизнеописания старца, выпущенного Оптиной пустынью в 1900 году.