Алексей Арцыбушев

СОКРОВЕННАЯ ЖИЗНЬ ДУШИ

(по запискам монахини Таисии)

Оп.: М.: Духовная нива, 2004. Тир. 1000 экз.

Номер страницы после текста

От автора

Моя мать - Татьяна Александровна Арцыбушева, урожденная Хвостова, в 1940-м году по моей просьбе написала эти записки. Тогда мне было 19 лет и я не мог предположить, какое огромное значение они будут иметь в моей жизни. В них она раскрывала передо мной сокровенную жизнь своей души.

Время от времени я буду прерывать рассказ моей матери, дополняя его своими воспоминаниями о событиях давно минувших лет.

К сожалению, многие кичатся своим происхождением, древностью своего рода, его корнями, глубоко ушедшими в века; знатностью и славою, гордятся голубизною своей крови, титулами и званиями предков. На мой взгляд, все это может быть очень интересно, но кичиться и гордиться тем, чего ты сам не заслужил, а получил задарма в приданое, - просто-напросто смешно. Высокородие, в первую очередь, ко многому обязывает, и должно выражаться не во внешнем проявлении породы, как, скажем, у лошадей, кошек и собак, а глубоко, во внутреннем благородстве. Ведь не даром же существовало такое обращение: «Ваше благородие». Простые и часто бедные люди, не имеющие никаких благородных корней, нередко оказываются благороднее ясновельможного князя.

Родителей не выбирают, их нам дает Бог, а вместе с ними и все остальное: страну, национальность, принадлежность к сословию и т. п. Так и мне суждено было Богом родиться в России, в селе Дивеево Нижегородской губернии и принять в себя традиции, душевные и духовные качества от своего отца и матери, от двух старинных дворянских родов - Арцыбушевых и Хвостовых.

Алексей Арцыбушев

3

«Скажи мне, Господи,

путь воньже пойду,

яко к Тебе взях душу мою»

(Пс. 142,8)

ЗАПИСИ ТАТЬЯНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ АРЦЫБУШЕВОЙ

«Я пишу воспоминания о своей жизни по просьбе Алеши. Уезжая в армию в 1939 году, он отчего-то был уверен, что я умру не дождавшись его возвращения и очень просил меня описать мою жизнь для него. «Ведь ты умрешь, и мы ничего о тебе знать не будем».

Мои опасения оказались преждевременными, но по мнению докторов, моя мама могла умереть в любой момент, т. к. страдала декомпенсированным пороком сердца, неизлечимою болезнью, которую она приобрела из-за меня.

В семь лет я заболел скарлатиной и мама вместе со мной легла в больницу, чтобы ухаживать за мной. Я выздоровел, а она заразилась от меня скарлатиной с осложнением на сердце. Она скончалась внезапно 16 августа 1942 года, сорока семи лет от роду.

Когда я, совершенно неожиданно, за месяц до начала страшной войны 1941 года был по болезни выкинут из армии, то прочитал мамины записки, совершенно равнодушно, как бы приняв к сведению все, ею написанное. И только спустя много лет, вернувшись из тюрем, лагерей и ссылок, я вновь перечитал их, и они перевернули всю мою жизнь, заставили вернуться к тому, в чем я был воспитан, но что потерял на сложных и путаных дорогах жизни. И много раз я падал, сворачивал с пути, и вновь записки моей матери поднимали меня, давали силы, давали веру, надежду и любовь, чтобы встать и ползти дальше.

Вот почему с них, этих маминых записок, я начал свой рассказ, в надежде, что они кого-то поднимут, поставят на единственно верный путь - тот путь, о котором ведет свой рассказ моя мать.

«Я решила исполнить его просьбу. Пишу только для своих сыновей, так как для других никакого интереса мои записки не представляют».

- 4 -

Слова сказанные, написанные, если они вовремя, в нужный момент попадают в сердце, начинают в нем жить как семя, брошенное в землю, прорастают, цветут и зреют в нем и плодоносят. Так случилось со мною и с другими, кто читал мамины записки. Они были много раз опубликованы, как у нас в России, так и в Париже, в альманахе «Минувшее»; по ним мною была подготовлена передача на радио «Свобода». Значит, они оказались нужны не только ее сыновьям, как предполагала мама.

«За год до Алешиного призыва мы несколько раз с ним помногу говорили, и я некоторые подробности своей жизни открыла ему. На него произвело большое впечатление, и потому я пишу охотно, с надеждой, что принесу им пользу. Мое неумение литературно излагать мысли прошу не критиковать».

С такою же надеждой и я сижу и пишу вам, мои дети, мои внуки и правнуки, свой рассказ о «потаенной жизни моей матери».

«Детство мое было счастливое, спокойное, в любящей семье. Родители мои были очень религиозны и нас старались так воспитать. Им хотелось, чтобы мы выросли верующими, честными людьми, но вместе с тем воспитание нам давали светское. Книг о духовной жизни мне не пришлось читать ни в детстве, ни в юности. В церковь же нас водили часто, посты в семье исполнялись, и мы постились, хотя не очень просто. Мама же моя постилась очень строго и даже по обещанию понедель-ничала, т. е. постилась по понедельникам».

В моем домике на Луговой, на янтарно-тесовой стене, в центре висит большой овальный портрет моей бабушки - удивительно юное, красивое лицо, с еще более удивительно красивыми лучистыми глазами. Недаром говорят: «Глаза - зеркало души». Если око твое светло, то и все тело твое чисто - говорит Христос в Евангелии.

Анастасия Владимировна Хвостова, урожденная Ковалевская, мать моей матери и еще двух сыновей - Алексея и Владимира, и дочери Екатерины. Свой род она вела от Рюрика; говорю это не ради тщеславия, а в подтверждение истины. У меня есть генеоло-гическое древо ее рода, по которому видно, как ветвь от Рюрика, через его сына Кия ведет в Киев, им основанный; далее через равноапостольную Ольгу и ее внука равноапостольного князя Владимира, крестителя Руси, ведет в Черниговское княжество; через святого князя Михаила Черниговского переходит в Смоленское княжество и далее, переплетаясь и пересекаясь со многими знат-

- 5

со своей дочерью Екатериной. Обе приняли монашеский тайный постриг. Анна Ивановна - монахиня Анастасия, как я уже сказал, была расстреляна в 1938-м году, а дочь ее - схимонахиня Инокентия бесследно исчезла в сталинских лагерях... О Хвостовых, бежавших из России после революции за границу, и об их судьбах я расскажу особо.

И вот Воронец - имение Хвостовых, которое, как я уже сказал, мы посетили с Наталкой осенью 1994 года. Дом, в котором родился мой дед, в котором жили мои предки, хотя и уцелел, но находился в ужасном состоянии. Церковь, у алтарной стены которой были могилы моих предков и самого дедушки, - полуразрушена, могилы закатаны асфальтом. Мы с Наталкой посетили в Орле музей, в котором обнаружили переписку моего прадедушки Алексея Николаевича с женой. Читая их письма, уходишь в середину XIX века, погружаешься в его глубину и перед тобой открывается духовный мир твоего прадеда. Сейчас мы все давным-давно разучились писать письма: их заменили телефоны и поздравительные открытки со словами «поздравляю» и «желаю». Со своими близкими мы все реже разговариваем, а больше «выясняем отношения»; мы разучились любить и не только содержательно писать, но и говорить. То ли души наши зачерствели, то ли мы напрочь потеряли главный смысл жизни, разменяв его на пустую бессодержательную жизнь, во главе которой не душа, а моя и только моя плоть. Наши жены и мужья - только придаток к ней, существующие только для ее угождения; мы всячески избегаем рожать детей, часто уничтожая их в зародыше, они превращаются для нас или в игрушку, или в обузу. И как и мы, внутренне опустошенные и не имеющие веры, - так и они растут пустоцветами.

Читая письма Алексея Николаевича Хвостова к Екатерине Лукиничне, поражаешься их глубине и одухотворенности, их наполненности заботой и любовью. Все письма кончаются словами: «Благословляю детей своих». Кто из нас когда-нибудь перекрестил на ночь своего ребенка? Думаю, что таких очень мало; хорошо еще, что в детстве окрестят, на какие-то часы крестик на шею оденут, а дальше? А дальше - вроде все и сделано, как надо, ритуал совершен, пустые бутылки на помойку.

По письмам прадеда все его мысли о детях заключались не в пустом сюсюкании: «ах ты мой сладенький», а в заботах вложить в души их глубокую веру, еще с пеленок одухотворить ребячье существо, чтобы их еще невинное сердечко носило в себе образ Бо-

ными родами уже Российской империи, такими как Щербатые, Долгорукие, Толстые и многие другие, - достигает рода Ковалевских.

Откровенно сказать, больше всего во всей родословной моей бабушки меня радует присутствие в ней великих российских святых: равноапостольной великой княгини Ольги, равноапостольного великого князя Владимира, святого мученика князя Черниговского Михаила, а также от единого корня идущих в побочных ветвях таких российских святых, как благоверный князь Александр Невский, святые мученики Борис и Глеб и князь Даниил Московский.

Быть может, покажется странным, что я так равнодушно отношусь к титулам и гербам своих предков, а радуюсь святым, через земную жизнь которых, сквозь многие поколения, доходит до нас частица их души, святой и светлой, которая там у престола Вседержителя молится за нас.

Моя бабушка Анастасия Владимировна Ковалевская рано осиротела и была отдана родственниками в монастырь на воспитание. Раньше, в добрые старые времена, сирот из знатных семей не отдавали в приюты; существовали монастыри, в которых эти дети воспитывались по строгим монастырским правилам. Но им давалось и светское образование, во всей полноте; из девочек готовились достойные жены и прекрасные матери. Сколько лет воспитывалась в монастыре юная Настенька, я не знаю. Но пришла пора устраивать ее судьбу, и в монастырь за ней приехали ее родственники с намерением выдать замуж. Настенька в слезы! Настенька не хочет идти в мир, не хочет замуж. Настенька решила остаться в монастыре и посвятить свою жизнь Богу. Слезы лились из ее прекрасных чудных глаз в подол матушки игуменьи, и мне кажется, что и сама матушка плакала вместе с нею.

- Послушай меня, Настенька! - сказала игуменья. - С таким личиком, с такими глазами тебе невозможно оставаться в монастыре; иди в мир, выходи замуж, рожай детей - а монастырь от тебя не уйдет.

Настенька подчинилась, ибо была воспитана в полном послушании. Она приняла волю матушки игуменьи как волю Божию. «А монастырь от тебя не уйдет», - эти утешительные слова игуменьи оказались пророческими, о чем мы узнаем дальше из записок моей матери.

В скором времени Настенька - Анастасия Владимировна Ковалевская - вышла замуж по большой и чистой любви за Александра

- 6 -

Алексеевича Хвостова, потомственного дворянина, действительного тайного советника, впоследствии министра юстиции и министра внутренних дел, члена Государственного совета правительства Его Императорского Величества государя императора Николая II; он и стал отцом моей матери, а потом моим дедушкой. Два его портрета висят на стене: один - женихом, а другой - министром.

Я могу бесконечно рассказывать о моем дедушке. Он был крупный государственный деятель; монархист до корней волос. Терпеть не мог Распутина, видя в нем гибель России. Распутин его также ненавидел и, благодаря своему мистическому влиянию на государыню императрицу, в конце концов, убрал дедушку с министерского кресла. Распутин пришел к нему в министерство, требуя каких-то протекций для своих людей, но дед мой ответил ему полным отказом. Распутин, выйдя из кабинета, тут же дал телеграмму императрице: «Сей министер нам негож». Мой дедушка был орловским помещиком, одним из четырех сыновей сенатора Алексея Николаевича Хвостова; р.одовое имение называлось Воронец, оно находилось в 12-ти верстах от города Елец.

Мать моего дедушки, Екатерина Лукинична Жемчужникова, была сестрой братьев Жемчужниковых, писавших свои афоризмы под псевдонимом «Козьма Прутков». Он говорил: «Необъятного не объять»; и я на этих страницах не в силах объять необъятное, поэтому постараюсь рассказать коротко о самом главном. Фотографии моих прадеда и прабабушки висят на той же стене в моем домике. Об их жизни и характерах я мало что знаю.

Осенью 1994-го года я вместе со своей троюродной сестрой Наталкой, проживающей в Париже, посетил Воронец - дворянское гнездо наших с нею прадедов. Наталкин дедушка, Сергей Алексеевич Хвостов, был братом моего дедушки. Он трагически погиб при взрыве бомбы на даче Столыпина, а бабушка Анна Ивановна Хвостова, урожденная Унковская, была расстреляна советской властью - 20 января 1938-го года за, как было сказано в приговоре, «активное участие в церковно-монархической группе и распространение провокационных слухов». Так легко и просто, ни за что расстреливала советская власть русский народ.

Воронец произвел на меня угнетающее впечатление. Вижу, что моя мысль убежала на много десятилетий вперед, но закончу свой рассказ об Анне Ивановне Хвостовой.

В 20-х годах сего века она вывезла за границу двух своих сыновей - Ивана и Дмитрия, а сама вернулась в Россию, где и осталась

8 -

жий всю жизнь, до гроба, и там, за ним, дала бы «добрый ответ на Страшном судилище», пред которым все мы встанем и ответим за все, что сотворили в этой жизни.

И просматривая в Орловском музее переплетенные тетради писем моего прадеда, зная прожитую жизнь деда, о которой я буду еще вести свой рассказ, я понял, что яблоко от яблони далеко не падает. А пока возвращаюсь снова к запискам моей матери.

«В детстве я была очень религиозна и много молилась потихонечку. Я была болезненной девочкой и часто болела ангиной, и всякий раз, как заболит горло, я начинала жарко молиться, чтобы горло прошло. Большое впечатление с детства производил на меня храм в Петербурге, куда нас водили. Там были иконы прекрасной живописи. Мы всегда стояли перед иконой Спасителя, и образ Господа во весь рост сильное впечатление производил на душу. Помню, как я молилась с усердием, но долго-долго думала, что главная часть литургии - это Херувимская.

Самые ранние детские воспоминания связаны у меня с поездками в Задонск к мощам св. Тихона. Мы любили привозить оттуда иконки, крестики, святые кушаки, с детства приучались к святыням относиться благоговейно. Ежегодно к нам летом приносили из Ельца чудотворную икону Тихвинской Божией Матери.» (У моего дедушки было свое имение под Ельцом «Красное»; родовое имение Хвостовых Воронец по наследству всегда переходило старшему сыну, в то время старшему брату Николаю). «Ее приносили на громадных носилках. Очень величественное было зрелище. Среди толпы народа, возвышаясь над всеми, как бы неслась на воздухе Царица Небесная, и далеко, далеко разносилось трогательное заунывное пение: «Радуйся, Владычице, Милостивая о нас пред Господом Заступница».

Религиозное мое настроение укрепилось после того, как в Петербурге нам домой привезли икону Скоропослушницы Божией Матери. Очень часто мы стали посещать маленький храм на Песках. Нас тянуло туда не только по праздникам, бывало, придешь домой из гимназии, торопишься выучить уроки, чтобы пойти с мамой вечером в церковь. Там особое какое-то было благодатное настроение.»

Вот сейчас и задумаемся, чего мы лишаем своих детей, пичкая их взамен мультиками с потусторонними чудовищами, заранее, еще при этой жизни внушающими им не отвращение, не ужас, а привычку жить и тут в их окружении. Но если здесь этой гадости

- 9 -

можно положить конец, то что же будет с ними там, в вечной загробной жизни? Там не выключишь телевизор, там этот кошмар будет вечен!

Нам все время, день и ночь вдалбливают: «Ни о чем не думай, делай, что нравится, живи в свое удовольствие; надо жить играючи». Так мы играючи и проживаем свою жизнь сами и детей своих учим тому же.

Как видите, наши предки в ином видели смысл жизни и с пеленок, с молоком матери в первую очередь воспитывали душу ребенка, закладывая в ней прочный фундамент веры, без которой наша жизнь теряет всякий смысл. И потому сами они и их дети жизни свои прожили «не играючи»; об этом я и поведу дальше свой рассказ.

Вера без дел мертва! Мертва без дел и любовь. Если мы говорим: верую, Господи, и исповедую, - то исповедание веры и есть дела веры, потому что в основе нашей веры лежат две заповеди, основные и самые главные - любовь к Богу и любовь к людям. Если мы презираем, терпеть не можем человека, которого видим, то как можем любить Бога, которого не видим? Эти две любви тесно взаимосвязаны. И одна любовь без другой жить и действовать не в состоянии. Как наше тело должно поддерживать свою жизнь пищей, чтобы не умереть, так и душа наша должна иметь свою духов-,{Ную пищу, чтобы не погибнуть. Об этой духовной пище и о ее вли-*янии на душу ребенка коротко, но очень точно рассказывает моя мать в своих записках. Если кто-нибудь хоть один раз испытал на себе благодатное действие живой веры, то он всеми силами души будет искать ее и стремиться к ней. Что же это за благодатная сила? В чем она? Что она приносит в наши души? - Мир! Радость! Покой! Вот как пророк Давид говорит об этом состоянии души: «Когда приидеши ко мне, прехождах в незлобии сердца моего, по-среде дому моего». (Когда Ты приходишь ко мне, то сердце мое полно мира и вся плоть моя наполнена Им).

Когда в душе нашей живет мир, то сердце наше наполнено любовью ко всем. Вот как апостол Павел говорит о любви: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 4-7).

А сейчас пусть каждый из нас честно заглянет в свое сердце.

- 10 -

Что в нем? Кто в нем живет? Что в нем господствует? Любовь или ее антипод - ненависть; если в сердце нет любви, значит в нем нет и Бога. Мы о нем ничего не знаем, да и знать не хотим. Нам кажется, что так проще, вольготнее: делай, что нравится, живи играючи. А к чему вся эта пустая жизнь приводит, каждый из нас на своей шкуре испытывает, потому что наша вечно живая душа, не имея пищи, умирает в нас. Смерть души страшнее смерти тела, и мы можем оживотворить свою душу только пока она еще в нашем теле. Когда же она покинет его, то уже бессильна что-то изменить, что-то исправить; когда время, данное нам, истекает, душа уходит в вечность и вместе с ней уходит мое «Я», с тем багажом добра и зла, которое было приобретено во временной земной жизни.

Человек обладает свободной волей и не по принуждению, а сам добровольно выбирает себе путь в жизни, а таких путей всего лишь два. Первый - широкий и просторный: «живи играючи», ни о Чем не думая, жизнь только одна, бери от нее все, что только сможешь взять; греби под себя и радуйся, жуя «сникерс» или «рафаэлло», и получай «райское наслаждение».

Второй путь - тесный, и главный смысл жизни в нем - это воспитание души для вечной жизни в Боге. Об этом пути рассказывает моя мать. По этому-то пути и предпочитали идти наши предки, думая не о временном, а о вечном, и своих детей они вели за собой, сознавая ответственность пред Богом за их души. Отвечать придется всем нам, но, к сожалению, мы этого никак не можем или не желаем понять.

Знали наши предки и о том, что смерть грешника люта. Рассказывали мне разные батюшки, как тяжело им приходится отпевать некоторых покойников и как легко других. И по этой тяжести или легкости они инстинктивно сердцем чувствуют состояние души отпеваемого. И хотя всем поют «Со святыми упокой», каждому прося у Бога упокоить душу усопшего «в месте светле, в месте злачне», «идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная», но не каждая усопшая душа, не очищенная покаянием, беспечно прожившая на земле свою жизнь, способна упокоиться там. И сколько бы ни пели ей «со святыми упокой», она, несчастная, не имея крыльев веры, надежды и любви, падает в бездну и там пребывает в ожидании Страшного Суда, на котором окончательно решится ее участь на веки вечные.

А пока мы, живущие, можем и должны молиться о ней вместе с церковью, чтобы этим облегчить ее судьбу. Мы же часто, вместо

12

молитвы, желаем, чтобы «земля ей была пухом». К великому сожалению, многие из нас бывают в храме только по необходимости, чтобы отпеть близкого или дальнего усопшего. И вот человек по этому случаю впервые входит в храм, входит как в джунгли, ничего не понимая и ничего не зная, стоит со свечой в руке. Что-то поют, что-то говорят и читают на каком-то непонятном языке, тарабарщина какая-то. Попик что-то под нос себе бормочет, то нараспев, то скороговоркой; вот - «земля еси и в землю отыдеши», значит, думает этот человек, чтобы земля ему была пухом. Потом какую-то кашу с изюмом дают на ложечке, да еще всем из одной: как бы не заразиться! А это что? Да кутья, чтобы усопшего помянуть. Кашей!? А другая уже шепчет, знающая: да ее, эту кутью, на кладбище надо кушать.

К сожалению, вся наша вера давно переродилась в такие предрассудки и суеверия, каждый во что горазд. У каждого, когда спросишь, оказывается «свой Бог в душе», а это значит, что нет никакого, ибо Бог - один. И оказывается, что о нем то мы и не имеем ни малейшего представления, да и не стремимся иметь: так проще.

Итак, однажды, придя в храм на отпевание - ведь неудобно не прийти! - и ничегошеньки не поняв там, ибо все дико там ему, ничто душу его не шевельнуло, он ушел ни с чем, думая, что там нечего ему и делать, у него свой Бог в душе. И так все просто, никаких хлопот; не надо отвергать себя - это очень неудобно и обременительно. Нести крест? А зачем, мне и без него хлопот хватает. Идти за Христом? Да у меня и своих дел достаточно, выше головы. Да еще и неизвестно, и наукой не доказано, что там что-то есть.

Но вера - это разум сердца; это его сокровенная жизнь дает нам возможность проникнуть в невидимый, закрытый для научного познания мир.

Но продолжу свой рассказ о моем дедушке и, как лучшее его продолжение, предлагаю письмо, написанное за границу родственникам, моей тетей Катей и моим дядей Володей, его детьми, письмо о последних днях жизни дедушки. Я привожу его без всяких сокращений, но с некоторыми пояснениями, сделанными мною для более полного понимания жизни России тех смутных лет.

Но прежде чем перейти к письму, хочу рассказать, что в 1901-1902 гг. мой дедушка отдал безвозмездно всю принадлежащую ему землю своим крестьянам. Для себя и своей семьи он оставил только дом в имении Красное и сад с огородом при нем. В

- 12 -

революцию 1917 года его не схватили, как многих бывших министров царского правительства, и не расстреляли. Дедушка спокойно, со всей своей семьей: моей бабушкой, дочерью Катей и сыном Володей, переехал в город Елец.

Письмо Кати и Володи о последних днях жизни Александра Алексеевича Хвостова

«Болел папочка уже давно. У него сделалась невралгия сердечной мышцы, что причиняло сильную боль в спине, груди и области сердца. Кроме того, от недостаточного питания (последние годы мы за недостатком средств почти лишены были мясных и молочных продуктов) и холода в комнатах (бывало зимой не выше шести градусов тепла) у него делалась все большая и большая слабость. В начале августа он простудился и 14-го слег в постель. Доктора нашли у него плеврит правой стороны. Болезнь и кончина нашего дорогого папочки была настолько замечательна, так проникновенна, что описать всего этого нет никакой возможности. Каждое слово, какое он произнес во время своей трехмесячной болезни, было до такой степени назидательно. С Пасхи 1921 года он приобщался Святых Тайн каждую субботу. Когда он был в силах, старался сам ходить в церковь, и только в тех случаях, когда чувствовал себя плохо, оставался дома ждать своего духовника.

Причащался он всегда в нашем присутствии. Если бы вы видели, с каким благоговением и с каким видом стоял он перед святой чашей, с каким глубоким умилением готовился он к исповеди и после читал благодарственные молитвы! Любимым его словом было: «Положимся на волю Божию!» (Положиться на волю Божию -это словами выраженная убежденность всю свою жизнь отдать в Божий руки, в Его волю, и все, что ни дает жизнь, хорошее ли, плохое ли - принимать как из рук Божиих. - Прим. А.А.). Как часто, будучи не в силах скрыть своей духовной радости, он говорил: «Какую радость доставляет мне милый батюшка своим приходом со Святыми Тайнами! Как я ему благодарен!» Один раз, уже за четыре дня до кончины, после ухода батюшки от нас, когда папочка причастился, нам показалось, что он хочет что-то сказать нам, и на вопрос мамочки он ответил: «Только то, что я верую в Господа и вам того желаю».

В бреду, ночью, он ни разу не вспоминал ни Красное, ни разорения, ни большевиков, а только повторял: «Велика моя ответст-

- 13 -

венность перед Богом и Россией! Господи, какая существует тесная связь с загробной жизнью! Если бы люди знали, что такое Страшный Суд! Господи, в покаянии прими меня! Не остави!» Так же и днем...

Я раз был около него. Он не заметил, что я тут, так как лежал с закрытыми глазами. Вдруг он произнес: «Доброго ответа!» Это было его любимое место из просительной ектеньи, на которой он всегда в церкви делал земной поклон.

За пять суток до конца началась эта ужасная икота, тянувшаяся почти по два часа с перерывом на двадцать минут, и днем и ночью. На вопрос он отвечал, что она не причиняет ему боли, но со стороны было видно, как он мучается. Икота была какая-то сверхъестественная, особенно под конец, голубчик наш папочка весь содрогался, иногда не в силах был проглотить воздух и задыхался. Лежал он все время не двигаясь, с закрытыми глазами, даже приподняться сам не мог. Один раз открыл глаза и спросил: «Что, я уже в Бо-зе скончался?» Потом опять как бы впал в забытье, в это время нам стало казаться, что он переживает какую-то страшную борьбу с невидимыми силами. Один раз он и сам ответил мамочке: «Душа болит». Не можете себе представить, как он весь изменился даже в лице, в эти ужасные часы борьбы. На лице появилась какая-то непреклонная суровость, его голос, такой всегда добрый и спокойный, походил на какое-то рокотание, и он только произносил: «Нет! Нет! Нет!» Как будто с кем-то спорил. И вместе с тем, когда мамочка или Катя предлагали ему с ложечки пить теплое ли молоко, чай или Богоявленскую воду, он до 20 ноября ни разу не отказывался, однажды сделал замечание Катечке по поводу Богоявленской воды, как она могла без предупреждения дать ему такую святыню. Но вот в воскресенье 20-го ноября, с семи часов утра папочка стал решительно отказываться пить, так как он не объяснил своего отказа, мы все решили, что ему становится труднее глотать, и поскорее позвали батюшку причастить его. Батюшка пришел около 9-ти часов. Папочка узнал его, как всегда поздоровался очень ласково, но причаститься не захотел. Мамочка пришла в отчаяние, мы не знали, как это объяснить. На вопросы папочка не отвечал ничего, только повторял с большим трудом: «Нет, не хочу!» Батюшка решил ждать хоть до вечера, но непременно постараться с Божией помощью выяснить, что случилось! И вот выяснилось, что папочке представилось, что его окружают «обновленцы», и он решил лучше переносить нестерпимую жажду, чем при-

14

частиться из их чаши и вступить с ними в общение. Батюшка ждал до трех часов дня. И это время папочка не открывал глаз, возобновилась икота, потом приступы кашля, вдруг он произнес: «Я не стану пить потому, что хочу спастись, я говорю вам, батюшка: отойдите от меня! Как жаль, что я не умер вчера! А теперь вступать в общение... перед судом Божиим я не могу». Батюшка все же снова повторил просьбу причаститься. Мы все его поддержали: папочка, милый, ведь это мы тебя просим причаститься, это наш батюшка, твой духовный отец, ты его видишь. Папочка с большим усилием ответил: «К несчастью, батюшка погибнет, а причастился я уже вчера». Мамочка попробовала предложить ему с ложечки святой воды, а папочка такой всегда благодарный, заботливый и терпеливый, вдруг гневно сказал: «Если ты мне будешь давать, я тебя возненавижу!»

После этого у нас не осталось никакого сомнения, почему он решил не брать в рот ни капли влаги. Когда мы это поняли и увидели такую твердость, то мамочкино отчаяние обратилось в радостные и умилительные слезы. Батюшка надел епитрахиль и стал читать по требнику молитвы, молясь, чтобы Господь в конце концов сделал так, чтобы папочка все же причастился. И вот, в три часа дня и икота, и кашель как-то одновременно прекратились, лицо нашего страдальца прояснилось, он открыл глаза и сказал: «Давайте, батюшка!» Как будто чувствовал, что батюшка здесь ждет. Последний с необычайной радостью причастил его Святых Тайн и прочел вслух молитвы после причастия. После всего все искушения папочки отошли, личико сделалось таким светлым, прекрасным...»

Эту часть письма, мне кажется, необходимо объяснить, чтобы стало понятно упорство моего дедушки, с которым он отказывался в последний, может быть, раз перед смертью причаститься.

В 20-х годах, после революции, коммунисты во главе с Лениным приступили к уничтожению Церкви в России. Одним из их методов было взорвать Церковь изнутри, расколоть ее единство: «Разделяй и властвуй!» Для этой цели ими было использовано «обновленчество». Обновленцы, во главе с неким митрополитом Александром Введенским и примкнувшими к нему иерархами пытались расколоть единство Русской Православной Церкви, во главе которой тогда стоял непоколебимый и ненавидимый коммунистами патриарх Тихон. Обновленцы требовали изменений Апостольских правил - постановлений, на которых была основана Православная

- 15 -

Церковь. С помощью советской власти они сперва успешно раскалывали единство Церкви: часть духовенства, а за ними и народ переходили в обновленчество вместе с храмами. Но основная, наиболее стойкая часть народа русского совершенно отвергала обновленчество как ересь, как раскол единства православия и оставалась с патриархом Тихоном.

Со временем обновленческий раскол сам себя исчерпал и угас, не имея сторонников, хотя его идеи до сих пор волнуют некоторые умы, протестующие против ортодоксальности Русской Церкви. На протяжении многих лет некоторое обновление проникает в жизнь Церкви, не раскалывая ее. В те годы, когда умирал мой дедушка, общение с обновленцами считалось одним из самых страшных грехов. Это видно по поведению дедушки, которому в предсмертном сознании казалось, что и его любимый батюшка также обновленец. Такая его непреклонность свидетельствовала об истинно христианской жизни, прожитой моим дедушкой. Кроме того, в этой части письма мы видим, какое глубокое значение для всех имело причащение Святых Тайн, тем более для умирающего: «После этого, - пишет Володя, - все искушения папочки отошли, личико сделалось таким светлым, прекрасным...»

К сожалению, сейчас ко всем таинствам мы относимся если не с пренебрежением, то совершенно равнодушно, не имея ни малейшего представления о его силе.

Скоро заблаговестили ко всенощной, был праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Батюшка ушел в церковь, Татьяша пошла к своим детям. (Татьяша - это моя мама и ушла она к нам, детям, которые жили в эти дни болезни дедушки в другом доме. -Прим. А.А.).

Мы остались у постели папочки втроем - мамочка, Катя и я, и вот тут произошло самое главное и замечательное. Папочка, который как будто тихо спал, отдыхая от икоты и кашля, открыл глаза, посмотрел на нас и тихим нежным голосом произнес: «Может быть радость...» Я в это время заправлял лампадку, но тут подошел к кровати и между мамочкой и Катей встал, чтобы его видеть. В Эту минуту трудно описать, что выражалось на его лице. Глаза опять закрылись, но они выражали такое благоговение, такое мо-Литвенное напряжение, а все личико было так светло и радостно, в противоположность утреннему состоянию, что казалось, как будто он созерцает какое-то неземное видение. Дышал папочка тяжело, но ровно. «Дорогой мой, какая же Радость, о чем ты сказал

- 16 -

нам, объясни», - спросила, наклонившись к нему, мамочка. Последовал ответ: «Высшая Радость... выше нас». Мы молчали, а папочка прибавил: «Высшая Серафим». «Кто же? - спросила Катя. -Божия Матерь?» «Может быть, Она», - и снова все смолкло, и больше до вечера папочка не произнес ни слова. После всенощной пришел к нам батюшка, которому мы рассказали о видении папочки Царицы Небесной. Он по обыкновению остался у нас дежурить до 12-ти часов ночи, чтобы дать отдохнуть сколько-нибудь мамочке и Кате. (Обратите свое внимание на самоотверженное поведение батюшки. Утром, в девять часов он пришел, до трех часов дня ждал, пока не кончатся дедушкины искушения, чтобы причастить его. Потом сразу ушел служить праздничную всенощную, после которой пришел еще подежурить до 12-ти часов ночи у постели умирающего, чтобы дать отдохнуть его близким. - Прим. А. А.).

На другой день папочка еще больше ослаб. Доктор сказал, уходя, Кате, что по состоянию сердца больше двух суток он не проживет. Папочка почти ничего не говорил, икота возобновилась, но пил он молоко и, особенно, святую воду, с охотой. На вопросы он отвечал, и когда мамочка спросила: «Болит у тебя что-нибудь?»

Он явственно ответил: «Ничего».

- А душа болит? «>¦ ;; -Нисколько. . , ;;.|? <ц% ,imui ¦ *

- Ты нас любишь?

- Очень. .

Это последнее он сказал с большим чувством.

Во время всей болезни и вообще за все четыре года папочка больше всего страдал за нашего несчастного Алешу. (Алеша - его старший сын, он был женат на Татищевой и имел от нее трех сыновей: Николая, Андрея и Владимира. Все они в 18-19-х годах уехали за границу, и судьба всей семьи там была неимоверно трудной, переписки почти не было. Там он разошелся со своей женой Мартой Татищевой, что для его родителей было огромным несчастьем. - Прим. А.А.). Если бы передать все, что он говорил об Алеше, и наяву, и в бреду ночью, и до болезни, и в течение последних нескольких месяцев своей жизни, хватило бы на целое письмо. Достаточно сказать, как папочка каждый вечер крестил его образом св. мученика Иоанна Воина и всякий праздник св. Алексия митрополита Московского ходил в церковь, где находится частица мощей этого святителя, и там со слезами вместе с мамочкой за него молился. И вот 21-го ноября (по старому стилю - прим. А.А.) ма-

- 17 -

мочка спросила, любит ли он нас и прибавила: «И Алешу любишь?»

- Очень люблю, - чуть слышно ответил на это папочка, - очень люблю и жалею.

22-го ноября батюшка пришел его причастить в последний раз. Он был в полном сознании, и на слова батюшки: «Дорогой Александр Алексеевич, давайте причастимся», сказал: «Вот хорошо». После причастия Святых Тайн еще сказал: «Вот и прекрасно». Это были его последние слова. Больше он ничего не сказал до своей кончины, кроме нескольких непроизвольных восклицаний: «Ой, ой, больно», - когда его не совсем удобно поворачивали или поднимали. Ночь с 22-го на 23-е была ужасна. Батюшка ушел вечером к себе домой, прося прийти за ним в любое время. Первую половину ночи до часу папочка страшно стонал, вскрикивал, несмотря на свою всегдашнюю деликатность и заботу о своих «сестрах милосердия».

Мамочке и всем нам показалось, что он должен очень страдать, судя по нечеловеческим стонам, и вместе с тем она не знала, что сделать, как облегчить его муки. Мы стали прикладывать к его голове все святыни, как и накануне: святые мощи, воздухи, потом сели трое - мамочка, Катя и я и молча должны были смотреть, как он страдает. Тасечка с октября переехала в отдельную комнату -через улицу против нас, чтобы не мешали детишки, а потому, даже в такие минуты, не всегда могла быть вместе с нами. Наконец, уже около двух часов ночи, мамочке блеснула мысль, что надо ставить самовар и делать припарки. Самовар вскипел довольно скоро, припарки стали класть и действительно произошло видимое облегчение. Папочка совершенно перестал стонать, только очень тяжело дышал. Принесли кофе, и он проглотил ложечек пятнадцать. Все это время у него были грустные открытые глаза, а между тем в предыдущие дни и ночи он открывал их на минуту и с трудом. Нам показалось, что ему становится очень плохо, я побежал за батюшкой, который жил не особенно далеко от нас.

Когда я вернулся, мама и Катя стояли на коленях у постели. Наши обе хозяйки, София Петровна и Вера Петровна Хренниковы читали тут же акафист. Горела лампада. Было три часа ночи. Папочка, поддерживаемый Катечкой, полусидел и пристально смот-, рел на всех нас. Батюшка вошел и вполголоса начал читать отходную, осеняя папочку благословением. Пришла Тася и присоединилась к нам. Папочка лежал так тихо, так тихо, что нам через час

- 18 -

пришло в голову, не заснул ли он, быть может, и только от слабости глазки открыты. Вдруг он стал смотреть мимо нас, вверх. А минуту спустя его чистая душа отошла к Господу. Было четыре утра.

Бедную нашу мамусю без чувств отнесли к хозяйкам и положили на кровать. Батюшка и обе Хренниковы окружили ее самой нежной заботой, но она не скоро пришла в сознание. Когда стало светло, тело нашего папочки уже было положено в общей комнате-столовой на бабушкину кровать в его единственном новом сюртучке... (На бабушкину кровать - очевидно, это кровать его матери, оставшейся в Ельце из Воронца. - Прим. А.А.).

Лицо его выражало такое величие, такое спокойствие, так помолодело, как будто улыбалось. Ручки были сложены в крестном знамении, так он их держал все последнее время болезни. Все, даже посторонние, кто только его видел после смерти, говорили, что не могут его забыть. На грудь его положили образ Пресвятой Троицы - последнее благословение старца от Алексия. (О старце отце Алексии много будет рассказывать моя мать в своих записках. - Прим. А.А.).

Тело папочки лежало дома двое суток, вечером второго дня служилась всенощная, а днем - панихиды. Случилось так, что во время болезни и в эти дни у нас не было няни, которая не могла приехать, и вообще никого из прислуги, но зато сколько внимания и самой трогательной любви проявили наши хозяйки и милый батюшка, и даже совершенно чужие интеллигентные старушки-монахини, непрерывно читавшие у его кровати в столовой Псалтирь.

К вечеру 24-го вернулась из Воронца Катечка, куда поехала в тот же день утром устраивать могилку, так как папочка ей еще в начале болезни завещал погрести его вместе с родителями. Ее привез старый слуга Лаврентий Нестеров, который страшно любил папочку. Как он плакал над его гробом. Как не мог оторваться его целовать и только повторял: «Ну, ваше превосходительство, значит, шабаш, и лежишь ты холодненький, и не скажешь мне больше ничего. Прощай!» Это он говорил так искренне, что многие из стоящих, даже батюшка, начали плакать.

25-го происходило отпевание в нашей приходской Покровской церкви, которую папочка так любил и где всегда стоял в алтаре. Потом гроб поставили на сани Лаврентия, и он бережно повез его в Воронец. (В 12-ти километрах. - Прим. А.А.). Мамочка, отец Василий, Катечка и я поехали следом. (Как видно из письма, Тасечка - моя мама, из-за нас, детей, не смогла поехать в Воронец на погребение отца. - Прим. А.А.).

- 19 -

О том, как нас встретили крестьяне, трудно передать. В начале села ожидали певчие с бывшим настоятелем храма отцом Василием и диаконом. Крестьяне стояли целой толпой и настоятельно упросили нести гроб на руках. По селу пришлось идти целых два часа, из каждой избы выбегали и просили служить литию. Ничего подобного мы не ожидали. В церковной ограде ожидал теперешний настоятель в облачении с хоругвями и образами. В церкви гроб открыли, и оказалось, что папочка лежал все такой же дивный, как и в первый день кончины, никаких следов тряски от такого долгого пути. Весь храм был полон народу, была масса детишек, которым учительница рассказала, что папочка делал для школы. Лаврентий всем раздал свечи. После панихиды отец Василий (думаю, что это был прежний настоятель храма. - Прим. А.А.) сказал, обращаясь к папочке, маленькую, но замечательную речь: «Мы слышали, в каком богомыслии ты провел последний год своей жизни, как принимал Святые Тайны, и вот теперь просим тебя не переставать быть духом в этом храме, где столько потрудились и твои родители». После все подходили прощаться. Спустили папочку в могилу против правого алтаря церкви, за могилою его любимого дяди-крестного Александра Лукича. Крестьяне выкопали замечательную могилку, их пришло так много, что через несколько минут уже возвысился холмик.

Папочка болел с августа, вначале чувствовал себя очень удовлетворительно, говорил с нами и плохо стало только со второго ноября. Как часто вспоминал он обо всех, особенно, помню, о сыне Алеше. Раз как-то мамочка поила его с ложечки молоком и он сказал: «Я не достоин даже пищи». Все время с 1918 года он только жил скорбью о Родине. Последние бедствия Церкви были тем, что его сразило. Это и отразилось на его видениях (т. е. отказ от причастия. - Прим. А.А.). Папочка написал свои воспоминания, хронику своей жизни, потом в марте 1921 года перестал писать и уже всецело посвятил себя Богу. Он читал целые сотни богословских книг и журналов, все принимал близко к сердцу, так стоял он за чистоту Православия. Ты представить себе не можешь, какое было чувство, когда 23-го ноября батюшка в первый раз читал над его телом, Во время первой панихиды, чудные слова молитвы: «Помяни, Господи... аще бо и согреши, но не отступи от Тебе и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова... и православно даже до последнего своего издыхания исповеда!» Казалось, что это именно написано ни для кого другого, как для

- 20

папочки. Именно ему все, что только принадлежало к вере и Церкви, было дорого и свято. Господь дал мамочке нашей родной два замечательных сновидения, одно в августе, еще до начала болезни, а второе накануне сорокового дня, 31-го декабря. О первом сне мамочка рассказала нам только вечером 23 ноября. Она видела, что приехала папочкина мама и сказала, что приехала взять Сашу. На мамочкину просьбу бабушка ответила: «Нет, это так должно быть и это будет. Его никем заменить нельзя!» А второй раз мамочка, ложась, сказала: «Ах, если бы Господь дал мне возможность убедиться, что ему там хорошо». Я просыпался - только и слышу, как она стонет. И вот она увидела, что стоит как будто в церкви, отовсюду приносят чудный хлеб и кладут на поминальный столик со словами: «Это за Александра». Потом приносят дивную свечу, и мамочка слышит голос: «Такие дары приносят только за души, которые Бог принял». На этом мамочка проснулась. Мамочка просит прибавить, что папочка сам написал на одной книжке: «Умоляю, после моей смерти молиться за меня». Молитесь за него!

Приведенное выше письмо Володички не имеет прямого адресата, но явно написано Хвостовым, уехавшим за границу. Копию с него я получил от моего двоюродного брата Коли, сына Алексея Хвостова, брата моей матери. Об их судьбе я буду вести рассказ отдельно, когда придет время. Это письмо Володички, 16-летнего мальчика, открывает перед нами духовный образ и сокровенную жизнь души моего дедушки, видного государственного сановника последних лет самодержавной России. Рукописи, о которых упоминает Володя, называя их «хроникой жизни», к сожалению погибли. А сейчас, следуя по запискам моей матери, вновь перенесемся на много-много лет назад, когда все еще были живы и до трагических событий революции 1917 года было еще далеко.

«По мере того как я росла, детское религиозное настроение уменьшалось, на первый план выступали интересы гимназии, экзамены, подруги. Будучи очень веселого и общительного характера, я несколько раз увлекалась, были увлечения взаимные, но не серьезные с моей стороны.

Когда мне минуло шестнадцать лет, я в первый раз была у старца. О старчестве, значении его я никогда ничего не читала. Знала, что были старцы, но всегда думала, что это старые духовники, и особенно к ним не стремилась. В 1910 г. жена моего дяди сообщила моим родителям, что около Москвы в Зосимовой пустыни живет необыкновенный старец о. Алексий. Она попала

- 21 -

к нему, ища утешения в большом горе: в их семье младшая дочь (моя двоюродная сестра - прим. А. А.) тяжко болела семь или восемь лет; после тифа случилось у нее осложнение на мозг. Тетя рассказала, что о. Алексий утешил ее, сказав, что страдания де-фочки пойдут во искупление двух родов.

В тот же год весной мы всей семьей отправились в Зосимову пустынь. Отец Алексий громадное впечатление произвел на меня своей лаской, добротой. Все его указания слушала как Божий. Мы ездили к нему два раза в год, и важнейшие дела нашей семьи решались с его благословения. Он не был руководителем в духовной жизни: потому что духовную жизнь мы и не начинали, и никогда о ней в то время и не спрашивали, но вопрос, например, замужества моего был решен им. Я вышла замуж в 1916 году, в апреле. Родители мои неохотно меня отдавали, так как я согласилась подчиниться в этом деле о. Алексию, который и уговорил мою мать не препятствовать мне.»

Уже одно то, что вся семья Хвостовых дважды в год ездила из Петербурга в Москву, в Троице-Сергиевскую лавру и в Зосимову пустынь к старцу Алексию и важнейшие дела семейные решались ЛР его благословения, говорит о том, что все они шли духовным путем, подчиняя свою волю воле Божией, видя Ее в решение старца л в его благословении. Примером тому служит замужество моей матери.

«Чувство мое к жениху было очень спокойное. Я видела в нем замечательного человека, любящего, верующего, доброго. Прожила я с ним четыре года и 11 месяцев, после чего он умер от туберкулеза легких в марте 1921 года.»

Итак, с благословения старца иеросхимонаха Алексия Зосимовского объединились два старинных дворянских рода - Хвостовых и Арцыбушевых. Я на нескольких страницах кратко рассказал о родителях моей матери - Хвостовых. Дальше о них поведет свой рассказ моя мама, я же расскажу об Арцыбушевах. Их генеалогическое древо мне совершенно неизвестно. Знаю только, что дедушка мой Петр Михайлович из курских помещиков, правовед по образованию. Знаю еще и то, что в его роду был такой святой, как святитель Иоасаф Белгородский, что меня очень радует, ибо если в твоем роду есть святые, то есть и за тебя молитвенники.

Петр Михайлович Арцыбушев, в дальнейшем нотариус Его Величества, был женат на чистокровной черногорке Подгоричание-Петрович. Так что и во мне течет черногорская кровь, правда, впо-

- 22 -

ловину меньше, чем в моем отце, Петре Петровиче Арцыбушеве, но и этого достаточно!

Его мать, моя бабушка Екатерина Юрьевна, была дочерью графа Юрия Подгоричания-Петрович, жена которого (имени не помню, А.А.) была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, жены Александра III.

Подгоричание-Петрович ведут свой род от первого черногорского царя Петра, о чем свидетельствует приставка Петрович. Как видите, для тщеславия поводов достаточно. С материнской стороны - Рюриковичи, с отцовской - Петровичи. Смешно гордиться чужой славой, чужими заслугами и званиями, это все не наше, хотя и ко многому обязывает. В былые времена существовало такое понятие - как честь (независимо от происхождения); ее берегли, ею дорожили, за нее боролись. Теперь же об этой чести мало кто заботится, вообще само понятие о ней исчезло.

Семья Арцыбушевых, как и Хвостовых, по своей сановитости принадлежали к высшему петербургскому обществу, но никогда не вращались в нем. Их не прельщали ни великосветские салоны, ни клубы, ни театры, ни балы. В Петербурге в высшем свете они были «белыми воронами», и над ними подсмеивались: «Все на бал, все в театры, а Арцыбушевы в церковь». Так же и Хвостовы предпочитали храм салонам и старца о. Алексия балам и театрам.

Мне рассказывали про моего дедушку Петра Михайловича, что как-то в его квартиру пришел полураздетый бродяга-нищий. Была осень. Дедушка из сострадания к нему отдал самую лучшую и любимую одежду. Спустя какое-то время он встретил его на улице около пивной, в старых лохмотьях и пьяного. Дедушкиному состраданию был нанесен тяжкий удар: нищий просил Христа ради, чтобы тут же пропить поданное ему. Эта мысль очень угнетала дедушку, с нею он и заснул. И видит во сне Христа, одетого в ту одежду, которую он с таким состраданием отдал нищему. Этот сон дедушка запомнил на всю жизнь: милостыня, данная нами от сострадательного сердца, независимо от того, как с ней поступает просящий, принимается как бы Самим Господом - блаженны милостивые, яко тии помилованы будут. Так говорит Господь в Заповедях блаженства.

Вот как рассказывает Христос Своим ученикам о всех нас ожидающем Страшном суде:

«Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей. И собе-

- 23 -

рутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов. И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира, ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне».

Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным или в темнице и пришли к Тебе?»

И Царь скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали Мне».

Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня. Был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня».

Тогда и они скажут Ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице и не послужили Тебе?»

Тогда скажет им в ответ: «Истинно говорю вам, так как вы не ^сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне».

И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.» Швангелие от Матфея, гл. 25, 31-46.

Суд без милости не сотворившему милости. Помню, как одна нищенка на каждое подаяние, крестясь, говорила: «Пусть ваша милостыня ляжет на Престол Божий».

Уходя воспоминаниями далеко-далеко вперед, расскажу, кстати, случай с моей мамой, о котором она мне сама рассказывала. Тогда мне было 11 лет; в наш дом пришла страшная беда: все мы, дети, мама и бабушка остались разутыми, раздетыми и без куска хлеба. Моя мать пошла по селам и деревням просить милостыню. В одной деревне молодой парнишка вынес ей суконные портянки, а в то время они не имели цены, только богатые крестьяне подматывали их в холод под лапти. Мама, зная им цену, стала отказываться: «Нет, нет, я не могу взять их у тебя, они тебе и самому пригодятся». И парень, глядя на мамины разутые ноги, сказал ей: «Да как же я встану на Страшном суде Божием в этих портянках, ког-

24

да ты босая». Тогда, в тридцатые годы XX века, простой парнишка из глухой деревни знал и боялся Страшного Божия Суда, о котором мы сейчас и думать не хотим, а предстать перед ним все равно придется. Но по какую сторону? - встает вопрос. Об этом думали, этим жили наши предки, и потому были сострадательны и милостивы.

Мой отец Петр Петрович Арцыбушев по образованию был правоведом. У него было еще два брата: Михаил (в дальнейшем дядя Миша) и Юрий. Дядя Миша окончил Морской корпус и был старшим офицером на крейсере «Андрей Первозванный». Юрий окончил Пажеский корпус, был офицером и погиб в гражданскую войну. Еще были две сестры: Наталия и Мария, о них рассказ пойдет особый.

Папа родился в 1888 году и был старше моей матери на восемь лет. Моя черногорская бабушка отличалась крутым и властным нравом, дедушка же, наоборот, был мягким и покладистым. Бабушка не могла, не желала и не думала о том, что ее дети могут полюбить кого-либо, кроме нее. Мой отец женился на маме тайком; это ему по секрету устроил отец. Бабушка узнала об «измене» Пе-течки в день свадьбы. Поэтому, естественно, она не могла простить моей маме любовь к ней моего отца. Остальные две дочери и два сына не решились сделать этого шага и все остались холостяками и старыми девами. Как они преодолевали свои черногорские страсти, я не знаю - на этот подвиг я никогда не был способен.

Итак, в 1915 году семья Арцыбушевых покидает Петербург, со всеми его благами и сановным положением при дворе Его Величества и переселяется в глухомань, в село Дивеево, в шестидесяти верстах от железной дороги. К этому времени моим дедушкой там был выстроен большой рубленый в лапу сосновый дом, с одним гектаром земли вокруг него, с садом и огородами. Но что же произошло, почему брошена столица, превосходная должность и обеспеченная удобная жизнь? На такой шаг не каждый решится, для этого должны быть особые причины. Движущей силой этого поступка была глубокая вера и желание идти дорогою в Царство Небесное, и начало этой дороги они нашли в Дивееве, которое находилось в 12-ти верстах от Саровской пустыни. Их привел туда преподобный Серафим, Саровский чудотворец, в первую очередь -необычайная вера и любовь к самому преподобному; их привела на эту святую землю и Сама Матерь Божия.

- 25 -

В 1903 году весь православный мир праздновал открытие святых мощей преподобного Серафима, величайшего Саровского подвижника конца XVIII первой трети XIX веков. Я не могу утверждать, что семья Арцыбушевых в первый раз посетила Саров в 1903 году, но тот факт, что в 1912 году Дивеевский женский монастырь передает во владение моему дедушке домик и землю Михаила Ман-турова, ученика преподобного Серафима, который по его указанию строил дивеевскую обитель, говорит о том, что Арцыбушевы бывали там не раз.

Дивеевская обитель была основана по указанию Матери Божи-ей в семидесятых годах XVIII века первоначальницей монахиней Александрой, после кончины которой, также по повелению Божи-ей Матери, преподобный Серафим продолжал начатое матушкой Александрой. Матерь Божия являлась ей и преподобному Серафиму и определила этот монастырь как Свой четвертый удел на земле, обетовав ему Свое благословение и Свое присутствие. Вот как говорил преподобный Серафим в своих пророчествах о Дивеево: «Не то будет диво, что мои кости поднимут (т. е. откроют мощи -примечание А.А.), а то будет диво, когда убогий Серафим плоть свою перенесет в Дивеево. (Это предсказание преподобного совершилось 30 июля 1991 года, и я был тому свидетелем; к тому времени уже более семидесяти лет мой дедушка и отец лежали в дивеевской земле. - Прим. А.А.).

«Тогда в Дивеево будет диво всемирное, ибо из него изведет Господь Бог Свет спасения не только для России, но и для всего мира». Множество из предсказаний преподобного сбылось, сбывается и сбудется. В это глубоко верили наши предки, это привело их на святую дивеевскую землю, под покров Матери Божией и преподобного Серафима. Мне известно, что для монастыря дедушка много отдал из своего состояния; на монастырской колокольне звонили колокола, отлитые на его пожертвования. В Дивеевскую обитель ушли обе его дочери, Наталия и Мария. Они скончались в 50-х годах нашего столетия в городе Муроме: тетя Наташа в схиме с именем Феофания, Мария же при постриге приняла имя Варвара. Дедушка мой скончался в 1925 году, семидесяти лет, и погребен на монастырском кладбище, которое сейчас стерто с лица земли. После его смерти бабушка моя, Екатерина Юрьевна; приняла свой монашеский постриг. О смерти же отца дальше будет рассказывать в своих записках моя мама.

Дядя Миша в 1930 году был расстрелян советской властью. Ди-

26

иеевский дом растащили по бревнышкам, а нас, детей, с матерью отправили в ссылку в город Муром. В своих двух повестях «Милосердия двери» и «Дивеево и Саров - память сердца» я подробно рассказываю о том, чего сейчас касаюсь только кратко.

Моя мать встретилась с отцом моим в начале Первой мировой нойны. Как и вся молодежь, они в те годы отдавали свои силы спасению раненых, которых во множестве привозили в петербургские госпитали. Там они и полюбили друг друга, а в 1916 году, в апреле, на Красную Горку, сыграли свадьбу, после которой, спустя некоторое время, переехали в дивеевский дом. В 1917 году у них родился первенец - сын, которого назвали Петром. Девятимесячным младенцем покинул он этот мир, и на дивеевском монастырском кладбище появилась первая могилка семьи Арцыбушевых. В 1918 году родился мой брат Серафим, а в 1919 году там же, в Дивееве, родился я. За некоторое время до моего рождения мама во сне увидела преподобного Серафима, который сказал ей: «Назови своего сына именем, которое придется на девятый день». Я родился 10 октября по новому стилю (27 сентября по старому). На 9-й день приходился праздник святителей московских - Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена. Вот и задача: как назвать новорожденного? Из пяти святителей выбрали имя святителя Алексия, вспомнив, что брата преподобного Серафима звали Алексием; кроме того, в роду моей матери это имя встречалось неоднократно. Вот так я и стал Алексием, или Алешей Арцыбушевым - так и по сей день меня многие зовут.

В тяжкие годы революции и гражданской войны вся семья Арцыбушевых принимала горячее участие в жизни Дивеевского монастыря. Так, зимой 1921 года мой отец постоянно ездил по окрестностям, меняя вещи на продукты, чтобы не только прокормить свою семью, но и помочь монастырю, который страшно бедствовал. Эти постоянные поездки, в ненастную погоду и в морозы, разожгли тлеющий в нем туберкулез в смертельный огонь; образовалась скоротечная чахотка, от которой отец и скончался 33-х лет от роду, 8 апреля 1921 года.

С раннего своего детства я помню, как в нашем доме всегда принимали нищих и странников. В отгороженной тесовой перегородкой комнатке на кухне постоянно кто-то находил себе приют , и пищу. , .

«Умирал он как истинный христианин, с глубокою верой в будущую жизнь. За несколько месяцев до смерти, будучи уже боль-

- 27 -

ным, он как-то гуляя зашел в дровяной сарай и там нашел бумажную иконку Божией Матери. Он подарил мне ее с надписью: «Пресвятая Богородице, спаси, сохрани, умудри и духовно просвети мою Татьяну и приведи ее к Своему тихому пристанищу».

Вот о чем думал и чем жил в свои 33 года мой отец! Кто из нас думает о том, что только там существует «тихое пристанище», в которое возможно войти только духовно просвещенным.

«Перед кончиной, за несколько дней, нам принесли чудотворную икону Владимирской Божией Матери. Он уже тогда был так слаб, что не поднимался; он попросил меня и Анюту поднести его к иконе. Я никогда не забуду выражения его лица в эти минуты, слезы, катившиеся из его глаз, и молитвы. Он обращался к Божией Матери как к живой и просил Ее за меня и детей, поручая Ей нас. Перед смертью он простился со всеми, благословил детей. Со мной он простился последним и шепотом сказал мне: «Поближе держи детей к добру и к Церкви». После этих слов он уже ничего не говорил и скончался.»

Думаем ли мы так о наших детях? Благословляем ли мы их каждый день, укладывая спать? Воспитываем ли их ближе к добру и к Церкви? Мы даже и не думаем о том, а что же из них выйдет? Какими они вырастут? Какие семена мы сеем в их ¦ юные души? Добрые ли? Злые? Или никакие? А если никакие, 'то и будут они пустоцветами, безразличными, ни добрыми, ни милостивыми, ни сострадательными, а попросту говоря - эгоистами. Генетически заложенные в них душевные качества -добро и зло - необходимо одни всеми силами развивать, а другие гасить с пеленок, а это возможно только, закладывая в них прочный фундамент веры в Бога, познания добра и зла, и сознания неминуемого ответа за прожитую нами на земле жизнь.

Вне Церкви это сделать невозможно. Это хорошо понимал мой отец, завещая маме держать детей ближе к добру и Церкви, потому что и сам был воспитан так же; поэтому смерть для него была переходом в жизнь вечную, с надеждой на добрый ответ на страшном судилище Христовом, которого никто из нас не минует.

На своем веку я видел множество смертей, умирали люди и на моих руках, и все эти смерти, в зависимости от состояния души умиравшего и прожитой им жизни, были или блаженными, наполненными верой в жизнь вечную, или, при отсутствии веры, при неочищенной покаянием совести - страшными. Такие смерти, без веры и надежды во всеобщее воскресение, называются смертью

28

души и действительно являются ею. В христианском понятии смерть верующего определяется как успение - сон до всеобщего воскресения.

Так уходили из этой жизни и наши предки, так скончался и мой дедушка, Петр Михайлович Арцыбушев в 1925 году. Зимой он поехал на лошадях в соседнее село покупать дрова; по дороге у него случилось кровоизлияние - инсульт. Домой его привезли поздно вечером, он был в сознании. Меня, шестилетнего, посадили к нему на кровать в ноги, чтобы я держал горячие бутылки. При мне дедушку соборовали, исповедовали и причащали Святых Тайн. Потом я заснул у его ног, а на утро его не стало. Очень хорошо помню торжественное отпевание в зимнем храме монастыря и погребение его на монастырском кладбище; так появилась там уже третья могилка. Три Петра - три креста.

«С 1917 года мы жили около Дивеевского монастыря, где в селе рядом с монастырем у родителей мужа был свой дом с огородом. Там мой муж болел и умер. За четыре года у меня было трое детей. Старший Петя умер девятимесячным ребенком, второй - Серафим, был двух лет и девяти месяцев, когда умер его отец, а третьему - Алеше, исполнилось в день кончины полтора года. По его желанию каждого ребенка я причащала еженедельно и во все большие праздники. За время моего замужества духовное настроение во мне нисколько не увеличилось, скажу даже больше, оно уменьшилось намного. Приписываю это материальным трудностям, плохим отношениям с матерью моего мужа и полному отсутствию духовной поддержки, которую я и не искала. О. Алексий был тогда в затворе.

Мы жили в 60-ти верстах от железной дороги. То, что я жила рядом с такими неисчерпаемо богатыми святынями, не трогало меня. Заботы житейские, скорби заглушали во мне добрые семена, посеянные с детства. После смерти мужа вся моя любовь, все заботы были отданы моим детям. В июне (1921 г.) я переехала в Елец, к своим родителям, так как жизнь с нелюбимой свекровью казалась мне невыносимой. И в Ельце началась новая полоса моей жизни, полоса духовного перерождения.

Сперва, когда я переехала в Елец, у меня никаких духовных стремлений не было. Я помогала маме по хозяйству, занималась с детьми, слушала чтение моего отца, который писал записки о своей жизни, и сама увлекалась чтением романов. Откуда у настам было столько светских книг, я даже не знаю. Кажется,

- 29 -

кто-то отдал нам на сохранение библиотеку. Я читала запоем, что называется дорвалась. В Дивеево светских книг совсем не было и читать там было некогда, да и странно как-то было бы читать романы у постели умирающего мужа. Здесь же почувствовала себя свободной. Не знаю, до чего бы я дошла, если бы. не одно странное обстоятельство. Старший мой сын Серафим в это время болел. У него, по всей вероятности, была малярия, но жар поднимался нерегулярно, а временами и неожиданно. Я стала замечать, что приступы жара, рвоты и кашля совпадали с теми днями, когда я особенно увлекалась чтением. У его кровати, когда он метался в жару, я иногда доходила до отчаяния и раз, будучи в таком состоянии, я дала слово не читать романы до того, как мальчику исполнится 18 лет.

Ребенок этот родился не просто. В самом начале, когда я его ожидала, врач сказал мне, что я не переживу родов и оттого он советует мне сделать аборт. И не только советует, но и настаивает, так как мое положение он считает серьезным. Врач переговорил с моим мужем и довел его до того, что тот согласился и ради сохранения моей жизни просил меня подумать и не пропустить время. Я тогда только что потеряла первого ребенка и наотрез отказалась убить в себе второго, решившись лучше умереть, но не брать такой грех на душу. Я знаю, что Петя был доволен таким моим решением, хотя сильно беспокоился за меня.»

Здесь необходимо обратить внимание на решение моей матери: «Лучше умереть, чем убить в себе собственного ребенка». В данном случае вопрос стоял о ее жизни и смерти, и она сознательно шла на смерть во имя жизни ребенка, иначе говоря, отдала свою жизнь и жизнь ребенка всецело в руки Божий; ибо аборт есть не что иное как преднамеренное убийство собственного ребенка и считается одним из самых тяжких грехов. Порою и без риска для жизни убивают собственных детей только потому, что они нам обременительны, они нам лишние, нам не хочется утруждать себя, проще вовремя избавиться от нежелательного ребенка, что мы и совершаем, не думая о том грехе, который берем на свою душу. К сожалению, понятие греха исчезает из нашего сознания, как и сама вера в Бога.

«Врачи ли ошиблись, или Господь сжалился надо мной и сохранил мне жизнь, но я осталась жива и ребенок родился здоровым, но первые годы своей жизни очень болел. У него было до двух с

- 30 -

половиной лет три воспаления легких и менингит. Поэтому странные приступы жара наводили меня на подозрение, что они или легочного характера, или мозгового.»

Мой брат Серафим, старше меня на один год и два месяца, пропал без вести на Ленинградском фронте в 1942 году. Он рос необычайно талантливым ребенком, в сравнении со мной. Окончил десятилетку с золотой медалью и поступил в Ленинградский университет на ассиро-вавилонский курс, стал учеником академика Ивана Ивановича Мещанинова, крупнейшего востоковеда; перед братом открывалась блестящая ученая карьера - если бы не Вторая мировая война.

Отсюда очевидно, что всякая мать, уничтожающая в себе плод и тем самым самовольно регулируя деторождение, может уничтожить большой талант.

«Обещание свое бросить светские книги я исполнила. Одновременно с этим я видела четыре сна. Промежутки между ними были небольшие. Первый раз я увидела Петю в постели. Но во сне я знала, что он уже умер. Он сказал мне, что для спасения души необходимо всю жизнь бороться с недостатками своими. «Вот я боролся, - сказал он, - и если бы ты знала, как мне сейчас хорошо. И у тебя есть недостатки, борись с ними».

Духовный опыт утверждает, что близкие, ушедшие от нас в иной мир, видят нас и помогают нам своими молитвами в том случае, если их души находятся в общении с Богом. Для такой близости с усопшими необходима и наша молитва за них, которой мы часто пренебрегаем. Особенно сильна перед Богом молитва Церкви за усопших, в особенности за тех, которые умерли без покаяния; своей молитвой мы облегчаем их судьбу. Молитва за усопших есть проявление нашей любви к ним.

«Второй сон был в разгаре моего чтения романов. Я опять увидела мужа. Он подошел ко мне, опираясь на палку, очень строгий, гневный и произнес одну только фразу: «Однако стирка у тебя идет очень плохо». Если растолковать этот второй сон, то в нем речь идет не о плохой стирке белья, а о «стирке» души. Человеческая душа, загрязненная всевозможными грехами, очищается покаянием и борьбой с грехами в самом себе.

«Третий сон был немного позднее. Вижу, будто я, очень разряженная, нахожусь в каком-то увеселительном доме. Около меня толпа молодежи, увлекающей меня, но мне не до них. «Я ищу мужа», - отвечаю я и слышу ответ: «Да разве он может быть в

- 31 -

таком доме, ведь он сегодня причащался Святых Тайн». Этот сон произвел на меня громадное впечатление. Я почувствовала, какая пропасть разделяет нас.

Своим внутренним состоянием я поделилась тогда с единственным человеком - моим братом Володей. Володя был моложе меня на десять лет и в то время ему было шестнадцать. Это был исключительный отрок. С десяти лет он всей душой обратился к Богу и, тщательно скрывая ото всех, много молился, делал тайную милостыню, читал духовные книги и был неимоверно образованнее меня в духовном отношении. Как только мы переехали в Елец, он пытался меня заинтересовать теми книгами, которыми он сам жил (сочинения епископа Феофана, епископа Игнатия Брянчанинова), но безуспешно.

Теперь, когда я отказалась от чтения романов и получила во сне вразумление, Володя почувствовал, что ему к моей душе открылся путь.» Как важно вовремя услышать глас Божий, зовущий к Себе, и как часто мы не слышим его по своей духовной тупости, равнодушию к судьбе своей собственной души. «Он робко предложил мне прочитать любимую его книжку, как он сказал: «Книжку, которая показала мне начало духовной жизни». Эта книжка была «Путь ко спасению» епископа Феофана. Я начала читать ее с большим вниманием, скажу даже больше - с увлечением. Каждое слово глубоко западало в душу. Я начала читать со второй части, как начинается христианская жизнь в таинстве покаяния.

«В таинстве покаяния у одних возочищается и возгорается дар благодатной жизни... у других полагается только начало сей жизни... В сказанном втором отношении оно есть решительное изменение на лучшее, перелом воли, отвращение от греха и обращение к Богу... Более всего характеризует его болезненный перелом воли. Человек привык к худому: надобно теперь как бы раздирать себя; он оскорбил Бога: надобно теперь гореть в огне суда неумытного. Кающийся испытывает муки рождающих и в чувствах сердца некоторым образом прикасается мукам ада... Это болезненно, но спасительно и так неизбежно, что кто не ощущал такого болезненного перелома, тот не начал еще жить через покаяние...»

Такой перелом произошел во мне. Переписать все из этой книги, что в то время поразило меня, потрясло до глубины души, так как подходило до мельчайших подробностей к тому, что я

32

переживала, -я не могу. Скажу только, что прочитать эту книгу было мне необходимо, иначе бы я не знала, что делать. В ней же было все указано. Первое указание было исповедовать всю свою жизнь, с сознательного возраста. Исповедоваться «с полною верою, что для тебя, как грешника, это единственно возможный путь ко спасению. Приступай к исповеди не как к месту заклания, а как к источнику благ... будет перемежаться стыд и страх - пусть!.. Чем больше будет стыда, тем спаси-тельнее... Горел уже ты в огне раскаяния, погори еще. Тогда один горел ты перед Богом и совестью, а теперь погори при свидетеле, от Бога поставленном. ...Стыд и страх на исповеди искупают стыд и страх тогдашние».

Каждое слово проникало мне в душу и давало все большее и большее желание исповедовать всю жизнь со всеми мельчайшими подробностями. Вспоминая сейчас все тогда мною пережитое, я думаю, что перед тем, как так исповедоваться, мне надо просить у Господа указания, перед кем принести такое покаяние, чтобы получить наибольшую пользу для души. Но тогда я об этом не задумывалась, я была исполнена такой горячностью, что только и думала, как бы все вспомнить и чего-нибудь не забыть. От кого получить разрешение, мне было неважно. О руководстве и о руководителе было в этой книжке много, но ближе к концу ее. Я же читала и по мере чтения исполняла, не дочитывая до конца. Слово о руководителе дошло у меня до сердца позднее... но об этом после».

У епископа Феофана, среди его многочисленных трудов, есть две книги, первая «Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться» и вторая, как бы в продолжение первой, «Путь ко спасению». Если чье-либо сердце, чья-либо душа, прочитав его, задумается, испугается той жизни, которою он живет, и осознает, куда она его ведет, то книга епископа Феофана «Путь ко спасению» откроет перед ним, как когда-то открыла перед моей матерью этот путь и покажет поэтапно, очень подробно, как по нему надобно следовать.

«Я исповедовалась духовнику моей семьи елецкому священнику о. Владимиру. После первой исповеди вспоминались еще грехи. Я опять исповедовалась. Потом еще вспоминала, и так раза четы-ре-пятъ ежедневно, пока не очистила всю душу. Я вспоминала такие мельчайшие подробности своей жизни, которые без помощи Божией вспомнить бы не могла. Действительно, я испыты-

- 33 -

вала горение стыда и страха. Отец Владимир терпеливо слушал меня, что он обо мне думал, я не знаю. Мне кажется, что он не придавал значения моему порыву, а снисходил ко мне, но ни единым звуком он меня не охладил, и за это я ему очень благодарна.

После моего внутреннего перелома я опять увидела сон. Вижу, будто я веду детей прикладываться в Церкви ко Кресту (этот сон был накануне первого Спаса в августе). Около аналоя стоит муж и молча на нас смотрит и смотрит как-то умоляюще, но ничего не говорит. «Петя, что ты от меня хочешь?» - спрашиваю я его до трех раз, но он не отвечает. «Именем Господа Иисуса Христа скажи, что ты от меня хочешь?» — спрашиваю я его еще раз. Но ответа опять нет. Тогда я в отчаянии говорю: «Ты хочешь, чтобы я не выходила замуж? Вот перед Крестом Господним даю тебе клятву, что замуж не выйду», —и с этими словами проснулась.

К литургии я в этот день не ходила, но когда вся семья вернулась домой, меня с детьми послали в церковь приложиться ко кресту. Меня поразило сходство обстановки с тем сном, который я только что видела. Именно этот придел, и аналой, и крест, все в точности, как мне снилось. И вот здесь, у креста, держа на руках обоих мальчиков, я наяву повторила обещание, данное мною во сне, прибавив к этому два слова: «ради детей». Я понимала, что мужа для себя я найти смогла бы, но отца для детей - нет.»

Святитель Иннокентий, раскрывая перед нами путь в Царство Небесное, выделяет как одно из самых главных средств на этом пути стяжание (приобретение) Духа Святаго. Силу действия Его в человеке он описывает в разделе «Как нам помогает Иисус Христос идти по пути в Царство Небесное и как можно получить эту помощь».

«Известные же истинные средства к получению Духа Святаго, - говорит святитель Иннокентий, - по учению Священного Писания и по опытам великих святых суть следующие:

1. Чистота сердца и целомудрие. 2. Смирение. 3. Слушание гласа Божия. 4. Молитва. 5. Каждодневное самоотвержение. 6. Чтение и слушание Священного Писания. 7. Таинства Церкви и, в особенности, Святое Причащение».

На примере приведенных мною выше записок моей матери мне хочется выделить пока одно из средств к получению Духа Святаго - слушание гласа Божия.

34 -

Всем или большинству из нас понятно, что такое чистота сердца и целомудрие. Но для тех, кто свое сердце воспринимает только как живой насос, качающий кровь в нашем теле, я все же должен пояснить, что оно не только насос, в прямом значении слова, но также и душа, настроение, взгляд, мысль, благоразумие, ум, убеждения и т. д. Сердце - важнейший орган наших чувств. Сердце, по Священному Писанию, есть орган общения человека с Богом, а следовательно, оно есть орган высшего познания. Вот роль сердца в области чувств: оно веселится, радуется, скорбит, терзается, рвется от злобы, горит, негодует, в нем гнездится гнев, прелюбодейные страсти, зависть, надменность, гордость, тщеславие, смелость и страх, нечистота похотей, его сокрушают поношения, но оно воспринимает и утешения, способно к великому чувству упования на Бога, оно сокрушается о грехах своих. Оно может быть вместилищем кротости и смирения.

Сердцем осуществляются высшие функции духа человеческого - вера в Бога и любовь к Нему. Сердце есть хранитель добра и зла, «ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое». Евангелие от Матфея, гл. 12, 34-35.

Мысль, написанная мною о сердце и его роли в духовной жизни взята из книги архиепископа Луки Войно-Ясенецкого «Дух, душа и тело». Вот почему для приобретения Святаго Духа в первую очередь необходимы чистота сердца и целомудрие, ибо только чистое сердце может быть храмом Святаго Духа: «Блажении чистии сердцем, яко тии Бога узрят», - говорит Христос в заповедях блаженства. А в другом месте Евангелия Он говорит, что Царство Небесное внутри нас есть, а это значит - в нашем сердце. В нечистое, грязное сердце, наполненное злом, ненавистью и всякими иными пороками, Святой дух войти не может, а тем более жить в нем; в таком сердце живет и действует иной «злой дух», иная темная сила, а как с нею бороться, мы уже знаем из указаний святителя Иннокентия о путях, ведущих в Царство Небесное, и второе средство на этом пути, о котором говорит святитель - смирение.

Смирение это отсутствие всякой гордыни, всякого тщеславия, самопревозношения, самолюбования. Смирение - это полное подчинение себя и своей жизни воле Божией. Смирение - это терпение, великодушие и кротость. Смирение - это послушание, о котором мы будем говорить дальше. Смирение - это всепрощение; это постоянное чувство своего недостоинства, как перед Богом, так и

- 35 -

перед людьми. Недаром в Священном Писании говорится: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Благодать - это и есть действие в человеке Святаго Духа.

После смирения на третьем месте у святителя Иннокентия поставлено слушание гласа Божия.

«Вот стою при двери и толкусь», - говорит Христос в Евангелии. Вот стою у ваших дверей-сердец и стучусь - откройте его Мне, пустите Меня в него, Я приду в него и спасу вас, и введу в Царство Небесное, в Царство жизни вечной, в Царство блаженства. Господь стучится в каждое человеческое сердце постоянно, все время, днем и ночью. Он зовет нас в Церковь, а мы не идем. Он зовет нас к Себе через Евангелие, через Священное Писание, а мы пренебрегаем им, предпочитая душещипательные романы, кинобоевики, фильмы ужасов и разную чертовщину. Он зовет нас к Себе через всякие обстоятельства: болезни, смерть близких, через всякие беды и напасти; ведь недаром говорится: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Но прошла гроза, миновала беда, перекрестились и забыли Бога, не пустили Его в сердце. Он зовет нас, стучится в наши сердца и словом, и делом. Слова мы пропускаем мимо ушей, за добрые дела не благодарим, приписываем их кому угодно, но не Божией милости. Так все мы не принимаем Бога сердцем своим, а гоним Его. ш ¦«>

Мы его гласа не слышим, потому что сердца наши, как приемники и телевизоры, настроены на другую волну, на другую программу. На сиюминутную. А для того, чтобы услышать Бога, необходима иная духовная волна, и она есть в каждом человеческом сердце, стоит только иначе посмотреть на самого себя, на свою никчемную жизнь, на всю ее бессмыслицу, и тогда услышишь: «Приидите ко Мне все утруждающиеся и обремененные, и Я упокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко».

В записках моей матери, из ее повествования о своей жизни, начиная с самого детства и до момента, когда она дала перед Богом обет не выходить замуж ради детей, на примере реального и близкого нам всем человека мы видим, что значит «слышать голос Божий», во сне ли Он, или в словах старца Алексия, в книге ли святителя Феофана или в словах и советах брата Володи, во всем моя мама видит и слышит голос Божий, зовущий: «Приидите ко Мне!»

И она идет, идет, потому что с раннего детства сердце ее было

- 36 -

настроено ее родителями на духовную волну, которую не смогли заглушить ни скорби, ни нищета, ни смерть мужа. Духовная жизнь человека никогда не идет ровно, она похожа на морской прибой: то прилив, то отлив, но от этого жизнь духа не оскудевает. Если бы всегда пекло солнце - все бы сгорело; если бы все время лил дождь - все бы сгнило; если бы все время был мороз - все бы замерзло. Как для урожая нужны и солнышко, и мороз, и дождик, и снег, и туман, так и в духовной жизни человека нужны скорби и печали, радости и слезы, падение и раскаяние, надежда и упование, словом, прилив и отлив, в них душа кристаллизуется, как в природе из углерода кристаллизуется алмаз. «В терпении вашем стяжите души ваши». Таков путь в Царство Небесное, иного нет и быть не может.

О молитве, о каждодневном самоотвержении, о чтении и слушании Священного Писания, о таинствах Церкви поведу я дальше свой рассказ, следуя запискам моей мамы.

«После моего обращения требовалось руководство, требовалось правило, указание, как жить. Но у кого спрашивать? Вопросов сразу появилось много. В это время родители мои переписывались с одним иноком Зосимовой пустыни отцом Симоном Ко-жуховым. Я тоже написала ему, прося указания на некоторые свои недоумения. Ответы очень хорошие, полные я получила от него. В то время это было для меня большой поддержкой. Осенью того же года я ездила в Петербург, чтобы постараться выручить оставшуюся там нашу обстановку, и по дороге туда и назад заезжала к о. Алексию, который в то время вышел из затвора и принимал народ два дня в неделю.

Старец узнал меня, был как обычно ласков. Я рассказала ему все, что пережила за те годы, что его не видела. Рассказала и о данном мною обещании. Старец был недоволен и сказал, что такое обещание давать было не надо, и снял его с меня. Когда же я уверенно сказала, что ради детей замуж не хочу идти, он сказал: «Помоги тебе Господь исполнить твое обещание. Петя рад будет, если ты останешься ему верной».

- А разве не все равно ему сейчас? - спросила я.

- Мы веруем, что не все равно. Покойники видят нас и радуются, и печалятся за нас, - ответил батюшка.

Он дал мне тогда со своей руки четки, в обмен на те, которые были у меня. Я получила первые четки от келейника покойного Саровского старца о. Анатолия. Он мне их дал, когда я приезжа-

- 37 -

ла с детьми в Саров последний раз перед отъездом в Елец. К о. Анатолию мы всегда заходили, когда бывали в Сарове. Покойному моему мужу за два года до его смерти он предсказал скорую кончину. Мне, когда я пришла к нему после смерти первого ребенка, предсказал в будущем рождение еще двух сыновей. Кроме того, велел мне передать, что ему было видение, «что матери, потерявшие младенцев, бывают у Господа в одном с ними месте». Боюсь думать, что могу получить такое счастие, но передаю точно, как мне было сказано келейником о. Анатолия. Еще тогда мне было сказано: «Только милостыни больше творите - батюшка велел вам передать». Отец Анатолий умер за год до смерти Пети. Лично я его не видела, все разговоры с приходящими он вел через келейника. Но незадолго до своей кончины он стал принимать посетителей, между прочим был у него и Петя. Старец принимал его молча и долго смотрел на него. Петя говорил мне, что глаза старца были так глубоки, так ясны, так чудесны, что он не отрываясь глядел на него. «Хотя было жутко от его взгляда, чувствовалось, что он видит меня насквозь», -рассказывал он. Мне передавал келейник батюшки после, что старец сказал о Пете — он хороший.

Я немного отклонилась от своего рассказа, невольно вспомнив старца о. Анатолия. С ним связано у меня еще одно воспоминание. Как-то раз я ожидала у старца ответа на мою записку. Вместе со мной пришли к нему две женщины, которые через келейника спросили у о. Анатолия относительно своей знакомой девушки. Кажется, вопрос заключался в том, выходить ли ей замуж или идти в монастырь. Ответ был такой: «Батюшка не может на этот вопрос ответить. Он говорит, если бы она сама стояла здесь и с верой спрашивала бы и молилась, и плакала, то Господь за ее веру открыл бы о ней батюшке, а сейчас он ничего не может о ней сказать». Эти слова произвели на меня в то время большое впечатление и остались на всю жизнь в памяти. Благодаря им, я во всю свою жизнь старалась, спрашивая духовного отца о чем-нибудь, молиться, чтоб Господь открыл ему обо мне.»

«По вере вашей будет вам» - говорит Христос. Но, как мы все знаем, есть вера и есть суеверие, которое господствует в настоящее время, подменяя собою истинную веру. Из рассказа моей матери о старце о. Анатолии ясно видно, чем отличается одно от другого. Если в первом случае, по вере и молитве вопрошаемого, Гос-

_ 38 -

пещь открывает духоносному старцу Свою волю, то чью волю диктуют нам теперешние «прорицатели», «целители» и всякие «экстрасенсы»?

«Продолжаю дальше. Батюшка о. Алексий, давший мне четки, назначил и маленькое (молитвенное) правило и разрешил переписываться с ним через мою двоюродную сестру Катю, которая часто у него бывала. Зиму я жила с детьми в Ельце. Дети болели часто, капризничали и, вероятно, о трудности их воспитания я как-то о. Алексию написала. Ответ я получила довольно скоро. Батюшка продиктовал его моей двоюродной сестре: «Напиши ей мои слова. Пусть она не ропщет на то, что у нее дети, и не тяготится их воспитанием. Может быть, только их молитвами она спасется, может быть, в наше тяжелое время безверия они будут великие светильники веры».

Для меня эти слова батюшки Алексия являются невероятным укором. Вся прожитая мною жизнь больше похожа на мрак, нежели на свет. Вера, благодаря матери, заложенная в меня с пеленок, живет в моем сердце, но вера без дел - мертва! О своей матери я всегда молюсь, но больше рассчитываю на ее молитвы - там. Я знаю, я уверен, что много раз они спасали меня от неминуемой смерти - как тела моего, так и души. О брате моем Серафиме я ничего сказать не могу, я не знаю, жив ли он или нет. В 1942 году он ушел на фронт и пропал без вести. Быть может, о. Алексий в своем ответе матери его имел в виду, а не меня.

«В конце октября к нам в Елец приехал вновь назначенный епископ Николай. Личность его была очень незаурядная. Прекрасные его проповеди, которые он говорил смело, бесстрашно обличая неверие, призывая к духовной жизни, сильно действовали на душу. Особенно любили его проповеди мы с Володей и старались не пропускать его службы. Так прошла зима, весной мне по делам семьи пришлось быть в Москве, и я заехала к о. Алексию. Он еще был в Зосимовой пустыни и продолжал принимать по вторникам и средам. Батюшка поговорил со мной, исповедал и дал несколько Троицких листов. (Троицкие листки - духовного содержания, издавались Троице-Сергиевой лаврой. - Прим. А. А.).

Придя в гостиницу, я начала читать листки и среди них нашла описание библейского рассказа о том, как Руфь не захотела покинуть Ноеминь. (Ноеминъ - свекровь Руфи. - Прим. А. А.). Меня это поразило, мне показалось, что батюшка этим указывает мне путь обратно в семью мужа; тем более мне это показа-

- 39 -

лось, что я ему рассказала о том, что моя свекровь написала мне несколько писем, где писала, как она скучает по внукам.

Очень взволнованная, на следующее утро я пошла в приемную батюшки и просила о. Макария (келейника о. Алексия) еще раз допустить меня к батюшке. Он обещал, но после всех, если не будет поздно. Вечером я попала опять к о. Алексию и сказала ему все, что передумала по поводу данного им листка. (Меня всегда поражало и поражает сейчас удивительное упорство матери в поисках воли Божией. С утра до вечера просиживает она у кельи старца, чтобы узнать ее и поступить по ней. Кто из нас сейчас ищет ее. Кто живет по ней? - Прим. А.А.).

Я не имел это в виду, - сказал он, -но в том, что ты так это восприняла, я вижу указание Божие вернуться тебе в семью мужа. Летом побудь дома, а осенью поезжай». (Недаром святые отцы Церкви говорят, что «спасение во множестве советов». -Прим. А.А.).

Так я и сделала. Осенью, в конце октября, собрались мы и поехали. Приезжаю в Москву и узнаю, что в Дивеево идет неурядица из-за церковной смуты с обновленцами. Меня предупредили, что там все сомнительно, что лучше бы я не ехала. Я оставила детей у родных в Москве и отправилась к о. Алексию. Он уже слышал о том, что делается в Дивеево. (Тамошний епископ сочувствовал обновленцам, а священник восстал против него, но все же обновленца-епископа там поменяли). О. Алексий велел мне ехать с детьми назад и год переждать, «когда все в Дивеево наладится, тогда и поезжай», - сказал он.»

Как-то в 60-х годах я сидел в бревенчатой хате, в священническом домике при сельской церкви Покрова Божией Матери в селе Акулово и пил чай с дивным старцем о. Сергием Орловым. Он знал меня еще мальчиком по Дивееву. Шла мирная беседа, я задавал вопросы, а батюшка отвечал. «А скажите мне, батюшка! Святые Отцы Церкви утверждают, что спасение во множестве советов. Раньше были старцы, духовно умудренные, прозорливые, которые советами своими указывали волю Божию и направляли по ней человеческие души ко спасению. Сейчас таких руководителей нет, былое старчество на Руси исчезло, спросить не у кого. Как же спастись? На что отец Сергий мне ответил: «Путь ко спасению вам может указать самый неграмотный сельский батюшка. Наше спасение зависит целиком от нас самих, и путь к нему все мы знаем -это Церковь, ее Таинства и наша вера».

- 40 -

«Вернувшись в Москву, я, по совету моей двоюродной сестры, съездила в Даниловский монастырь к владыке Филиппу. Впервые тогда переступила я ворота монастыря, в котором после так много получила утешения. Но в то время я ничего не предчувствовала. Владыка Филипп велел мне свято исполнять советы старца. Перед уходом от о. Алексия я спросила его благословения обращаться за руководством к нашему владыке Николаю. Я ему рассказала о нем, о том, что он мне очень нравится своими проповедями, добротой, что мне необходимо руководство, так как много встречается вопросов, которые не знаю как разрешить. Батюшка ответил мне, что совершенно не знает нашего епископа, но раз мне этого хочется, то он ничего против не имеет».

«В Москве я пробыла недолго и вернулась в Елец. Отец мой с августа уже болел, а за то время, пока я была в Москве, болезнь его обострилась, так что меня с детьми поселили отдельно, чтобы дети не мешали больному. Отец мой уже больше года готовился к смерти, у него было предчувствие ее, и он целый год приобщался еженедельно. Я забыла сказать, что вскоре по приезде в Елец из Дивеева у меня открылся процесс в правом легком, и елецкие врачи считали, что я захворала довольно серьезно. Я целый год усиленно лечилась. Папа мне советовал и даже просил, чтобы я тоже приобщалась каждую неделю вместе с ним. «Не обращай внимания на то, что будут говорить люди, - говорил он, - поверь мне - это лучше всех лекарств тебя вылечит».

Об этом, самом сильном и самом главном лекарстве многие напрочь забыли. Не только забыли, но и не знают о нем, а если и знают, то пренебрегают, в то время как Святые Тайны нам даны Самим Христом во исцеление души и тела и в жизнь вечную. Силу их мне самому не раз пришлось испытать. Так, в июне этого года неожиданно ночью у меня открылось сильное легочное кровотечение. На «скорой» меня привезли в клинику, кровотечение с трудом остановили, но не надолго. По моей просьбе ко мне на второй день привезли батюшку, который причастил меня. Больные в палате

- 41 -

были весьма удивлены и спросили: «Ты что, умирать собрался?» На это я им ответил: «Нет, жить».

«Я исполнила его совет и приобщалась очень часто; после моего внутреннего перелома, исповеди с семилетнего возраста, мне это было особенно нужно. Одобрял это и о. Алексий.

Вернувшись снова в Елец, я первое время жила отдельно, но ходила домой ежедневно, так как отец мой умирал. Умирал он как истинный христианин. Обновленческое движение было им ясно понято и перед смертью он просил нас не уклоняться от православия. Причащался он уже ежедневно, всегда с обильными слезами и, несмотря на тяжелую болезнь, прочитывал все правила полностью.»

«Всю жизнь с самого раннего детства он не пропускал ни одного дня, чтобы не прочитать св. Евангелие. (Святитель Иннокентий чтение и слушание Священного Писания ставит одним из главных истинных средств к получению Духа Святого. -Прим. А.А.). Перед кончиной, за два дня, в самый момент удара колокола ко всенощной под Введение во храм Царицы Небесной, лицо его просияло и он не отрываясь смотрел перед собой. «Папочка, ты что-нибудь видишь?» - спросила его моя сестра. Он кивнул головой и через несколько минут произнес: « Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим». «Божию Матерь?» - спросила сестра. «Да, может быть Она», - ответил он чуть слышно и с этой минуты до самой кончины не произнес ни одного слова.»

«Весной 1924 года в Дивеево стали приезжать москвичи, да и знакомые из других городов, и моя свекровь многих принимала у себя. Знакомые присылали своих знакомых и дом наш всегда был полон народом. В тот год побывал у нас впервые о. Александр Гумановский, о. Филипп Чудовский и многие другие. В конце мая

- 42 -

приехал в Дивеево о. Владимир Богданов. Приезды гостей очень улучшали наш стол, так как из Москвы привозилось то,что в Дивееве достать было трудно: сахар, конфеты, пшеничная мука и т. д. Жить стало легче, и настроение улучшилось. Опять появилась духовная забота, так как материальная стала не так остро чувствоваться.

О. Владимир Богданов остановился не у нас, а в монастыре у своих духовных дочерей Галактионовых. Младшая из них Екатерина Ивановна, была со мной в очень хороших отношениях и особенно любила Алешу, которому в то время было четыре с половиной года. От Екатерины Ивановны и ее сестры -монахини Михаилы я много слышала об о. Владимире, особенно о том, как он прекрасно исповедует. У меня появилось желание исповедоваться у него. Подобной обличительной исповеди у меня не было давно, грехов же накопилось много. О. Владимир ответил мне, что уезжает в Саров, и если я тоже приеду туда, то он ничего не имеет против моей исповеди у него. Я с согласия моей свекрови отправилась в Саров. О. Владимир предложил мне пойти с ним гулять в лес, и во время прогулки я исповедовалась. Исповедь была в форме беседы. Он не довольствовался исповедью текущих грехов, а расспрашивал некоторые подробности за прошлые годы. И я неожиданно вспомнила один грех, забытый мною, как в раздражении сказала Алеше, когда он был совсем маленьким, еще при жизни мужа: «Ах ты, проклятый мальчишка, успокоишься же ты, наконец». Я и забыла об этом грехе когда приносила подобную исповедь, и вспомнила о нем случайно. О. Владимир совершенно неожиданно для меня сказал мне, что этот грех он не может мне разрешить, так как его снять с меня может только соборование. Причем он прибавил, что не только я сама должна собороваться, но и дети, хотя оба были тогда младенцы. Соборовать нас о. Владимир отказался, а велел просить об этом о. Сергея Батюкова, который должен быть в непродолжительном времени в Дивееве. «Я его увижу в Москве и скажу ему, - сказал о. Владимир. - А вы, когда он приедет, напомните ему.» Я очень была поражена таким решением, но не спорила, наоборот, отнеслась очень серьезно к его словам, и стала дожидаться о. Сергия.

Мы соборовались всей семьей. Перед соборованием о. Сергий велел мне у него исповедоваться, и на исповеди он сказал мне,

- 43 -

что Патриарх, по-видимому, вступил в общение с обновленцами и поэтому от его поминовения надо воздержаться, пока вопрос этот не выяснится. Ввиду того,что в Дивеевском монастыре Патриарха поминают, о. Сергий велел мне воздержаться от причащения Святых Тайн, также и детей не причащать. Вопрос он поставил так, что раз я у него исповедуюсь и соборуюсь, то должна за послушание исполнить его совет. Он обещал дать знать о ходе событий, как только вернется в Москву. Вскоре он уехал. Мне очень трудно было исполнить его требование незаметно. Весь монастырь знал, что я приобщать детей водила еженедельно. На исповеди о. Сергию это говорила, но он просил меня потерпеть ради православия. Нечего было делать, надо было исполнять и терпеть. А терпеть пришлось много. Произошло все это в конце июня, ряд праздников -Владимирской Божией Матери, Рождества Иоанна Предтечи -были в монастыре престольными. Толки среди дивеевских жительниц начались тот час же. Все удивлялись, почему я перестала причащать детей. Помогла в этом моя свекровь. Думая сделать лучше, я ей передала слова о. Сергия. Я надеялась, что она поймет и согласится, что в данном случае я поступить иначе не могу. Но она не только не помогла мне, наоборот, рассказала об этом всем. Она была возмущена, жаловалась на меня, укоряла меня, просила и тем удваивала трудность, которую я испытывала. Я считала, что послушанием я не согрешу, даже в случае ошибки того, кто дал послушание. Непослушание же само по себе грех, и поэтому я решила терпеть.

Подошел праздник святых апостолов Петра и Павла. К негодованию моей свекрови, и в этот день я детей не причастила.»

(Очевидно, что в этот день негодование моей черногорской бабушки было утроено - в нашем дивеевском доме было три Петра, все именинники: живой еще дедушка и два Петра - на кладбище. -Прим. А.А.).

«А в это время у меня было тяжелое горе, я получила известие о болезни брата Володи, а в самый день праздника телеграмму о его смерти. До сих пор я крепилась и не плакала, как тяжело мне ни было. Но, получив телеграмму о смерти Володи, я дала волю слезам.»

Мама в записках сумела в нескольких фразах дать образ младшего брата Володи, который сыграл огромную роль в ее духовной

_ 44

жизни: «своим внутренним состоянием я поделилась тогда с единственным человеком - моим братом Володей», - пишет она. Удивительно, что поделилась ни с отцом, ни с матерью, а с братом, которому в то время было всего лишь шестнадцать лет. «Это был исключительный отрок, - продолжает моя мать. - С десяти лет он всей душой обратился к Богу и, тщательно скрывая ото всех, много молился, делал тайную милостыню, читал духовные книги и был неизмеримо образованнее меня в духовном отношении». По рассказам тети Кати, существовала необыкновенная духовная близость между ее отцом и братом. У меня есть портрет дедушки, на обратной стороне которого его рукой написано: «Милому моему другу Володечке. 3 августа 1916 года». Не дорогому моему сыну -а милому моему другу! Этот свой портрет отец подарил сыну в день его рождения, когда Володечке исполнилось всего десять лет. Уже тогда они были друзьями, друзьями по духу. После кончины отца - 23 января 1922 года, по рассказам тети Кати, физическая жизнь Володи как бы оборвалась; с потерей отца она утеряла для него всякий смысл. Всей своей отроческой душой он стремился скорее соединиться с отцом. Так часто бывает в жизни, в особенности у супругов, духовно теснейшим образом связанных друг с другом, и после смерти одного вскоре уходит и другой. Они не могут, не в состоянии жить один без другого. Так случилось и с Володечкой. Милость Божия не оставляет такие души разлученными, а вскоре соединяет их.

Разные бывают у людей отношения к смерти. Одни панически боятся ее, потому что в их сердцах не живет Вера, Надежда и Любовь. Они ни во что не верят, а потому ни на что и не надеются, поэтому смерть для них - это уход в никуда, и это страшно, потому что этого «никуда» нет! Есть люди, которые вообще не думают о том, что рано или поздно им все равно придется уйти из жизни, таких называют беспечными. Они и верят и не верят и обычно утверждают, что у них «свой Бог», а это значит, что нет никакого. Есть смерти страшные, есть смерти благодатные. Благодатные у тех, кто верил, надеялся и любил. Кто с юных лет, или в середине жизни, или в конце ее встали на путь, ведущий в Царство Небесное. Таким был и Володя. Смерть для него была не ужасом и кошмаром, а радостью освобождения от бренной плоти, радостью жизни вечной. Он не мог жить без отца и ушел к нему в свои восемнадцать с половиной лет. После купания он заболел менингитом и, лежа в страшном жару, всей душой стремился к Отцу Небесному,

- 45 -

веря и зная, что там у Него он соединится со своим другом и отцом земным. Так он сгорел за несколько дней и тихо ушел туда, где с детских лет с верою надеялся быть.

Мне так понятны и близки слезы моей матери, плакавшей не о физической потере любимого брата, а о потере мальчика, открывшего ей путь в Царство Небесное, по которому она мужественно шла до конца своей жизни.

«От отца Сергия никакого ответа о церковном деле не было. Отношения со свекровью все ухудшались. Наступали новые праздники - память преподобного Сергия и Казанской Божией Матери. (Праздник Казанской Божией Матери был весьма чтим в Дивееве. Основательница Дивеевского монастыря первоначалъ-ница монахиня Александра построила храм в честь Казанской иконы Божией Матери, который - уже после постройки в монастыре других храмов стал приходским в Дивеево. - Прим. А.А.). Я решила временно уехать из Дивеева с детьми. В десяти верстах от нас жила знакомая семья священника и я переговорила с ними и просила принять меня к себе в гости, не объясняя причины. Скрывая ото всех, я стала собираться и укладывать вещи и договорилась с извозчиком. Уехать я хотела 5 или 6 июля. За день до назначенного дня отъезда, вечером, уложив детей спать, я со слезами стала молиться о том, чтобы Господь дал мне указание что делать. Господи, пошли мне кого-нибудь для решения моего состояния. Ты все можешь. Если завтра до обеда Ты никого мне не пришлешь, это будет означать, что мне надо уехать из Дивеева, если же мне уезжать не надо, то завтра кто-нибудь приедет и прекратит мои мучения. (Вот она, чистая, живая, детская вера - Господи, Ты все можешь! Я в тупике, я не знаю, как поступить, укажи и дай ответ до обеда. - Прим. А.А.). К нам в это время продолжали приезжать гости, но пока ни один из них не привез мне разрешения мучающего меня вопроса. Моя свекровь заводила со всеми разговор о церковных разногласиях, рассказывала всем, что я не причащаю детей; некоторые молчали, другие уговаривали меня, и все это было невыносимо для меня.»

В это смутное время мне было пять лет. Я прекрасно помню атмосферу нашего дома. Какие-то батюшки, благословляющие нас с братом, целующие нас в макушки; какие-то дамы, какие-то владыки с пушистыми бородами, с панагиями на груди, с которыми я играю, сидя у них на коленях. Конфеты и прянички, тающие в жарком кулачке, хлопочущая у самовара мама; возмущенная бабушка,

- 46 -

что-то говорящая по-французски: среди множества непонятных слов часто повторяющееся «алеглиз! алеглиз!» (церковь, церковь). В нашей семье все знали французские язык, но нас, детей, ему не учили - чтобы не могли понять, о чем говорят взрослые. Но мы прекрасно все понимали по лицам - у бабушки от возмущения всегда тряслись щеки, а у мамы выступал румянец. Я всегда, как мог, по детски дерзостно защищал маму, брат же мой Серафим прятался за бабушку, ибо был ее любимцем. Так с детства мы с ним бывали иногда по разные стороны «баррикад».

«На другой день после принятого мною решения ждать до обеда указания Божия я пошла в баню стирать белье, мне хотелось до вечера все успеть выстирать, высушить, чтобы не везти с собой ничего грязного. За мной пришли перед самым обедом. Я пришла домой и вышла на кухню за супом. И в эту минуту вошла к нам незнакомая мне особа с письмом к моей свекрови. В этот момент у меня из головы совершенно исчезло воспоминание о вчерашней молитве. Я взяла от нее письмо, приняла ее очень холодно и не пригласила в комнаты, выслала к ней свекровь, сама же села обедать. Через минуту свекровь моя возвращается и говорит: «Опять гости. Это Наташа (ее племянница) пишет, просит принять ее духовного отца с двумя духовными дочерьми. Я откажу, довольно неприятностей в нашем доме. Я не в силах больше принимать всех».

Как это ни странно, но я и тут, узнав, что к нам приехало духовное лицо, которое, может быть, могло бы мне все разъяснить, т. е. именно то лицо, о котором я накануне молилась, я все же не поняла этого. В душе я сочувствовала своей свекрови, так как большие приемы были мне уже в тягость, особенно ввиду всех моих переживаний.

Приезжая гостья продолжала просить принять их, и свекровь моя сдалась на ее просьбу и разрешила им прийти, но с условием, что им будет дан только приют, в услугах же она заранее отказала. Я была недовольна таким решением. Мне хотелось, чтобы никого у нас не было посторонних, так как при гостях мне труднее было уехать незаметно. Приходилось отъезд отложить.

Чтобы совершенно не участвовать в приеме гостей, я поспешила обратно к прерванной стирке. Вспоминая все это сейчас, я удивляюсь, как в ту же минуту не поразила меня точность исполнения моей молитвы. Я просила прислать кого-нибудь до обеда, это было бы, как я просила, для меня знаком, что мне уез-

- 47 -

жать не надо. И я даже не потрудилась узнать, кого Бог послал.

Часов в восемь вечера я вернулась домой. До меня днем дошли слухи в баню, что к нам приехал какой-то иеромонах с двумя духовными дочерьми, что свекровь моя уже хлопочет, чтобы их хорошо принять, но почему она изменила свое намерение, я не знала и не особенно интересовалась, так как была очень уставшая и недовольная. Я поужинала одна на кухне, не желая выходить к гостям, и собралась пойти в комнату к детям, уложить их спать, а затем лечь самой. В это время в кухню вошла свекровь со словами: «Ах, милая, если б ты знала, как он красив. Ты знаешь, что я не хотела его принять. Ты слышала, как я резко приняла его духовную дочь, но она меня упросила, я согласилась с раздражением, а когда он пришел и сел и я поглядела на его измученное лицо - он мне показался до того похожим на Петечку, и я тут же про себя сказала: все тебе будет, все для тебя сама буду делать. Пожалуйста, выйди, Тасечка, познакомься, главное, погляди на него, как он красив».

Затем пришел на кухню мой свекор и тоже стал меня звать в столовую, говоря, что если я не выйду, то это будет неприлично с моей стороны. Под его влиянием я решила выйти. Все слова свекрови о красоте приезжего меня совершенно не заинтересовали. Наоборот, я, видя такой ее восторг, представила себе, что она ему уже все обо мне рассказала, нашла в нем себе союзника, и я внутренне приготовилась к новым неприятностям.

Войдя с таким настроением, я, вероятно, имела вид очень неприятный и воображаю, какое впечатление произвела на наших гостей. Приезжий оказался архимандритом Даниловского монастыря о. Серафимом (Климков. - Прим. А.А.). Красота его меня не поразила, хотя, конечно, он был красив, особенно глаза с детским чистым взглядом.

Я поздоровалась, села нарочно за самовар, не глядя на него и на вопросы отвечала неохотно. Свекровь сказала, обращаясь ко мне: «А вот о. Архимандрит говорит, что у них в монастыре поминают патриарха».

«Ну, так и есть, - подумала я с досадой, - успели договориться». Вслух же я ничего ей не ответила, сделав вид, что я не слышала ее слов. Во время чая прибежала из монастыря недавно поступившая туда монашенка, специально чтобы видеть о. Серафима (она его знала по Москве), и уходя, сказала мне, я вышла ее проводить: «Это очень уважаемая личность, он очень известен

48

в Москве». На это я с досадой подумала: «Все они уважаемые личности, а говорят все разное. Которой же уважаемой личности верить?»

Во время чая прибежала из монастыря Сонечка Булгакова, тогда ей было лет девятнадцать.»

В дальнейшем как сам о. Серафим, так и она сыграли огромную роль в моей жизни, о которой я поведу свой рассказ значительно позже.

«О. Серафим весь вечер упорно старался вызвать меня на разговор. В конце вечера, когда свекор и свекровь вышли из столовой, я проговорилась, что мне очень тяжело и я думаю уехать из Дивеева. Только ночью у меня неожиданно явилось воспоминание о моей молитве и о том, что она в точности исполнилась. Как я об этом сразу не подумала, удивилась я. Может быть, он и правда мне все объяснит, завтра непременно с ним поговорю и спрошу. Утром к обедне я не ходила, гости же, вернувшись с моей свекровью из церкви, после чая собрались идти с нею по святым местам Дивеева.»

Вот уж поистине пути Божий неисповедимы! Кто их ищет, кто их видит - тот по-настоящему счастливейший из людей на земле. Отдавать себя в руки Божий - это и значит отречься от себя. Жить по воле Божией - это и есть взять крест свой и идти за Христом.

Когда я читаю и перечитываю мамины записки, то на примере всей ее жизни вижу, как безропотна она несла свой жизненный крест, с каким мужеством и терпением, часто рискуя жизнью, донесла его до самой своей смерти.

Главнейшей святыней Дивеевской обители была «Канавка» - глубокий ров подковообразно опоясывающий часть обители. Выкопан он был по повелению, данному Божией Матерью преп. Серафиму, по Ее словам, Она Своим стопочками прошла по этой канавке и через нее не посмеет переступить антихрист, когда настанет его время. По внешнему гребню канавки проходила песчаная дорожка, шириною метра два, по которой, читая молитву «Богородице Дево, радуйся», медленно шли паломники, приезжающие в Дивеево. Внутри канавки располагалось монастырское кладбище с деревянной церковью во имя Преображения Господня, Тихвинский зимний храм, несколько монастырских одноэтажных корпусов и перенесенная из Сарова ближняя пустынька преподобного Серафима, в которой для поклонения сохранялись его вещи: мантия, наперсный крест, иконы, облачение и многое другое. Второй свя-

- 49 -

тыней Дивеева была чудотворная икона Умиления Божией Матери, перед нею в кельи коленопреклоненно скончался преподобный Серафим. Маслицем из лампадки, горящей перед этой иконой, преподобный исцелял, помазывая им больных. После кончины батюшки Серафима икона из Саровского монастыря была передана Дивеевской обители. Летом она всегда стояла в Троицком соборе монастыря, в большом киоте, а зимой - в Тихвинской церкви. К святыням обители относились и могилки первоначальницы монахини Александры, 19-летней схимонахини Марфы и монахини Елены Мантуровой, умершей - по благословению преподобного -вместо своего брата Мишеньки, строителя Дивеевского монастыря. (Это его домик и земля в 1912 году были переданы монастырем моему дедушке). Согласно предсказанию преподобного Серафима, в свое время они будут прославлены как святые Дивеевской обители. Святынями были и могилки трех дивеевских блаженных -Пелагеи, Прасковьи и Натальи, они находились за алтарной апсидой Троицкого собора. Кроме того, были еще два святых источника первоначальницы: один, Казанский, за селом и второй недалеко от монастыря. Сохранилась и келья матушки Александры, со скудной утварью, деревянной лежанкой и березовым поленом, вместо подушки.

Вот по всем этим святым местам и повела моя бабушка о. Серафима и его спутниц.

«Я улучила минуту, когда о. Серафим в ожидании своих спутниц остался один, подошла к нему и сказала, что мне очень надо с ним поговорить, но что дома у нас неудобно, а не может ли он встретиться со мной на кладбище у могилы моего мужа. Он охотно согласился, и мы решили, что самое удобное время будет перед всенощной в 5 часов вечера.

Ровно в пять часов я пришла на кладбище. Через несколько минут подошел ко мне о. Серафим и прямо спросил меня: « Что вас мучает?» - «Церковный вопрос, батюшка», - ответила я и рассказала ему все мною пережитое за последние два месяца.

«Мы в Даниловском монастыре тоже очень мучились этим, -ответил он. - Три дня не поминали святейшего, но потом все разъяснилось. Патриарх и не собирался вступать в общение с обновленцами, и мы, конечно, начали его снова поминать».

Возможно, что здесь некоторые, далекие от понимания промысла Божия люди подумают, да как же о. Сергий, запретивший моей матери причащаться самой и не причащать детей, обещавший со-

- 50 -

общить из Москвы о развитии церковных событий, мог забыть о своем обещании, тем самым заставив мою мать так мучиться и страдать целых два месяца?

Страдания моей матери были тем необходимым для нее крестом, которым Господь проверял крепость ее веры, покорность Его воле, способность безропотно нести еще более тяжкие кресты, ожидавшие ее в дальнейшей жизни. Если бы о. Сергий, как обещал, в скором времени письменно снял бы свой запрет, то и всех дальнейших событий не произошло бы и жизнь моей матери пошла иными путями. Она не встретила бы о. Серафима, через которого - волею Божией - пришла к монашескому постригу. О. Серафим сыграл решающую роль в судьбе мамы. И дальше мы это увидим. Все это еще и еще раз подтверждает, что нет в жизни случайностей, что неисповедимыми путями Господь ведет человека в Царство Небесное, если человек сам ищет Его и не противится Его воле: «Стучите и откроется вам, ищите и найдете, просите и дастся вам», - говорит Господь.

«Хорошо, что это мучило Вас, я боялся, что что-нибудь другое, а в этом отношении совершенно успокойтесь и спокойно причаститесь сами и детей причастите». У меня как гора свалилась с плеч и я попросила его меня исповедовать вечером. К великому удивлению свекрови на другой день я причастилась сама и причастила детей. Служил о. Серафим в церкви на кладбище.

С собой у о. Серафима была книга апостольских и канонических правил, по которым он мне много объяснил. То, что я оказала послушание о. Сергию, он счел правильным.

Особых подробностей о себе я ему не рассказывала, главное, говорила о переживаниях после исповеди у о. Сергия. Моя свекровь, в высшей степени удивленная тем, что, по ее мнению, я так легко сдалась, решила, что личное обаяние о. Серафима подействовало на меня, и пыталась этим воспользоваться. Она тоже пошла исповедоваться к о. Серафиму, причем рассказала ему о всех наших с ней разногласиях и, в конце концов, заставила его все это записать, чтобы повлиять на меня.

На следующий день о. Серафим попросил меня пойти с ним в сад и показал мне список ее обвинений. Откровенно сказать, мне не очень приятно было его читать. Он стал уговаривать меня подчиниться свекрови, говорил о необходимости наладить наши отношения и спросил, не хочу ли я еще раз исповедоваться у него. Я согласилась, и вечером во время исповеди он предложил мне

- 51 -

перейти под руководство к нему. «С владыкой Николаем, - говорил он, - у Вас общения почти не было, руководство же Вам, сами понимаете, необходимо. Я беру на себя ответственность за Вас перед Богом. По мере сил моих я буду Вас поддерживать, помогать, но взамен требую полного откровения и послушания».

Вид у него был очень серьезный и даже суровый. «Необходимо полное отвержение от своей воли», - несколько раз повторил он. Я ответила, что должна подумать, соглашаюсь ли я на это. «Если соглашаетесь, то напишите мне полную исповедь с семилетнего возраста, - сказал о. Серафим, - и завтра утром до литургии дайте мне ответ».

Я ушла к себе и здесь в продолжение нескольких часов испытывала громадную борьбу. Самоволие и самолюбие протестовали во мне сильно. Я чувствовала, что о. Серафим будет требовать полного подчинения свекрови и из-за этого душа моя возмущалась, но, с другой стороны, мне было ясно, что продолжать так жить, как жила, немыслимо. Я чувствовала, что без руководства я не спасаюсь, что что-то надо предпринимать, раз я вступила на путь духовной жизни. Я понимала, что мне предлагается путь, хотя и трудный, может быть, жестокий, но истинный. ¦¦>:. ,,5аЦ!ь

Внутренний голос твердил мне, что приезд о. Серафима был не простым, а точным ответом на мою молитву и что я должна обратить на это внимание и не уклоняться от промысла Божия. Результатом большой борьбы было то, что я решилась согласиться на предложение о. Серафима. Писать снова исповедь с семи лет мне не хотелось, мне казалось невозможным снова все вспомнить и снова испытывать стыд перед духовником, как я уже испытала в Ельце. Но о. Серафим сказал, что это необходимо. «Я должен о Вас все знать», - сказал он.

Пришлось снова писать полную исповедь. Исписала я уйму бумаги и, не перечитывая, отдала ее о. Серафиму, который уходил в Саров. Исповедь мою он прочесть не успел, а взял ее с собой. Ровно через неделю, 14 июля, пришла из Сарова его духовная дочь. Принесла мне от о. Серафима письмо, где он писал, что исповедь мою прочитал, очень рад, что я так откровенно все написала, и звал меня в Саров.

Я ушла в Саров ко всенощной в тот же вечер. Вечером о. Серафим долго со мной говорил, прочитал мне разрешительную молитву и наш духовный союз был заключен. Во время этой испо-

- 52 -

веди я почувствовала громадную разницу между мирским священником и монахом-аскетом. Насколько в Ельце о. Владимир все выслушивал безучастно и снисходительно, настолько о. Серафим отнесся серьезно, внимательно, без всякого снисхождения и со многими указаниями. Соответственно этому и облегчение было неизменно больше. Он скоро уехал в Москву, обязав меня писать ему ежедневное откровение и посылать со случаями в Москву. Кроме того, дал правило пятисотницы.»

«С этого дня началась для меня новая жизнь.

Во-первых, я почувствовала над собой контроль. Теперь уже зря ничего делать было нельзя. Каждый поступок надо было записывать, и не только поступок, а каждое слово греховное, и анализировать мысли. Каждый вечер я должна была вспоминать проведенный день и записывать грехи. Следствием этого явилось желание избегать всех лишних встреч и разговоров.

Постепенно я так к этому привыкла, что откровение (ежедневная запись всех своих поступков и греховных помыслов, потому что человек грешит словом, делом и мыслью. - Прим. А.А.) стало для меня насущной потребностью. О. Серафим на полях отвечал мне и возвращал мне записки. (О. Серафим на полях маминых записок давал указания, как бороться с тем или иным грехом или помыслом. - Прим. А. А.).

В конце августа я поехала через Москву в Елец. После кончины брата мне хотелось побывать на его могилке, видеть мамочку.

Когда я приехала в Москву, о. Серафим послал меня к о. Алексию, он считал необходимым, чтобы я получила от старца разрешение и благословение на его руководство мною. Я поехала на другой день и была принята. Я рассказала батюшке, как неудачно сложилась для меня моя попытка получать руководство от владыки Николая, рассказала подробно обо всех моих переживаниях, начиная с исповеди у о. Владимира Богданова, о моей молитве перед приездом о. Серафима, о его приезде, моем переходе к нему, о ежедневном откровении, которое я ему посылаю, и в конце спросила: благословляет ли батюшка меня у него остаться.

О. Алексий с необыкновенным интересом слушал мой рассказ. Он сказал, что я была права, оказывая послушание о. Сергию, так как при послушании ответ несет тот, кто дает послуша-

- 53 -

ние, что приезд о. Серафима - это явная милость Божия. Явное послание Божие и то, что я пользуюсь руководством о. Серафима. Батюшка благословил меня со словами: «Всю мою власть над тобой, как духовный твой отец с 16-летнего возраста, передаю о. Серафиму». «А как же владыка Николай? - спросила я. -«От него, как высшей над нами иерархической власти, тебе тоже надо получить на это благословение», - ответил батюшка.

О. Серафим велел мне спросить у старца, как лучше руководить - строго или снисходительно. Батюшка ответил: «Лучше строгость, но строгость умеренная, чтобы не довести до отчаяния. » (Отчаяние - одно из самых тяжелых душевных состояний человека. У неверующих людей оно чаще всего приводит к самоубийству; у глубоко верующих - к изнеможению духовных сил, потере надежды на спасение. Об этом и говорил о. Алексий. - Прим. А.А.).

«С этими результатами вернулась я к о. Серафиму. Это было в августе 1924 года. Пробыв в Ельце недолго, я вернулась вДи-веево. До января жизнь текла обычным порядком. Я все время проводила в работе, занималась с детьми, писала откровения, посылала их со случаями и получала ответы.

С декабря 1924 года у меня начался опять процесс в легких. Температура по вечерам поднималась. Я очень похудела. Местный врач сказал, что, по его мнению, у меня серьезный процесс и настойчиво советовал показаться специалисту. Слова врача взволновали мою свекровь и она уговорила меня ехать в Москву. Отношения мои с нею очень улучшились, так как меня заставлял о. Серафим ломать волю перед ней. Дело это было очень для меня трудным и я справлялась с ним с трудом, но все же старалась.

Приехав в Москву после Крещения, я показалась врачам, которые назначили мне лечение и посоветовали пожить в Москве, чтобы быть под их наблюдением. Деньги на жизнь и на лечение прислала мне мамочка. Она продала свое котиковое пальто и поделилась со мной. Поселилась я у духовной дочери о. Серафима Софии Михайловны (которая была у нас в Дивееве). Чтобы не обременять ее, я познакомилась со второй духовной дочерью о. Серафима Марусей Прозоровской, которая оказалась моей землячкой из Задонска. Так я и жила - неделю у Софьи Михайловны, неделю у Прозоровской.

В первые же дни моего пребывания в Москве о. Серафим по-

54

слал меня к владыке Николаю, который незадолго до моего приезда вернулся в Москву. Владыка Николай принял меня как родную дочь. Он был очень добр и заботлив. Полная противоположность обращению о. Серафима, который всегда принимал сухо и даже сурово. Я уже привыкла к такой его сухости, чувствовала от нее пользу, и под внешней суровостью чувствовала заботу и любовь к душе своей. О его суровости я как-то писала ему в откровении. На полях он ответил: «Да, но эта суровость внешняя, а под этой суровостью -'глубокое, глубокое желание спасения тебе». Я в это верила и чувствовала, потому его суровость не отталкивала, но все же прием владыки, его ласковая забота, внимание невольно подчеркнули разницу между ними.»

Путь в Царство Небесное - путь узкий и тесный. Теснота и узость этого пути заключаются в постоянной борьбе человека с самим собой, в борьбе против своей плоти и крови, в подчинении своей воле - через духовного отца - воле Божией. Из дальнейших записок моей матери мы видим, насколько труден был для нее этот путь.

«Я рассказала владыке все подробно о себе. Бедная моя детка, к кому ты все попадала, несколько раз повторял он во время моего рассказа. Когда я досказала ему об. О. Серафиме и просила подтвердить благословение о. Алексия, владыка ответил, что для этого должен с о. Серафимом познакомиться лично, и обещал в ближайшее воскресенье побывать в Даниловском монастыре. В этот день владыка мне рассказал об одном случае из своей жизни, который имел влияние на укрепление в нем безусловной веры в загробную жизнь.

После смерти отца, протоиерея в г. N, мать их очень бедствовала, они терпели сильную материальную нужду. В самое трудное для них время мать получает денежное письмо. Письмо начинается так: «Многоуважаемая матушка. Не знаю, правильно ли я пишу Ваш адрес, но сегодня ночью явился ко мне мой товарищ по семинарии, ваш покойный муж, и сказал мне: «Прошу тебя, помоги моей вдове с детьми, они очень бедствуют». И отчетливо произнес ваш адрес. В тот же миг я проснулся, записал услышанный адрес. Посылаю деньги...»

«Этот случай, - сказал владыка, - настолько врезался в мое сознание, что во всю жизнь ничего не могло поколебать во мне веру в загробную жизнь. Много мне пришлось слышать еретических и безбожных мнений, доказывающих, что никакой загроб-

— 55 -

ной жизни нет, но я уже с детства знал, что это ложь». (Имеющий уши слышать да услышит! - Прим. А.А.).

Ближайшее воскресенье совпадало с днем моего Ангела, 12 января. Владыка исполнил свое обещание, побывал в Даниловском монастыре. Я дожидалась его, он задержался, разговаривая с одним иеромонахом. Мимо меня прошел о. Серафим, поздравил меня с днем Ангела и ничего больше не сказал. Владыка же, проходя мимо, пригласил меня к себе. Когда я пришла, он не сразу высказал свое мнение. Видимо, он боялся меня огорчить, но наконец сказал, что о. Серафим ему не понравился, показался очень гордым. «Я не запрещаю тебе пользоваться его руководством. Я нахожусь в таких условиях, что руководить тобою шаг за шагом, как это делает о. Серафим, я не могу, потому пользуйся им, но отдать тебя ему совсем я не хочу. Я оставляю за собой право отозвать тебя в любое время, когда ты мне понадобишься».

Истинное духовное руководство, почти полностью утраченное в наше время, требует от руководимого полного отсечения своей воли и подчинения ее воле духовного отца, а через него - воле Божией. В таком случае духовный отец берет на себя ответ перед Богом за душу, которую он ведет. Если мы сейчас легко, по своей воле, не спрашивая на то ни у кого благословения, переходим от одного батюшки к другому, то за наши души никто, кроме нас самих, не несет ответа перед Богом. Таким образом, все мы плывем по волнам житейского моря самовольно, сами управляем плотиком без руля и ветрил, гребем руками куда попало, не зная ни фарватера, ни подводных рифов, мелей и скал. Подчиняя же волю духовному руководителю, мы отдаем себя во власть духовно опытному кормчему, который ведет корабль, хорошо зная путь прямо к пристани. Переход от одного кормчего к другому, по разным причинам, ранее был возможен только с согласия и благословения того, от которого ты переходишь к другому. Так, старец о. Алексий благословил переход моей матери от владыки Николая к о. Серафиму словами: «Всю мою власть над тобой, как духовный отец твой с 16-летнего возраста, передаю о. Серафиму».

По воле Божией, а без нее ничего не совершается, владыка Николай так не поступил, оставив за собой духовную власть над матерью. Очевидно, ей необходимо было пережить внутренний разлад и раздвоение между двумя разными путями руководства: суровым и, на первый взгляд, даже жестоким о. Серафима и мягким, снисходительным полу-руководством владыки.

- 56

Сердце каждого человека, а особенно женское, ищет сочувствия, сострадания и снисхождения к себе, доброты и ласки. Оно тянется к ним, ищет и страдает без них. Суровость же, понимая слабость человеческой натуры, отсекает все эти движения сердца, гасит их, не дает им развиться. Духовная любовь - это наивысшая степень любви, в которой отсутствует плотское стремление; на этом фундаменте и строится духовный союз между духовным отцом и его духовным чадом.

«Другой раз он еще говорил так: «Его суровость мне не понятна, я считаю, что он не понимает разницу в натурах, в организмах. Он мерит все по одной мерке. Он не понимает, что есть организмы хрупкие, которые могут надломиться под напором. Я теперь понимаю, почему у тебя началась чахотка - от непосильных переживаний. Разве можно так ломать человека сразу».

Я передала о. Серафиму только то, что владыка мне разрешает остаться у него под руководством, но отдает не совсем, т. е. может меня отозвать. Все остальное я от о. Серафима скрыла. Душа моя разрывалась между ними».

Нам, духовно неграмотным, приземленным людям очень трудно понять это душевное состояние; многие могут соблазниться, приняв его за некий выбор между двумя мужчинами, что так часто бывает в нашей плотской жизни. На самом же деле это духовная борьба: состояние человека на распутье - как идти и с кем идти?!

«Приду к о. Серафиму, он как будто еще суровее, исповедь принимает по-прежнему, но на вопросы отвечает очень скупо, и часто я читала на полях: «Не знаю, спроси у Владыки».

В данном случае о. Серафим, как духовный руководитель, иначе поступить не мог. Владыка не передал ему полностью власть вести человеческую душу, а только частично, как бы временно, и это снимало с его души всю ответственность, оставляя ее за Владыкой. Своей суровостью о. Серафим как бы подчеркивал неизменность выбранного им пути, оставляя за матерью свободу выбора. Святые Отцы Церкви утверждают, что спасение - во множестве советов, и поэтому она самовольно не решила мучающий ее вопрос, отдавая его решение на волю старца.

«Владыка принимал меня так ласково, так просто, что поневоле тянуло к нему. Он мне даже как-то сказал: «Если правило о. Серафима тебе будет непосильно, не исполняй его. Даю тебе на то мое архиерейское разрешение, а ему не говори об этом. Я чувствовала внутренний разлад. Я выбилась из колеи, в которую

- 57 -

вошла и за полгода привыкла. Уйти от о. Серафима мне было страшно. Я понимала, что в Москве оставаться долго я не могу. Писать владыке изо дня в день, как я писала о. Серафиму, я не могла бы. Редкие, короткие записки от владыки не удовлетворили бы меня после того, как от о. Серафима я получала ответ почти на каждую мысль.

Но, с другой стороны, суровость о. Серафима по сравнению с добротой и мягкостью Владыки уже были заметны. Невольно тянуло к вниманию и жалости. Несказанно тяготило меня и то, что я не была откровенна с о. Серафимом, как всегда.

Недели три я была в таком состоянии и наконец решила ехать к о. Алексию. Благословения на поездку я ни у кого не хотела просить, так как чувствовала в душе какое-то ожесточение от внутреннего разлада. Я пошла к литургии в Даниловский монастырь, и так как у меня было поручение к о. Серафиму от Софии Михайловны, то после службы я поднялась наверх, в корпус, где он жил. Он принимал нас иногда наверху в кухне. Я молча передала ему присланное и стала уходить. О. Серафим внимательно посмотрел на меня.

- Что с тобой? - спросил он. Я не смогла солгать ему.

- Я еду к о. Алексию сейчас.

- Зачем?

- Потому что я измучилась, - ответила я, - пусть о. Алексий решит окончательно, у кого из вас мне оставаться. Благословите меня». Он ничего не ответил, молча благословил меня и я ушла.

О. Алексий в то время жил в Загорске, в маленьком беленьком домике. С ним жил и келейник о. Макарий. Приехала я к батюшке в сумерках. О. Макарий надолго оставил меня в прихожей, перед комнатой батюшки. За дверью слышался разговор. По доносившимся до меня словам, я понимала, что о. Макарий не хочет меня пускать, так как я слишком поздно приехала. Батюшка же отвечал, что он хорошо отдохнул днем. Так как о. Алексий слушался о. Макария, то я не знала, какое будет решение. Горела лампадка у маленькой иконы над дверью. Я стояла и молилась, чтобы Господь вразумил их, чтобы меня допустить до батюшки.

Наконец о. Макарий вышел и сказал: «Ну иди, да только недолго, ишь как поздно приехала, разве так можно». На этот раз я много поплакала. Сердце было слишком переполнено. Я рассказала ему все. Батюшка подробно, подробно расспрашивал о руководстве о. Серафима, интересовался каждым его указанием. В

- 58 -

них главной нитью проходило отречение от своей воли, то, что владыка называл ломкой. Я ничего не скрыла от батюшки, и мое раздвоенное состояние, и тяготение к ласке Владыки, и о внешней суровости о. Серафима.

«Мое мнение и благословение, - сказал о. Алексий, - оставаться тебе у о. Серафима. От его руководства я вижу большую пользу. Польза же от владыки Николая сомнительна».

Это были буквальные слова батюшки. Уходя, я спросила, как сказать об этом Владыке. «На усмотрение о. Серафима, - ответил он, - если он найдет нужным, то пошлет тебя к Владыке или иначе как-нибудь сообщит».

Я вернулась с облегчением. Когда я все рассказала о. Серафиму, он велел мне самой пойти к Владыке и ему передать. Очень мне трудно было это исполнить, но я исполнила, смягчив несколько слова о. Алексия.

Владыка выслушал молча и, когда я закончила, быстро сказал: «Старец прав, старец прав».

С тех пор я его видела очень редко, раза два или три, не больше. Он уехал вскоре из Москвы и умер в апреле 1928 года. Одна его духовная дочь, которая так же, как и я ушла от него к о. Серафиму, передавала мне, что Владыка очень тепло отзывался обо мне и жалел, что я ушла. «Как он Вас любит, - говорила она, -как мать родная. Он велел Вам передать, что если Вам тяжело, то чтоб вернулись к нему, в любую минуту он примет Вас обратно». Я не искала возвращения к Владыке. Я знала и чувствовала его доброе отношение ко мне, чисто материнскую любовь, но понимала, что он слишком снисходителен, и что эта снисходительность была мне не полезна.

О. Серафим перестал посылать меня к владыке Николаю. Я ему открыла все то, что до сих пор скрывала, т. е. о своем мучительном раздвоении между ним и Владыкой. Он выслушал все очень серьезно и сказал: «В этом утаивании и был весь корень твоих мучений. Надо открывать все до мельчайших подробностей, тогда никогда такой трудности не будешь переживать». К этому времени относится обещание, данное мне о. Серафимом, не оставить в будущем моих детей. Я по его приказанию показалась еще одному врачу, который нашел мое состояние не улучшенным и высказал опасение, что может начаться скоротечная чахотка. Будучи под впечатлением от его слов, я написала о. Серафиму просьбу после моей смерти не оставить детей.

— 59 -

Тогда еще мой вопрос с владыкой Николаем не был разрешен, но у меня отчего-то больше желания было просить об этом о. Серафима. Он просто ответил мне: «Обещаю тебе это».

В это трудное для ее духовного становления время мать должна была думать и о дальнейшей судьбе двух своих малолетних детей. Тогда мне было всего пять лет, а брату шесть. На плечи духовного отца ложится не только ответственность перед Богом за ведомую им душу, но по мере своих сил он должен оказывать и материальную поддержку. В случае с моей матерью о. Серафим взял на себя заботы и ответственность за двух ее малолетних детей. Он обещал ей, если мать умрет, не оставлять нас с братом. В те годы моя мать не умерла. Она скончалась значительно позже - в 1942 году, и свое обещание о. Серафим исполнял до конца своей жизни. Он умер в 1970 г. По его благословению меня, 17-летнего мальчишку, в 1936 году взял к себе из муромской ссылки его духовный сын Николай Сергеевич Романовский, сыгравший в моей жизни огромную роль не только благодетеля, но и мудрого наставника, и ему я обязан всей свою жизнью.

Я уже писала о том, что частично во время моего двухмесячного пребывания в Москве я жила у Маруси Прозоровской. Она бъша старше меня лет на десять. Характер у нее был горячий, экзальтированный. Говорила она много, высказывала самые свои сокровенные мысли. Она болела туберкулезом и считала себя на краю смерти.

Как-то раз, во время одного из наших с ней ночных разговоров, она мне сказала, что ее мечта - получить перед смертью постриг. Меня эта мысль поразила. Несмотря на то, что я уже несколько лет жила рядом с монастырем, мне и в голову не приходило, что можно получить постриг вне монастыря. Я даже не знала, каково значение пострига, думала, что необходима постепенность: сперва рясофор, затем мантия и наконец схима. От Маруси Прозоровской я узнала, что постриг, подобно крещению, прощает все грехи мирской жизни. Прочитав чин пострижения, я подумала, что его ценно принять именно в молодые годы. «Какой смысл в старости давать обет целомудрия, - думала я. -Старики и без обета останутся целомудренными. На их целомудрие никто не посягает. Какая же это жертва ради Бога. В молодости же действительно чем-то жертвуешь, от чего-то отказываешься ради Господа».

Мысль эта очень заняла меня, но о. Серафиму я ее не откры-

- 60 -

ла сразу. Вскоре после этого наступила масленица. В среду в Даниловском монастыре была первая великопостная служба. Под впечатлением от разговоров с Прозоровской, и от мнения врача, что мне грозит, может быть, скоротечная чахотка, отстояла я эту службу. Мне представлялось, что я скоро умру, что надо не терять времени служить Господу. После службы подхожу к о. Серафиму и говорю: «Батюшка, у меня упорный помысел, что мне надо принять постриг». Он даже не удивился, а только спросил: «А как же дети?»

- Дети не помешают.

- Я сам решать этот вопрос не могу, - ответил он. - Поезжай к о. Алексию, что он скажет.

- Я так недавно у него была, он*меня не примет, - сказала я. - Решите Вы сами.

- Нет, не могу, этот вопрос слишком серьезный. Поезжай, если воля Божия на это есть, то ничего не помешает. Если не примет - значит, нет воли Божией. Только пусть о. Алексий сам откажет в приеме, если же о. Макарий, то старайся добиться.

На другой же день я поехала в Загорск. Приезжаю и встречаю суровый и непреклонный отказ от о. Макария: «Нет, нет, и не проси, ведь совсем недавно была, что за дела такие пошли, и докладывать старцу не буду, у него родные из Москвы. Уезжай, уезжай». Я ушла. Считать ли это указанием Божиим? Нет, это не о. Алексий отказал. Надо добиться.

Мне пришло в голову пойти к наместнику Лавры о. Крониду, которого мы знали почти с детства. Он жил в двух верстах от Загорска в Черниговском скиту. Через час я уже сидела в приемной о. Кронида и ему рассказывала о своем деле. Все подробности о себе я не рассказывала, а лишь о болезни, страхе смерти, о желании принять постриг и о том, что о. Серафим хочет знать Ьб этом решение о. Алексия. О. Кронид отнесся ко всему очень серьезно и сочувственно. Он успокоил меня, что батюшка меня непременно примет, что он сам пойдет хлопотать за меня перед о. Макарием, и чтобы я пришла к пяти часам вечера к о. Алексию.

Ровно в пять часов я пришла к дверям батюшкиного домика и от страха села на крылечко. Я боялась постучаться. «Дождусь, когда о. Кронид выйдет», - думала я. Сидела я недолго. Открылась дверь, и я услышала ворчливый голос о. Макария, но уже с добродушным оттенком: «Ишь, непослушная, к наместнику по-

- 61 -

шла, нет чтобы Макария послушаться, надо наместника беспокоить. Ну, уж иди, иди, нечего тут мерзнуть».

Я вошла в ту же прихожую. Слышу, что о. Кронид с батюшкой пьют чай и тихо о чем-то говорят. Слов я не слышала. О. Кронид вышел и сказал мне: «Идите к старцу, он Вам все скажет». Через минуту вошел о. Макарий. «Убирай посуду и уходи к хозяйкам. Она мне прислужит, если что понадобится, - сказал батюшка. - Ну, вот теперь можно спокойно поговорить», - сказал он, когда я вернулась, закрыв за о. Макарием дверь.

Он сперва пытался меня отговорить. Говорил о трудности правила монашеского, о том, что накладывается на постриженного. Что, живя в миру, мне очень трудно будет не нарушать монашеского правила. Сперва я что-то отвечала, а после замолчала и плакала. Я почувствовала страх, так как увидела, что батюшка говорит о постриге в мантию, я же думала о рясофоре (Первая ступень монашеского пути. - Прим. А.А.).

Потом батюшка начал говорить о том, какое счастье в молодости послужить Господу, похвалил это мое желание и снова говорил, что это будет для меня трудно. «Ну, что же, батюшка, - сказала я, - значит, нет для меня воли Божией», Тогда батюшка решительно сказал: «Ну, уж как Господь решит. Дай мне вон ту книгу», -ион указал мне на тоненькую книжку в переплете, лежащую на аналое. Я подала требуемую книжку и стояла молча, глядя на него. Батюшка быстро открыл книжку и стал читать про себя. Лицо его необычайно просияло. Он сел на кро-•вати и сказал: «Подойди ко мне, я тебя благословлю на принятие монашеского пострига. - Благословив, он прибавил, - дай Бог тебе быть хорошей монахиней и хорошей матерью. Не оставляй детей». Я спросила об имени монашеском, он ответил: «Это уж какое о. Серафим даст».

После, еще недолго поговорив со мной, он отпустил меня. Я поспела на вечерний поезд. По дороге я записала все слова батюшки и по приезде передала их о. Серафиму. На другой день о. Серафим подробно расспрашивал меня обо всем, с интересом слушал, но ничего определенного не сказал. Через два дня начинался Великий пост. По разрешению о. Серафима я стояла все службы и постилась. И несмотря на это, здоровье мое заметно стало поправляться. Я перестала кашлять. Температура снизилась. На четвертой неделе поста я показалась врачу, который сказал, что все явления в легких у меня затихли и я могу ехать

- 62

домой, но с тем, чтобы там продолжать тот же режим. Я обещала, но не сказала ему, какой «режим» был у меня последний месяц.»

Среди портретов наших предков, о которых я веду рассказ, есть портрет старца о. Алексия. Из записок моей матери мы узнаем о той огромной духовной роли, которую играл в ее жизни этот известный на всю Россию старец иеросхимонах отец Алексий Зоси-мовский. Мама встретила его в самом начале своей юности и всецело отдала дальнейшую свою судьбу в его руки. «Все его указания, - пишет моя мать, - я слушала как Божий». По его благословению она выходит замуж - и через пять лет остается вдовой с двумя младенцами на руках. По его благословению старшая сестра мамина Катечка выходит замуж. Родившаяся дочь Настенька умирает, едва успев получить крещение; в 1918 году от тифа умирает ее муж Боря Тимашев.

Казалось бы, что с благословения такого прозорливого и мудрого старца оба брака должны были быть долговечными и счастливыми. Но так думать и рассуждать могут лишь те, кто в благословении старца ищет не указания воли Божией, а некий гарант на счастье. Перечитывая одну за другой страницы маминой жизни, мы видим ее постоянный поиск воли Божией, часто очень трудный и мучительный; ей она безоговорочно и всецело подчиняет свою жизнь и жизнь своих детей. До самой смерти мать отвергала свою волю, всецело предаваясь в руки Божий. Без глубочайшей веры и без помощи Божией сам человек не в состоянии этого сделать. И когда мамин рассказ о себе закончится, я продолжу его. Пока же из ее записок мы ясно видим, как ведет ее Бог - через людей, через, казалось бы, случайные встречи, через старцев и духовных отцов - к постригу. Мы видим, что и духовные отцы, и мудрые старцы, отсекая свою волю, ищут прямого указания Божия, Его благословения в решении этого вопроса. Так, о. Серафим, отсекая свою волю, посылает мать к старцу Алексию: «Я сам решить этого вопроса не могу, - говорит он, - поезжай к о. Алексию, что он скажет». А о. Алексий сперва проверяет силу и глубину решимости матери: в 28 лет, с двумя детьми на руках, отречься от радостей мира, от личной жизни, принять на себя тайный монашеский постриг. Понимает ли она всю тяжесть монашеского подвига, в силах ли понести этот нелегкий крест? Он отговаривает ее, но в то же время и раскрывает перед ней ту радость и счастье, ожидающие готовых послужить Господу в молодости, похвалив ее за такое желание. И

- 63 -

лишь убедившись в искренности и твердости решения матери, старец не сам благословляет ее, а с сердечной молитвой ищет у Бога ответ в книге Священного Писания. Вот в чем истинное смирение истинных старцев. О. Алексий благословляет мать со словами: «Дай тебе Бог быть хорошей монахиней и хорошей матерью». Через несколько лет, по благословению старца о. Алексия, моя бабушка Анастасия Владимировна Хвостова, похоронив мужа и -с интервалом два года, сына, принимает монашеский постриг с именем Митрофания от отца Серафима. Так сбылось на ней предсказание матушки игуменьи, отпускавшей когда-то из монастыря свою воспитанницу в мир со словами: «Иди, Настенька, выходи замуж, рожай детей, а монашество от тебя никуда не уйдет». И не ушло!

После кончины бабушки в 1930-м году ее старшая дочь Катенька, по благословению о. Алексия, принимает монашеский постриг с именем Евдокия. О ее жизни мною написана повесть «Матушка Евдокия». В ней рассказывается не столько о ней самой, сколько о мало кому известных подвижниках: матушке Юнии, архимандрите Серафиме (Сутурихине), людях при маленьком храме великомученика Георгия в далеком Самарканде и многих других, отдавших всю свою жизнь служению Богу.

«О. Серафим, узнав о словах врача, очень был доволен и велел мне уезжать. «А как же постриг?» - спросила я удивленно. Но он спокойно сказал: «О. Алексий поручил это дело мне, сейчас я не собираюсь тебе постриг давать. Если решу, то напишу тебе». Я была огорчена, но как всегда, от меня требовалось отречение воли. Сейчас особенно. Я уехала с обычным благословением о. Серафима писать ежедневно. На этот раз он требовал это настойчиво.

А вернувшись в Дивеево, я продолжала жить с детьми. В мое отсутствие умер мой свекор.»

Мой дедушка Петр Михайлович Арцыбушев прожил в Дивеево более десяти лет. Он и вся его семья без особых потрясений пережили там революцию, гражданскую войну и голод 20-х годов. Мне было шесть лет, когда он скончался. Я его плохо помню. Высокий, худой, с седыми усами и совершенно лысый. Если бабушка моя постоянно кипела и бурлила, то дедушка постоянно молчал. Быть может, потому я его так мало и запомнил. Отца же своего я совсем не помню и мало что знаю о нем, кроме того, что написала мама. Бабушку, с ее «алиглизами», акафистами, даваемыми в наказание,

_ 64 -

и бурями я просто не любил и всегда защищал от нее маму, как мог, по-детски. Тетушки-монахини, старые девы, жили в монастыре, и в наш дом приходила лишь одна из них, старшая, тетя Наташа, чтобы помочь бабушке воспитывать нас в строгости и послушании и на сказках о том, что нас, якобы, нашли в капусте. Младшая, тетя Маруся, с сильным материнским инстинктом, изливала на нас нерастраченную энергию любви.

Позже, в юности моей, когда бабушка и обе тетушки уже жили в муромской ссылке, я бывал у них очень редко и к тому же совершенно не интересовался их родом-племенем, а посему ничего толком об Арцыбушевых рассказать не могу.

«Алиглиз» (церковь) была для них всем, но также и камнем преткновения. Я помню постоянные споры между ними и моей матерью, во времена обновленчества и позже, после декларации митр. Сергия 1927 года «Ваши радости - наши радости». Тетушки остались с «радостями» митрополита, мама же ушла в потаенную церковь, а вместе с нею отчасти и я. Но об этом ниже.

После смерти дедушки в 1925 году бабушка приняла монашеский постриг, ходила в своем доме, где она была полновластной игуменьей, в монашеском одеянии и ужасно возмущалась тем, что нашу козу звали Катькой (когда же ее переименовали в Атьку, она с горя подохла).

Я хорошо помню дедушкину смерть. Утром в морозный январский день он с Василием на розвальнях поехал закупать дрова в соседнюю деревню. Вечером его привезли с инсультом, но он был в сознании. Меня посадили к нему на кровать, держать у его ног бутылки с горячей водой (это было одно из предзнаменований того, что через двадцать лет в сталинских лагерях я буду фельдшером). Я помню, как монастырские батюшки соборовали дедушку, а монашенки, прибежавшие из монастыря, пели: «Моря чермную пучину, невлажными стопами...» Помню, как его исповедовал батюшка и причащал Святых Тайн. Обо мне все забыли, и я уснул у ног дедушки с остывшими бутылками.

Помню, как его торжественно отпевали в зимнем храме монастыря, как с пением: «Святый Божий, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас», несли его гроб на полотенцах на монастырское кладбище. Помню, что там все бросали комочки мерзлой земли на крышку опущенного в могилу гроба, и как они постукивали. А вот того, что мамы в это время в Дивееве не было, совсем не помню.

- 65

Дедушка жил так незаметно, что когда его не стало, вроде бы ничего не изменилось. Вечная бабушка и живущая при ней за послушание инокиня Анюта (в нашем доме она поселилась еще до моего рождения). По-прежнему, в большом чулане при кухне всегда жили какие-то калики перехожие - нищие, бездомные. Мама часто куда-то уезжала. У нас были учительницы и почему-то всегда Анны. Они обучали нас грамоте, закону Божьему, цер-ковно-славянскому языку, чтобы мы знали, что такое «невлажными стопами море чермное пешешествовах Израиль...» и чтобы, в то же время, ни бельмеса не понимали по-французски, на котором между бабушкой и мамой выяснялась польза от наказания нас при помощи чтения акафистов. Мать протестовала против такого наказания, доказывая бесполезность наказания детей молитвами и утверждая, что от таких епитимий они могут вырасти атеистами. Но слава Богу, и благодаря маме, этого не случилось. - :»

Бабушка трепетала перед грозой. При ее приближении все шторы наглухо задергивались, зажигалась страстная свеча, а нас ставили на коленки и заставляли, пригибая шеи к полу, читать акафист Страстям Господним. Мамочка же брала нас за руки и выводила на террасу и, при грохоте грома и сверкании молний, говорила: «Посмотрите, не бойтесь - какая же это красота, какая сила!» Таким образом, она с детства приучила меня не бояться грозы, а любить ее. Бабушка в трепете вылетала на террасу с криком: «Это не мать, а какой-то монстр!» От страха она кричала по-русски, забыв свой французский.

Бабушка не давала нам самим застилать наши постели, говоря, что на это есть Анюта; мама же приучала нас все делать самим, говоря: «У нищих нет прислуги». Она реально смотрела на жизнь и на то, что нас ждет впереди. А ждала нас безысходная нищета.

После смерти дедушки дом был переписан на его старшего сына, дядю Мишу, который в то время занимал должность директора рыбных промыслов Волги и Каспия. Постоянно он жил в Астрахани и раз в год приезжал в отпуск в Дивеево. Рыбы в нашем доме всегда было много, а потому я с детства обожаю рыбу, конечно не хек и треску, а балычок белужий.

В 1930 году, после процесса о «вредительстве» в мясной и рыбной промышленности, было расстреляно сорок человек, в том числе и дядя Миша. Все мы были вышвырнуты из дивеевско-го дома в чем мать родила в ссылку в город Муром, а дом снесли

- 66 -

с лица земли. На этом закончилось мое дивеевское детство, и за него до скончания моих дней я буду благодарить Господа.

Но пока все мы еще в Дивеево и приехала мама.

«С детьми возни было меньше, они уже отболели всеми детскими болезнями и были в этот год совершенно здоровыми. Время незаметно прошло до лета. За это время у меня было лишь одно смущение. Приезжал к нам о. Александр Гумановский и, узнав что я пишу откровение помыслов о. Серафиму, стал уверять, что для о. Серафима это неполезно и потому он бы советовал мне прекратить. Я в порядке откровения об этом написала о. Серафиму, он ответил, что не надо обращать внимание на то, что говорят, а что с о. Александром он переговорит по этом вопросу.

В июне месяце, в самый праздник Владимирской Божией Матери, поздно вечером к нам приехала духовная дочь о. Серафима. Она привезла мне мои записки, где на полях было написано: «Приезжай, постриг дам». Я прочла эти слова поздно ночью и совсем не могла заснуть от волнения. Перед этим за несколько дней мне пришлось быть у легочника-врача в сорока верстах от Дивеева с одной больной женщиной. Врач А. В. Сперанский, в свое время лечивший моего мужа, поинтересовался моим здоровьем. Надо сказать, что результаты лечения в Москве к весне у меня сошли на нет. Я снова стала кашлять и температура опять поднималась. Выслушав меня, Сперанский сказал: «У Вас значительно процесс спустился, теперь уже не только верхушка легкого задета, но и под лопаткой. Надо Вам опять лечиться». Но мне лечиться уже не хотелось. Я предавала себя воле Божией, так как видела, что лечение помогает ненадолго.

Предстояла мне большая трудность - достать монашескую одежду, но так, чтобы никто не догадался, что это для меня. В начале июля я поехала в Саров и там по дороге в ближнюю пус-тынъку, у часовенки с иконой Божией Матери Владимирской молилась о помощи в этом деле. Вернувшись, я начала доставать одежду и всю получила в неделю. Единственного человека я посвятила в это - Елену, келейницу блаженной Марии. Она мне все помогла достать, как будто для себя. Блаженная в то время меня хоронила. Она по ночам просыпалась и начинала петь по мне заупокойные молитвы. Об этом знали все, и так как я болела, то все были уверены, что я скоро умру, да я и сама так думала.

Но Господь судил иначе.»

67 -

Дивеевская обитель еще при жизни преподобного Серафима славилась своими блаженными. Они, эти великие подвижницы, сменяли друг друга, и после кончины одной появлялась другая. До блаженной Марии Ивановны их было три - Пелагея, Наталия и Прасковья (Пашенька Саровская), скончавшаяся в 1915 году. Блаженная Мария Ивановна была последней и я хорошо ее помню; мы часто с мамой ходили к ней. В своей повести «Дивеево и Саров -память сердца» я подробно рассказываю о всех дивеевских блаженных, об их участии в судьбах нашей семьи. Так, Пашенька Саровская предсказала и показала моему отцу ту смерть, которой он и умер. А теперь вот Мария Ивановна ночами поет панихиду по моей матери. Наша семья знала о прозорливости блаженной и не раз обращалась к ней за советами, по большей части житейскими, и Мария Ивановна никогда не ошибалась в своих предсказаниях.

«Отец Серафим написал мне, что уезжает в отпуск, но к первому августу приедет, чтобы и як этому дню приезжала. На этот раз с трудом я отпросилась у своей свекрови. Она не хотела меня отпускать и отпустила только с условием, что я скоро вернусь.

Приезжаю в Москву третьего числа. Узнаю, что о. Серафима нет и есть слухи, что он вернется в сентябре. Что делать? Если бы не условие, поставленное мне свекровью, я бы терпеливо ждала, но мне надо было возвращаться. Я так и решила, что уеду, так как к тому времени страх у меня к постригу возрос необыкновенно. Но все же я решила не поступать самочинно и поехала к о. Алексию. Он не разрешил мне уезжать, а надумал, что я могу от его имени обратиться к владыке Пахомию.

Я, вернувшись от батюшки, пошла к владыке Пахомию, который сказал, что по благословению батюшки он не отказывается, и пока велел мне у него исповедоваться. Назначил день. Мне очень не хотелось этого. Еле-еле пересилила себя, пошла, но по дороге все молилась, чтобы Господь отвел от этого.

«Когда у человека есть постоянный духовный отец, знающий досконально всю твою жизнь, все твои грехи, все движения твоего сердца, то очень трудно исповедоваться у другого, потому что снова приходится выворачиваться наизнанку. Исповедь превращается в формальную; вот почему мама молилась, чтобы Господь отвел такую исповедь. Она не была готова к ней внутренне.

«Владыка Пахомий оказался занят и отказал мне, а когда я пришла на другой день в Даниловский, то узнала, что о. Серафим приехал.»

- 68 -

Верующий человек из опыта знает, что Господь слышит каждую твою молитву, откликается на каждую твою просьбу и по вере твоей подает просимое. Но в жизни часто бывает и так, что человек о чем-то упорно просит Господа, а Господь не дает, словно не слышит. Это значит, что то, о чем ты просишь, тебе не полезно и может пойти во вред. Часто приходится слышать: «Вот сколько прошу, а Бог не дает!» Не потому не дает, что не слышит, а потому, что просимое вредно или не нужно твоей душе. Господь видит и знает то, чего не видишь и не знаешь ты. И если Он говорит: «Просите и дастся вам», то это вовсе не означает, что все, чего бы мы ни попросили у Него, подаст нам Господь: подается только то, что необходимо для нашего спасения. Об этом говорили святые отцы Церкви. В этом можно убедиться и прочитав записки моей матери.

«Я у него исповедовалась и рассказала, что была у о. Алексия и что он, ввиду отсутствия о. Серафима, велел обратиться к владыке Пахомию.

О. Серафим через несколько дней сказал мне, что раз о. Алексий назначил мне владыку Пахомия, то пусть владыка и дает мне постриг. Как я ни умоляла его, как ни доказывала, что речь о владыке Пахомий зашла только из-за его отсутствия, батюшка был неумолим. Я исповедовалась у него ежедневно, он много говорил со мной, но дня пострига пока не назначал. Один вечер я сказала ему, что у меня такой страх перед постригом, что я отказываюсь от него. «Как отказываешься?! - гневно сказал отец Серафим. - Хотела, просила, получила благословение, а теперь отказываешься? Нет, добивалась - теперь неси». Потом он прибавил: «Завтра же иди к владыке Пахомию и проси его назначить день».

Все это было сказано так решительно, так сурово, что я не посмела ослушаться. Это было 20 августа. Владыка назначил на 22-е число, утром до литургии.

Накануне вечером после службы я подошла к о. Серафиму. Он не исповедовал меня в этот день, но немного поговорил. Меня поразило, что он был в этот вечер мягким и даже ласковым. Благословляя меня, он встал и, глядя на икону Божией Матери, сказал: «Не бойся, мы поручаем тебя Царице Небесной». Эти слова, сказанные так задушевно, так тепло, на всю жизнь остались у меня в памяти.

Постриг совершился утром 22 августа 1925 года в старом со-

- 69 -

боре Даниловского монастыря, между ранней и поздней литургией. В храме, кроме владыки Пахомия, о. Серафима и меня, никого не было. О. Серафим подводил меня и покрывал своей мантией, а владыка Пахомий постригал и сам пел.

Было что-то необыкновенно трогательное во всем этом. У о. Серафима на глазах я видела слезы. И у меня на душе было тихо и хорошо. После пострига оба благословили меня и Владыка сказал мне слово в предостережение от прелести.»

Прелесть -от слова «прельщаться», это тонкая разновидность гордости: «Вот, мол, какая я хорошая, вот какая я праведница». Прелесть опасна не только для людей, отрекшихся от мира, но и для любого человека, идущего тесным путем к Богу, в Царство Небесное. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Гордость, тщеславие несовместимы с благодатью, ибо гордость - это действие темных сил, а благодать - действие Святаго Духа. «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» - говорит пророк Давид в 50-м псалме.

«Сейчас, спустя много лет, вспоминая и переживая то время, я вижу во всем глубокий смысл. Тогда мне хотелось, чтобы постригал меня о. Серафим. Теперь же в том, что он меня подводил, я вижу особое значение. Он как бы вел к Богу душу, которой он руководил и довел до желания посвятить себя Господу».

Вот еще один пример слушания гласа Божия. Если сердце твое умеет слышать и слушается, то это значит, что ты идешь верной дорогой.

«Я пробыла в Москве до 11 сентября и ежедневно причащалась. 13-го ко всенощной под Воздвижение Креста Господня я приехала в Дивеево. Настроение у меня было чудесное. Я полна была желанием служить Богу и детей воспитывать для Него Единого. Мне казалось, что это вполне совместимо. Мне было определено правило».

Тайный или явный монах обязан нести ежедневный молитвенный труд, который и называется «келейным правилом». В каждом монастыре есть свой устав келейных правил, есть и общий для всех монашествующих. В келейное правило не входят ежедневные церковные службы, они являются только дополнением к нему.

«Жизнь около монастыря с новым чувством, с новыми внутренними обязанностями, о которых никто не должен был знать, казались мне раем. Но не успела я провести так и двух дней, как получила телеграмму от сестры Кати, что с мамочкой

- 70 -

случился удар. Доктора считали, что больше десяти дней она не проживет. Сестра спешно меня вызывала. Я послала телеграмму о. Серафиму через Прозоровскую, спрашивала, что мне делать. Он ответил, чтобы я ехала. Я опять пустилась в путешествие. В Москве я была от поезда до поезда, так как торопилась в Елец. Маму застала в очень тяжелом положении. Кроме кровоизлияния, лишившего ее всей левой половины, было и какое-то психическое расстройство. Она чувствовала руку и ногу с копытом. Перед ударом во сне она говорила с каким-то гадом, гнала его от себя, а он ответил: «Уйду, но не совсем». Ежедневно ей казалось, что она умирает. Сильные боли во всей отнятой стороне требовали ежедневно наркотических средств. Я пробыла около нее до 8 октября и, наконец, отчаявшись в какой-либо возможности улучшения, стала ее уговаривать принять постриг. Мне казалось, что постриг снимет все грехи, и ей сразу станет легче. О моем постриге она ничего не знала. К моему удивлению, она нисколько не удивилась моим словам, а просто сказала: «Я согласна, только надо получить благословение о. Алексия. Поезжай к нему и спроси».

9-го я отправилась в Москву. Приезжаю к о. Серафиму, рассказывая ему все. Он мне сказал, что за последнее время о. Алексий перестал принимать, а если кого и примет, то делает вид, что не узнает. Пошел слух, что батюшка впал в детство. «Но ты не смущайся, - научил меня о. Серафим, - а скажи ему, батюшка, не притворяйся, у меня очень важное дело».

Так в точности и случилось. О. Алексий сделал вид, что видит меня в первый раз, но когда я повторила фразу о. Серафима, батюшка рассмеялся и спросил; «Кто тебя научил так сказать?»

Мы говорили с батюшкой долго и серьезно. Он расспрашивал обо мне, потом о маме. Сказал, что он совершенно не знает сейчас ее устроения и хотел бы кому-нибудь поручить это дело. Но кому - никак не мог придумать. Наконец останови,ася на о. Серафиме. Он велел мне просить о. Серафима съездить в Елец и чтобы батюшка на месте решил, можно маму постригать или нет: «Всю мою власть над рабой Божией Анастасией передаю о. Серафиму», - сказал батюшка.

На этом моем свидании батюшка очень строго говорил о необходимости исполнения правила: «Монахиня, не исполняющая правила, не монахиня, а хабалка». Как часто впоследствии я

- 71 -

вспоминала батюшкины слова, укоряя себя. Вернувшись в Даниловский монастырь, я получила согласие о. Серафима на поездку к маме тотчас же, но начальство его не сразу разрешило ему поехать. Только 18 числа уехали мы с ним в Елец. Маму застали точно в таком же положении. То же умирание, то же ощущение копыт и наркотики. В первый же день приезда о. Серафим ее исповедовал часа три. После мама говорила, что за всю жизнь никогда так не исповедовалась. Он причащал ее три дня подряд, соборовал и наконец 21, под праздник Казанской Царицы Небесной, постриг ее с именем Митрофания, в честь св. Митрофания Воронежского. После праздника Казанской Божией Матери, на праздник Скорбящей Царицы Небесной, я ездила с о. Серафимом в Задонск, где он никогда не был. Вернувшись, он прожил у нас в Ельце еще несколько дней и вернулся в Москву один. Я же осталась ухаживать за больной. Сразу после пострига прошли у нее все психические явления. Прошло ощущение копыт, прошло умирание, прошли боли, так что наркотики все отменили, но паралич остался. Мама прожила после еще семь лет и скончалась тихо-тихо; жизнь ее последние два-три года была праведная, и скончалась она необыкновенно светло. Таково было мнение всех живущих с ней и за нею ухаживающих». s

Моя бабушка Анастасия Владимировна Хвостова, в постриге монахиня Митрофания, скончалась в 1931 году. В то же время, после расстрела в сентябре 1930 г. дяди Миши, моя мама с двумя сыновьями, которым было тогда 12 и 11 лет, была выслана из Диве-ева в город Муром в ссылку, поэтому она не смогла поехать на похороны своей матери.

В повести «Матушка Евдокия» со слов тети Кати (матушки Евдокии) я веду рассказ о последних годах жизни ее матери (моей бабушки). И в этой повести я очень коротко расскажу о тете Кате и о ее жизненном пути.

Мама об этом не пишет, а тетя Катя рассказывала мне, что при постриге моей бабушки присутствовала матушка Юния, монахиня Елецкого женского монастыря, по поручению матушки-игуменьи. Эта маленькая «случайность» в дальнейшей жизни тети Кати (матушки Евдокии) сыграла решающую роль. «Как-то, - рассказывает тетя Катя, - я пошла на рынок за продуктами. Один пьяный мужичок предлагает мне купить у него икону. Гляжу, а это совсем не икона, а просто черная досочка. Конечно, я ее не купила. Прихожу домой и рассказываю мамочке. А мамочка в ответ: беги скорей,

- 72 -

Катечка, на базар и купи эту дощечку. Я побежала, купила и принесла ее маме. А мамочка говорит: «Возьми мыло и теплой воды и отмой ее». Когда я отмыла, то оказалось, что на дощечке написана икона мученицы Евдокии с Архангелом Гавриилом. Редкое сочетание, очевидно, на заказ икона была написана. Показываю ее мамочке, а она и говорит мне: «Вот тебе, Катечка, и монашеское имя твое». Пришло время, и при постриге дают мне имя Евдокия, а в день пострига был праздник Архангела Гавриила».

После кончины бабушки матушку Евдокию вскоре сажают в тюрьму по какому-то сфабрикованному процессу церковников и приговаривают к расстрелу. По кассации расстрел заменили десятью годами заключения. В лагере она работает медсестрой, за хорошее поведение ее досрочно освобождают и направляют в ссылку в Петропавловск. Там она прислуживает в храме, поет и читает, одновременно ухаживает за одинокой слепой старушкой. Та, умирая, дает ей гривенничек и говорит: «Этот гривенничек преподобный Серафим дал какой-то несчастной женщине со словами: на тебе, радость моя, гривенничек, тебе его хватит на всю жизнь». Она хранила его и Господь помогал ей, она не бедствовала. И умирая, желая отблагодарить тетю Катю за помощь и заботу о ней, слепой, она отдала ей этот гривенничек, сказав, что Господь и тебя прокормит.

В Петропавловске КГБ все время преследовал тетю Катю. В конце концов, ей было предложено покинуть город. Но куда ехать, что делать? И тут она вспоминает, что в 1914-1916 годах она работала в военном госпитале и на ее руках долго и тяжело умирал какой-то офицер. Он заживо гнил, и смрад от него был такой, что никто не мог войти в палату, кроме нее. Умирая, он дал ей адрес сестры в Самарканде. После смерти офицера, она дала ей телеграмму, и та приехала на похороны. Узнав, что тетя Катя самоотверженно ухаживала за ее братом до конца, она сказала: «Если у тебя когда-нибудь не будет дома, приезжай ко мне, как к родной сестре». Вот и вспомнила тетя Катя эти слова, когда не знала, куда ехать. Но она не знала ни адреса этой женщины, ни того, жива ли она сейчас. Матушка поехала в далекий Самарканд и весь багаж ее состоял только из гривенничка преподобного Серафима. По приезде в Самарканд, как и всегда, в первую очередь идет она в храм ко всенощной: «Бог не оставит, где-нибудь переночую, а там пойду искать», - думала матушка. В храме узнает, что он обновленческий, и спрашивает, есть ли в городе еще церкви. Ей говорят, что есть - молитвенный дом при кладбище. Она пошла туда. Неболь-

- 73 -

шая саманная хижина, маленький алтарь, народу мало. Идет всенощная. «Стою и все молюсь, прошу Бога устроить меня хоть на ночь где-то. После всенощной выхожу во двор в каком-то тумане - ночь, куда идти? Вдруг слышу, кто-то окликает меня по имени и бросается на шею: «Екатерина Александровна! Екатерина Александровна! Как Вы сюда попали?!» Смотрю - а это матушка Юния! Та самая матушка Юния, которая была при постриге моей мамочки. От нее узнаю, что она здесь уже много лет на собранные деньги восстанавливает разрушенную кладбищенскую церковь в честь великомученика Георгия.

То, о чем я сейчас рассказываю, было в 1938 году. И более сорока лет матушка Юния вместе с тетей Катей воздвигали церковь, которая со временем превратилась в каменный храм со звонницей, большим двором и службами. Матушка Юния писала прекрасные иконы. Кистей у нее не было и она делала их из собственных волос. Храм был полон ее икон. Потом она ослепла и ноги ей отказали. Так она и лежала слепая в своей кроватке, а тетя Катя ухаживала за ней и продолжала возводить храм. Однажды, уходя ко всенощной, она по просьбе матушки Юнии посадила ее в кроватке и ушла. Вернувшись после всенощной, хотела вновь положить матушку, но та сказала: «Оставьте». Так она и просидела перед Богом девять лет.

Я хорошо помню матушку Юнию. С 1965 года я приезжал к ним на месяц, а то и больше, помогал, чем мог. Матушка Юния была великая подвижница, о которой мало кто знал. В то время в храме святого великомученика Георгия служил архимандрит Серафим (Сутурихин), дивный старец, который негласно собрал вокруг церкви маленькую общину. О нем и о жизни этой общины я подробно рассказываю в своей повести «Матушка Евдокия».

Когда матушке Юнии становилось совсем плохо, тетечка бежала к батюшке Серафиму, чтобы он причастил ее, на что матушка Юния говорила: «Вы думаете, что я умираю? Я Вам сама скажу, когда это будет». Как-то зимой она говорит тете Кате: «Матушка, завтра Сретение». - «Да что вы, матушка, Сретение уже было!» -«А я вам говорю, матушка, завтра Сретение. А вы знаете, матушка, что если человек умрет хоть без пяти двенадцать, то этот день считается днем его смерти». Вот так матушка предсказала мне не только день своей кончины, но и час. А Сретением она называла не праздник Сретения, а свою встречу с Богом.

Сорок лет прослужила тетя Катя - матушка Евдокия при храме

- 74

св. великомученика Георгия, а батюшка Серафим тридцать. Когда она, после инсульта, лежала в своей комнате, а в соседней у батюшки читали монастырское правило, неожиданно в ее комнате что-то упало. Вошли и увидели усопшую матушку Евдокию и выпавшую из киота икону, ту самую, которую она когда-то, по настоянию своей матери, купила на базаре. Икона выпала из закрытого на крючок киота, погасила лампадку, но ничего не разбила.

Вот так уходили из жизни, каждый в свое время - дедушка, бабушка, дядя Володя и тетя Катя. А о жизни моей мамы рассказ пойдет своим чередом. Тете Кате, когда она скончалась, было 86 лет. Она дольше всех из Хвостовых прожила на белом свете, и, как и все они, подчинила всю свою жизнь воле Божией. Гривенничек преподобного Серафима она завещала бедной девушке Нине, которая самоотверженно ухаживала за совсем уже в то время слепой матушкой и больным о. Серафимом, у которого были трофические язвы на ногах. В последние годы жизни он служил ежедневно и у престола Божьего стоял на одной ноге. Скончался он спустя семь месяцев после смерти матушки Евдокии. Гривенничек преподобного Серафима, его молитвами, помог Нинушке и ее матери, бежавшим в 1992 году из Самарканда, устроиться в восьми километрах от Дивеевского монастыря в деревне Череватово. А в самом монастыре с 1991 года пребывают мощи преподобного Серафима. В Череватово же, на сельском кладбище, покоится прах последней Дивеевской блаженной Марии Ивановны.

Рассказывая мне удивительную историю гривенничка, матушка Евдокия показала мне его и, завернув в бумажку, положила за ризу иконы Иверской Божией Матери со словами: «Аленушка, -так ласково звала меня моя тетушка, - у тебя все есть и все, Бог даст, будет, поэтому гривенничек этот я завещаю Нинушке. Может так случиться, что у нее ничего не будет, как у меня когда-то». Так оно впоследствии и случилось.

Среди портретов в моем домике есть и портрет тети Кати в молодости, есть где они с мамой еще девочки, есть и в старости, где она вместе с о. Серафимом, этим любвеобильным и благодатным старцем.

«Я прожила в Ельце до Рождества, накануне Сочельника я была уже вДивеево. О. Серафим торопил меня к детям на этот праздник. На святках я была с детьми в Сарове. Говела там и приобщалась у Саровского духовника о. Гурия. Он понравился мне очень, но о постриге я ему ничего не говорила. Он был очень простой,

- 75 -

малограмотный, и мне казалось, что он не одобрит пострига вне монастыря, и я не решилась ему сказать. За то время, что я была в Ельце, я показалась всем елецким врачам, и они единогласно нашли у меня следы глубокого процесса под лопаткой, но совершенно зарубцевавшегося. Не было сомнения для меня, что это было исцеление после пострига, так как в июне перед пострижением процесс, по уверению специалиста Сперанского, был в разгаре. С тех пор все явления в легких у меня прошли. Рентген всегда показывает очаг плотного затемнения (старый процесс), который напоминает мне о явном чуде надо мной по милости Божией».

В мае 1996 года у меня неожиданно ночью открылось сильное легочное кровотечение. Скорая помощь отвезла меня в клинику. Все средства, при помощи которых пытались остановить кровотечение, помогали только временно. На второй день по моей просьбе приехал батюшка о. Александр и причастил меня. Больные в палате удивленно спрашивали: «Ты что, помирать собрался?» -«Нет, жить», - отвчал я. Кроме того, моя дочь Маришка принесла мне ватку, пропитанную миром от мироточивой иконы Иверской Божией Матери (эта икона пребывает в Канаде, а я прикладывался к ней в Париже и сам видел, как из нее истекало благовонное |йиро). Этой ваткой я мазал свою грудь и правое легкое, которое кровоточило.

В это же время в Москве находились мощи святого великомученика и целителя Пантелеймона, привезенные с Афона. Моя приятельница принесла мне в пузырьке масло из горящей перед мощами лампады, и этим маслом я мазал грудь. Кровотечение остановилось. Через месяц я пришел в клинику и меня снова тщательно обследовали врачи. На этот раз они не смогли обнаружить даже того места, откуда шла кровь. Я глубоко верил - и по своей вере получил.

Как часто бывает в жизни, что многие не верят ни в Бога, ни в чудеса, но верят во всевозможные приметы, в неприятности от черной кошки, перебежавшей дорогу. Верят колдунам и ворожеям, экстрасенсам и целителям на экране телевизора, цыганкам, предсказывающим судьбу и во многие другие темные силы. Верят и получают то, во что верят. Но, к сожалению, не способны отличить темные силы от светлых и руководствуются в жизни не верою, а суеверием. «По вере вашей и дастся вам».

«В конце января меня опять вызвали в Елец, но когда я доехала до Москвы о. Серафим сказал мне, что он списался с моими, не

76

могут ли они без меня обойтись. Он не хотел, чтобы я покидала детей опять. В день моего приезда он получил ответ от моей сестры, что я могу не ехать.

Он расспрашивал меня о том, где я говела, и узнав, что в Са-рове у о. Гурия, благословил продолжать у него говеть, но о постриге, соглашаясь со мной, говорить не велел.

Я уехала домой. Говела у о. Гурия, а о. Серафиму продолжала писать, как обычно. В конце февраля я получила от него письмо, что он передает меня о. Гурию и велит мне прекратить посылать ему ежедневные исповеди, а все это отдавать о. Гурию. «Я тебя не отдаю совсем, а, как директор поручает дела помощнику, так и я поручаю тебя о. Гурию. От времени до времени буду контролировать тебя, - писал он. - Что скажет тебе о. Гурий, то говорит тебе Бог...» Это было очень неожиданно для меня и трудно. О постриге говорить о. Гурию было нельзя, исповедоваться поэтому было трудно. Писать ему приходилось крупными буквами, мои обычные записки для него не годились. Но делать нечего, надо было отсекать свою волю.

Весной 1926 года заболел Алеша скарлатиной. Его взяли в монастырскую больницу вместе со мной. Через пять дней я заболела сама. К нам приставили сиделку, так как я болела очень сильно. Десять дней я была между жизнью и смертью. Врачи считали мое положение очень тяжелым, но по милости Божией я осталась жива. В день, когда мне было особенно плохо, мать игуменья Дивеевского монастыря разослала сказать по послушаниям, что я умираю, и кто жалеет сирот, пусть помолится ночью Богородице 150 раз. На эту просьбу матушки откликнулся почти весь монастырь. Об этом я узнала уже после. Записываю это для детей, чтобы воспоминания их о дивеевских сестрах были с благодарностью».

Как-то так сложилась моя жизнь, что где бы я ни был, Дивеево всегда присутствовало где-то рядом, оно жило во мне как память сердца, как детская чистая вера. В молитвах своих я всегда благодарю Господа: «Благодарю Тебя, Господи, за Дивеево, за ту святую землю, на которой я родился. За отчий дом, за отца моего, за маму мою. За то добро и любовь, которые окружали меня со дня моего рождения».

С своей повести «Дивеево и Сэров - память сердца» я рассказываю, как Господь и Матерь Божия снова привели меня в Дивеево через шестьдесят лет после того, как нас с матерью выслали

- 77 -

оттуда в муромскую ссылку. А позвало меня туда письмо от Сонечки Булгаковой, маминой подруги, инокини Дивеевского монастыря, а впоследствии монахини Серафимы. С моих детских лет и до дня ее кончины в 1991 году мы никогда не теряли друг друга из вида. Приезжая в Москву, она всегда приходила ко мне, а я иногда ездил к ней в Арзамас, в село Выездное.

В 1990 году я получаю от нее письмо со словами: «Проснись! Что спишь?! Нам отдали Дивеевский Троицкий собор. Ты, как художник, должен заняться восстановлением прежнего иконостаса собора. Неужели у тебя хватит духу отказаться? Монахиня Серафима. (Подруга твоей матери)».

Она звала меня восстанавливать иконостас Троицкого собора, знакомого мне с детских лет. Она звала меня именем моей матери. И я «проснулся» и поехал в Дивеево. Четыре года, на средства, собранные Фондом помощи в Париже, я вел работы по восстановлению иконостаса. (Фонд открыла моя троюродная сестра Наталия Дмитриевна Хвостова, живущая в Париже).

При мне исполнилось пророчество преподобного Серафима: его святые мощи вошли под сень Троицкого собора и легли там. Сень была заново воссоздана приглашенными мною мастерами и архитектором по старым рисункам.

Но продолжается рассказ моей матери.

«Поправляться я стала быстро, но шелушение шло медленно, так что меня продержали в больнице больше двух месяцев. Алешу же выпустили раньше. От о. Серафима за время моей болезни я получила два письма. Отвечала я ему коротко, так как сама писать не могла, а диктовала письма через Екатерину Ивановну Га-лактионову, которая ежедневно подходила ко мне под окошко».

Я очень хорошо помню эту болезненно-толстую матушку Екатерину Ивановну, стоящую под окном нашей палаты. Мы, дети, почему-то на разные голоса церковных песнопений пели про нее: «За простоту Бог дает толстоту».

«От нее я узнавала все внешние новости. Между прочим, узнала о том, что в Дивеево как бы на поселение приезжают два епископа - еп. Филипп и еп. Серафим (Звездинский). Я, сидя в своем невольном заточении, много читала духовных книг и без конца писала всякие мысленные грехи. Накопилась толстая тетрадь. О. Серафиму послать ее было нельзя, так как его не было в Москве. Он уехал на три месяца. О. Гурию отдать ее тоже было нельзя, так как надо было все переписывать крупными буквами.

78

У меня на это не хватало ни энергии, ни бумаги. Так я эту тетрадь и спрятала, но привыкнув на каждую мысль получать разрешение, я чувствовала, как эта спрятанная тетрадь тяготит меня».

Многим покажется странным такое «копание» в своих помыслах. А тем, кто вообще не понимает, что такое грех, - а таких очень много, - это покажется даже диким. Но любой грех всегда начинается с греховного помысла, рожденного греховным движением человеческого сердца. В этом легко может убедиться всякий, внимательно проанализировав ход своих непрестанно текущих мыслей. Каждый человек постоянно грешит: делом, словом и помышлением. Греховный помысел можно принять, можно и отвергнуть. Отвергнутый греховный помысел с помощью прилагаемого усилия умирает; принятый же развивается, обдумывается и затем переходит в действие. Покаяние, необходимое для достижения Царства Небесного - это борьба против греха, действующего в нас, и эта борьба начинается с внимательного отношения к своим греховным помыслам и пресечения их в себе. «Сердце чисто со-зижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей». 50-й псалом пророка Давида.

«Домой я вернулась 4 июля. В этот же день приехали в Дивеево оба епископа, а к нам в дом прибыл гость - племянник некоего князя, фамилии его я не помню. Во время моей болезни хорошие знакомые Петиной мамы приезжали с князем в Дивеево и останавливались у нас. А племянник уже по следам дядюшки к нам приехал позднее. Этот молодой человек особенное внимание уделил мне: проведя у нас несколько дней, он от меня не отходил. Вероятно, нужно было мне пройти это искушение. Сам он мне не нравился, но речи его были очень искусителъны. По вечерам мы с ним сидели чуть ли не до утра, и он всегда начинал задушевные беседы, во время которых усиленно звал меня обратно в столицу, убеждая не погребать себя в провинции и т. д. К несчастью, его слова падали на благодатную почву. Я приняла помысел, что я слишком поспешно решилась на шаг, отрешивший меня от мира, что он прав; ради детей я должна переехать в столицу и жить иначе. Меня охватила тоска по миру, с одной стороны, с другой — ужас, что я мысленно нарушаю обеты. По привычке записывать откровение по вечерам, я подумала, что некому их исповедовать.

Отец Гурий о монашестве моем ничего не знал; о. Серафима

_ 79 -

не было в Москве. Мой искуситель ушел от нас в Саров, а через день пошла туда и я. Подсознательно у меня было желание его еще увидеть и послушать лишний раз его речи. Не могу этого скрыть, так как такое мое состояние повлияло на перемену в моей жизни.

Исповедь у о. Гурия на этот раз ничего не дала, до сих пор у меня еще не было переживаний, связанных с постригом и данными обетами, потому я говорила о. Гурию все и получала облегчение; на этот раз искушение было связано с мысленным нарушением обетов. Без этого не было в моем желании уехать особого греха, даже если бы я пожелала выйти замуж - это не могло считаться тяжким грехом для мирской светской женщины, какой меня считал о. Гурий. Он так и ответил мне, что мое желание уехать вполне понятно в моем возрасте. Я не виню его: ведь он не знал о моем монашестве, что же другое он мог сказать? Я вернулась из Сарова без облегчения, с жаждой подробного откровения. Но к кому идти? Я передана была о. Гурию. Без его разрешения я ни к кому не имела права идти на исповедь. Таково послушание, до пострига добровольное, а после него обязательное. При постриге человек дает три обета - послушания, нестяжания и целомудрия.

Но под каким предлогом испрашивать на это разрешения у о. Гурия? Мне помогло в этом случае состояние моего здоровья. Скарлатина дала осложнение на сердце: у меня опухли ноги».

Как-то я спросил маму: «А кого ты больше любишь, меня или Симку»? На что мама ответила: «Аленушка! Я больше всего люблю того из вас, кто в данный момент несчастнее».

Когда я заболел скарлатиной, то, конечно, был несчастнее брата, и мама, хотя сама в детстве и не переболела скарлатиной, не раздумывая, легла со мной в больницу. Она могла этого и не делать, понимая, что и сама может заразиться. И если перенесенная в детстве скарлатина дает сравнительно легкие осложнения, то переболевши ею во взрослом возрасте рискуют получить неминуемо тяжелые осложнения. Так и мама, переболев скарлатиной, поучила тяжелое осложнение на сердце, которое потом перешло в де-компенсированный порок, от которого она и скончалась в возрасте 47 лет.

Таким образом, причина ее короткой жизни - самоотверженная любовь к тому из детей, кто был в тот момент несчастнее, а таковым оказался я.

— 80 -

«Ссылаясь на это, я написала о. Гурию просьбу разрешить мне исповедоваться у одного из вновь прибывших епископов. Я назвала сама владыку Филиппа, так как он был знаком с моей свекровью, знал покойного мужа и несколько раз уже у нас был. Мне казалось, он доступнее для меня. Мое письмо в Саров понесла Анна Григорьевна».

Когда в России произошла революция, то многие довольно долго не принимали ее всерьез: ну, несколько месяцев, ну, год-два - и все вернется на круги своя. Так, при моем рождении родители, на тот случай, если в скором времени советская власть сгинет, в церковной книге подробно записали всю мою родословную - от Рюрика, с одной стороны, и от черногорского царя Петра, с другой. Но советская власть никуда не сгинула, а моим единственным документом на право жизни в СССР была та самая злосчастная церковная метрика, с роскошным генеалогическим древом, которое советская власть мечтала срубить под самый корень.

Но в те годы, о которых рассказывает в своих записках моя мать, еще жила надежда на крушение советской власти. Поэтому нас, детей, не отдавали в советскую школу, где в каждом классе, вместо иконы висел портрет «сифилитика». В нашем доме появилась учительница, сначала Анна Семеновна, а затем Анна Григорьевна. Последнюю благословил на сей тяжкий подвиг оптинский старец о. Нектарий. У Анны Григорьевны правая рука была сухая; я ее побаивался. Каждым вторым словом у Анны Григорьевны было «знаете-понимаете». Она обучала нас с братом грамоте, и с тех пор я, «знаете-понимаете», весьма малограмотен. С ней мы изучали церковно-славянский язык и потому понимали, что такое «непщевати вины о гресех»; с нею изучали и Библию, и из «Премудростей Соломона» я с детских лет усвоил, что «лучше жить в пустыне, чем со сварливой женой». С Анной Григорьевной вместе мы выслушивали бесконечные «Радуйся» из акафистов, которые бабушка заставляла вычитывать в наказание за плохое поведение; мы слушали их, стоя на коленях, зевая и ковыряя в носу, думая только об одном - когда же это кончится? Наконец, появлялась мама и под благовидным предлогом избавляла нас от еще не дочитанных «радостей». Сейчас я вспоминаю об этом с некоей иронией, но и с печалью, потому что то, что прошло, то стало мило. А в 1956 году, когда я после десяти лет тюрьмы, лагерей, ссылки вернулся вновь в Москву, Анна Григорьевна, «знаете-понимаете», вошла в мою жизнь. В начале семидесятых мы с о. Владимиром

81 -

(Смирновым), моим духовным отцом, отпевали ее в Обыденском храме св. пророка Илии.

Но сейчас, с записками моей матери, Анна Григорьевна идет в Саров. В мамином письме о. Гурию содержится просьба - отпустить ее душу на покаяние к владыке Филиппу.

«Ответ она мне принесла накануне праздника Умиления Божией Матери 27-го июля».

В Дивеевской обители это один из больших праздников.

После кончины преподобного Серафима 2 января 1833 года, Саровский монастырь передал Дивеевской обители чудотворную икону Умиления Божией Матери - «Радость всех Радостей», как называл ее преподобный. Эта чудотворная икона стала одной из величайших святынь Дивеевского монастыря. Летом она пребывала в Троицком соборе, в специально устроенном для нее киоте, зимой - в зимней Тихвинской церкви. Эта икона сыграла огромную роль в моей жизни.

Еще до закрытия обители в 1927 году она была тайно вывезена игуменьей Александрой в г. Муром; туда же в 1930 году были сосланы и мы с матерью. Поэтому вся потаенная жизнь этой иконы была известна мне с юности. И далее, на протяжении всей моей жизни, она неожиданно, время от времени, возникала передо мной - в самые тяжкие моменты моей жизни.

В Муроме, мальчишкой, я украл у мамы серебряную ризу с образа Тихвинской Божией Матери и отнес ее в Торгсин (магазин, в котором за золото и серебро можно было купить все что угодно). На полученные деньги я купил папирос и прокурил эту ризочку. Обнаружив пропажу, мама спросила, кто из нас это сделал. Я признался, и тогда мама, взяв меня за руку, подвела к столику, на котором лежала темная дощечка иконы без ризы и сказала: «А теперь слушай и запомни на всю жизнь! Ты не умрешь, пока не сделаешь ризу на икону Божией Матери. Ты понял?» - «Да!» - ответил я. Сказал и забыл. И сколько раз, на протяжении моей жизни, неминуемая смерть подходила ко мне, так что я знал: она моя! Но каждый раз она почему-то отступала. Это по слову матери: «Не умрешь, пока не сделаешь ризу на икону!»

Я уже рассказывал, что по письму Сонечки Булгаковой (монахини Серафимы) я в 1990-м году вернулся в Дивеево и там вел все работы, связанные с восстановлением иконостаса Троицкого собора. В эти же годы меня попросили написать очерк о потаенной жизни иконы Умиления Божией Матери, которую я знал доско-

- 82 -

нально. И вот, когда я писал о том, что драгоценную ризу с образа закопали в землю, то неожиданно вспомнил о ризе, которую я когда-то украл, и о словах мамы...

Тут же я написал прошение на имя Святейшего Патриарха Алексия II, прося дать мне благословение на изготовление новой ризы для чудотворной иконы Умиление Божией Матери. Этот образ к тому времени уже был передан Патриарху отцом Виктором (Шаповальниковым), у которого он тайно хранился в течение пятнадцати лет. На моем прошении Патриарх написал: «Бог благословит это святое дело».

Когда новая риза была готова, я лично вручил ее Патриарху - как дар от русских людей, проживающих за границей, за пределами нашей Родины. Риза была сделана на средства, пожертвованные этими людьми.

Итак, ныне завет матери мною исполнен. Матерь Божия простила меня и дала мне радость сделать новую ризу на Ее чудотворный образ Умиления. Когда-то, в этот праздник, вернулась из Са-рова Анна Григорьевна и принесла маме ответ от о. Гурия. Мне было тогда шесть лет.

«Отец Гурий не сразу ответил на мое письмо, он его прочитал, а за ответом велел прийти перед ее уходом из Сарова. Когда она пришла, он сказал: «Передай ей: Бог благословит ее к владыке Серафиму». Ответ о. Гурия очень был мне не по душе. За это время было уже несколько архиерейских служб в Дивеево, и владыка Серафим не произвел на меня никакого впечатления. Близко я его не знала, слышала, что он приехал с двумя духовными дочерьми. Я воображала себе трудности проникнуть к нему, так как мне говорили, что он никого не принимает. Владыка Филипп мне нравился все больше и больше».

Здесь необходимо объяснить слово «нравился». В житейском понимании это чисто душевное расположение к человеку. Есть люди, которые нравятся; есть, которые не нравятся, и все это весьма субъективно. При духовном понимании в основе этого чувства лежит необходимый при исповеди сердечный импульс, помогающий тебе открыть свое сердце не поверхностно, как это часто бывает, а целиком и без утаивания. Исповедь - это таинство покаяния и очищения своей совести, это самосуд, в котором ты сам себя осуждаешь при свидетеле. И сердце ищет такого свидетеля, при котором ты мог бы вывернуть свою душу наизнанку, а не просто нейтрального слушателя, который не может сердечно пережить с

- 83 -

тобой твое покаяние. Вот этот импульс, который мама называет житейским словом «нравился», и притягивал мамину душу на исповедь к владыке Филиппу. В то время мама еще не подозревала, что во владыке Серафиме, к которому благословил ее о. Гурий, она найдет дивного и прозорливого старца. И в этом проявилась воля Божия, о чем говорил о. Серафим: «Что скажет тебе о. Гурий... то говорит тебе Бог».

«В день возвращения Анны Григорьевны из Сарова приехал к нам снова о. Александр Гумановский. Во время всенощной, глядя на служащего владыку Серафима, у меня все больше и больше являлось нежелание к нему идти и пришла мысль испытать еще раз волю Божию, переспросить у о. Александра Гумановского. Он знает хорошо о. Серафима, он мне скажет, не обижу ли я его тем, что пойду к епископу Серафиму, думала я. (Здесь чисто человеческое нежелание обидеть. Люди, живущие духовной жизнью, а тем более духовные руководители, всегда выше этого чувства; они могут скорбеть, жалеть, но не обижаться. — Прим. А.А.).

У меня была тайная надежда, что о. Александр отговорит меня, я знала, что он уже был в хороших отношениях с о. Серафимом, и он сам сказал мне, что берет свои слова назад, насчет моего откровения о. Серафиму. У меня была даже мысль: лучше ни к кому не пойду, только не к этому Владыке. (Удивительное внутреннее сопротивление явной воле Божией: дай еще раз переспрошу, дай еще раз испытаю. Такие душевные колебания свойственны каждому человеку, ибо очень тяжело подчинить свою волю воле Божией. - Прим. А.А.).

Подсознательное чувство было и то, что если я пойду к нему, то ему надо говорить все. Это не о. Гурий, которому душу можно открывать наполовину. Между тем, по внешнему виду Владыки, душа моя к нему не тянулась. Я так и сделала, как хотела: переспросила о. Александра. Он мне, не задумываясь, ответил, что, по его мнению, не только не обидится, но будет очень рад: «Вам громадная польза будет от общения с Владыкой. Ведь это же исключительный человек. Я помогу Вам в этом. Напишите письмо Владыке, попросите его Вас принять, а я письмо передам и со своей стороны попрошу его».

Слова о. Александра прекратили мое колебание. Я написала письмо, которое он передал Владыке 30-го июля. Владыка не особенно охотно и лишь под влиянием о. Александра согласился и

. - 84 -

назначил мне прийти к нему 3 августа в понедельник к часу дня. 31-го июля о. Александр уезжал от нас и попросил меня сопутствовать ему по святым местам Дивеева, а также провести его в больницу монастыря, где он обещал побывать. По дороге мы издали увидели владыку Серафима, он гулял около могил Дивеев-ских блаженных. «Подойдите к нему, - попросила я, - познакомьте меня с ним, мне легче будет пойти к нему в понедельник». - «Не уйдет, я его перекрещу», - и с этими словами о. Александр осенил издали Владыку крестным знамением: «Владыка святый, погуляй здесь до нашего возвращения».

Мы шли назад часа через два, так как о. Александр очень задержался в больнице, Владыка гулял на том же месте. «Вот видите, я Вам говорил», - торжествовал батюшка. Мы подошли, и он представил меня Владыке. Тот благословил меня и молча на меня посмотрел. «Владыка, - сказала я, - вы мне назначили прийти в понедельник к часу дня, а нельзя ли в одиннадцать часов утра. В час дня у нас обед». - «Можно, - ответил он, - в одиннадцать часов». Он смотрел на меня пристально, как будто читал что-то в моей душе. Когда мы отошли, я подумала: «Да, если пойду к нему, то надо говорить все или ничего». В этот миг у меня что-то сжалось в сердце и вспомнился о. Серафим. «Имею ли я право так делать?» - подумала я. «Что скажет тебе о. Гурий, то говорит тебе Бог», - вспомнились слова батюшки в письме. Этим я успокоила себя. О. Александр уехал от нас в тот же день. Я с детьми ходила его провожать далеко в поле. Он просил меня, не колеблясь идти к Владыке: «Вы не можете себе представить, какую пользу Вы от него получите. Вы будете мне благодарны», -говорил он. «Не думаю, -уныло ответила я, а про себя подумала: Господи, если бы была надежда на скорое возвращение о. Серафима, ни к кому бы я не пошла». Незадолго перед этим я получила от о. Серафима письмо из Киева, где он писал, что заболел и задерживается, когда вернется не знает.

Он уехал, а я два дня мучилась внутренним разногласием. Бесчисленное количество раз я передумывала: то я решалась идти, то твердо решала, что не пойду. В воскресенье я была у обедни, издали видела Владыку, но к нему не подошла. В понедельник всю литургию я промучилась от мыслей. Во время Евхаристического канона я взмолилась о вразумлении свыше и неожиданно для себя помолилась так: «Царица Небесная, Ты видишь мое мучение, Ты

- 85 -

видишь, что мне сейчас не у кого спросить. Поэтому молю Тебя - укажи мне Сама. Я после обедни дождусь Владыку, если он мне переменит день или хотя бы час назначенный, то это будет для меня знаком того, что мне идти к нему не надо. Если не переменит, то значит Тебе угодно, чтобы я пошла к нему и говорила все».

Эта молитва сразу успокоила меня и после литургии я осталась дожидаться выхода Владыки. Он не служил в этот день, а молился в алтаре. Скоро храм опустел, требы все кончились, церковницы успели подмести и прибрать собор, а Владыка все не выходил. Я дожидалась, но начала волноваться. Время было уже около десяти часов, а к одиннадцати мне надо было идти к Владыке, а перед этим необходимо было вернуться домой к детям, накормить их, отпустить гулять.

«Зачем я жду? - думала я. Через час я все равно буду у него и узнаю, отменил он мне прием или нет; тогда и узнаю волю Бо-жию. - Нет, дождись, - говорил мне внутренний голос, - ты сказала, что здесь дождешься».

Несколько раз я подходила к входной двери с желанием уйти, но опять возвращалась к боковым дверям, через которые всегда выходил Владыка. Наконец он вышел, благословил подошедших к нему двух церковниц, потом с улыбкой подошел ко мне и произнес: «Не раздумали?» - «Нет, Владыка, - ответила я. - А Вы?» -«Нет, не раздумал, в одиннадцать часов я Вас жду, ровно в 11 часов», - подчеркнул он. « Что это? - мелькнуло у меня в голове. -Неужели он узнал мои мысли?»

В одиннадцать часов я была у него. Он встретил меня серьезно, даже несколько сурово, и с первых же слов стал отговаривать меня от исповеди ему. Он сидел в кресле у стола, а я стояла рядом. «Я человек здесь случайный, - говорил он, - я могу не сегодня-завтра уехать. Какой будет для Вас смысл обращаться ко мне». Он говорил долго, наконец я сказала: «Ну что же, Владыка, прикажите мне, тогда я уйду». Он быстро встал с кресла: «Грядущего ко мне не изжену вон, - произнес он с силою, - начинай исповедь».

Я исповедовалась полностью. Я рассказала все, что накопилось у меня на душе, всю мою внутреннюю борьбу последнего времени, с тоской о мире (о монашестве я ему сказала сразу), почему я чувствовала потребность в полной исповеди, о моем отношении к о. Серафиму и о. Гурию. Рассказала о внутреннем раз-

86

ногласии, идти к нему или нет. Когда я передавала ему об утреннем обращении к Царице Небесной с молитвою и просьбою указать, идти ли мне к Владыке, он прервал меня словами: «И я тебе открою свои помыслы. Мне не хотелось тебя принимать. Сегодня, причастившись, я думал о тебе и тоже просил указания Божия и решил так, - если ты меня дождешься в храме после литургии, то я тебя приму без оглядки, а если ты не дождешься, а просто придешь к 11-ти часам ко мне, то я тебе откажу». И еще сказал: «Я сразу- понял, когда первый раз увидел тебя с о. Александром, что ты монахиня, и если бы ты утаила от меня, то я бы спросил при разрешительной молитве, какое твое монашеское имя».

«Отчего же Вы узнали это?» - спросила я. Он улыбнулся и ничего не сказал. После он часто говорил мне: «Сегодня причащаться ты подходила в шляпе, громадной шляпе с пером, и я не хотел тебя причащать». Другой раз говорил: «Сегодня ты в мантии подходила, и я на тебя радовался».

На следующий день, 4-го августа, он служил в церкви на Дивеевском кладбище, и я причастилась у него. Долго я испытывала внутреннее раздвоение. Первое время мне казалось, что я изменила о. Серафиму, что я неправильно поступила; я открывала эти мысли Владыке, и тот уверял меня, что от о. Серафима он меня не отнимает: «Придет время, - говорил он, - я посажу тебя в лодку, дам в руки два весла и отправлю к о. Серафиму».

О. Серафиму я написала обо всем, и когда он вернулся из Киева, ему мое письмо передали. В конце августа я получила от него письмо: «Очень рад, - писал он, - что ты попала к владыке Серафиму. Это большой выигрыш для тебя. Владыка - великий старец откровения. Будь с ним откровенна во всем. Земно кланяюсь Владыке и прошу его за тебя». Это письмо меня совершенно успокоило и я начала ходить к Владыке без всякого смущения».

Людям, далеким от духовной жизни, живущим в мире иллюзий земных, плотской, временной жизнью, очень трудно объяснить те переживания, о которых рассказывает в записках моя мать. Духовная ревность, духовная измена не имеют ничего общего с житейским пониманием этих слов и чувств.

« Чем чаще я у него была, чем больше я слышала от него живых слов, тем сильнее я к нему привязывалась. В конце концов я почувствовала, что он стал для меня выше о. Серафима. Но как

- 87 -

и тогда, когда было надо мной двоевластие о. Серафима и владыки Николая, я мучилась, так и теперь меня мучило сознание двоевластия надо мной. Вопреки совету Владыки, который говорил, что время все покажет, что не надо ставить точки над «и», я написала письмо духовной дочери о. Серафима Софье Михайловне. В нем я писала, что очень счастлива тем, что имею в лице Владыки и лучшего не хочу, и сама от этого счастья не уйду. Не знаю, показала ли она это письмо о. Серафиму.

Как-то в это же время я получила письмо от другой его духовной дочери Елены. Она мне писала, что слух о моем уходе от о. Серафима проник в Даниловский и что, по ее мнению, на о. Серафима это произвело тяжкое впечатление. Но я продолжала молчать и ничего самому о. Серафиму не писала. Я ушла молча, и угрызений совести уже не чувствовала.

Мои записки не есть откровение помыслов, я просто записываю, как в духовном отношении шла моя жизнь. От того анализировать свои мысли и чувства, какие были в то время, я не хочу. Думаю все же, что все, со мною случившееся, было не без промысла Божьего. Верно, так нужно было.

Владыка был в Дивеево ровно год и два месяца. Он мне разрешил бывать через день у него на домашней службе вечером. К литургии до 8-го ноября он ходил в храм, а с 8-го ноября ему дали отдельную церковь, где он ежедневно служил литургию почти уединенно. До февраля мне не было разрешено туда ходить, а с февраля 1927 года до дня его отъезда из Дивеева 8-го сентября того же года я ходила к его литургии ежедневно. К семи часам утра у него уже кончалась служба. Когда я приходила домой, дети еще спали. Мне это было очень удобно.

По его благословению я приобщалась раз в неделю. Исповедовалась у него накануне. После вечерней службы у себя он оставлял меня почти каждый раз, а иногда днем разрешал прийти и тогда говорил со мной дольше. С того времени, как я стала ходить к его литургии, он принимал меня реже.

«Литургия старца, - говорил он; - это океан милости Божи-ей. Все можно у Господа вымолить за этой литургией». После каждой литургии он говорил небольшое слово. Я очень подробно записывала-их, но, к сожалению, тетради мои были сожжены. Осталась лишь тетрадь записей того, что он говорил мне на исповеди. Эту тетрадку вместе с записками оставляю, если Бог даст, Алеше».

88

В 1946 году я был арестован и в течение десяти лет меня не было в Москве. За эти годы чудом сохранились только записки моей матери, которые и легли в основу моего рассказа. Тетрадка, о которой пишет мама, пропала. В 80-е годы я неожиданно нашел ходившие в «самиздате», напечатанные на машинке «Проповеди владыки Серафима Звездинского, записанные Т. А. Арцыбушевой». Очевидно, что те тетради не сгорели, как предполагала мама, а были кем-то найдены и перепечатаны, а затем размножены. Два экземпляра проповедей хранятся у меня.

«Алеше в 1926 году в сентябре исполнилось семь лет. Первая его исповедь была у Владыки. Заодно с Алешей и Серафима он согласился исповедовать. В день Ангела Алеши 5-го октября была и первая исповедь Алеши. Владыка подарил ему книжку жития св. Алексия с надписью: «Моему маленькому духовному сыну в день первой исповеди. Будь маленьким всегда на зло, расти большим на добро».

Восьмого сентября 1927 года по старому стилю (21-го по новому), на праздник Рождества Пресвятой Богородицы Дивеевский монастырь был закрыт. Последняя служба в нем совершалась на праздник Воздвижения Креста Господня.

8-го сентября владыка Серафим был арестован и отправлен в Нижний Новгород, откуда спустя некоторое время был сослан в город Меленки. Свои записки мама писала в 1940 году, и в те времена это было очень опасное занятие: описывать события так, как они происходили. Поэтому, например, мама не пишет о своем отце как о крупном государственном деятеле, не упоминает его фамилии. Ни единым словом не упоминает она и о своем брате Алексее, покинувшем Россию вместе с женой и тремя детьми, моими двоюродными братьями, в 1919-м году. В те годы всякое упоминание о родственниках за границей могло повлечь арест и обвинение в шпионаже.

В записках мама пишет: «13 декабря 1930 года я уехала из Дивеева и поселилась в городе Муром». На самом деле, 13-го декабря 1930 года, в связи с расстрелом дяди Миши, мама вместе с нами, двумя детьми, была выслана в Муром.

«Из Дивеева Владыка переехал в город Меленки по Казанской железной дороге. Я была у него там несколько раз в период 1927-1930 годов. Последний раз я была у него 26 сентября 1930 года. С тех пор я его не видела, но переписывалась. Все эти три года я, хотя ездила к нему не очень часто, но писала ежедневно и

- 89 -

посылала ему со случаями, которые были, кроме моих поездок. Со мной были у него два раза дети. 13 декабря 1930 года я уехала из Дивеева и поселилась в Муроме. Оттуда я еще имела возможность переписываться с Владыкой и посылать ему исповеди, но сама у него уже не была. Один раз оттуда к нему ездил Серафим с моим поручением».

Мама, находясь в ссылке в городе Муром, не имела права никуда выезжать; она была обязана ежемесячно отмечаться в муромском ОГПУ. Но на нас, несовершеннолетних, этот запрет не распространялся. Мама пишет, что к Владыке ездил мой брат Серафим. Но, как я помню, к Владыке из Мурома ездил я. В моей детской памяти образ епископа Серафима сохранился на всю жизнь. На стене моего домика на Луговой висит его портрет и всегда, глядя на него, я вспоминаю свое детство. Вспоминаю, как однажды я сидел у Владыки за обеденным столом и он спросил меня: «А кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?» - «Орателем!» - уверенно ответил я. Все рассмеялись, а Владыка сказал: «Может быть, оратором?» - «Да, да, оратором!» - еще более уверенно сказал я.

Когда мне исполнилось семь лет, Владыка посвятил меня в стихарь, и я торжественно стоял на его службах, рядом с ним, держа посох.

На зимнего преподобного Серафима, 2 января (15 января), после праздничной литургии из зимнего Тихвинского храма монастыря всегда выходил крестный ход и шел по канавке вокруг монастыря. В то зимнее морозное утро я шел со свечой в руках впереди Владыки. У меня страшно замерзли руки и подсвечник со свечой выпал из них. Владыка поднял свечу и сам понес подсвечник, показывая мне жестом, чтобы я дыханием согрел свои руки.

Хорошо помню и дом в Меленках, где жил Владыка и его самого в этом доме: его светлое-светлое лицо, добрые и необыкновенно лучезарные глаза и голос, которому я когда-то умел подражать. Помню, как мы с братом Серафимом сделали из рогожи хорошую швабру и торжественно преподнесли ее в подарок Владыке. Хорошо помню и то, что дальше рассказывает мама в своих записках.

«Владыка Серафим был сыном единоверческого священника о. Иоанна. Мать его умерла, когда он был совсем маленьким. Отец воспитывал его очень строго и в благоговении к храму. Особый трепет внушался ему к Божественной литургии и к принятию Святых Тайн. Двадцати лет он сильно заболел и получил исцеле-

90

ние от изображения тогда еще не прославленного преподобного Серафима Саровского. Вскоре он поступил в монастырь. Кажется, в двадцать семь лет получил постриг - это было 27-го сентября (совпадение с днем рождения Алеши). В 1921-м году получил архиерейство и назначение в Дмитров. Из Дмитрова был сослан в Зырянский край, оттуда в Аносинский женский монастырь, где пробыл год, а в 1925-м году - в Дивеево».

По сведениям из разных источников, в том числе и полученных от Сони Булгаковой, мне известно, что в начале 30-х годов Владыка был переведен из города Меленки в город Алма-Ату в Казахстан. Там же в ссылке в те годы жила и Сонечка Булгакова, диве-евская инокиня. По ее рассказам, там в Алма-Ате она встречалась с Владыкой и стала его духовной дочерью. В 1936-37 годах Владыка был вновь арестован и впоследствии расстрелян. Таким образом, приняв мученическую кончину за веру, владыка Серафим, средь множества подобных ему новомучеников земли Русской, причислен к лику святых среди таких новомучеников, как Митрополит Киевский Владимир, митрополит Вениамин Петербургский, митрополит Серафим Чичагов и других. Я знаю, уверен в том, что там, у престола Божьего он молится о всех нас и обо мне, как о своем маленьком духовном сыне. И ничем иным я не могу объяснить ту беспредельную милость Божью ко мне, спасшую меня от множества не только физических, но и духовных смертей.

«Особое отношение было у Владыки к литургии. Служение литургии было основным делом всей его жизни. Он написал мне на акафисте своего сочинения «Благодарение по принятию Святых Тайн». Там были слова: «Для Божественной литургии и солнце светит, и луна, и звезды тихий свет свой посылают, и земля дает плод свой - да будет св. Агнец на престоле. Весь смысл жизни сей земной ни в чем ином, как в постоянном приготовлении себя к принятию св. Тайн Христовых молитвенным подвигом, воздержанием, чистосердечным покаянием. В таком приготовлении к св. Тайнам и в самом причащении Св. Животворящих Тайн Христовых весь смысл жизни христианина. Христианин должен причащаться наивозможно чаще».

В этом была основа его руководства - «Каждую минуту своей жизни помни, что ты готовишься к принятию Св. Тайн. Чтобы ты ни делала, делай с мыслью, что ты скоро будешь причащаться. Надо почувствовать себя черной тучей, чтобы озариться молнией св. причащения».

- 91 -

Владыка очень высоко ставил монашество. «Это святые стогны, политые потом, кровью и слезами преподобных», - говорил он. Он не был против монашества в миру. Наоборот, он всячески укреплял, поддерживал, возбуждал ревность и желание служить Богу. «Ведь не правда ли, - говорил он мне, -мы с тобой за свое монашество с радостью отдадим жизнь». О старчестве он говорил как об особом даре Божьем. Не каждый духовный отец является старцемдля чад своих. Бывает так, что у духовного отца много чад духовных, а старцем он - для одного-двух. Это дается Богом. «Я не умею объяснять, почему это так, - говорил Владыка. ...Ты хочешь знать эту тайну, - сказал он мне, -ты ходишь кругом да около старчества, но еще не проникла в эту тайну. Когда ты получишь старца, ты будешь его чувствовать около себя всегда».

Другой раз он говорил мне: «Ты познаешь старчество, когда крест твой войдет в рамки терпения и смирения». Он учил, что «кто искренно предает себя в послушание духовному отцу, тот каждое слово его считает словом Божьим. Духовный отец по отношению к такому чаду ничего не делает и не говорит без внушения Божьего». Подобное есть и у епископа Феофана в «Пути ко спасению» - «Руководитель дает всегда точное и верное руководство, как скоро руководимый предается ему всей душой и верою, - Сам Господь блюдет такого преданника».

Владыка говорил, что в истинном отношении к отцу не может быть ни зависти, ни ревности, ни обиды, так как все принимается как от руки Господа. Если есть что-либо подобное - значит нет настоящего отношения. Он говорил, что чем откровеннее духовное чадо с отцом, чем глубже открывает он раны свои, тем ближе он делает духовного отца. Подобно матери, для которой самое неудачное, убогое дитя дороже здоровых. «Никогда не стыдись открывать грехи, - говорил он, - чем безжалостнее будешь обличать себя, тем больше будет облегчение».

Несколько раз за те четыре года, что я была под руководством Владыки, он говорил мне, что за меня перед Богом будет отвечать не он, а о. Серафим. Я не придавала значения этим его словам. Я так внимательно записывала почти каждое его слово, а эти слова умышленно не писала, считая, что он шутит. В предпоследний раз, когда я была у него в Меленках, он, задумчиво глядя на меня, сказал: «Ты отойдешь от меня... перейдешь к тре-

92

тьему Серафиму и с ним спасешься». Я не поняла тогда, что он хотел сказать, но переспросить не захотела. Тогда мне было больно от мысли, что я отойду от него.

Он любил говорить образами, торжественно, часто мистически таинственно. Иногда необыкновенно сильно, иногда отечески ласково. Иногда обличал и говорил: «Я навожу на тебя прожектор, чтобы ты видела, какая ты должна быть и какая есть». Иногда он поражал меня вопросом: « Что ты делала в таком-то часу; я слышал то-то и то-то» - и так именно и было.

Однажды я забыла ему сказать один грех, он долго просил меня подумать, вспомнить, нет ли еще чего, затем встал, накрыл мою голову епитрахилью и сказал: «Ну, повторяй за мной, прости меня, Господи, за...» -и назвал мой грех со всеми подробностями.

«Мне велено тебе сказать», - часто говорил он, и от этих слов делалось жутко. Раз он вышел после литургии из алтаря и, подойдя ко мне, сказал: «Мне велено тебе сказать, - как она причащается еженедельно, не находит в'себе Божественной Росы для того, чтобы смочить порох, а наоборот, поджигает его подобно спичке. Взыщу и с пороха и со спички, но со спички больше». (Это говорилось об отношениях с матерью Пети).

Другой раз он вышел из алтаря с сияющим лицом и, подойдя ко мне, сказал: «Ликуй, Таисия, ликуй, пой Христос Воскресе, мне был голос о тебе, что ты спасешься!»

Он всегда говорил мне, что раз Господь, допустив мой постриг, оставил при мне детей, значит главное мое дело - их воспитание. «Тебе даны две корзиночки, наполни их цветами любви к Богу, веры, христианского воспитания», - говорил он.

Как-то раз я пришла к Владыке утром с обоими детьми. Он молча взял Алешу за руку и повел к себе в молельню, поставил перед иконами и начал облачать в полное монашеское одеяние. Дал в руки крест и зажженную свечу. Все это он делал с необыкновенно торжественным видом, соблюдая полное молчание. Алеша, в то время семилетний ребенок, стоял очень смирно. Присутствовали при этом только я и Серафим. Детям казалось, что Владыка шутит с ними. Серафим попросил: «И меня». Владыка ответил: «А тебя - нет». Я же почувствовала во всем этом, конечно, не шутку, а глубокое предсказание. На глазах у меня были слезы, которые я скрыть не могла.

Другой раз Владыка велел Алеше принести ему ножницы и

- 93 -

трижды отрезал ему волосы, потом наклонился и на уход сказал: «А имя тебе будет..., только не говори никому, даже маме». Алеша после сознался мне, что не расслышал.

На исповеди Владыка мне сказал, объясняя предсказание блаженной Марии об Алеше, что он умрет на Пасху: «Неужели ты не понимаешь, что это значит... Алеша будет монахом». Потом еще прибавил одну фразу, но я ее не могу сказать. Он писал мне: «Следи за детьми, блюди их в строгости, ответ за них дашь, особенно за младшего».

Многое он еще мне говорил и его слова почти все уже исполнились. Я твердо уверена, что и то, что он предсказал об Алеше, сбудется. Потому прошу его не затруднять исполнение воли Божьей над собой. Не срывать с себя руки Божьей, избравшей его на служение Себе».

Согласно Священному Писанию, дар пророчества, как и прозорливости - есть Дар Духа Святаго. Вот что пишет о дарах Духа Святаго апостол Павел в Первом Послании к Коринфянам, в главе 12. «Дары различны, но Дух один и тот же; И служения различны, а Господь один и тот же; И действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу; Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцеления, тем же Духом. Иному чудотворения, иному пророчества, иному различения духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно. Мама в своих записках говорит, что многие предсказания Владыки в ее жизни исполнились. И далее, по ходу рассказа мы увидим, что все сказанное им исполнялось - в свое время.

«На важные вопросы Владыка никогда не отвечал сразу. Помолчит, а потом ответит, и уже решительно, как будто получил внутреннее указание. Эта решительность очень успокоительно действовала на душу. Много любви и забот я видела от него. Он говорил: «Ты пришла ко мне с сердцем, а я отдаю тебе кусочек сердца моего с кровью».

Как-то раз в Меленках я была у Владыки и он сказал мне: «Знаешь, я видел тебя. Вижу, будто подхожу я к воротам Царствия Небесного. У входа стоит экспресс, почтовый поезд, автомобили, рысаки и среди них старая белая кляча, запряженная

94

в таратайку. Подивился я, иду дальше, вхожу, и что же я вижу? Тебя, ты сидишь и облизываешься - видно, уже наелась. «Здравствуйте, Владыка», - говоришь ты мне. А я тебе: «Как ты сюда попала?» А ты отвечаешь: «А Вы видели у ворот старая белая кляча в таратайке стоит, так вот я на ней и приехала». После я спросила Владыку:-

«Владыка, вот Вы часто даете мне надежду, что я спасусь. Как это будет? Ведь я все время столько грешу? Неужели я изменюсь?» Он не сразу ответил, а долго молчал, глядя на меня. Потом сказал: «Ты спасешься покаянием... Грешить ты будешь до самой смерти... Но покаяние тебя спасет».

Другой раз в Меленках он в полном облачении после службы сказал мне, при этом правая рука у него была на сердце: «Даю тебе слово, что перед смертью ты будешь каждый день причащаться... Я упросил Господа об этом для тебя. Поверь мне, это так будет. Я не знаю, как и где это будет, но это будет. Видишь, я говорю это тебе, облаченный в полное архиерейское облачение, после литургии. В залог того, что я говорю тебе правду, вот тебе веточка», - и он вынес мне зеленую веточку из алтаря. Веточку эту я сохранила, она лежит засушенная в тетради, где я записывала слова Владыки. (Время не сохранило ни этой тетрадки, ни веточки. - Примеч. А. А.). Он заповедовал мне молиться о материальных нуждах св. пророку Илье: «Молись просто и проси, что тебе нужно. Пророк Илья тебе подаст все, что тебе надо».

В декабре 1930 года мы все были выброшены из дивеевкого родительского дома и оказались, совершенно раздетыми и разутыми, без всяких средств к существованию, в городе Муроме, в ссылке -как члены семьи расстрелянного вредителя - дяди Миши. И если бы не множество добрых рук и сострадательных сердец, посылаемых Богом и пророком Илией, мы бы, возможно, погибли. Я хорошо помню, как мама, встав на колени перед иконами, просто, по-детски, просила: «Господи, Пророче Божий Илия! Дайте мне мыла, мои дети завшивели!» И кто-то приносил не что-нибудь, а именно мыло! «По вере вашей дастся вам», - говорил Спаситель. И давалось, потому что Он видел веру.

«С 27 октября 1930 года я его не видела. В январе 1931 года в Муроме я получила от него письмо, где он мне написал: «Я помолился за тебя: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, пошли чаду моему монахине Таисии старца по сердцу ей. Ей-ей буди». И на

- 95 -

полях было написано: «Милостивый Господь пошлет тебе старца по сердцу твоему, который тебе все объяснит».

На этом последнем предсказании Владыки и оканчивает мама свои записки, написанные ею по моей просьбе в 1940-м году.

В своей повести «Милосердия двери» я подробно рассказывал о нашей жизни в муромской ссылке и о дальнейших годах жизни мамы, вплоть до ее кончины в 1942 году. В этом своем рассказе я постараюсь выделить главные моменты ее жизни, в которых наиболее полно раскрылись черты ее характера.

Из ее записок мы видим, как она полностью подчинила себя воле Божией и отдала всю свою жизнь в Его руки. Все - и самое хорошее, и самое плохое - она принимала как должное из рук Божи-их, что давало ей силы и мужество бесстрашно и безропотно нести свой жизненный крест.

В основе человеческой жизни лежит подсознательный страх, который сковывает нашу волю, подчиняя ее животному инстинкту самосохранения, заставляя жить по закону эгоизма: «Умри ты сегодня, а я завтра». В особенности дрожит человек за собственную жизнь. Но если он свою волю подчиняет воле Божией, наступает душевное равновесие, спокойное отношение ко всему, что бы ни случалось с тобою: во всем чувствуешь руку Божию, ведущую тебя не по закону эгоизма, а по закону любви: «Пусть я умру сегодня, чтобы ты жил завтра».

Это очень хорошо и точно выражено пророком Давидом в 90-м псалме: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится...» В основе же всего лежит вера, раскрепощающая человека и дающая ему свободу, мужество и терпение и побеждающая живущий в нас страх. Вот такая вера и была движущей силой и энергией моей матери. В своем последнем письме Владыка пишет ей: «Милостивый Господь пошлет тебе старца по сердцу твоему, который тебе все объяснит». Вскоре милостивый Господь послал ей такого старца, под руководством которого она и прошла весь оставшийся ей жизненный путь. Этим старцем вновь стал о. Серафим, тот, который в 1925 году в соборе Даниловского монастыря подвел ее к монашескому постригу. Таким образом и тут сбылись слова Владыки: «Ты отойдешь от меня... Перейдешь к третьему Серафиму и с ним спасешься».

В те смутные времена, переживаемые Русской Православной Церковью, наиболее мужественное духовенство со всей своей паствою уходило в подполье. Оно не желало принимать участие в по-

- 96 -

литических маневрах митрополита Сергия (Старогородского) и в его заигрывании с советской властью.

В 1927 году в своей Декларации митрополит Сергий, от лица всей Русской Православной Церкви, объявляет о ее полной лояльности советской власти. Для огромного большинства русского духовенства и интеллигенции политическая позиция, занятая митрополитом, была неприемлема. Но их уход в подполье не являлся расколом, а был всего лишь активным протестом мужественных и сильных духом людей, готовых отдать свои жизни во имя спасения Церкви от неминуемого порабощения советской властью, главной задачей которой было полное уничтожение Православия в России.

Сейчас эти разногласия внутри Русской Православной Церкви пытается использовать в своих целях Русская Зарубежная Церковь, представляя их как раскол, а себя - как идейных продолжателей и последователей тех, кто не признал когда-то Декларацию митрополита Сергия.

Со временем потаенная, именующая себя «непоминающей», церковь была физически уничтожена советской властью, дав тем самым России множество новомучеников. Русская Православная Церковь постепенно канонизирует своих новомучеников, не взирая на их принадлежность к разным течениям того смутного времени, и это лишний раз подтверждает, что были разногласия, но не было раскола. Примером является канонизация митрополита Крутицкого Петра, первого Местоблюстителя патриаршего престола, стоявшего во главе Русской Православной Церкви после кончины патриарха Тихона. Естественно, что он не мог быть и не был сторонником Декларации митрополита Сергия, фактически самовольно взявшего на себя управление Церковью при живом еще, но находившемся в то время в ссылке, первом местоблюстителе. И это легло в основу разногласий. Ушедшие в потаенную церковь именовали себя «тихоновцами», оставшиеся - «сергианцами». Ти-хоновцы не поминали митрополита Сергия как местоблюстителя, а поминали митрополита Петра, потому и назывались - «непоми-нающими».

Вторым доказательством того, что потаенная, «непоминаю-щая» Церковь не несла в себе раскола, а только выжидательно отошла, служит то, что в 50-е годы она по призыву одного из старейших, оставшихся в живых иерарха, принадлежащего к потаенной церкви, епископа Афанасия Сахарова объединилась с Московской Патриархией.

- 97 -

Потаенная «непоминающая» Церковь никогда не именовала себя «Катакомбной» и никакого отношения к ней не имела. Церковь, именующая себя катакомбной, появилась в 50-х годах; в неё вошли так называемые истинно-православные христиане (ИПХ - примеч. А. А.) и незначительная часть духовенства, отказавшегося последовать призыву епископа Афанасия Сахарова. Вот эта ката-комбная церковь и по сию пору находится в расколе с Русской Православной Церковью, не признавая, как и Зарубежная Церковь, Московскую Патриархию. Она (РЗЦ) умышленно именует «непоминающую» церковь катакомбной, тем самым навязывая ей несуществующий раскол.

Архимандрит Серафим (Климков), так же, как и множество священнослужителей, вместе со своими духовными чадами ушел в потаенную Церковь. Вместе с ним ушла и моя мать, а вслед за нею - и я: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней». С потаенною Церковью я был связан много лет, за что в 1946-м году был арестован и приговорен к десяти годам лагеря и ссылки.

Отца Серафима я знал с детства и потом на протяжении многих лет по потаенной Церкви; встречался с ним после своего освобождения, вплоть до его кончины 1 февраля 1970 года. Это дает мне возможность рассказать более подробно о его жизни и смерти, и о самой потаенной Церкви, - не с чужих слов, а как свидетелю и непосредственному участнику многих событий тех страшных, но по-своему прекрасных лет. Прекрасных - потому что в то время я был еще очень молод. Прекрасных еще и потому, что душу мою ковали такие кузнецы, как владыка Серафим, отец Серафим, Коленька Романовский, моя мать и многие другие духовно светлые люди.

Я должен рассказать о тех событиях еще и потому, что случайно в мои руки попал сборник «Надежда. Душеполезное чтение», 15-й выпуск, издаваемый в Цюрихе. Составителем сборника является священник Русской Зарубежной Церкви о. Владимир Шибаев. В этом сборнике я обнаружил «Краткие сведения о жизни Архимандрита Серафима Климкова (в схиме Даниила)» и несколько его писем из ссылки к своим духовным чадам.

В «Кратких сведениях», помещенных в сборнике, допущена одна, но очень важная неточность, свойственная Зарубежной Церкви. Эта неточность не только искажает духовный образ о. Серафима, но преднамеренно выставляет его как одного из непримиримых сторонников «раскола». Цель же предельно ясна: посмотрите,

- 98 -

мол, какие подвижники Православия стояли у истока раскола в Русской Православной Церкви и которые не признавали именно то, что и мы, их продолжатели, сейчас не признаем. Таким образом, неавторитетные раскольники ищут себе авторитетов, поднимая их на свои знамена.

Составитель сборника «Надежда» о. Владимир Шибаев сетует на отсутствие, по его словам, «более подробного и точного описания жизни подвижника...» Если судить по тому, что написано им об о. Серафиме в сборнике, это можно назвать откровенным вымыслом, далеким от истины.

Я пишу с надеждой, что мой рассказ об отце Серафиме поможет утвердить эту истину, и не только о нем, но и о жизни потаенной Церкви. Начну с опровержения домыслов.

Итак, о. Владимир утверждает:

«Архимандрит Серафим остался верен катакомбной Церкви (ни о. Серафим, ни вся потаенная Церковь не имела и не могла иметь никакого отношения к «Катакомбной Церкви» - примеч. А. А.), продолжал тайно служить и всегда был принципиально против объединения или компромиссов с Московской Патриархией».

После такого утверждения о. Владимир помещает письма о. Серафима из ссылки. В первом же письме от 16 января 1956 года, на стр. 206 сборника, о. Серафим пишет: «Взаимно приветствую молящихся. Вечером и ночью поминаю всех Вас во святых храмах (не катакомбных - примеч. А. А.), с верою и благоговением входящих в оные, и свят. п. Алексия, и м. Макария Моск., и м. Новосибирского и Красноярского Варфоломея, и В. Пр. Иеронима Куйб., и всех молящихся по имени, и всю братию нашу на земле и на море и на всяком месте, требующих человеколюбия и помощи...» Кого же отец Серафим поминает и за кого молится вечером и ночью?

Во-первых, как он сам пишет, «и свят. п. Алексия...» - то есть Святейшего Патриарха Алексия I. Во-вторых, «м. Макария» - митрополита Макария Московского. В-третьих «м. Новосибирского и Красноярского Варфоломея». Находясь в ссылке в Красноярском крае, о. Серафим поминает Митрополита Варфоломея как своего епархиального владыку. В-четвертых, он поминает преосвященного владыку Куйбышевского Иеронима. Таким образом, сам о. Серафим подтверждает свою принадлежность к Московской Патриархии, а следовательно, и единство свое с Русской Православной Церковью, во главе с Патриархом Московским и Всея Руси Алексием I.

- 99 -

«На всякого мудреца довольно простоты». Утверждая непримиримую позицию о. Серафима, отвергающего любые компромиссы с Московской Патриархией, составитель сборника «Надежда» о. Владимир Шибаев, очевидно не вникнув в содержание письма, сам себя опровергает. Вот уж поистине унтер-офицерская вдова сама себя высекла.

Хорошо зная приемы и методы Зарубежной Церкви, действующей по принципу, что много раз повторенная ложь становится правдой, - продолжу свой рассказ об о. Серафиме и о потаенной Церкви, чтобы опровергнуть состряпанную ложь и утвердить истину.

Подтверждением того, что ни о. Серафим, ни вся потаенная церковь не несли в себе раскола, служит описание всей жизни о. Серафима и последних его дней.

Перед кончиной батюшку соборовал, исповедовал и причащал архиепископ Донат, в то время управляющий Калужской епархией. В схиму его постригал - и не перед смертью, как утверждается в сборнике, а значительно раньше, - иеромонах Григорий, рукоположенный архиепископом Московской Патриархии Ювена-лием. Неотступно, во все дни его болезни, при батюшке находился о. Александр Куликов, священник храма св. Николая, что в Кузнецах. Он его приобщал и исповедовал неоднократно; на его руках батюшка и скончался. О. Александр его отпевал, со множеством духовенства, в храме св. Николая в Кузнецах; он же совершил и чин погребения на Чертановском кладбище в Москве. Вот как о. Александр рассказывал о последних минутах жизни батюшки и о его переходе в мир иной:

«Вначале батюшка метался, глаза его были наполнены испугом, страхом и трепетом ожидания, потом взор его просветлел, глаза его наполнились радостью и взор устремился куда-то, в недоступную для нас высь, радость озарила его лик, и он предал в руки Божий свой дух».Так скончался батюшка о. Серафим. Он был и останется подвижником Русской Православной Церкви.

Дальше я поведу рассказ о потаенной «непоминающей» Церкви, которая существует для меня неотъемлемо и воедино с о. Серафимом и моей матерью. О жизни этой Церкви мало кто знает у нас в России, а тем более на Западе. Полнейшее незнание и преднамеренное искажение действительности видно из напечатанного в «Надежде» краткого описания жизни о. Серафима. В частности, там говорится: «После 1928 года о. Серафим скрывается, служит

100

литургию в «катакомбных храмах». Он не берет в руки советского паспорта. Господь несколько раз спасал архимандрита Серафима и его паству от сотрудников НКВД, выслеживающих всех, кто скрывался и не сотрудничал с ними».

По о. Владимиру Шибаеву это означает: все, кто не скрывался -сотрудничали. Смею вас заверить, что сотрудничали единицы, а не все огульно. Предположим, что святые отцы из Зарубежной Церкви, которые, отсиживаясь за границей, так просто и легко вешают ярлыки «стукачей» на русское, духовенство, сами оказались бы в России тогда. И возможно, что не все, но кто-то из них наверняка бы «сотрудничал». Вы, о. Владимир, покинули Россию в брежневские времена; Вы были рукоположены епископом Московской Патриархии, служили в храме Покрова Божией Матери в Отрадном,

- Вы сотрудничали? Если, по-вашему, сотрудничали огульно все -выходит, что и Вы тоже?

Далее Вы пишете: «Особый дар от Бога был дан арх. Серафиму

- за 30-40 минут (какая точность - примеч. А. А.) до облавы или возможного ареста Господь предупреждал исповедника, после чего он и его близкие, собрав св. сосуды и антиминс и иконы, удалялись в безопасное место».

Я уже говорил и еще раз утверждаю, что никаких «катакомбных храмов» в то время не было. Много раз повторенная ложь никогда правдой не станет, а тем более правдой Божией. Все духовенство, ушедшее в потаенную церковь, скрывалось и потому, что живя нелегально, не имело никаких паспортов, а поэтому и не могла держать их в руках, в том числе и о. Серафим. Он не гнушался советского паспорта, как вы ему это приписываете, как бы подчеркивая его праведность; он попросту его не имел. В 1956 году, освободившись из ссылки, о. Серафим получил советский паспорт, потому что стал жить легально. В одном из своих писем из ссылки о. Серафим пишет, что ездил в Красноярск за паспортом. «Богу Божие, кесарю кесарево»: принципиальное нежелание держать в руках советский паспорт меньше всего говорит о праведности, а больше смахивает на ханжество и фарисейство.

Конечно, КГБ выслеживало и вылавливало всех, кто скрывался, сажало и уничтожало их. Особенно свирепствовало оно в 36-37-е годы: тогда за голову о. Серафима была объявлена награда в 25 тысяч рублей, по тем временам это была огромная сумма. О том, что Бог хранил батюшку в его служении Русской Православной Церкви, рассказывал сам о. Серафим. Он потаенно жил в Кир-

- 101 -

жаче вместе с о. Игнатием-лилипутиком и с о. Симеоном, иеромонахом Даниловского монастыря, который во время революции своим телом прикрыл владыку Феодора от стреляющего в него фанатика. Раненный в позвоночник, о. Симеон был парализован и с тех пор пожизненно прикован к инвалидной коляске. Однажды, за короткое время до того, как нагрянула облава, в результате которой все были арестованы, о. Серафим лесами ушел из городка. Да, Бог хранил его, но и сам батюшка был прекрасным конспиратором, выследить его было трудно, в то время как многие «непо-минающие» батюшки отсиживались постоянно в одном и том же месте и обнаружить их было легко. О. Серафим все время менял места своего пребывания. Для этого его духовные дети покупали домики в подмосковных городах и поселках, в недалеком расстоянии друг от друга. Ночь ходьбы по лесным и проселочным дорогам - и ты в другом месте. Так батюшка и ходил из одного городка в другой, из поселка в поселок, из одного домика в другой - и в каждом из них «потаенная» церковь. Такие домики были в Киржаче, Верее, Дорохове, Тучкове, в Боровске и Малом Ярославце. У моей мамы сначала такой домик был в Малоярославце; потом, когда арестовали о. Михаила Шика, жившего напротив, она его продала и купила другой, в Дорохове, в 15-20 километрах от Вереи и в 80-ти километрах от Москвы.

Между всеми этими домиками постоянно поддерживалась связь. Духовные дети батюшки всегда знали, где он находится сейчас и где будет через некоторое время. Основной круг его духовных детей был постоянным, и никто чужой затесаться в него не мог; имя отца Серафима никогда не упоминалось в разговорах: он не был ни батюшкой, ни отцом Серафимом, - а «Тетей». Без благословения никто к нему приехать не мог; он сам назначал, кому, куда и когда приехать. Благодаря таким мерам предосторожности и конспирации, КГБ не могло напасть на его след. Никаких «катакомбных храмов» не существовало: были домики и хатки, разбросанные по разным городкам и поселкам Подмосковья, и в каждом из них была «потаенная церковь». Никаких св. сосудов, а тем более икон никто с собой не носил, «уходя в безопасное место», - как утверждает о. Владимир в сборнике «Надежда». В каждом домике были свои иконы, а не иконостасы: Спаситель и Божия Матерь; свои богослужебные книги, не на аналоях развернутые, как в храмах, а в дровяных сараях или в сене спрятанные. Престол-столик, у восточной стены поставленный. Литургия совершалась на походном

102

Антиминсе, который батюшка всегда носил с собой на груди в мешочке. Святая Чаша-потир - хрустальный бокальчик - в каждом доме свой; дискос-блюдечко, копие-ножичек, лжица - маленькая чайная ложечка. Покровцы, пелены и само облачение - все из марли и в каждом домике было спрятано или просто на видном месте лежало. Кадило - рязмягченный ладан, в шарик величиной, в малое яблочко скатанный. В левой руке у батюшки свечка, в правой шарик - вот и «кадило Тебе, Христе Боже, в воню благоухание духовное ...»

Просфоры служебные пеклись в каждой хатке к приходу батюшки, о котором всегда знали заранее. К тому времени в домик собиралось не более трех-четырех человек, по личному вызову и по благословенью батюшки. Самовольно явиться никто не имел права. Приехавшие увозили с собой уйму писем от батюшки, написанных им в ответ на письма своих духовных детей, на их исповеди и на волнующие их вопросы. Почерк у батюшки был корявый и неразборчивый, к нему надо было привыкнуть; зная это, батюшка иногда диктовал ответы. Так у меня сохранились две тетради под номерами 1 и 2, на страницах которых батюшка открывал передо мною смысл духовной жизни, основанный главным образом на творениях еп. Феофана Затворника «Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться» и «Путь ко спасению». Батюшка написал их уже после моего и его возвращения в Москву после лагеря и ссылки. При первой встрече с ним в 1956 году я исповедовался ему сразу за все прожитые мною без исповеди и причастия десятилетия. Мне трудно описать вам радость и легкость тех крыльев, на которых я летел от батюшки после той исповеди. Какое неимоверное бремя грехов было скинуто мною! Как легко бывает на сердце, когда очистишь его от всякой скверны и, наклонив голову, прикрытую епитрахилью батюшки, слышишь слова: «И аз, недостойный иерей, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих».

За год до кончины батюшки я исповедовал ему все грехи мои за всю жизнь, следуя примеру моей матери. Батюшка сидел, а я, стоя на коленях перед ним, читал ему толстую тетрадь, исписанную моими грехами - от самого детства до сего дня. После разрешительной молитвы: «прощаю и разрешаю...» батюшка начал разрывать по листочку все написанное мною, повторяя при этом слова из молитвы св. Василия Великого: «И честным Его крестом рукописание грех наших растерзавый и победивый тем начало власти

- 103-

тьмы...» Лицо его светилось какой-то внутренней радостью; обратившись ко мне, он сказал: «Теперь их больше нет у тебя, они тебе все прощены».

Как-то в другой раз при встрече я рассказывал ему о внутреннем состоянии моей души. «Отнесись к этому спокойно, - сказал батюшка. - Как для урожая, чтобы он вырос, все необходимо: и дождь, и снег, и туман, и мороз; нужна ночь, нужен и день, свет и тепло. Если бы шел только один дождь, все бы сгнило, а если бы постоянно светило солнышко, то все бы сгорело. Так и для души нашей, для ее роста и духовного урожая необходима и хорошая, и плохая погода». А как мне бороться с тщеславием? - спросил я. -С мыслями, что я не так уж плох? «Необходимо постоянно охуд-шать себя, - ответил батюшка, - считать себя хуже других: все хороши, а я плох. А когда затщеславишься, вынь из кармашка грехи свои и посмотри на них, каков ты; «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Вечером на молитве хорошенько попарь себя за грехи прожитого дня, читая покаянную молитву с перечислением всех возможных грехов, после слов: «и ино что содеях лукавое, не помню, та бо вся и болына сих содеях». Вот тут и попарь себя, вспоминая грехи и каясь о них перед Богом, «жертва Богу дух сокрушен...» Ведь по сравнению с разбойником, мы все праведники, а по сравнению с праведниками - мы все разбойники. Батюшка! Со мной случилось несчастье. - Какое? - Меня в Обыденском храме пророка Илии позвали в алтарь помогать. Раньше я стоял с народом в храме на службе и мне было так хорошо, я мог молиться; а в алтаре кручусь как белка: то кадило, то свеча, то масса записок - Марья-Дарья... Так в суете вся служба проходит. Что делать? - Да какое же это несчастье? Не каждому Господь дает такую милость - помогать священнику в богослужениях; ты ему со-помощник. А если бы ты мог в алтаре меньше заниматься кадилом и свечами, а больше читать записки; если бы ты знал, сколько грехов прощает Господь тем, кто их читает. Только не читай механически, равнодушно, смотри на приписки: болящий, скорбящий, заблудший, заключенный, тяжко-болящий, чревоносящая и тому подобные состояния души и тела поминаемого. Переживи их, переживи их скорбь, их болезнь и нужду, тогда перед тобой не только одно имя будет, но сам человек. Так же и о упокоении: убиенный, утопший, без вести пропавший - переживи их смерть. Если так будешь читать, то сколько грехов твоих тебе Господь простит. Помогать в алтаре - это счастье, а за тебя молится весь храм, когда ты

- 104 -

там вертишься как белка; судьбу же людей, имена которых ты вместо батюшки читаешь, переживай как свою собственную. Бог благословит тебя на этот труд.

Как-то батюшка обедал у нас дома. Я спросил его: «А как, батюшка, поститься в наше время? Так трудно - по уставу не получается, что делать?» - «Я, - ответил батюшка, не имею права отменять посты, установленные Церковью. Я могу простить, но не отменить. А вы всегда вот так питаетесь, скромно, без излишеств?» - «Да, батюшка». - «Ну вот тебе и пост, без излишества».

«Старайся, - говорил мне батюшка, - постоянно молиться». -«А как это - постоянно?» - «А вот идешь куда-то по улице - молись. В метро, в поезде сидишь - молись. Старайся заполнять молитвой весь день, памятуя, что Бог всегда рядом с тобой. Обращайся к Нему сердцем своим: так и научишься ходить перед Богом».

Я, как художник, работал дома. Часто1 во время работы я включал магнитофон с записью «Херувимской», Евхаристического канона и другими церковными песнопениями. Я спросил батюшку, можно ли это делать. «Евхаристический канон и Херувимскую слушать надо стоя, как в храме; а все остальное можно слушать, работая», - ответил батюшка.

А вот как интересно объяснял он мне Троичность Божества. В свое время я прочитал много философских трудов по этой теме. Мне необходимо было сознаться, что в Троичность Божества я верил сердцем, умом же своим постигнуть эту тайну не мог, сколько ни читал. «Да это очень просто! - сказал батюшка. - Посмотри». Он нарисовал на листке бумаги круг: «Это - солнце». Затем он стал рисовать прямые лучи, исходящие из него: «Это свет. А вот это тепло, сказал он, рисуя исходящие из того же солнца волнистые лучи. - Посмотри: солнце одно, а в нем три ипостаси. Первая - раскаленная солнечная масса. Вторая - исходящий от нее свет. И третье - тепло. Так и Святая Троица: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый. Одно Божество и в то же время три разных ипостаси, действующие вместе и в то же самое время каждый в отдельности».

Сейчас, читая «Символ веры», я вспоминаю батюшку и солнышко, которое он нарисовал: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна. И... Духа Святаго, Господа животворящего, Иже от Отца исходящего...» Батюшка отец Серафим был напоен и этим светом, и этим теплом животворящим, от Отца исходящим.

Воспоминания о нем отвлекли меня от основного рассказа о

- 105 -

жизни «потаенной» Церкви. Все домики и хатки всегда покупались на окраинах городков или поселков, ближе к лесам и лугам, подальше от любопытных глаз. Это давало возможность легко уйти незамеченным. В случае какой-либо опасности во дворе вывешивалась белая простыня, что означало: стоп! Дальше идти опасно. Жди, пока ее уберут. А если долго не убирают, шагай в другую, неподалеку находящуюся хату; туда обязательно придут и сообщат причину тревоги. Надо было знать, как стучать условным стуком: та-та-та...татата...та. Это свои. На обычный стук могли и не открыть - никого нет дома! Занавески всегда были плотно закрыты, но в них щелочки, в которые можно незаметно посмотреть, кто пришел, открывать или нет. В таких домиках жили тихие, мало общительные старушки, по одной или по две; они копались в огороде или пасли на лугу свою единственную козу.

Богослужение иногда совершали в дровяном сарае, стоящем совсем на отшибе, с потаенным входом. Там, внутри, за клетью дров, устраивалась каморка в несколько квадратных метров. Пели и читали тише чем вполголоса. В те далекие тридцатые годы я был еще мальчишкой, да и в последующие годы, присутствуя на батюшкиных службах, не был еще способен духовно проникнуться их благодатной силой. Каждая моя встреча с батюшкой - в Киржа-че ли, в Боровске или еще где - была наполнена для меня какой-то таинственностью, каким-то риском и авантюризмом. Тогда это была для меня игра в «казаки и разбойники». Советскую власть я с детства презирал, и водить ее за нос и обманывать доставляло мне огромное удовольствие. Всякая подпольная деятельность, сопряженная с риском, возбуждает сердце к иной молитве; а потому все службы были похожи на первохристианские богослужения - в катакомбах, «страха ради иудейска», как в апостольские времена. Все это и само служение батюшки было наполнено какой-то иной трепетной молитвой и особой благодатной силой, которую не ощутишь, стоя в обычном храме, без всякого риска для собственной жизни. Все, кто в те времена были связаны с потаенной Церковью, знали, чем они рискуют, и многие из них отдали свои жизни, став новомучениками.

В первый раз я был у о. Серафима в Киржаче по поручению мамы в 1935 году. И в тот мой первый приезд к батюшке неожиданно решилась судьба всей моей жизни. Там я встретил Николая Сергеевича Романовского, который, по благословению батюшки, взял меня к себе в Москву.

- 106 -

Николай Сергеевич в молодости окончил консерваторию и был блестящим пианистом, с большим будущим. Но судьба иначе распорядилась: он вывихнул локтевой сустав правой руки и после операции потерял технику, столь необходимую пианистам. Тогда он поступил в университет и стал изучать иностранные языки. К моменту моего знакомства с ним он владел двадцатью иностранными языками. В 30-е годы, по его рассказам, он поехал в Белгород к о. Серафиму. На обратном пути его арестовали, с массой писем батюшки к своим духовным детям. В Белгородской тюрьме, не надеясь на освобождение, он дает обет Богу, что если его освободят, он примет монашеский постриг. Через некоторое время его неожиданно освобождают; он возвращается к о. Серафиму и тот постригает его. Много говорить о себе Николай Сергеевич не любил, и это, пожалуй, все, что я о нем знаю. Он жил в Москве в одной комнате со своей матерью, Ольгой Петровной, милой и добрейшей старушкой.

Мне было шестнадцать с половиной лет, когда я поселился за платяным шкафом в их комнате в мезонине, в доме номер пять по Яковлевскому переулку, близ Курского вокзала. Кто мог тогда предположить, что вся моя дальнейшая жизнь так тесно будет связана с жизнью Николая Сергеевича, что оба мы пройдем через тюрьмы, лагеря и ссылки и что через 27 лет он скончается у меня на руках. Его роль в моей жизни была огромной. Он, как искусный скульптор, лепил мою душу, и не по епископу Феофану, как позднее батюшка Серафим, - а по законам человеческой мудрости, без ханжества и фарисейства, свойственных людям с малой культурой. Показное святошество было ему чуждо и глубоко противно. В этих же принципах я был воспитан с детства своей матерью, поэтому человеческая мудрость Коленьки была созвучна моей душе и гармонично, ничего не нарушая, развивала ее.

«Вся наша жизнь, - говорил Коленька, - это театр -театр одного актера». В этом театре жизни очень важно было оставаться самим собой, а это значило - играть без суфлера. Жизнь наша - это маскарад, на котором большинство людей, чтобы не быть узнанными, носит маски, меняя их в зависимости от обстоятельств. Быть же самим собой значило, что твоим суфлером становились сердце и совесть.

Чтобы не сгорел твой дом, необходимо быть очень осторожным

* Это мною опубликовано в сборнике, посвященном отцу Владимиру Смирнову «Горе имеим сердца», 2003 г.

— 107 —

с огнем; даже от маленькой искры можно раздуть большое пламя. Так и в сердце своем надо сразу же гасить всякую, даже очень маленькую, искру неприязни, зависти, обиды, а в особенности ревности и мести. Гасить немедленно - иначе сгоришь дотла. Никогда ни с кем не выясняй отношений, в особенности с женщинами; им никогда ничего не докажешь, они всегда правы. Ни с кем никогда не спорь, так как каждый по-своему всегда будет прав. Спор - пустое сотрясение воздуха. Никогда ни с кем не своди счеты, уступить проще и благороднее. Надо всегда уметь пренебрегать мелочами и отстаивать главное.

Приведенные мною выше мысли и афоризмы есть ни что иное, как давно нами забытые истины, мудрость сердца, которая когда-то лежала в основе человеческой жизни. Их так много собрано у меня, что, окончив свой рассказ, если Бог даст, я напечатаю их отдельным сборником.* Быть может, он поможет кому-то не раздувать пожара, гасить искру неприязни, не спорить и не выяснять отношений, помнить, что лучше давать, чем брать, и т. д.

22 июня грянула война! Неожиданно, как гром средь ясного неба. За месяц до войны я был освобожден из армии по болезни. В июле месяце меня повесткой вызвали в военкомат. Прежде чем туда идти, я поехал в Дорохово к маме проститься. Там я «поцеловал замок» - мамы не было в домике. Я пошел в Верею, может, она там. Но и там ее не было. Мне сказали, что она в Боровске у «Тети». Я пошел пешком в Боровск. Все эти потайные места были мне знакомы; куда и как стучать я тоже знал. В Боровск я пришел к вечеру, мама спокойно отнеслась к моему призыву в армию: «Хорошо, что ты пришел, хорошо, что разыскал». Вечером я поиспове-довался, а утром за литургией причастился. О. Серафим и мама благословили меня: «С Богом! Да будет Его Святая воля!» Прощаясь с мамой, я увидел на глазах ее слезы. Мы оба не любили показывать свои чувства, но куда спрячешь эти слезы? Утерли, шмыгнули носами, поцеловались. Мама перекрестила меня: «Храни тебя Господь. Иди с миром». И я пошел.

Молитва матери со дна моря спасает, в ней огромная сила; она спасала меня раньше, спасла и тогда. Меня не взяли в армию по болезни глаз; я остался в Москве. Осенью 1941 года немцы стояли под Можайском. Мама жила тогда в Дорохове, в двадцати километрах от линии фронта, но когда я кинулся на вокзал, чтобы добраться до матери и вывезти ее, - было поздно, сообщение уже было прервано. Фронт прошел через Дорохово и стремительно при-

108

ближался к Москве. Все эти дни, когда советская армия отступала, мама пряталась в яме, вырытой ее соседями, тоже духовными детьми о. Серафима. Ее домик сгорел, она успела вынести из него только свою любимую икону. Не одежду, не продукты, - а именно икону; это очень для нее характерно. Мне кажется, что и я сейчас поступил бы точно так же. Душа важнее тела; всегда найдется, чем его прикрыть и напитать. Душа же наша - материя тонкая, ее пища - духовная и потусторонняя, как и сам образ, перед которым молишься и просишь, и каешься, и плачешь - и обязательно получаешь то, о чем просишь. «Ибо не единым хлебом жив человек...» и по вере получаешь просимое.

Домик в Дорохове сгорел дотла, и мама со спасенной иконой пешком пошла в Верею, там были свои; мама надеялась, что они, может быть, не сгорели. Там, неожиданно для себя, она встретила о. Серафима, который пришел из Тучкова. Там, в Верее, исполнилось предсказание владыки Серафима, сказавшего маме когда-то: «Даю тебе слово, что перед смертью ты будешь причащаться каждый день. Я не знаю, как и где это будет, но это будет...» Мама свято верила каждому слову владыки и по вере своей получила их исполнение: несколько месяцев ежедневной литургии и ежедневного причастия.

При отступлении немцы, зная, что мама дочь царского министра, предложили ей и о. Серафиму отступать вместе с ними. Мама отказалась: «У меня двое сыновей, я не знаю их судьбы и должна остаться здесь». Отец же Серафим, для которого остаться было смерти подобно, ушел на запад. В «Кратких сведениях» о жизни о. Серафима в сборнике «Надежда» говорится, что он ушел на запад с некоей своей духовной дочерью, которая в настоящее время проживает где-то на западе. Составитель сборника о. Владимир Шибаев почему-то скрывает от читателя ее имя, хотя видно, что в основу повествования о жизни о. Серафима легли ее искаженные свидетельства о нем. В подобных случаях у нас в России принято говорить, что это «ОГГ» - «одна гражданка говорила», и этому не стоит верить, потому что это всего-навсего сплетни.

Далее в сборнике ОГГ рассказывает НЕЧТО, а о. Владимир переводит на свой «зарубежный» лад: «После войны о. Серафим и его духовная дочь (она же ОГГ - примеч. А. А.) были выслежены и преданы священником Московской Патриархии. (Странно было бы слышать от о. В. Шибаева чего-нибудь иного: ведь все священники М. П. стукачи и предатели - А. А.), который донес об их ме-

- 109-

стопребывании Патриарху Алексию в Москву...»

Вот как! В Москву - Патриарху, а не в местное КГБ! «Сразу же после этого, - повествует далее о. Владимир со слов ОГГ, представители сатанинской власти арестовали о. Серафима и его духовную дочь».

С позиции Зарубежной Церкви не только все священники Русской Православной Церкви стукачи и предатели, но и сам Патриарх, по указанию которого сатанинской властью и арестовывается о. Серафим и его безымянная духовная дочь. Вот оно! Налицо сотрудничество Московской Патриархии с сатанинской властью. Кто посмеет после этого доказывать обратное, раз сама духовная дочь о. Серафима, ныне проживающая за границей, свидетельствует об этом. Так лгать проще: все эти ОГГ, оказавшиеся за границей, обласкиваются Зарубежной Церковью и взахлеб льют помои на покинутую ими родину и на Русскую Православную Церковь, очерняя одних, возводя других в сан раскольников. Это мы и видим, читая краткие сведения о жизни о. Серафима. Но Зарубежная Церковь забывает, что: «ИН СУД БОЖИЙ И ИН СУД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ».

Чтобы не быть голословным, я, прочитав написанное об о. Серафиме со слов его безымянной «духовной дочери», позвонил другой духовной дочери батюшки, проживающей в Москве, Прасковье Мачкиной, и задал ей несколько вопросов:

- Кто постригал о. Серафима в схиму и когда?

- Не перед смертью, а задолго до нее о. Серафима постриг в схиму иеромонах Григорий, бывший иеродиакон Даниловского монастыря, рукоположенный во иереи архиепископом Рязанским Ювеналием.

- С кем ушел на запад из Вереи о. Серафим?

- Батюшка ушел на свою родину в Закарпатье с о. Тихоном Беляевым, который так же, как и о. Серафим, был «непоминаю-щим». Они вместе дошли до Глинской пустыни. Отец Тихон остался там, а о. Серафим пошел дальше.

- Скажи, пожалуйста, Паня, уходила ли с батюшкой из Вереи какая-нибудь из его духовных дочерей и если да, то кто?

- Из Вереи, как я уже сказала, батюшка ушел с о. Тихоном, и никто больше с ними не уходил; никакая духовная дочь его не сопровождала.

- Скажи, пожалуйста, Паня, был ли о. Серафим приговорен к расстрелу?

- 110 -

- Нет, ему дали десять лет, а с 1953 года перевели на вечную ссылку. В 1956 году, как и ты, он был освобожден и официально прописан у одной своей духовной дочери в г. Иванове, но больше жил в Москве.

- Запрещал ли о. Серафим кому-нибудь из своих духовных детей посещать храмы Московской Патриархии, исповедоваться и причащаться в них?

- Никогда. Да ты сам все это знаешь, для чего спрашиваешь?

- Спрашиваю потому, что прочитал в зарубежном издании...

- О! О! Погоди, и я читала. Там такую клевету про него написали. Он никогда раскольником не был и «катакомбником» тоже. После возвращения, хоть он сам и не служил в храмах по болезни, но на литургиях всегда поминал Святейшего. Да и владыка Донат перед кончиной его соборовал, да в Кузнецах отпевали. Всю болезнь от батюшки не отходил о. Александр Куликов, ты его знаешь. Какая-то за границей невесть что о батюшке болтает, да еще его духовной дочерью себя называет. Знать бы, кто она?! А ты что, хочешь им на всю их писанину ответить?

- Да, хочу. Я считаю это своим долгом, а потому кое-что у тебя уточняю.

- Ответь, ответь им. Болтают невесть что. Мы все, коль надо, подпишемся. Ни о каком предательстве в связи с его арестом батюшка никогда никому не говорил. По рассказам о. Серафима, он дошел до Львова, где до прихода советской армии служил в соборе. Немцы перед отступлением предложили ему уехать дальше на Запад. «А что мне было там делать?» - рассказывал батюшка. Он прекрасно знал, что на Западе существует Русская Православная Церковь; он также знал, что оставшись здесь, будет приговорен если не к смерти, то к каторге. И батюшка выбирает последнее: «Пастырь добрый полагает жизнь свою за овцы своя... А наемник бежит, потому что наемник и не радит об овцах». Что ему было делать в Париже или в Цюрихе? Овцы-то его оставались здесь, в России.

Так поступали истинные подвижники всех времен: они не смеялись над наготой своего отца или брата, а молитвою своею покрывали ее. Они крепко знали то, о чем мы все часто забываем, - что в основе христианской веры лежит ЛЮБОВЬ.

На этом я и заканчиваю свой рассказ о подвижнике Русской Православной Церкви архимандрите Серафиме, в схиме Данииле Климкове.

- 111 -

А сейчас, чтобы продолжить рассказ о матери, возвращаюсь в город Муром, в те страшные тридцатые годы, первые годы нашей ссылки... Ссыльный не считался человеком, его не брали на приличную работу, только на тяжелую и грязную. Так и мама в течение всей зимы 1930-1931 года, со своим декомпенсированным пороком сердца, по 12 часов в сутки отгребала деревянной лопатой зерно в элеваторе. Ее, ссыльную, с двумя детьми, никто не пускал на квартиру, мы долго мыкались по каким-то чуланам, которые из сострадания, и то на время, нам сдавали. Основной нашей едой был черный хлеб, картошка и вода.

Но Бог не без милости и мир не без добрых людей. Благодаря им, мама устроилась на работу в детскую консультацию, при которой были детские ясли. Сердобольная женщина Елизавета Демен-тьевна пустила нас на квартиру, предоставив нам две комнаты с русской печкой, на улице Лакина, 43.

Работая в консультации, мама умудрялась крестить младенцев во время купания. Таинство крещения состоит из двух частей: крещения водой и миропомазания. В то время родители из страха не крестили своих младенцев, это тайком делали бабки, окуная ребенка в таз с водой: «Во имя Отца... и Сына... и Святаго Духа». После трехкратного погружения в воду читали «Символ веры». Такое крещение может совершить каждый человек, без миропомазания, и оно признается крещением. Так окрещенные дети в простонаро-дии называются «кунутыми». Вот так и мама «кунала» младенцев, предварительно, очень осторожно, выведывая у матери ребенка, крещен он или нет.

В 1932 году в Муром был сослан о. Андрей Эльбсон, швед по отцу, иеромонах Московского Высоко-Петровского монастыря. Он поселился вместе с нами. С ним приехали две его духовные дочери, и Елизавета Дементьевна сдала нам еще три комнаты в первом этаже своего дома. Так в Муроме возникла первая «потаенная» Церковь, в которой службы совершались ежедневно.

Недалеко от нас жил о. Сергий Сидоров, тоже ссыльный, со своей женой и четырьмя детьми, с которыми я дружил. Отца Сергия арестовали в 1936 году и в 1937 - расстреляли. Уже после его ареста родился мальчик Сережа. Мама, как могла, всеми силами помогала бедствующей семье.

В Муромской ссылке в это же время жил иеромонах Петр Петриков, который часто приходил к о. Андрею; к нему постоянно приезжали из Москвы духовные дети, в числе их был художник

— 112 —

Лев Бруни с сыном Иваном, который был на несколько лет моложе меня. Позднее, когда я стал жить в Москве, я был тесно связан с этой семьей.

В Муром к о. Андрею приезжал о. Михаил Шик.

В 1934 году о. Андрей уехал из Мурома и поселился в Киржаче. В 1937 г. он был схвачен на улице в Москве, куда приехал, чтобы причастить свою тяжело больную духовную дочь. В том же 1937 году отец Андрей, отец Сергий и отец Михаил были одновременно расстреляны, их тела были сброшены в Бутовские рвы. Сейчас на этом месте выстроена деревянная церковь, в память всех погибших новомучеников.

Мама, работая в муромской детской консультации, поступила в школу фельдшеров, которую блестяще окончила и перешла на работу в туберкулезный диспансер, где один за другим умирали больные открытой формой туберкулеза. И там мама была верна себе. Среди умирающих она находила людей, в душах которых еще теплилась вера. Болезнь, страх перед неминуемо приближающейся смертью возвращают человека к мысли о смысле жизни. Тогда неминуемо начинается переоценка ценностей. Все, чем раньше жил человек, перед лицом смерти теряет свой смысл и привлекательность. В умирающем теле живет бессмертная душа. И сколько бы при жизни ни отрицалось ее бессмертие, сколько бы ни находилось оправданий своим поступкам, но все равно перед смертью они встанут перед тобой и будут тебя обличать. Совесть - это совместное знание, это весть, исходящая от Бога к человеку и от человека к Богу. Голос совести - это голос Божий, живущий в нас, обличающий нас или поощряющий. От него невозможно убежать, пока не снимешь с души своей грехи покаянием. Наша совесть - это судья, с которым еще при жизни необходимо примириться; если мы здесь этого не сделаем, то там, в жизни будущей и вечной, она беспощадно нас осудит, ибо сказано: «Грехи ваши встанут рядом с вами и осудят вас».

Большинство людей об этом вообще не думают и живут вполне беспечно. Когда человек долгое время не моется, тело его начинает чесаться и зудеть, требуя воды с мылом, банного пара с березовым веником. Так и душа наша постоянно нуждается в очищении от накопившейся в ней грязи. Недаром покаяние называют «баней, очищающей совесть».

В свои ночные дежурства своим сострадательным сердцем мама вызывала доверие к себе у многих больных, они открывали ей

- 113 -

свое душевное состояние, рассказывали прожитую ими жизнь, ища сочувствия. Часто в этих рассказах чувствовалось раскаяние, недоумение, растерянность, надежда и готовность человеческой души к раскаянию и очищению. Так возникал сначала душевный, а затем духовный контакт, и мама подсказывала несчастному, что ему нужно сделать. Под покровом ночи она приводила в диспансер о. Сергия Сидорова, который тайно в ординаторской исповедовал и причащал приговоренного к смерти больного. В те времена это было страшно рискованно и для мамы, и для о. Сергия; но каждый шел на этот риск во имя спасения человеческой души.

По рассказам мамы, среди таких больных были и заядлые в прошлом коммунисты, не признававшие ни Бога, ни бессмертия души. В свое время и мне в лагере, за колючей проволокой, когда я работал фельдшером, пришлось видеть немало смертей - и светлых, и мучительно мрачных.

«Я обожаю, - часто говорила мама, - ходить по острию меча». Так она по нему и ходила всю свою жизнь, спасая других и постоянно рискуя собою. Таков был ее характер. Возможно, кто-то подумает, что я идеализирую маму, создаю нереальный образ; но ее записки, которые я взял за основу своего рассказа, говорят сами за себя. И в подтверждение их я, всего лишь как свидетель и соучастник жизни мамы, стараюсь раскрыть ее образ, рассказывая о ее поступках. Я никогда не видел ее злой, раздраженной, нетерпеливой. Всегда ровная, всегда спокойная и сдержанная. Она никогда не кричала на нас, когда мы этого заслуживали, а тем более не била. Правда, однажды, теперь уже не помню, за что, она отстегала меня крапивой, а потом пожалела и приласкала. Своим поведением я часто огорчал маму, и тогда ее большие серые глаза, наполненные слезами, с укором смотрели на меня, и мне становилось стыдно, правда, ненадолго.

В маме не было ничего показного. Она жила своей глубоко скрытой от посторонних глаз внутренней жизнью, никогда ничего не афишируя. Ханжество и показная вера, которую мы так видим, были ей несвойственны. Она не постилась напоказ, ела то, что ей дадут, на людях не крестилась и не крестила пищу, поданную ей, чтобы не смущать других и себя не выпячивать: посмотрите, мол, какая я, не то что вы. Она считала это фарисейством, всячески избегала его и нас учила тому же. Она никогда никого не поучала, не спорила, не навязывала своих взглядов и убеждений; но в то же время и не молчала, если чувствовала необходимость их выска-

- 114 -

зать, но только высказывала как бы не от себя. Мама также избегала показного смирения и всякой экзальтации, как духовной, так и житейской. Всякие сплетни, осуждение людей были ей чужды. В ней не было никакого «бабства», у нее был мужской склад характера и сильная воля; однако, она никому ее не навязывала, в том числе и нам, своим детям, и никого под себя не подминала. Она постоянно нам говорила: «Вы уже взрослые, вам жить, сами думайте и сами решайте, но я бы на вашем месте поступила вот так». Она советовала, но не настаивала; свободный выбор всегда оставался за нами.

Уезжая в Москву, я мечтал поступить в театральное училище и стать артистом. И как-то, между прочим, в разговоре мама сказала мне: «Гениальным артистом быть хорошо, а провинциальной клячей быть неинтересно». Эти ее слова засели в моей голове: гений я или кляча? И в конце концов пришел к мысли, что все-таки я кляча, но пришел свободно, без давления и насилия над собой. И так я стал художником.

Это происходило со мною много раз в жизни. И только однажды я испытал на себе мамину волю. В Москве, когда мне было 18 лет, я влюбился «по уши» и написал маме, что женюсь. В ответ я получил от нее телеграмму: «Приеду выпорю». Эта угроза на меня подействовала, и я тогда, к счастью, не женился. Мама оказалась права.

До сих пор я помню некоторые ее советы в отношении выбора невесты:

Смотри всегда на окна; если они грязные, невеста неряха.

Смотри больше не на невесту, а на ее мать. Твоя невеста, постарев, будет на нее похожа.

Лучше жить в пустыне, чем со сварливой женой.

Невесты все хороши, откуда же берутся плохие жены?

Никогда, женившись, не живи ни со мной вместе, ни с тещей.

Мама внушала нам, что не только «у попа должна быть одна жена», но и у каждого мужчины. С юности она старалась уберечь нас от свободной любви и часто прибегала к хитростям. Однажды я приехал к ней в туберкулезную больницу под Загорском. Там она работала и жила в одной комнате с молоденькой медсестрой. Уходя на ночное дежурство, мама, опасаясь, что между нами что-то выйдет, подает мне чашку с ложечкой и говорит: «Вот тебе отдельная посуда, будь с ней осторожен, у этой девушки... сифилис». Я был настолько доверчив, что поверил ей; потому, может, ничего

- 115 —

и не вышло. И только спустя много времени, уже умудренный опытом, я догадался, что никакого сифилиса там не было, а просто мама блюла мою невинность, которой уже и след давно простыл.

С мамой я всегда был очень откровенен, но этого никогда ей не открывал, боясь укора и сожаления в ее больших серых глазах, наполненных слезами. Возможно, что она это чувствовала, догадывалась, но никогда не спрашивала и не лезла в эту тонкую область человеческой души.

Вопреки нашей черногорской бабушке, которая, по своей недальновидности, готовила нас в придворные Государю Императору, мама приучала нас к трудной и суровой жизни, в которой мы сами должны были выплывать и не погибнуть.

Я не раз рассказывал, как украл у мамы серебряную ризу с ико-ночки Божией Матери и, продав ее, прокурил эти деньги. Другая мать выдрала бы меня как Сидорову козу, чтобы запомнил на всю жизнь. Мама же дала мне время на искупление этого греха, сказав: «Ты не умрешь, пока не сделаешь Божией Матери ризу». За всю мою жизнь смерть одиннадцать раз приходила за мной и каждый раз отступала: своим материнским словом мама запретила смерти брать меня, «пока я не сделаю ризу Божией Матери». Только через 60 лет я выполнил этот приказ, и сейчас с легкой душой могу умереть. Вот насколько слова матери сильнее и действеннее, чем банальная порка. И мама понимала силу слова, которое может спасти или погубить, поэтому никогда не бросала своих слов на ветер. Она жила искренней и чистой евангельской правдой; она обладала огромной культурой веры, умела постоянно контролировать свои мысли и чувства, к чему приучило ее ясное стремление найти путь в Царство Божие, куда, по словам владыки Серафима, она «уедет на белой кляче в таратайке».

В Муроме было много людей, попавших в ссылку по церковным делам или, вроде нас, членов семьи расстрелянных кормильцев. Все ссыльные обязаны были дважды в месяц регистрироваться в ОГПУ (Отдел. Государственного Политического Управления). Ссыльный народ иначе расшифровывал сие определение: «О Господи, Помоги Убежать». Если читать наоборот, получалось: «Убежишь, Поймают, Голову Оторвут». Вот для того, чтобы ссыльные не бегали, а сидели на крепкой цепи, они и должны были регистрировать свое присутствие дважды в месяц.

Среди ссыльных была Елена Сергеевна Ильина. Она была выслана из Москвы по церковному делу; моя мать дружила с ней. И

— 116 —

вот неожиданно в среде ссыльных стал распространяться слух, что Ильина стукачка: кто-то из ссыльных видел ее, выходящей из подъезда ОГПУ. Этого было достаточно - ходит, значит стучит. (Стукачом называли человека, который тайно сотрудничает с органами, «стуча», т. е. донося на таких же, как он, ссыльных. - Примеч. А. А.)

Легко, слишком легко очернить человека, обвинить его в том, в чем он не виноват. «Клевета все потрясает и колеблет мир земной, и как бомба разрывает...» Такая бомба и разорвалась в Муроме, взбаламутив умы и сердца ссыльных. С Леночкой перестали дружить, а встречаясь на улице, переходили на другую сторону; ее всячески игнорировали, показывая тем самым свое отношение к ней как к стукачке. Одна моя мать осталась непреклонной. Она продолжала свою дружбу с Леночкой Ильиной, невзирая на все слухи и доводы ссыльных. Она им не верила и с пеною у рта защищала ее. Кончилось все тем, что Леночка стала жить с нами.

Вся моя дальнейшая жизнь на протяжении шестидесяти лет, до самой ее смерти, была тесно связана с Еленой Сергеевной Ильиной и с ее сестрой Ясенькой. Во время своей болезни в 1942 году мама завещала мне: «Если я умру, то вместо себя оставляю тебе Леночку. Иди к ней, как ко мне, со всеми вопросами духовного плана, если не знаешь или сомневаешься, как поступить. Знай: все, что она скажет, сказала бы тебе и я».

После смерти матери, помня ее завет, я шел к Леночке так, как шел бы к маме, и слова ее принимал, как слова матери. Иногда ее решения в корне меняли мою жизнь в худшую сторону. Но оглядываясь сейчас на прожитую жизнь, я уверен, что все пережитое мною было для чего-то необходимо. Пути Божий неисповедимы, мы не в силах при этой жизни разгадать их до конца, а потому должны принимать с верою, как должное. Мы должны поступать по законам совести, рассматривая все случившееся с нами как посланное нам Богом.

Я всегда очень верил в интуицию мамы; мне казалось, что следуя ей, невозможно сбиться с правильной дороги. На самом же деле все получалось наоборот. Вместо ожидаемого мною покоя, на мою голову сыпались одни несчастья за другими, вплоть до тюрьмы, лагеря и ссылки. Казалось, надо было бы жить своей головой, а не интуицией матери. Но как это ни покажется странным, я убежден, что все эти испытания были мне необходимы; я благословляю за них судьбу и не знаю, кем бы я стал без этих испыта-

- 117 -

ний. Жизнь била меня, но в то же время учила все принимать как бы из рук Божиих, как учила меня мама: все принимать, за все благодарить и никогда не унывать.

В самом начале зимы 1937 года мы с Коленькой в Москве получили телеграмму: «Мама заболела приезжай Серафим». На языке тех лет это означало: «Мама арестована приезжай Серафим». В те лихие годы не было семьи, в которой бы кто-нибудь не «заболел». Миллионы людей, миллионы жизней были искалечены, уничтожены и растоптаны сталинским сапогом террора. Палач Ежов беспощадно уничтожал «врагов народа», а врагом мог стать каждый, достаточно было одного доноса - и нет человека, был да сплыл. Например, кому-то захотелось завладеть комнатой соседа - донос, и соседа нет. Кому-то понравилась соседская жена - донос, и жена моя. Хочется сесть повыше, в кресло начальника - донос, и нет начальника, а ты восседаешь в его кресле. Убили Кирова - десятки тысяч в ответе; умер Горький - тысячи пошли в лагеря и тюрьмы. А кто же убил Кирова? - Сталин. Кто отравил Горького? - Сталин. Но шли громкие процессы один за другим; на митингах и собраниях народ требовал:

«Смерти! Смерти!» И от имени народа - уничтожали народ, уничтожали и тех, кто кричал, и тех, кто молчал. По всей стране миллионы гнили в тюрьмах и лагерях, миллионы лежали во рвах с пулей в затылке. Коли «заболел», то уже и не выздоровеешь; коли сел, то погиб. Обратной дороги не было.

И вот через шесть часов дороги я в Муроме. Растерянный брат рассказал мне, как все произошло. Ни он, ни я, ни тем более наши муромские тетушки не могли ничего понять: почему? за что? Я пошел в ОГПУ, где мне сказали, что мать этапирована в Горьков-скую тюрьму. Я собрал необходимые теплые вещи и поехал в Горький, чтобы передать их маме. В тюрьме у справочного окна толпа народа, а у окна передач - еще больше. В справочном окне мне назвали номер камеры, который необходимо было знать, чтобы отдать передачу. Я написал маме коротенькую записку, сунул ее в теплые вещи, купил хлеба, сахара и еще какую-то еду и только к вечеру смог все это передать.

И так всю зиму, каждую субботу вечером я садился в поезд Москва-Горький, все воскресенье стоял в очереди, передавал передачу и сразу в поезд, обратно в Москву, чтобы уже утром в понедельник быть в училище.

Неожиданно в апреле я получил телеграмму: «Мама дома Сера-

- 118 -

фим». Конечно, никто из нас этой телеграммы не ожидал, в те времена такого не случалось. Мама дома! И снова я в Муроме. Передо мной похудевшая, осунувшаяся мама: шесть месяцев она просидела и пролежала на полу в битком набитой камере. Я слушаю ее рассказ.

Маму посадили по доносу. Естественно, имя доносчика знал только следователь; у мамы не было откровенных врагов и недоброжелателей, и она предположила, что это могла сделать старшая медсестра диспансера, в котором мама работала. Та в свои ночные дежурства больше занималась любовью, чем уходом за больными. Тяжело больные жаловались маме на эту сестру, а она была так неосторожна, что рассказала ей об этих жалобах.

С первых же допросов выяснилось, что мама обвиняется в шпионаже, в том, что она, якобы работая у немцев, строивших в ЗО-е годы в Муроме завод, была ими завербована и сотрудничала с немецкой разведкой. Мама же никогда на этом заводе не работала и даже не знала немецкого языка. Доносчик все перепутал: на заводе работала переводчицей у немцев моя тетушка, мамина золовка, Наталья Петровна Арцыбушева. Чтобы полностью опровергнуть ложное обвинение и выйти на свободу, маме достаточно было указать следствию на допущенную ошибку, но тем самым посадить свою золовку. На этот гнусный шаг мама не пошла и, рискуя своей жизнью и выгораживая Наталью Петровну, стала доказывать, что на заводе никогда не работала. В этом легко было убедиться, проверив мамин послужной список, в которых указывались все места, где человек работал. Следствие проверило и встало в тупик: действительно на заводе мама не работала, значит, вышла осечка, брак в работе - доносчик плохо сработал. Арестованный человек оказался невиновен, значит, надо освобождать? Нет! Ни в коем случае: раз посажен, стало быть, виновен. У нас просто так, ни за что никого не сажали. Судил маму не суд с адвокатом, а ОСО -Особое совещание или как еще его называли: ТРОЙКА.

Во время следствия арестованного заставляли признаваться, а вину ему придумывал следователь. Была масса способов заставить признаться: одиночка, избиения, угрозы, карцер, лишение передач, голод, ночные допросы, лишение сна и т. д. и т. п. В результате заключенный сознавался в чем угодно и тем сам себе подписывал приговор.

Но и для ОСО нужна была формальная вина. Если бы мама хотя работала на заводе, то доказать, что она шпионка не составляло

-119-

бы особого труда. Но она там не работала! Обвинение не к чему было привязать, и следствию ничего не оставалось, как забыть о мамином существовании. Так и провела она в тюремной камере без допросов полгода. На ее счастье к этому времени Сталин, по указанию которого Ежов уничтожал миллионы ни в чем не повинных людей, расстрелял самого палача. На место Ежова пришел Берия - палач номер два. Осужденных при Ежове на свободу не выпустили и дел их не пересматривали; дела же тех, кто еще не был осужден, начали пересматривать по жалобам арестованных. Мама тоже подала жалобу, что посажена ни за что. Ее дело рассмотрели и отправили в Муром с резолюцией: освободить. Но в Муроме, вместо освобождения, маме поставили условие: подписать согласие на сотрудничество с ОГПУ, стать их осведомителем, то есть писать доносы на людей, стучать на них и сажать. Мама в категорической форме отказалась - и снова камера, снова давление: не подпишешь - будешь сидеть сама и детей твоих посадим. Мама ответила: сажайте, но я подписывать ничего не стану. И хотя мама рисковала не только своей, но и жизнью детей, это не поколебало ее принципов. Так с ней бились-бились, но освободили наконец, поскольку на это было решение высшей инстанции. И здесь, как мы видим, мать прошла по острию меча, рискуя своей жизнью, но спасая жизнь другому. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн, 15,13). Во исполнение этой заповеди мама готова была пожертвовать и жизнью своих детей. Дети - это самое тонкое и уязвимое место для каждого человека; и даже если он готов пожертвовать своей жизнью, крайне редко рискует детьми. Сколько человеческих судеб погибло на этом «камне преткновения». Следствие с иезуитской жестокостью и садизмом использовало это в своих целях, многих заставляя подписывать смертный приговор не только себе, но и сажать других, ни в чем не повинных людей.

Мою мать угрозы посадить детей не сломили. Она сказала следователю: «Сажайте и детей... - и добавила: - если сможете».

Случилось так, что к моменту освобождения мамы из тюрьмы с нее была снята и ссылка. Еще до ареста она письменно обратилась к «всесоюзному старосте» М. И. Калинину, который обладал правом помилования. Мама напомнила «всесоюзному старосте» о том, как еще до революции, в бытность его в ссылке, он обратился с жалобой к министру юстиции - ее отцу. В жалобе он писал, что местные власти не разрешили ему уехать с места ссылки на похо-

- 120 -,

роны его матери, и он просит министра дать ему эту возможность. Министр срочно телеграфом дал распоряжение: отпустить. И теперь Михаил Иванович, вспомнив этот эпизод из своей дореволюционной жизни, снял с матери ссылку: «Долг платежом красен», -и это делает ему честь.

В 1938 году мой брат Серафим окончил десятилетку и без экзаменов поступил в Ленинградский университет на физмат, а мама уехала из Мурома. Она поступила на работу в туберкулезный диспансер, в 12-ти километрах от Троице-Сергиевой лавры. Там, в бывшем скиту, среди лесов и полей, в кирпичном двухэтажном здании медленно умирали больные открытой формой туберкулеза. Став фельдшером, мама целиком посвятила себя уходу за умирающими от этой болезни, в память о моем отце, - также умершим от чахотки.

Зимой 1938 года в Москву приехал Серафим, расстроенный и удрученный. Не сдав зимней сессии в университете, он убедился, что математика не его призвание. Он пытался перейти на филологический факультет, но ему в этом отказали, а к декану факультета, академику Мещанинову, он никак не может попасть.

- Мещанинову? - переспросила мама. - А как его зовут?

- Иван Иванович, - ответил брат.

- Иван Иванович! Так это же друг моего детства, он постоянно бывал у нас и был влюблен в мою сестру Катю. Мой отец сыграл большую роль в жизни их семьи, выведя в сенаторы его отца.

Серафим уехал в Ленинград окрыленный и с письмом мамы к академику Мещанинову. Он передал его в руки Ивану Ивановичу, дождавшись того на ступеньках университета. Академик тут же прочитал письмо, посадил Серафима в свою машину, привез к себе на квартиру и стал подробно расспрашивать брата о жизни мамы и о судьбе семьи Хвостовых, не забыв и про тетю Катю. С этого дня вся жизнь Серафима и моей матери круто изменилась. Брат тут же был переведен на филфак, на ассиро-вавилонский цикл, где готовили специалистов-востоковедов по древнему Египту, Ассирии и Вавилону. Серафим из общежития переехал на квартиру Ивана Ивановича, который стал готовить из него ученого-востоковеда.

Вскоре Иван Иванович приехал к маме, в ее больничный подвал, и убедил бросить эту опасную работу, дал ей средства на покупку своего домика и материально поддерживал ее до начала войны 1941 года, которая все и у всех сломала. Серафим пропал без вести на фронте под Ленинградом, Ивана Ивановича в блокаду на

- 121 -

самолете вывезли в Алма-Ату, а мамин домик в Дорохове сгорел дотла. После оккупации Вереи немцами мама чудом вырвалась в Москву и поселилась в Абрамцеве у тети Оли, своей двоюродной сестры. В июле 1942 года она тяжело заболела и приехала в Москву. Она слегла у меня на Яковлевском, где я в то время жил один; Коленьку уже давно призвали в армию. Я, как мог, ухаживал за мамой, но с каждым днем ей становилось все хуже и хуже. Леночке удалось устроить маму в клинику, куда я ездил каждый день. В то время я работал в Метрострое электромонтером и у меня был ненормированный рабочий день, поэтому я мог подолгу сидеть у мамы в палате. За эти недели ее болезни мы о многом сердечно и откровенно разговаривали, раньше это как-то не получалось: после моего отъезда из Мурома мы редко виделись и на короткое время, а для таких бесед нужно и время и расположение душевное и внутренняя необходимость. В те последние недели ее жизни, хотя никто из нас об этом еще не знал, - эта необходимость, сама по себе, возникла у каждого из нас. В то время мне было всего 23 года и вся моя душа искала трепетной любви и женской ласки. Мама, помня предсказания владыки Серафима обо мне, звала меня к иной жизни, в которой человек отрекается ото всех радостей мира сего, берет свой крест и идет за Христом, во исполнение Его заповеди: «Отвергнись себя, возьми крест свой и иди за Мной».

Мама свято верила в предсказания владыки Серафима, и все они совершились - каждое в свое время. Поэтому она не настойчиво и очень осторожно звала меня встать смолоду на путь следования за Христом. Но я в свои 23 года, обладая темпераментом и страстной натурой своих черногорских предков, не был готов к такому подвигу. Чтобы встать на этот путь, надо было не на словах, а на деле отречься от всех радостей мира; три клятвы, три обета связывают тебя на всю твою жизнь. И больше греха в том, чтобы нарушить, нежели не дать их. Я не был готов к этому ни тогда, ни сейчас. Тогда - потому, что был молод; сейчас - потому, что прожил жизнь. Оглядываясь назад, перелистывая прожитую жизнь страница за страницей, я оплакиваю множество совершенных мною поступков, в основе которых лежала все же страсть. Остановили бы меня от них те три обета? Думаю, что нет. Я и тогда это понимал, а сейчас еще больше убедился, что подвиг моей матери мне не под силу: «рожденные ползать летать не могут». И мама поняла это. Она одна только знала, что в предсказании Владыки обо мне была последовательность во времени: сначала одно, а уж по-

122

том другое. Мама сама пишет в своих записках об этом: «Неужели ты не понимаешь, что это значит? Алеша будет монахом... Потом, - пишет мать, - Владыка прибавил еще одну фразу, но я не могу ее сказать». Почему она скрыла эту очень важную фразу от меня, я понял только через 48 лет после ее смерти. Мама раскрыла ее своей подруге Сонечке Булгаковой, впоследствии монахине Серафиме. Теперь я эту, скрытую тогда от меня фразу, знаю и знаю, почему мать ее скрыла. Смысл ее в том, что «сперва случится одно, а уже только потом другое».

Утвердительно скажу, что Владыка не ошибся. То «одно», что должно предшествовать «другому», со мною уже произошло; в отношении же «другого» - все в руках Божиих, но теперь я знаю, что за грехи Бог отнимает предсказанное. Так может случиться и со мною, а может быть, уже и случилось.

Мама в своих записках умоляет меня не отрывать руку Божию от себя, если Его рука позовет или поведет меня к Себе. Могу с уверенностью сказать, что пока такой Руки в моей жизни не было, а если будет, то я Ее не отстраню.

В тех наших последних разговорах с мамой я убедил ее, что не готов к отречению от мира, и она приняла это как нечто необходимое. За несколько дней до смерти, хотя никто этого не предполагал, - мама в разговоре со мной ненавязчиво указала мне невесту, девушку, на которой мне было бы хорошо жениться. Через три года после маминой смерти я женился на ней, думая, что мамина интуиция так же сильна, как и ее молитва перед Богом. Что из всего этого вышло, я подробно написал в своей повести «Милосердия двери».

Мама стала поправляться и уже назначили день ее выписки из клиники. В субботу 15 августа я был у нее. По воскресеньям я всегда уезжал в Абрамцево, к тете Оле; там же жила девушка, в которую я был влюблен. Но в тот день, неожиданно для меня, мама попросила не ездить в Абрамцево, а придти к ней с утра пораньше: «Я так хочу еще с тобой побыть, останься, Аленушка». - «Конечно, мамочка, я приду утром». Мы попрощались, она перекрестила меня, и мы расстались до завтра.

В воскресенье 16 августа я встал пораньше, зашел на рынок, купил маме клубнику и поехал в клинику. Там меня все знали, я приходил ежедневно. Завидев меня, нянечка, подавая мне халат, всегда приговаривала: «К матушке пришел, поди посиди с ней, голубчик». На этот раз лицо у нянюшки было какое-то растерянное. Она мед-

- 123-

лила дать мне халат.

- Ну, нянюшка, дай же мне халат.

- Да, да... но... матушка твоя... вот совсем недавно... -Что недавно?

- Да ведь она... скончалась.

Как! Скончалась! Без халата я взлетел по лестнице, вбежал в палату. Койка, на которой лежала мама, была пуста и прибрана. В палате находилось еще несколько женщин, которые хорошо меня знали и очень сердечно относились к маме. «Умерла ваша матушка, - сострадательно сказали они. - Все утро вас ждала, говорила: вот сейчас мой Рыжик придет. А потом повернулась к стенке и вроде как задремала в ожидании вас. Пришла сестра с градусником, - за плечо ее трогает, будит, а она не просыпается. Сестра за пульс, а сердце уже не бьется. Скончалась словно уснула».

Так она и уснула навсегда, но не для меня! Она всегда со мной, где бы я ни был. Всю свою жизнь она отдала Богу и людям; беззаветно, без страха и сомнения, ходила она пред Богом, часто по острию ножа, всегда готовая умереть сегодня, чтобы другой жил завтра. Как и ее отец, мама всегда клала земные поклоны, прося у Господа для себя и других «христианской кончины живота нашего, безболезненного, непостыдного, мирного и доброго ответа на страшном судилище Христовом». Искала, верила и просила и всю жизнь прожила в надежде на это. И получила христианскую кончину.

Не одна только мама шла по жизни этим тесным и претрудным путем. Множество прошли им, множество и сейчас идут, зная, что это единственный и верный путь, ведущий в жизнь вечную. И главной силой для идущих этим путем является ЛЮБОВЬ. Любовь не на словах, а ежеминутно и постоянно живущая в сердце и действующая в нем как дыхание, без которого жить невозможно.

Этим путем шли мои предки, отрекаясь от мира: моя мать - монахиня Таисия; моя бабушка - монахиня Митрофания; ее вторая дочь - монахиня Евдокия; обе сестры моего отца - схимонахиня Феофания и монахиня Варвара; их мать, моя бабушка - монахиня Екатерина. Шли этим путем и те, кто оставался в миру: мой дедушка Александр, его сын Володечка, мой отец и все его братья, и их отец, мой дедушка Петр. По этому пути в Царствие Небесное шли и идут множество людей, имена которых знает только Бог. Каждый идет в силу своих возможностей, духовных и телесных: кто-то мчится на экспрессе, кто-то на поезде или автомобиле; а мама моя,

- 124 -

по словам владыки Серафима, ковыляла туда на старой белой кляче, запряженной в таратайку. Важно идти! Не стоять на месте, не топтаться, а шагать вперед. Царствие Божие, сказал Христос, берется силою. Достигнет его только тот, кто прилагает к этому усилия, принуждая себя к этому.

19 августа 1942 года, в день праздника Преображения Господня, мы с Леночкой и тетей Олей хоронили маму на кладбище Введенские горы. В морг, куда мы приехали за мамой, Леночка передала ее монашескую одежду, прося нянечку одеть ее под черное простое платье, в котором мама и лежала в гробу, держа в правой руке маленький деревянный крест, который она держала при постриге, как знамя победы жизни над смертью, как символ распятия на кресте своей плоти, своей воли, как знак отречения от всех радостей земной жизни. С ним мама прошла свой жизненный путь, безропотно и мужественно неся его, часто рискуя собственной жизнью во имя спасения ближнего.

Святый Божий, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Эту молитву пели мы втроем, когда опускали гроб в могилу. Три горсточки земли, три прощальные горсточки упали на крышку гроба. И вырос холмик, на который я положил маленький букетик душистого горошка.

Через несколько дней мы отпевали маму в потаенной церкви, на даче Некрасовых в Хотькове. «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, новопреставленной рабе - монахине Таисии и сотвори ей вечную память».

Вечная память. Вечная память. Вечная память.

«Пути Божий неисповедимы!» Всякий раз, а на этот - в особенности,читая и перечитывая вновь свой рассказ о жизни моей матери, сердце мое наполняется тревогой за прожитую мною жизнь. И всякий раз, невольно, вспоминаешь мудрый совет Епископа святителя Феофана затворника о необходимости как можно чаще задавать самому себе вопрос: «А ГДЕ ТЫ?»... Вполне возможно, что многие, прочитавшие мой рассказ, зададут и себе подобный вопрос, который и им поможет найти свой путь к спасению.

Алексей Арцыбушев. 15 января 2004 года.

- 125-