ВОДОЮ И КРОВИЮ И ДУХОМ
К оглавлению
Гл. XI. Свидетельство водою, или,
что то же, свидетельство Иоанново, должно теперь уступить место свидетельству
крови. Евангелист к нему и переходит в повествовании о Воскрешении Лазаря (гл.
XI). Предложенное выше толкование X. 40-42 обязывает нас к пониманию гл. XI как
начала второй части Евангелия, с заглавием «Кровию». Как было указано в предпосланном
толкованию Введении, вторая часть Евангелия в этом параллельном делении обнимала
бы отрывок XI. 1-ХХ. 18.
Но, как тоже было сказано, параллельное деление не исключает и того,
с которого я начал, стараясь понять отрывок II. 23—XII. 50 как служение Иисуса
в свете дня, а отрывок XIII. 1—XX. 18 как ночь восхождения Сына к Отцу. При этом
понимании главы XI и XII относились бы еще к первой части. В XI. 9. 10 сказано
прямо, что ночь еще не наступила. В XII. 35-36 Господь Сам призывает народ, точнее,
людей из толпы (όχλος), ходить в свете: «...еще малое
время свет между вами» (ст. 35). Тьма сгущается, она наступит скоро, но еще не
наступила. В гл. XIII, когда Иуда ушел с Вечери, «была ночь» (XIII. 30). В этом
делении по признаку света и тьмы, дня и ночи наступление ночи надо мыслить с гл.
XIII.
Историческая проблема. Но и в этом
случае гл. XI и XII, наполненные ожиданием Страстей, составляют переход к повествованию
о Страстях в собственном смысле.
С толкованием Воскрешения Лазаря связаны очень большие трудности.
Выше было сказано, что воспроизведение истории не было последней целью евангелиста,
но что в то же время он сообщал только те факты, относительно которых у него не
было сомнения в том, что они действительно имели место. Это касается в полной
мере и Воскрешения Лазаря.
Иоанновское повествование о Воскрешении Лазаря не имеет параллели
в синоптическом предании64.
Между тем, как чудо оно не знает равного в Евангелии. Мало того что речь идет
о воскрешении разлагающегося мертвеца, уже четыре дня лежащего в могиле, воскрешение
Лазаря повлияло и на течение истории. Для враждебных Иисусу иудейских начальников
оно было тем последним толчком, который заставил их принять решение устранить
Иисуса (ср. XI. 46-57). Молчание синоптиков представлялось бы тем более удивительным,
что и синоптическая история построена sub specie Страстей. Это касается не только
Луки, который посвящает добрую половину своей истории (ср. IX. 51-XIX. 28) последнему
пути Иисуса из Галилеи в Иерусалим, который есть путь на Страсти. Сам Матфей,
дававший в систематическом обзоре не только учение, но и факты евангельской истории,
по мере приближения к Страстям все больше и больше отступает от системы. И потому
неизбежно возникает вопрос: чем объясняется их молчание о Лазаре, если их интерес
к Страстям был интерес исторический, а в Иоанновском повествовании Воскрешение
Лазаря было тем последним толчком, который привел к Страстям? Вопрос этот заслуживает
самого полного внимания. Но толковать надо предостерегаясь против всяких преувеличений
в том или другом направлении.
Конечно, чудеса воскрешения значительнее и больше всех других чудес.
Но если еще и можно в каком-то смысле перетолковать чудо воскрешения дочери Иаировой
(ср. «дитя не умерло, но спит», Мк. V. 39 и парал.), то остается в евангельской
истории, кроме Воскрешения Лазаря, не допускающее перетолкования воскрешение Наинского
отрока (Лк. VII. 11-17). Он уже был мертв и несли его на погребение, когда процессию
встретил Иисус.
Не надо преувеличивать и политическое значение чуда. Оно его имело.
Однако покушения иудеев на жизнь Иисуса регистрируются евангелистом очень рано:
начиная с исцеления Иисусом больного у Овчей купели (ср. V. 18). Все они имели
место в Иерусалиме. И я, в связи с комментарием, неизбежно обращал на них внимание
читателя. В XI. 46 cл. речь идет или о формальном заседании Синедриона или о частичном
совещании его влиятельных членов. Как бы то ни было, предметом совещания было
Воскрешение Лазаря, но вопрос, поставленный на совещании, гласил: «...что нам
делать, потому что этот человек много творит знамений?» (ст. 47). Речь шла о знамениях
вообще. К ним прибавилось Воскрешение Лазаря, как последний толчок или последняя
капля. Если бы не было более ранних знамений, то и Воскрешение Лазаря могло бы
остаться без решающего влияния на течение событий. Все эти наблюдения, если и
не снимают трудности, связанной с Воскрешением Лазаря, то во всяком случае значительно
ее уменьшают.
Но и этим еще не все сказано. Воскрешение Лазаря при всей исторической
точности требовало, по мысли Иоанна, толкования не исторического, а духовного,
в данном случае не только символического, но и типологического. Это толкование
и дает евангелист.
В каком же смысле Воскрешение Лазаря должно быть понимаемо как символ
или прообраз?
XI. 1-16. Повествование о Воскрешении
Лазаря предваряется пространным введением, в котором идет речь о болезни Лазаря.
Его сестра уведомляет о ней Господа. И на первое же известие Иисус ответил: «...болезнь
эта не к смерти, но в Славу Божию, чтобы прославлен был Сын Божий чрез нее» (ст.
4). Он остается два дня на том месте, где Его застало известие (ст. 6). После
того Он говорит ученикам о смерти Лазаря. Но слова Его «Лазарь, друг наш, уснул»
(ст. 11) они понять не могут. Это все тот же метод недоразумения, который мы наблюдаем
на всем протяжении Ин. Но и нечто большее. О дочери Иаировой Господь тоже сказал,
по свидетельству всех трех синоптиков (ср. Мф. IX. 24; Мк. V. 29-30; Лк. VIII.
52-53), что она не умерла, но спит. Это значит, что пред Божественным всемогуществом
и любовию смерть не есть непроходимая грань. Сон есть образ смерти. Но для Бога
и смерть есть сон. Фома зовет учеников идти в Иерусалим вместе с Иисусом: «...идем
и мы, чтобы умереть с Ним» (ст. 16),— не с Лазарем, конечно, а с Иисусом.
XI. 17-40. Воскрешение Лазаря как символ.
Можно сказать, что весь отрывок стоит под знаком смерти: смерть Лазаря, смертельная
опасность, грозящая Иисусу, готовность Фомы умереть вместе с Ним. И на этом фоне
развертывается учение о Воскресении и Жизни в диалоге Господа с Марфой. Он начинается
с ее молчаливой просьбы: «Я и теперь знаю, что о чем бы Ты не попросил Бога, даст
Тебе Бог» (ст. 22). Господь говорит ей: «Воскреснет брат твой» (ст. 23). Но это
слово она не дерзает понять иначе как о грядущем Воскресении в последний день
(ст. 24). Господь ей отвечает: «Я — воскресение и жизнь» (ст. 25) и говорит о
Себе как начале жизни для верующего в Него: «Верующий в Меня не умрет вовек» (ст.
25-26). О Лазаре уже нет речи, и Марфа в ответ на вопрос Иисуса о вере в Него
как начало жизни и воскресения, исповедует Его как Мессию. Исповедует с чрезвычайной
силой. Πεπίστευκα передано в
новом русском переводе «уверовала и верю» (ст. 27), но прямого отношения к воскрешению
Лазаря ее исповедание не имеет: «Ты Христос, Сын Бога, грядущий в мир». И однако
Лазарь был тот, кто умер и был воскрешен Господом. Он оказывается символом будущего
общего воскресения по вере в Иисуса. Слова Иисуса о смерти и Воскресении, сказанные
Им перед воскрешением Лазаря, часто поражают сходством с тем, ι что Он еще
говорил после исцеления больного у Овчей купели (гл. V) и в Капернаумской синагоге
(гл. VI). Это совпадение позволяет нам понять Воскрешение Лазаря как символ, точнее
говоря, как тот символический акт, который заключает предложенное Господом учение,
подобно тому как исцелением сына царского слуги в Капернауме (ср. IV. 46-54) тоже
символически заключается раннейшее учение. Мы видели, что символический акт в
Ин. имеет значение или предварения учения, или его заключения. Такое заключающее
значение имеет в Ин. и Воскрешение Лазаря в контексте Евангелия. Но этим значение
Воскрешения Лазаря не ограничивается.
Воскрешение Лазаря как прообраз.
Воскрешение Лазаря было явлением Славы. Это говорит Господь в самом начале повествования,
при получении первого известия о болезни Лазаря (ср. ст. 4). Это Он повторяет
и в момент совершения чуда, в ответ на робость Марфы перед зловонием разлагающегося
тела (ср. ст. 39-40). В этой точке повествование о Воскрешении Лазаря требует
сопоставления с рассказом об исцелении слепорожденного. И там Господь говорит
о явлении дел Божиих (ср. XI. 3-4), совершение которых ограничено недолгими часами
кончающегося дня. В повествовании о Воскрешении Лазаря, вместо дел Божиих, речь
идет о Славе Божией (ср. XI. 4 и 40). И что еще важнее, Слава Божия, противополагаемая
смерти, получает свое выражение в прославлении Сына Божия (ср. ст. 4). Догматически
явление Славы Божией чрез прославление Сына Божия объясняет единение Отца и Сына,
о котором Сын свидетельствует во всеуслышание в молитвенном обращении к Отцу у
могилы Лазаря (ср. ст. 41-42). Но мы уже видели, что на всем протяжении Ин. Страсти
Христовы толкуются как Его Слава (ср. VII. 39 и др.). Мы помним и то, что в жертвенной
смерти Пастыря-Сына получает выражение любовь к Нему Отца (ср. X. 17). Указание
на прославление Сына Божия неизбежно направляет мысль читателя к Страстям. Ожидаемая
развязка оправдывается и течением событий. Как мы видели, весь вводный отрывок
XI. 1-16 стоит под знаком смерти, причем сильно подчеркивается опасность, грозящая
Иисусу в Иерусалиме (ср. ст. 7-9 и 16). Ее предвидят и ученики (ср. ст. 8-10 и
16). И прямым последствием Воскрешения Лазаря оказывается решение иудейских начальников
убить Иисуса (ср. ст. 46-53). Иисус удаляется вместе с учениками «в страну близ
пустыни, в город, называемый Ефраим» (ст. 54). Приближалась Пасха. В Иерусалиме
наплыв паломников. И «первосвященники и фарисеи дали приказ, чтобы, если кто узнает,
где Он, донес, дабы схватить Его» (ст. 57). Решение начальников убить Иисуса налицо.
С ним считается и Сам Иисус.
Значение Воскрешения Лазаря не только в том, что оно символически
выражает содержание Иоанновских речей на протяжении всей первой части Евангелия.
Последние наши наблюдения показывают, что оно устремлено и в будущее и направляет
внимание читателя к неизбежности Страстей. И касается это в равной мере богословского
учения и фактов истории.
Но есть и нечто большее. Внимание читателя останавливается на подробностях
описания погребения Лазаря. Его могила представляет собой пещеру, которую закрывает
камень (ό λίθος, ст. 38). Когда камень взяли и Господь
повелел Лазарю выйти, оказалось, что тело его связано «погребальными перевязями
и лицо его было обернуто платом» (σουδαρίω,
ср. ст. 44). В повествовании о Воскресении Христовом тоже речь идет о камне (λίθος),
которым был закрыт вход в могилу (ср. XX. 1), и о том плате (σουδάριον),
который был на голове Иисуса (ср. XX. 7). Эти подробности врезаются в память читателя,
который усматривает некий параллелизм между погребением Лазаря и погребением Христовым.
Трудно думать, чтобы этот параллелизм был случайным. Если евангелист понимал Воскрешение
Лазаря как символ, выражавший существенное содержание речей Христовых в Иерусалиме
и в Галилее, последние наблюдения позволяют утверждать, что Воскрешение Лазаря
было для евангелиста не только символом, обращенным в прошлое, но прообразом,
обращенным в будущее.
В этом втором значении смерть Лазаря, его погребение и воскрешение
прообразуют Страсти Христовы. Из диалога с Марфой вытекает символическое значение
Воскрешения Лазаря, выражающееся в том, что оно есть символ будущего общего Воскресения
по вере в Иисуса. Понимание Воскрешения Лазаря как прообраза позволяет утверждать,
что начало этого общего воскресения есть Воскресение Христово. Не случайно воспевает
Церковь в тропаре праздника: «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, из
мертвых воздвигл еси Лазаря». По слову апостола Павла, начаток умерших есть Христос.
Но Воскресение Христово прообразуется воскрешением Лазаря. Литургическое предание
Православной Церкви подтверждает это понимание еще и тем, что Церковь совершает
память воскрешения Лазаря накануне Входа Господня в Иерусалим, которое есть Предпразднество
Пасхи. Этим она явно нарушает историю, потому что Вход Господень в Иерусалим отделен
от Воскрешения Лазаря неопределенной продолжительности пребыванием Иисуса с учениками
«в стране близ пустыни, в городе, называемом Ефраим» (ср. XI. 54). Литургическое
предание не оставляет места для этого перерыва. Но нарушение евангельской хронологии
оттеняет внутреннюю связь между двумя событиями, из которых одно — Торжественный
Вход — есть Предпразднество Воскресения Христова, а другое — Воскрешение Лазаря
— есть прообраз его.
XI. 45-57. Решение начальников. Как
уже было сказано, в историческом плане Воскрешение Лазаря было тем последним толчком,
который привел к Страстям. Иудейские начальники видели в лице Иисуса политическую
опасность: «...если оставим Его так, все уверуют в Него, и придут римляне и уничтожат
у нас и Храм, и народ» (ст. 48). Разрыв между Иисусом и миром уже совершился.
Начальники — это мир. Они помышляют о мирском. Но они дорожат Храмом, и Каиафа,
в своем первосвященническом достоинстве, способен изречь пророчество. Он сказал:
«Лучше, чтобы один человек умер за народ, а не весь народ погиб» (ст. 50). Для
евангелиста в этом слове первосвященника, в этот год стоявшего у власти65,
открылось пророчество (έπροφήτευσεν)
о том, что «предстояло Иисусу умереть за народ». Сам о том не думая, он сказал
о заместительной смерти Христовой. Евангелист прибавляет: «И не за народ только,
но для того, чтобы и рассеянных детей Божиих собрать воедино» (ср. ст. 49-52).
Мы узнаем в толковании этого невольного пророчества и слово Христово об «овцах
не сего двора» (ср. X. 16): полнота спасения, осуществляемая чрез Страсти Христовы.
XII. 1-19. Следующая глава (XII),
во всяком случае в первой ее части
(ст. 1-19), тоже стоит под знаком Воскрешения Лазаря.
Уже в первом стихе Вифания определяется как то селение, «где был
Лазарь, которого Иисус воздвиг из мертвых». В ст. 2 Лазарь возлежит с Иисусом
на трапезе. Многие пришли «не ради Иисуса только, но чтобы и Лазаря увидеть, которого
Он воздвиг из мертвых» (ст. 9). Гонение первосвященников распространяется и на
Лазаря, так как ради него многие веровали в Иисуса (ст. 10-11). В ст. 17-18 и
Торжественный Вход объясняется Воскрешением Лазаря. А фарисеи исповедуют свое
бессилие: «...вот мир пошел за Ним» (ст. 19). Это ударение на Лазаре есть ударение
на Страстях. Мы видели, что и богословски, и исторически повествование о Лазаре
обращено к Страстям.
Есть и другие признаки, которые позволяют утверждать, что мысль
евангелиста с самого начала гл. XII сосредоточена на предстоящих Страстях. Какова
бы ни была первоначальная форма ст. 7, не остающаяся без влияния и на современный
перевод, ясно одно: связь Вифанского помазания с погребением Иисуса выражена в
Ин. не менее ясно, чем у синоптиков. Мысль о предстоящих Страстях слышится и в
ст. 16, после повторного предсказания Страстей. Торжественный Вход был для учеников
непонятной неожиданностью. Они готовились к другому. Они поняли значение Входа,
«когда был прославлен Иисус». Мы помним, что и очищение Храма и то, что по поводу
очищения сказал Господь, стало понятно ученикам только в опыте Воскресения (ср.
II. 22), как и вообще в Ин. уразумение в будущем, непонятного в настоящем, неизменно
предполагает опыт Страстей (ср., напр., XIII. 8). И, наконец, последнее. На вопрос
эллинов, желавших видеть Иисуса, Он отвечает торжественным свидетельством: «...пришел
час быть прославленным Сыну Человеческому» (ст. 23). Этими краткими словами сказано
все: мы уже знаем, что на всем протяжении Евангелия час Иисуса есть час Его Страстей
и прославлением Он неизменно называет Свои Страсти.
Это показывает, что печать надвигающихся Страстей лежит в Ин. на
повествовании и о Вифанском помазании, и о Торжественном входе. В этом отношении
оценка Иоанна совпадает с оценкой синоптиков: Вифанское помазание есть помазание
для погребения. Торжественный Вход есть Вход Царя на Страсти. Некоторое отступление
от синоптической хронологии (Вифанское помазание ранее Торжественного Входа!)
есть одно из тех исправлений, которое себе позволяет евангелист, полагаясь на
свои воспоминания, а может быть и на самостоятельные источники, которыми он располагал.
Влияния на толкование Евангелия это несогласие хронологии не оказывает.
XII. 4-6. Нашего внимания заслуживает
в повествовании о помазании инцидент с Иудой (ст. 4-6). В Мк. помазывание вызывает
осуждение «некоторых» (τινές, XIV. 4). В Мф. осуждают
ученики (ср. XXVI. 8). В Ин., вполне понятно, осуждает Иуда Искариот. К предательству
Иуды евангелист готовит читателя постепенно. Сначала — это общее указание VI.
64, затем, через несколько стихов, дает его имя (VI. 71). Даже в гл. XIII, когда
Иуда уходит на дело предательства (ср. ст. 30), мы видим несколько предваряющих
указаний: в ст. 2, в ст. 10 и 11, в ст. 18 и 19. Последнее из этих указаний (ст.
21 и 22) побуждает Петра задать вопрос ученику, которого любил Иисус. Тот спрашивает
Иисуса, и Иисус ему отвечает (ср. ст. 23-30). В повествовании о помазании дается
характеристика Иуды. Он осудил помазание не ради нищих, а «потому, что был вор
и имел денежный ящик, брал66
то, что туда опускали» (ст. 6). Эта характеристика должна позволить читателю лучше
понять дело Иуды. Но если здесь дается имя Иуды, то дается и имя помазавшей Иисуса
Марии, и притом впервые. В свете этих наблюдений мы получаем право понимать Иоанновское
повествование о помазании как противоположение Марии и Иуды. С одной стороны —
не знающая предела жертвенная любовь к Иисусу. С другой стороны — диавол (ср.
VI. 69-70), облекающийся в личину благочестия и заботы о нищих. Для понимания
Иоанновского повествования о Страстях это противоположение имеет существенное
значение.
XII. 20-22. В ст. 20 на сцене появляются
эллины. Они пришли на поклонение в Праздник и хотят видеть Иисуса. Посредниками
оказываются Филипп и Андрей, два апостола с греческими именами. О Филиппе нарочито
отмечается, что был он из Вифсаиды Галилейской (ст. 21). Оттуда же, как мы знаем,
был и Андрей (ср. I. 44). У Филиппа, а может быть у обоих, могли быть еще галилейские
связи с этими греческими паломниками. О желании эллинов Филипп и Андрей доводят
до сведения Иисуса (ст. 22). И Господь отвечает им большим словом, относительно
которого, как было в свое время отмечено, мы остаемся в неведении, было ли оно
сказано в присутствии эллинов или в их отсутствии. Об эллинах мы вообще больше
ничего не слышим. Слова Господа обращены к двум апостолам, сказавших Ему о них.
XII. 23-36. Господь говорит о наступлении
часа Его прославления (ст. 23), который, как мы знаем, есть часть Его Страстей.
Достойно внимания, что Господь называет себя при этом Сыном Человеческим. Мы знаем,
что Господь употреблял это имя по преимуществу тогда, когда Он говорил о Своих
Страстях и о Своей Славе. В настоящем контексте это имя представляется особенно
уместным.
Но от слов о прославлении Он переходит к свидетельству о жизни через
смерть. Чтобы принести много плода, упавшее в землю пшеничное зерно должно умереть
(ст. 24). Смерть зерна есть условие плодоношения. Эта притча имеет отношение и
к человеку: «Любящий душу свою губит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем в
жизнь вечную сохранит ее» (ст. 25). Учеников это обязывает на последование за
Иисусом. И опять теоцентрическое ударение: «Если кто Мне служит, почтит его Отец»
(ст. 26). Но перед наступающим часом Господь смущен и Его молитва двоится: «...что
Мне сказать? Отче, спаси Меня от часа сего; но ради этого я пришел, на час сей.
Отче, прославь Твое имя» (ср. ст. 27-28а). На эту молитву дает ответ голос с неба:
«И прославлю и еще прославлю» (ст. 28b). Это — первая Иоанновская параллель к
Гефсиманскому боренью у синоптиков. Второй будет Первосвященническая молитва в
гл. XVII.
Небесный глас слышат и присутствующие. Одни думают, что это гром,
другие — что «ангел говорил с Ним» (ст. 29). На эти догадки Иисус отвечает: «...не
для Меня голос этот, но для вас» (ст. 30), и открывает смысл происходящего: «...ныне
суд миру сему, ныне князь мира сего извергнут будет вон. И Я, когда вознесен буду
от земли, всех привлеку к Себе» (ст. 31-32).
Этот отрывок вызывает много вопросов. И прежде всего, как понимать
прославление имени Отчего, о котором говорит небесный глас? Мы знаем, что прославление
Сына совершается в Его Страстях. Мы знаем и то, что прославление Сына есть прославление
Отца (ср. XI. 4). Но позволяет ли Евангелие говорить о прославлении Сына прежде
Страстей? Будущее και πάλιν δοξάσω
(«и еще прославлю», ст. 28) может относиться к Страстям. А предыдущее kаi.
έδόξασα («и прославил»)? Есть ли речь в Ин.
о прославлении имени Отчего до Страстей? Из таких мест, как VIII. 54 (ср. ст,
50) и других, вытекает, что прославление Отца и Сына есть прославление взаимное.
Это заключение получает полное подтверждение в дальнейшем. Молитвенное исповедание
XVII. 4: «Я Тебя прославил на земле, совершив дело, которое Ты дал Мне сотворить»
— может относиться только ко времени до Страстей. Это — прославление Отца Сыном,
но и Отец, тоже до Страстей, прославляет Сына: «Отец мой — вот Кто прославляет
Меня» (VIII. 54). Это тоже показывает, что Слава Божия была уже явлена до Страстей.
Новым и совершеннейшим явлением Славы Божией будут Страсти.
Но Страсти будут не только явлением Славы Божией. Они будут и судом
— судом над миром в лице князя мира, то есть диавола. О мире как противостоящей
Богу и Христу враждебной силе в Ин. была речь и раньше. В речах гл. VIII конфликт
между Иисусом и миром был раскрыт в своих метафизических глубинах как конфликт
между Богом и диаволом. Повторно возникает и мысль о суде, совершающемся в самом
явлении Сына Божия. Ныне час настал. Осуждение князя мира, освобождение мира от
его власти имеет совершиться в Страстях Христовых, или, в Иоанновской терминологии,
в явлении Его Славы.
Это явление будет связано с «вознесением Иисуса от земли», которым
Он всех привлечет к Себе. С понятием «вознесения» мы тоже встречаемся. Мы видели,
что оно обнимает и Вознесение во Славе, но ближайшее отношение имеет к Вознесению
на Крест. Евангелист правильно толкует это слово о смерти (ст. 33). И народ недоумевает:
по закону Христос пребывает вовек. Кто же этот Сын Человеческий, который должен
быть вознесен (ст. 34)? На этот вопрос Иисус отвечает призывом к слушающим Его
ходить в Свете то малое время, когда Свет еще с ними (ст. 35). «Пока имеете Свет,
веруйте в Свет, чтобы стать вам сынами Света» (36а). И евангелист прибавляет:
«Это сказал Иисус и, уйдя, скрылся от них» (ст. 36b). Служению Иисуса в свете
дня пришел конец, настала ночь Страстей, или, в Иоанновской терминологии, ночь
восхождения Сына к Отцу.
Но еще раньше, говоря о Своем Вознесении от земли, Иисус сказал,
что им Он всех привлечет к Себе. В контексте Ин. привлечение ко Христу должно
быть понимаемо в смысле спасительной веры. Но в таком случае, что же значит «всех»?
Отступая перед пугавшей их мыслью о спасении каждого отдельного человека, толкователи
еще в древности67
предлагали понимать «всех» не в смысле индивидуумов, а в смысле коллективов. Так,
«весь Израиль» означает не всех израильтян, а Израиль как коллектив. Относящееся
к коллективу может и не относиться к каждой особи, входящей в этот коллектив.
В тексте, однако, сказано πάντας («всех») без какого
бы то ни было ограничения. По букве греческого подлинника речь идет о спасении
каждого. Эту мысль можно отвести толкованием. Но при непредвзятом чтении она возникает
в сознании читателя ранее всякой другой. Мы с нею уже встречались в связи с толкованием
беседы Господа с Никодимом.
XII. 37-43. Передав последние слова
Иисуса к народу и сказав о Его удалении, евангелист делает остановку и старается
осмыслить происходящее. Чем объясняется неверие народа после всех тех знамений,
которые Господь совершил у него на глазах (ст. 37)? Евангелист отвечает от Писания,
сначала в общей форме: «...кто поверил ...кому открылось?» (ст. 38, ссылка на
Ис. LIII. 1 в переводе Семидесяти). Неверие народа было предсказано пророком.
На вопрос пророка подразумевается ответ: никто не поверил, никому не открылось.
Но этим общим ответом евангелист не ограничивается. Он приводит другой текст Исаии
(VI. 9-10), из которого вытекает, что народ и не мог верить (ст. 40), потому что
«Он ослепил их глаза и сделал жестким их сердце, чтобы не увидели они глазами
и не поняли сердцем, и не обратились. И Я исцелю их». В этом месте книги Исаии
еврейский текст не совпадает с переводом Семидесяти. Ссылка Иоанна ближе к еврейскому
тексту. Эта близость сохраняется и в славянском переводе. В прежних русских переводах
воспроизводится редакция Семидесяти. Это воспроизведение было продиктовано апологетическими
соображениями: «Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое...» Нет, не
«народ сей», а «Он». Этот «Он» есть Бог. В пророческой цитате, как она приводится
в Ин., субъект ослепления есть Бог. Если Бог ослепил, разумеется народ не мог
верить. Эта страшная мысль о Боге как субъекте ослепления казалась невыносимой
и была причиной исправлений, которые, однако, должны быть отвергнуты как искажения.
В новом русском переводе, как это вытекает из сопоставления цитат, восстановлен
апостольский подлинник. Что побудило Бога ослепить глаза народа, евангелист не
говорит. Он ставит нас перед неисповедимой тайной промышления Божия. И однако
цитата кончается: κα'ι ίάσομαι
αυτούς. В лучших списках стоит будущее время68.
Ослепление мыслится как временное. Христос исцелил ослепленных. И еще другое.
Выше было сказано, что ближайшее понимание «всех привлеку к Себе» (ст. 32) есть
универсальная полнота спасения. В Евангелии нет никакого указания, которое требовало
бы понимания «всех» в ограничительном смысле. Если бы мы поняли πάντας
(«всех») буквально, мы получили бы право утверждать, что на путях Божественных
промышлений отпадение Израиля было необходимо, но что отпадение это — временное
и что Христос и отпадших привлечет к Себе. Это будет и то исцеление Христом, которым
кончается пророческая цитата.
Не исключена возможность, что евангелист думал и о другом. Приводимая
им цитата из VI гл. книги пророка Исаии принадлежит к тем ветхозаветным текстам,
которые чаще других приводятся священными писателями Нового Завета. В Деян. XXVIII
апостол Павел объясняет ею отпадение иудеев и спасение язычников (ср. ст. 25-29).
Не думал ли об этом и евангелист Иоанн? И не являют мелькнувшие на страницах Евангелия
эллины неким образом обращение язычников? Большего мы, конечно, ничего сказать
не можем, но вопрос напрашивается.
Осмысление происходящего кончается коррективом, который вводит евангелист.
Объяснив неверие народа, евангелист должен признать, что уверовали в Иисуса и
многие из начальников, но своей веры не исповедовали, опасаясь отлучения от синагоги,
«ибо возлюбили славу человеческую больше, чем славу Божию» (ср. ст. 42-43).
Тут совершенно неожиданно приводится еще одна речь Иисуса (ст. 44-50).
Евангелист не поясняет ни где, ни когда, ни кому она сказана. Почти никаких новых
мыслей сравнительно с раннейшими речами она не заключает. Почти к каждому стиху
могут быть приведены параллели из раннейших речей Иисуса. Очень сильно подчеркнут
теоцентрический характер учения. Дело Иисуса есть откровение Пославшего Его (ср.
ст. 44, 45, 49). И последнее слово этой речи: «...что Я говорю — как сказал Мне
Отец, так и говорю» (ст. 50).
Толкователями эта речь обычно понимается как резюме словами Иисуса
Его раннейших речей. Служение Иисуса в свете дня кончено. Евангелист переходит
к повествованию о Страстях в собственном смысле слова, и переход закрепляет в
сознании читателя существенное содержание Его учения, когда Он был в мире и светил
миру.
|
