|
Оп. 1918 г.
К оглавлению
IV. Психология войны и смысл войны
О частном и историческом взгляде на жизнь
I
Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно сговориться.
Одни смотрят на войну, как и на все на свете, с частной точки зрения, с точки
зрения личной или семейной жизни, блага и счастья людей или их страданий и несчастья.
Другие смотрят на войну с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки
зрения ценности национальности, государственности, исторических задач, исторической
судьбы народов и всего человечества. Частная точка зрения на жизнь, имеющая в
виду исключительно благо или несчастья - Петрoв и Ивaнов, - не есть непременно
обывательская безыдейная точка зрения, - она может быть и очень идейной, принципиальной.
Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется счастьем
или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал "Войну
и мир", и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно
замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего, кроме
индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств.
Для толстовского чувства жизни реальна и существенна лишь частная жизнь Ивана
и Петра, жизнь семейная и нравственная, их нравственные сомнения и их искания
нравственного совершенствования. Очень показательно отношение Левина к русско-турецкой
войне и к славянскому вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории,
борьба народов и царств, великие исторические люди - все это казалось Л. Толстому
несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни. В "Войне
и мире" не только "мир" побеждает "войну", но и вообще
реальность "частной" жизни побеждает призрачность жизни "исторической",
детская пеленка, запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже
всех Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока. Для Толстого частная, растительно
органическая жизнь всегда реальнее и существеннее, чем жизнь духовная, чем презираемое
им культурное творчество, чем "науки и искусства". И вместе с тем со
своей "частной" точки зрения Толстой не видит личности человеческой,
всякий лик тонет для него в безличном. Толстой с такой легкостью радикально отверг
историю и все историческое, потому что он не верит в ее реальность и видит в ней
лишь случайную и хаотическую кучу мусора. Но история отомстила ему. Он перестал
видеть и личность, она утонула в органической стихии. У Платона Каратаева нет
личности, как нет ее и у Наташи. Личность заслонена такими "частными"
вещами, как пеленки и онучи. В истории же, в сверхличной, мировой истории именно
видна личность, проявляет себя яркая индивидуальность. "Историческое"
раскрывает личность, дает ей движение, "частное" же, хозяйственно-родовое,
закрывает личность и не дает ей хода.
По-другому, менее последовательно, чем Л. Толстой, но также отвергла исторический
и утверждала "частный" взгляд на жизнь значительная часть русской интеллигенции
в своем традиционном миросозерцании. В отличие от моралистического индивидуализма
Толстого, радикальная интеллигенция держалась общественного миросозерцания и общественных
оценок. Но сама эта общественность была глубоко "частной", признавшей
единственной ценностью благо Ивaнов и Петрoв, по своей ориентировке игнорировавшей
исторические ценности и задачи, мировые, сверхчеловеческие перспективы. Для этого
частно-общественного миросозерцания интеллигенции не существовало, например, самостоятельной
ценности национальности или конкретного типа культуры. Это миросозерцание было
номиналистическим в отношении ко всем историческим организмам: национальным, государственным,
церковным - и реалистическим лишь в отношении к социальному человеку и социальным
классам. Для этого миросозерцания не существовало России, как самостоятельной
реальности, имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие
ее люди, например, крестьяне и рабочие, их благо и их судьба. У женщин очень слабо
развито чувство истории, их очень трудно довести до сознания исторической задачи
и исторической ценности, их взгляд на жизнь - безнадежно и безвыходно "частный".
Женское частное сострадание может привести к увеличению страданий, ибо оно не
видит общей перспективы человеческой жизни, целиком захвачено временно-частным.
Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни всегда бывает
результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в мире господствовало
исключительно женственное начало, то истории не было бы, мир остался бы в "частном"
состоянии, в "семейном" кругу. Менее всего можно было бы сказать, что
такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного чувства личности.
Наоборот, сильное чувство личности есть в том мужественном начале, которое начало
историю и хочет довести ее до конца. Все в мире совершается через истинное соотношение
мужского и женского начала и взаимное их проникновение. Но в отношении к жизни
русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание женственного,
господства чувства женственного сострадания, женственных "частных" оценок,
женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического,
к холоду и огню восходящего ввысь духа.
II
Это "частное" миросозерцание есть плод гуманизма. Но это не гуманизм
эпохи Возрождения, это - гуманизм, доведенный в XIX веке до своих последних выводов,
соединившийся с позитивизмом, отвергнувший все ценности, кроме человеческого блага.
В конце концов, этот гуманизм антирелигиозен по своей природе. Это исключительное
внимание к судьбе отдельного человека оказывается призрачным. В действительности
же номинализм этого миросозерцания идет дальше, он разлагает и человека, принужден
отвергнуть реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной
бытия мирового, и выбрасывает человека на поверхность. Человек делается орудием
фиктивного блага. Гуманитарная теория прогресса приносит всякого человека в жертву
своему божку и не может найти оправданий для страданий и жертв человеческой личности.
Такова уж неотвратимая диалектика: позитивно-гуманитарное отвержение божественных
ценностей ведет в конце концов к отвержению человека, ценности его души, превосходящей
эту видимую эмпирическую жизнь.
Для этого миросозерцания благо человека, отсутствие страданий выше ценности
человека, выше чести и достоинства человека. Частно-общественное, гуманистическое
миросозерцание расслабляет человека, отнимает у него ту глубину, в которой он
всегда связан со всем "историческим", сверхличным, всемирным, делает
его отвлеченно-пустым человеком. Так погибает и немая великая правда гуманизма.
Поистине всякий человек есть конкретный человек, человек исторический, национальный,
принадлежащий к тому или иному типу культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая
свои блага и несчастья. Все историческое и мировое в человеке принимает форму
глубоко-индивидуальных инстинктов, индивидуальному любви к своей национальности,
к национальному типу культуры, к конкретным историческим задачам.
Более углубленный, более религиозный взгляд на человека ведет к открытию в
нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех сверхличных ценностей.
Национальность есть моя национальность и она во мне, государственность - моя государственность
и она во мне, церковь - моя церковь и она во мне, культура - моя культура и она
во мне, вся история есть моя история и она во мне. Историческая судьба моего народа,
истории человечества и истории мира. И все жертвы всемирной истории совершаются
не только мной, но и для меня, для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита
не только для мира, для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка, для
свершения его судьбы. Ибо весь мир есть мир этого ребенка, он в нем и для него.
Ребенок может не сознавать своей всемирности, как не сознают этого многие взрослые
дети - Петры и Иваны. Но это слабость и узость человеческого сознания, это выброшенность
человека на поверхность не может быть опровержением той великой истины, что каждый
человек - всемирный по своей природе и что в нем и для него совершается вся история.
Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным, гражданином моего отечества
и гражданином вселенной. "Частный" же взгляд на жизнь, для которого
все историческое, мировое сверхличное - чуждое и инородное, делает рабом, способным
лишь на рабий бунт. Раб вечно ощущает насилие над собой со стороны внешнего, и
для него все внешнее - чуждое. Свободный все ощущает своим путем, своим испытанием,
своей судьбой. Так и войну я должен постигнуть как свершение моей судьбы - я ее
виновник и она во мне происходит, в каждом Иване и Петре и для каждого Ивана и
Петра. Ибо поистине каждый Иван и Петр - мировое существо, в глубине своей сообщающееся
со всем историческим и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров этот мировой
процесс протекает в их бессознательной или подсознательной стихии. Но сознание
этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не до того рабски-обособленного
сознания, для которого все мировое оказывается внешним и навязанным. Лишь на этой
почве возможно решение проблемы Ивана Карамазова о слезинке замученного ребенка.
С "частной" точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Засученный
ребенок - бессмысленная жертва, вызывающая протест против мира, а в конце концов,
и против Бога. Но жертвы и страдания могут быть оправданы, если видеть ту глубину
всякого существа, на которой судьба национальная, историческая и мировая есть
его собственная судьба.
III
Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь допускает жертвы
и страдания, во многом слишком трудно видеть искупление и путь к высшей жизни.
Более же поверхностный, "частный" взгляд на жизнь боится жертв и страданий
и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим
лишь в противоположность частному и который, в сущности, религиозный, - ценности
ставит выше блага, он принимает жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя
мировых целей, во имя человеческого восхождения.
Все героическое рождается на этой почве. Господство частных оценок и частных
точек зрения на жизнь не способствует расцвету личности. На этой почве рождаются
бессмысленные и рабьи бунты, но не рождаются яркие творческие индивидуальности.
Яркие творческие индивидуальности всегда ведь обращены к мировому, к "историческому",
а не к "частному". Для исторического, обращенного к мировым ценностям
взгляда на жизнь остается в силе заповедь Ницше: будьте жестоки, тверды. И другая
еще заповедь лежит в основе этого чувства жизни: любите дальнего больше, чем ближнего.
Жесткость совсем не есть жестокость, она есть свойство духовное, а не биологическое,
- жертва низшими состояниями духа во имя высших состояний, жертва элементарными
благами во имя восхождения и эволюции человека. По личному своему опыту каждый
человек знает, что боязливая и размягчающая отсрочка некоторых страданий и жертв
ведет лишь к тому, что в будущем эти страдания и жертвы делаются еще большими.
Есть неотвратимая жестокость в развитии жизни, и при исполнении заповеди жесткости
и твердости эта жестокость может уменьшиться и сократиться. Так на войне, слишком
жалея людей, можно привести к тому, что погибнет еще большее количество людей.
Есть жестокость во всяком государстве, оно имеет природу "холодного чудовища".
Но без государства человечество на том уроне, на котором оно находится, было бы
ввергнуто в еще более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства
есть в конце концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе
и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение человека к высшему и
уже сверхгосударственному бытию. Государство само может делаться злым и истребляющим,
его всегда подстерегает соблазн самодовлеющей власти. Но это уже вопрос факта,
а не принципа, это вопрос о том, что государство должно или развиваться или погибать.
Государство должно знать свое место в иерархии ценностей. Царство кесаря не должно
посягать на царство Божье и требовать воздаяния Божьего кесарю.
В Пушкинском "Медном Всаднике" гениально изображено столкновение
"частного" мировоззрения с "историческим" Герой "Медного
Всадника" посылает проклятие чудотворному строителю Петру с "частной"
точки зрения, от лица индивидуальной судьбы, противополагающей себя судьбе исторической,
национальной, мировой. Маленькая, чувствующая себя раздавленной частная жизнь
бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот - рабий бунт, он порожден
поверхностным сознанием. Все самое маленькое может ведь себя чувствовать соучастником
великого, великое сознавать своим и от этого делаться великим. Лишь утверждение
народного, имманентно-человеческого характера государства должно привести к тому
высшему сознанию, что государство - в человеке и каждый человек за него ответственен.
В разных социальных идеологиях, "частных" по своему пафосу, много говорится
о "буржуазности" государства, национальности, "буржуазности"
всех исторических организмов и исторических культур. Но в действительности глубоко
"буржуазны" эти частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека
на поверхность и замыкающие его в его интересах, в его перспективах благополучия
и "частного" земного рая. Совершенно "буржуазен" и гуманитарный
социализм, поскольку он признает лишь гедонистические ценности и отвращается от
всякого жертвенного, страдальческого пути человеческого восхождения к высшей жизни,
поскольку исповедует религию количеств, а не качеств. Человек жертвенными и страдальческими
путями выходит в мировую ширь и мировую высоту. Глубина человека тянет его в высоту.
И "буржуазно" все, что оставляет его на поверхности и признает в нем
лишь поверхность. "Буржуазность" есть и в анархизме, соединяющем жесточайшие
разрушения с прекраснодушнейшими идиллиями. "Буржуазен" и частно-семейственный
взгляд на жизнь, эта слишком большая и порабощающая любовь к уюту частной жизни.
Такая "буржуазность" есть в обывательском царстве, ныне переживающем
жестокую драму. Нелюбовь к исторически-великому - "буржуазная" нелюбовь.
В лучшей части русской интеллигенции было героическое начало, но оно было неверно
направлено и исходило из ложного сознания. Мировая война - величайшее испытание
для частно-гуманистического мировоззрения, оно пошатнулось в своих основах. Старый,
гладко-поверхностный гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми ее противоречиями,
глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения может привести человеческую
личность, так трагически поставленную перед мировыми проблемами, к сознанию своего
мирового исторического, а не "частного" только призвания.
Опубликовано в сентябре 1916.
|
