Павел Проценко
Советские пятидесятые в «Записных книжках» о. Варнавы
Оп.: "Новая газета", 9.9.2009
Осенью этого года в нижегородском издательстве «Христианская библиотека» выходят в свет под заголовком «”Дядя Коля” против…» записные книжки епископа Варнавы (Беляева). Писатель Павел Проценко, составитель и комментатор книги, рассказывает о творческом замысле подпольного автора.
Цивилизованный мир встречал 20-е столетие как эпоху «золотого века». И в самом деле, кажется, никогда — ни до, ни после — человечество столь неистово и напряженно не стремилось к радости и благополучию. Правда, на заре столетия один из русских мыслителей (нашего Серебряного века) уже различал крушение этого, еще не явленного, ожидаемого земного рая. Когда наступит «светлое будущее», считал он, то из веселящейся безмятежной толпы, водящей хороводы на берегах теплых морей, выйдет человек с искаженным лицом — вдруг ощутивший свое одиночество. Тогда «земной рай» разрушится, словно карточный домик. Тогда вновь начнется история.
Но еще прежде свершения этого предвидения, в первой трети столетия Европа была разделена между двумя строившимися великими Градами. Над обоими развивались знамена прогресса и человеческого величия; и там, и тут висели лозунги, прославлявшие народ и его Партию. Один Град обещал счастье в бесклассовом социалистическом обществе. Другой предлагал спасение в стихии расового превосходства, освобождающей нацию от комплексов и сомнений. И там, и здесь массы были мобилизованы для осуществления грандиозных идеологических задач. Когда же германский национал-социализм был сокрушен, во второй половине 1940-х на земле остался лишь один Хрустальный Град, это — Страна Советов, обещавшая утешение всем обездоленным. Красная империя Сталина…
Парадоксальным образом страна, после войны медленно восстанавливавшаяся из руин, обессиленная миллионными жертвами не только на фронтах отгремевших боев, но и в результате Большого террора, уже входящая в штопор новой волны репрессий, голода и лишений, отдающая все силы тайному «Атомному проекту», в начале 1950-х достигает расцвета своего могущества. Правда, это могущество во многом было самообманом и фата-морганой, сконструированной умелыми дизайнерами фальшивого сталинского мира: идеологами, агитаторами, обслуживавшими систему интеллектуалами. «Сталинская забота о человеке», «критика и самокритика», «мы стоим за дело мира», «труд есть дело чести…», «подъем в странах социализма» — подобные бодрые речевки закрывали правду о реальности.
В те годы жил человек, который не обманывался бутафорией и изнутри описывал ложь системы. Окружающие звали его дядей Колей, на самом деле это был православный епископ, обитавший не под своим именем в одной из слободок Киева, столицы советской Украины.
Сын рабочего и внук церковного дьячка из глухого деревенского прихода, Николай Никанорович Беляев родился в Москве в 1887-м. С золотой медалью окончил гимназию. В 1910-м поступил в Московскую духовную академию. В 1911-м принял монашество с именем Варнава. С 1920 года — епископ Васильсурский (затем Печерский), викарий Нижегородский. В ноябре 1922-го уходит в подполье. Руководит небольшой православной общиной из «бывших» людей и молодежи. Пытался устроить тайный монастырь в Средней Азии (1928 — 1931). В 1933-м был арестован в Москве, осужден по ст. 58 на три года лагерей. Заключение отбывал на Алтае. С 1936 по 1948 г. живет «в минусе» в Сибири. С 1948-го и до смерти (1963) — в Киеве. Епископ Варнава — автор многих работ, постепенно публикуемых после перестройки, в частности, капитального труда по практической аскетике «Основы искусства святости» (1920-е).
Владение искусством жизни помогло епископу выжить в тоталитарной мясорубке, сохранив при этом достоинство и верность убеждениям. Он не принял известной «Декларации» (1927) о лояльности Церкви коммунистическому режиму и отказывался служить в храмах, открытых по приказу Сталина. В Сибири и Киеве епископ жил как иждивенец своей мнимой «племянницы», а на деле духовной дочери Веры Васильевны Ловзанской (в иночестве Серафима; 1904—2000). Поэтому для посторонних он был «дядей Колей».
До последних дней он тайно окормлял группку церковных людей, воспитанных в старой культуре. На протяжении всей жизни (с 1910-х) вел дневниковые записи, лишь часть которых сохранилась. Его «Записные книжки» (1950 — 1960; далее «ЗК») представляют собой летопись советской жизни, составлявшуюся человеком, внутренне свободным.
В «ЗК» он воссоздает макет позднего сталинизма. Поздний сталинизм — эта вершина Советской империи — был царством декларируемого всеобщего счастья. Все «настоящие» люди полностью реализовывали себя в счастливом сталинском мире, благодаря Вождю и единственно правильному учению. Но этого счастья Варнава не принимал. Он вел непрерывный диалог с этим миром и убеждался, что не может быть в нем счастливым и вообще не может разделять эту «радость». Он видел, что какие-то церковные люди, и даже очень серьезные, как епископ-хирург Лука (Войно-Ясенецкий), вполне пристроились к этой конструкции, даже нашли себя в ней. Его задевала новая, советско-церковная симфония, которая пародировала прежнюю и при этом была направлена и против Церкви, и против человека.
Он осознавал, что идеалы «дневного» советского мира полны изнутри ядовитого смысла, подкладывающего динамит под христианскую цивилизацию. Так, «борьба за мир», развернувшаяся с конца 1940-х, на самом деле была борьбой за мировое господство. Насаждение «народной демократии» в странах Европы оказывалось насаждением диктатуры. Черное постоянно выдают за белое — эту особенность советского языка Варнава все время описывает в «ЗК», в наблюдениях разного уровня и сложности (от бытовых до богословских). За помпезными партийно-правительственными призывами он видел двойное дно и злой умысел идеологии, ставившей своей главной задачей уничтожение христианизированного евро-атлантического мира. И поэтому он, критиковавший в своих книгах недостатки западной цивилизации, все же становился на сторону Запада, ибо тот удерживал политическую свободу для своего общества. Запад для него — синоним христианства.
Он постоянно подчеркивал ложь всех постулатов советского миропорядка. Дружбы народов нет, равенства нет, бесклассового общества нет. Наоборот, всюду царят новое классовое расслоение, аморальность, кастовость, извращенность нормального порядка жизни.
Одним из главных лозунгов, формировавших 1950-е (и последующие) годы, был такой: советский патриотизм — непобедимая сила. Варнава утверждает, что русский и советский патриотизм — разные вещи. Сам он был русским патриотом и поэтому знал, что это мировоззрение имеет христианские корни, требует верности христианским ценностям. Советский же патриотизм был для него синонимом иррационального богоборчества.
В СССР ввели царские погоны, раздельное обучение в школах, мундиры в светских ведомствах, разрешили открыть некоторое количество храмов? Но это — обман для достижения геостратегических целей. Хотя правда нормального уклада человеческой жизни, которую большевики стали допускать в гомеопатических дозах, будет действовать вопреки всему…
Епископ сочувствовал стилягам, дадаистам, авангардистам, модернистам, всем, кто выламывался из серого ряда несвободы. Он подчеркивал, что этот великий, сталинский «рай» шатается, трещит по швам, что он внутри сгнил на корню. Живыми он видел лишь тех, кто сохранил человеческие черты.
Смысл «ЗК» — в отречении от рая, построенного на обмане. Дорога любая подлинность, лишь бы не фальшь. И еще важная линия: тревога за судьбу свободы, свободных обществ, так как только в них сохраняется возможность христианской проповеди.
Епископ Варнава, по его собственным словам, создавал хронику неприкрашенной советской реальности, показывая на многих примерах, взятых то из газет, то из уличных разговоров, то из рассказов тайных свидетелей, то даже из официальных документов, как пирамида «счастливого строя» придавила простого человека.
«Дядя Коля» верил, что невыносимый принудительный «рай» уйдет в прошлое и в России начнется трудная работа по возвращению исторического и личностного самосознания. На это, быть может, уйдет столетие… Но недаром он любил фотографировать своих духовных детей с развернутой советской газетой в руках. Газета для него — это Актуальность, которая подлежит раскрытию для дальнейшего ее преодоления.
Павел Проценко
Из «Записной книжки» епископа Варнавы (Беляева)
1951
Кто за что сидит?
Камера. Расспрашивают и рассказывают.
Один сказал, что он шел в Киеве, видит у фуникулера большое здание (Дом правительства). Захотел посмотреть, что там за учреждение, какое оно. Туда случайно, наверное, пропустили, ходил по коридорам, захотел выйти. Спросили пропуск. «Зачем пришел?» — «Посмотреть». — «Посмотреть? Ага… Кто же он? Инженер… Так…» И проч., и проч. И приехал сюда.
Другой, рабочий, поведал следующее. У них было большущее собрание. Подавали потом докладчику записки, некоторые просто спрашивали. Он, между прочим, тоже задал вопрос (а доклад был о распространении стачечного движения за границей).
— А у нас могут быть забастовки?
Докладчик слегка смутился, зал притих. Но через минуту все выправилось. Ему разъяснили, что у нас этого не может быть, потому что… и т.д. А с собрания он уже не вышел. На допросе ему сказали (он партийным не был, кандидат в члены партии): «Ты что же это делаешь? Мутить и агитировать захотел?». «Что вы, я же искренне не понимаю и просил разъяснения». — «Ну, ни мы, ни ты не ребята, нам нечего очки втирать...» И дали 10 лет.
Третий рассказал, что дело было «по пьяной лавочке». Шел он ночью по Красной площади. (Так при советской власти наименовали бывшую Контрактовую площадь в Киеве. — Прим. сост). Поравнялся с магазином. И коммунистическое воодушевление напомнило ему, как он воевал всю Гражданскую войну, как они стояли за Ильича, напомнило, что он принадлежит к «миру голодных и рабов», восставших и победивших. И он запел — гаркнул на всю площадь: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но уже не допел. Схватили… Не поверили, как в предыдущем случае, в искренность.
Цирк
Приехал Каран д’Аш (вот как, оказывается, звали знаменитого клоуна Карандаша, М.Н. Румянцева (1901—1983). — Прим. ред.)на гастроли к нам в Киев. Все с ума сходят. Говорят, его взяли в Москве (потом выпустили) за следующий номер. Пустяковый, потому характеризует действительность.
Принес на сцену он мешок картошки и сидит. Выходит конферансье и спрашивает, почему он сидит на картошке.
— Теперь вся Москва на картошке сидит, — отвечает Румянцев.
И все. За это забрали.
NB
Тут как-то шла кампания за критику и самокритику. Мысль, конечно, была вскрыть национализм (resp. контрреволюцию). Так, около месяца травили такого поэта, как Сосюру, за стихи «Люби Украину!». А в них весь грех в том, что слова «большевик», «коммунист» и производные от них не упоминаются! (Сосюра В.Н. (1897/98 — 1965), советский украинский поэт. За стихотворение «Любите Украину!», написанное в 1944-м и многократно публиковавшееся, в 1951-м подвергнут разносу в газете «Правда» как националист. Неоднократно публично приносил покаяние за свои отклонения от генеральной партийной линии. — Прим. сост.)
Итак, критика и самокритика — палка о двух концах. Недавно английский министр Мариссон обвинял, как писали в «Правде», что у нас свободы нет. Ему отвечали, что нет только для диверсантов, шпионов, «бывших» людей. Ну все-таки и этот факт кое о чем говорит. Критика критикой, а вот сказали — получилось, что все государство имеет проруху. То прокрадывается слово в печати, что у нас «золотой век» уже настал и что мы вступили уже в фазу коммунизма, а тут, оказывается, на одной картошке сидят. И в самом деле, она сейчас в Москве 4 рубля кило, у нас — рубль. У нас помидоры 90 копеек, в Москве — 6 рублей. У нас яблоки от 4 рублей кило, в Москве до 18 рублей.
«Тихоновское» духовенство
Зина на приеме в Экзархате совершенно случайно услышала фразу из разговора. Последнюю произнес только что вошедший, приехавший издалека иеромонах. Ответил он на чей-то вопрос: что остался жив он, еще один и протоиерей Савва. (Протоиерей Савва Петруневич, известный киевский священник, в нач. 1920-х настоятель Ольгинской церкви. Боролся с «красным» духовенством (обновленчеством). С конца 1920-х находился в заключении. — Прим. сост.) Опускаю, как они его разыскали, как пригласили. Он рассказал им о себе и об интересующем их лице.
Приехал он с Северного Урала. Был осужден на 10 лет. Теперь его отпустили (он монах Ионинского монастыря), дали паспорт (конечно, с отметкой) и взяли подписку: если он разгласит то, что видел, — получит пять лет. А видел он много.
Приехал он из города Ивдель. (Ивдель — районный центр Свердловской обл., в нем располагалось управление Ивдельлагом, создан в авг. 1937-го).— Прим. сост.)
Это к северу от Свердловска. В этом городе простых жителей нет, все ссыльные. Но бесконвойные. А вот еще к северу, сто верст лесом, там начинаются лагеря, множество. (Протоиерей Савва — на семидесятом квартале. Что это за термин, не знаю, но цифра внушительная.) По его словам, на сотни верст, чуть ли не до Нарьян-Мара или Карского моря (он сказал, 250 верст до него, но это не так).
Впереди этих лагерей — страшный кордон. На нем три тысячи человек, целый полк охраны. Никого не пропускают, как, по Евангелию, об аде сказано: «…так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят», «утверждена великая пропасть» (Лк. 16, 26). Но ее не переходят, а обходят тайными тропинками.
В этих лагерях собрано так называемое тихоновское духовенство, которое, действительно, патриарха Алексия не признает и других об этом поучает, и разные «бывшие» люди, имевшие связь с заграницей, и проч.
Изоляция полная. Так, например, они не знали даже, что война была. И только когда после войны прислали к ним еще пополнение, они узнали, что была война.
В это время у них было особенно голодно. А в общем, как и у нас: соленая рыба, тюлька знаменитая, восемьсот граммов хлеба — работаешь или не работаешь. У каждого — постель, подушка, тюфяк, одеяло, постельное белье. Протоиерей Савва делает ложки деревянные и бельевые прищепки. Он постеснялся сказать при его матушке: стал о. Савва стар, трясется (на нервной почве), сидит уже 22 года, а теперь навечно. Много они молятся, вычитывают службы и друг с другом не разговаривают. Хотя публика как будто однородная, однако боятся тайных предателей. Ни писем, ни записок передать нельзя. Если случаются оказии, то передатчики заучивают наизусть текст полученных ими писем. Как именно это делается, т.е. доводится до сведения того или другого лица, опускаю. Есть там подвижники, прозорливцы (еще бы при такой жизни не быть). Но не нужно забывать, что люди в древние монастыри шли добровольно и на худшее, чем это. Сейчас — «заключение», а у них назывался «затвор». А условия жизни первых насельников Киево-Печерской Лавры, преподобного Сергия и других разве такие были?
Кто хочет, может не только этим утешаться, но и смиряться, почитая, что он пришел в «покой» (ср. выражение святых отцов-пустынников).
Вот еще ужасающая подробность. Как-то вызывают поодиночке их в НКВД. Предлагают поесть. Пододвигают тарелку: на ней колбаса, яблоки, печенье (ср. в житиях).
Начинается разговор.
Оказывается, от лица Алексия предлагается бумажка-заявление, которое надо подать ему (Среди верующих, оппозиционно настроенных к Московской патриархии, еще и в 1970-е были широко распространены рассказы о том, что заключенным священникам после интронизации патриарха Сергия (вариант: Алексия I) предлагали подписать бумагу о лояльности. Эмигрантский историк И.М. Андреев (Андреевский; 1894 — 1976), в свое время отбывавший срок на Соловках, сообщает о том, что после избрания патриархом Алексия I (февраль 1945-го) духовенство в лагерях прошло через специальную «перерегистрацию». Узников-священнослужителей спрашивали, признают ли они избранного патриарха. Тех, кто отказывался его признать, ожидал новый арест, а то и приговор к расстрелу. Признававшие же это избрание законным, напротив, нередко освобождались и впоследствии получали назначения на приходы. (См.: Андреев И. О положении Православной Церкви в Советском Союзе. Катакомбная Церковь в СССР // Православная Русь. Джорданвилль, 1951. № 1. С. 9—10.) Как отмечают современные исследователи, данный факт при работе с архивами «частично подтверждается». — Прим. сост.)
В нем говорится, что такой-то добровольно завербованный на лесные работы (это люди-то, сидевшие десятки лет в заключении, в тюрьмах и лагерях, и «ни за что», как сами большевики всегда выражаются за границей, когда их там тоже судят и сажают «только за то, что они не согласны с мнением правительства, или за то, что они по убеждению коммунисты, или за то даже, что желают своей родине свободы, мира и т.д.»!) хочет теперь возвратиться на родину и просит ходатайства об этом Патриархии (чего же ходатайствовать, когда добровольно нанялся?!). Ну, конечно, надо признать Алексия как законного Патриарха.
Можно понять обиду, оскорбленное и поруганное чувство этих людей. И кто же предлагает? Ведь власти, собственно, — даже если бы они и были главными в этом деле — здесь ни при чем. Возмущают не они, а поведение Патриарха. Вот против кого возгорается негодование. И, понятно, никто не подписался.
Подготовка текста, комментарии, предисловие — П.Г. Проценко |
