СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ
К пониманию нашей эпохи
Воспроизводится по изданию: Философия
свободного духа. М.: Республика, 1994. Содержит: Философия свободного
духа. Я и мир объектов. Судьба человека в современном мире. Дух
и реальность. 480 с. Тир.25 000. Примечания
к этому изданию (источники цитат, предметный указатель).
1-е изд.: Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей
эпохи. Париж: YMCA-Press, 1934.
Номера страниц по этому изданию в прямых скобках,
номер страницы предшествует тексту на ней.
К оглавлению
ГЛАВА П
Судьба человека в истории. Гуманизм и бестиализм.
Дегуманизация. Противоречия свободы. Капитализм. Демократия. Коммунизм.
Фашизм. Диктатура миросозерцания.
Основная тема нашей эпохи есть вместе с тем и основная тема истории
- тема о судьбе человека. То, что сейчас происходит в мире, не есть
даже кризис гуманизма, - это тема второстепенная, а кризис человека.
Ставится вопрос о том, будет ли то существо, которому принадлежит
будущее, по-прежнему называться человеком. Мы присутствуем при процессе
дегуманизации во всех областях культуры и общественной жизни. И
прежде всего дегуманизируется моральное сознание. Человек перестал
быть не только высшей ценностью, но и вообще перестал быть ценностью.
Молодежь всего мира, коммунистическая, фашистская, национал-социалистическая
и просто увлеченная техникой и спортом, настроена не только антигуманистически,
но часто и античеловечно. Значит ли это, что мы должны защищать
против нее старый гуманизм? Я много писал о кризисе гуманизма и
старался показать, что он фатально переходит в антигуманизм, что
предел его - отрицание человека. Гуманизм стал бессилен и должен
быть преодолен. Гуманизм, связанный с возрождением античности, хрупок,
его расцвет предполагает аристократическое строение общества, и
ему наносит страшные удары демократия, вторжение в культуру масс
и власть техники. Машина дегуманизирует человеческую жизнь. Человек,
не пожелавший быть образом и подобием Божьим, делается образом и
подобием машины. Гуманизм, демократизированный начиная с XVIII века,
идет по пути подчинения человека обществу, социальной обыденности,
обобществляет человека, гуманизм теряет себя. Демократизированный
и обобществленный гуманизм перестает быть внимателен к человеку,
он интересуется устроением общества, но не интересуется внутренней
жизнью человека. Таков фатальный процесс. Поэтому гуманизм не может
быть силой, способной противостоять процессу дегуманизации. От гуманизма,
как торжества серединной человечности, возможно движение в два противоположных
направления - вверх и вниз, к богочеловечности и богозвериности.
Движение к сверхчеловечеству и сверхчеловеку, к сверхчеловеческой
силе слишком часто означает не что иное, как бестиализацию. Современный
антигуманизм принимает формы бестиализма. Но гуманизм лучше бестиализма.
Несчастным и трагическим Ницше пользуется для возвышенного оправдания
дегуманизации и бес-
[325]
тиализации (blonde Bestia1). К богочеловечеству, к подлинному сверхчеловечеству
идут немногие, к бестиализму, к богозвериности идут многие. Нашему
времени свойственна бестиальная жестокость к человеку, и она поразительна
тем, что она обнаруживается на вершинах рафинированной человечности,
когда новая сострадательность, казалось бы, сделала невозможными
старые формы варварской жестокости. Бестиализм есть варварство внутри
уже утончившейся цивилизации, это совсем не есть старое натуральное,
здоровое варварство. Тут атавизм варварских инстинктов преломлен
в цивилизации и потому имеет патологический характер. Бестиализм
есть явление человеческого мира и мира уже цивилизованного. Его
не существует в животном мире, который принадлежит к другой иерархической
ступени бытия, имеет свое оправдание и назначение. Животное стоит
много выше бестиализированного человека. Поэтому мы и говорим о
падшести человека. Именно бестиализм сейчас ставится выше гуманизма,
именно к нему призывают перейти от гуманизма. Но бестиализм, во
всяком случае, хуже и ниже гуманизма, хотя гуманизм и бессилен ему
противиться. Бестиализм нашего времени есть порождение войны, крови
войны, есть отравленность кровью войны. Мораль войны стала моралью
"мирной" жизни, которая в сущности есть продолжение войны, войны
всех против всех. Согласно этой морали, все стало дозволенным, с
человеком можно как угодно обращаться для достижения нечеловеческих
и противочеловеческих целей. Бестиализм есть отрицание ценности
человеческого лица, всякого человеческого лица, есть отрицание всякой
сострадательности к человеческой участи. Гуманизм новой истории
кончается. Это неотвратимо. Но конец гуманизма считается также концом
человечности. Это и есть моральная катастрофа. Мы вступаем в бесчеловечное
царство, царство бесчеловечности, бесчеловечности не фактической
только, которая всегда была велика, а принципиальной. Бесчеловечность
стала представляться возвышенной, окруженной ореолом героизма. Против
человека стоит класс или раса, обоготворенный коллектив или государство.
Современный национализм несет на себе черты бестиальной бесчеловечности.
Не всякий человек признается человеком, ценностью, образом и подобием
Божьим. Слишком часто самое христианство толковали как бесчеловечное.
"Арийский параграф", предложенный христианству, есть проект новой
формы бесчеловечности в христианстве. Но это не так уже ново. Слишком
часто христианство, т. е. христианское человечество, было бесчеловечно
в прошлом. Но бестиализм старый, наивный, варварский, инстинктивный
не имел о себе сознания, он был досознательный, бестиализм же современный
- сознательный, надуманный, прошедший через рефлексию и через цивилизацию,
самооправданный. Бесчеловечности современного национализма противостоит
бесчеловечность современного коммунизма. Он также не всякого человека
считает человеком, ценностью, образом и подобием Божьим. С классовым
врагом можно поступать как угодно. Мы еще вернемся к этой теме и
увидим, что национализм и расизм по принципу хуже коммунизма.
Образ человека может еще не раскрыться, человек может быть как
бы в потенциальном состоянии. Так бывало в прошлом. Но сейчас совсем
другое. Образ человека пошатнулся и начал разлагаться после того,
как он раскрылся. Это происходит сейчас во всех сферах. Дегуманизация
проникла во все сферы человеческого творчества. Оказалось,
1 белокурая бестия (нем. и лат.).
[326]
что самобоготворение человека ведет к дегуманизации. Это есть,
конечно, крушение гуманистической теории прогресса. Судьба человека
безмерно сложнее, чем думали в XIX веке. Вновь образующийся мир
движется иными ценностями, чем ценность человека, человеческого
лица, чем ценность истины,- ценностями могущества, техники, расы,
национальности, государства, класса, коллектива. Воля к правде побеждается
волей могуществу. Диалектика этого процесса очень тонка. Человек
хочет могущества, собственного могущества, но это ведет к тому,
что могущество он ставив выше себя, выше человека, что во имя своего
могущества он готов пожертвовать своим человеческим. Могущество
объективизируется и отвлекается от человеческого существования.
Ценность могущества техники, могущества государства, могущества
расы, могущества класса бестиализирует человека, во имя этих могуществ
допускается какое угодно обращение с человеком. Было бы ошибочно
думать, что современный бестиализм и связанная с ним дегуманизация
основаны на торжестве голых инстинктов и аффектов и на отрицании
всех ценностей, которые сознаются как идеальные. Современный бестиализм
и дегуманизация опираются на идолатрию, на идолопоклонническое отношение
к технике, расе, классу, государству, производству и пр. и на обращение
атавистических инстинктов на служение им. Мы уже говорили, что современное
варварство есть цивилизованное варварство. Война пробудила древние
инстинкты - расовые, национальные, инстинкты власти и насилия, инстинкты
мести, но эти инстинкты осуществляются в формах технической цивилизации.
В сущности, сейчас происходит возврат человеческих масс к древнему
коллективизму, с которого началась человеческая история, к состоянию,
предшествующему образованию личности, но этот древний коллективизм
принимает цивилизованные формы, пользуется техническими орудиями
цивилизации. Кейзерлинг понимает происходящую "мировую революцию"
как восстание теллурических сил, восстание Земли против Духа. Но
теллурические силы натуральны, космичны, сейчас же эти силы проходят
через техническую цивилизацию. В современных течениях чувствуется
сейчас очень сильное влияние двух мыслителей XIX века - Маркса и
Ницше, которые обозначают срыв и конец гуманизма. Маркс и Ницше
борются между собой и разделяют мир. Несомненно влияние Ницше на
фашизм и национал-социализм, на современный апофеоз могущественных
вождей, на выработку жесткого, лишенного сострадания типа молодежи.
Сам Ницше, одинокий аристократический мыслитель, наверное, в ужасе
отвернулся бы от социальных последствий своей проповеди. Ницше совсем
не любил идеи пангерманизма, не был немецким националистом и, вероятно,
испытал бы содрогание отвращения от современного плебейского духа,
лишенного всякого благородства. Но влияние действует в подземной
и подсознательной сфере и часто пробуждает такого рода силы, которых
не имел в виду пробуждать творец, оказавший влияние. Историческое
влияние Лютера тоже ведь пошло совсем не в том направлении, в каком
он предполагал оказать влияние, он никак не предполагал, что протестантизм
станет рационалистическим и моралистическим. Влияние Маркса на коммунизм
гораздо более по видимости прямое, но русская коммунистическая революция,
наверное, очень изумила бы Маркса, ибо совершенно противоречит его
учению и даже опровергает его. Сейчас Маркс и Ницше влияют в направлении
дегуманизации общества и культуры. И эта дегуманизация есть вместе
с тем дехристианизация. Консервативно мыслящие и чувствующие христиане
совсем не заметили, насколько дегуманизация есть дехристианизация.
[327]
Они склонны думать, что гуманизм был дехристианизацией, дегуманизацию
же они как будто бы не связывают с тем, что в человеке пошатнулся
образ и подобие Божье и человек теряет сознание богосыновности,
открытое ему христианством.
В культурных и идейных течениях нашей эпохи дегуманизация идет
в двух направлениях - в сторону натурализма и в сторону техницизма.
Человек подчиняется или космическим силам, или технической цивилизации.
Мало сказать, что он подчиняется, он растворяется и исчезает или
в космической жизни, или во всемогущей технике, он принимает или
образ и подобие природы, или образ и подобие машины. Но и в том,
и в другом случае он теряет свой образ и разлагается на элементы.
Исчезает человек как целостное существо, как существо внутренне
центрированное, духовно сосредоточенное, сохраняющее связь и единство.
Дробные и частичные элементы человека предъявляют права не только
на автономию, но и на верховное значение в жизни. Самоутверждение
этих разорванных элементов в человеке, например не сублимированных
элементов подсознательного, сексуального влечения или воли к преобладанию
и могуществу, свидетельствуют о том, что целостный образ человека
исчезает и уступает место нечеловеческим природным элементам. Человека
нет, есть лишь функции человека. Но это распадение человека на те
или иные функции есть прежде всего порождение Технической цивилизации.
Наибольшей остроты достигает процесс дегуманизации в современной
технике войны, которая более не нуждается в человеческой доблести.
Техническая цивилизация требует от человека выполнения той или иной
функции, и она не хочет знать человека, она знает лишь функции.
Это есть не растворение человека в природе, а уподобление человека
машине. Когда цивилизованный человек тяготеет к природе, то он хочет
вернуться к целостности и бессознательности, так как сознание разложило
его и сделало несчастным. Это есть романтизм. В этом отношении очень
сейчас характерен Клагес. Когда человек стремится к совершенному
исполнению технических функций, когда уподобляет себя новому богу
- машине, то это тенденция обратная, не к целостности, а к дифференциации
все большей и большей. Но человек исчезает и в той и в другой тенденции,
обе тенденции дегуманизируют. Человек не может быть ни образом природы,
ни образом машины. Человек - образ и подобие Божье. И то образование
человека как целостного существа, как личности, которое началось
в мире библейском и мире греческом, окончательно завершилось лишь
в христианстве. Сейчас происходит как бы обратный космический процесс,
не только против христианства, но и против Библии, и против греческой
культуры. Современный неоклассицизм есть мертвящий формализм, и
он бессилен.
Процесс дегуманизации очень силен в современной литературе, в современном
романе. Если взять двух самых замечательных французских писателей
последней эпохи - Пруста и Андрэ Жида, то не может не броситься
в глаза, что у них человек разлагается, у них нет целостного образа
человека, а есть лишь элементы ощущений, sensations, и состояний
интеллектуальных и рассудочных. Прежде всего исчезает сердце как
целостный и центральный орган человеческого существа, как носитель
человеческих чувств. Человек печалится и даже приходит в отчаяние
От этого исчезновения целостного человеческого существа, но он бессилен
удержать его. Иногда он даже радуется от собственного исчезновения.
В романе нет больше богатства человеческих типов, многообразия человеческого
мира, а лишь клочья и элементы того существа, которое раньше именовалось
человеком. Современный психологический роман,
[328]
талантливый и утонченный, занят анализом подсознательного, погружается
в плавучий мир ощущений, страшно усложненный интеллектуальностью.
Человека разлагает и власть подсознательного, и рассудочность. У
современных романистов, наиболее талантливых, почти совершенно отсутствует
творческая фантазия, они или погружены в себя, или изображают злую
действительность, которой подавлены. Так подавлен этой злой действительностью,
например, Селин. Но творческий дар преображения исчезает из искусства.
Сравнительно редки романы, погружающие в метафизическую и мистическую
глубину, как, например, у Жуандо, но тогда они подавлены демониакальными
силами, чего не было у Достоевского, который во всяком человеке
видел образ и подобие Божье, видел свет на самом дне тьмы. У Мальро
человек исчезает в инстинктах садизма. У Лавренса человек, как целостное
существо, исчезает в мистической стихии пола, человек есть функция
пола, а не пол функция человека. Это не есть порнография, это отражение
все того же мирового процесса дегуманизации, выраженное с большим
талантом. У Гексли отражается разнообразный человеческий мир, но
это мир совершенно разлагающийся, в котором трудно найти образ человека.
Сравните современный роман, например, с Диккенсом. Поражает пройденный
путь, как будто произошла космическая катастрофа. У Диккенса - богатый
и разнообразный человеческий мир, мир человеческих образов и типов,
огромная сила творческой фантазии. Человек сохраняется, имеет свой
образ, даже когда он дурной и смешной. В гениальном сатирико-юмористическом
произведении "Записки Пиквикского клуба", в котором есть что-то
от Сервантеса, чисто человеческий мир еще сохраняется, есть человеческий
образ. Также поражает различие, если сравнить современный роман
с Бальзаком или Л. Толстым. В творчестве Толстого есть сильный космический
элемент, но в этой космической стихии сохраняется многообразный
человеческий мир, еще не разложившийся. Сейчас ничего подобного
уже найти нельзя. Но в современном романе есть большая правда о
человеке, правда о том, что происходит с человеком.
В современной науке тоже происходит процесс дегуманизации в том
смысле, что она открывает сферы природной жизни, не связанные уже
с привычной для человека природной средой. Физика открывает неслышимый
звук и невидимый свет. И технические результаты современной физики
переносят человека в эту непривычную, не гуманизированную космическую
среду. Физика гордится своей совершенной эксцентричностью по отношению
к человеку. С великими открытиями современной физики связаны головокружительные
успехи техники. Что современная техника дегуманизирует человеческую
жизнь и превращает человека в техническую функцию, это слишком ясно,
и все начинают это признавать1. Вопрос о процессах дегуманизации
в философской мысли более сложен. Процесс дегуманизации давно происходил
в философии, - он был в эмпиризме, в идеализме, в позитивизме, в
философском натурализме и материализме. Но современная творческая
философия есть вместе с тем реакция против этих процессов. Философия
всегда искала смысла, она не могла примириться с бессмыслицей. Поэтому
философия ставит острее, чем прежде, проблему человека и человеческого
существования. Экзистенциальная философия хочет раскрыть структуру
бытия в человеческом существовании. Но и тут целостный образ человека
исчезает. В этом отношении наиболее интересен Гейдеггер. Бытие как
1 См. мою статью "Человек и машина" в "Пути"*.
[329]
забота, страх, обыденность, смерть есть бытие, раскрывшееся в падшем
и несчастном человеческом существовании. Но за заботой, страхом,
обыденностью, смертью исчезает самый человек. Забота оказывается
глубже человека. Человек из заботы конструируется, как из смерти
конструируется человеческое существование. Философия Гейдеггера
есть философия ничто. Ничто ничтоствует. Это - онтология ничто как
последней тайны бытия, философия отчаяния, абсолютный пессимизм.
Характерная для нашей эпохи философия. Те же мотивы можно найти
и у Ясперса, хотя в более смягченной форме. Меланхолический и трагический
Киркегардт влияет на современную философию в направлении онтологии
нигилизма, чего у самого Киркегардта не было. Погружение в человеческое
существование открывает не человека, а разложение и гибель человека.
Поскольку у Фрейда есть метафизика, это есть метафизика смерти и
ничто. Власти сексуального инстинкта противополагается лишь инстинкт
смерти, как более возвышенный. Но процесс дегуманизации можно найти
и в современной религиозной и богословской мысли Европы, хотя там
он имеет другой смысл. К. Барт и диалектическая теология есть дегуманизация
христианства. Это направление открывает в тварном мире лишь грех,
ничтожество и бессилие. Остается горячая вера в Бога, но в Бога
абсолютно трансцендентного, отделенного от мира и человека бездной.
В человеке разрушен образ и подобие Божье. Слово Божье - единственная
связь между Богом и тварью, и человеку остается только слушать слово
Божье. Тут Киркегардт влияет в другом направлении. Мир и человек
у К. Барта так же обезбожены, как у Гейдеггера, но у него есть Бог.
Это есть страстная реакция против гуманизма в христианстве, которая
перешла в унижение и отрицание человека. Томизм, столь сильный в
мире католическом, хочет сохранить равновесие и латинскую меру,
он остается оптимистическим и в нем есть элементы старого гуманизма,
идущего еще от средневекового возрождения. В томизме человек не
отрицается, но умаляется и унижается, он рассматривается как существо
незначительное, не обладающее настоящей свободой и способностью
к творчеству, существо второго сорта. Томизм есть также реакция
против христианского гуманизма нового времени. Элемент дегуманизации
есть и в нем, он скрыт за борьбой против всякого модернизма в религиозной
и философской мысли. Но наиболее сильны процессы дегуманизации в
жизни современных обществ и государств.
2
Свобода в социальной жизни представляет собой парадокс и порождает
целый ряд противоречий. Мы и живем в эпоху обострения и обнаружения
противоречий свободы. Свобода политическая, свобода экономическая
переживает упадочные формы. Принципы, которые почитались охраняющими
свободу, выветрились и ныне не вдохновляют. Изжиты принципы французской
революции. Молодежь не увлекает уже ни идеология либерализма, ни
идеология демократии. Формальная парламентская демократия себя скомпрометировала,
и она бессильна социально реформировать общество, в ней обнаруживается
страшная сила инерции. Свобода духа есть священный символ, ее значение
не может быть связано с временными и преходящими формами той или
иной эпохи. Но свобода в жизни социальной, политической и даже культурной
перестает вдохновлять, она опостылела, в нее перестали верить. Мы
живем в эпоху декаданса свободы. Свобода изолгалась. Она стала
[330]
принципам консервативным и нередко прикрывает рабство человека.
Формальное понимание свободы привело к реальной несвободе. Свобода
провозглашена, но не может быть реализована огромной частью человечества.
Особенно экономическая свобода оказалась издевательством над реальной
свободой человека. Потеряли всякий кредит также права человека и
гражданина. Они ассоциируются с атомистическим мировоззрением XVIII
века, с французской революцией, с индивидуализмом, с выдохшимся
либерализмом, с разлагающимися формами демократии. Между тем как,
если есть вечное начало в демократии, то оно, конечно, связано не
с идеей верховенства нации, а с идеей субъективных прав человеческой
личности, со свободой духовной жизни, свободой совести, мысли, слова,
творчества. Эта идея неотъемлемых субъективных прав человеческой
личности восходит не к Руссо и не к якобинцам французской революции,
а к христианству и к движениям, связанным с Реформацией. Но идея
прав человека и гражданина была искажена и извращена в буржуазно-капиталистических
обществах XIX и XX веков, вышедших из французской революции, она
искажена в формальной буржуазной демократии. И это связано с первоосновами
миросозерцания. Испанский философ Ортега очень остроумно говорит,
что идея либерализма как свободы личности от власти государства
и общества коренится совсем не во французской революции и не в принципах
демократии, а в феодализме, в средневековом замке, который средневековый
рыцарь защищал с оружием в руках. В этом есть очень большая доля
истины. Личность должна защищать себя от абсолютной власти государства
и общества. Обыкновенно не понимают, что вся глубина проблемы не
в достижении такой организации общества и государства, при которой
общество и государство давало бы свободу человеческой личности,
а в утверждении свободы человеческой личности от неограниченной
власти общества и государства. Это значит, что истинная свобода
человеческой личности имеет духовный, а не социальный источник,
она определяется ее вкорененностью в духовном мире, а не вкорененностью
в мире социальном. Мировоззрение социологического позитивизма, провозглашающее
общество верховной реальностью и источником всей жизни человека,
не может обосновать свободы. Между тем как европейские демократии
покоятся именно на таком социологическом позитивизме. Дюркгейм был
глашатаем настоящей социологической религии. Провозглашение прав
человека и гражданина было провозглашением прав гражданина, члена
общества и государства, а не прав человека как целостного существа,
как свободного духа. Человек как гражданин задавил и закрыл, с одной
стороны, человека как свободного духа, принадлежащего к иному порядку
бытия, с другой стороны, человека как производителя, как трудящегося,
- не было провозглашено право каждого человека на достойное существование
и на труд. Противоречия и лживые последствия провозглашения прав
и свобод гражданина в буржуазных обществах вызвали реакцию против
самой идеи прав и свободы человеческой личности. Права гражданина
остались в сфере исключительно формально-политической и не были
перенесены на сферу экономическую, где свобода труда в капиталистическом
режиме была издевательством над реальной свободой человека. Свобода
оказалась защитой прав сильного и делала беззащитным слабого. Это
есть один из парадоксов свободы в социальной жизни. Свобода оказалась
свободой для себя и рабством для других. Но по-настоящему любит
свободу не тот, кто хочет ее для себя и своих, но тот, кто хочет
ее также для другого и других. Свобода стала охранением прав привилеги-
[331]
рованного меньшинства, охранением капиталистической собственности
и власти денег. Огромные массы трудящихся не знали свободы. Право
быть избирателем в парламент есть издевательство над бедственным
положением и рабством огромной массы людей. Свобода создала величайшие
неравенства. И ее перестали любить, когда человеческие массы сознали
свое право на более достойное и более активное существование. Свобода
в формальных демократиях стала препятствием для социального изменения
общества. И захотели диктатуры для радикального реформирования общества.
Динамическая свобода не есть формальная свобода выбора, динамическая
свобода предполагает уже сделанный выбор истины.
Реакция против вырождения свободы в либеральных демократиях превратилась
и в реакцию против вечной истины о свободе человеческого духа. Сами
либеральные демократии не знали духовных основ свободы, их не хотят
знать и движения, против них направленные. Либерализм отделил гражданина
от целостного человека. Он также оторвал права от обязанностей.
Но при более глубоком понимании свобода есть не только право, она
есть также и обязанность. Человек имеет возложенную на него Богом
обязанность быть свободным, блюсти свободу духа, хотя бы она была
тяжела, порождала страдания и требовала бы жертвы. И человек обязан
уважать и соблюдать свободу другого человеку, а не только свою.
Любителей собственной свободы слишком много на свете. Свою свободу
любят и коммунисты, и фашисты, и национал-социалисты, и все одержимые
волей к могуществу. Чужую же свободу отрицают. Окостенение свободы
в либеральных демократиях произошло именно от того, что свобода
понималась исключительно индивидуалистически (не персоналистически)
и часто означала "оставь меня в покое". Свобода означала замыкание
в себя, в своей семье, в своих индивидуалистических экономических
интересах, в своей лавке, в своем предприятии. Свобода, как ее понимают
в современной Франции, стала консервативным принципом, защитой status
quo. При таком понимании свободы всякое сколько-нибудь радикальное
изменение общества должно восприниматься как насилие.
Свобода есть вечное начало человеческого духа, дух и есть свобода.
Свобода есть вечное начало человеческого общения, подлинное общение
только и может быть свободным. Но невозможно связывать вечное начало
свободы с преходящими политическими формами, например с либерализмом
и демократией. Проблема свободы безмерно глубже проблемы либерализма,
и в либерализме она не имеет прочного обоснования. Демократия же
по своему принципу подчиняет личность верховенству нации. Вот почему
либерально-демократические принципы бессильны защищать свободу против
современных на нее посягательств, коммунистических или фашистских.
Формальный либерализм, равнодушный к истине, индивидуализм, приведший
к страшным неравенствам и несправедливостям, создали для свободы
отталкивающие и тягостные ассоциации. Свободу нельзя понимать только
отрицательно и формально, ее нужно понимать положительно и содержательно.
Свобода должна быть спасена соединением с Истиной, она не может
быть спасена равнодушием к Истине. Познаете Истину, и Истина сделает
вас свободными Век скептической свободы кончается, начинается новый
век. При положительном понимании свобода связана с творчеством,
она есть творческая энергия. Свобода есть не только свобода выбора,
но и самый выбор. Свобода не может быть лишь формальной защитой
себя, она должна вести к положительному творческому акту. Неизбежен
переход
[332]
от формальной свободы, через которую каждый охраняет и защищает
себя, к свободе реальной, через которую творчески преображается
человеческое общение и человеческое общество. Но переход к реальной
и творческой свободе означает прежде всего права не гражданина как
отвлеченного существа, а человека как конкретного и целостного существа,
как существа, вкорененного в духовном порядке. Переход к реальной
свободе означает также провозглашение прав производителя, трудящегося.
Завоевание реальной свободы всякого производителя, трудящегося есть
преодоление того социального строя, который был основан на так называемой*
"экономической свободе", которая делала человека человеку всяком.
Это говорит о том, что свобода в жизни социальной есть парадокс,
она легко переходит в свою противоположность, легко вырождается
и становится условной ложью. Современные течения, которые стоят
под знаком кризиса свободы, это чувствуют. Социалисты давно уже
критиковали формальную свободу в либеральных демократиях и отказывались
видеть в них гарантии реальной свободы трудящихся. Современные течения,
даже очень враждебные социализму, очень многое у него заимствуют,
не говоря этого. В либерально-демократических государствах развивается
жажда наживы, поклонение золотому тельцу, бесчестность и подкупность.
В государствах диктаториальных, фашистских или коммунистических
развивается жажда власти и насилия, кровожадность и жестокость.
Характерный для нашей эпохи кризис свободы и декаданс свободы ставит
в большей глубине проблему свободы для социальной философии. Но
проблема совсем не сознается в этой глубине людьми, уносимыми потоком
времени. Она не сознавалась раньше и теми, которые считали себя
защитниками свободы. В борьбе стареющего либерализма и сторонников
авторитарного государства глубина свободы отсутствует в обоих лагерях.
Либерализм есть исключительно общественное миросозерцание, либералы
- общественники, и свобода означает у них такую политическую организацию
общества, при которой общество наделяет своих граждан субъективными
правами. Либерализм есть одноплановое миросозерцание, оно не видит,
что человек принадлежит к двум планам бытия. Эта двупланность человеческого
существования означает, что существует не только свобода в обществе,
но и свобода от общества, свобода совсем не в обществе, имеющая
свой источник. Так называемые субъективные права человека совсем
не в обществе имеют свой источник. Свобода духа не зависит ни от
какой организации общества. Свобода есть граница власти общества
над личностью, государства над человеком, граница, определяющаяся
не той или иной организацией общества и государства, а принадлежностью
человека к иному плану бытия, к царству духа. Свобода есть дух,
и дух есть свобода, но именно поэтому свобода умаляется и ущемляется
по мере нисхождения к материальному плану жизни. Максимальная свобода
существует для духовной жизни, для человеческой мысли и совести,
для интимной жизни личности. Уже свобода в жизни политической есть
свобода умаленная и ущербленная. И минимальная свобода должна была
бы быть в жизни экономической, ибо она ближе всего к материи и дальше
всего от духа. От экономики зависит самая возможность человеческой
жизни на земле, и, казалось бы, недопустимо предоставлять произволу
то, что может обречь людей на голодную смерть. И в жизни отдельного
человека есть большая свобода в жизни духовной и меньшая свобода
в жизни физиологической. Материя должна быть организована, ей нельзя
предоставить той свободы, которая оказывается там произволом. Но
извращение
[333]
иерархии ценностей в человеческой жизни так велико, что духу не
давали свободы, материи же предоставляли свободу. Экономике предоставлена
была свобода, и большая свобода, когда еще отрицали свободу мысли
и слова, свободу духа и творчества. Материя, материальные аппетиты
и вожделения бесчинствовали, эксплуатировали и утесняли слабых и
зависимых, дух же был задавлен и удушаем. Это, конечно, разительный
показатель падшести мира. Сейчас хотят организовать материю, регулировать
экономику, но хотят также перенести на дух методы организации и
регуляции материальной, экономической жизни. С духом обращаются
как с материей. В этом ужас нашей эпохи. Это ведет к диктатуре миросозерцания
как диктатуре над духом. Это одинаково проявляется в коммунизме,
в фашизме и более всего в национал-социализме. Это есть монизм,
в котором на дух переносится то, что применимо лишь к материи. Это
есть или открытый материализм, или материализм прикрытый. Но те,
которые защищают свободу против диктатуры мировоззрения, гораздо
более интересуются свободой своих материальных аппетитов, чем свободой
духа, свободой совести. И это еще более компрометирует свободу.
Человек сводится к однопланному существованию, и это однопланное
существование организуется одним методом. В этой организованной
однопланности материя всегда побеждает дух. Такая тираническая однопланность,
втискивающая человека в один социализированный порядок бытия, начинается
не с современного коммунизма и фашизма, примеры ее даны были гораздо
раньше. Прежде всего, эта однопланность существовала во всех старых
теократических системах, которые видели теофании в относительных
социальных формах, в исторически преходящем. Это ясно видно и всеми
почти признается. Но замечательно, что та же однопланность, которая
приводит к пленению духа и к тирании, хотя бы замаскированной и
прикрытой, была и в идеологии демократии, у Ж. Ж. Руссо, в якобинстве.
Никаких границ, охраняющих свободу личности, независимость духа,
якобинская демократия не знает. Руссо не признавал свободу совести,
был сторонником обязательной гражданской религии и предлагал изгнать
христиан из совершенной республики. Это новая форма того же принципа,
что в утопии Платона, что в средневековой теократии. Якобинская
демократия тоже берет на себя организацию духа теми методами, которыми
можно организовывать лишь материю. Демократия тоже оборачивается
своеобразным этатизмом, абсолютизацией государства. В современной
Франции есть значительная свобода, связанная со всей культурой французского
народа, с уважением к достоинству человеческой личности. Но господствующая
во Франции радикальная партия, которая связывает себя с якобинской
традицией, тоже утверждает одну из форм этатизма, она есть партия
определенного миросозерцания и хочет, чтобы государство воспитывало
народ в определенном миросозерцании. Это есть также идеократия,
мягкая и прикрытая форма диктатуры миросозерцания. И так всегда
будет при признании однопланности человеческого существования, при
признании человека существом исключительно социальным и детерминированным
исключительно обществом и государством, т. е. при отрицании самобытности
и самостоятельности духовного плана бытия. Именно христианство открывает
и утверждает двухпланность человеческого существования, принадлежность
человека к двум планам бытия, к духовному и природно-социальному,
к Царству Божьему и царству кесаря, к царству свободы и царству
необходимости, и. несводимость одного плана на другой. Но мы живем
в эпоху, когда отказываются от христианского откровения и от свободы
духа и отдают
[334]
человека во власть соблазнов Великого Инквизитора. Этими соблазнами
соблазнялось и христианство, но именно сейчас христианство очищается
и освобождается от этих соблазнов, мир же внехристианский целиком
находится во власти этих соблазнов. Все так смешалось и переплелось,
все. так двоится, что нужна большая ясность духа и зоркость, чтобы
верно различить образы, которые являет современный мир. Одним из
самых соблазнительных современных смешений и двоений является защита
угрожаемой со всех сторон свободы сторонниками буржуазно-капиталистического
мира. Но при самой большой гражданской и политической свободе люди
могут быть лишены свободы духа и совести, свободы творчества, могут
быть лишены личности и оригинальности в смысле причастности к первоистокам
жизни. Люди могут быть в экономическом рабстве, быть лишены экономической
свободы, если под экономической свободой понимать не свободу продавать
свой труд как товар, не свободу эксплуатировать своих близких и
оставлять огромную массу людей в нужде, нищете и горькой зависимости,
а свободу реализовать достойное человеческое существование. В капиталистическом
мире свобода была привилегией немногих, но и для немногих сомнительной
привилегией, так как существование привилегированных угнетателей
также было угнетенным, сдавленным, кошмарным существованием. Кризис
капитализма представляется кризисом свободы. Но поистине свобода
лживая и фиктивная должна быть низвергнута. Ее низвержение может
быть очистительным путем к истинной и реальной свободе. Мир сдавлен
сейчас между разлагающейся, лживой и упадочной свободой и полным
отрицанием свободы, диктатурой миросозерцания, диктатурой над духом.
И эта диктатура миросозерцания отличается от старого средневековья
тем, что тогда действительно было цельное, органическое, грандиозное
миросозерцание, сейчас же миросозерцание сколочено на скорую руку,
не продумано и лишено всякой глубины. "Мировоззрение" сейчас есть
условные символы и мифы, при помощи которых демагогически управляют
массами. Таково положение современного мира.
Свобода труда, провозглашенная в обществах XIX и XX веков, сначала
была эксплуатацией труда, ныне же она превратилась в свободу безработных.
Свобода безработных есть выражение противоречивости и парадоксальности
свободы в социальной жизни. Маркс не предвидел этих результатов
индустриально-капиталистического развития. Он представлял себе,
что количество рабочих будет автоматически возрастать в капиталистическом
обществе. Пролетариат будет делаться все более и более многочисленным,
будет объединенной и дисциплинированной силой, которая призвана
создать новое, социалистическое общество. Он заметил зло эксплуатации
рабочих, но не заметил зла превращения их в безработных. В действительности
в результате технизации и рационализации промышленности количество
рабочих уменьшается, человеческий труд заменяется машиной, возрастает
не количество рабочих, а количество разнообразных служащих промышленной
бюрократии. Это меняет всю перспективу. Труд никогда не был свободен.
Человеческое общество и культура всегда покоились на порабощении
трудящихся. Труд, тяжелый материальный труд, есть библейское проклятие.
Труд был сначала рабским, потом крепостным, был "свободным" в обществе
капиталистическом в смысле превращения его в товар, который "свободно"
продается под угрозой голодной смерти, и даже в примере общества
коммунистического в Советской России он превращается в крепостной
в смысле закрепощенности его государству, которое в лице коммунисти-
[335]
ческой бюрократии его жестоко эксплуатирует. Новая форма порабощения
труда возникает в современных авторитарных государствах, основанных
на диктатуре миросозерцания. Это есть процесс уравнительный. Социальная
среда делается более унифицированной. Но в этой унифицированной
среде личность еще более подавлена, чем в среде дифференцированной.
Верховной ценностью провозглашается не живая личность рабочего,
не его благо, не право самих трудящихся, а ценность государства
и социального коллектива, его сила. Орудия производства передаются
совсем не производителям, как говорил Маркс, а. государству коммунистического
или фашистского типа. Государство признается субъектом, человек
же признается объектом. Это есть крайняя форма объективизации человеческого
существования, при котором человек выброшен вовне и за его внутренним
существованием не признается никакой цены. Процесс социализации
хозяйственной жизни, который есть необходимый и справедливый процесс,
переходит в социализацию всего целостного человека, т. е. в подчинение
человека обществу в самой сокровенной и интимной его жизни. Но это
есть процесс совершенно обратный возникновению истинного братского
общения между людьми, общения личностей, общения "я" и "ты". Все
люди превращены в объекты, в объекты организации. Кризис свободы
переходит в кризис человека, отрицание свободы в отрицание человека.
Процесс справедливого уравнения людей может ведь происходить в прямо
противоположных направлениях. Или может быть провозглашено достоинство,
ценность и свобода каждого человека, каждого человеческого существа,
потому что в нем есть образ и подобие Божье, или может быть одинаково
отрицаемо достоинство, ценность и свобода всех людей, у всех людей
может отрицаться образ и подобие Божье. Можно или на всех людей
распространить "привилегии дворянства", всех людей возвести в дворянское
достоинство, так как впервые за дворянством было признано человеческое
достоинство, или всех людей лишить этого дворянского достоинства
и всех людей превратить в закрепощенных пролетариев, т. е. можно
мыслить или всеобщую аристократизацию человеческих обществ, или
всеобщую их демократизацию, всеобщую нивелировку и вообще понимание
человеческого качества. Сейчас происходит процесс уравнения и нивелировки
во втором направлении. И потому проблема общества есть прежде всего
проблема о человеке. Проблема антропологическая глубже проблемы
социологической.
С эпохи Ренессанса была провозглашена свобода человеческой мысли.
Но диалектика этого эмансипационного процесса привела к тому, что
свобода мысли превратилась в "свободомыслие". "Свободомыслие" становится
новой догматикой и не есть уже свобода мысли. "Свободомыслие" оказывается
утеснением духовной жизни человека и даже отрицанием ее. Свободная
мысль может утверждать совсем не "свободомыслие", она может утверждать
и христианскую истину. Эмансипация не была освобождением целостного
человека, самого человека, она была освобождением мысли как сферы,
отвлеченной от человеческого существования, была провозглашением
автономии мысли, а не автономией самого человека. Эта автономия
была провозглашена во всех сферах общественной жизни и культуры.
И во всех сферах она означала отвлечение от целостного человека
и целостного человеческого существования разных сторон культуры
и общественной жизни. Автономия хозяйственной жизни, например, создала
роковую фигуру "экономического человека", который не есть человек.
Кризис и упадок свободы мысли связан с тем, что в ней не столько
мысль человека освобождена, сколько мысль
[336]
освобождена от человека, стала автономной. Эта автономия совсем
не есть свобода. Автономия нравственного закона тоже не есть свобода
человека. Тут заложены были уже основы тех процессов, которые происходят
теперь. Автономия мысли, превратившаяся в догматику свободомыслия,
автономия хозяйства, превратившаяся в капитализм, автономия морали,
превратившаяся в бездушное законничество, забывает в самом человеке,
о целостном человеке. И современному отрицанию свободы и отрицанию
человека невозможно противопоставлять автономную мысль, автономную
мораль, автономное хозяйство и пр., ибо все эти автономии и привели
к современному отрицанию свободы и человека. Всем этим процессам
можно противопоставить лишь целостного человека, укорененного в
духовном порядке бытия. Человек должен провозгласить не формальную,
а реальную свободу, свободу самого содержания человеческого существования.
Это есть борьба за человеческое качество, за человеческое достоинство,
за аристократизацию. С этим связано глубокое различие в понимании
свободы в либерализме и христианстве. Либерализм требует формальной
свободы, равнодушной к истине и к содержанию человеческой жизни.
Христианство же требует свободы как содержания самой христианской
истины, как качественного содержания человеческой жизни. И это одинаково
распространяется и на мысль, и на культурное творчество, и на жизнь
социальную и экономическую. Автономия хозяйственной жизни в капитализме
была такой же дегуманизацией, как и автономия мысли в скептическом
"свободомыслии".
Формальный либерализм в мысли привел к свободомыслию и скептицизму.
Скептицизм привел к распаду и разложению. Распад и разложение приводят
к требованиям диктатуры и диктатора, не только к диктатуре политической
и хозяйственной, но и к диктатуре миросозерцания, к диктатуре над
духом, к отрицанию свободы духа. Само по себе искание диктатора
и вождя заключает в себе и здоровый элемент, оно связано с тем значением,
которое имеет в политической жизни единоличное начало, т. е. люди
творческой инициативы, люди сильные, берущие ответственность на
себя. Без такого единоличного Начала невозможны никакие реформы.
Демократическое начало само по себе делается инертным и консервативным,
оно неизбежно должно быть сочетаемо с элементом аристократическим
и монархическим, понимая под монархическим не монархию, а единоличность
в форме президента с сильной властью или вождя. Это менее всего
предполагает диктатуру миросозерцания. Поразительно, что современная
диктатура миросозерцания совсем не связана непременно с реальным
духовным единством, с действительно существующим миросозерцанием,
которым бы массы были так глубоко проникнуты, как они были в прошлом
проникнуты христианскими верованиями. Единство миросозерцания декретируется
государственной властью. Авторитет государства должен создавать
духовное единство, унифицировать весь свой человеческий состав.
Смешно думать, что народные массы в России проникнуты теорией Маркса
или в Германии теорией Гобино и Чемберлена о расах. Диктаторской
власти приходится создавать единство миросозерцания. В этом отношении
коммунизм в лучшем положении, потому что марксистское мировоззрение
существует и представляет систему. Фашизм в худшем положении. Современная
диктатура миросозерцания основана на предположении, что с духом
и духовной жизнью можно совершенно так же поступать, как с материей
и материальной жизнью, что дух, мысль, творчество культуры поддаются
такой же организации государства, как жизнь
[337]
политическая и экономическая. Но это всегда значит, что дух рассматривается
как эпифеномен, что духу отказывают в примате над материей. Организация
единства духа и миросозерцания государственной властью ведет на
практике главным образом к усилению органов государственной полиции
и шпионажу. Самая воля к преодолению духовной и умственной анархии,
к достижению духовного единства и целостного миросозерцания есть
праведная воля, заслуживающая лишь сочувствия. Век формального либерализма,
либерпансерства и скептицизма кончается. Но на этих путях подстерегают
соблазны Великого Инквизитора. Диктатура миросозерцания есть соблазн
Великого Инквизитора. Он привел к зловещим последствиям в русском
коммунизме и германском национал-социализме. Диктатура миросозерцания
есть не реальное преодоление хаоса, а есть формальная организация
хаоса, создание деспотического порядка, за которым продолжает шевелиться
хаос. Симптоматическое значение современных движений огромно, оно
означает переход к новой эпохе, но не означает еще самой новой эпохи.
Положительное значение современных движений прежде всего биологическое,
его нужно видеть в необыкновенной витальной силе молодежи, в ее
способности к энтузиазму.
3
И русский коммунизм, и фашизм как явления мировые порождены войной
и могут быть названы детонацией войны. Фашизм же есть не только
порождение войны, но и реакция против коммунизма. Эмоциональные
источники фашизма не столько творчески положительные, сколько отрицательные,
отрицательные реакции. Фашизм германский, национал-социализм есть
порождение несчастья и унижения немецкого народа. И коммунизм, и
фашизм, столь схожие между собой с точки зрения социальной морфологии,
справедливо восстают против вырождения формальной свободы, означающей
скептицизм, безверие и равнодушие к истине, но они не переходят
к реальной свободе человека как целостного существа, как существа
духовного, как производителя и как гражданина, они переходят к формальному
и реальному отрицанию свободы. От угнетения человеческой личности,
всякой человеческой личности, в капиталистическом хозяйстве, в буржуазном
быте, в безличности и бесчеловечности государства и войны они переходят
к угнетению же человеческой личности, унифицируя это угнетение и
распространяя его на всех. Но это есть продолжение того же прогресса
дегуманизации и обезличивания. Свобода и личность отрицается совсем
не в каком-то "буржуазном" смысле, как любят теперь демагогически
говорить, а в вечном, духовном смысле. Совершается великое предательство
относительно человека. Человек перестал быть верховной ценностью,
он подменяется иными ценностями, которые стоят не выше, а ниже человека.
Наша эпоха ставит вопрос, будет ли дальше существовать человек,
или он будет заменен совсем иным существом, которое будет выработано
дрессировкой социально-классовой или государственно-расовой. Между
итальянским фашизмом и немецким национал-социализмом существует
разница в стиле и символике. Итальянский фашизм основан на символе
и мифе о государстве как высшем существе и верховной ценности, он
хочет продолжать римскую традицию и иметь классический стиль. Фактически
он гораздо лучше, гораздо менее тираничен, чем немецкий национал-социализм,
хотя его обоготворение государства есть явное возвращение к язычеству.
Немецкий национал-социализм основан на символе и мифе о расе как
высшем существе и верховной ценности, он
[338]
любит говорить о душе народа, о земле, о мистическом значении крови
и имеет Стиль романтический. Государство есть лишь орудие расы и
национальности. Но это еще гораздо глубже затрагивает человека,
его внутреннее существо, чем фашистская идеология государства. Выработка
чистой и сильной расы превращается в маниакальную, патологическую
идею, которая побуждает сделать психоанализ целого народа, находящегося
в состоянии коллективного безумия и одержимости. Впрочем, нужно
сказать, что вряд ли народы Европы, чувствующие себя более здоровыми
и рассудительными, имеют право строго осуждать немецкий народ, ибо
в несчастьях немецкого народа очень повинны международная политика.
Версальский мир, забота каждого о себе, прикрытая заботой о Европе,
и многое другое. Нужно, однако, сказать, что в фашизме и даже в
национал-социализме, столь пораженном болезнью, есть и положительные
элементы. Эти положительные элементы нужно видеть в критике формальной
политической демократии, переживающей смертельный кризис, в стремлении
к созданию реального корпоративного, синдикального представительства,
представляющего экономические, профессиональные интересы народа,
в преодолении борьбы партий, даже в необходимости сильной власти
для социального реформирования общества, в призыве к прямому реальному
действию, связанному с народной жизнью, в противоположность действиям,
отраженным в фиктивной партийной, парламентской сфере. Это есть
переход от формализма к социальному реализму. Старый социалист Муссолини,
который сейчас терпеть не может слово "социализм", фактически вырабатывает
очень радикальную социальную программу и, вероятно, будет ее осуществлять.
Гораздо сомнительнее социализм национал-социалистов, хотя они сохраняют
самое слово. Это только показывает, как условно употребление слов
в социальной жизни. Гитлер до сих пор почти ничего не делает для
социального реформирования общества и даже, по-видимому, принужден
опираться на финансово-капиталистические круги. Но в программе национал-социализма
есть и положительные социально-экономические элементы.
Принято противопоставлять фашизм и демократию. С фашизмом хотят
бороться при помощи принципов демократии. Это поверхностный взгляд.
Нельзя себе представлять демократию статически, нужно вникнуть в
динамику демократии. Фашизм есть один из предельных результатов
демократии, обнаружение ее диалектики. Фашизм противопоставляет
себя парламентской либеральной демократии, а не демократии вообще.
Муссолини в своей книге о принципах фашизма решительно говорит,
что фашизм есть демократия, но демократия авторитарная. Хотя это
и может показаться парадоксальным и шокирует адептов стареющих форм
демократии, но можно даже утверждать, что фашизм есть один из результатов
учения Ж. Ж. Руссо о суверенитете народа. Учение о суверенитете
народа, что и соответствует наименованию демократии, само по себе
не дает никаких гарантий свобод для человеческой личности. Руссо
верил, что общая воля суверенного народа безгрешна и свята, в этом
был созданный им миф, аналогичный мифу Маркса о святости и безгрешности
воли пролетариата. Но в действительности суверенный народ, как и
суверенный пролетариат, может упразднить всякую свободу и совершенно
подавить человеческую личность, может потребовать от нее отречения
от личной совести. Овладевший окончательно государством суверенный
народ может принять свое государство за церковь и начать организовывать
дух и духовную жизнь. Всякая
[339]
"идеократия", имеющая свой прототип в платоновской Республике,
принимает государство за церковь и предписывает государству церковные
функции. Якобинская демократия в принципе есть уже тираническая
идеократия, отрицающая свободу духа. Идея неотъемлемых субъективных
прав личности совсем другого происхождения, и она, конечно, гораздо
более христианская, чем идея суверенитета народа. Муссолини остроумно
говорит, что когда объединенный народ окончательно берет в свои
руки власть, когда государство делается окончательно его государством,
то государству более не ставится границ, оно. делается абсолютным.
С абсолютизмом государства боролась угнетенная личность, личность
угнетенных социальных групп, буржуазии, интеллигенции, рабочих,
и пыталась поставить границы государству. Но когда произойдет преодоление
борьбы сословий, классов, социальных групп с противоположными интересами,
когда произойдет унификация народа, когда не будет уже социальных
групп, угнетенных государством, тогда народ отождествит себя с государством
и государство окончательно обожествится. Народ совсем не должен
непременно выражать свою волю в форме либеральной демократии с парламентом,
он может выражать ее в форме авторитарной демократии с вождем, наделенным
высшей властью. Мы видим, что возможно даже появление вождя с диктаторскими
полномочиями при сохранении старой демократии. Таков случай с Рузвельтом,
он вызван необходимостью радикальных социальных реформ, всегда требующих
единоличной сильной власти, инициативы и ответственности. Муссолини
социологически, в сущности, говорит то же самое, что говорит Маркс.
Маркс говорит, что конфликт между личностью и обществом существовал
лишь потому, что существовал конфликт социальных классов, который
он лишь прикрывал. Когда исчезнут классы, класс эксплуататоров и
классовая борьба, то никакого конфликта между личностью и обществом
не будет. Для Муссолини абсолютным становится государство, для Маркса
абсолютным становится общество, но принцип один и тот же, одинаково
отрицается вечный трагический конфликт личности и государства, личности
и общества и отрицаются неотъемлемые свободы личности. В действительности
истина в прямо противоположном. Конфликт классов и социальных групп
лишь прикрывал и маскировал вечный конфликт личности и общества,
личности и государства. И когда классов больше не будет, когда общество
будет социально демократизировано и унифицировано, тогда в метафизической
своей глубине обнаружится вечная трагедия столкновения личности
и общества, личности и государства. Так же как, когда будет решена
элементарная экономическая проблема обеспечения жизни каждого человеческого
существа, во всей остроте будет поставлена проблема духа. Это есть
проблема будущего, может быть, отдаленного будущего. Но человеческим
обществам, вероятно, придется пройти через соблазны идеократии,
через абсолютацию государства, нации, общества, через отрицание
свободы человеческого духа. Либеральные демократии не могут удержаться.
Парламентаризм с режимом партий, с властью денег разлагается. Старые
формы демократии мешают радикальному реформированию человеческих
обществ, и появляются новые формы демократий, более подвижные, динамические,
способные к быстрому действию, отвечающие инстинктам масс и молодежи.
Фашизм есть одна из преходящих форм, образовавшихся в атмосфере
мировой войны и мирового кризиса. Миру придется, по-видимому, пройти
через диктатуры, которые исчезнут после того, как будут совершены
радикально социальные изменения общества. Избежать диктатур с их
тягостными последстви-
[340]
ями можно лишь моральным перерождением и проявлением творческой
духовной силы. Старые социалистические партии бессильны, они утеряли
Энтузиазм, обуржуазились, выветрились, бюрократизировались и не
способны к действию. Судьба немецкой социал-демократии в этом отношении
очень показательна. Наступает очень тягостный период для человеческой
личности", для свободы духа, для высшей культуры. И ставится * вопрос
о том, могут ли диктатуры оставаться лишь диктатурами политическими
и экономическими, или они неизбежно будут диктатурами миросозерцания,
диктатурами над духом, т. е. отрицанием свободы духовной жизни,
свободы совести, мысли и творчества. В принципе возможно первое,
но осуществляется второе, вследствие упадка христианских верований.
И предстоит духовная борьба. Эта борьба сейчас происходит в немецком
христианстве. Она будет и во всем мире. Бороться нужно против монизма,
нужно утверждать дуализм и плюрализм, различность и раздельность
духовного и природно-социального, мира существования и мира объективированного,
Божьего и кесарева, церкви и государства. И поразительно, как я
говорил уже, что "абсолютный монизм, абсолютная идеократия осуществляются
без действительного единства веры. Единой веры нет сейчас ни в одном
обществе, ни в одном государстве. Принудительное единство определяется
эмоциональной коллективной одержимостью. Единство осуществляется
диктатурой партии, отождествляющей себя с государством. Социологически
очень интересно, что свобода идет на убыль и уменьшается в мире
не только по сравнению с обществами, основанными на либеральных
и демократических принципах, но и по сравнению со старыми монархическими
и аристократическими обществами, в которых, в известном смысле,
было больше свободы, несмотря на то что было гораздо больше единства
в религиозных верованиях. В старых обществах довольно большая свобода
утверждалась в ограниченном социальном круге, она была аристократической
привилегией. Когда круг расширился и общество унифицировалось, то
произошло не распространение свободы на всех, а распространение
на всех не-свободы, т. е. одинаковое подчинение всех государству
и обществу. Социальная дифференцированность сохраняла некоторую
свободу для избранного круга. Свобода аристократична, она есть скорее
аристократическая, чем демократическая привилегия. Токвиль видел
в демократии опасность для свободы. Это все та же проблема, поставленная
Марксом и Муссолини и иллюстрируемая на примерах коммунизма и фашизма.
Мир вступает в периоды, когда свобода духа агонизирует. Человек
потрясен до своих первооснов процессом дегуманизации. Идеал человека
померк. Это очень мучительный переходный период. Человек, может
быть, должен быть распят, умереть, чтобы ожить для новой жизни.
Ни коммунизм, ни фашизм не есть еще эта новая жизнь, это лишь переходные
формы, в которых элементы правды перемешаны со страшной неправдой.
Эти переходные формы порождены несчастьем и нуждой. Они не от творческого
избытка родились. Все старые авторитеты рухнули, и миру грозит анархический
распад. Вновь вошедшие в мир силы оказались как бы неожиданными,
застали врасплох. Эти силы вошли в мир, когда потеряно было единство
веры, когда скептицизм разъел и разложил старые общества. Что это
за силы?
[341]
|
