|
Оп. 1918 г.
К оглавлению
II. Проблема национальности
Славянофильство и славянская идея
I
Война вплотную поставила перед русским сознанием и русской полей все больные
славянские вопросы - польский, чешский, сербский, она привела в движение и заставила
мучительно задуматься над судьбой своей весь славянский мир балканского полуострова
и Австро-Венгрии. Все болит сейчас в славянстве. И иногда кажется почти невозможным
замирить старые споры славян между собой. Мировое столкновение славянской расы
с расой германской, к которому вела вся история и которое не было непредвиденным,
не может, казалось бы, не привести к славянскому самосознанию. Славянская идея
должна быть осознана перед лицом грозной опасности германизма. Но ссоры в славянской
семье все продолжаются. Балканский полуостров деморализован славянскими распрями.
Польша разодрана, и в ней брат принужден сражаться против брата. Взаимное недоверие
и подозрения поистине ужасны. А готово ли наше русское общественное сознание быть
носителем и выразителем славянской идеи? Созрела ли эта идея? Популярна ли она
настолько, чтобы быть сильной и изменять жизнь? Славянская идея находится у нас
в самом печальном положении, она - в тисках и не может быть свободна выражена.
Я верю, что бессознательно славянская идея живет в недрах души русского народа,
она существует, как инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения.
Но настоящего славянского сознания, настоящей славянской идеи у нас нет.
Русское национальное самосознание и самосознание всеславянское рождалось у
нас в распрях славянофильства и западничества. Славянскую идею можно искать только
в славянофильстве, в западничестве нет и следов этой идеи. Но в нашем классическом
славянофильстве, у Киреевского, Хомякова, Аксаковых, Самарина, трудно найти чистое
выражение славянской идеи. Славянофильство точнее было бы назвать русофильством.
Славянофильство прежде всего утверждало своеобразный тип русской культуры на почве
восточного православия и противопоставляло его западному типу культуры и католичеству.
В славянофильстве было еще много провинциальной замкнутости. Славянофилы все еще
были добрыми русскими помещиками, очень умными, талантливыми, образованными, любившими
свою родину и плененными ее своеобразной душой. Но сознание их еще не вмещало
мировых перспектив. Славянофильская идеология была скорее отъединяющей, чем соединяющей.
Это было еще детское сознание русского народа, первое национальное пробуждение
от сна, первый опыт самоопределения. Но славянофильская идеология не может уже
соответствовать зрелому историческому существованию русского народа. Славянофильские
настроения созревали в неволе, в них чувствуется сдавленность, они мало пригодны
для вольной, широкой исторической жизни. Старые славянофильские идеалы были прежде
всего идеалами частной, семейной, бытовой жизни русского человека, которому не
давали выйти в ширь исторического существования, который не созрел еще для такого
существования. [Я не касаюсь здесь церковных идей Хомякова, которые очень глубоки
и сохраняют свое непреходящее значение.] Неволя делала славянофилов безответственными.
Их не призывали к осуществлению своих идей, и их идеи часто бывали лишь прекраснодушием
русского человека. Слабые стороны славянофильской идеологии, ее нежизнепригодность,
ее старопомещичья тепличность, недостаточно были видны именно потому, что славянофильство
не имело власти в жизни, было поставлено в оппозиционное положение. Силу имел
лишь казенный, официальный национализм, и он не нуждался ни в каких идеологиях.
Славянофилы что-то почуяли в русской национальной душе, по-своему выразили впервые
это русское самочувствие, и в этом их огромная заслуга. Но всякая попытка осуществления
славянофильской идейной программы обнаруживала или ее утопичность и нежизненность,
или ее совпадение с официальной политикой власти. И славянофильство у эпигонов
своих роковым образом выродилось до отождествления с казенным национализмом. Образовалось
казенно-официальное славянофильство, для которого славянская идея и славянская
политика превратились в риторическую терминологию и которому никто уже не верит
ни в России, ни за границей. Славянофильство оказалось бессильным повлиять на
власть в направлении творческой славянской политики. Преобладающей осталась не
славянская, а германская инспирированность, и ею заразились сами потомки славянофилов.
II
Только у славянофилов была национальная идея, только они признавали реальность
народной души. Для западников не существовало народной души. Наша западническая
мысль не работала над национальным сознанием. Но отношение славянофилов к самому
больному и самому важному для нас, русских, славянскому вопросу - к вопросу польскому
- было в корне своем ложным и не славянским. Никогда славянофилы не чувствовали
по отношению к польскому народу славянского единства, славянского братства. Для
славянофилов верный своему духу славянский мир должен быть, прежде всего, православным.
Славянина неправославного они чувствовали изменником славянскому делу. И они не
могли простить польскому народу его католичества. Они не могли понять и полюбить
польскую душу потому, что не могли понять и полюбить душу католическую. А все
своеобразие польской культуры определялось тем, что в ней католичество преломлялось
в славянской душе. Так выковалось польское национальное обличие, совсем особенный
славянско-католический лик, отличный и от лика романских католических народов,
и от лика славянских православных народов. Для славянофилов Польша была тем Западом
внутри славянского мира, которому они всегда противополагали русский православный
Восток, носитель высшего духовного типа и полноты религиозной истины. Поляки казались
прежде всего латинянами, и было почти забыто, что они славяне. Полонизм представляется
католической опасностью. В своем отвращении к католичеству славянофилы доходили
до того, что протестантскую Германию предпочитали странам и народам католическим.
Лютеране занимали в России привилегированное положение по сравнению с католиками,
они часто стояли у кормила правления. Идейное славянофильство и лишенная всяких
идей власть в этом сходились. У Достоевского в еще более крайней форме сказалась
вражда к католичеству и к Польше. В католичестве он видел дух антихриста и вместе
с протестантской Германией хотел раздавить католичества. Образовалась довольно
крепкая славянофильско-консервативная традиция, которая была принята нашей властью
и вела на практике к тому, что наша политика была всегда в зависимости от Германии.
Вражда к Польше и дружба с Германией - две стороны одного и того же явления у
нас. А ведь не одни поляки - католики в славянском мире. И старославянофильское
отношение к католичеству делало невозможным искренне славянское единение. Вражда
к польскому народу, перед которым мы должны были бы искупить свою историческую
вину, делало наше славянофильство лицемерным. Справедливо указывали на то, что
русские должны сначала у себя освободить угнетенных славян, а потом уже освобождать
чужих славян. Славянская идея и славянское единение невозможны, если русский и
православный тип славянства признается полной и исключительной истиной, не нуждающейся
ни в каком дополнении и ни в каком существовании других типов славянской культуры.
Тогда остается только политика обрусения и насильственного обращения в православие.
Но эта политика несовместима со славянской идеей. Русская душа останется навеки
славянской душой, принявшей прививку православия. Эта православная прививка чувствуется
и в нравственном облике русских интеллигентов-атеистов и у поносившего православие
Л. Толстого. Но эта русская душа может братски сосуществовать с другими славянскими
душами, принявшими другую духовную прививку и представляющими другой культурный
тип. Душа России может полюбить душу Польши, другого великого славянского народа,
и от этого она будет еще более самой собой. От такого единения разных душ в славянстве
славянский мир только обогатится. Отношение к балканским славянам у славянофилов
было иное и лучшее, чем к полякам. Но и тут славянофилы были слишком исключительными
русофилами, чтобы допускать братское и равное отношение. Конечно, маленькая Сербия
не может претендовать на равное значение с Россией. Несомненно и то, что Россия
должна играть первенствующую роль в славянском мире. Вопрос совсем не в этом.
Вопрос в том, чтобы Россия окончательно отказалась от той пугающей и отталкивающей
идеи, что "славянские ручьи сольются в русском море", т. е. признала
вечные права за всякой национальной индивидуальностью и относилась к ней, как
к самоценности. И такое отношение будет вполне согласным с душой русского народа,
великодушной, бескорыстной и терпимой, дарящей, а не отнимающей, которой все еще
не знают славяне, так как она закрыта для них нашей не народной государственной
политикой.
Славянофильство отпугивает и поляков, и славян, и прогрессивные слои русского
общества. В славянофильстве было истинное зерно славянской идеи, но оно окружено
устаревшей и разлагающей оболочкой, слишком сросшейся с Россией казенной. Вл.
Соловьев уже представляет огромный шаг вперед по сравнению со старыми славянофилами.
Он преодолевает провинциальный национализм славянофилов. Мессианское сознание
у Вл. Соловьева, как и у Достоевского, - мировое. Горизонты расширяются. У Вл.
Соловьева уже совсем иное отношение к католичеству. Он видит в католичестве правду,
с которой православный мир должен воссоединиться. Поэтому он иначе относится к
польскому вопросу, чем старые славянофилы. С братской любовью обращал он свой
взор к польскому народу и придавал ему большое положительное значение для судьбы
самого русского народа. Но славянское чувство, славянское сознание слабо выражены
у Вл. Соловьева, и его нельзя назвать глашатаем славянской идеи. Достоевский и
Вл. Соловьев по универсальному характеру своего мессианского сознания могут быть
сопоставлены с великими польскими мессианистами: с Мицкевичем, Словацким, Красинским,
Товянским, Цешковским, Вронским. Мы постыдно мало знаем польских мессианистов
и должны были бы теперь обратиться к их изучению. Польский мессианизм более чистый
и более жертвенный, чем мессианизм русский, который не свободен от идеализации
ощущений нашей государственной силы. В мессианском сознании Достоевского нельзя
найти той чистой жертвенности, которая вдохновляла мессианское сознание поляков.
Слишком связывал себя Достоевский с агрессивностью русской власти. Славянофилов
же нельзя даже назвать мессианистами в строгом смысле слова, они скорее националисты,
и по сознанию своему они стоят многими головами ниже польских мессианистов, которые
должны быть признаны первыми провозвестниками славянской идеи. К сожалению, в
дальнейшем трагическая судьба Польши привела к вытеснению славянского мессианизма
исключительным польским национализмом. Среди польских мессианистов есть один,
наименее известный, - Вронский, который исповедывал русский, а не польский мессианизм.
Вронский давно предсказал мировую войну в таком почти виде, как она сейчас происходит,
столкновение славянского мира с германским и неизбежность единения Польши с Россией
в ее борьбе с Германией (см. его "Le destin de la France, de l'Allemagne
et de la Russie comme Prolegomenes du Messianisme"). Русский народ Вронский
считал богоносным народом. Но о Вронском у нас почти никто и не слыхал.
III
Западничество совсем не признавало ценности национальности, и славянская идея
была окончательно чужда и русским либералам и русским революционерам. В левом
западническом лагере национальность признавалась лишь отрицательно, лишь поскольку
она преследуется и должна быть освобождена. Угнетенные национальности считали
нужным брать под свою защиту, но вдохновляла всегда космополитическая идея, творческих
национальных задач не признавали. Наши левые направления готовы были признать
право на существование польской национальности или грузинской, поскольку они угнетены,
но не соглашались признать русской национальности, потому что она государственно
господствует. Но чужую национальную душу может почувствовать и узнать лишь тот,
кто чувствует и знает собственную национальную душу. Только во время войны в русских
либеральных и радикальных кругах начало просыпаться национальное сознание. Мысль
начинает работать над национальным самоопределением и национальным признанием
России и наталкивается на славянскую идею. Нечто от славянофильства должно быть
воспринято и той частью общества, которая всегда сознавала себя западнической.
Трагическая судьба растерзанной Польши и Сербии принудительно обращает нашу волю
и наше сознание к славянам и славянской идее. Но мы должны сознать, что славянское
единение невозможно на почве традиционного славянофильства и традиционного западничества
и предполагает новое сознание, новые идеи. Невозможно утвердить всеславянскую
идею на почве признания восточного православия единственным и полным источником
высшей духовной культуры, так как этим отлучаются от духовного обращения поляки
и все славяне-католики. Ясно, что духовный базис славянской идеи должен быть шире
и вмещать в себя несколько религиозных типов. А это предполагает преодоление русского
религиозного национализма.
В основу славянской идеи, как и вообще в основу русской мессианской идеи,
можно положить лишь русский духовный универсализм, русскую всечеловечность, русское
искание Града Божьего, а не русскую национальную ограниченность и самодовольство,
не русский провинциализм. Нужно полюбить душу России и интимно узнать ее, чтобы
виден был русский сверхнационализм и русское бескорыстие, неведомые другим народам.
Я думаю, что и славянофилы не выразили эту глубину русской души. Они не поднялись
еще до всечеловечности, они не преодолели еще корыстного национального самоутверждения.
Нужна новая славянская и новая русская идея, идея творческая, обращенная вперед,
а не назад. Ныне мы вступаем в новый период русской и всемирной истории, и старые,
традиционные идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит перед нами
жизнь. Мы слишком много пережили, слишком многое переоценили, и нет для нас возврата
к старым идеологиям. Мы уже не славянофилы и не западники, ибо мы живем в небывалом
мировом круговороте и от нас требуется несоизмеримо больше, чем от наших отцов
и дедов. Все дремавшие силы русского народа должны быть приведены в действие,
чтобы можно было справиться со стоящими перед нами задачами. Мы должны заставить
поверить в нас, в силу нашей национальной воли, в чистоту нашего национального
сознания, заставить увидеть нашу "идею", которую мы несем миру, заставить
забыть и простить исторические грехи нашей власти. Нашей глубины не знали, но
слишком хорошо знали тяжелую руку нашей государственности. И всякая славянская
идея, которая скреплена с этой тяжелой рукой, отпугивает и вызывает отвращение.
Славянское единение идет по совершенно новому пути. Наша национальная мысль должна
творчески работать под новой славянской идеей, ибо пробил тот час всемирной истории,
когда славянская раса должна выступить со своим словом на арену всемирной истории.
Она придет на смену господству германской расы и сознает свое единство и свою
идею в кровавой борьбе с германизмом. Идея славянского единения, прежде всего
единения русско-польского, не должна быть внешнеполитической, утилитарно-государственной,
- она прежде всего должна быть духовной, обращенной внутрь жизни. Судьба славянской
идеи не может стоять в рабской зависимости от зыбких стихий мира, колебаний военной
удачи, хитростей международной дипломатии, политиканских расчетов. Как и всякая
глубокая идея, связанная с духовными основами жизни народов, она не может погибнуть
от внешних неудач, она рассчитана на более далекие перспективы. Должно начаться
в народе и обществе духовно-культурное всеславянское движение, и в конце концов
это движение окажет влияние и на нашу политику, получившую такое тяжелое наследие
от прошлого. Но зачинаться все должно не от внешних, утилитарно-политических соглашений
и комбинаций, а от искренних, из глубины идущих объединений. Мы устали от лжи
политиканства и хотели бы дышать вольным воздухом правды. Такая правда есть в
природе русского человека. Такой правды ждем мы и от других славян.
|
