Сборник статей
Москва, 2000. 237 с.
К оглавлению
Оглавление: Д. Муретов. - П.Струве.
- Евгений Трубецкой. Развенчание
национализма. - Муретов. - Трубецкой
- Cтруве -
Николай Бердяев. К спору между кн. Е.Н. Трубецким
и Д.Д. Муретовым
Принципиально интересный спор
кн. Е.Н Трубецкого и Д.Д. Муретова, к сожалению, был затемнен полемическими
элементами, которые никогда не способствуют выяснению вопросов. Желание опрокинуть
своего противника порождает мелочные придирки, создает совсем особенную, фиктивную
жизнь идей и оттесняет на второй план реальную, существенную жизнь идей. И
выдвинутая в споре проблема слишком часто тонет в полемической стихии, засасывающей
и подчиняющей своему закону. Совсем не важными представляются мне мелочные
стороны полемики кн. Трубецкого и Д. Муретова. Очень несущественно, удалось
ли одному уличить в противоречиях другого. Перед значительностью поставленной
проблемы досадно ненужными кажутся полемические рассуждения о том, кому кн.
Е. Трубецкой ставил свои вопросы и делал возражения, Д.Д. Муретову или П.Б.
Струве. Важно и существенно лишь то, что произошло столкновение идей и что
в столкновении этом поставлена важная проблема. Очень всегда бывает неинтересно,
когда столкновение идей объясняют исключительно взаимным непониманием или
недоразумением. И очень интересно, когда противоположность идей и точек зрения
на жизнь доводится до кристаллической ясности. Идейное разногласие между кн.
Е.Н. Трубецким и Д.Д. Муретовым определяется совсем не тем, что один из них
логически более последователен, а другой логически менее последователен. Думать,
что логической последовательностью можно принудить к изменению основных жизненных
оценок, значит впадать в рационализм, забывающий свои границы. Мне кажется,
что кн. Е.Н. Трубецкой в методе полемики грешит такого рода рационализмом.
Но не свободен от него и Д.Д. Муретов, слишком злоупотребляющий формально-логическими
аргументами и слишком много надежд на них возлагающий. В этих взаимных формальных
уличениях притупляется острота проблем. Спорящие стороны недостаточно погружаются
в предмет. Более остро удалось поставить вопрос П.Б. Струве. Я со своей стороны
не предполагаю полемизировать, я бы хотел только обострить принципиальную
сторону спора и подчеркнуть такие стороны идейной проблемы, которые, мне кажется,
не были достаточно подчеркнуты.
В споре подымается в высшей степени
важная философская и в конце концов религиозная проблема: применимы ли чисто
моральные оценки к истории, к борьбе наций и государств, и могут ли быть перенесены
оценки жизни индивидуальной на историческую жизнь народов. П.Б. Струве прав,
говоря, что Вл. Соловьев упростил эту проблему и тем впал в морализм и рационализм.
Крайним морализмом грешит и точка зрения кн. Е.Н. Трубецкого. Это совершенно
ясно видно на том, что любовь между мужчиной и женщиной он считает явлением
морального порядка и находит возможность подчинить моральной оценке и моральному
закону. Непонятно, почему кн. Е. Трубецкой с таким негодованием отнесся к
статье Д. Муретова о национальном эросе, написанной с большим темпераментом.
Я думаю, что Д.Д. Муретов тысячу раз прав, признавая природу всякого эроса,
всякой эротической любви, стоящей вне добра и зла, вне моральной оценки, подлежащей
своим собственным оценкам, совершенно автономной сферой человеческой жизни.
Из этого не следует, конечно, что, например, в отношениях мужчины и женщины,
связанных межу собой эросом, не может возникать вопросов морального порядка,
требующих моральной оценки. Но моральные вопросы могут тут возникать лишь
как вопросы отношения человека и человеку. Сама же сфера любви остается вне
моральной оценки, к ней в несоизмеримо большей степени применимы критерии
эстетические, чем моральные. Любящие могут в разных отношениях совершать безнравственные
поступки, напр., из любви к женщине можно брать взятки и красть. Но сама любовь
не может быть ни нравственной, ни безнравственной, она — самозаконна и самоценна,
она не терпит над собой никакой нормы. Любовь всегда божественно-свободна.
Можно еще сказать, что любовь прекрасна, но неуместно было бы сказать, что
любовь моральна. Кн. Е.Н. Трубецкой, по-видимому, слишком кантианец в моральной
философии, слишком разделяет абсолютный морализм Канта и потому считает формальный
категорический императив применимым ко всему, ко всей полноте жизни. Получается
даже впечатление, что он вносит в христианство абсолютный морализм. Но такого
абсолютного морализма в христианстве нет. Христианство не есть религия закона,
но по существу не нормативная религия. Поскольку в христианстве есть закон,
он целиком взят из Ветхого Завета и является лишь его подтверждением. Специфически
новозаветное откровение есть откровение благодати, любви и свободы, а не закона
и нормы. Евангельская мораль — мораль любви, а не мораль закона, в ней нельзя
было бы открыть следов категорического императива, в ней нет этого формально-моралистического
пафоса. В Евангелии суббота для человека, а не человек для субботы. Абсолютный
морализм, пафос нравственного закона есть у Канта, у Толстого, но не в Евангелии,
не в христианской мистике.
Я думаю, что прежде всего следует
сделать проблематической абсолютную мораль, — притязания формальной общеприменимости
и общеобязательности нравственного закона. В споре кн. Е.Н. Трубецкого и Д.Д.
Муретова формальный моральный абсолютизм предполагался слишком уж несомненным
и неизбежным. Его, по-видимому, разделяет и Д. Муретов и потому остается не
защищенным от формальных нападений кн. Е. Трубецкого. Ниоткуда не следует,
что можно провести знак равенства между религиозным абсолютизмом и абсолютизмом
моральным. Абсолютизм должен быть в сфере религиозной, так как она обнимает
собой всю полноту ценностей. Мораль — большая ценность в человеческой жизни,
но это лишь одна из ценностей в сложной иерархии ценностей, она не может претендовать
на абсолютное и всеобщее значение, она должна признать сосуществование других
ценностей, не меньших по своему значению, и может вступать с ними в трагические
конфликты. Трагизм человеческой жизни всегда представлялся мне не в образе
сравнительно простого и элементарного столкновения нравственного с безнравственным,
доброго со злым, а в образе более сложного столкновения ценностей разных градаций,
одинаково претендующих на положительное значение, одинаково обращенных к жизни
божественной. Человеческая душа бывает ареной трагического столкновения ценности
добра с ценностью красоты или ценностью познания. К этому типу принадлежит
жизненная трагедия Ботичелли или Гоголя. Нельзя представить себе сожительства
и сосуществования ценностей разных порядков в душе человека и в душе человечества
слишком гладко-монистически, слишком оптимистически. В выборе ценностей есть
свободный произвол. Любовь к отечеству можно предпочесть любви к личному нравственному
совершенствованию. Слишком часто люди из рвения морального, из преданности
абсолютной правде истребляют целый ряд ценностей и богатств бытия. Возможен
даже демонический морализм. Этот уклон есть, например, в толстовстве. Трагедия
русской интеллигенции — прежде всего в конфликте разнородных ценностей, а
не в конфликте добра и зла. Ее воля избрала исключительно ценность морально-общественную,
и от этого не могли не пострадать ценность познания, ценность красоты и такая
ценность исторической жизни, как национальность. В земной человеческой жизни
нет предустановленной гармонии ценностей, она полна трагических конфликтов
совсем не морального порядка. Абсолютная гармония ценностей есть лишь в глубине
абсолютной божественной жизни. Но возможно, что трагический конфликт есть
и в самой божественной жизни и что им порожден весь мировой процесс с его
болью. Кн. Е.Н. Трубецкому трагедия жизни представляется прежде всего как
конфликт морального с аморальным, как неисполнение абсолютного нравственного
закона. Вряд ли он признает, что и исключительное исполнение нравственного
закона может привести к великой трагедии, к измене некоторым высшим ценностям.
Это лучше всего иллюстрируется на примере отношения к войне. Моральная проблема
для всякой личности есть всегда очень сложная и очень индивидуальная проблема,
которая должна быть решена не формальным применением абсолютного, общеобязательного
закона, а творческими самостоятельными усилиями. Войну нельзя морализовать,
она всегда есть ужас, который трагически принимается нами во имя избранных
нами и любимых нами ценностей.
Я не раз уже указывал в статьях
своих, написанных за время войны, что русская мысль лишена органа для оценки
исторической жизни1. У нас всегда упрощенно применялись к исторической
жизни отвлеченные оценки, или отвлеченно-социологические, или отвлеченно-моралистические,
или отвлеченно-религиозные. Специфически исторических ценностей наша интеллигенция
не признавала, и это объясняется, вероятно, тем, что она все еще не была призвана
к конкретной исторической жизни и к конкретному историческому творчеству.
Наши теократические религиозные построения были также внеисторичны, как и
наши построения социологические, как и толстовское моральное учение. Мы всегда
морализировали над историей, морализирование это скрыто даже в русском марксизме,
по внешности аморальном. Самой последовательной формой морального абсолютизма,
все богатство бытия подчиняющего однообразному моральному закону, было учение
Л. Толстого. И элементы толстовства, в сущности, были во всех наших направлениях.
Исторической действительности как самостоятельной реальности мы не признавали.
Своеобразные исторические ценности, несоизмеримые с ценностями жизни индивидуальной,
были нам чужды, казались нам «ошибкой» западной истории, породившей столько
зол. Война ставит нас вплотную перед самобытной исторической действительностью
и самобытными историческими ценностями. Наша мысль начинает самостоятельно,
творчески работать над новыми вопросами, поставленными жизнью. И мы не должны
применять к бесконечно сложным историческим задачам, рождающимся в процессе
жизни, слишком простых доктрин моральных, социологических или религиозных,
мы должны творчески работать над совершенно новыми проблемами, не предусмотренными
старыми учениями. Такова прежде всего проблема национальности. Я высоко ценю
значение Вл. Соловьева и думаю, что его полемика против «зоологического национализма»
имела большое значение, но нельзя доктринерски применять его точку зрения
к совершенно новой исторической действительности. В христианстве нет ничего
доктринерского, ни морально, ни метафизически. Христианство есть закваска
новой жизни, семя, брошенное в души людей и в душу человечества, а не поставленная
над нами абсолютная норма. Абсолютность христианской истины есть действующий
в нас дух новой жизни, а не стоящий над нами непреложный закон. И совершенно
невозможно прямолинейно и механически применять христианскую абсолютность
к природной и исторической относительности. История есть манифестация абсолютного,
но в самом историческом нельзя утверждать абсолютного как норму и закон. В
истории никогда не было и никогда не будет абсолютной морали, но за историей
скрыто действует абсолютный дух, из себя раскрывающий и творящий сложную градацию
ценностей. Одна из этих ценностей — самобытная ценность национальности. Если
и есть мораль исторического процесса, то это мораль, несоизмеримая с моралью
индивидуальной. Историческая судьба предполагает трагический конфликт абсолютно-единого
и относительно-множественного. Демонические силы действуют в истории, и они
влекут народы к изживанию своей исторической судьбы до конца. Война не может
быть христианской, христианским может быть лишь дух и царство духа.
Думается мне, что П. Струве и Д. Муретов слишком склонны абсолютизировать
ценность государства, которая есть лишь одна из не самых высших ценностей.
Абсолютизм государственный еще менее допустим, чем абсолютизм моральный. Ценность
души человеческой стоит выше ценности царств и миров. Тактически я во многом
расхожусь с П. Струве и Д. Муретовым в области национальной политики и в некоторых
отношениях больше схожусь с кн. Е. Трубецким. Но я более схожусь с ним в признании
сложной иерархии ценностей и в отрицании морализирования над историческим
процессом. Стихийный порыв национального инстинкта должен быть оправдан и
стать источником творчества. Морализирование над борьбой народов может превратиться
в безнравственное самопревозношение, и более высокое нравственное сознание
должно признать, что в историческом столкновении народов никогда не бывает
так, что добро целиком на одной стороне, а зло — на другой. А это значит,
что национальная борьба в истории не есть борьба за моральную справедливость,
а есть борьба за повышение бытия, за творчество исторических ценностей.
