ВОДОЮ И КРОВИЮ И ДУХОМ
К оглавлению
Глава VI. Как уже было сказано, гл.
VI, связанная с гл. V не только внешне, но и внутренне, переносит читателя Евангелия
из Иерусалима в Галилею. Она начинается с перехода Иисуса на другую сторону «моря
Галилейского или Тивериадского» (ср. VI. 1 в новом переводе) и построена в первых
двух частях так же, как и гл. V. Начинаясь с повествования (ср. ст. 1-26), она
содержит во второй части связанное с повествованием учение (ст. 27-59), за которым
следует отсутствующая в гл. V оценка учения и порожденной учением исторической
ситуации (ст. 60-71).
Знамение и учение. Содержание повествовательной
части составляют два чуда Христовы: насыщение пяти тысяч человек (ст. 1-15), имеющее
параллель у всех трех синоптиков (ср. Мф. XIV. 15-21; Мк. VI. 35-44; Лк. IX. 12-17),
и хождение Иисуса по водам, с которым связано и чудесное окончание плавания учеников
(ст. 16-26). Оба чуда имеют своим предметом вещество мира и, как уже было сказано,
понимаются евангелистом как знамения, то есть как выражения духовных черт. В собственном
смысле это относится к первому чуду, которое в значении знамения и получает свое
раскрытие в последней речи Иисуса в Капернаумской синагоге (ср. ст. 59). Оно представляет
собою тот символический акт, от которого отправляется учение. Соотношения знамений
и учения в гл. VI повторяет соотношение дела и слова в гл. V.
С чудом насыщения, не только в Иоанновском, но и в синоптическом
о нем повествовании, у читателя Евангелия связываются евхаристические ассоциации.
В таком его понимании оно дает естественную исходную точку для евхаристического
учения беседы о хлебе животном. Евангелист Иоанн осложнил его некоторыми подробностями,
которые усиливают это впечатление. Я разумею указание на близость Пасхи (VI. 4)45
и обоснование, по насыщении, распоряжения Иисуса собрать оставшиеся куски Его
заботою о том, «чтобы ничего не пропало» (VI. 12). Синоптики этой детали не передают
и о близости Пасхи не говорят.
Заслуживает внимания и упоминание манны в словах иудеев (ср. ст.
31). Оно возвращается в словах к ним Иисуса в ст. 49. Чудо насыщения было фактической
исходной точкой, от которой отправлялось учение. Возможно, что и упоминание манны
было вызвано тем, что и собеседники Христовы, и Он сам видели около себя. В Капернаумской
синагоге, как показали произведенные на ее месте раскопки, было изображение чашечки
с манной. Вполне возможно, что на нее упал взор совопросников Христовых, а затем
и Его Самого. Но Господь противополагает «истинный хлеб с неба» одинаково и тому,
который дал только что в пустыне, и ветхозаветной манне.
Хлеб жизни. Учение Христово начинается
с контрастов. В ответ на вопрос иудеев: когда Он прибыл в Капернаум (VI. 25)?
— Он укоряет их за то, что они Его ищут, «потому что поели хлеб и насытились»
(ст. 26). Чудо как знамение ускользнуло от их внимания. Пище тленной Он противополагает
«пищу, пребывающую в жизнь вечную» (ст. 27), и манне, которую дал Моисей, противополагает
сходящий с неба хлеб Божий, который дает Отец (ст. 31-33). В контексте беседы
(ср. ст. 35) этот истинный хлеб есть Он Сам. Пище земной, каково бы ни было ее
происхождение, противостоит Христос. Это противопоставление возвращает нас к первой
части беседы Господа с Самарянкой в начале гл. IV. И там, как мы видели, воде
естественной из колодца Иаковлева противополагается «вода живая». Я· старался
показать, что в Иоанновской терминологии «вода живая», ϋδωρ
ζών, есть Святой Дух. И как Самарянка не поняла Иисуса (ст. IV.
15), так не поняли Его и Его слушатели в Капернауме. Но просят Его давать им всегда
этот хлеб (VI. 34) — «тот, который сходит с неба и дает жизнь миру» (ст. 33).
Дело Божие. Но в Капернаумской беседе
вводится новое понятие — «дело Божие», το έργον
τοΰ θεού (ст. 29). В прежних русских переводах
ст. 27, с которого начинается учение, стоит: «...старайтесь не о
пище тленной». Победоносцев поставил вместо «старайтесь» — «ищите». И только славянский
перевод, всегда буквальный, имеет «делайте». Он восстановлен и в новом переводе.
«Делайте» есть точный перевод греческого εργάζεσθε.
В контексте Ин. глагол εργάζομαι
прилагается Христом к деланию Божиему — «Отец Мой доныне делает» (V. 17а) означает
продолжающееся делание Отца, вступившего, по окончании творения, в покой седьмого
дня. Этим деланием Отца оправдывает Иисус и свое делание (ст. 17b), в частности
и в особенности, исцеление больного в субботу. Из контекста гл. V вытекает, что
глагол ποιέω имеет для Иоанна то же значение божественного
делания, что и глагол εργάζομαι.
В ст. 19-20, непосредственно продолжающих мысль ст. 17, Господь без всякой оговорки
переходит от глагола εργάζομαι к
глаголу ποιέω. Это наблюдение распространяется и на гл.
VI. В ст. 28 иудеи спрашивают: «...как нам поступить, чтобы делать дела Божии?»
«Поступать» есть перевод ποιώμεν, «делать»
— перевод έργαζώμεθα. В свете
этих сопоставлений нам становится понятнее и ст. 27. «Делайте пищу» есть язык
закона, который требует дел, но эту «пищу, пребывающую в жизнь вечную», дает Сын
Человеческий (ст. 27b), и делание Сына возводится к деланию Отца. Дела закона
оказываются, таким образом, символом для выражения духовных ценностей, для которых
нет места в рамках закона. На том же языке дел закона отвечают Иисусу и Его собеседники.
Они хотят делать «дела Божии», τα еруа τοΰ
θεού, (ст. 28) в той их множественности, которую требовал
закон. Тем самым, говоря на языке закона, они и остаются на почве закона. Но Господь
знает не «дела Божии», во множественном числе, а «дело Божие» — то έργον
τοΰ θεοϋ, в единственном числе, исключающем
всякую дробность, обнимающем все домостроительство Божие и подчиняющем себе без
остатка всю жизнь человека. Это дело Божие — «делание пищи, пребывающей в жизнь
вечную» (ст. 28) — есть вера «в Того, Кого послал Бог» (ст. 29).
Вера. Делает не только Отец, делает
и Сын. И свидетельство о делании Сына не исчерпывается словами Христовыми V. 17.
В контексте нашего отрывка гл. VI, иудеи, требуя от Иисуса знамений, спрашивают
Его (ст. 30): «...что Ты делаешь!» (τί έργάζη;).
Выдержанная терминология не вводит нового глагола. Делают и люди — или, с полной
точностью, к делу призываются и люди (ср. ст. 27 сл.). Если делание Сына теснейшим
образом сближается с деланием Отца, или, еще точнее, если в делании Сына выражается
делание Отца (ср. V. 19-20), то заслуживает внимания, что и делание человеческое
мыслится в Ин. VI как делание дела Божиего. Иными словами, в том деле, к которому
Господь призывает людей, они вступают в теснейшее общение с Отцом и Сыном. В ст.
32-33 еще не до конца ясно, о Ком или о чем идет речь. Потому и возможно в Иоанновском
«методе недоразумений» и непонимание ст. 34. В ст. 33 при причастиях ό καταβαίνων
и διδούς можно подразумевать определяемое άρτος.
В таком случае была бы речь только о хлебе. Но можно понимать их и в значении
существительного, и этому толкованию дается перевес в ст. 35. Вместо знамения,
которого требуют иудеи, Господь предлагает им Самого Себя как хлеб жизни. Этим
предложением Господь отвечает на их вопрос в ст. 30: τί έργάζη.
Дело Христово есть самоотдача. Дело иудеев в этом контексте есть усвоение Его
как хлеба жизни. Но в ст. 29 дело Божие, к которому призываются люди, есть вера
в Того, кого послал Бог. Пребывая в единении с Отцом, Господь призывает и людей
к единению с Отцом и с Ним, и это единение, выражающееся в усвоении Его как хлеба
жизни, мыслится как единение веры.
В этом контексте понятие веры имеет то значение, которое ему свойственно
в библейском богословии. Вера есть стремление того, кто верит, к совершенному
единству с тем, в кого он верит. В этом понимании, которое с не меньшей силой
выражает и апостол Павел, вера обнимает всю духовную жизнь человека: она не исключает
и умозрительной стороны, того догматического содержания, которое в ней мыслится,
но она получает и практическое выражение, осуществляясь в делах. Отсутствие дел
свидетельствует об отсутствии веры. Это смысл классической формулы Иак. II. 17
«вера без дел мертва». Но своей полноты вера достигает не в делах, а в мистическом
опыте. В Капернаумской беседе Ин. VI вера, к которой Господь призывал своих слушателей,
предполагает приобщение верующих к творимым делам Отца и Сына. Эта вера не статическая,
а динамическая. Приобщаясь в вере к делам Отца и Сына, человек соединяется с Ними,
в Них живет и с ними делает или творит. Спрашивается: что творит? Ответ может
быть только один: творит жизнь во всей полноте ее новозаветного смысла.
Жизнь. Вера в Иисуса, или, в символике
гл. VI, усвоения Его как небесного хлеба, мыслится как условие жизни. Мысль о
вере в Иисуса как об условии жизни провозглашается в Ин. с возрастающею силою
начиная с беседы Господа с Никодимом.
В Капернаумской речи она содержится в ст. 29, повторяется в ст.
35 и 40 и звучит заключительным аккордом в ст. 47. Относя образ небесного хлеба
(ср. ст. 31-33) к себе, Господь называет Себя хлебом жизни (ό άρτος
της ζωής, ст. 35). Определение της
ζωής должно быть понимаемо, по всей вероятности, так же, как
мы его понимаем в апокалиптическом ύδωρ της
ζωής. Там вода дает жизнь, здесь хлеб. В ст.
51, он именуется ό άρτος ό ζών,
и опять-таки по аналогии с водою (ст. IV. 10) мы улавливаем здесь мысль о Божественном
Лице Иисуса как носителя полноты жизни. Но в ст. 35 жизнь понимается как тот дар,
который дает Иисус: голод и жажда утолены раз навсегда. В ст. 40-47 эта жизнь,
ζωή, определяется с полной точностью как жизнь вечная (ζωή
αιώνιος). Мы уже видели, что в Ин., как у синоптиков,
и в большей мере, чем у синоптиков, «жизнь вечная» есть синоним Царства Божия.
Но мы знаем и то, что в новозаветном богословии термин «Царство» и его эквиваленты
могут обозначать Царство уже наличное, как некую данность, и Царство чаемое, в
его эсхатологическое свершение в Славе будущего века. Усвоение Христа как хлеба
жизни, то есть как хлеба, дающего жизнь, обеспечивает для вкушающего Его (то есть
в этот час беседы — для верующего в Него) и ту, и другую возможность. Я уже поставил
в связь беседу гл. VI с раннейшими беседами Ин. V. Заслуживает внимания, что и
в Капернаумской беседе та жизнь, которую дает небесный хлеб, распространяется,
по букве евангельских слов, на мир (VI. 33, 51, ср. III. 17). Но и обетование
жизни в ее эсхатологической полноте мы уловили в той же Иерусалимской беседе,
гл. V. В гл. VI различие между двумя аспектами Царств — Царством данным и Царством
чаемым — достигает полной ясности и повторно возвращается. В ст. 39 Господь еще
ограничивает обетование Воскресения έν τη εσχάτη
ήμέρςι, «в последний день» — эсхатологический термин
Четвертого Евангелия, который заступает место синоптического и Павлова εκείνη
ή ήμερα, получающего у Иоанна другой смысл (ср.
XIV. 20; XVI. 23. 26). То же и в ст. 44. Но в ст. 40: «Воля Отца Моего в том,
чтобы каждый видящий Сына и верующий в Него имел жизнь вечную, и воскрешу его
Я в последний день». Понятия жизни вечной и воскрешения стоят рядом, но не отождествляются.
Различие между ними в том, что «жизнь вечная» мыслится как некая данность, достигнутая
или, во всяком случае, достижимая в нынешнем веке, а воскрешение в последний день
ожидается в будущем, на грани века нынешнего и века грядущего. И если их различение
не исключает их внутренней связанности, то эту связанность естественно понимать
в том смысле, что первая есть условие второго. Достижение жизни вечной в нынешнем
зоне есть путь к божественной Славе в эсхатологическом свершении. Оба понятия
снова повторяются во второй части беседы, в ст. 54, в несколько ином контексте,
но в том же их различии и взаимной сопряженности. В беседе о хлебе животном эсхатологическое
учение Ин. получает, таким образом, полную ясность. В плане Ин. недосказанное
в Иерусалимской беседе досказывается в Капернаумской. Но, как и в Иерусалиме,
эсхатологическое свершение восходит к Отцу и как таковое есть дело Божественной
Любви.
Отец. Упоминание Отца требует нашего
особого внимания. Мысль о Боге как Отце, на которой уже лежало ударение в гл.
V, возвращает нас не только к беседе Иисуса с Самарянкой, но и к свидетельству
Иоанна Крестителя во второй части Введения. Мы видим, что она проводится и в Прологе.
С нею связано понимание спасения как усыновления и теоцентрическое ударение богословия,
предполагающее и теоцентрический духовный опыт. Этим теоцентризмом отмечена и
беседа гл. VI. Опыт Отца, выраженный перфектной формой έώρακεν,
имеет только Сын: «Тот, Кто от Бога» (ст. 46). Как и в Иерусалимской беседе гл.
V, единение Отца и Сына выражается антропоморфическим образом видения. Сын видел
и не перестает видеть Отца. Таково значение глагольной формы. Но смысл ее в том,
что Сын обращен к Отцу. В ст. 32 Моисею как подателю манны противополагается не
Иисус, а Отец. Он дает народу истинный хлеб с неба, и хлеб этот есть Иисус. Алчущему
народу Отец дает Иисуса. От Сына — вечная жизнь и воскрешение в последний день
(ст, 40). Но Сын творит волю Отца (ст. 38), и к Сыну привлекает Отец (ст. 44,
45, а также 37, 39). На этой мысли в беседе гл. VI лежит особое ударение. Ею Господь
объясняет смущение, а затем и отпадение (ср. ст. 66) многих из учеников Его, и
на этом объяснении кончается речь: «...поэтому Я сказал вам, что никто не может
прийти ко Мне, если не будет дано ему от Отца» (ст. 65).
Евхаристия. Тема беседы есть усвоение
Иисуса как истинного хлеба. Мы видели, что это усвоение совершается верою. Мы
видели и то, что вера, в ее идеальном выражении, обнимает всю полноту духовной
жизни человека. На деле она имеет разные степени и разные проявления. В Ин. VI
вера достигает своей полноты в евхаристическом общении. Как уже было сказано,
в последовательном развертывании Иоанновского богословия учение о евхаристии есть
то существенно новое, что вносит беседа гл. VI. Оно преднамечено уже в евхаристическом
образе насыщения как того символического акта, от которого отправляется учение.
Евхаристии в собственном смысле и посвящена вторая часть беседы (ст. 48-58).
Понимание Евхаристии как исполнения веры вытекает из того параллелизма,
который наблюдается между первой частью беседы (ст. 27-47) и ее второй частью
(ст. 48-58). Речь идет об одном и том же: об Иисусе как хлебе жизни (ср. ст. 35
и ст. 48, 51) и о его усвоении. Но условие усвоения, в первой части, это вера
(ст. 29, 40 и заключение ст. 47), а во — второй принятие в снедь плоти и крови
Сына Человеческого (ср. ст. 51-58). Если вера в полноте ее библейского смысла
есть стремление к совершенному единству того, кто верит, с тем, в кого он верит,
мысль об исполнении веры в евхаристическом общении отвечает самому существу веры.
При этом употребление евангелистом глагола τρώγω сознательно
исключает всякий поверхностный спиритуализм в понимании Евхаристии. «Ядение» не
есть приточный образ для выражения высшей степени веры, ее полной меры. Такое
переносное значение могли бы еще иметь аористные формы φάγη,
φαγεΐν и т. д. в ст. 51, 52, 53. Но его не может
иметь глагол τρώγω, заступающий их место в ст. 54 и повторно
употребляющийся в конце отрывка (ср. ст. 56, 57, 58). Различие глаголов не подлежит
переводу на современные языки. По-русски в обоих случаях приходится ставить глагол
«есть». Да и в исторической эволюции греческого языка глагол τρώγω
выцвел, и в наше время в общем значении «есть» употребляется и он. Но в своем
первоначальном значении, которое он, несомненно, имеет и в нашей беседе, его правильный
перевод был бы «глодать», «жевать». Именно в этом значении, я бы сказал грубо
материалистическом, этот глагол не допускает спиритуалистического перетолкования.
Речь идет о принятии в снедь плоти и крови Сына Человеческого в прямом и буквальном
смысле слова. Потому и вызывает учение Иисуса соблазн иудеев (ст. 52), <который>,
несомненно, усугубляется тем, что вкушение крови — всякой крови — было строжайше
запрещено Законом. Как вера в первой части беседы (ср. 40), во второй — такое
ядение плоти и крови Сына Человеческого мыслится как условие спасения в том же
двояком его разрезе жизни и воскрешения в последний день (ср. ст. 54). Но ядение
плоти и крови Сына Человеческого предполагает отделение крови от плоти, достигаемое
не иначе как через насильственное ее излияние. Это смысл ст. 51 в любой форме
его текста46.
Он должен быть понимаем как указание на предстоящие Страсти. Эту же мысль о близости
Страстей мы отметили и в гл. V. Но гл. V относится к Иерусалиму, и отметили мы
эту мысль в историческом контексте. Присутствие ее в VI. 51, составляющем часть
учения и относящемся к Галилее, показывает, что она была уже неотступна в сознании
евангелиста. Как Вознесение Сына Человеческого в III. 14 есть объективное условие
действенности христианского крещения, так, еще в большей мере, еще непосредственнее,
отдача плоти Иисуса за жизнь мира есть условие евхаристического причащения.
Вознесение и Святой Дух. Как известно,
Ин. не содержит повествования об установлении Евхаристии, подобного синоптическому.
Не содержа его, оно ничего не говорит и о евхаристических дарах и их преложении.
И тем не менее некоторые указания третьей части гл. VI, которую мы определили
как оценку учения и порожденной им исторической ситуации, заслуживают нашего внимания.
Учение о ядении плоти и крови Сына Человеческого вызывает смущение и ропот среди
учеников (ст. 60), на что Иисус отвечает словом о Восхождении Сына Человеческого
(ст. 61-62): «Это ли вас соблазняет? Что же, если вы увидите, что Сын Человеческий
восходит туда, где был прежде?» Как и в гл. III, евангелист пользуется для обозначения
восхождения глаголом αναβαίνω. В Иоанновском
словоупотреблении он обнимает и Страсти, но ближайшее отношение имеет к Вознесению.
Смущающихся призывом есть Его плоть и пить Его кровь Он отсылает к тому, что еще
менее будет доступно их разумению: к Его предстоящему Вознесению. Связь между
евхаристическим учением и Вознесением нам представляется с первого взгляда чисто
отрицательной. И то, и другое превышает нашу познавательную способность. Но Господь
продолжает (ст. 63): «Дух животворит, плоть не приносит никакой пользы. Слова,
которые Я вам сказал, это дух и это жизнь». Понятие Духа вводится совсем неожиданно.
Оно как будто ничем не подготовлено47.
И тем не менее понятие это вполне определенное: при первом же употреблении то
πνεύμα имеет при себе член. В точной Иоанновской
терминологии речь может идти только о Духе Святом в Его Божественной Ипостаси.
Упоминание Духа после Вознесения вполне естественно, особенно у Иоанна. Но оно
должно показать, что связь между обоими понятиями не исключительно отрицательная;
не только в том, что чисто хронологически сошествие Святого Духа в день Пятидесятницы
имело место после Вознесения; но, что важнее, в том, что Вознесение Господне было
условием ниспослания Духа. Эта мысль, преднамечаемая в VII. 39, получила свое
развитие в Прощальной беседе (ср. XVI. 7). Но уже здесь для Иоанна Святой Дух
есть Дух животворящий, как таковой он противополагается плоти, и то, что только
что было сказано Иисусом — Евхаристическое учение! — подводится Им Самим под понятие
Духа и жизни! Ипостась Святого Духа расточает свои дары, и таковые, после краткой
разлуки Вознесения, являет евхаристическое общение со Христом. Чудо Евхаристии
как пищи в жизни, силою Святого Духа, пребывающей в Церкви! Вот глубочайший смысл
тех слов, которыми Господь отвечает на соблазн учеников. Соблазняясь — они отпадают
от Божественной жизни.
Мистическое единение. Выше было сказано,
что вера в ее библейском смысле достигает свой полноты в мистическом опыте. Поскольку
в беседе гл. VI Евхаристия мыслится как исполнение веры, особое значение приобретают
слова Христовы в ст. 56: «...ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь во Мне пребывает,
и Я в нем». Мистическое единение учеников с Иисусом осуществляется в Евхаристическом
причащении. Высший смысл этого духовного опыта открывается для нас в контексте
гл. VI, продолжающей в этой точке учение гл. V. Иисус есть Сын Божий, пребывающий
в единении с Отцом, и как таковой — начало Жизни для верующих в Него. В свете
беседы о хлебе жизни мы можем добавить: и причащающихся Ей в Евхаристической трапезе.
Если Сын Божий пребывает в единении с Отцом, то и наше единение с Сыном может
значить для нас не что иное, как приобщение к истинам Божественной жизни в Отце.
В Прощальной беседе (XIII. 31 — XVI) и в Первосвященнической молитве эта мысль
получает дальнейшее раскрытие, Что же касается связи Евхаристии с единением Отца
и Сына, то она была замечена уже древними и получила выражение в разночтении ст.
56 в кодексе D.
VI. 60-71. Третья и последняя часть
гл. VI (ст. 60-71), как уже повторно отмечалось, содержит оценку учения и порожденной
учением исторической ситуации. Эта оценка выражается фактами. Многие из учеников
отпадают (ст. 66). Евангелист отвечает, что отпадение имеет место после слов Иисуса,
что никто не может прийти к Нему, если не будет дано ему от Отца (ст. 65). Отпадает
тот, кого не привлек Отец. В ст. 64, в согласии с основными местами беседы гл.
VI, они определяются как неверующие, которых неверие Иисус знал с самого начала,
как знал и предателя. Это отпадение неверующих, которых не привлек Отец, возвращает
нас к теоцентрическому ударению беседы и ставит перед конфликтом Бога и мира.
Исторически — не в Галилее, а в Иерусалиме — этот конфликт приведет к Страстям,
а свое догматическое раскрытие он получит в гл. VII и VIII.
Но уже теперь неверующим противополагаются верующие — в лице Двенадцати.
На вопрос Иисуса, не хотят ли и они уйти (ст. 67), Петр, как и в синоптическом
предании, исповедает их веру: «...πεπιστεύκαμεν
και έγνώκαμεν» В Ин.
перфектная форма выражает ее нерушимость. А глагол γινώσχω
позволяет думать о ее умопостигаемом выражении. Вера, переведенная на язык понятий
и исповедуемая словом. Знаменательно, что и глагол γινώσκω
в библейском словоупотреблении содержит мысль о проникновении субъекта познания
в его объект. Исповедуемая вера звучит иначе, чем у синоптиков, только в разночтении
textus receptus исповедание Петра в Четвертом Евангелии совпадает с исповеданием
в Мф. XVI. 16. Все древние рукописи имеют σύ ει ό άγιος
τοΰ θεοΰ: Ты — святой Божий48.
Не совпадая с синоптическим исповеданием, оно может быть понимаемо как его второе
исповедание, и те же перфектные формы звучат указанием на опыт Двенадцати. Христос
имеет глаголы жизни вечной (ст. 68). Только Он один — потому и идти им не к кому.
Но ссылка на глаголы жизни вечной возвращает нас к беседе о хлебе жизни. Христос
их имеет как Святой Божий — Богом освященный и посланный в мир Сын Божий (ср.
X. 36).
И тотчас — новое противоположение, внутри Двенадцати: один из них
диавол (ст. 70). Эти страшные слова — в устах самого Иисуса. А затем поясняет
евангелист: «...говорил Он об Иуде...» (ст. 71). Он уже не ограничивается общим
предупреждением ст. 64. Он дает имя. Имя Иуды указывает на неизбежное (έμελλεν
— ему предстоит) предательство, заостряет контраст. Это все то же восстание мира
и близость Страстей. Мы помним, что это предполагает и евхаристическое учение.
В сознании читателя врезывается характеристика: диавол. Может быть,
неслучайно, вопреки диаволу, иудей-Петр исповедует Иисуса Святым Божиим. Так в
синоптическом предании исповедали Иисуса изгоняемые Им бесы (ср. Мк. I. 24, Лк.
IV. 34). Завязывающаяся борьба есть борьба с силами диавола.
Главою VI, сосредоточенной на учении о хлебе жизни, заканчивается
большой отрывок Ин., начинающийся в гл. III беседою Иисуса с Никодимом, в которой
Господь являет себя как начало жизни для верующих в Него. Об этом свидетельствует
и Предтеча. Вера в Иисуса как начало жизни стоит и за беседой Иисуса с Самарянкой.
Она получает свое символическое значение в исцелении сына Капернаумского царедворца.
Главы V и VI подводят под эту веру догматическое основание в явлении Иисуса как
сына Божия, пребывающего в единении с Отцом. Единение Отца и Сына есть единение
Любви, получающее свое выражение в делании жизни. Приобщение к этому единению
осуществляется в евхаристической трапезе, которая мыслится как исполнение веры.
На этом общем догматическом фоне раскрывается и возрастающая ясность, и учение
о Святом Духе, и дается эсхатологическое откровение во взаимной сопряженности
имманентного и эсхатологического аспекта спасения. Можно сказать, что все Иоанновское
богословие заключено в этом отрывке Евангелия. Но в нем же с возрастающей ясностью
слышится приближение Страстей. И кончается он в третьей части гл. VI острым конфликтом
между Богом и миром. Евангелист приводит слова Иисуса, который говорит о присутствии
диавола. Конфликт должен привести к Страстям, и богословие гл. VII и VIII есть
осмысление конфликта, Положительные темы гл. III—VI остаются тем фоном, на котором
развивается учение в гл. VII и VIII. Но внимание евангелиста перемещается. Оно
сосредоточено не на положительных темах, а на конфликте в его последних метафизических
глубинах.
|
