АСТРАЛЬНЫЙ РОМАН
(Размышление по поводу романа А. Белого "Петербург")
Опубликовано. Воспроизводится
по изданию 1989 г. (Типы религиозной мысли в России. [Собрание сочинений.
Т. III] Париж: YMCA-Press, 1989. 714 с.) Страницы этого издания указаны
в прямых скобках и выделены линейками. Номер страницы предшествует
тексту на ней.
I
Петербург не существует уже. Жизнь этого города была бюрократической
жизнью по преимуществу, и конец его был бюрократическим концом.
Возник неведомый и для нашего уха еще чуждо звучащий Петроград.
Кончилось не только старое слово и на его месте возникло слово новое,
кончился целый исторический период, и мы вступаем в новый, неведомый
период. Было что-то странное, жуткое в возникновении Петербурга,
в судьбе его, в его отношении ко всей огромной России, в его оторванности
от народной жизни, что-то разом и властно порабощающее и призрачное.
Магической волей Петра возник Петербург из ничего, из болотных туманов.
Пушкин дал нам почувствовать жизнь этого Петербурга в своем "Медном
всаднике". Славянофил-почвенник Достоевский был странным образом
связан с Петербургом, гораздо более, чем с Москвой, он раскрывал
в нем безумную русскую стихию. Герои Достоевского большей частью
петербургские герои, связанные с петербургской слякотью и туманом.
У него можно найти изумительные страницы о Петербурге, о его призрачности.
Раскольников бродил около Садовой и Сенного рынка, замышляя свое
преступление. Рогожин совершил свое преступление на Гороховой. Почвенник
Достоевский любил беспочвенных героев, и только в атмосфере Петербурга
могли
[430]
существовать они. Петербург, в отличие от Москвы, — катастрофический
город. Характерны также петербургские повести Гоголя, — в них есть
петербургская жуть. Московским славянофилам Петербург казался иностранным,
заграничным городом, и они боялись Петербурга. Большие были основания,
ибо Петербург — вечная угроза московско-славянофильскому благодушию.
Но то, что Петербург казался славянофилам совсем нерусским городом,
было их провинциальным заблуждением, их ограниченностью. Достоевский
опроверг это заблуждение.
Эфемерность Петербурга — чисто русская эфемерность, призрак, созданный
русским воображением. Петр Великий был русский до мозга костей.
И самый петербургский бюрократический стиль — своеобразное порождение
русской истории. Немецкая прививка к петербургской бюрократии создает
специфически русский бюрократический стиль. Это так же верно, как
и то, что своеобразный французский язык русского барства есть русский
национальный стиль, столь же русский, как и русский ампир. Петербургская
Россия есть другой наш национальный образ наряду с образом московской
России.
Роман о Петербурге мог написать лишь писатель, обладающий совсем
особенным ощущением космической жизни, ощущением эфемерности бытия.
Такой писатель есть у нас, и он написал роман "Петербург",
написал перед самым концом Петербурга и петербургского периода русской
истории, как бы подводя итог столь странной столице нашей и странной
ее истории. В романе "Петербург", быть может самом замечательном
русском романе со времен Достоевского и Толстого, нельзя найти полноты,
не весь Петербург в нем нашел себе место, не все доступно его автору.
Но что-то характерно петербургское в этом изумительном романе подлинно
узнано и воспроизведено. Это — художественное творчество гоголевского
типа, и потому может дать повод к обвинению в клевете на Россию,
в исключительном восприятии
[431]
уродливого и дурного, в нем трудно найти человека как образ и подобие
Божье. Андрей Белый — самый значительный русский писатель последней
литературной эпохи, самый оригинальный, создавший совершенно новую
форму в художественной прозе, совершенно новый ритм. Он все еще
к стыду нашему недостаточно признан, но я не сомневаюсь, что со
временем будет признана его гениальность, больная, не способная
к созданию совершенных творений, но поражающая своим новым чувством
жизни и своей не бывшей еще музыкальной формой. И будет А. Белый
поставлен в ряду больших русских писателей, как настоящий продолжатель
Гоголя и Достоевского. Такое место его определилось уже романом
"Серебряный голубь". У А. Белого есть ему одному присущий
внутренний ритм, и он находится в соответствии с почувствованным
им новым космическим ритмом. Эти художественные откровения А. Белого
нашли себе выражение в его симфониях, форме, до него не встречавшейся
в литературе. Явление А. Белого в искусстве может быть сопоставлено
лишь с явлением Скрябина. Не случайно, что и у того и у другого
есть тяготение к теософии, к оккультизму. Это связано с ощущением
наступления новой космической эпохи.
II
У А. Белого есть лишь ему принадлежащее художественное ощущение
космического распластования и распыления, декристаллизации всех
вещей мира, нарушения и исчезновения всех твердо установившихся
границ между предметами. Сами образы людей у него декристаллизуются
и распыляются, теряются твердые грани, отделяющие одного человека
от другого и от предметов окружающего мира. Твердость, органичность,
кристаллизованность нашего плотского мира рушится. Один человек
переходит в другого человека, один предмет переходит в другой предмет,
физический план — в
[432]
астральный план, мозговой процесс — в бытийственный процесс. Происходит
смещение и смешение разных плоскостей. Герой «Петербурга»,
сын важного бюрократа, когенианец и революционер, Николай Аполлонович
запирал на ключ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казаться,
что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно
из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических
построений: комнатное пространство смешивалось с его потерявшим
чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им
вселенной; сознание Николая Аполлоновича, отделяясь от тела, непосредственно
соединялось с электрической лампочкой письменного стола, называемой
"солнцем сознания". Запираясь на ключ и продумывая положения
своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал
тело свое пролитым во "вселенную", т.е. в комнату; голова
этого тела смещалась в голову стекла электрической лампы под кокетливым
абажуром". Тут описывается медитация Николая Аполлоновича,
посредством которой расщепляется его собственное бытие. За этим
скрыто художественное созерцание самого А. Белого, в созерцании
этом расщепляется и его собственная природа и природа всего мира.
Нарушаются границы, отделяющие эфемерное от бытийственного, в "Петербурге"
все есть мозговая игра важного бюрократа-отца, сенатора, главы учреждения
и действительного тайного советника Аполлона Аполлоновича Аблеухова
и с трудом отделимого от него сына-революционера, наизнанку вывернутого
бюрократа Николая Аполлоновича. Трудно определить, где кончается
отец и где начинается сын. Эти враги, представляющие начала противоположные
— бюрократии и революции, смешиваются в каком-то некристаллизованном,
неоформленном целом. В этом сходстве, смешении и нарушении границ
символизуется и то, что наша революция плоть от плоти и кровь от
крови бюрократии и что потому в ней заложено семя разложения и смерти.
[433]
Все переходит во все, все перемешивается и проваливается. Отменяется
черта оседлости бытия. Для А. Белого, как писателя и художника,
характерно, что у него всегда начинается кружение слов и созвучий
и в этом вихре словосочетаний распыляется бытие, сметаются все грани.
Стиль А. Белого всегда в конце концов переходит в неистовое круговое
движение. В стиле его есть что-то от хлыстовской стихии. Это вихревое
движение А. Белый ощутил в космической жизни и нашел для него адекватное
выражение в вихре словосочетаний. Язык А. Белого не есть перевод
на другой, инородный язык его космических жизнеощущений, как то
мы видим в красочно беспомощной живописи Чюрлениса. Это — непосредственное
выражение космических вихрей в словах. Упрекнуть его можно лишь
в невыдержанности стиля, он часто сбивается. Гениальность А. Белого
как художника — в этом совпадении космического распыления и космического
вихря с распылением словесным, с вихрем словосочетаний. В вихревом
нарастании словосочетаний и созвучий дается нарастание жизненной
и космической напряженности, влекущей к катастрофе. А. Белый расплавляет
и распыляет кристаллы слов, твердые формы слова, казавшиеся вечными,
и этим выражает расплавление и распыление кристаллов всего вещного,
предметного мира. Космические вихри как бы вырвались на свободу
и разрывают, распыляют весь наш осевший, отвердевший, кристаллизованный
мир. "Мировая ткань представлялась там фурийной тканью".
Этими словами А. Белый хорошо характеризует атмосферу, в которой
происходит действие "Петербурга". А вот как представляется
ему сам город Петербург: "Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом,
и меня ты преследовал праздною мозговой игрой: ты — мучитель жестокосердный;
ты — непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал
я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал я на Чугунный
тот мост, начинавшийся с края земного, чтобы вести в бескрайнюю
даль; за Невой, в полусветной, зеленой там дали — повосстали призраки
островов и домов, обольщая
[434]
тщетной надеждою, что тот край есть действительность, и что он
— не воюющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу
бедный дым облаков".
III
А. Белого можно назвать кубистом в литературе. Формально его можно
сопоставить с Пикассо в живописи. Кубистический метод — метод аналитического,
а не синтетического восприятия вещей. В живописи кубизм ищет геометрического
скелета вещей, он срывает обманные покровы плоти и стремится проникнуть
во внутреннее строение космоса. В кубистической живописи Пикассо
гибнет красота воплощенного мира, все разлагается и расслояется.
В точном смысле кубизма в литературе нет. Но там возможно нечто
аналогичное и параллельное живописному кубизму. Творчество А. Белого
и есть кубизм в художественной прозе, по силе равный живописному
кубизму Пикассо. И у А. Белого срываются цельные покровы мировой
плоти, и для него нет уже цельных органических образов. Кубистический
метод распластования всякого органического бытия применяет он к
литературе. Тут не может быть и речи о влиянии на А. Белого живописного
кубизма, с которым он, по всей вероятности, мало знаком. Кубизм
его есть его собственное, самобытное восприятие мира, столь характерное
Для нашей переходной эпохи. В известном смысле А. Белый — единственный
настоящий, значительный футурист в русской литературе. В нем погибает
старая, кристальная красота воплощенного мира и порождается новый
мир, в котором нет еще красоты. В художественной манере А. Белого
все так же смещается с своего старого, казавшегося вечным места,
как и у футуристов. Он не пишет футуристических агитационных манифестов,
он пишет другие, символические манифесты, но своим существом и своим
творчеством разрушает все старые Формы и создает новые. Оригинальность
А. Белого в том, что свой кубизм и футуризм он соединяет с настоящим,
непосред-
[435]
ственным символизмом, в то время как футуристы обычно враждебно
противополагают себя символистам. Так в кубистически-футуристическом
"Петербурге" повсюду являющееся красное домино есть превосходный,
внутренне-рожденный символ подвигающейся революции, по существу
нереальной. В европейской литературе предшественником творческих
приемов А. Белого можно назвать Гофмана, в гениальной фантастике
которого также нарушались все грани и все планы перемешивались,
все двоилось и переходило в другое. В русской литературе А. Белый
— прямой продолжатель Гоголя и Достоевского. Подобно Гоголю, видит
он в человеческой жизни больше уродства и ужаса, чем красоты и подлинного,
твердого бытия. Гоголь воспринимал уже старый органически-цельный
мир аналитически-расчлененно, для него распластовывался и распылялся
образ человека, и он видел тех уродов и чудовищ в глубине жизни,
которые потом по-другому в живописи открывались Пикассо. Гоголь
порвал уже с пушкинским, вечно-прекрасным и гармоническим мироощущением
и мировоззрением. Таков и А. Белый.
Но в чем нельзя не упрекнуть его, так это в том, что в "Петербурге"
он местами слишком следует за Достоевским, находится в слишком большой
зависимости от "Бесов". Некоторые сцены, например, сцена
в трактире и с сыщиком, прямо скопированы с манеры Достоевского.
И в этих местах А. Белый сбивается на другой, не свой стиль, нарушает
ритм своего романа-симфонии. Он внутренно связан с Достоевским,
и за это нельзя упрекать его, но он должен был бы быть свободнее
в своих художественных приемах, выдержаннее в своем собственном
стиле. Есть большое различие между А. Белым и Достоевским, они принадлежат
разным эпохам. А. Белый более космичен по своему чувству жизни,
Достоевский более психологичен и антропологичен. Достоевскому раскрывались
бездны в глубине человека, но образ человека был отделен для него
от бездн жизни космической. Человека Достоевский воспринимал органически-целостно,
всегда видел образ Божий
[436]
человеке. А. Белый принадлежит новой эпохе, когда пошатнулось целостное
восприятие образа человека, когда человек проходит через расщепление.
А. Белый погружает человека в космическую безмерность, отдает его
на растерзание космическим вихрям. Теряется граница, отделяющая
человека от электрической лампы. Раскрывается астральный мир. Твердые
границы физического мира охраняли с противоположной стороны независимость
человека, его собственные твердые границы, его кристальные очертания.
Созерцание мира астрального, этого промежуточного мира между духом
и материей, стирает границы, декристаллизует и человека, и окружающий
его мир. А. Белый — художник астрального плана, в который незаметно
переходит наш мир, теряя свои твердость и очерченность. Все эти
вихри — астральные вихри, а не вихри физического мира или мира человечески-душевного.
"Петербург" — астральный роман, в котором все уже выходит
за границы физической плоти этого мира и очерченной душевной жизни
человека, все проваливается в бездну. Сенатор видит уже два пространства,
а не одно.
IV
А. Белый художественно раскрывает особую метафизику русской бюрократии.
Бюрократизм — эфемерное бытие, мозговая игра, в которой все составлено
из прямых линий, кубов, квадратов. Бюрократизм управляет Россией
из центра по геометрическому методу. Призрачность бюрократии порождает
и призрачную революцию. Не случайно Николай Аполлонович оказывается
когенианцем, т. е. по философскому направлению своему не ощущает
реальности бытия, не случайно связан он кровно с бюрократией. До
эфемерного, уходящего в астральный план "Петербурга" ничто
не доходит из глубины России, из недр народной жизни. Централизм
революционного комитета такое же эфемерное бытие, как и централизм
бюрократического учреждения. Гнилостный процесс перешел от бюрократизма
[437]
к революционизму. Провокация, густым туманом окутавшая революцию,
обнаруживает ее призрачно-эфемерный характер — все перемешалось
в сатанинских вихрях.
А. Белый совсем не враг революционной идеи. Его точка зрения совсем
не та. что у Достоевского в "Бесах". Зло революции для
него порождено злом старой России. В сущности, он хочет художественно
изобличить призрачный характер петербургского периода русской истории,
нашего бюрократического западничества и нашего интеллигентского
западничества, подобно тому, как в "Серебряном голубе"
он изобличал тьму восточной стихии в нашей народной жизни. По складу
своего художественного дарования, А. Белый, подобно Гоголю, не призван
раскрывать и воспроизводить положительное, светлое и прекрасное.
В одном своем стихотворении А. Белый призывает свою Россию, любимую
им странной любовью, к тому, чтобы она рассеялась в пространстве.
И от романов его, написанных о России, остается такое впечатление,
что Россия рассеивается в пространстве, превращается в астральную
пыль. Он любит Россию уничтожающей любовью и верит в ее возрождение
лишь через гибель. Такая любовь свойственна русской природе.
Все призрачности — бюрократическая, революционная и кантианско-гносеологическая
— сходятся в Николае Аполлоновиче. Но в нем открывает автор еще
один ужас. От Вл. Соловьева унаследовал А. Белый ужас перед монгольской
опасностью. И он ощущает монгольскую стихию внутри самой России,
внутри русского человека. Николай Аполлонович, как и отец его —
глава учреждения, — монгол, туранец. Монгольское начало правит Россией.
Монгольский Восток раскрывается в самом русском Западе. Туранско-монгольское
начало мерещится А. Белому и в кантианстве. А. Белый изображал конец
Петербурга, его окончательное распыление. Медный Всадник раздавил
в Петербурге человека. Образ Медного Всадника господствует над атмосферой
"Петербурга" и повсюду посылает свой астральный двойник.
[438]
У А. Белого нет русской идеологии, и не нужно ее у него искать.
У него есть большее, чем русское идеологическое сознание, есть русская
природа, русская стихия, он — русский до глубины своего существа,
в нем русский хаос шевелится. Его оторванность от России внешняя
и кажущаяся, как и у Гоголя. А. Белый и любит Россию, и отрицает
Россию. Ведь и Чаадаев любил Россию. Совсем недавно А. Белый напечатал
стихотворение, в котором есть такие строки:
Страна моя, страна моя родная!
Я — твой! Я — твой!
Прими меня, рыдая и не зная
Покрой сырой травой... |
Стихотворение это заканчивается исповеданием веры, что за русской
"ночью" — "Он". Он, — Христос, за страшной тьмой
и хаосом России. А. Белый по себе знает, как страшен, жуток, как
опасен русский хаос. Но он не в силах пробудить в себе русскую волю,
русское сознание. Дисциплину воли и сознание он все ищет на Западе.
Можно усомниться, найдет ли он ее там. Думаю, он вернется в конце
концов в Россию и в глубине России будет искать света.
В "Петербурге" есть большие художественные недостатки,
много эстетически неприемлемого. Стиль романа не выдержан, окончание
случайное, внутренне необязательное, местами есть слишком уж большая
зависимость от Достоевского. Но гениальная художественная природа
А. Белого и не может создать совершенного художественного произведения.
В его художественном творчестве нет катарсиса, есть всегда что-то
слишком мучительное, потому что сам он, как художник, не возвышается
над той стихией, которую изображает, не преодолевает ее, он сам
погружен в космический вихрь и распыление, сам в кошмаре. В его
романе нет не только
[439]
идеологического, сознательного выхода, но нет и художественного,
катарсического выхода, он не освобождает, оставляет в тяжелом кошмаре.
Он переступает пределы совершенного прекрасного искусства. Его искусство
есть его собственное бытие, его хаос, его вихревое движение, его
космическое ощущение. И это ново и необычайно в нем. Это нужно принять
и не искать утешений. К нему нельзя подходить со старыми критическими
приемами. Он художник переходной космической эпохи. И он по-новому
возвращает литературу к великим темам старой русской литературы.
Творчество его связано с судьбой России, русской души. Он первый
написал поистине астральный роман, столь непохожий на слабые и нехудожественные
оккультные романы, написанные старыми приемами. А. Белый — не теург,
но теургическое искусство быть может находится на пути астрального
распластования и распыления в творчестве его типа.
1916
[440]
|