О "ЛЕВОСТИ" И "ПРАВОСТИ"
(Ответ Д.Муретову)
№200 по Клепининой. Биржевые
ведомости, №14967, 16.7.1915.
Перепечатано с газеты. Отбивками (прямые скобки, линейка) обозначен
конец газетного столбца.
Свой ответ Д.Муретову *), который поднял очень интересный вопрос,
я начну с того, что вполне присоединяюсь к пожеланию, выраженному
им в конце статьи. Подобно ему, я думаю, что "никогда не было
времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и
теоретических разногласий". Мы живем в период глубокого кризиса
сознания, переоценки основных жизненных ценностей и нам нужна не
только энергия воли, направленная к победе над врагом, но и энергия
мысли, направленная к национальному возрождению. Но статья Д.Муретова
дает повод к недоразумениям, котоые должны быть разъяснены.Я призывал
к преодолению раскола русского общества на два враждебные лагеря,
восстал против всякого политиканства. И я же подвергся обвинению
в политиканстве "левого" уклона. Давно уже, с 1905 г.,
я энергично писал против дурой привычки нашей "левой"
интеллигенции отождествлять категории "левости" и "правости"
с моральными категорияи добра и зла. **). "Правый" значит
подлец, "левый" значит порядочный
*) См. в №14949 "Бирж. Вед." письмо: "Как надо мыслить
партийное примирение" (независимый голос), написанное Д.Муретовым
по поводу моей статьи "Современная война и нация".
**) См. мою книгу "Духовный кризис интеллигенции".
//
человек, - вот упрощенная философия жизни, пртив которой я давно
уже и много писал. Для меня совершенно несомненно, что правый педводитель
дворянства или священник, как человеческие личности, могут нравственно
стоять бесконечно выше, чем левый адвокат или литератор. Это - нравственная
аксиома, которая должна быть признана нашей интеллигенцией. Это
-- нравственная, а не общественная проблема, требующая нравственной
реформы сознания. Нравственное самопревозношение на почве "левости"
и радикальности есть, конечно, уродливое явление. Но я отказываюсь
признать равноценность самой искренней борьбы самого честного предводителя
дворянства с борьбой за свободу слова. Ибо привилегии
дворянства -- интерес "мира сего", а свобода слова --
ценность божественная.
Нужно понять, что русская интеллигенция делила мир на порядочных
людей и подлецов, на спасенных и погибших, на представляющих царство
Божие и представляющих царство диавола по тем же душевным основаниям,
по каким это деление производят ортодоксальные католики, баптисты
и иные какие-нибудь сектанты, а также и многие правые православные.
Это -- явление религиозного, а не политического порядка. Ошибочно
было бы думать, что русская "левая" интеллигенция настроена
и ориентирована политически и общественно, -- она скорее настроена
и ориентирована религиозно, хотя религиозность эта
- извращенная и прикрепленная к ненадлежащим предметам. Это прекрасно
понимал и раскрыл Достоевский. Русская интеллигенция стремилась
не столько к общесвенному и политическому строительству, сколько
к спасению человечества и мира, представлявшемуся в форме социальной
мечтательности и утопического фаназерства. В этом наша интеллигенция
была очень русской, национальной. Привить русской интеллигенции
инстинкты государственного строительства и внедрить сознание реальной
политики значит европеизиовать нашу интеллигенцию. Дифференциация
ценностей, установление сложной иерархии ценностей есть европеизация
интеллигентского сознания.
Русский интеллигент, как некий идеальный тип, все
ценности смешивает в "добре", правде, справедливости и
в сущности не признает никакой ценности, кроме моральной. Как трудно
было его заставить признать самостоятельную ценность красоты. Он
почти совешенно не способен оперировать какими-нибудь категориями,
кроме моральных, он всегда морализирует над историей, и социологическае
идеи всегда были лишь прикрытием его морализма. Русский интеллигент
умудрился даже столь аморальное и внеморальное учение, как марксизм,
принять и понять чисто-морлистически. Для него "пролетариат",
это -- хорошие, добрые, спасенные, а "буржуазия", это
-- злые, подлые, погибшие. ТАкой исключительный морализм укреплял
сектантскую психологию. Почти невозможно принудить традиционный
тип русского интеллигента к историческому и общественному мышлению,
к признанию сложности и многообразия жизни, столкновения и взаимодействия
разных ценностей. И я думаю, что только такая катастрофа, как мировая
война, может изменить и расширить сознание русского интеллигента.
Некоторые изменения сознания начались, впрочем, уже с неудач 1905
года.
А теперь скажу о себе. Я не думаю, что "левые" должны
"поправеть", а "правые" -- "полеветь".
Я думаю, что нужно выйти из давящих категорий "левости"
и "правости", перестать оценивать жизнь исключительно
по плоскостному и плоскому движению "влево" и "вправо"
и перейти в какое-то другое измерение, измерение глубины и высоты.
Д. Муревтов хочет сделать "правое" исправление моей точки
зрения. Сам ого не замечая, он хочет выиграть больше места для "правости",
отвести для нее больше места. Но я думаю, что не нужно ничего выиграть
ни для "правости", ни для "левости", нужно смотреть
на вещи по существу, изнутри, из своего внутреннего видения истины
и правды, не оглядываясь ни "направо", ни "налево".
Я могу очень ошибаться в своих оценках, но в принципе я по мере
сил стараюсь так делать. Я не хочу ни "праветь", ни "леветь",
так как хочу иного, глубинного измерения вещей, хочу двигаться по
вертикалу, а не по плоскости. Но такая точка зрения не лишает меня
ни права, ни возможности делать оценки тому, что совершается на
плоскости русской жизни, оценку "правости" и "левости"
в ней. Призыв к единству, к прекращению злой //
розни, к освобождению от политиканства должен быть созданием новой
ценности в русской жизни, а не отказалом от самых даже суровых оценок.
Под жертвенностью я понимаю, прежде всего, отречение от интересов,
от корысти, от исключительного самоутверждения, а не от своих внутренних
ценностей и оценок. Во имя великой ценности России интеллигенция
должна отречься от своего исключительного самоутверждения и от погруженности
в свой ограниченный круг, а бюрократия и дворянств должны до известной
степени отречься от своих корыстных интересов. Я, может быть, очень
ошибаюсь в своей оценке роли "правых" кругов, которые
считаю не патриотическими и не национальными, и тогда меня следует
опровергнуть, но в деле такого рода оценки мне нечем жертвовать
и не отчего отрекаться.
И непонятно, почему Д. Муретов считает не жертвенной мою точку
зрения? Существует "левость", которая может представить
национальную опасность в тяжелый для родины час. Об этом нужно говорить
и об этом говорить нетрудно. Но существует также "правость",
которая есть национальная опасность и педательство родины, и изоблачать
/!/ это -- патриотический долг. Лозунг "все для войны, все
для России" требует изобличения "правости", обессиливающей
нацию в великой борьбе, подвергающей отечество опасности. Это нужно
делаь не с "левой", а с национальной точки зрения. Но
говорить об этом много труднее. Я утверждаю, что в некоторых "правых"
кругах существовало германофильство, обессиливавшее Россию, затемнявшее
наше национальное сознание перед мировой катастрофой *). /Это примечание
отсутствует в экземпляре фотокопии газеты, бывшей в моем распоряжении.
- прим. Я.Кротова/ То было изменой делу славянства в мире под непосредственным
влиянием германизма. Эти круги, которые с национальной точки зрения
должны быть названы темными силами, определенные государственные
и социальные формы ставили выше России и любили превыше родины:
они были преданы не России, которая глубже и выше преходящих исторических
форм, а ишь желанной для них государственности, желанной социальной
структуре. И эта преданность известным государственным идеалам поверх
России не более национальна, чем преданность "левых" своим
социальным идеалам. У иных "правых" это было совершенно
бескорысто и идейно, у других -- корыстным утверждением своих интересов.
Но национальная опасность тут не меньшая, чем во взгляде на Россию
исключительно с точки зрения пролетариата или другого како-нибудь
"левого" социального учения".
Я вполне согласен с Д. Муретовым, что русская интеллигенция должна,
наконец, признать самостоятельную ценность рациональности. Но я
мало верю, что истинными носителями этой ценности были наши "правые"
круги и что ценность национальности может быть получена интеллигенцией.
Также мало верю я в то, что "леве" были всегда носителями
истинной ценности свободы. Слишком много условной лжи накопилось
и там и здесь. Национальное сознание в России есть творческая задача
мысли и воли, и путь к нему лежит вне традиционной "правости"
и "левости". То, что Д. Муретову кажется во мне "политиканством",
есть лишь мое глубокое убеждение в том, что в некторых влиятельных
"правых" кругах давно уже начался процесс нравственного
разложения. Это -- вопрос факта, а не принципа, так как вполне возможна
"правость" нравственно здоровая. Среди "правых"
есть превосходные, честные и чистые люди, и среди них возможны даже
святые и герои. С другой стороны, среди "левых" есть много
плохих людей, корыстных, неискренних и растленных, и я не склонен
особенно нравственно высоко оценивать среднюю массу нашей радикальной
интеллигенции, радикализм которой нередко бывает и недоброкачественным
и пошлым. Но в лучшей, героической части русской интеллигенциибыла
ценная нравственная энергия, без которой немыслима Россия, как немыслима
Россия без отвергавшего всякую национальность Л.Толтого. Эта всепожирающая
жажда правды на земле была глубоко русской, национальной: ценность
души выше цености царств мира. А наша правая бюрократия слишком
часто была не национальной, немецкой по духу, и даже по крови, чуждой
сокровенным чаяниям русского наорда, оторванной от души России.
Необходимо, конечн, излечиться от дурной привычки смотреть на каждого
министра с недоверием и нравственным отвержением потому только,
что он -- министр. Но бюрократия должна стать более русской и народной
по духу, а не по букве условных государственных лозунгов. Историческая
судьба сделала в России вопрос о национальном сознании болезненным
и трагическим. Ошибка Д. Муретова, повидимому, в том, что он недостаточно
индивидуализирует Росию и судьбу русского народа, что он мыслит
национализм в России слишком по общеевропейски, недостаточно национально.
В моей же точки зрения он не до конца понял то, что я хочу нового
творческого национального единства, а не механического примирения
старых сил и сознаний. Ныне мы вступаем в совершенно новый период
созидательного национального самочувствия и самосознания.
НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВЪ
|
