ДУХ И РЕАЛЬНОСТЬ
Основы богочеловеческой духовности
Воспроизводится по изданию: Философия
свободного духа. М.: Республика, 1994. Содержит: Философия свободного
духа. Я и мир объектов. Судьба человека в современном мире. Дух
и реальность. 480 с. Тир.25 000. Примечания
к этому изданию (источники цитат, предметный указатель).
1-е издание: Дух и реальность. Основы богочеловеческой духовности.
Париж: YMCA-Press s.d. [1937]. 175 с.
Номера страниц по этому изданию в прямых скобках,
номер страницы предшествует тексту на ней.
К оглавлению
ГЛАВА IV
Смысл аскезы
Не только сознание христианское, но и мировое религиозное сознание
признает, что на путях духовной жизни стоят препятствия и затруднения,
которые нужно прежде всего преодолеть. Человек в разные времена
по-разному сознавал свою греховность, тяготеющую на нем древнюю
вину и свою принадлежность к падшему миру. С этим связана была глубина
чувства жизни, и если современный человек потерял чувство греха
и падшести, то также потерял духовность и выброшен на поверхность
жизни, растерзанный миром. Современный человек глубоко несчастен
и потому, может быть, проникается нелепой мыслью о возможности организовать
счастье. Он стоит бесконечно ниже мудрецов древности, ниже Конфуция,
Будды, стоиков. Эпикуризм всегда был поверхностным и легкомысленным
направлением, хотя сам Эпикур был интересным мыслителем, во всяком
случае более интересным, чем современные материалисты. Страсти и
вожделения не только притягивают человека вниз, но искажают и самую
духовную жизнь. Все может быть искажено страстями - отношение человека
к Богу и любовь к ближнему, познание истины и осуществление справедливости.
Возрастание в духовной жизни предполагает очищение, отрешенность
от власти мира, порождающего вожделение и похотение. Суровость христианской
аскезы была связана с отталкиванием от язычества и необходимостью
победы над варварской, грубой стихией. Это проблема аскезы физической,
направленной на тело. Слово "аскеза" может пониматься в разных смыслах
и применяться к разным областям. Прежде всего, можно употреблять
слово "аскеза" в очень широком, всеобъемлющем и формальном смысле.
Аскеза сама по себе не решает еще религиозной проблемы зла и греха.
Аскеза буквально означает упражнение, которое может быть практикуемо
в разных областях и для разных целей. Аскеза есть концентрация внутренней
силы и овладение собой. Человеку нужно упражнение, нужна отрешенность
и концентрация, чтобы он стал господином самого себя и стал способен
с максимальной силой выполнить поставленную себе цель, хотя бы спортивную.
В этом смысле некоторая аскеза необходима во всем. С этим связано
достоинство человека. Человек не должен быть ни рабом самого себя,
своей низшей природы, ни рабом окружающего мира. Аскеза означает
освобождение человека.
Ограничения человеческих потребностей требует не только христианство,
не только духовное возрождение человека, но всякое сознательное
отношение к жизни, всякая поставленная себе человеком цель. Этого
требовал и Эпикур. Существует не только духовная аскеза, существует
и спортивная аскеза. Это даже, вероятно, единственная форма аскезы,
которую признает современный человек и практикует ее с большей легкостью
и охотой, чем аскезу для жизни духовной. Спорт сопровождается опасностями,
требующими серьезной тренировки, не только телесной, но и душевной.
Спортсмен бывает иногда поставлен перед опасностью смерти и должен
быть готов ее перенести. Аскезы, и иногда героической аскезы, требуют
технические открытия и изобретения, например, когда человек летит
в стратосферу или опускается на дно океана. Существует аскеза революционная.
Всякое революционное движение до своей победы предполагает аскезу.
Никогда люди без аскети-
[400]
ческого момента не могли бы победить и сделать революцию. Рахметов,
герой утопического романа Чернышевского "Что делать?", спит на гвоздях,
чтобы приучить себя к страданию и даже к пытке. Для революционной
аскезы особенный интерес представляет "Катехизис революции" Нечаева*.
Нечаев соединял в себе тип фанатика и изувера, допускавшего безнравственные
и бесчеловечные средства, с чертами героя-аскета. "Катехизис революции"
производит впечатление аскетического трактата, наставления к духовной
жизни революционера, требующего полного отречения от мира. Он требует,
чтобы революционер не любил мира, ничего, что в мире. Основной принцип
тот же, что и в аскетике, связанной с духовной и мистической жизнью.
Нужно отвернуться от мира множественного, пожертвовать привязанностью
к нему и обратиться исключительно к Единому, возлюбить Единое и
Ему отдать всю свою жизнь. Это Единое - революция. Мир множественного,
старый мир признается исключительно злым и греховным. Революционер
- обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств,
привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним
исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией.
Революционер порывает с гражданским порядком и цивилизованным миром,
с моралью этого мира. Тот не революционер, кто дорожит чем-нибудь
в этом мире. Аскеза революционная есть одна из трансформаций и деформаций
аскезы религиозной. Цель меняется, но психологическое сходство остается
огромным. Это указывает на то, что аскезу можно понимать формально,
независимо от религиозного и метафизического миросозерцания. У Нечаева
можно найти формальное сходство с Исааком Сирианином и Игнатием
Лойлой, но содержание и цель противоположные. Всякая аскеза стремится
к укреплению воли.
Но под аскезой также понимают метафизический и религиозный принцип,
и это даже более свойственный ей смысл. Аскетическая метафизика
предполагает постановку и решение проблемы зла. Есть две основные
формы аскетической метафизики. Первая форма означает признание мира
и жизни злом. Такова прежде всего индусская метафизика, поскольку
она признает мир призрачным и злым. Буддизм есть предельное выражение
аскетической метафизики. В иной форме встречается аскетическая метафизика
в Греции. Прежде всего орфизму свойственна аскетическая метафизика.
Источник зла в материи, которая есть меон**. Поздний греческий пессимизм,
объятый тоской и исканием забвения, окончательно признал злом весь
материальный мир. Неоплатонизм есть форма аскетической метафизики,
и он учит об избавлении от материального мира. У Плотина множественный
мир смешан с меонической материей и потому он злой. Путем аскезы
нужно отрешиться от этого множественного мира и искать избавления
в Едином. К этому мы еще вернемся. Греческая мысль всегда видела
источник зла в материи, хотя материю понимала иначе, чем Декарт
и мысль XIX и XX веков. Персидского происхождения дуализм склоняется
к двубожию и признает злого бога наряду с Богом добрым. Зло субстанциально,
есть злое бытие. В манихействе дуализм принимает крайние формы.
Гностицизм также проникнут дуалистическим принципом, он гнушается
материей. Материальное начало в такого рода метафизике не может
быть преображено и просветлено, оно может быть лишь отрезано от
духовного начала, низшее не может быть поднято до высшего. Аскеза
при этом означает разделение, рассечение и отлетание духа от начала
материального. Духовное возвращается на духовную родину,- а материальное
возвращается к своему меоническому состоянию. Проблема зла не
[401]
связывается с проблемой свободы. При этом, в сущности, ничто не
меняется, а лишь прекращается смешение и все возвращается к своему
первоначальному состоянию. Злую материю нельзя победить, можно лишь
отделиться от нее. Поэтому аскеза означает уход из этого множественного
мира с его смешанностью с материей. Дух не может спиритуализировать
материю, он, наоборот, портится материей, материализуется и должен
отрезать, себя от нее. Возвышение человека до идеального духовного
мира есть отделение от материального мира. Дух не входит в мир,
как благодатная преобразующая сила. Этого типа аскетическая метафизика
не знает боговочеловечения. Сам человек есть продукт смешения духа
с материей. Аскеза означает развоплощение и расчеловечение. При
этом человек в своей специфичности и своеобразии не может сохраниться.
Обратной стороной крайнего дуализма является крайний монизм. Это
вечно повторяется. Эта аскетическая метафизика не знает любви и
милосердия, не знает тайны личности, как и не знает тайны свободы.
Шопенгауэр, представляющий крайнюю форму аскетической метафизики
буддийского типа, которая считает бытие злом, знает, по крайней
мере, сострадание. В неоплатонической аскезе, в гностицизме с резким
противоположением пневматиков психикам и физикам нет ни любви, ни
сострадания, это холодная аскеза. И любопытно, что борьба против
материи в гностических течениях одинаково могла принять формы и
аскетического отрицания плоти и разнуздания плоти, умерщвления ее
через разврат, т. е. дурного обращения с ней. Это, конечно, совсем
не относится к Плотину, который не любил гностиков.
Иной характер носит метафизика христианская, и потому иной смысл
имеет христианская аскеза. Это совсем другой тип в решении метафизической
и религиозной проблемы зла. Христианская метафизика в чистом своем
виде признает мир не злым по существу, а падшим, греховным. Источник
зла лежит не в материи, не в какой-либо "природе", а в свободе,
в воле. Злом является не множественный мир, не какая-либо материальная
субстанция, а те вытекающие из направления воли соотношения мира,
которые принимают форму материальной оплотненности и скованности.
Ни неоплатонизм, ни гностицизм, ни манихейство не понимали проблемы
свободы. Но непонимание свободы неизбежно ведет к тому, что аскеза
не есть просветление низшего и преображение его в высшее. В этом
случае аскеза означает отсечение или уничтожение низшего. Христианство
не отрицает мира и человека, как принуждена отрицать монистическая
метафизика тождества. Христианство - богочеловечно. Христианство
действительно предлагает нам не любить "мира", ни того, что в "мире".
Но "мир" означает тут не Божье творение, не многообразие космической
и человеческой жизни, а греховное состояние мира, падшесть мира.
В святоотеческой литературе под "миром" понимают греховные страсти.
Мы действительно живем в лживом, не подлинном мире, не у себя на
родине, и не должны быть привязаны к этому миру, мы должны быть
устремлены к миру иному.
В философской и гносеологической интерпретации этот падший мир
я называю миром объективации. В нем царит детерминация и материальная
тяжесть. Это есть мир социальной обыденности. Но иное направление
воли, прорыв духа, т. е. свободы, может менять состояние мира. Сам
по себе множественный мир, множественность человеческая в экзистенциальном
смысле не есть зло и не подлежит отсечению и уничтожению, а подлежит
лишь просветлению и преображению. Более прав плюрализм, чем монизм.
При этом спиритуализация может означать победу над объективированным
материальным миром, но не означает
[402]
развоплощения. "Плоть" принадлежит к экзистенциальному плану, а
не только плену объективации. Христианская аскеза, которая сама
требует очищения от инородных элементов, освобождает тело от власти
низших стихий, подчиняя его духовному началу, т. е. спиритуализирует.
Это значит, что аскеза есть приобретение силы для тела, как орудия
духа, а не умерщвления тела или: небрежение им. Но в христианскую
аскезу проникли неоплатонические, стоические и манихейские элементы.
Аскеза была понята как безразличие и нелюбовь к твари. Отворачивание,
отрешение от мира множественного, т. е. от всего тварного мира,
всей человеческой множественности, было понято как необходимое условие
обращения к Единому, любви к Единому. Так была разорвана евангельская
двуединая заповедь любви к Богу и любви к ближнему. На этой почве
произошло перерождение и дегенерация аскезы. Она была превращена
из средства, из метода в цель. Произошла сосредоточенность, медитация
над грехом. И это имело роковые последствия. Монашеская аскеза нередко
вызывала не только равнодушие, но и неблагожелательство к твари,
к ближнему. Тварь представлялась грехом, соблазном. Аскезу можно
понять положительно и отрицательно. С греховными страстями можно
бороться пробуждением положительных, творческих духовных сил в человеке,
направлением воли на высшие ценности. Самые страсти, которые стоят
под отрицательным или разрушительным знаком, могут быть, как материал
жизненного процесса, превращены в положительные добродетели, в страсти
творческие, служащие духу. Об этом говорят и отцы Церкви. Положительная
аскеза есть борьба против греха и греховного рабства путем творческого
духа, творческой любви. Отрицательная аскеза хочет подавить и уничтожить
греховные страсти, не направляя их на положительное творчество,
не пробуждая любви к положительным творческим ценностям. Тогда происходит
вытеснение страстей, последствия которого изучены Фрейдом и психоаналитиками.
Человеческая природа калечится. Это есть неверие в возможность пробуждения
в человеке положительных духовных сил. Человек сосредоточивается
исключительно на грехе, всюду видит грех, в себе и других, и превращается
в отрицательное существо, враждебное жизни. Но опыт учит нас тому,,
что грех лучше побеждается положительным, чем отрицательным путем,
пробуждением любви, познания, творчества, направленностью на красоту
и благородство, на высоту.
Евангелие не есть аскетическая книга в том смысле, в каком позже
появились христианские аскетические книги, аскетические наставления
к духовной жизни. Достаточно сравнить Евангелие с "Добротолюбием"
или с "Подражанием Христу"*, чтобы почувствовать огромное различие
стиля, связанное с духовным различием по существу. В Евангелии говорит
Бог, в аскетических книгах говорит человек. В Евангелии есть элементы,
которые формально могут быть названы аскетическими, но в нем нельзя
найти аскетической метафизики, родственной, например, неоплатонизму.
Евангелие есть книга мессианская, если хотите, революционно-мессианская,
а не аскетическая. В Библии, в юдаизме не было аскезы в том смысле,
в каком он был в индусском религиозном типе, в орфизме, в неопифагорействе,
в неоплатонизме. Аскеза явилась гораздо позже, например у ессеев,
но это принадлежит уже эллинистическому миру. Путь пророческого
вдохновения совсем не был аскетическим путем. Пророчество не отвращается,
не отрешается от мира, народа и человечества, а обращено к ним ц
служит им. Пророчество не было школой и методом духовного возрастания
по ступеням. Пророк побеждает мир иным путем. Мессианизм очень глубоко
отличается от аскетиз-
[403]
ма. Евангелие погружено в юдаистическую человеческую атмосферу,
и ему чужды пути и методы аскетических и мистических школ Индии
и Греции. Иисус Христос в своем человеческом образе совсем не напоминает
аскета. Указывают на то, что он провел сорок дней в пустыне. Он
не был бы вочеловечен, не был бы и человеком, если бы не испытал
борьбы против искушений. Всякий подвижнический и героический путь
человека через это проходит. Но Иисус Христос совсем не уходил от
мира множественного, от человеческого мира в самых его низинах,
он не отрешался от грешного мира, он нисходил к этому миру и смешивался
с ним. Он жил среди людей, среди мытарей и грешников, посещал пиры.
Фарисеи упрекали его в том, что он не соблюдает правил чистоты,
соприкасается с нечистым. Евангелие есть благая весть о наступлении
Царства Божьего, а не раскрытие аскетических методов для спасения
души. Евангелие само по себе не обосновывает никакой аскетической
школы. Аскетика есть школа и метод, длинный путь совершенствования
и развития. Евангелие же говорит о новом рождении, о благодатном
духовном возрождении. В нем все есть прорыв духа в этот мир, а не
эволюция, все катастрофично. Разбойник мгновенно обращается ко Христу
и наследует Царство Божье. Мытари и грешники впереди идут в царство
небесное. Евангелие совсем не есть книга, которая учит индивидуальному
спасению души путем школы и метода. Оно мессианично, обращено к
Царству Божьему. В этом главная разница. Отрицание этого "мира"
в Евангелии есть не столько аскетическое отрицание, сколько мессианско-эсхатологическое.
Аскеза индивидуалистична, - Евангелие социально в религиозном смысле
слова, в том смысле, в каком социально было пророчество. При этом
можно поститься, жить в бедности, жертвовать всеми благами мира.
Но это не есть аскетическое упражнение для дела индивидуального
спасения. Жертва совсем еще не означает аскезы, смысл ее иной. Евангелие
требует не аскезы, а жертвы любви. Аскезы не было в апостольской
церкви, ее не было во всем первохристианстве. Христианские мученики
не был аскетами. Аскеза возникла позже. Принцип аскезы должен быть
определен не по воздержанию, ограничению потребностей, отказу от
благ мира, не по жертве собой во имя Бога и ближних, а по отношению
к миру и человеку, к множественному, противополагаемому Единому.
Неаскет по принципу может вести более "аскетическую жизнь", чем
аскет, и все же не быть аскетом, т. е. принимать на себя муку множественного
тварного мира и разделять его судьбу. Принцип аскезы противоположен
принципу любви. Евангелие совсем не рекомендует многословия в молитве,
совсем не учит спасению через уединенную молитву, и совсем не об
этом будет спрошено Христом на страшном суде.
Аскеза в истории христианства претерпела большие перерождения и
изменения и подверглась влияниям нехристианского происхождения.
Монашеская аскеза возникла после того, как огромные языческие массы
хлынули в Церковь, империя стала христианской, и грозило страшное
понижение духовного уровня христианства. Раньше христиане составляли
духовную элиту, противоположную языческому миру, языческому государству.
Они были гонимы, и это вызывало духовную сосредоточенность и напряженность.
После Константина Великого христиане попали в привилегированное
положение, им не противостоял уже внешний враг, который мог их подвергнуть
гонению. Теперь явился внутренний враг, с которым предстояла борьба.
Нужно было образовать как бы духовную аристократию внутри христианства,
которое разжижалось и вульгаризовалось. Образовалось монашество
и монашеская аскеза, как центр более
[404]
высокой и напряженной духовности. Монашеская аскеза пошла по пути
наибольшего сопротивления, героической борьбы против природы с ее
греховными страстями. На этом пути были огромные достижения. Аскеза
знала свой период молодости и расцвета. Такова аскеза пустыни, сирийская,
египетская аскеза. Пустыня знала свои миражи и обманы, демонские
видения. Элементы манихейского дуализма вошли в сирийскую аскезу.
Не все в ней носило евангельский характер. Но нельзя отрицать ее
своеобразное величие. То было одно из самых замечательных явлений
в истории человеческого духа. Аскеза не подверглась еще законническому
перерождению, в ней был героический порыв к борьбе и победе над
миром, лежащим во зле. Умеренная аскеза Св. Иоанна Кассиана ставила
целью чистоту сердца. Под плотью он понимал не телесное существо,
а плотскую волю и дурные пожелания. Мера воздержания определяется
судом совести каждого. Универсальной страстью признается гордость.
Спасение признается делом благодати и свободы. Человек свободен
и свободно принимает воздействие благодати. Так учил Кассиан, одинаково
близкий Востоку и Западу. Восточная аскеза признает самым главным
трезвение, которое и есть борьба со страстями. Трезвение и есть
чистота сердца. Монах тот, кто отрекается от страстных помыслов.
Преподобный Исихий Иерусалимский учит, что царство небесное не есть
награда за дела, а есть благодатный дар. Утилитарное начало еще
не проникло в аскезу. Преп. Нил Синайский учит не обращать в страсть
средства против страстей. Невещественно нужно приступать к невещественному.
"Миром" называются страсти, порожденные парением ума.
Но аскеза сирийского, пустыннического типа изначально учит о бесстрастии.
Бесстрастие считает высшим состоянием на земле Св. Григорий Синаит.
Этим проникнуто все "Добротолюбие". В западной католической мистике
будет сильнее звучать мотив сострадания. Аскетические писатели "Добротолюбия"
учат: монах тот, кто, от всех отделясь, со всеми остается в единении.
Но единение это бесстрастное, оно никогда не есть привязанность
к твари. Результаты бесстрастия выражаются так: любящий мир много
имеет печалей, а презирающий все, что в мире, всегда весел. Требование
бесстрастия, равнодушия к твари особой остроты достигает в отношении
к женщинам. Аскетическая литература полна панического страха перед
женщиной. Это мы находим у самого глубокого из аскетических писателей,
Св. Исаака Сирианина. Добродетель удаления от мира состоит в том,
говорит Св. Исаак Сирианин, чтобы не занимать ума своего миром.
Все тварное должно быть удалено из ума, тогда он наполняется божественным.
Будь дружен со всеми людьми, а мыслью своей пребывай один. Эта безразличная
дружба лишена всякого личного элемента, всякой теплоты. Это все
то же бесстрастие к твари. Св. Максим Исповедник, который соединяет
в себе мистику практически-аскетическую с мистикой умозрительной,
говорит: блажен человек, который всякого человека равно любить может.
Он же говорит, что любовь рождается от бесстрастия. Тот еще не имеет
совершенной любви, кто располагается к людям, смотря по нравам их,
одного любя, другого ненавидя за то или другое. Все это сводится
к одному, к требованию совершенного бесстрастия, к отсутствию всякой
индивидуализированной любви к твари, к любви безразличной, не заключающей
в себе никакого душевного элемента, хотя бы и спиритуализированного.
В этом чувствуется влияние неоплатонической отрешенности от множественного
и стоической апатии. Но практическая аскетика побеждает философскую
мистику.
[405]
Св. Иоанн Лествичник, самый большой авторитет в аскетике, говорит
в одном месте своей "Лествицы": "Склонный к сладострастию, сострадателен
и милостив, а склонные к чистоте не бывают такими". Это место поразительное.
Выходит, значит, что склонные к чистоте не бывают сострадательны
и милостивы. Более человечны склонные к сладострастию. Этим устанавливается
противоположность между принципом аскезы и принципом любви, сострадательности
и милосердия. В другом месте тот же Иоанн Лествичник говорит: "Чтобы
избежать печали, нужно возненавидеть весь мир, любовь к Богу угашает
любовь к родным и твари вообще". Аскеза, аскетическая чистота означает
угашение душевного человеческого элемента, человек опустошается
от всего человеческого. Аскеза в пределе своем античеловечна. Аскеты,
занятые собой, своей чистотой и своим спасением, делаются нечеловеколюбивы,
беспощадны. Духовная любовь, в которой не будет уже ничего душевного
и человеческого, будет последним результатом аскетического пути,
до которого почти никто не доходит. Любовь рождается от страха.
Главным оказывается не любовь, не милосердие, а отсутствие воли,
послушание. Св. Иоанн Лествичник говорит, что бесы не могут подражать
только смиренномудрию. Очевидно, любви к ближнему, милосердию, состраданию
они могут подражать. Аскетическая метафизика, враждебная человеку
по своему принципу, восстает против человеколюбия Бога. Инстинкт
садизма и мазохизма в идеализированном виде играл огромную роль
в духовной жизни и часто определял аскетику. Борьба против греха
превращалась в борьбу против "человеческого". Это и есть то, против
чего справедливо восстал гуманизм. Монашеская аскеза не только подменила
евангельскую заповедь любви послушанием, но и извратила самое послушание.
Послушание перестало быть слушанием Бога, служением Богу и стало
послушанием человекам. Даже Св. Симеон Новый Богослов, величайший
мистик православного Востока, у которого есть очень смелые мысли,
говорит: "Даже глотка воды проглотить не проси, хотя бы случалось
тебе быть палимому жаждой, пока духовный отец твой, сам в себе подвинуть
будучи, не велит тебе этого сделать". Самое главное - отсечение
человеческой воли. Все приспособлено к борьбе с грехом. Но крайние
формы послушания и покаяния приводят к потере совести и достоинства
человека. Аскеза может вести к очерствлению сердца и боязни человеческих
душевных движений. Устанавливается постоянное запугивание опытом
гордости, и на этой почве укрепляется ложное смирение и послушание.
Но смирение и послушание, связанные с чувством греховности человека,
легко ведут к неосознанной гордости, гордости смиренных, к недоброжелательству
и даже злобности. Такова диалектика духовной жизни. Когда предлагают
взирать на все видимое как на прах и дым, то и всякий ближний, всякий
человек, всякая тварь может представляться ничего не стоящим прахом
и дымом. Когда предлагают искоренить в себе всякое пристрастие к
вещам мира, то это может быть равнодушием, холодностью, недоброжелательством
и жестокостью ко всему тварному миру, ко всем живущим. Нужно в себе
культивировать страх, страх Божий, духовное бесстрашие объявляется
падением. Аскеза, как жизневраждебное и мировраждебное понимание
христианства, как постоянное сознание греховности человека и его
бессилия, есть срыв и соблазн в духовном пути, измена Духу, в ней
есть что-то садическое и мазохическое. При этом делается невозможным
никакое творчество человека. Апатия, которой учил еще Климент Александрийский,
писатель, близкий к античному стоицизму и неоплатонизму, но сохранивший
античную меру, принима-
[406]
ет в дальнейших формах аскезы характер враждебный миру и человеку.
Бесстрастие делается послушанием. Пустынножитель практикует физические
приемы аскезы, что напоминает Индию. Но физические приемы аскезы
сопровождаются небрежением к телу вплоть до нежелания умываться..
Из трех обетов - бедности, послушания и целомудрия - главным в монашеской
аскезе оказалось послушание. Бедность и целомудрие вполне возможны
и вне монашества. Сознание греха направили против сознания достоинства
человека, человека хотели принизить. Смирение определялось как сознание
своей дрянности и ничтожества, вместо того чтобы определить его
как победу над эгоцентризмом и его фантазмами.
2
"Подражание Христу" остается классической книгой по христианской
аскетике и духовной жизни. Эта книга стоит выше конфессиональных
различий. Книга прекрасная, в ней есть печаль и грусть, вызванные
злом мировой жизни, горькой судьбой человека. В книге этой есть
вечная истина. Она призывает к покаянию, но признает, что покаяние
без благодати и любви ничего не стоит. Она призывает низойти в глубину
совести. В ней говорится, что любящий летит, он в радости и свободе,
что человек, не дорожащий собой, свободен и в безопасности, что
нужно выйти из себя, чтобы войти в Бога. Но в "Подражании Христу",
как и во всех аскетических книгах, предлагается не любить видимых
вещей, т. е. множественного тварного мира. Желание знания признается
грехом. Человеку более всего угрожает нечистая любовь к твари. Все,
что не Бог, есть ничто и должно считаться ничем. Человек чувствует
Бога, когда не ищет утешения ни в какой твари. Жизнь должна быть
непрерывной смертью. Нужно удаляться от людей и углубляться в самого
себя. Лучше мучиться в этом мире, чем в ином. Нужно искать покоя
в Боге. Бог говорит: вы нуждаетесь во Мне, а Я не нуждаюсь в вас.
Это все те же типические черты аскезы как метафизического принципа.
Но огромный интерес новизны в истории аскезы представляет Игнатий
Лойола и иезуитизм. Это аскеза активная и воинственная, аскеза,
направленная на волю, а не на тело. Аскеза, отсекающая всякую индивидуальную
волю и превращающая человека в труп для выработки сильной, железной
воли, покоряющей мир во славу Божью. Духовное упражнение есть активность.
Тварь есть средство для прославления Бога. И тварь есть средство
для воинства, прославляющего Бога. Игнатий Лойола требует безразличия
к сотворенным вещам, безразличия ко всякой твари. Все и всё лишь
инструмент в руках Божьих. Тварь должна мстить за обиду Творцу.
Человек не грешит прежде всего из страха ада. Нужно медитировать
не столько над Царством Божьим, сколько над адом и адским огнем.
Элемент садический очень силен в иезуитской аскезе. Нет ничего бескорыстного,
все носит характер педагогический, карательный, властвующий. В отличие
от духовности православного Востока иезуитская духовность основана
на принципе воображения. Нужно воображать себе даже царя как избранника
Божьего. Игнатий Лойола знает любовь к Богу, но не знает любви к
людям. Бог у него мстительный. Любовь к ближнему у него не для ближнего,
это не любовь к человеку. В конце концов оказывается, что себя нужно
любить больше Бога. Святость есть абсолютное послушание. Иезуитская
духовность означает очень большое увеличение человеческой активности,
в этом она принадлежит уже векам новой истории. Но эта активность
совсем не утверждает достоин-
[407]
ства человека. Игнатий Лойола учил медитации, и в этом его духовные
упражнения иногда напоминают оккультизм. И это духовность воинствующая,
завоевательная, покоряющая мир. Иезуитизм защищал свободу воли,
особенно L. Molina. Молинисты боролись с томистами. То был выход
из средневековой духовности. Защита свободы воли носит утилитарный
характер. Аскеза принимает характер законничества. Аскеза является
заслугой, и с этим связано учение о добрых делах. Такое понимание
аскезы как заслуги очень свойственно официальному католическому
богословию. Но в католической духовности было замечательное и глубокое
учение о соучастии человека в деле искупления, о сверхдолжных заслугах,
спасающих других. С этим связано напряженное переживание креста
и страдания в католической мистике, огромная роль болезней у католических
святых и мистиков, физические истязания себя теми, которые хотели
служить не только делу спасения себя, но и спасения других. Это
чуждо аскетике и мистике Востока. Св. Катерина Сиенская, например,
придает огромное значение преодолению отвращения к запаху болезней
и больных. Св. Людвина всю жизнь провела в страшных болезнях и верила
в их искупающее значение. Но внесение утилитарного элемента в понимание
аскезы привело к тому, что высокий порыв к соучастию в искуплении,
к помощи спасению других привел к ужасным злоупотреблениям торговли
индульгенциями, вызвавшими бурный протест Лютера. Образовался как
бы капитал сверхдолжных заслуг, который распределялся папой, папа
выдавал чеки на получение средств из этого капитала. Таковы последствия
рационализации тайны.
В русской духовно-аскетической литературе XIX века
наибольшим авторитетом пользовался епископ Феофан
Затворник. Его книга "Путь к спасению" почиталась главной русской
книгой, посвященной наставлениям к духовной жизни. Эта книга прежде
всего аскетическая, в ней аскетика подавляет мистику. Феофан Затворник
принадлежит традиции "Добротолюбия". У него можно, конечно, найти
некоторые вечные истины аскезы как метода и средства. Он устанавливает
три стадии духовного пути, немного по-иному, чем в мистической традиции,
идущей от Псевдо-Дионисия. Эти три стадии: обращение к Богу, очищение,
освящение. Но у него же отражаются и все отрицательные стороны аскезы
"как метафизического миросозерцания. Он прав, когда говорит, что
высшие стремления духа - остатки образа Божьего в человеке, или
утверждает духовный смысл страдания, когда он предлагает выбросить
из мысли заботы. Но у него мы находим вражду к пытливости и мирскому
мудрствованию. Он гносимах. Наука есть лишь придаток или случайность.
Он боится юности и предостерегает от ее опасностей. Все это значит,
что он враждебен пробуждению творческих сил в человеке. Духовно-аскетическая
практика у Феофана Затворника есть прежде всего вызывание в себе
ужаса гибели и ада. Непрестанно нужно помнить: смерть, суд, ад и
рай. Такова основная окраска аскетической духовности. Ничего не
нужно делать без изволения. Послушание - главная добродетель. Театр,
например, не годен для христиан. Благодать разделяет дух и душу.
Нужно окружать себя священными предметами. Этому придается особенное
значение. Нужно отвергнуть все страсти, но не нужно убегать от гражданственности
и семейственности. Характерно, что аскет и затворник Феофан, признавший
соблазном всю духовную культуру, знание, искусство, все человеческое
творчество, благословляет занятие торговлей, освящает мещанскую
хозяйственность, мещанскую семейственность, и особенно государственную
власть, признает священными государственные чины. Это обратная сторона
мироотрицающей аскезы.
[408]
В русский православной аскезе были явления, близкие старцу Зосиме,
хотя и не совпадающие с ним, так как Достоевский пророчествовал
о новой духовности. Но были явления, близкие образу о. Феропонта
в "Братьях Карамазовых", т. е. крайнему обскурантизму. Это и есть
предельное выражение аскезы, от которой отлетел дух. Аскеза, несомненно,
несет с собою опасности. Она может не освобождать духовные силы
человека, а их порабощать и сковывать. Аскеза часто была оппортунистическим
примирением с злой и несправедливой действительностью, отказом от
боробы с ней.
Аскеза есть то, что может сделать человек. Человек может практиковать
воздержание, может поститься, отказаться от сексуальной жизни, раздать
имущество ближним, ограничить свои потребности и т. д. Он может
попытаться это делать сегодня же. Но не от него только зависит иметь
дар любви, иметь мистический опыт общения с Богом и иным миром,
созерцать божественный свет. Мистика в отличие от аскетики есть
то, что исходит не от человека только, что предполагает действие
Божьей благодати, веяние Духа в человеке. Пневма, как ночной ветер,
входит в человека и изменяет его. Иногда говорят, что в аскезе человек
поднимается к Богу, в мистике же Бог сходит к человеку. Но аскезу
нужно отличать от морали. Через аскезу человек стремится к совершенству,
через мораль же исполняет минимум. Но ошибочно смешивать евангельский
максимализм с аскезой, это разные начала. Евангельский максимализм
есть максимализм открывающегося Царства Божьего. Там все максималистично
и абсолютно. В аскезе же есть принцип относительности человеческого
пути, пути методического. И в аскезе нет радости евангельской благой
вести о Царстве Божьем как совершенно новой жизни, освобожденной
от тяжести мира. В Евангелии раскрывается свобода духа и духовной
жизни, аскеза же остается подчиненной детерминации. Неверно истолковывать
евангельский призыв к несению креста, к самоотверженной жертве,
как аскетический принцип. Это совсем иное. Несение креста есть основная
мистерия жизни в этом мире, это совсем не есть аскетический прием
и совсем не означает самоистязания. Наоборот, несение креста есть
освобождение от темноты и мрака мира и мрака человеческого страдания,
есть просветление. Оно есть приобщение к пути Христа, а не прием
и метод человека, не заслуга для спасения. Аскеза, переходящая в
истязание, как раз и отклоняла от осуществления евангельских заветов.
Дух Евангелия более всего противоположен утилитаризму и законничеству
в аскезе. Евангелие преодолевает древний страх перед нечистым.
Когда мы исследуем психологию аскезы, то мы неизбежно приходим
к постановке проблемы: угодно ли Богу, чтобы человек себя мучил
и истязал. В истории аскезы огромную роль играло верование в то,
что человек умилостивляет Бога и умиряет Его гнев сознательным и
методическим причинением себе страданий. Это есть перенесение в
христианство древних языческих верований о необходимости умилостивлять
богов кровавыми жертвами. Это наложило роковую печать и на самое
понимание искупления. Такого рода непросветленные верования ничего
общего не имеют с признанием положительного смысла страдания и жертвы.
Аскеза во всяком случае требует постоянного одухотворения и освобождения
от магических элементов. В лютеровской критике аскезы было много
верного и освобождающего, хотя его собственное понимание духовной
жизни было ограниченно и бедно. Лютер пришел к тому убеждению, что
монахами делаются от отчаяния, из невозможности иначе спастись,
т. е. из страха. Отсюда рождался утилитаризм в аскезе,
[409]
утилитарно-сотериологическое понимание добрых дел. Лютер хотел
освободиться от тяжести греха через доверие к Христу. Сам он изначально
искал гарантий спасения и убедился в том, что монашеский аскетизм
таких гарантий не дает. Но этим он не возвышается над утилитарным
пониманием духовной жизни. То же мы видим и в янсенизме с его страшным
Богом.
3
Есть три формы аскезы: аскеза страха и заслуги, аскеза освобождения
от власти мира и аскеза любви, бескорыстной любви к Богу. Решительно
отвергнута должна быть первая форма аскезы. Аскеза может быть разной,
даже по отношению к телу. Она может означать пренебрежение к телу,
которое остается греховным и слабым, и умерщвление его, и может
означать тренирование тела, овладение телом при сохранении и увеличении
его силы. Вл. Соловьев говорил, что отделенная от Бога материя есть
дурная бесконечность, неутолимая жажда. Но это и значит, что аскеза,
утверждающая дуализм духа и материи, есть не христианская аскеза.
Церковь даже боялась этого, осуждая крайние формы аскезы и спиритуализации.
Христианство требует не освобождения от плоти, подобно буддизму,
а господства над плотью. Но форма аскезы и определение степени важности
форм аскезы в истории церкви очень зависели от социальных влияний,
и это искажало аскезу. Поразительный факт, что церковь вводила очень
строгую аскезу, приближающуюся почти к террору в отношении к жизни
пола, и была очень снисходительна в отношении к грехам, связанным
с собственностью, с корыстолюбием, жаждой наживы и экономической
эксплуатацией ближнего. Не допускали к причастию за уклонение от
установленных форм половой жизни, связанных с изменчивыми социальными
формами. В католичестве есть много трагических случаев, когда не
допускали к причастию за связь между людьми, основанную на очень
высокой и подлинной любви, но социально не оформленной. Это есть
безобразная форма фарисейского законничества. Но что-то не слышно,
чтобы так же суровы были к самой бесстыдной похоти, связанной с
собственностью и наживой, к обиде бедных и эксплуатации рабочих.
Между тем как Евангелие не менее абсолютно в требовании отказа от
собственности. Позволительно поставить вопрос, в чем более выражается
первородный грех, в грехе пола, в concupiscentia1 или в обиде другого
человека, ближнего, обрекающей его на нужду и голод, в унижении
человеческого достоинства. Но Церковь была захвачена в свои руки
господствующими классами, и потому ее иерархия не хотела и не могла
ввести аскезу по отношению к собственности, подобно аскезе по отношению
к полу. Люди церкви не могли позволить себе того, чтобы не допускать
к причастию за то, что человек в экономической жизни не служил ближнему,
а эксплуатировал его. Они отыгрывались в отношении к полу, связав
семью с собственностью. Но лучше покаяться в том, что обидел ближнего
в жизни социальной, чем в том, что нарушил пост или не соблюл условные
формы аскезы.
Просветляет ли сама по себе аскеза и даже длительная подвижническая
аскеза человеческую природу, расширяет ли человеческое сознание?
Положительный ответ дается в отвлеченной теории аскезы, но опыт
1 страстное домогательство (похоть) (лат.).
[410]
этого ни подтверждает. Аскеза отрицательная совсем не просветляет
целостного человека, многие стороны человеческой природы могут оставаться
во тьме. Монах может двадцать лет сидеть в затворе, может весь отдаться
аскетическим упражнениям, молиться большую часть дня и тем не менее
находиться в ужасном обскурантизме ума, обскурантизме нравственных
оценок социальной жизни, в нем может быть очень слабая степень гуманизации.
Таким обскурантом был, например, еп. Феофан Затворник. Такими были
многие старцы. Даже у святых происходит лишь частичное просветление
человеческой природы. У Св. Серафима Саровского взгляды на западные
вероисповедания, на политику, на культуру были очень непросветленными,
хотя сердечный центр его существа был лучезарен. Ум совсем не просветляется
от аскезы, такое просветление ни в коем случае не может быть признано
автоматическим результатом самой последовательной и искренней аскезы,
оно требует работы над просветлением ума. Аскеза, понятая исключительно
как метод, должна была бы способствовать освобождению творческих
сил человека. Но в действительности происходило скорее обратное,
творческая природа человека угашалась. Это ставит проблему о соотношении
между аскезой и вдохновением. Только вдохновение раскрывает положительную
человеческую природу, избавляет от тяжести греха. И аскеза, враждебная
вдохновению и пресекающая подъемы и взлеты вдохновения, не просветляет
человека. Просветление происходит прежде всего через вдохновение.
Вдохновение есть веяние духа, проникновение духа в человека, пневма
вдыхается в человека, человек делается как бы одержимым духом. Это
и есть источник всякого творчества. В отношении к вдохновению аскеза
может играть двойную роль, она может сосредоточивать и направлять
духовные силы человека и этим благоприятствовать творческому вдохновению,
но она может также пресекать всякое вдохновение, признавать его
греховным и убивать творческие силы человека. Фактически аскеза
чаще играла вторую роль. Присущая человеку сила Эроса может быть
аскетически сосредоточена, очищена и напряжена для творчества, т.
е. переключена, - вдохновение и творчество имеют эротическую природу,
а может быть вытеснена, иссушена, умерщвлена,, как грех. Аскеза,
враждебная вдохновению и творческому Эросу, враждебна человеку и
хотела бы все человеческое опустошить и вытеснить. Происходит иссушение
человеческой природы. Образ Божий не раскрывается в человеке от
такой аскезы. В святоотеческой литературе не раз говорилось, что
добродетель создается из той же материи, что и страсти. Каждую страсть
нужно вытеснить соответствующею добродетелью. Но аскетика слишком
часто угашает и умерщвляет страсти и этим уничтожает и материю добродетелей.
Нет ничего противнее высушенных, бескровных добродетелей. Нет ничего
противнее аскета, превратившегося в мумию, чуждого всем человеческим
движениям. Обыкновенно говорят, что вдохновение опасно, как опасна
любовь, как опасно всякое творчество. Безопасно лишь послушание
и смирение. Это иллюзия и самообман, хитрость ложной аскезы, жертвой
которой делается человек. Нет ничего безопасного, нет такой выделенной
и укрепленной сферы, в которой человек хотел бы себя чувствовать
вполне безопасным и гарантированным. Духовная жизнь опасна и рискованна.
Об этом свидетельствуют описания наиболее замечательного духовного
опыта человечества. Испытания, опасные испытания существуют именно
для людей духовных. В большей безопасности находятся простые лавочники.
С испытанием, соблазном, опасностями и риском связано достоинство
человека как свободного духа. Самое
[411]
искание безопасности и гарантированности есть дурной соблазн в
религиозной жизни, есть ложь и самообман. Возрастание духовности
есть возрастание опасности, а не безопасности. Только религиозное
мещанство ищет безопасной, укрепленной, обставленной гарантиями
почвы. Послушание и смирение тоже могут быть опасны и при этом в
самом дурном смысле слова, могут оказаться даже опаснее вдохновения
и творчества. Послушание может быть рабством человека, сваливанием
всего на других, изменой духу, который есть свобода, и богоподобие
человека. Самые послушные люди легко служат злу, отказываются от
своей совести. Послушание превращается в послушание злу. Смирение
может легко обернуться гордостью. Существует гордость смиренных,
самый зловещий вид гордости. Смирение также легко превращается в
лицемерие. Оно принимает условно-риторический характер и не соответствует
реальности, т. е. лишено искренности в карлейлевском смысле слова*.
Жесты, слова, выражения смирения бывают отвратительны. От этих опасностей,
искажающих человеческий образ, может спасти лишь вдохновение, лишь
творческое дыхание духа. Боязнь вдохновения и творчества связана
с извращением и рабьим пониманием греха и сама есть грех. Но в действительности
человеческий эгоцентризм и самолюбие, неспособность к реальному
освобождению и отрешенности внушает эту ложную подавленность грехом.
Эгоцентризм поражает самое смирение и послушание превращает в самоутверждение
человека.
Проблема аскезы связана с проблемой человека. Она связывается с
проблемой человека через сознание греха. Но проблема человека в
ее глубине совсем не есть, как часто думают, проблема пессимистического
или оптимистического отношения к человеческой природе. Традиционные
формы аскезы унижали человека. Но этому совсем не следует противопоставлять
оптимистическое учение Ж. Ж. Руссо о человеческой природе. Человеческая
природа двойственная, высокая и низкая, свободная и рабья, богоподобная
и погруженная в низшее бытие. Человеческая природа поляризована.
И это пронизывает всю духовную жизнь человека. Эта двойственность
и поляризованность проникает и всю историю христианства и принимает
самые извращенные формы. Христианство в своей истории аскетически
отрицало мир и вместе с тем оно было приспособлено к миру, слишком
приспособлено. Христианская аскеза была обратной стороной христианского
приспособления к миру, миро-отрицание было вместе с тем мироприспособлением.
Происходило аскетическое освящение самых дурных, несправедливых
и рабьих форм жизни мира на том основании, что человеческая природа
греховна и что для нее необходимы стеснения и страдания, насильственная
аскеза. Человек сознавал себя во власти дьявола. Но это было лишь
объективацией греха, выбрасыванием его в мир объектов. На этой почве
происходило запугивание человека. И это могло быть помехой для сосредоточенности
внутри, для отрешенности от внешнего. Греховность человека была
тем внешним, от которого он зависел. Человеку внушено, и он сам
себе внушал, что он не имеет внутренних духовных сил для борьбы
с грехом. И грех для него внешний, и сила для борьбы с ним для него
внешняя. Между тем как в действительности действие Святого Духа
на человека, без которого он не мог бы начать борьбу с грехом, не
мог бы верить и надеяться, есть наиболее сокровенно-внутреннее.
Духовная аскеза есть концентрация, медитация и созерцание. Это есть
сокровенно внутренний процесс. Но и он может быть выброшен вовне
и объективирован. Тогда духовная жизнь представляется столкновением
внешних для человека сил, которыми он чувствует себя раздавленным.
Грех
[412]
смещает центр в человеке и делает человеческую природу эгоцентрической.
Но последствием эгоцентризма является то, что все становится внешним
для человека. Именно эгоцентризм не переводит духовно внутрь, в
глубину, духовность есть что-то внешнее для него. Это как бы имманентная
кара эгоцентризма. Для того чтобы дух стал внутренней силой, нужно
перестать считать себя центром. Это парадокс духовной жизни.-Дьявольский,
адский мир есть кошмар и галлюцинация субъекта, порождение ложной
объективации. Именно потому, что человек не может выйти из себя,
он видит вне себя, как объективную действительность, кошмар дьявольского
мира. Ложная аскеза может усилить это состояние, вместо того чтобы
освободить от него. Оправданна лишь такая духовная аскеза, которая
освобождает человека и возвращает его к подлинным реальностям. Аскеза
должна возвратить человеку его достоинство, а не погружать его в
состояние безнадежного недостоинства и низости. Поскольку аскеза
уединяет и разделяет с другими людьми, она еще более погружает человека
в самого себя, т. е. является трансформированным эгоцентризмом.
Таков результат сосредоточенности на личном спасении и гибели. Но
нужна аскеза, которая приучала бы человека к общению и братству.
Человек должен быть в мире, нести его тяжесть, быть творчески активным
в нем и вместе с тем быть свободным от мира. Современные люди выброшены
в принудительное общение, они рабы общества, и они до ужаса, до
жуткости одиноки в обществе. И это требует новых методов аскезы.
Эгоцентрическое вырождение аскезы принимало очень разнообразные
формы. Оно могло, между прочим, принимать и такую форму, что человек
делал из своего отношения к людям средство для спасения себя. Даже
любовь и милосердие могли понять как аскетическое упражнение для
спасения, т. е. не увидели в них реального выхода из себя к другим.
При таком понимании аскезы никогда не происходит выхода из "я",
реального общения и проникновения в тайну личности другого. Человек
остается замкнутой монадой, ищущей спасения. Но человек не монада,
а микрокосм. Такая аскеза обречена на исчезновение. Современный
человек нуждается в аскезе, в сосредоточенности, в отрешенности,
в ограничении роста потребностей, обрекающих человека на дурную
бесконечность алкания. Но эта новая аскеза, как и новая духовность,
должны подготовляться. Онтологически аскеза оправдывалась как достижение
простоты, т. е. целостности, и освобождение от сложности, т. е.
раздробленности и растерзанности. Но достижение божественной простоты
означает не умерщвление и истребление сложности мира, а ее просветление
и преображение, введение в высшее единство. Сообразно с этим изменится
и тип святости, выработается новый тип святости, принявший на себя
тяжесть мировой сложности.
|
