о. Сергий Булгаков

У СТЕН ХЕРСОНИСА

С. Булгаков.

У стен Хирсониса. — СПб.: Дорваль, Лига, Гарт, 1993. — 160 с.

ISBN5-8308-0021-7

Подготовка текста и вступительная статья А. М. Мосина

©А. М. Mossine, 1991, 1993

См. о православно-католическом примирении.

Из Константинополя в Херсонис

В конце XVI столетия, приблизительно через полтора, столетия после падения Византийской империи, неподалеку от Стамбула (Константинополя) повстречались Странник с Начетчиком; между ними начался следующий диалог:

Странник: Скажи мне, сын мой, какой это город по той стороне с севера?

Начетчик: Этот город издавна назывался Византиею, потом был переименован Константинополем, Новым Римом; в этот город Константин Великий перенес свою столицу. А это Место, на котором мы теперь встретились, называется Галата.

Странник: Почему же тот город так сильно изменился, что кажется не Константинополем, а каким-то другим городом"!

Начетчик: Все это за наши грехи, да и весь народ наш унижен и умален. И конечно, мы были бы до остатка истреблены и искоренены, <...> если бы только мы не имели Православия, которое, при помощи Божией, и по сей день сохранилось у нас целым и ненарушимым. И это-то Православие делает нам у Бога то, что Господь является милосердым и милостивым к нам <...>. Поэтому, хотя мы и грешны, но ради Православия человеколюбивый Бог благоволит хранить нас, не погубляет нас, не обращает нас в ничто, — для того чтобы видны были истина и Православие, которое хранится у нас. Итак, справедливо то, что Он наказывает нас за грехи, как присных детей своих. Тот не был бы присным чадом Его, кого бы Он не посещал своими наказаниями <...>.

Странник: Но некоторые говорят, что есть другая причина всех этих бедствий и угнетений, какие терпят православные христиане, а также падения и самого царства греческого (Малышевский, 1872, с. 282 — 284)

И далее убежденный начетчик настойчиво внушал почтенному путешественнику мысль о том, что греческий народ есть носитель Православия, которое является главной силой и единственной опорой исторического существования и призвания этого народа.

В 1922 г., через несколько лет после крушения Российской империи, у развалин древнего Херсониса встретились два других собеседника — Беженец и Светский богослов, которые как бы продолжили диалог, начатый три с половиной столетия тому назад в Стамбуле:

Светский богослов (раздумчиво): Какая святая земля. Даже страшно ступать по ней. Во всей России нет места более древнего и священного. Здесь залегло несколько пластов античной культуры, перед нами вскрытых, здесь и родилась духовно наша родина, в этом храме хранится купель святого Владимира. И как трудно связать эти истоки России с теперешним потопом грязи и крови...

Беженец (медленно): Да, тут говорят самые камни, и это молчание веков полнозвучнее всего теперешнего гама. Оно повелевает внять ему... Таинственная воронка, которая ведет в центр земли, для России находится здесь, и, вопреки вам, одна только мысль и владеет теперь моим сознанием, что только здесь и отсюда можно уразуметь происходящее... Ключа к трагедии России надо искать не в Петербурге, не в Москве, не в Киеве, но... в Херсонисе: здесь совершился «пролог в небе», и «потоп», как вы выразились, предопределился тоже здесь (с. 7 — здесь и далее страницы указаны по настоящему изданию).

В действительности Беженец и Светский богослов продолжают диалог, начатый ими еще в Москве в апреле-мае 1918 г. (Булгаков, 1921). Эти московские диалоги, носящие общее название «На пиру богов», вращались главным образом вокруг той роковой катастрофы, что обрушилась на Россию в начале XX-го столетия. Последний из московских диалогов носит эпиграф из Достоевского («Русская Церковь в параличе») и посвящен проблемам, с которыми столкнулась Русская Православная Церковь после крушения Империи.

Углубленному обсуждению этих и многих других вопросов, вставших перед Церковью за четыре года, прошедшие со времени московских бесед, и были посвящены новые собеседования у легендарной купели князя Владимира.

В них приняли участие уже не двое, но четверо собеседников, как бы представлявших два главных течения тогдашней церковной России. С одной стороны выступают Беженец и Приходский священник, с другой — Светский богослов и Иеромонах.

Безусловно, точная идентификация всех участников херсонисских диалогов вряд ли возможна. Тем не менее возможно с известной долей вероятности соотнести собеседников с реальными историческими лицами.

Беженец — это сам С. Н. Булгаков, так как именно Беженец говорит о своем друге, священнике Павле Флоренском, который по требованию церковных властей заклеивал слово «София» в экземплярах своей диссертации (с. 53-54).

В полном единомыслии с Беженцем пребывает Приходский священник. Он Носит имя Сергия (с. 115) и неоднократно упоминает преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского (с. 117-119). Вероятнее всего, перед нами племянник В. С. Соловьева — отец Сергий Соловьев, который написал цикл стихов о Сергии и Серафиме и вел о них многочисленные беседы (Мария, 1977, с. 14; Венгер, 1977, с. 5-7). Подобно Приходскому священнику, он в 1917 г. призывал к соединению с Римом (Соловьев, 1911, Соловьев, 1917; сч. с. 117), что и исполнил в 1923 г., присоединившись к Греко-Католической Церкви (Мария, 1977, с. 14; сч. Венгер, 1977, с. 3-4).

Значительно сложнее идентифицировать двух других участников херсонисских диалогов. Так, Светский богослов называет славянофилов своими «духовными отцами» (с. 18); его отличает воинствующий антикатолицизм (с. 41, 80), скрытый антисемитизм (с. 16), приверженность к двум основополагающим, по его мнению, началам — Православию и Народности (о Самодержавии после его падения Светский богослов умалчивает) (с. 11). Исходя из контекста высказываний и деклараций Светского богослова, его вполне можно соотнести с русским духовным писателем Сергием Нилусом, который, в частности, открыл и опубликовал беседы старца Серафима с Н. А. Мотовиловым, а также знаменитые «Протоколы собраний Сионских мудрецов». В полном духовном единстве со Светским богословом пребывает Иеромонах, в котором можно увидеть характерные черты архиепископа Никона (Рождественского, 30 декабря 1918). Известно, что С. А. Нилус был одним из ближайших сподвижников архиепископа Вологодского и Тотемского Никона (Рождественского), ранее Соборного Иеромонаха московского Донского монастыря; автора множества обличительных статей; издателя «Троицких листков», «Троицкого слова», «Троицкой народной беседы» и пр.; участника знаменитой экспедиции на военном корабле, которая была послана в 1913 г. на Афон для изъяснения непокоривым монахам учения об Имени Божием (Ма-nuil, 1987, s. 250— 261).

Московские беседы, «На пиру богов», были опубликованы вскоре после их написания, херсонисские же диалоги, из-за остроты поставленных в них проблем и высказанных суждений, отец Сергий Булгаков опубликовать так и не решился.

Значительно позднее, в 1940 г., отец Сергий Булгаков, как бы подводя итоги своих многолетних экклезиологических размышлений, писал: «..я должен поведать о своем искушении <.. .> которое я пережил в страдные дни своего Крымского сидения под большевиками во время самого первого и разрушительного гонения на Церковь в России. Перед лицом страшного разрыва церковной организации под ударами этого гонения, так же как и внутреннего распада, выразившегося в возникновении „Живой Церкви", я испытал чувство страшной ее беззащитности и дезорганизованности, неготовности к борьбе <.. .>. Перед лицом этого исторического экзамена для русского Православия <.. > я обратил свои упования к Риму. <.. > Под совокупным впечатлением церковной действительности, как и моего собственного изучения, я молча, никому не ведомо, внутренно стал все более определяться к католичеству (этот уклон моей мысли выразился в ненапечатанных, конечно , моих диалогах „У стен Херсониса")».(Булгаков, 1946, с. 48— 49).

Однако диалоги «У стен Херсониса» не есть единственное проявление подобного образа мыслей в русской религиозной философии и историософии. Так, практически одновременно с написанием «Диалогов» священник Павел Флоренский предложил «выработать особые, более честного характера тезисы объединения с Римско-Католической Церковью; главным образом тут должно быть формулировано первенство чести и всехристианской инициативы, по праву принадлежащее Римскому Епископу» (Флоренский, 1989, с. 81).

В это же время Н. О. Лосский высказывал сходные мысли в статье «О единстве Церкви» (Лосский, 1924). Несколько ранее, в 1917 г., подобные идеи рассматривал в своих статьях племянник В. С. Соловьева православный священник Сергий Соловьев (Соловьев, 1917а; Соловьев, 1917). Значительно позднее, в период второй мировой войны, С. Л. Франк писал: «В наши смутные и тяжкие дни, когда мир снова ополчился против христианства, единственной земной инстанцией, на которую можно возлагать надежды в деле спасения христианской культуры, остается Римско-Католическая Церковь — в неукоснительной твердости действующей в ней церковной дисциплины и власти» (Франк, 1964, с. 328). Итак, в годы революции, под влиянием политический событий и церковных нестроений среди определенной части православного священства и православной интеллигенции создалось представление о том, что одной из возможностей для преодоления возникших трудностей может быть воссоединение с Западной Церковью. Эти представления, несомненно, были определяющими, когда 29 мая 1917 г. в Петербурге, в день открытия Епархиального Собора Греко-Католической Церкви, было основано «Общество Поборников Воссоединения Церквей». В это общество входили как католики (митрополит Андрей Шептицкий, отец Леонид Феодоров, отец Иоанн Дейбнер и другие), так и православные (епископ Геронтий Петроградский, кн. Е. Трубецкой, кн. П. Волконский, Г. А. Рачинский, отец Сергий Соловьев и другие). В Москве к числу «поборников» присоединился и С. Н. Булгаков (Василий, 1966, с. 333 — 336). В силу последующих событий деятельность Общества в Петрограде практически прекратилась, хотя в Москве она еще некоторое время продолжалась.

Следует отметить, что эти идеи, это вновь и вновь повторяющееся «искушение» Западом не были чем-то новым для русской религиозной мысли: Тредиаковский, Чаадаев, Гагарин, Печерин и особенно Владимир Соловьев, творчество которого во многом повлияло на мировоззрение и отца Павла Флоренского, и отца Сергия Соловьева, — вот представители той традиция, к которой восходит публикуемый нами текст. Этот текст свидетельствует также о том, что и отец Сергий Булгаков, и его собеседники мучились теми проблемами, которые лишь полвека спустя будут поставлены во главу угла на Втором Ватиканском Соборе.

Написанные в 1923 г., «Диалоги» остались в рукописи по причинам, указанным самим отцом Сергием Булгаковым. Тем не менее он сохранил их при пересмотре своего архива в 1940-х гг. Впоследствии, в 1963 г., когда текст во многом приобрел характер исторического памятника, В. А. Зандер подготовил машинописный "вариант текста для последующей публикации. Вероятно, именно этот текст использовал в своей работе С. Шверкош, диссертация которого посвящена изучению экклезиологли о. Сергия Булгакова (Swierkosz, 1980). Исследователь впервые ввел в научный оборот диалоги и опубликовал большие фрагменты текста на русском языке {Swierkosz, 1980, р. 209 — 225) и во французском переводе (Swierkosz, 1980, р. 152 -171,202 — 204).

К сожалению, подготовленный В. А. Зандером текст так и не был напечатан, однако его более или менее полные копии стали распространяться в Самиздате. Публикуемый ниже текст, представляет собой наиболее полную редакцию текста, бытовавшего в Самиздате. Впервые он был опубликован в 1991 г. в 25-м номере журнала «Символ». Настоящее издание содержит текст, изданный в 1991 г., исправленный и дополненный на основании новых материалов. Невозможность сверки публикуемого текста с оригиналом, который, вероятно, находится в архиве отца Сергия Булгакова или В. А. Зандера, и неизученная история бытования текста в Самиздате определили следующие принципы, положенные в основу публикации текста: все сокращения раскрыты; уточнена библиография; все цитаты сверены и исправлены по оригиналам; встречающиеся в тексте цитаты на иностранных языках снабжены переводом; фигурные скобки означают добавления, внесенные при подготовки текста к публикации; многоточие в угловых скобках заменяет текст, опущенный при цитировании; многоточие в квадратных скобках обозначает лакуны в тексте; квадратные скобки и курсив принадлежат С. Н. Булгакову. Текст печатается по современной орфографии, с соблюдением всех особенностей языка и стиля С. Н. Булгакова.

ЛИТЕРАТУРА

Булгаков, 1921 — Булгаков С. На пиру богов. Pro и Contra. Современные диалоги. София, 1921.

Булгаков, 1946 — Булгаков С. Автобиографические заметки. Париж, 1946.

Василий, 1966 — Василий (диакон), ЧСВ. Леонид Федоров. Жизнь и деятельность // Научни и литературни публикаци «Студион» студитьских монастирив.Roma, 1966, ч. Ш— V.'

Венгер, 1977 — Антоний Венгер (иеромонах). Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьева // Соловьев С. U. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977, с. 1-12.

Лосский, 1924 — Лосский Н. О. О единстве Церкви // Проблемы русского религиозного сознания. Сб. статей. Берлин, 1924.

Малышевский, 1872 — Малышевский И. Александрийский патриарх Меле-тийПигас и его участие в делах Русской Церкви. Киев, 1872, т. 1.

Мария, 1977— Из воспоминаний сестры Марии // Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977, с. 13-15.

Соловьев, 1917а — Сергий Соловьев (священник). Национальные боги и Бог Истины. Христианская мысль, 1917, № 3,4.

Соловьев, 19176 — Сергий Соловьев (священник). К вопросу о соединении Церквей в связи с падением самодержавия. М., 1917.

Флоренский, 1989 — Павел Флоренский (священник). Христианство и культура. Символ, 1989, № 21, с. 69-83.

Франк, 1964 — Франк С. Л. С нами Бог. Три размышления. Париж, 1964.

Manuil, 1987— Manuil (Lemesevskij), metropoliL Die Russischen Ortohodoxen Vi-sch6fe von 1893 -1965. Edangen, 1987, T. V, Nazarii(Andreev)— Rufim(Troickij).

Swierkosz, 1980 — Swierkosz, S., s.j. L'eglise visible selon Serge Bulgakov // Orientalia Cristiana Analecta, 211, Roma, 1980.

С.H. Булгаков

Диалоги

12/25 апреля 1922, Ялта

Jaltica* De profundis**

I. Чаадаевское

Участвующие: Беженец, Светский богослов, Ученый иеромонах, Приходский священник.

(Лунная ночь в Крыму у Черного моря, близ херсонисских раскопок, в виду Херсонисского монастыря. Вдали очертания мыса Фиолента, по преданию — места жертвенника Артемиды.)

Светский богослов (раздраженно): Я знаю, что вы вообще любитель парадоксов и всегда находитесь в погоне за острыми умственными ощущениями, не удивлюсь, если и в данном случае услышу какое-нибудь «новое слово» о нашей раздранной России, так легко о ней острословить, да еще безответственно.

* Ялта (лат.). **Из глубины {лат.).

Беженец: Вы рассердились на меня, не выслушавши. А что же, если новое время и новые события требуют на самом деле новых слов и новых мыслей? И я действительно чувствую всем своим существом, что не в юном Петрограде, не в новой Москве, не в молодом Киеве, вообще не в местах последовательного жительства исторического новорожденного, постепенно подраставшего, можно увидеть его звезду, но именно здесь, у этих древних стен Херсониса. Все это так таинственно, что кружится голова и порою теплится сознание: здесь ли, в этом ли мире мы находимся?

Светский богослов (ворчливо): Обычное сгущение атмосферы и мистической фразеологии: очевидно, подготовляется умственная пикантность или идейный трюк... Происходящее в России насквозь понятно и отнюдь не требует археологических путешествий под Херсонис или ночных поездок верхом на помеле в Фиоленту. Здесь приятно погулять при луне, полюбоваться развалинами и подышать морским воздухом, но и только: археология не станет историей. Теперешний кризис России есть банкротство петербургского периода русской истории с его изменой исконным русским началам: интеллигентщина, протестантизм, абсолютизм. Медный всадник— вот и загадка, и разгадка теперешнего кризиса России.

Беженец: Стало быть, духовное возвращение в старую Москву, реставрация, исторический рецидив — в этом вы все еще видите спасение. К счастью или несчастью, рецидив в истории не возможен, и теперь мы вернулись не в Москву «Третьего Рима», но «Третьего Интернационала», — поучительное и многозначительное сопоставление...

Светский богослов: «Третий Интернационал» это преходящая болезнь, которая завтра перейдет и забудется, а основа русской исторической жизни — русское Православие — есть и пребудет и новым воссияет светом в будущей новомосковской Руси. А вашу мысль я продолжаю не понимать: причем здесь Херсонис, кроме, конечно, того, что он сейчас представляет для нас такую художественную раму для морского вида и, конечно, есть место священных воспоминаний...

Беженец: Не рама и место воспоминаний, Херсонис есть для нас самая живая современность, здесь шевелится конец исторической цепи, которая кончается нашими днями, здесь она начинается и мистически прикреплена. Нужно понять русский кризис не из Петрограда, не из Москвы, не из Киева даже, понять его нужно из Херсониса.

Светский богослов: Ха-ха-ха! Корни большевизма в Херсонисе. Не чрезмерно ли это даже и для нашего острословца.

Беженец: Не будем сразу же вульгаризировать мысль. Большевизм духовно есть quantite negligeable*. историческая грязь и муть или, самое большее, симптом, хотя, конечно, очень важный и выразительный, исторического кризиса России. А самый кризис надо понять из Херсониса,- или же совсем его нельзя понять.

'Ничтожество (фр.).

Светский богослов: Хотя теперь приходится приноровляться ко всяким новинкам, но я ничего не понимаю.

Беженец: Согласитесь, однако, что теперь переживаемый кризис по своему объему, смыслу, значению представляет собой самый глубокий во всей русской истории. Эта история знала, конечно, ряд исторических кризисов, из которых каждый наступал тогда, когда изживалось какое-либо историческое начало жизни и история мучилась новыми родами. Все эти кризисы, по общему свойству нашей истории, были страшны, кровавы, дики. Но они были ограничены. Таким кризисом было татарское нашествие, которое было облегчено и усилено удельными распрями: тогда была угроза физическому существованию России, но и только, духовный организм оставался почти незатронутым, и иго было сброшено при наступлении времени. Второй кризис — Смутное время, испытание новой московской государственности, сочетавшей самый свирепый деспотизм с византийскими преданиями и притязаниями, это был кризис Москвы как «Третьего Рима». Однако, как ни оказался он глубок и продолжителен благодаря широте социального брожения, он был кое-как преодолен, если не изжит. Политический наш челн заштопали, и он еще проскрипел около века: место старомосковских царей, собирателей Руси, заступили Романовы, ничем в существе от них не отличавшиеся. Новый, гораздо более страшный кризис, не только политических, но и религиозно-культурных основ России наступил с Петра Великого, точнее, при Петре, ибо, конечно, великий преобразователь его не выдумал, только выявил. Медный всадник совершил европеизацию России, как умел, и фактически разрушил «Третий Рим» — просто его покинув. И русская жизнь повисла над пропастью, как конь его всадника, готовая ринуться туда. И вот теперь она ринулась и сорвалась... Но откуда она ринулась, какова эта скала, на которой она утверждалась и стояли задние копыта медного коня? Да она и есть меловая скала вот этого самого Херсониса, где мы с вами находимся, здесь кратер вулкана русской истории, отсюда расходятся и волны русского землетрясения.

Светский богослов: Ничего, ничего, ничего не понимаю в этом словоизвержении неохерсонисского кратера... Знаю твердо одно, что здесь, где вы видите вулкан, воссиял свет христианской веры для русского вождя, а в лице его для всего русского народа. Здесь для него воздвигнута лествица к небу, здесь Руси чистая купель, здесь духовная колыбель русского народа. Отсюда началось для него историческое бытие, из варварского, дикого, свирепого, наводившего ужас на все соседние народы, а в том числе и на византийцев, которые не раз спасались ведь чудом милости Божией от русского огня и потока, родилась «святая Русь», воссияло русское царство. В этом смысле только и могу еще понять вашу мысль, что отсюда идут корни всего благого, творческого, оживотворяющего в нашей истории. А иных сил, кроме религиозных и христианских, она, конечно, не знала и не знает.

Беженец: Кажется, мы начинаем приближаться к взаимному пониманию. Согласимся, что великие события должны иметь и великие

причины, из которых они только и становятся понятны; осмысливается для нас трижды величайшее, это есть кризис всей русской истории, какого еще не было за все время существования всего русского народа. А если только согласитесь со мною в этой оценке происходящего, его важности и удельного веса, то неизбежно станете искать для него объяснение только в самых исходных началах истории, то есть в Херсонисе. Всякое другое объяснение будет мало и недостаточно перед грандиозностью совершающегося: кризис Петровской России, кризис монархии, кризис социальный и прочее — все это малость, которая не могла бы породить происходящего. Вы знаете поверие, что в колыбель новорожденному феи кладут свои подарки, и разные это бывают подарки. Астрологи учат, что в момент рождения соединяются благие и злые лучи светил в данной их констелляции. И Русь при крещении получила свои дары вместе с излучениями созвездий. Вот и надо всмотреться в эти исторические дары, что они в себе содержат.

Светский богослов: Это ясно, что здесь получила Россия: она получила чистое, святое Православие от его родины, вместилища и хранилища — от Византии. Чистота веры — вот наши колыбельные дары и вот наше созвездие. Ни один народ не получил при рождении столь прекрасных, чистых и ценных даров. Но поскольку сейчас в России происходит кризис веры, стало быть христианства, постольку, пожалуй, и возможно говорить о кризисе Херсониса, но это есть вместе с тем и кризис жизни, ибо твердо верю, что нехристианская Россия исторически существовать не может и не будет; поэтому ей надлежит или преодолеть эту смертельную болезнь, изжить свой кризис, или исторически умереть.

Беженец: Иначе говоря, Вы говорите о кризисе России, а не Херсониса, я же разумею вполне точно и ясно кризис именно Херсониса, тоесть херсонисских начал, а не самой России. Должен вам сказать, чтохотя много богоборческого, а еще более просто скотского обнаружила«великая» русская революция, но кризисом христианства вообще, нидаже кризисом русского христианства она не является: слишком много чести для нас, и хотя другие, предшествовавшие революции непроявляли такой звериности во всем, а в том числе и в отношении квере, но по существу они были духовно куда ядовитее и, конечно,сильнее. А потому я не могу видеть и смертельной опасности в этихострых пароксизмах звериного бешенства у народа, в котором всегдажил этот зверь. Стихийной, зоологической силой перепрет он и черезреволюцию. Весь вопрос в том, будет ли у него духовная основа дляновой жизни. А вот эти-то основы явно изветшали. Это я и зову кризисом Херсониса.•

Светский богослов: Вот этого-то вашего разграничения я не понимаю и не принимаю. Кризис христианских начал в русской истории, насколько о нем можно говорить, есть кризис самого христианства в его чистоте, ибо иного христианства, кроме херсонисского, то есть православного, греко-российского, я не знаю.

Беженец: Стоя на такой точке зрения, вы неизбежно должны видеть в русской революции одно только богоотступничество и никаких положительных начал, никакого оправдания. Это — бунт черни, отравленной

завистью и злобой, развращенной бессовестной демагогией, с реками крови и грязи. Революцию никак нельзя осмыслить, разве только при свете самой мрачной и безнадежной эсхатологии, как смертные судороги разрушающегося мира. И остается одна безнадежность при отсутствии всяких исторических перспектив.

Светский богослов: Так безнадежно я еще не смотрю, потому что вижу в революции по преимуществу кризис петербургского периода русской истории, и нас может еще спасти и оздоровить возвращение к национальным началам. Правда, болезнь принимает все более затяжной и угрожающий для жизни характер.

Беженец: Всякая болезнь опасна для жизни, это еще полбеды, насколько это в порядке вещей, лишь бы самая-то болезнь была болезнью роста, а не упадка и истощения. И вот я не знаю, как вы мыслите относительно своих «национальных», то есть старомосковских, начал: ведь по вашему выходит, что однажды в истории они уже провалились, когда «пред новою столицей склонилась древняя Москва», и уж как теперь в «Интернационале» собирать и осуществлять их, это секрет изобретателя.

Светский богослов: Неуместная ирония: разумеется, если мерить теперешними «искателями жемчугов», так ничего, кроме спекуляции, в России и ждать нечего. Но схлынет же эта грязная волна и в отстоявшейся жизни засияют все те же прежние начала: Православие и Народность. Но вы-то что хотите сказать, говоря о кризисе Херсониса?

Беженец: То и хочу именно сказать, что теперь происходит самый глубокий и всесторонний кризис всей русской жизни, самых ее основ духовных, и в отношении к нему подчиненное и производное место занимают все частные кризисы, былые наши революции сверху ли, или снизу. Теперешний кризис все их в себя включает и собой обобщает. Надо быть послушным гласу Божию, внимать мудрости событий и вычитывать в них суды Божий. На весах правды Божией взвешивается ныне правда и неправда всего исторического пути России, а не отдельных исторических эпох,— дары Херсониса.

Светский богослов: Да что же вы, наконец, разумеете под этими дарами, кроме чистоты Православия?

Беженец: Извольте, я вам объясню, только заранее прошу терпения и самообладания. Да, в Херсонисе мы родились духовно и исторически, ибо приняли Православие, точнее христианскую кафолическую веру, сделались ветвью единой Вселенской Церкви. Этим мы не только родились для вечной жизни, но и определились к историческому бытию, как часть единой христианской Европы, в которой имела зажечься христианская культура. Россия зародилась здесь как христианская европейская страна, имеющая свои особые пути и особые судьбы, которые, однако, нераздельно связаны с судьбами всей христианской Европы. Варварское отъединение окончилось, дикая «Русь» стала членом христианской семьи народов, она получила христианское родство и свойство, вчерашний язычник и варвар стал homo chris-tianus, а перед лицом таинственного и тогда еще туманного будущего это значило и homo europeus, и это тем более, что тогда не было еще разных исповеданий в христианстве.

Светский богослов: Зачем вы смешиваете карты: разделение Востока и Запада было уже и тогда и по воле Божией наше отечество приняло именно восточное Православие.

Беженец: Именно к этому я и подхожу, к херсонисским началам. Россия действительно приняла христианство от Византии, она сделалась ее духовной и культурной дочерью, а во многом и наследницей. Посему кризис херсонисских начал есть, разумеется, кризис византийских начал, точнее, византийского Православия, как силы духовной, исторической и культурной. Если угодно, это действительно кризис — да и явная погибель «Третьего Рима» через семь веков после погибели «Второго». Но здесь обступает такое обилие волнующих мыслей, что положительно теряешься, с чего начать и к чему подойти. Итак, в Хер-сонисе россы в лице святого Владимира приняли христианство восточного, византийского, обряда, который в течении веков сделался для нас родным и русским. Разделения Церквей, этого самого рокового и определяющего события во всей европейской истории, еще не существовало, но густая тень его уже надвинулась и омрачила солнце. То было время между Фотием и Михаилом Керулларием, родоначальником и совершителем раскола. Святые Кирилл и Мефодий, просветители славян, пребыли в единении с Западной Церковью, и мощи одного из них почивают в Риме, но просвещенные ими страны сделались игралищем соперничества, куда излился первый яд совершившегося раскола. Итак, Россия была присоединена к Единой Церкви — до схизмы, вне схизмы, в которой она неповинна; ее не знала, не понимала, не могла понять и однако ею была отравлена. В детском состоянии она была обучена всем предрассудкам, какие накопились у греков против Запада, и, как наследственная болезнь, была воспринята эта вражда и предубеждение — безо всякого сознательного отношения к тому. Вместе с принятием христианства от греков в этот роковой и страшный час истории Россия приняла и всю византийскую замкнутость и ограниченность, она китайской стеной оказалась отделена от всей Западной — христианской — Европы, культурно она осталась изолирована и одинока, особенно после политической смерти Византии, когда последняя перестала существовать как культурная сила, да и поныне, со всем православным Востоком, остается только придатком к России. Россия была здесь, в Херсонисе, поставлена под стеклянный колпак и осуждена на испытания одиночества и отъединения. Разумеется, никто не мог тогда прозреть судьбы Божия и постигнуть все значение совершившегося выбора веры, который летописец приписывает великому князю Владимиру. Но здесь, в этом выборе, исторические судьбы России определились как трагедия, трагедия культурного одиночества и обособления, как крестный путь. Да, это античная трагедия, в которой трагическая вина совершилась помимо чьей-либо личной воли и, однако, все предопределила. Западные народы, в то время еще полуварварские и высокомерно третируемые высокомерными греками, постепенно, из себя, развивая свои христианские потенции, шаг за шагом создавали могучую цивилизацию, затрачивая на нее все свои духовные силы, со всем их борением. Россия осталась вне этого труда и этого общего борения, наследница и ученица Византии. Никогда отношения к ней

Византии не были теплы, искренни, сердечны, но всегда холодны, высокомерны, бездушны. Раньше Византия боялась и презирала диких и страшных россов, как и других варваров, а затем их эксплуатировала как только могла. Различие культурного возраста между ними было так велико, что исключало всякую мысль о дружеском сотрудничестве, о котором, впрочем, Византия не хотела слышать даже и относительно Запада. Византия обладала уже склонявшейся к упадку переутонченной цивилизацией, совершенно развращенной и изолгавшейся магистратурой и высшей иерархией, в расцвете византийского схоластического просвещения, которого одним из самых ярких представителей был роковой для всего мира Фотий. Разумеется, дикие россы могли быть только неуклюжими перенимателями внешности византийского обряда, столь пышного и прекрасного, совершенно не способны были воспринять греческую культуру, поневоле принимая цветы ее — в богослужении. А греки были к тому же плохие, равнодушные и ленивые, главное же — слишком корыстные педагоги. Они были заинтересованы во власти и доходах, а не душах и их христианском просвещении. Поэтому русское христианство на долгое, долгое время обречено было на обрядоверие, причем пышный, веками сложившийся греческий обряд, доведенный до совершенства в Великой Константинопольской Церкви, был, в сущности, совсем не по средствам — и материально и духовно — дикарям русским, и тогда уже положено было начало тому внешнему христианству, которое за обрядом оставляет нетронутой всю звериную, языческую стихию, которая через более чем 1000 лет после крещения Руси ныне предстала пред нами как будто не бывало ни Киева, ни Херсониса... Да, греки дали нам неимоверные ценности своего гения в греческом богослужебном обряде, но ценить его не научили, да и не могли научить. В Россию были посланы греческие епископы и священники, и несколько веков Россия была Византийская епархия, имевшая в Византийском Патриархе своего Папу, ибо, конечно, притязания Фотия и фотианцев к этому византийскому папству, впрочем пресмыкавшемуся перед императорской властью, долго 'и сводилось. Будь на месте греков другие, например «латиняне» с их ревностью, умением, энергией, разумеется, дело христианского просвещения в России приняло бы иные черты и Россия, быть может, оказалась бы действительно христианской просвещенной страной. Но греки к этому не были способны. Они оставались чуждыми в России, и с татарским нашествием связь с Византией стала ослабевать, пока, наконец, не удалось от нее откупиться. После падения Византии Восточные, а в частности и Константинопольские, Патриархи, превратились в настоящих «милостынесобирателей», которые за мзду были на все готовы и играли иногда в русских делах самую печальную и двусмысленную роль (например, в истории русского раскола).

Светский богослов: Ба-ба-ба... так вот кого мы слышим: сам Чаадаев с своим новым изданием — Владимиром Соловьевым — ныне нас снова поучают. Старые знакомые. Вот уже правду говорят, что новому не научаемся, а старое не забываем, а уже если что только и достойно одного забвения, как вот эта чаадаевщина ваша... Гонение на византинизм, что значит — видеть свет...

Беженец (горячо): Если на небесах трубят апокалипсические трубы, гремит гром и звучат голоса, им нужно внимать и себе самому, а не старую литературную жвачку отрыгивать и пережевывать. И знайте — хотите слушайте, хотите не слушайте,— но все, что вам говорю, родилось не из книг, а от слезных дум, от ночей бессонных родилось в душе как новое рождение, как чудо: в сие лето Господне, от Рождества Христова 1922-е, в нощь на октемврия 4-го, была на мне рука Господня, и повелел мне Господь возвещать волю Его, и в такой степени неожиданности для себя самого, в такой отвратности от всего привычного, что трепетал я и извивался как червь перед лицом Божиим. Но словно новый свет пал на ветхие письмена, и по-новому уразумевался смысл их и чи-талась книга чудес Божиих... Причем здесь литературные влияния? да разве у нас остались литературные величины и авторитеты, которые бы не обесценила и не поставила под вопрос революция?

Светский богослов: Ах мне эти пророки и ясновидящие, и чего только именем Божиим не возвещают они, иногда чтобы самим же немедленно от того отказаться. Аввакум все свои темные бредни именем Божиим пророчествовал. А все-таки Чаадаев и Соловьев в ваших словах повторяются.

Беженец: Пусть и так, худого в этом ничего нет и отрекаться не буду. Итак, Россия сначала попала под власть и под гипноз Византии, а затем, когда она развалилась, подросшая и государственно осознав-шая себя Россия сама стала притязать на роль Византии, объявила себя «Третьим Римом». Злые чары сохранили свои силы вполне, и только по-новому распределились роли. А знаете настоящее имя этим чарам? «Греко-российство», в котором сначала жирными буквами печаталась первая часть: греко, а мелкими Российство, а затем стало наоборот: крупно — Российство и мелко — греко. А суть та, что Церковь Вселенская, или кафолическая, есть только Греческая или только Российская Церковь. Только в России чистое Православие, то есть христианство, только русские — православные, то есть христиане («крестьяне»), «святая Русь». Вот это-то опаснейшее отождествление вселенского и местного, церковного и народного, которое в букете своем и дало пресловутое соединение национальных начал: Православие, Самодержавие и Народность, оно и создало невыносимо душную атмосферу Московской Руси— Третьего Рима. При низком уровне развития религиозного сознания догматические вопросы были почти не под силу «Третьему Риму» и его религиозная энергия могла вылиться только в области обрядоверия и породить раскол, в котором одинаково характерно отношение обеих сторон: и та, и другая чистоту Православия связывает с условностью изменчивого обряда. И это в то время, когда Европа, имея уже позади изумительные подъемы Средних веков, работу схоластики, Данте и Фому Аквината и подобное, вступила в эпоху Возрождения и напряженнейших реформационных споров о вере. Ведь в одном артикуле любого реформатского исповедания было больше догматической глубины и церковности, нежели в этих бесконечных обрядоверческих пререканиях. И при этом роковая византийская замкнутость и самомнение: мы — «Третий Рим». Иван Грозный как наместник византийских кесарей и, в качестве православного

царя, глава православного государства всего мира — таков чудовищный парадокс русского церковного самосознания. Но суды Божии ответили на эту дерзость сынов человеческих карами и испытаниями Смутного времени. Однако и после этих испытаний в русскую жизнь не вошло ничего нового; вернее, восстановились излюбленные вами национальные начала, а в сущности все осталось по-старому, об этом свидетельствует хотя бы все движение раскола, в связи с характерными притязаниями Патриарха Никона, который, силой вещей, внутренней логикой «греко-российства», подменивающего собой вселенское церковное сознание, в сущности, притязал, подобно и своим византийским образцам, стать русским Папой. И это, конечно, не личное только властолюбие, но логика патриаршеской русской власти вела к этому, по справедливой оценке Петра Великого.

Но все равно мене, текел, фарес для «Третьего Рима» было уже начертано, Россия московских царей и Никона и Аввакума на историческом экзамене провалилась, она уже не могла существовать. Развалилась бы как Византия, если бы не сошла со своего духовного пути, не отказалась от своего «греко-российства», от «Третьего Рима». Россия не могла существовать изолированно от Западной Европы, херсонисский колпак должен быть разбит, и его разбили копыта Медного всадника. Реформатор России, упразднивший патриаршество и заменивший его коллегией, был и реформатором в смысле духовном. Реформа Петра была действительно русской реформацией не потому только, что она фактически поставила Россию лицом к лицу именно с Реформацией, но именно потому, что Петр фактически разрушил «греко-российство», он сделал Россию одной из многих, а не той единственной, «Третьим Римом», каким она себя осознавала. И сам он при этом стал из «православного царя» «всероссийским императором», то есть секуляризовал свою власть. Вообще, хотя догматически Петр не провозглашал никакого нового догмата — наша мысль была слишком неразвита для догматических споров, — но жизненно он насаждал в России Протестантизм, религию повседневного труда, земных задач и временных дел без всяких духовных перспектив. И с этим протестантизмом жизни, а не мысли так и не справилась, даже больше скажу — и не боролась Русская Церковь, капитулировавшая перед врагом раньше. Но есть в делах Петра, помимо протестантизма, еще и другое начало, в котором он является орудием Высшей Воли, органом вселенского церковного сознания. В его решительном повороте к Западной христианской Европе выразилось и чувство Вселенской христианской Церкви, заглохшее в греко-российстве. Петр проломил херсонисскую ограду, воздвигнутую вокруг Русской Церкви Византией. Правда, он не открыл в ней врат, не знал их и не мог, не умел этого сделать, но он сумел внять велению истории, что часто и делает великого человека. С греко-российством было покончено, однако только фактически, идеологически все осталось нетронутым, а потому, кажется, и незыблемым.

Светский богослов: И остается незыблемым и поныне, ибо то, что вы изволите теперь называть «греко-российством», есть Православие, которого, по непреложному обетованию Спасителя, не одолеют врата адовы.

Беженец: Этот вопрос мы пока оставим, теперь мы говорим о Херсо-нисе, как мы изживаем этот подарок феи при крещении: «греко-рос-сийство» в качестве вселенскости, иначе говоря церковный национализм или национальная Церковь. И отсюда, как из духовного центра, надо понимать все особенности русской истории, как бы далеко они, казалось, ни отстояли от Церкви или находились в диалектической противоположности с нею, как, например, протестантская реформа Петра. Вот и интеллигенция наша космополитическая, в которой вы видите главное зло и несчастие России, и она имеет свои духовные истоки в том же Херсонисе, хотя и сама о том не подозревает...

Светский богослов: Новейшее открытие, — поздравляю. В вечной погоне за пикантностями чего только не выдумаешь. А уж если искать эти духовные истоки российской, хотя оттого отнюдь еще не русской интеллигентщины, смотрите на карте южнее Херсониса, там — у побережья Тира и Сидона, в земле обетованной. А Херсонис лучше совсем оставьте в покое.

Беженец: Даже если и ввести указанную вами этнографическую контрабанду, которая обычно приводится под флагом Интернационала и космополитизма, все равно остается вопрос о причинах успешности его влияния, которые могут быть поняты только из благоприятствующей среды. А эта среда все-таки вскормлена и подготовлена наследием Херсониса. И чтобы быть справедливым, нужно в уродливом и жалком образе российской интеллигенции понять и ее правду, которую она не умеет выразить на своем жаргоне и осознать.

Светский богослов: Ни о какой правде в интеллигенции не может быть и речи у этих выболтавшихся, изолгавшихся, никчемных обезьян.

Беженец: Если они так ничтожны, почему же им дано было развить такую силу, хотя бы и в разрушении, почему они оказались бациллами революции. Никто не будет отрицать, что холерная бацилла естьхотя и злая сила, но сила, которая в себе имеет запас жизненности и энергии, ее-то и надо разгадать. И мне кажется, что, хотя интеллиген- цию принято винить в беспочвенности, она есть явление в высшей степени почвенное в такой же мере, как породивший ее церковный национализм, то есть дар Херсониса. Она есть его тень или, по Ге-гелю, диалектический антитезис.

Светский богослов: Интеллигентщина — это заразная заморская бо-лезнь, завезенная к нам из Палестины и Европы, как сифилис и алко-голь прививаются дикарям, и только всего.

Беженец: Я не люблю — не меньше вас — эту интеллигентщину, тупую, глупую, самодовольную, неспособную ничему научиться, и все- таки я должен признать в ней историческую силу подобно тому, как не могу не признать ее в протопопе Аввакуме и во всем русском расколе. И там, где закономерны Аввакумы — все равно в среде раскольников или никонианцев, — там столь же закономерна и космополитическая интеллигенция, и даже больше скажу: она ближе к вселенскому христианству, нежели аввакумовщина.

Светский богослов: Говорить об интеллигенции в религиозных терминах невозможно.

Беженец: Напротив, необходимо: иначе как в религиозной плоскости она и не может быть понята. Судите же: вселенская религия всех языков, всенародная и сверхнародная, осознана исключительно как московское Православие, «Третий Рим» (даже и греческое Православие взято под сомнение), христианская вера стала русской верой, которая должна быть соблюдена в неприкосновенности до соблюдения всякой орфографической ошибки. Судите сами: свойственно ли великому народу и его религиозному гению вполне удовлетвориться таким религиозным самочувствием и жизнепониманием, или же в нем должна была с неменьшей силой подняться встречная волна вселенского, кафолического, сверхнародного и воистину церковного сознания. Только на скверном жаргоне интеллигенции все эти великие и святые идеи быстро пропахли чесноком, который во всех случаях христианского замешательства всегда налицо, и превратились в космополитизм, Интернационал, социализм и подобное. Инстинкт, однако, остается верным: интеллигенции суждено было нечленораздельным языком ослицы исповедовать истину Вселенской Церкви против националистической ереси Третьего Рима. В этом исторический смысл столкновения Петра Великого с Московской Россией и, позднее, идейной борьбы славянофильства и западничества.

Светский богослов: Содержание этой борьбы определяется борьбой веры против неверия, христианства против безбожия, вскормленного западным Протестантизмом, этим законным порождением западного же Католичества. В том-то и заключается историческое наше несчастье, что мы отравляемся сильнейшими и опаснейшими ядами, в которых мы неповинны, происходит историческое братоубийство — Каин снова убивает Авеля своими удушливыми газами.

Беженец: Нельзя допускать себя до самоослепления враждой. Против религиозного национализма в христианстве интеллигентский космополитизм утверждает свою религиозную правду, хотя и такую же однобокую. Борьба славянофильства и западничества идет у нас, начиная с Херсониса, с тех самых пор, как мы приняли от греков яд религиозного национализма, или «греко-российства», и стали по-детски, как попугаи, повторять вслед за ними длинные списки латинских ересей и бояться каждого западного христианина. Это отношение не то страха, не то самообороны проходит через всю нашу церковную историю, а в идеологии славянофильства и западничества достигает своего осознания. И ведь наше западничество не нигилистами только одними исчерпывается, оно знает и Чаадаева и Владимира Соловьева, — других лучше не буду называть, чтобы не раздражать.

Светский богослов: Да и названные вами суть вполне определенные отщепенцы, которые, впрочем, в значительной мере покаялись в своих заблуждениях.

Беженец: Не знаю... Вызовите мысленно тень Чаадаева и сделайте его нашим современником: захотел ли бы он отказываться теперь от «Философических писем», в которых дал такой проницательный диагноз русской болезни? А вот положение новейших Филофеев, мечтателей «Третьего Рима», наших религиозных националистов «Третьего Рима», славянофильствующих богословов, было бы совершенно безответно,

2-249

над ними уже произвела свой страшный суд история. Впрочем, не одни они, вся русская литература без всякого исключения устарела после происшедших событий, вся она принадлежит к предыдущей исторической эпохе, одинаково устарел и Герцен, и Достоевский, и Белинский, и Константин Леонтьев — общая участь. Нельзя повторить ни одной старой фразы или суждения без нового специального оправдания... Нам теперь не у кого научиться понимать Россию, надо своим умом жить.

Светский богослов: Беда, коли его еще при этом нет, и он подменивается, насколько вижу, новыми книжками и новыми трафаретами. Я, впрочем, с своей стороны думаю, что духовные отцы наши, славянофилы, не умерли и не думали умирать, они живут с нами и по-прежнему учат нас и пророчествуют о России.

Беженец: Я и не говорил, что они умерли, все действительно живое никогда не умирает, и живут с нами и учат нас и наши мыслители, но только они уже не наши современники, их мысли мы должны переводить на свой язык, они не успокаивают наших болей, да и сами выступают перед нами не только в своей духовной мощи, но и в своей исторической ограниченности. Об этом, однако, мы еще поговорим особо, а сейчас возвратимся к русскому космополитизму. Вот Достоевский в предсмертной речи о Пушкине, да и много раз, говорит о русском все-человеке, который жаждет обнять и соединить в себе все народы. Насколько это не есть сентиментальная мечтательность в Достоевском и насколько речь идет здесь не просто о бесхарактерности и безличии русского народа, поэтому без сопротивления подчиняющегося всякому крепкому народу (есть и это в нас, чего греха таить)! Достоевский говорит здесь о вселенском христианстве, о Церкви, которая в себе объемлет все народы. Чувство церковности и есть чувство всенародности и сверхнародности. Я не буду здесь останавливаться на том, насколько и как это всечеловечество в самом Достоевском сочеталось с исступленным религиозным национализмом. Но в России «Третьего Рима» для этих чувств и мыслей места, бесспорно, нет и не было. Но великому народу или по крайней мере большому народу, которым всегда был русский, несвойственно и противуестественно питаться этой национальной исключительностью, какая свойственна народам малым, — я не говорю уже, что христианству, как бы ни было затемнено христианское сознание, это еще более противуестественно. Так чему же удивляться, если среди этого народа с неудержимой силой пробивалось и пробивается это самосознание и, не находя для себя религиозного русла, ибо его не было в староверии третьего Рима, оно пытается проложить себе новое русло. И таким образом из неустранимой потребности христианского сознания и из здорового инстинкта великого народа возникает интеллигентский космополитизм, «всече-ловечность», западничество и подобное — довольно уродливый, сморщенный и кислый плод на христианском древе; но разве повинен плод, если к русскому дичку была сделана, одновременно с христианской, еще и «греко-российская» прививка. Интеллигенцию теперь необходимо включить в общецерковное сознание России и понять как один из его диалектических моментов.

Светский богослов: Не могу на это согласиться, потому что в интеллигентщине вижу влияние и нерусских и даже нехристианских элементов. Ведь не включите же вы в наше церковное сознание коммунизм Третьего Интернационала?

Беженец: Наличия чуждых и даже нехристианских влияний и я не отрицаю, но не вижу в них существа дела, это только симптоматика, как, а не что. И «Третий Интернационал» есть одна из многочисленных проекций на историческом экране, соглашаюсь — для нас с вами уродливая и отвратительная, того большого, великого даже, всечеловеческого чувства, о котором возвещал и Достоевский, но для которого, повторяю, нет и не было законного исхода в нашей национальной религиозности. Именно «Третий Интернационал» нагляднее чем все другое обличает в себе эту жажду Вселенской сверхнародной Церкви: шедше научите вся языки... Мы забыли и разучились понимать эти слова на своем собственном языке и за это наказаны тем, что слышим их в устах чуждых, не умеем их сказать по-церковнославянски — так скажем их на жаргоне с отвратительным акцентом. Тем не менее надо понять и признать прямую связь «Третьего Рима» и «Третьего Интернационала», Херсониса и нынешней Москвы.

Светский богослов: Конечно, все в мире связано со всем, но не понимаю, какой вкус можно находить в этих натянутых сближениях: перед всей этой мерзостью вызывать священные и великие воспоминания...

Беженец (с живостью): Совсем напротив, только в таком масштабе и можно понять, а следовательно, в известном смысле и принять современность, а не преклониться лишь перед нею, как перед силою грубого факта. Все ужасы, которые творятся и творились в России, все бедствия, которые ее постигают, все испытания, которые выпали на долю нашего поколения, — все это становится естественно, закономерно, даже необходимо, если понять это не как историческую случайность, порождение измены и злой воли, но как глубочайший кризис всего исторического бытия великого народа, вступившего уже во второе тысячелетие существования, не кризис отдельной эпохи или отдельного класса, но самых основ всего исторического бытия. Это — первый настоящий кризис России, в котором борьба действительно идет между жизнью и смертью, испытываются самые основы исторического существования. Так разве может быть такой глубины и такого значения кризис иным? Я до тех пор испытывал смущение, замешательство, растерянность, злобу даже, пока не понимал смысла в происходящем, пока видел в нем одно лишь историческое несчастье. И я не мог освободиться от вражды и разочарования и в самом русском народе, который сделался жертвой такого озверения и всяческого падения, пока я не понял, что с ним происходит, что он переживает и почему он это переживает. Может быть, мои мнения ошибочны, хотя иначе думать сейчас я не умею. Но факт тот, что лишь теперь я совершенно освободился от уныния и для себя пережил кризис. Смотрю вперед с надеждой и спокойно, потому что вижу, если не само еще будущее, то по крайней мере возможность будущего, а раньше не было и этого. А ведь как тяжело жить и без настоящего, и без будущего.

Светский богослов: Я по-прежнему не понимаю вас, но опасаюсь, что вы ищете самоуспокоения в каких-то отвлеченных схемах.

Беженец: Не легко дается это самоуспокоение, потому что оно требует всеобщей переоценки и проверки. Ведь все мы русские крестились в Херсонисе, получили его помазание, рождены под его звездой. Увидеть и осознать в себе свою собственную ограниченность в том, во что привык свято верить и слепо чтить, познать только местное предание, ах, как это нелегко, но без этого нельзя от него и освободиться. Критическое время требует и героических усилий. Было время в истории, когда Бог сказал избраннику Своему: <«...> изыди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе». Всего совлечься, самого близкого, дорогого, родного: преданий родины, рода, семьи. Но таково непреложное веление Божие, и отец верующих нашел в себе силу, мужество, веру и — повиновался. Может быть, и от нас требуется подвиг Авраама: совлечься себя, увидеть себя в своей исторической ограниченности и тем себя перерасти. Ведь зерно пшеничное не даст плода, если не умрет. А разве легко умирать и умереть? Ведь мы уже давно как будто умираем. Но надо умирать как зерно, чтобы в груди дрожали силы новой, пробуждающейся жизни... Изыди из земли своей и из дома своего... Знаете, что это значит? Изыди из Херсониса. Мы живем в век всяких ревизионизмов, и многое мы уже проверили и просмотрели. Доходит очередь до самых корней: до Херсониса. Не от Белинского, не от Петра Великого, не от Москвы, не от Киева...— от Владимира Святого и Херсониса.

II

Светский богослов: Это изыди, dernier cri* русской интеллигентщины, есть просто ренегатство, деяние Иуды. Увы, много Иуд знает теперь святое Православие в свою Гефсиманскую ночь.

Беженец: Я знаю, что многими это так только и будет понято, но истина требует жертвы, хотя бы то были разрывы самые мучительные. Но не в нашей малости дело, а в Православии. Неужели вы не видите, не чувствуете, что совершается кризис Православия. Настоящее ядро, действительное содержание «великой» русской революции со всей ее кровавой и социалистической бутафорией, мировое ее значение в том, что в ней выявился великий религиозный кризис сознания православного Востока, и надо его до глубины изжить и осознать.

Светский богослов: Иначе говоря, бежать от Православия.

Беженец: Бежать — это излишне, а пожалуй, даже и невозможно, потому что Православие само бежит от нас. Уходит Православие из мира, а не мы уходим из него, вот что совершается: имеяй очи видети да видит.

Светский богослов: На это карканье врагов веры имеем твердый и неопровержимый ответ: врата адовы не одолеют. А кто пугается

•Последний крик (фр.).

волн — тонет сам, но пусть не воображает, что с ним тонет мир или гибнет Православие.

Беженец: Какое, подумаешь, открытие: не одолеют. Конечно, не одолеют Церкви Христовой в мире, а историческое Православие, которое в истории возникло, в истории же и кончается и из мира уходит. Чтобы не плодить ненужных недоразумений, скажу сейчас же, что разумею здесь под Православием не истину веры Христовой, но исторический факт: восточное христианство в образе так называемого греко-российского исповедания. Так вот, греко-российство окончилось, Греко-российской Церкви уже нет, хотя и остается еще историческая тень ее.

Светский богослов: Вот вы видите перед собой херсонисские храмы, и сюда доносятся их далекие звоны, вы имеете перед собой вас слушающие долготерпеливо, хотя и, наверно, с негодованием православные пастыри, и нам вы говорите, что Православие — тень. Это кощунство и хула над святыней — да и поругание очевидности.

Беженец: Прошу меня выслушать действительно терпеливо, я не кощунствую и не хулю, и то, что я говорю, куплено таким страданием, которое вы себе и не представляете, ибо разве легко в том, в чем видел вселенское и вечное, распознать черты временного и преходящего, изыти из самого себя. Итак, я повторяю: происходит кризис Греко-российской Церкви, точнее греко-российства, понятого и принятого как Вселенская Церковь. Этот кризис уже второй раз совершается в истории, и на этот раз уже окончательно. Первый был при падении Византии, православного царства, второй — при падении русского самодержавия и царской России.

Светский богослов: Падение самодержавия есть кризис не Православия, а в Православии. Он касается только внешних условий его жизни, отнюдь не внутренних его основ. В Православии по существу все осталось по-старому и пребудет, повторяю, так до скончания века.

Беженец: Нет, рухнули основы церковности в Православии. Оно остается, разумеется, как мистическое тело, как часть вселенского тела Церкви, но опору исторического бытия оно потеряло.

Светский богослов: О чем вы говорите? Если остается «мистическое тело», часть Вселенской Церкви, то о какой еще опоре говорится? Существует апостольское иерархическое преемство, и это главное.

Беженец: Это главное для мистической жизни Церкви, и я не говорил и никогда не допускал, чтобы часть Апостольской Церкви могла перестать существовать, мистически умереть... Но Церковь в истории есть не только мистическая Церковь, но и Церковь иерархическая, воинствующая, имеющая единую волю, власть и сознание. Как бы ни относиться к Западной Церкви, нельзя отрицать, что там эти признаки Церкви налицо, опора и основа церковности очевидна для всех, — это власть Римского Папы. Что соответствует этой основе в восточном Православии?

Светский богослов: Ничего не соответствует и не может соответствовать, потому что в Истинной Соборной Апостольской Церкви отсутствуют черты мирского единовластия, она соборна не только в смысле кафоличности, но и собирательности, свободного единства в любви.

Беженец: Не устраивает дела хомяковская формула, потому что находится в несоответствии и правде истории и просто церковному учению. Православие вовсе не есть «невидимая Церковь», чисто моральный или даже мистический организм, каковым почитают его протестанты, она есть и всегда хотела быть иерархической, в канонах основанной, воинствующей Церковью. Распря с Римом имела главной причиной борьбу за власть, иерархические притязания, разное чувство воинствующей Церкви. И в этом отношении между Православием и Католичеством по существу догматического различия нет, а есть только разное понимание церковной власти и разная ее организация. И, никогда Православие не сознавало себя и не хотело быть какой-то туманностью, собранием мелких церковных астероидов, но стремилось к единовластию, если не единоличному, то во всяком случае определенному и ясному. Органом такого единовластия в разные времена бывали, как исключение, Соборы, Вселенские и Поместные, Патриархи, то есть, конечно, Константинопольский, «Вселенский», Папа нового Рима. Но, самое важное и существенное, такой скрепой Православия, высшей церковной властию, — если не догматически, то исторически — являлась императорская власть византийских самодержцев, а затем русских царей.

Светский богослов: Никогда Православие не замыкалось под одной политической властью, не имело одной светской главы, но представля-ло собой свободное единение нескольких национальных Церквей.

Беженец: Фактически это была мелочь, придатки, которые только и могли существовать, прилепившись к большему целому, междупланетные спутники. А целое, то, что могло противопоставлять себя кованому единству Западной Церкви, была, конечно, царская власть. Православие всегда было греко-российством, сначала Византии, затем Москвы и Петербурга. А потому и гибель царской власти есть кризис Православия в его иерархических основах.

Светский богослов: Опять выдвигается старая басня о цезарепапиз-ме, которую пора уже начать забывать.

Беженец: Власть императоров в Церкви, которая называется цезаре-папизмом, есть непреложный исторический факт, который должен быть очевиден для всякого мыслящего человека. Об этом говорит вся история Византии — попробуйте это отрицать. О том, какую роковую роль сыграло это обстоятельство в отношениях с Римом, у нас даже не подозревают благодаря официальной лжи и благоглупости, на этот счет в нашей семинарской литературе распространенных. А о том, как было дело в России, свежо в памяти всех.

Светский богослов: Власть и влияние императоров в Церкви есть во всяком случае только внешний факт, устранение которого не имеет решающего значения. Важна догматическая основа церковного единства, а таковая определяется согласием, соборностью всех Поместных Церквей, которая имеет свое выражение во Вселенских Соборах. До Константина эта соборная природа Церкви была очевидна, потому что не затемнялась влиянием светской, хотя и христианской, власти.

Беженец: Лучше не апеллировать вслед за протестантами к первым векам хотя бы потому, что последние не станут первыми и старшему

возрасту не вернуться к юному. Но не так легко аннулировать влияние царской власти в Восточной Церкви сведя ее к внешнему факту. «Внешний епископ», православный царь, почитался единым главой и покровителем всего христианского мира, он давал жизненное единство Церкви, особенно после того, как она отторгнута была от своего собственного главы — Римского Папы. Императоры созывали Вселенские Соборы, и без объединяющей императорской власти Вселенский Собор становится лишь отвлеченной теоретической возможностью, которая еще не разу не становилась и, конечно, не станет действительностью. Фактически Восточная Церковь без царя обезглавлена.

Светский богослов: Нам не дано ведать путей Божиих, и, если нужно, Господь приведет Церковь к Вселенскому Собору при всех политических условиях.

Беженец: Вы спасаетесь ссылкой на всемогущество Божие там, где должен быть дан прямой, ясный и точный догматический и церков-ноисторический ответ. Если Вселенский Собор есть действительно орган единства и соборного сознания и действия Церкви, тогда надо указать фактические условия, наличность и возможность такого органа. А если таких условий нет, нечего и говорить о Вселенском Соборе как органе такого единства. Значит, его нет и Православие есть лишь сосуществование в разных местах единомыслящих Церквей, между собой поддерживающих лишь слабые отношения междуцерковной вежливости, а при первом случае легко вступающие и в раскол, — пример — болгарский филетизм, свежие примеры и у нас на глазах. И в таком случае Православная Церковь обречена на автокефализм, то есть сепаратизм и партикуляризм Поместных национальных Церквей, из которых каждая фактически усвояет себе польское veto и свой собственный голос выдает за вселенский.

Светский богослов: Вы утрируете по обычаю некоторые слабости, связанные с свободой Православия, — ведь нет ничего труднее, как пользоваться свободой, хотя и нет ничего выше свободы церковной, единения в любви, а не в рабстве авторитета. Но причем здесь все-таки самодержавие? Ведь издревле канонами установлено было пять Патриархий, число которых после римского раскола восполнилось русской, и эти пять Патриархов, возглавлявшие Поместные Церкви, и были, и остаются правящим созвездием в церковном небе, они остаются и доселе.

Беженец: Как легко вы расправляетесь с канонами и меняете список пяти Патриархий по нужде и по вкусу. Где же и какими канонами предусмотрено возникновение русской да и иных возникавших и имеющих возникнуть Патриархий? Разве это не есть самодельщина автокефализма, на который volens nolens приходится идти старейшим Патриархиям, если они не хотят раскола. Дробление и автокефализм есть закон исторического бытия обезглавленных Церквей, в котором центробежной силе не противостоит реальная центростремительная. Однако вопрос сейчас не в этом, а в значении царской власти для церковного Востока. Так вот, эта-то последняя и была той отсутствующей ныне центростремительной силой, которая, несмотря на все свои еретичества и насилия над Церковью, связывала и поддерживала

церковное единство. Догматически защитник веры и в этом смысле глава Церкви был в некотором роде светским Папой, фактически же он был им вполне. Императоры назначали Патриархов, сменяли, вмешивались в церковную жизнь как им благорассудилось, и в этом никогда не встречали принципиального противодействия. И всей силой и полнотой своей власти они, вместе с государственным единством, поддерживали и церковное, так что, пока была Византия, могло и на самом деле казаться, что автокефализм преодолим и Церковь едина, причем у греков всегда жило античное сознание, что мир весь исчерпывается греками, а вне их — лишь варвары.

Светский богослов: Но ведь пять-то Патриархий существовали, и четыре-то из них находились вне влияния византийских императоров.

Беженец: Но ведь что получилось из отношений с действительно независимой от Византии Патриархией Римской, мы знаем, — роковой разрыв Восточной и Западной Церкви, самое великое бедствие, которое только могло постигнуть христианство. А что касается остальных Иерусалимской, Антиохийской, Александрийской Патриархий, то они ведь очень рано превратились в археологические реликвии, в захудалые провинциальные епархии без всякого влияния и в полной зависимости от богатых и сильных мира сего. Это были викарии византийского Патриарха, который фактически, а после властолюбца Фотия и теоретически все более усвояет прерогативы византийского Папы. Так это было и после Византии, в Московской Руси, когда эти Патриархи приезживали за милостыней и торговали своим патриаршим титулом, проклинали старопечатные книги, налагали клятвы на старообрядцев и подобное. В смысле церковного веса и влияния, по своему значению для церковного единства эти археологические Патриархи давно уже представляют собой quantite negligeable, надо это прямо сказать. Если православные богословы настаивают, что Патриарх есть такой же архиерей, не имеющий никакой особенной харизмы, а только занимающий кафедру в определенном городе, но если патриаршество определяется силой и значением этого города, тогда давно уже надо сделать фактический вывод, что патриаршество стало здесь только почетным историческим титулом. Александрийский «Папа» по-прежнему зовет себя «Вселенским», вместе с Константинопольским. Жизнь давно уже сделала этот практический вывод, и в действительности восточное Православие имело одного только главу, одного светского Патриарха — православного царя, имевшего, если не potestas ordinis*, то potestas jurisdictionis**. Только это спасало Восточную Церковь от распыления и автокефализма, и пока существовала Византия, была такая видимость церковного единства, что она могла вступить в соперничество с Римом, хотя и неоднократно в трудные времена снова искала примирения с ним: Флорентийская уния и попытки восстановления единения церковного накануне падения Византии.

Светский богослов: Дела давно минувших дней. И однако Церковь Восточная просуществовала и доныне, целые века после Византии.

•Власть священнодействия (лат.). "Власть юрисдикции (лат.).

Беженец: Да, просуществовала потому, что на смену второму Риму оказался налицо «Третий Рим», византийскому самодержавию пришло на смену московское: Византия второго сорта, поплоше, но с теми же заданиями и притязаниями. Вы ведь знаете, как отразилось в московском самосознании падение Византии: Москва есть преемница Византии, единственное православное царство, в котором блюдется чистота веры. Здесь самый сумасшедший религиозный национализм, благодаря которому национальная Поместная Церковь осознала себя как единую Вселенскую (за что и была наказана расколом, достойным порождением этой слепоты), совершенно угасив общецерковное сознание, так что здесь русский стало синонимом православный. А московский царь фактически усвоил себе основные черты византийского церковного деспотизма. Правда, среди них не было еретиков, которых так много было на византийском престоле, — для этого они были слишком невежественны и примитивны, так что не пошли дальше исправления книг и споров о старом и новом обряде. Но potestas jurisdictionis, решающая власть по всем вопросам церковного управления была в царских руках. С достаточной ясностью показывает это дело святого Филиппа, столь же как и дело Патриарха Никона. Вообще судьбы московского единодержавия сплелись нераздельно: Церковь поддерживала московских князей в лице первых московских митрополитов Петра, Ионы, Алексия, а московские князья, сделавшись царями, приняли вместе с титулом и византийское понимание церковного строя. Фактически они были главами Русской Церкви, и даже надо сказать больше. Во всех церковных делах, даже в канонизации святых, проявляли свою власть государя, это свежо на памяти у всех. Но так было и издревле. Так, <«...> семнадцатилетний Государь Иоанн Васильевич обратился с просьбой ко всем святителям русской земли, чтобы они позаботились, каждый в пределах своей епархии, „известно пытати и обыскивати о великих новых чудотворцах" <,..> а в 1549 году по воле государя состоялся новый Собор в Москве, пред которым святители и „положили" собранные ими сведения»¹. А вот как происходил знаменитый Стоглав: «Державный самодержец <...> пре-кроткий царь Иван, осияваемый благодатию Святаго Духа, подвигся теплым желанием не только об устроении земском, но и об исправлении многоразличных дел церковных. Он возвестил о том отцу своему, митрополиту Макарию, и повелел составить Собор. Когда повеление царское услышали архиереи, они объяты были невыразимой радостью и, как небопарные орлы, поспешили в Москву»². Итак, наседкой, своим квохтаньем созывавшей небопарных орлов, был все тот же двадцатилетний царь. Как византийские императоры были главами не только византийской Церкви, но и всей вообще Восточной Церкви, так и русские цари фактически являлись носителями церковного единства не только для Русской, но и вообще для всех Православных Церквей. Церковь «Греко-российская» была в значительной мере российская, с второстепенными придатками покровительствуемых Восточных Церквей, какими бы титулярными отличиями они ни украшались. Все они были только милостынесобирателями при московском и петербургском дворе.

Светский богослов: Это просто дикое измышление. Никогда Русская]Церковь не сознавала себя единственною носительницею Правосла-вия, но всегда стремилась к единению с православным Востоком. Вовсех решительных случаях лично или. посредственно сносилась она сВосточными Патриархиями. Так было при возникновении Московского Патриархата, при установлении Синода, при новом восстановлении Патриархата, при суде над раскольниками. Эти сношения не могли быть достаточно правильными по внешним условиям, но всегдапризнавались необходимыми. Нельзя отрицать даже и того, что Восточные Патриархи, в особенности Константинопольский, относятся кмладшей своей дочери до известной степени сверху вниз, себя — исправедливо — считая первоисточником Православия.1

Беженец: Об этом я, конечно, не забыл. Наследственная кичливость Константинопольского Патриарха надолго пережила его действитель-ное влияние. На самом деле Москва, хотя сознавала себя Третьим Римом и единственной хранительницей чистоты Православия, все-таки лебезила перед Восточными Патриархами и старалась жить с ними в мире, покупать видимость церковного единения благами этого мира, причем Патриархи отличались достаточной сговорчивостью. Разумеется, если бы вполне последовательно продумать до конца все московские претензии, результатом был бы неизбежный разрыв с Востоком, потому что не одни только неистовые Аввакумы считали греков «облатынивщи-мися» еретиками. До этого не довели дальность расстояний и взаимное равнодушие, иначе повторилась бы в малом виде фотианская схиз-ма. Однако исторически Московская Русь справедливо себя сознавала центром восточного Православия. После падения Византии Россия и на самом деле сделалась таким центром. Русская Церковь была самая численная, просвещенная, богатая, культурная, и при всех изменениях в ее положении в московский и петербургский периоды она сохраняла это свое центральное положение в Православии. К ней тянулись и Восточные Церкви, немощные, захудалые, темные. Поскольку можно говорить о православной науке в новейший период истории, это была, разумеется, преимущественно русская. Восточные Церкви были богаты воспоминаниями и прошлым, настоящее же было в России. А здесь единство православного церковного мира, конечно, поддерживалось царской властью, которая имела поэтому значение для Православия во всем мире. Была единая огромная Российская Церковь, которая мо-гла импонировать уже одними своими размерами и была связана единством церковной власти и дисциплины. Каким образом осу- I ществлялась эта церковная власть в синодальный период вплоть до I наших дней, у нас у всех на памяти. Как эта ни называйте и теоретически ни истолковывайте, но факт тот, что Церковью правил, через посредство Синода, царь; он был и по закону, и по действительности глава Русской да и более чем Русской — всей Православной Церкви, носитель ее единства. Он был в этом смысле прямой преемник и продолжатель византийских самодержцев: в истории Церкви одна прямая линия соединяет Византию, Москву и Петроград, это одна церковно-историческая эпоха — несомненного, открытого, решительного цеза-репапизма, при котором носителем церковного единства является

император. И теперь, с русской революцией, эта эпоха пришла к концу, исчезло последнее царство в мире. Мы возвращаемся к эпохе до-Ко'нстантиновской, которая, однако, есть уже лосле-Константиновс-кая, ибо история не повторяется. В истории Православия открывается совершенно новый период фактического безглавия, удаление царской власти есть грандиозный эксперимент над Восточной Церковью, проба ее внутренней крепости. И во всяком случае надлежит признать, что падение самодержавия и гибель старой России имеет в церковном отношении гораздо более глубокое значение, чем даже в политическом: есть церковное событие первейшей важности, принципиально большее, чем падение Византии. Ибо на смену второму Риму история готовила третий, четвертого же уже нет и, кажется, не будет никогда.

Светский богослов: Единство Церкви никогда не зависело от политической власти, ни до Константина, ни после него. Оно есть внутренний факт жизни Церкви, который сознается как единство веры, любви и упования. И это единство переходит через границы народности, государства, эпохи.

Беженец: Поскольку Церковь есть Церковь, нельзя, разумеется, отрицать такого единства, хотя оно в истории является более искомым и заданным, чем наличным и данным. И историческая, воинствующая, Церковь нуждается во внешних формах единения, она ищет их. И когда имеются эти формы жизни, кажется, что единство это есть нечто само собою разумеющееся, и на основе этого факта, этой данности, хотя и слегка фрондируя против него, славянофильская мысль разводила свои узоры об единстве в любви, не замечая, что это было единство под железным колпаком самодержавия. А вот когда не стало его, пошатнулось и это единство, начался автокефализм, распыление, разложение церковного единства. Неизвестно, на чем оно остановится.

Светский богослов: Единство Русской Церкви не потеряло, но выиг-рало. Она получила наконец своего главу, восстановлено патриаршество, состоялся Священный Собор, Церковь стоит на своих ногах, она явила свою жизненность.

Беженец: И тем не менее почва неудержимо расползается, центробежные энергии все усиливаются, то внутреннее разложение, которое мы называем автокефализмом, все увеличивается. Отложилась Грузия, в значительной мере отложилась Украина, очередь, может быть, за Сибирью, да и не известно, на чем это остановится. При царской власти автокефализму нельзя было пикнуть, и была иллюзия полного его внутреннего преодоления в единой Российской Церкви, однако непрочность этого единства обнаружилась при первом же таянии. Да и на самом деле, православное царство, единое в мире и великое, — это был не только внешний аргумент кнута и полиции против всякого ав-токефализма, но и внутреннее его опровержение, разумеется до известной степени: откалываться от царской Церкви (пора называть вещи их именами), уходить в автокефализм — это значило уходить от всякого христианского дела в истории, с широкого пути сворачивать на проселочную дорогу. Это на самом деле могло казаться ересью или расколом, в этом отъединении и заключалась главная неправда русского раскола. Православное царство представлялось столь же прочным и

вечным, как Церковь; иначе говоря, Православная Церковь по непре-ложному существу есть Церковь царская, по преемству от второго Ри-| ма к третьему. Царь православный был главой Церкви как живое до-казательство церковного единства даже и для нерусских Автокефаль ных Церквей. Но с падением царства пошатнулось и единство в своей плохо осознанной, но, несомненно, наличествовавшей догматической основе. Если вы соберете в православной литургике все, чем был царь для Церкви, и не только в смысле придворного этикета и ритуалы комплиментов, но и в совершенно серьезных и искренних обрядах : молениях, то вы убедитесь не только в том, что выше царя никого не для Церкви, но и что ему принадлежит главенство в Церкви, по край-ней мере в смысле представительства всего тела церковного. Этот дог матический привкус свидетельствует о странной аберрации в Прав славии, ограниченности догматического зрения, благодаря которой историческое и временное было принято за основное и догматичес-кое. Повторяю, от этого теперь все будут отказываться, но если бы опрос произвести до революции, увидели бы, какие бы оказались| результаты.

Светский богослов: Я знал это измышление, по которому царской власти примышляется чуть ли не первосвященническая харизма, и все это для того, чтобы тем больше унизить Православие после ее паде| ния. Единство Церкви и при царях, и без царя проявляется гораздо яснее в Патриархе вместе с Священным Собором.

Беженец: Я давно ожидаю ссылки на Патриархию, но — увы! — и она не пользует нимало против автокефализма. Ведь каждому образо-ванному человеку известно, что патриаршество в России возникло не в силу какого-либо догматического или канонического определения, вследствие фактического притязания Москвы, достаточно подкреп-ленного перед Восточными Патриархами. Единственное основание : пользу русской автокефальности было в жизненной потребно обширного и политически самостоятельного царства иметь само-управляющуюся Церковь. И только всего. Так что же теперь, когда та-кое же притязание фактически заявляется со стороны отдельных час-тей Русской Церкви по тем или иным соображениям, чем же можно их принципиально обессилить и отразить? Да и имеет ли смысл настойчиво отражать. Если федерация становится теперь господст-вующей формой в политической жизни, то почему преграждать ев путь в жизни церковной? Во всяком случае теперь уже нет силы, пре-| граждающей это стремление.

Светский богослов:Но разве такою силою не является Патриарх всея| России, живой символ церковного единства?

Беженец: Нет более трагической фигуры в России, нежели Патриарх: при личной святости — какая историческая обреченность. Ведь посмотрите, что получилось. Во время всеобщего революционного разброда] консервативными церковными элементами выдвинуто было восста-новление Патриархии как ultima ratio⁴'. Посмотрите, какие сказки расс-казывали об этом наши патриархалисты, теперь разбежавшиеся по]

'Последний довод (лат.).

заграницам и бросившие Патриарха. Вы помните, какая борьба была на Соборе, какая была ожесточенная оппозиция самой идее патриаршества во имя церковного конституционализма и демократизма, то есть начал вполне антицерковных, хотя и выдававшихся за самое существо хомяковского Православия. Победил здравый смысл и историческая необходимость: ведь технически невозможно было бы продолжать синодальный строй управления — кто же за отсутствием царя стал бы составлять Синод, разве такой борзый молодец, который ни перед чем не останавливается, как бывший прокурор Временного правительства В. Н. Львов. Волей-неволей пришлось согласиться на Патриарха.

Светский богослов: Не согласиться, а в восторженном порыве и молитвенном вдохновении вернуть Церкви отсутствовавшего главу. Помните эти приснопамятные дни, когда на бомбардировку Москвы Собор ответил единодушным провозглашением Патриарха. Какой прекрасный и многозначительный исторический символ.

Беженец: Да, эта бомбардировка облегчила решение и примирила разногласие. Вопрос проглотили, но не разрешили. Но гораздо легче оказалось совершить внешний факт, нежели его осознать, патриаршество в России теперь изнемогает вследствие отсутствия ясного о себе самосознания. Ведь на Соборе боролись между собой две непримиримые, да так и оставшиеся непримиренными точки зрения: одни из всех сил старались превратить патриаршество в призрак или церков-ноконституционную декорацию, конституционного монарха, подотчетного и законопослушного, и, в сущности, неизвестно, зачем и почему существующего, эта точка зрения была явным компромиссом при принципиальном отрицании патриаршества. Другие же, разумеется, не решались додумать свою мысль до конца, постоянно устрашаясь призрака папства, но в существе дела они хотели не титулярного, но правомочного Патриарха, который бы имел высшую церковную власть, присущую его сану. Но тогда возникает беспощадный вопрос: какова же природа и действительные границы этой власти? Есть ли это действительно власть сана, чем определяется территория этой власти «всероссийского» Патриарха, и как она осуществляется в тех случаях, если та или другая часть территории не захочет числить себя в составе всероссийской Церкви? Русское патриаршество висит в воздухе и оказывается незащищенным ни с каких сторон. Можно сказать, что в этом отношении оно не отличается от других Восточных Патриархий. Теоретически это так, но фактически и исторически этих других Патриархий просто не существует: Патриарх Константинопольский смиренно правит своей Константинопольской епархией, а о других нечего и говорить: ведь это маленькие епархиальные архиереи весьма захудалых епархий, не больше. Фактически только в России и существует пока вопрос о пределах патриаршей власти.

Светский богослов: Власть Патриарха над Русской Церковью установлена всероссийским церковным Собором, который явился представительством всей Русской Церкви, и этим вопрос удовлетворительно разрешается, поэтому всякие новоявленные автокефалии являются бунтом против церковной власти и расколом, прямым нарушением 34-го апостольского правила. Епископам каждого народа нужно знать

первого из них, и почитать его как главу, и ничего важного не предпри-нимать без его одобрения.

Беженец: Да, это так, но как вы установите наличность этого высшего главы? Вы вводите политическую идею представительства в качестве ответа на чисто церковные затруднения. Если даже и рассматривать Собор как учредительное собрание для Русской Церкви, оста ется не исключена возможность, что отдельные области пожелают иметь и свои учредительные собрания, каковым и явился украин ский Собор, или же просто отзовут своих представителей. Пусть они окажутся через это даже в расколе с матерью Церковью, навязать части Поместной Церкви входить в состав Всероссийской Церкви не возможности, хотя бы и создалось то уродливое положение, которое существует между Болгарскою и Константинопольскою Церковь причем каждая считает себя православною. Церковную власть нельзя обосновать представительством или вообще внешней фактиче ской принадлежностью к данной Церкви, потому что она может фа тически же и прекратиться так, как прекратилось же в свое время господство Византии над Русской Церковью. Разумеется, это не об ходится без церковных трений и канонических трудностей, но ниче го непреодолимого в них нет.

Светский богослов: Вольно же вам рассматривать единство Помест ной Церкви как плод какого-то внешнего политического соглашен оно есть внутренний факт, утверждаемый единством церковной вла сти, а внешним выражением этого является поминовение Святейшего Патриарха на богослужении на всем пространстве Российской Церкви

Беженец: В том-то и дело, что для этого необходимо, чтобы и объединяющая церковная власть Патриарха представляла бы собой внутренний факт церковного сознания, столь же у него неустранимый как Символ веры и вся совокупность учений и установлений церков ных; как отвержение догматов фактически исключает из Церкви, • же должно отторгать от нее и отвержение патриаршей власти. Та вот, этого-то именно и нет. Какая же лучшая к тому иллюстрация, как украинские события? Вероятно, в истории Церкви не бывало такой| нелепицы, чепухи, церковного варварства и невежества, как поставле-ние одним запрещенным священником другого в епископы³. Таково оказалось церковное сознание в матери русских городов через 1000 лет после Крещения. И не говорите, что это национальные страсти злонамеренность и прямой обман, нет, это — полное отсутствие цер-ковной культуры, тупость в самых основных вопросах. Ведь в действи-тельности теперь права епархиального архиерея яснее и бесспорнее прав Святейшего Патриарха. Ясно и по канонам, и по живому церков-ному чувству, что никакой священник не может священствовать своем приходе иначе, как в единении со своим архиереем, власть которого в епархии действительно представляет собой внутренний и незы-блемый факт, — не приход со священником, но архиерей с епархией есть ячейка церковности. Правда, теперь при всеобщей расхлябаннос-ти и невежестве церковном фактически наблюдается пресвитерианст-во и даже церковное народоправие, по крайней мере при замещении мест в отдаленных приходах епархии. Но это есть на самом деле

порождение невежества и церковной невоспитанности, с которым можно и должно бороться мерами церковнодисциплинарными. Но с патриаршеством дело стоит совсем наоборот. Собор породил патриаршество, но не породил учения о нем и власти его, и оно изнемогает от отсутствия того и другого. Звучит парадоксом, а между тем это факт, что Патриарх имеет реальной власти и значения меньше, нежели любой епархиальный архиерей, потому что в своей собственной епархии он правит не непосредственно, но через архиепископа, то есть епархиального архиерея, стало быть лишен даже кафедры, а в общецерковной жизни он не может совершить никакого распоряжения без Высшего церковного управления, коего он только представитель. Стало быть, и выходит, что мы остались при прежнем синодальном, коллегиальном, строе, которому только придана иная орнаментация.

Светский богослов: Православие только и признает соборное устройство, которое вы хотите опорочить именем коллегиального, а вы все толкуете о какой-то личной власти Патриарха, то есть во что бы то ни стало хотите ввести сюда логику папизма.

Беженец: О логике папизма пока отложим беседу, но вы посмотрите, что же получается. Все-таки для Церкви существует только единоличный носитель власти — Патриарх, а не коллегия, и возносится в церковных молитвах имя Патриарха, а не коллегии, и послания ко всей Церкви подписываются именем Патриарха. И однако смотрите, какую силу имеют эти патриаршие послания, особенно если они не контрассигнованы Высшим церковным управлением. Его увещания, запрещения, угрозы. Трагическое бессилие и трагическое безвластие в это страшное время, когда только твердая личная власть могла бы вести уверенно церковный корабль средь бурь. Русская Церковь, да скажу прямо — Православие, ибо Православие и Русская Церковь исторически сейчас в значительной степени синонимы, изнемогает от отсутствия церковной власти, и непосредственнее всего это ощущается в патриаршестве. У нас нет патриаршей власти, а если ее нет, то нет и патриаршества, как, в сущности, нет его уже давно в Александрии, Антиохии да и в Иерусалиме и в Константинополе, вообще на всем православном Востоке. Остались только ярлыки да титулы.

Светский богослов: Как легко расправляетесь вы с каноническими определениями Церкви и иерархическими ее установлениями. Что же касается Русской Церкви, то Патриарх здесь имеет всю ту власть, которая присуща его природе. Если она сейчас недостаточно осуществляется, это объясняется из общего кризиса и развала русской жизни, расстройством сообщений, экономическими бедствиями и подобным. Если мы выйдем из этого кризиса, увидим и патриаршество превознесенным на должную высоту, и тогда оно будет живым символом единства Русской Поместной Церкви. А вы все думаете о каком-то монархическом начале в Церкви, которого нет в Православии.

Беженец: Не о монархическом, но о личном, ибо церковная власть лична по природе, она есть харизма, а харизмы не раздаются коллегиям и консисториям. Харизма предполагает личного носителя. Кризис церковной власти в Православии, — а я продолжаю на этом настаивать, — состоит в отсутствии личного носителя этой власти, которым

доселе был царь — во всей неопределенности, но и полноте своих пол номочий. Архиерей есть такая единоличная власть в Церкви, и поток она есть власть, и ею связуется и, так сказать, обосновывается епар хия. Но есть ли такая существенная власть — Патриарх, и связуется ли, обосновывается ли ею единство Поместной Церкви? Очевидно, не есть. Самое большее, что можно о ней сказать и что вы и говорите,: то, что он «живой символ» единства, а символ, хотя и живой, не есть власть, он предполагает уже это единство, но его не обосновывает. По лучается circulus vitiosus*, единство нуждается в символе, а сам символ нуждается в единстве. Выхода нет, если только не фальшивой логики церковного конституционализма и не перейти : иные рельсы.

Светский богослов: Я и указывал, что вы клоните к церковному монархизму, то есть папизму, и этот уклон должен быть достато| чным предостережением для всех, кто так легко расправляется с началом соборности.

Беженец: Чего там говорить об уклонах и выставлять разные пугала когда сама жизнь ставит вопросы неустранимые. Церковная власть i Православии или по крайней мере в греко-российстве в современной ее форме есть настоящая загадка Сфинкса, который говорит: разгадай меня или я тебя съем. Вопрос о природе патриаршей власти не мог возникнуть при монархии, все равно византийской или русской вследствие цезарепапизма,— явным и бесспорным главой церковной власти, если не Церкви, был сам монарх. Поэтому вопрос этот мой только тлеть, временами вспыхивая, как при Никоне, или же совсем предусмотрительно погашаясь учреждением коллегии Синода вместо Патриарха. В Византии, при общей порабощенности Патриархов, об-стоятельства складывались так, что цари иногда даже покрови вовали византийскому папизму: в России такие папистические притя-зания были исключены и за отсутствием объекта для них, и за ( вием соответствующей широты сознания у русских иерархов. Не принципиальный вопрос о природе церковного единства и о власти церковного главы неизбежно должен был встать в русском сознании как только на историческом горизонте появился Патриарх. Пока : отверстия были закрыты, и все прозябало под душным колпаком синодальной коллегии, не имели жизненного смысла вопросы единстве церковном. С появлением Патриарха неизбежно явился во прос: что означает собой, куда ведет и указует этот «символ»?Есть ли это высшая точка, вершина власти церковной, или же есть высшая {точка}, которой и Патриарх подчинен? Я знаю, что на это отвечает фикцией — пентархии или теперь гептархии — Патриархов: Церковь возглавляется сонмом равных в сане Патриархов, которые фактичес-ки друг для друга не существуют, или, еще фиктивнее, Вселенский Со-бор, о котором, в качестве высшего органа церковной власти, Tenepь даже смешно говорить искреннему и серьезному человеку. Таким образом, Патриарх Поместной Церкви силою вещей повисает в воз| духе, где-то между; это затемняется застарелыми папистическими на выками и притязаниями, от которых несвободны в бывшей столице •Порочный круг (лат.).

Византии, но это со всей силой вскрывается там, где патриаршество внове, как в России. Главное положительное значение патриаршества, может быть, в том и состоит, что им обострен трагический вопрос о природе церковной власти, вместе с сознанием невозможности оставаться между. Разумеется, наше греко-российское глубокомыслие, а вернее легкомыслие, больше интересуется вопросами церковной конституции: как бы надежнее ограничить власть Патриарха, сделать его подотчетным и подзаконным церковному представительству, вообще конституционным монархом. Но спрашивается, зачем вообще нужна такая sit venia verbo* бутафория? Чего, собственно, хотели сторонники патриаршества, когда вопияли, бия себя в грудь: дайте нам отца, церковного царя-батюшку, и чем, собственно, отличалось бы синодальное управление, если бы сторонникам патриаршества не подмогли большевики своим октябрьским восстанием и они не собрали бы большинства? Ведь характерно уже это или-или, самый выбор и колебания между коллегией Синода и Патриархом, причем решающим оказываются лишь соображения целесообразности — и только всего... Разве возможно было бы такое колебание, если бы вопрос о природе церковной власти ставился и решался с полной сознательностью и отчетливостью?

Светский богослов: И здесь вы по обыкновению извращаете перспективу: споры на Соборе велись исключительно на почве личных колебаний и неясности вопроса для отдельных членов, но как только эта ясность была достигнута и задача решена, она уже перестала допускать два ответа. Русская Церковь не могла оставаться в том параличе, в который она была повергнута насилием Петра Великого, упразднившего в России патриаршество.

Беженец: Я давно ожидаю этого словца о синодальном параличе, которому противополагается, очевидно, патриархальное исцеление. Оказывается, неожиданно для многих, что паралич-то продолжается и теперь, и дело, значит, вовсе не в Синоде, а какой-то более глубокой болезни. Больше того, что паралич, по крайней мере в отношении к власти церковной, теперь обнаруживается гораздо сильнее, чем при Синоде. Правда, Синод был силен, конечно, не церковным авторитетом и не церковной властью, но государственной, однако это было неразличимо вследствие единства главы Церкви и государства. Теперь же настоящий паралич и обнаружился.

Светский богослов: То, что вы считаете теперешним параличом, есть следствие гонения на Церковь — ведь в какое страшное время мы живем — и наследие синодальной эпохи. Не сразу расправляются отекшие, неподвижные члены. А все-таки Рубикон перейден, мы оставили позади насильственно навязанный Церкви неканонический ее строй.

Беженец: Вот это всегда меня удивляло, когда на все лады говорилось о неканоничности синодального строя. Значит, не столь уже ясна и бесспорна была эта неканоничность, если так долго и горячо могли спорить на Соборе, быть или не быть этой каноничности, то есть Патриарху. И если действительно стать на эту точку зрения, на которую,

*С позволения сказать (лат).

3-249

однако, становились иные защитники патриаршества, то ведь какие получаются отсюда странные выводы. Светский писатель, от которого нельзя ожидать точности и ясности в понимании церковных вопросов, мог хватить, что Церковь в параличе, но если за ним повторяют эту фразу богословы, получается нелепица: разве может прерываться жизнь Церкви? Что значит «паралич» церковный? Есть ли это перерыв в церковной жизни, который продолжается ровно столько лет, сколько не было Патриарха? Но допустить такой перерыв есть абсурд, отрицание Церкви, так могут рассуждать только протестанты или сектанты, в представлениях которых Церковь существовала лишь в перво-христианстве, затем наступает грехопадение и перерыв, и он продолжается, разумеется, до них, а в них, конечно, воскресает и продолжается истинная Церковь. Для церковного сознания эта мысль нелепа и недопустима. Следовательно, приходится признать, что синодальный строй на самом деле эквивалентен патриаршему управлению, и если уж говорить о параличе, то не в смысле перерыва церковной жизни, но в отношении к общему состоянию церковной власти, какой-то ее неполноте, расслабленности, которая только маскировалась в синодальную эпоху наличием государственного принуждения. Церковная власть есть прежде всего внутренний факт сознания членов Церкви, живая сила. Этой силы нет в сознании «Греко-российской» Церкви,' ни в богословском, ни в практическом. Посмотрите на адвоката Православия, «учителя Церкви» (по оценке Ю. Самарина) А. С. Хомякова: как он уклончив и двусмыслен везде, где речь заходит о церковной власти: тут у него появляется и «тело Церкви» — народ, и чин мирян, а власть и иерархия это только так, подробность, которую получила для себя свобода и «единство в любви» — «Die Freiheit und die Einheit in der Liebe»* — alias** Церковь. Да и не у него только. В отношении к церковной власти у нас два начала, одинаково не церковные: или государственный позитивизм, требование слепого повиновения перед властью, или перед внешним фактом (что преобладало в синодальный период), или же Протестантизм, хомяковского или иного образца, с апелляцией к «невидимой Церкви», «единству в свободе и любви». Такое состояние сознания церковного представляет собой несомненный паралич власти, свидетельствует о вялости жизни церковной, да и мы без того на каждом шагу наблюдаем и эту хилость, и эту вялость. Вот о каком параличе власти нужно думать и говорить, синодальный же строй есть только несущественная деталь. И преодолим этот пара-лич не извне, а только изнутри, просветлением и углублением церковного сознания, то есть, да-да, то есть, в числе других сторон, и сознания власти. А до тех пор, пока на этот вопрос в одних случаях, отвечают окриком, а в других — заговариванием зубов а la Хомяков, из этого паралича не выбарахтаться. Хотите выразительный пример такого паралича власти в сознании?

Светский богослов: Жду, конечно, какого-нибудь, по вашему обыкновению, сильно наперченного парадокса.

'Свобода и единство в любви {нем.). То есть {лат.).

Приходский священник (приближаясь): Слышали, господа, печальная новость из Москвы: Патриарха свалили, патриаршества уже не существует, и церковная власть захвачена какими-то узурпаторами... (общее волнение). Значит, для Русской Церкви началась опять новая эра...

Беженец (раздумчиво): ...советского цезарепапизма. Quod erat demonstrandum*. Ну, что же вы теперь скажете о природе церковной власти вообще и Русского Патриархата в частности? Ведь ясно, что начинается пародия на синодский строй. Нашли нового хозяина, причем им даже дела нет, что он православен даже менее, чем турецкий султан. Так ведь, знаете, и у греков есть поговорка, что лучше султанская чалма в Константинополе, нежели папская тиара, то есть независимая и твердая сверхнациональная церковная власть.

Светский богослов: Боже мой, Боже мой! Что же ждет теперь Русскую Церковь? Какой соблазн, какой развал. Насмарку пошло все великое историческое дело всероссийского Собора, все новое строительство.

Беженец: Есть и такие, которые считают его лже-Собором, как мы с вами будем, очевидно, считать лже-Собором тот, который ему последует, и, таким образом, будем упражняться в хомяковском «единстве в любви». И все-таки скажу: надлежит сему быть, как я ни подавлен происшедшим, как ни скорблю о нашем святом «Святейшем». Если мы все еще живем в хомяковских и иных иллюзиях, пусть будет чем хуже, тем лучше. Существенные вопросы надо ставить по существу, и их ставит жизнь. А сводятся они к одному: возможно ли существовать Церкви при внутреннем анархизме, благодаря которому и оказываются возможны такие coup d'Etat** и русская «реформация», вспомо-ществуемая советским цезарепапизмом.

Светский богослов: Погодите, погодите, не торопитесь с заключениями. Ведь есть еще и суд Вселенской Церкви, есть православные Патриархи, которые поднимут же свой голос.

Беженец: И вы думаете, что это произведет какое-нибудь впечатление на русскую советоиерархию? Не больше, нежели на болгар в свое время анафема Константинопольского Патриарха. Вот и происходит то распыление церковное, о котором я говорил. Теперь временно роль колпака, сдерживающего от окончательного распыления Русской Церкви на отдельные иерархии, будет играть советская власть, то есть еще сохраняющаяся прежняя синодальная палка. Плохое утешение.

Светский богослов: Подождите, подождите со своим карканьем. Такие ли времена бывали в Церкви, вспомните арианство, иконоборство... Не одолеют врата адовы...

Беженец: Повторяю еще раз: не одолеют Церкви, а Греко-российскую одолевают, и нельзя же ставить знак равенства. И можно ли сравнивать времена арианства и иконоборства, когда Церковь способна была потрясаться именно догматическими вопросами с повальным невежеством и глубоким равнодушием к вере у этих московских попов и в народе церковном. Главная же разница даже не в том, а в том, что теперь в Москве фактически даже забывают, что Русская Церковь есть часть Вселенской, греко-российство прошло, и вышло вселенское

•Что и требовалось доказать (лат.). — Государственный переворот (фр.).

самосознание в грозный и критический час истории. А тогда ведь была пора реальной вселенскости — Вселенский Собор был необходимым органом самосознания, а затем — last not least* — не была разорвана связь с Римом, и во все решительные моменты возвышался голос Римского Первосвященника. Нет, аналогии с тем временем для нашего не существует, наши времена беспримерны в истории и имеют свою собственную физиономию. И главная наша болезнь и наше свойство это не еретичество (до него мы не доросли, и оно нам не по чину), но церковная анархия, паралич власти. И надо сказать прямо и резко: пока мы не сознаем этой болезни и от нее не исцелимся, пока мы не перестанем быть протестантами и самочинниками, до тех пор наша Церковь не оздоровится, а если совсем не перестанем, то и погибнем как Церковь, Бог сдвинет наш светильник. И все наши церковные злополучия это не что иное, как предметный урок.

Светский богослов: Нам, разумеется, не хватает церковного воспитания, синодальная эпоха сделала свое дело, но происходящее ныне следует рассматривать прежде всего как внешнее испытание, шквал, набежавший на Русскую Церковь, гонение на веру, при котором всегда бывали и верные, и отпавшие. Нужно мужество и самообладание, готовность к мученичеству. Помните, какие были славные времена в истории Церкви, когда могли появляться такие сочинения, как Ориге-ново «Увещание к мученичеству». Да и чем иным, в сущности, является Иоаннов Апокалипсис и даже четвертое Евангелие в тех местах, где речь идет о предстоящих гонениях. Вот тут-то благодать, дух мученичества и надо возгревать в себе, тогда мы достойно встретим и, если судит Бог, переживем надвигающуюся церковную беду.

Беженец: То, что вы говорите, бесспорно, но представляет собой уклонение от вопроса. Мученичество всегда требуется от христиан, но этим еще не дается ответ о духовном содержании данной эпохи, об определяющих ее интересах. И сейчас в России дело идет не о чистых догматических лжеучениях, но о церковной власти или, шире, о Церкви: чувство Церкви и сознание Церкви, вот что ослаблено и затемнено теперь в русском сознании, эта болезнь действительно старая и застарелая, и развертывающиеся перед нами ее симптомы — в порядке вещей.

Светский богослов: Nil admirari!** Вы хорошо окопались. Однако за вами еще обещанный «выразительный пример» и, очевидно, очередной парадокс на тему о церковной власти.

Беженец: Жизнь дарит нас и выразительными примерами, и смелыми парадоксами достаточно. А я давно хотел вспомнить о знаменитой «Легенде о великом инквизиторе» Достоевского, поэтическом варианте хомяковской прозы. Он хотел дать шарж Католичества, а в действительности шаржировал всякую церковную власть или иерархию, растворив ее без остатка, вместе с Хомяковым, в «единстве в свободе и любви», — сентиментальный и молчаливый поцелуй в качестве ответа на жизненные, трагические вопросы власти и образ старца Зосимы в

'Последний по счету, но не по важности (анг). "Ничего удивительного (лат.).

качестве живого воплощения Церкви (что одно и то же). Мы так привыкли любить эти пленительные образы, что не позволяем подойти к ним с трезвой мыслью и открытыми глазами. А между тем, если уж говорить правду, концепция Церкви у Достоевского, со всей ее характерной недоговоренностью, есть, правда, молчаливое, но тем не менее подлинное беспоповство, вариант церковного анархизма, да и все это вообще наше учение о старчестве — не старцы, которые неповинны в таком учении о них, но старчество есть тоже некоторый вариант, явный симптом «паралича» церковности.

Светский богослов: Еще и новый парадокс. Это становится, наконец, утомительно да и просто скучно. И нельзя же, в самом деле, серьезно говорить, что старчество, которое именно и состоит в отсечении своей воли и предании себя полной и абсолютной воле старца, есть анархизм.

Беженец: А между тем это, может быть, именно так. Я говорю может быть, потому что практика старчества имеет и совершенно «законопослушный» характер, когда, например, в монастыре указуется братии старец как советник и духовник. Я же разумею случаи свободного избрания, искания старца с тем, чтобы ему всецело отдать свою волю. Признается бесспорным, что можно ошибиться в старце и получить от него ложное духовное руководство, и тогда чем полнее отсечение воли, тем хуже. Главное же то, что при этом избрании старца он является для послушника живым голосом Церкви; старец — Церковь в своей абсолютности — вот то молчаливое уравнение, которое положено в основу теории старчества, ибо отсечь свою волю позволительно и желательно лишь предав ее в руки Церкви, не иначе. Но в этом моменте избрания старца лежит произвол, анархическое или протестантское своеволие: старец для меня — воплощение Церкви, но старца избираю я, стало быть, л — Церковь. И поскольку это так — теория старчества, подобно хомяковским адвокатским изворотам, есть симптом внутреннего паралича церковной власти у самого Достоевского. Да и вообще не случайно появилась такая жажда старчества, искание его как якоря спасения в Русской Церкви: здоровый инстинкт церковности, требующий удовлетворения, но его не находящий.

Светский богослов: В образе Зосимы и в отношении к нему Алеши нет ровно никаких церковных претензий, которые вы приписываете.

Беженец: Конечно, художник не богослов, притом в нем нет той сознательности и остроты зрения, чтобы отдавать себе отчет в полном значении своих образов. Однако замысел Достоевского был, конечно, в Карамазовых не иной, как тот, чтобы показать Православие, то есть Церковь, в ее силе и правде, и это сделано в образе Зосимы с его окружением, в котором на первом плане Алеша. Здесь одинаково характерно и то, что есть, и то, чего нет, а нет, собственно, ничего, что образует конкретную историческую Церковь, помимо отвлеченного «единства в любви и свободе», и в результате все-таки беспоповство. Оптинцы завопили вместе с Константином Леонтьевым против всякого портретного сходства с действительным отцом Амвросием, но это-то не важно, а важно то, что Зосима оказался на каком-то необитаемом острове, на котором и нашел его Алеша. Представьте себе, в самом деле, что вы никогда ничего не слыхали и не знаете об историческом

Православии, но прочитали брошюры Хомякова об «единстве веры и любви» и романы Достоевского на ту же тему. Какое представление составится и составится ли какое-либо о живом, реальном Православии? Ведь и то, и другое может относиться одинаково и к квакерам, и к гернгугерам, и духоборам, кто же не признает себя единством в любви и свободе и откажется от Зосимы? И в рамках Диккенса, столь влиявшего на Достоевского, это отлично укладывается. Коротко говоря, в этих литературных мечтаниях, так же как и в теории старчества, сказывается живое искание церковности, но в то же время и отсутствие ее, то есть тот самый паралич Церкви, который думали связать с наличностью Синода. Впрочем, все это частности и симптомы, а есть одна важная и серьезная сторона нашей церковной жизни, которая совершенно не находит выражения одинаково ни в синодальный, ни в патриарший периоды, и в этом отношении патриаршество ровно ничего не изменило и бессильно было бы что-либо изменить. Я разумею отсутствие вероучителъного авторитета в Русской Церкви.

III

Светский богослов: Это что еще такое, вы отрицаете, что ли, непогрешимость Церкви?

Беженец: Нет, конечно. Раз я верую в Церковь, тем самым я исповедую и ее догматическую непогрешимость. И в том, что касается прошлого и уже решенного, дело обстоит благополучно: Вселенские Соборы, принятые Церковью, «изволися Духу Святому и нам». Но как быть с вновь возникающими догматическими вопросами, если только суждено им возникнуть?

Светский богослов: Так же точно: они подлежат соборному обсуждению и общецерковному решению.

Беженец: Вот здесь-то и начинаются трудности. Во-первых, представляет ли вероучительный авторитет церковный Собор как таковой, хотя он и действует с провозглашением: изволися Духу Святому и нам? Известно как учат по этому поводу католики: авторитетность Собора дается Папой, его согласием. Но и наши «учители Церкви» утверждают, что авторитетность соборного определения устанавливается его принятием «телом Церкви», «церковным народом», рецепцией. Правда, есть и такие, которые, особенно в пылу полемики с католиками, утверждают прямо, что высшим началом законодательной и судебной власти, которой принадлежит и непогрешимость в делах веры и благочестия, является Вселенский Собор⁴, но эта официальная доктрина не разделяется учителями Церкви славянофильской. Действительно, возможен Ефесский Разбойничий Собор, еретический, и Флорентийский Собор, не принятый «телом» Московской Церкви в лице московского царя Василия. Тем не менее остается порочный круг: Собор утверждается телом, а тело взирает на Собор, причем выходит, что факт Собора может оказаться случайностью, ненужностью, если решающее значение вовсе и не принадлежит Собору.

Светский богослов: Да, принятие догматического определения, озарение Духом Святым догматического сознания Церкви есть чудо, жизнь Церкви и есть непрестанно совершающееся чудо, и кто этого не знает, тот вне Церкви, и его рационализм остается глух перед доводами веры, но будет требовать внешнего авторитета; мы знаем, куда ведет этот путь — к двум разновидностям рационализма: Католичеству и Протестантству.

Беженец: Жизнь Церкви есть чудо — этого не будет отрицать никто живущий в Церкви, чудо есть и провозглашение догмата. Только не нужно от вопросов сознания прятаться в область непостижимого, чтобы оттуда показывать язык «рационализму»; операция скучная, недостойная и неубедительная, хотя она и составляет единственную умственную базу славянофильского «учителя Церкви» в его борьбе с западными исповеданиями. В Церкви совершается таинство, положим, Тела и Крови — это чудо неизглаголанное, которое можно принять только верою и любовию. Однако недостаточно в ответ на вопрос «кем и как совершается это таинство» дать пинка рационализму и объявить, что это чудо, доступное единству веры и любви. Разве это будет ответ на этот вопрос? Нет, но на него имеется ответ вполне ясный и точный: таинство есть чудо, совершаемое Духом Святым руками человеческими, именно его может совершить законно поставленный священник, удовлетворяющий известным условиям и прочее. Вот я и спрашиваю снова: пусть догматическое определение есть таинство веры и чудо, но кто правомочен это таинство совершать или как узнать, что оно совершилось? Пусть не говорят, что это есть искание внешних признаков, внешнего авторитета относительно внутренних переживаний, это вопрос только о внешнем, которое, впрочем, и внутреннее, но законный и неустранимый. Ведь не всякий съезд сознает и провозглашает себя Собором, говорит о себе: изволися Духу Святому и нам, значит, есть для того и внешние признаки. Легко рассуждать о прошлом de lege la-ta*, но попробуйте с одним этим внутренним критерием судить de lege ferenda** о настоящем или будущем. Вообразите себя мысленно современником Вселенских Соборов, когда волновалось все море церковное. Где же критерий истины? Император — еретик, Патриархи могут оказаться тоже еретиками, епископы, священники, народ, целые страны... Где истина — со всей Церковью или александрийским диаконом Афанасием с горстью сторонников? Теперь-то легко нам задним числом ублажать Афанасия, а если бы это был бы наш современник и против всего клира церковного бунтовался бы какой-то несчастный провинциальный диаконишко? Примерьтесь-ка к этому положению. Так вот, с Русской Церковью дело обстоит еще хуже.

Светский богослов: В том, что вы говорите, ничего, кроме рационализма, обличенного вами столь недостойно третируемым Хомяковым, я все-таки не усматриваю: догматическое сознание есть чудо церковной жизни, в котором ведет ее Сам Дух Святой, и это чудо именно и состоит в превращении из lex ferenda в lex lata. Подумайте: века боролись, спорили, искали определения, против истины восставали все

'Опираясь на уже установленный закон (дат.). ••Опираясь на закон, который еще предстоит установить (лат.).

сильные мира, но изволися Духу Святому, и теперь, с тех пор, стала аксиомой Афанасиева формула, и никто, кто в Церкви, не может ни усомниться в ней, ни сознательно ей противоречить. И этот догмат есть именно внутренний, факт, не нуждающийся ни в каких внешних авторитетах, истина, голос непогрешимой Церкви.

Беженец: Но какую же роль играют при этом Вселенские Соборы? Есть ли это в каком-либо смысле внешний авторитет (ведь, кроме догматов, там установлялись и каноны, основа церковного устройства), есть ли восточное Православие Церковь седми Соборов, или и это «рационализм», и она есть только моральное единство свободы и любви?

Светский богослов: Конечно, есть Церковь седми Вселенских Соборов, но принимаемых не как внешний принудительный авторитет, а как самосознание всей Церкви, их приемлющей и установляющей их вселенскость. И такое значение могут иметь не только Вселенские Соборы, а например Послание Восточных Патриархов и другие подобные акты, как общего, так и частного характера (вплоть до признания и принятия в среду православных Вселенских Патриархов Патриарха российского).

Беженец: Однако это не исключало того, что от лица Церкви Патриархами и вообще иерархами провозглашались вероучительные определения, которые потом обличались в наклоне к Латинству или Протестантству, — подобные примеры были и на Востоке, и в России (Стефан Яворский и Феофан Прокопович).

Светский богослов: Именно это и подтверждает, что для Церкви нет внешнего авторитета, ни Собора, ни Патриарха, но существует только внутреннее приятие или неприятие Церковью, которое есть чудо, не поддающееся никаким внешним условиям: Дух дышит, где хочет, и никто не знает, как он приходит и куда уходит, и не мерою дает Бог Духа.

Беженец: Но разве вы не чувствуете, как вы приближаетесь к квакерству и духоборству, то есть к церковному анархизму и аморфизму, что есть во всяком случае духовная реакция. И затем это просто неверно и не соответствует исторической действительности. Вселенские Соборы имеют авторитет для Церкви, если вам угодно так называть, то и внешний авторитет, именно как факт всецерковного, законно созванного собрания. Нельзя укрываться в такие туманности и общие фразы, как «рецепция» или принятие церковным телом и подобное. Это еще можно натянуть кое-как относительно догматов, но уже никак не натянешь относительно канонов, которые имеют силу церковных законов именно как постановления Соборов. Если в числе Соборов оказались непризнанные, самозваные, — объясняйте это как умеете и на этой почве имейте дело с католиками, у которых есть на это ответ простой и ясный. Но не нужно юридических и догматических фикций и презумпций там, где надо быть церковным позитивистом, то есть признавать силу совершившегося факта. Таковым фактом являются и Вселенские Соборы, деяния которых суть властные акты Церкви, ее законы, обще-Церковным сознанием «тела Церкви» они проверяются, но его собою определяют. Так есть, да так, конечно, и должно быть, не может не быть. И смешно и нелепо с укоризной говорить о внешнем авторитете: разве в Церкви есть что-нибудь внешнее, что вместе с тем не было бы и внутренним, разве власть архиерея совершать рукоположение есть

внешний только, а не внутренний вместе с тем факт церковной жизни, разве власть его над клиром и епархией имеет лишь внешний, а не внутренний авторитет? Можно сказать безбоязненно: где нет внешнего, там нет и внутреннего в Церкви. Самые интимные, таинственные акты, чудеса чудес, поставлены Церковью в неразрывную связь с внешними фактами, предметами, действиями. «Ты учитель Израиля, и этого ли не знаешь?» Так хочется сказать всем духоборам. Вот и в вопросах догматических, при возникновении их в Церкви, разрешение их сводится к тому, чтобы поставить сознание церковное перед внешним фактом авторитетного их разрешения. Но как это мыслите вы себе в Русской Церкви? Или, может быть, полагаете, что догматическое самосознание Церкви совершенно исчерпывается семью Соборами, и новых возможностей не может и явиться? Тогда придется напомнить, что в самой Константинопольской Церкви в XIV веке были Соборы догматического характера, вызванные паламитскими спорами и вынесшие вполне догматические определения о свете Фаворском.

Светский богослов: Я такой исключительности не разделяю, но не вижу и никакой особенной трудности для Русской Церкви в разрешении этих вопросов, по крайней мере она была не больше, чем во время Вселенских Соборов. Жизнь Церкви всегда одна и та же, она не знает перерывов.

Беженец: Сравнения с эпохой Вселенских Соборов даже не может быть: И прежде всего, тогда было единство Церкви, установляемое церковной властью. На Востоке она принадлежала, конечно, императорам, которые и созывали Соборы по соглашению с Римским Папой, которому и тогда принадлежала церковная власть на Западе. Таким образом, возможен был действительно Вселенский Собор, ибо на него созваны были представители от всей тогдашней вселенной. Где же теперь возможности для созыва такого Собора? Прежде всего, отсутствует вся западная половина Церкви, благодаря церковному расколу, следовательно настоящий Вселенский Собор на одном Востоке невозможен.

Светский богослов: В моих глазах это не имеет никакого значения: вселенскость Православия не есть географическое понятие, на Соборе нужно представительство не от всех земель, но от всех Поместных Православных Церквей, поэтому отпавшие от Православия сюда совершенно не относятся.

Беженец: Несомненно, вопрос стоит здесь не так или не так просто: раскол или разделение Церкви на две части, хотя исторически они удалились и отчуждились друг от друга, не прекращает их взаимного существования друг для друга. Запад не есть мертвая, допустим даже если и омертвевшая, часть тела церковного, так и по смыслу догматического определения следует. Значит, вполне Вселенского Собора без участия Западной Церкви быть не может.

Светский богослов: После того как они совершили братоубийство раскола, искажения Символа и дальнейших еретических учений, они для Церкви не существуют.

Беженец: И потому можно со спокойной совестью и нам также совершать братоубийство. Как легко отделываться этими фразами.

Светский богослов: А разве они этим стесняются? Сколько они насчитывают мнимовселенских Соборов, на которых был представлен только Запад?

Беженец: Их догматическое самосознание позволяет это им в гораздо большей степени, чем нам, потому что они имеют в лице Папы, так сказать, самую субстанцию вселенскости. Но, глядя со стороны, надо, конечно, признать, что эти Соборы не являются Вселенскими ввиду отсутствия Востока, они во всяком случае имеют в этом духовный ущерб, это должны признать, по моему мнению, и сами католики. Должны это признать и мы. Однако, оставляя эту пререкаемую область, и для православного Востока, точнее для Русской Церкви, такой Собор неосуществим.

Светский богослов: О чем вы говорите? Такой Собор был осуществлен в 1917-18 годах, и если он не занимался догматическими вопросами, то это потому, что их и не было, и было не до них. Но он отлично справился бы и с догматическими вопросами, не хуже Константинопольских Соборов XIV века о свете Фаворском.

Беженец: Но как вы считаете: являются ли постановления Константинопольского Собора догматическими определениями всей Церкви, не подлежащими новому обсуждению, хотя о них, вероятно, и не слыхала тогда Русская Церковь, изнемогавшая под татарским игом?

Светский богослов: Конечно, являются. Вот в таких-то случаях и получает значение рецепция, принятие всем телом Церкви, хотя бы мы непосредственно и не участвовали в обсуждении вопроса.

Беженец: Удобство большое при всяких затруднениях — эта рецепция; все можно и понять, и разрешить, хотя Русская Церковь даже не в состоянии была тогда и понять, о чем это спорили паламиты с Акинди-ном и Валаамом. Впрочем, в Константинополе, вероятно, иначе истолковали бы эту рецепцию: она разумеется сама собой для Русской Церкви не в силу там согласия тела церковного, а в силу того, что Константинопольская Церковь это повелевает подчиненной ей епархии русской. Возможно, что там и до сих пор держатся такого понимания, ведь во «Вселенской» Патриархии всегда были папистические замашки. Но если бы то был не Константинопольский, а Московский Собор, который вынес бы какое-нибудь догматическое определение, как отнеслись бы к нему в Константинополе? Разумеется, потребовали бы его к себе на проверку и утверждение, а может быть, и неутверждение. Вероятно, что туда же присоединились бы антиохийцы, александрийцы, — ведь издревле Александрия клокотала догматическими спорами, — иеру-салимцы и любая из этих Церквей имела бы право сорвать догмат, своим несогласием наложить польское veto и возвратить вопрос к его первоначальному состоянию.

Светский богослов: Единственный отсюда вывод тот, что догматические вопросы надлежит обсуждать при участии представителей Восточных Патриархий.

Беженец: А кто же созовет такой Вселенский Собор? Где та власть, все равно светская или церковная, которая это осуществит? Ее нет. Да и нужно правду сказать: какое же соборование возможно между нами и коптами или, там, арабами, с которыми мы и обедни-то сообща не

умеем отслужить. Это — фикция, которая при московских царях прикрывалась появлением при московском дворе восточных милостыне-собирателей, устраивавших пародию соборности. Таким образом возникли и клятвы на старообрядчество 1666 года. Но теперь, в наши дни, такой маскарад не нужен и не возможен. Остается один Русский Собор, который явным образом не полномочен вынести догматическое определение. Рассуждая отвлеченно, теоретически, возможен и необходим для сего Вселенский Собор Православных Церквей, но фактически, исторически это давно уже невозможно.

Светский богослов: Помимо Собора, возможно соглашение всех Церквей в лице их Патриархов. Вот, например, известное Послание Восточных Патриархов 1848 года, принятое всеми Церквами, имеет значение источника вероучения в Православной Церкви, подобным же образом и другие случаи.

Беженец: Я знаю, что в учебниках приписывается такое значение, но кем оно признано и подтверждено? Ведь это только до первого случая, и вся авторитетность подобных изъявлений держится в воздухе: так было, например, с Катехизисом Петра Могилы, который был первоначально одобрен и на Востоке, а затем попал под подозрение, так же было и с Требником его. Ведь Патриархи сами по себе, ни в отдельности, ни в совокупности, не обладают ни непогрешительностью, как в этом нас достаточно убеждает история, ни учительным авторитетом. И все кажется благополучным только при всеобщей спячке, пока не поднялась догматическая буря. Тогда «Послания Восточных Патриархов» превращаются в простые письма, не многим более. Во всяком случае, волею Провидения вопрос об учительном авторитете в Православии жизнью уже поставлен и настоятельно требует разрешения.

Светский богослов: Вероятно вы имеете в виду эту афонскую бурю в стакане воды, бунт русских монахов на Афоне. С ними некоторое время носились наши любители всяких острых ощущений, затем, по-видимому, бросили.

Беженец: Дело не в афонских монахах и не в этих любителях, а в том, что, кажется, впервые за все время существования Русской Церкви в недрах ее самой, а не в Византии возник серьезный догматический вопрос, требующий серьезного догматического обсуждения, — о почитании Имени Божия. Сначала вопрос этот хотели хулиганизиро-вать, по методу митрополита Антония, газетной презрительной руганью, а затем схватились за более реальное средство церковного единения — увещания с военной экспедицией и пожарной кишкой. И сейчас тошно вспоминать об этом безобразии. Но это только так, бытовая страница из жизни в «единстве свободы и любви», каковым объявлено было за границей наше историческое Православие. Гораздо серьезнее то, что получается из духовной стороны движения. Проследите судьбы самого вопроса. Сначала Священный Синод состава 1913 года, то есть все с тем же неизменным митрополитом Антонием, принял на себя роль вероучительного авторитета и в своем определении и приложенных к нему трех докладах разрубил гордиев узел. Не будем говорить, каковы определение и доклады — едва ли ими будет гордиться когда-нибудь Русская Церковь. Важно то, что и сами их

авторы не сочли свой авторитет достаточным, но обратились и к Константинопольскому Патриарху, который от себя тоже вынес определение, имевшее, впрочем, лишь дисциплинарную силу относительно монахов подведомственного ему монастыря. Тем не менее, хотя и гонимые и подвергшиеся церковным репрессиям, афонцы, а вместе с ними и некоторые члены церковного общества нисколько не сочли вопроса об имяславии разрешенным, но добивались его пересмотра. При этом они считали себя единственно православными и клеймили уже как заведомых еретиков отлучившие их церковные власти. С вопросом этим тщетно стучали в дверь Собора 1917 года, который был вообще глух и равнодушен к догматическим вопросам, и путем некоторых увещаний удалось его протащить контрабандным путем, через отдел борьбы с сектантством и лжеучениями, то есть под маркой лжеучения, и сдать для рассмотрения, по существу, в подотдел, но там ему не суждено было рассматриваться. Однако вопрос не заглох, он продолжает волновать умы и сулит, может быть, догматическую бурю, если только найдется в нас сил на это. Ведь это честь не малая — иметь серьезное догматическое движение после многовековой нашей спячки: подобает быть и ересям между вами, да откроются искуснейшие — так ведь судил и апостол. Итак, предположим, что движение не замрет и спор будет. Пока сторонники афонского догмата об имяславии не чувствуют себя связанными вероучительным авторитетом Священного Синода. Они, оставаясь членами Церкви, чувствуют за собою право и даже долг совести этому постановлению не повиноваться, апеллируя к такой инстанции, которая этим авторитетом обладает. Разумеется, дисциплинарно они должны повиноваться церковной власти: если запрещенный законной властью иеромонах станет священнодействовать, он сам себя исторгает из Церкви и должен быть от нее отлучен, однако не за учение, но за неповиновение. Ибо высшая дисциплинарная власть potestas iurisdictionis, которая распространяется и на potestas sacerdotii принадлежит и Синоду, и тому епархиальному архиерею, которому вверяется власть в епархии, но вероучительная — нет. Сравните ясность положения в Римской Церкви: там, после осуждения модернизма Папою, те, которые хотят оставаться в Церкви, отрекаются от модернизма, а верные модернизму оказываются вне Церкви: Roma lo-cuta est, causa finita*. А здесь — повиновение дисциплинарное, но непо-виновение догматическое, и это не за страх, а за совесть. Ибо разве оправдала бы Церковь повиновение еретическим Патриархам, если бы они вздумали законодательствовать в догматических вопросах? История Вселенских Соборов полна примеров такого положения вещей.

Светский богослов: Вольно же вам заранее объявлять мудрое и твердое определение Синода, соединенное с карами за церковную смуту и бунт, еретическим. Вы должны, как член Русской Церкви, повиноваться в этом церковной власти.

Беженец: А должен ли я был бы повиноваться, как член Византийской Церкви, в вопросах вероучения Патриархам — арианам, полу-арианам, монофелитам, монофизитам, иконоборцам? И к чему же тогда нужны были Вселенские Соборы, когда вопрос окончательно •Рим высказался— дело кончено (лат.).

уже решался в первой инстанции? А если этого нет, то нет основания и требовать догматического повиновения. Это значит, что «рецепция» догматического определения Синода всем «телом Церкви», «церковным народом» (который, согласно Посланию Восточных Патриархов, есть ведь у нас хранитель церковной истины) не состоялась, «единства в истине и любви» не получилось и начинается догматическая смута. Я не высказываю здесь никакого мнения по вопросу, рассуждаю формально, становясь лишь в положение лиц, неприемлющих новоявленный синодский догмат.

Светский богослов: Все это к данному случаю присочинено неизменными любителями смуты: никакого нового догматического вопроса тут нет, а одно недоразумение, и порождение невежества и перепев старых лжеучений, авторитетно осужденных Церковью, причем это осуждение есть самоочевидный вывод из догматических аксиом Церкви. Ведь не потребуете же вы церковного Собора для того, чтобы осудить и анафематствовать учение Толстого, представляющее собою грубое и вульгарное арианство.

Беженец: Конечно, не потребую. Но в данном частном случае это сравнение отнюдь не применимо. Но оставим этот частный вопрос. Ведь если только Русская Церковь не обречена на состояние анабиоза, спячки и замирания, по образу пресловутых «Восточных» Церквей, в ней будут догматические вопросы и догматические движения, и я сейчас предвижу целый ряд таких вопросов, которые всколыхнут церковную жизнь до глубины и поселят в ней, может быть, еще небывалые разделения. Где у нас вероучительный авторитет для решения этих вопросов? Допустим, что вопрос об имяславии дойдет до обсуждения на всероссийском Соборе и там известное разрешение получит. Оно будет, конечно, авторитетнее, чем синодское, но все же и его осужденная сторона может не признать для себя окончательным, да и на самом деле оно не может рассматриваться таковым. Ведь речь идет, очевидно, о новой догматической формуле, так сказать о новом члене Символа веры: пусть она не будет включена в Никеоцареградский Символ, раз запрещено его трогать, но все равно она будет иметь силу его члена. Такую формулу принять, хотя в Средние века на это и дерзнула в вопросе о Фаворском свете Константинопольская Церковь без сношения с другими, в наше время невозможно одной Поместной Церкви, не идя на явный и заведомый раскол. Стало быть, придется обратиться и к Восточным Патриархиям, а каков будет их образ действий и будет ли какой-либо, совершенно неизвестно: не забудьте, что царская власть, собиравшая Вселенские Соборы, в сущности принудительно, теперь отсутствует, и есть, следовательно, полная возможность и не отнестись с должным вниманием. Но допустим, что оно будет оказано, допустим даже, что полномочные представители Восточных Церквей будут и на Русском Соборе и он будет формально Вселенский. Может ли и тогда вопрос почитаться окончательным? История Вселенских Соборов об этом совсем не свидетельствует. Да и в самом деле, если Вселенский Собор не есть орган высшей, непререкаемой церковной власти (и в этом смысле внешний авторитет, чего мы так боимся и отсутствием чего так нелепо кичимся перед Католичеством),

но является только торжественным волеизъявлением Церкви, тогда его авторизация еще впереди, «изволися Духу Святому и нам» будет за него и с ним сказано всем «телом Церкви», без этой рецепции Собор не есть еще Собор, и на самом деле может ведь оказаться разбойничьим. Таким образом, есть внутренняя возможность не повиноваться и этому Поместно-Вселенскому Собору и апеллировать к следующему. И так idem per idem*, сказка про белого бычка, вечная смута.

Светский богослов: Ни о чем господа известного типа так не заботятся, как о том, чтобы доставить себе возможность постоянной фронды и смуты, и таких должен беспощадно разить меч церковной власти — худая трава из поля вон. А если не говорить об этом профессиональном еретичестве, то есть ясный и полный исторический ответ на ваши недоумения и кощунственную попытку превратить церковную историю в сказку про белого бычка. В истории Вселенских Соборов все обстояло именно так, как вы изображаете. Были еретики, которые не успокаивались и после соборного осуждения, и снова поднимали голову, и, однако, в конце концов совершалось это догматическое чудо рецепции церковной соборных постановлений, подобно бриллианту воссиял Никеоцареградский Символ вместе с дальнейшими соборными определениями. Вот в это-то чудо вы не верите и его не видите, а потому и совопросничаете. А если бы были в единстве с Церковью, то не спрашивали бы, каким образом будет принят и установлен догмат об Имени Божием, если уж на самом деле таковой существует. Он будет, а затем — ищите и обрящете. Надо верить в Единую, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, вот что.

Беженец: Уважаю вашу горячую веру и даже обличения, но все-таки не считаю ваше исповедание ответом на мой вопрос. Ссылка на чудо там, где требуется ответ разумный и точный, есть отказ от ответа. В Церкви, точно, все — чудо, но эти чудеса совершаются, так сказать, закономерно, заключены в твердые, недвижные формы. Ежедневно совершаемая святая Евхаристия есть чудо из чудес, однако позволительно и даже следует спрашивать, как и кем оно совершается, и было бы нелепо и бессмысленно на этот вопрос отвечать горячей декларацией о силе чуда и вере в Церковь. Там, где могут быть установлены твердые грани, они должны быть установлены, да все совершается по чину и правилу. И разве достаточно ответить на вопрос о вероучительном авторитете ссылкою на чудесность каждого догматического определения, ибо оно совершается по наитию Святого Духа, не человеческим умом. Так это, так сказать, внутреннее чудо, которое испытывается верующими, подобно вкушению святой Евхаристии, любому тайнодействию Церкви. Но это не есть чудо в собственном, узком смысле — разрыв между причиной и следствием, нарушение причинной связи. Сказать слепорожденному: прозри, расслабленному и хромому: встань и ходи, — это значит совершить такое чудо. Такие чудеса и совершаются в Церкви, когда Господу угодно явить милость Свою и прославить святых Своих, но провозглашение и принятие догмата к этого рода чудесам не относится. Причинная связь здесь не прерывается таким образом, что на одном конце где-то Собор с его постановлениями, а на другом — чудесное рождение догмата через его

•То же через то же (лат.).

рецепцию или же — не менее по-своему чудесное его утверждение. И обычная школьная догматика, которая прямо учит, что Соборы в «изволися Духу Святому и нам» властно, авторитетно и окончательно провозглашали догмат, без этих туманностей и субтильностей дальнейших рецепций, рассуждает трезвее, реалистичнее. Но тем самым вводится догмат о том, что Православие имеет орган для непогрешительного выражения церковного учения, — таким органом и является церковный Собор. Правда, таким образом уже оставляется позиция отрицания внешнего авторитета, затем не устраняются трудности, как же быть с неудавшимися Соборами, как то Ефесский, Флорентийский; наконец, не указано, каким требованиям созыва должен удовлетворять Вселенский Собор, чтобы быть Вселенским, а такие пробелы в столь существенном и основном вопросе не проходят безнаказанно.

Светский богослов: Это все теоретические придирки, а на деле только достаточно просиять в нашей жизни Вселенскому Собору, если бы Господь явил над нами такое чудо Своей милости, и как бы все возликовали, и умолкли бы сами собой подобные придирки. Ведь уж на что происхождение Русского Поместного Собора 1917 года было из такого мутного источника, как канцелярия обер-прокурора Львова, и однако разве это повлияло сколько-нибудь на признание его авторитета, раздался ли хоть один голос против него?

Беженец: Только до первого случая настоящего столкновения жизненных интересов: посмотрите, что делается на Украине. Куда девался и во что обратился здесь авторитет Собора? А ведь Собор не вынес ни одного вероучительного определения, так что, в сущности, ничем себя не проявил. Но такое неопределенное положение дела по самому серьезному вопросу церковной жизни, о вероучительном авторитете, имеет самые глубокие последствия, эта неопределенность разрыхляет, расслабляет тело Церкви, разлагает нашу церковность.

Светский богослов: О чем вы, собственно, говорите?

Беженец (горячо): Собственно, я говорю вот о чем: Православие, насколько в нем есть догматическое сознание, сверх обрядоверия, с ног до головы поражено Протестантизмом — своеволием и своемыс-лием. Пусть это говорят о нас враги, от этого истина не перестает быть истиной. В нас отсутствует внутренняя церковность, нам чужд самый, так сказать, метод церковного мышления. Говоря о Православии, каждый, в сущности, говорит о своем Православии, как он его понимает и как находит. Православие есть всегда искомая величина, проблема, но проблематизм есть душа философии, а не религии.

Светский богослов: Но вы указываете здесь на самую главную особенность Православия, которую, разумеется, напрасно называть Протестантизмом: веяние Духа жива, не останавливающуюся работу церковных исканий.

Беженец: Искание, конечно, уместно и цельно до нахождения, вне ограды церковной, но не внутри ее, где возвышается «Церковь Бога живаго, столп и утверждение истины». Если пожизненно предаваться исканию ради искания, в сущности без искреннего желания нахождения, это и значит пребывать в Протестантизме, не считаясь с данностью церковности.

Светский богослов: Вольно же вам клеймить духовную жизнь Протестантизмом. Тогда в нем окажутся повинны и святые апостолы, и церковные учители. Сравните апостолов Петра, Павла, Иоанна — разве это не разные миры мыслей, чувств и настроений, которые, однако, сочетаются в дивное единство церковного самосознания? Разве послания апостола Павла не представляют собой одновременно и личную исповедь, и искания, и вопрошания, и действенную проповедь апостольскую? И то же самое надо сказать о творениях столпов церковных. По-вашему, такая свобода христианская не по плечу Православию и ему следует ограничиться вызубренным катехизисом или рабским последованием авторитету. Нет, к свободе призваны вы, братья, к свободе Христовой.

Беженец: Тайна свободы церковной есть тайна внутреннего, то есть свободного же, повиновения — не за страх, а за совесть, не из рабства, но из любви. Этого не умеет понять Протестантизм, почему и злоупотребляющий учением апостола Павла о свободе. Да что же говорить: такого ветхозаветного, книжнического раболепства перед буквой сколько угодно и в нашем историческом Православии, оно развращало, приучало к лицемерию и официальной лжи. Впрочем, оно может, как болезнь, проявиться и во всякой Церкви. Но ее сила, ее характер выразится не в этом, а в том употреблении, которое сделает она из своей свободы, ибо быть свободным есть самая трудная задача. Этот вопрос поставил, было, Достоевский в своей Легенде, но обошел его, оставил безответным: организацию церковного повиновения, то есть иерархию, он истолковал как сатанинский заговор и обман, а на стороне Христа, Царя и Первосвященника, основавшего Апостольскую Церковь и вручившего власть вязать и решать на небе и на земле апостолам и их преемству во главе с Петром, Достоевский оставил сентиментальный поцелуй, который означает узаконение церковной анархии, свободы как индивидуализма и Протестантизма. Таковою никогда не была и не могла быть Церковь, Тело Христово, в котором все суть одинаково необходимые, его различные члены, с различными дарами, служениями, действиями, проявлениями Духа: «...все ли апостолы, все ли пророки, все ли чудотворцы» и так далее. Но в Православии каким-то образом, в известном смысле оказываются все.

Светский богослов: Может быть, «каким-то образом и в известном смысле», в столь ответственных вопросах можно бы выражаться точнее, а главное, в большем соответствии истине. Вот я, например, еще не разу не помышлял совершить Литургии, а признаю этот дар и это право всецело принадлежащим священству; напротив, ребенка в случае нужды окрещу и я, ибо в этом отношении дар имеют все. Впрочем, что же об этом и говорить. Но о каком же в таком случае Протестантизме в Православии можно говорить?

Беженец: Если говорить просто и, так сказать, по-обывательски, я имею в виду следующий факт: богословски мыслящие православные в своем православном самоопределении и самосознании представляют собой различие и пестроту, доходящую до полной непримиримости, но при этом каждый себя именно считает истинным истолкователем Православия, свое учение подлинным его выражением, одним словом,

говорит фактически: Православие есть мое учение о Православии. Православие — это я. Православие — это доктрина Хомякова и Киреевского, митрополита Филарета и архимандрита Феодора Бухарева, Самарина и Владимира Соловьева, Достоевского и Константина Леонтьева, Новоселова и священника Флоренского и так далее.

Светский богослов: Ничего подобного, чистая клевета и недоразумение, — каждый поистине православный говорит о своем учении: таково мое понимание Православия, мое «богословское мнение». А таковые и должны между собою различествовать и бороться, вот здесь-то действительно уместна ссылка на слова апостола: подобает и разделениям («ересям») быть между вами, да откроются искуснейшие. И как же иначе может существовать и развиваться богословская мысль. Даже в царстве «великого инквизитора» не вполне удается угасить дух, и когда начинается богословствование, то является и известное своемыслие: довольно вспомнить о модернизме. Да, в сущности, всякая новая светлая мысль для своего времени оказывается модернизмом.

Беженец: Вы ломитесь в открытую дверь и понапрасну горячитесь, кто же может спорить об этом или сомневаться в этом. Но я вам поставлю перекрестный вопрос: есть ли разница в характере мышления в отношении к церковности, например, профессора Гарнака, модерниста-католика Леруа (как известно, подчинившегося папскому осуждению модернизма и оставшегося верным сыном Церкви) и... М. А. Новоселова?

Светский богослов: Я не понимаю смысла этого вопроса, а потому и отказываюсь на него отвечать.

Беженец: Напрасно, в таком случае попробую сделать это за вас я. Мне представляется это различие в таких чертах. Для «Леруа» (беру его не индивидуально, но типологически) есть его личное богословское мнение и есть внутреннее чувство церковности и церковного вероучи-тельного авторитета, голоса которого он жаждет как суда над своим личным, каков бы ни был его приговор. И этим сознанием, которое вы считаете вслед за протестантами рабством, определяется тон всей внутренней жизни как отдельного лица, так и всей Церкви, осуществляется sit venia verbo, прославленное единство в любви и свободе. Профессор Гарнак решает все вопросы своего церковного сознания своим личным разумом и научной совестью, и для него не существует даже самого вопроса о личном мнении и церковном учении. А наш милейший М. А. Новоселов? Разумеется, сам он ничего не говорит от первого лица, неизменно от имени Церкви: Церковь говорит, учение Церкви и прочее. Однако где же поискать этого учения Церкви не о вопросах решенных, а о нерешенных? Ведь вы заметьте, что живое чувство церковности возбуждается и проявляется именно около церковной проблематики, а не того догматического инвентаря, который учтен и описан в катехизисах: нетрудно быть в отношении таких неактуальных вопросов церковно-послушным, но как всякий познает себя только в искушении и испытании, так и живое чувство Церкви проявляется в новых, нерешенных, злободневных вопросах (причем, разумеется, в актуальное церковное сознание всегда может возвратиться любой из решенных уже вопросов

4— 249

под каким-нибудь новым аспектом). Ведь кажущаяся «рецепция» телом Церкви того или иного догматического постановления в восточном Православии наступала совсем не потому, что оно было известным авторитетным образом решено на Соборе, мы знаем довольно примеров, как снова и снова возбуждали страсти уже, казалось бы, решенные вопросы (арианство, иконоборство), нет, просто вопрос по тем или иным причинам погасал, терял свою актуальность и создавалась оптическая иллюзия рецепции вплоть до нового случая. Таким новым случаем является для нас все тот же вопрос об имяславии: явилось ли для М. А. Новоселова и его единомышленников авторитетным решение сначала влиятельнейшего из русских епископов, поддержанного и Константинопольским Патриархом, затем определение высшей церковной власти Русской Церкви, Священного Синода? — нет. А заглянем вперед и спросим себя: а мнение Поместного Собора, даже 'поддержанное «Восточными Патриархами»? Да тоже, конечно, нет, если оно подтвердит имяборческие тезисы. Тогда будет апелляция к неуловимому телу Церкви и его не менее неуловимой рецепции. И получится, как и давно уже имеется, такая картина: в то время, когда церковная власть будет отлучать М. А. Новоселова и иже с ним от Церкви за еретичество, он, в свою очередь, будет совершать то же самое над всеми инакомыслящими епископами, пресвитерами и мирянами, и каждая сторона утверждает и будет утверждать о себе: Православие — это я.

Светский богослов: В том, чем вы хотите кого-то пугать, нет ничего пугающего и ничего страшного: так было во все времена догматических споров, в частности и в эпоху Вселенских Соборов, но Дух Божий носился над взволнованным морем церковным, и утихали его волны, и после яростных бурь рождалась тишина и единомыслие: совершалось чудо Символа веры, церковного самосознания. И кто верит в Церковь, должен верить и ждать чуда, а не искать внешнего авторитета, к которому явно зовете вы.

Беженец: Я ни к чему не зову, кроме как к вниманию к действительности: имеяй очи видеть, да видит. Так, хотя мы теперь апеллируем к авторитету, который, разумеется, бывает зараз и внешний и внутренний, и ищем его в Соборе, становится довольно ясным, что «Der Konig absolut wenn er unsen Willen thut"*, и различие между сознанием Гарнака и М. А. Новоселова (к нему можно здесь присоединить и Хомякова да и многих, многих) различается только в одном: Гарнак думает, что истина посильно открывается его научному сознанию (всякое научное сознание скромно), а Новоселов считает, что его сознание и есть сознание Церкви, которое посему и в таковом качестве должно быть принято и другими. Заметьте, что при этом может абсолютно отсутствовать личное самомнение и самоутверждение, — мы же знаем, какой скромностью и смирением лично отличается московский «авва», здесь имеет значение известная установка церковного сознания, которое трагически обрекает на безумное самоутверждение.

Светский богослов: Через этот, если угодно — назовите его «диалектический», момент проходит неизбежно всякое церковное сознание, которое, однако, необходимо ограничивается антитезисом: 'Король всемогущ, когда исполняет нашу волю {нем.).

истина не я, но Церковь или я в Церкви, и церковное нахождение догмата и дает синтез надлежащий.

Беженец: Вы отмахиваетесь от действительности гегелевской схемой — по примеру первоучителя славянофильства А. С. Хомякова. В действительности же налицо у нас беспомощный церковный Протестантизм, отрицающий церковность не догматически, но жизненно, вернее не умеющий реализовать ее в своей собственной жизни. Теперь, при отсутствии железного жезла, пасущего Церковь и ускоряющего «рецепцию» и облегчающего единство церковного самосознания, некоторая внешняя видимость единения поддерживается еще только сравнительной догматической спячкой. В XVII веке возбудился не догматический вопрос, но более посильный московскому обрядоверию вопрос о старых книгах, о перстосложении и прочем. И немедленно получился раскол, которого не могли подавить ни кострами, ни казнями, с которым не могла справиться даже железная рука самого Петра да и других царей. Раскол остается неизжитым и непреодоленным, как гигантский указательный перст бессилия нашего чувства церковности и до днесь. Ведь, в самом деле, не в старых же и новых книгах, не в этом, по существу, архаическом и невежественном вздоре здесь дело, а в том, что нет очевидных никаких сил ни на небе, ни на земле, которые могли бы сокрушить аввакумовское: Православие — это я, а все, что со мною несогласно, — будь это Восточные Патриархи, греческая вера, — есть поврежденное, ложное учение. И чем напряженнее эта энергия церковности, тем злее, ожесточеннее, упрямее раскол. Вот попробуйте, преодолейте раскол — не уступками и заплатками, компромиссами и ослаблением обеих сторон, словом, не в слабости, но в силе, тогда можете говорить гегелевские схемы. Раскол имеет корни в нашем церковном Протестантизме, вот его истинная причина. Хомяков еще похвалялся, что Протестантизм остановился перед границей русского Православия и не перешел ее. Какое понимание!

Светский богослов: В отношении к русскому расколу дело обстояло совершенно иначе; основной факт здесь тот, что ни один епископ не остался в расколе, а известно, что ubi episcopus, ibi ecclesia* и Церковь, лишенная епископа, есть не Церковь, но раскол. Притом в настоящее время раскол рассматривается только как нарушение церковной дисциплины, непослушание; и клятвы 1666 года суть историческое недоразумение, которое должно быть улажено Собором.

Беженец: Правило ubi episcopus, ibi ecclesia решало бы лишь в том случае, если бы епископу или даже их Собору и впрямь принадлежала власть вероучительного авторитета, но этого нет, и потому в Православии нет той силы, власти, авторитета, которым бы можно было сломить раскол, упрямое аввакумовское: Православие — это я. Если на стороне не-Православия, то есть никонианства, оказались все епископы, тем хуже для никонианства. Но такого догмата у Православия все-таки нет, чтобы все епископы в данный момент не могут быть охвачены ересью, если могут быть ею поражены даже Патриархи и высшие сановники Церкви. Ссылаться на то, что Господь этого не попустит,

'Где епископ— там Церковь (лат.).

ибо врата адовы не одолеют, неубедительно, ибо нам неведомы пути Господни, и эта ссылка не выход из догматического затруднения. Вот и начинается, с одной стороны, погоня старообрядцев за иерархией, а с другой — обычный бред услужливой эсхатологии: близится конец мира и потому нет уже въяве истинной Церкви — беспоповство на эсхатологической почве. Но попробуйте справиться с этим бредом.

Светский богослов: С бредом надо справляться не доводами, а бромом. С этим средневековьем лучше всего справится да уже и справляется просвещение.

Беженец: «Просвещение» успешно справляется и с Православием, заменяя Символ веры коммунистической программой. А тем не менее нельзя отрицать, что в Старообрядчестве имеется колоссальная религиозная, скажу больше, церковная энергия, оно есть церковное движение, и оно представляет собою симптом православного церковного сознания. Старообрядческий раскол должен быть понят из природы Православия. Согласитесь, что на почве Католичества подобное движение было бы невозможно.

Светский богослов: Что же вы забываете о Протестантизме, которого все-таки — прав Хомяков — нет и не было в Православии. Раскол это религиозное недоразумение, которое будет погашено временем и просвещением. Это плод московского невежества и деспотизма.

Беженец: Между Старообрядчеством и Протестантизмом только внешнее сходство в том, что оба они оказались в бунте против Церкви, но существо их при этом совершенно различно. Протестантизм есть принципиальное, догматическое, сознательное отрицание Церкви, по крайней мере видимой, поэтому он оказывается вне Церкви, это — не раскол, не «схизма», но выхождение из Церкви. Разумеется, ошибочно нам приписывать какой-то иммунитет в отношении к Протестантизму. Разумеется, на большое, глубокое, ученое движение против Церкви, при котором были поставлены и радикально пересмотрены все основные христианские догматы, в России нет и никогда не было сил, русский Протестантизм по сравнению со своим первообразом является слабым, жалким, неинтересным, каковы наши рационалистические секты, штунда и прочее, что, однако, не мешает им быть настоящим протестантизмом, то есть движением против Церкви и из Церкви. Но Старообрядчество-то тем от Протестантизма и отличается, что оно есть церковное движение, хочет быть в Церкви и Цер-ковию, ничего другого и не хочет, и весь спор его с «никонианством» к тому и сводится: где истинная Церковь, истинная иерархия, истинное богослужение? И вот такого спора и такого движения, совершенно очевидно, не могло бы возникнуть в Католичестве. Исторически — потому, что Старообрядчество есть прямое порождение «греко-российства», возможное в душной атмосфере Поместной Церкви, потерявшей сознание вселенскости и возомнившей себя в своей по-местности единственной истинной Церковью. Догматически — потому, что в Католичестве не может появиться двух соперничающих и одинаково Православных Церквей, ибо там-то действительно ясно: ibi episcopus (то есть Папа), ubi ecclesia*, и раскол там неизбежно оказался

Там епископ, где Церковь (лат).

бы вне Церкви, на положении Протестантизма, секты, ереси. Ибо для католика отрицание власти Папы есть ересь, и даже основная, а у нас на каком же, в самом деле, основании может себе приписать никонианство подлинность, кроме как на том, что в нем осталась иерархия? Но они, старообрядцы, себе австрийскую иерархию раздобыли и, пока ею довольны, в нее верят. Получается видимый абсурд — две поссорившиеся части одной Церкви, как две соперничающие и взаимно друг друга не признающие, не общающиеся Церкви. Это зрелище способно навести на многие печальные размышления на тему о природе нашей церковности.

Светский богослов: Однако в Византии с ее просвещением не было же раскола; это, уж если хотите непременно видеть в нем симптом, то не симптом русского Православия, а русского невежества.

Беженец: Да, там об аллилуии и двоеперстии не спорили, потому что заняты были более важными вопросами, ересями настоящими, которые непрерывно раскалывали Церковь и держали ее, в сущности, в состоянии непрерывного раскола: арианские волнения — около двух веков, иконоборчество — около двух веков, и ведь это с взаимными отлучениями, анафематствованиями. Но там это было действительно плодотворно для Церкви, ибо она была еще едина и не произошел великий раскол Востока и Запада, тогда «открывались искуснейшие», а что же открылось после трехвекового существования нашего раскола? Грустно подумать, около какого пустого места было пролито столько крови и слез, затрачено столько энергии. Главное же — какая безысходная трагедия церковного сознания в этом вековом деле раскрывается. Ведь это то же самое, что, помимо воли, вопреки желанию, постигает и теперь самых серьезных, верных, преданных сынов Церкви, которые живут горячо и страстно, они-то и обречены на церковный протестантизм: самоутверждение и фронду против «никонианства»

Светский богослов: Измышляете, а затем пугаете себя и других своими вымыслами.

Беженец: Так нет же. Вернемся к имяславческому спору: как же должны относиться к митрополиту Антонию, «хулящему» Имя Божие и тем впадающему в лютую ересь, теперешние «имяславцы»? Могут ли они находиться с ним даже в церковном общении? Допустим, что Собор самого расширенного состава разрешит вопрос в духе митрополита Антония, разве преклонятся перед этим решением, не внешне, дисциплинарно, но внутренне, как перед решением непогрешимой Церкви? Признает ли свои мнения личными заблуждениями все равно та или иная сторона? Все равно нет, или по крайней мере, может быть, нет потому, что останется лазейка — апелляция к «рецепции», подкрепленная воспоминанием об Ефесском Разбойничьем Соборе, ссылка на то, что у нас нет внешнего авторитета и хранителем истины является народ, тело Церкви и подобное. И таким образом всякий жизненный догматический вопрос будет раздроблять, разрыхлять церковное единство. Внешне может дело обстоять и благополучно — силою дисциплинарного подчинения. Можно замолчать и таить свои мнения, но ведь не внешней дисциплиной держится Церковь. Вот типичный случай такого дисциплинарного послушания: мой друг по

требованию церковной власти в экземплярах своей диссертации смиренно и послушно заклеивал слово «София» в то время, когда книга давно уже вышла в свет и была распродана. Он, разумеется, по требованию изъял бы вовсе из продажи книгу, но думать так не перестал бы, потому, очевидно, что церковная власть является для него лишь дисциплинарным, но не учительным авторитетом

Возьмите также понимание вероисповедных вопросов: для одних католики — fratres separati* и Церковь не теряет своего единства вследствие раскола, для других католики — еретики, их иерархия — не иерархия, таинства — не таинства, при принятии их в Церковь надо их перекрещивать, как это и делалось сначала в практике Русской, а теперь и Греческой Церкви. Если тронуть основные догматические разногласия, например о Духе Святом или о Папе, увидите, до каких мы разногласий договоримся. Да что вероисповедные вопросы: мы не можем между собою сговориться, имеет или не имеет Православная Церковь орган непогрешимости, является или не является таковым хотя бы Вселенский Собор, как отнестись к старообрядческой иерархии. А если мы попробуем пройти по всему православному богословию, то увидите, какая неточность, какое шатание между разными точками зрения, в частности традиционное колебание между католической и протестантской доктриной, недоговоренность и неясность по вопросу о почитании Богоматери, о загробном мире (где больше всего боятся совпасть с католиками) и так далее. Словом, Православие оказывается искомой величиной, туманностью в чужих созвездиях. И если мыслящих православных заставить высказать до конца свои верования, свое понимание, то получилась бы поистине пестрота неожиданная: кто в лес, кто по дрова.

Светский богослов: Это-то и есть свобода в Православии: in dubiis libertas, in omnibus charitas**. А недвижной, таинственной основой Церкви являются таинства и священство.

Беженец: Все это так, но ведь любовь-то зовет нас к единомыслию, хотя in necessariis***. Но это же порождает и бессилие в действии, у нас нет и не может быть согласованного церковного действия, имеющего характер общественного почина и не отмеченного казенным штемпелем. Мне пришлось в этом отношении быть свидетелем одного неудавшегося, конечно, начинания и слышать о нем признания. Речь шла о вольной религиозно-философской школе, которую собирались создать некоторые друзья. Здесь они хотели соединить строжайшую и искреннейшую церковность и полную свободу научного исследования, широту современного сознания и подлинную научность изучения, почти что создать православный орден людей мысли и знания. Мысль прекрасная, своевременная, увлекательная, на которую можно отдать жизнь. И однако она почему-то внешне не удавалась, а затем и внутренне не удалась, раньше осуществления. В чем же дело? сил и средств не хватило? революция помешала? Было и это, но в этом явилась особая милость Божия, которая не попустила строить

'Разделенные братья (лат).

"При сомнениях — свобода, во всех делах— любовь (лат). ***В нужде (лат.).

здание на песке. Внутреннее же противоречие, которое разъело бы это дело, в том, что эти люди, при всей своей церковности, трагически обречены были думать и сознавать, что Православие — это мы, мы вырабатываем и формируем православное сознание. И помимо внешнего конфликта с церковной властью, который был бы довольно вероятен, родилось бы неизбежно сознание этого внутреннего противоречия и, скажу не обинуясь, и этой лжи, разумеется объективной лжи, потому что субъективно это люди совершенно правдивые. Православие, как всякое веяние Духа Божия, может избирать себе носителей, и, может быть, и на самом деле таковыми были эти люди, но провозглашать это о себе, в этом самоутверждаться, безнаказанно не дано никому. А между тем эта безысходность трагическая, потому что начать какое-нибудь творческое и вместе церковное дело при православном анархизме можно только из себя, опираясь на себя. И это делают не только мои друзья с их всемирно-исторической (в их-то сознании) идеей, но и по-своему Новоселов в своей келии и Хомяков в своих заграничных брошюрах, где он ведь и формально говорит прямо от лица Церкви, от ее имени.

Светский богослов: Иначе и не может быть, каждый, кто служит истине, есть от истины и возвещает истину. Внешнего авторитета истина не знает и не признает, хотя бы даже нам и хотелось к нему прилепиться.

Беженец: Но если каждый считает себя в обладании истиной и говорит от имени истины, всякого инакомыслящего тем самым отлучает от истины, получается разброд.

Светский богослов: Мы имеем положительное церковное учение — семи Соборов, догматы и каноны, Священное Писание и Священное Предание, так что неуместно изображать православных какими-то духоборами, квакерами.

Беженец: Но ведь разногласия возникают не относительно старых, сданных в архив вопросов, но относительно новых и спорных. Одним словом, при всяком таком случае трагически и закономерно получается неизбежный и неустранимый церковный Протестантизм. А это и есть то, что порождает паралич Православия, делает его хилым, расслабленным, неспособным к действию, пассивным, не давая ему вместе с тем преимуществ настоящего Протестантизма — полной свободы мнения. Итак, мой тезис: Русская, а вместе с ней и в лице ее фактически и вся Греко-российская Православная Церковь — в параличе. Болезнь эту верно, хотя и сам того не ведая, отметил Достоевский, но он, а за ним и многие, отнес это к внешнему положению ее в государстве после Петра, при синодальном строе, а на самом деле паралич этот в Московской Руси был нисколько не меньше. Паралич — это факт, по моему, непререкаемый. Как его понять и где искать исцеления, об этом нужно думать и спорить.

IV

Светский богослов: Временные затруднения и нестроения в церковной жизни, естественные в революционную эпоху, не идут дальше поверхности, и это вам угодно называть параличом. Между тем тело Церкви крепко, здорово и упруго, и свою жизненную силу являет именно в эти скорбные дни, вопреки всем ожиданиям врагов Церкви и карканьям ее критиканов. Церковь цветет духом ныне, в гонении, вот что надо сказать и что скажет наверно будущий ее историк.

Беженец: Здесь мы действительно по-разному видим. Разумеется, Русская Церковь живет, потому что она есть истинная Христова Церковь, точнее, часть ее, живет своей внутренней благодатной жизнью, сверхчеловеческой силой, но боюсь, что собственная жизнь Русской Церкви, человеческое Ее начало, поражена не внешним только параличом, вследствие отсутствия твердой власти, но и внутренним, молекулярным, так сказать, параличом. Парализована ткань тела церковного, ослаблена деятельность всех главных органов. Одним словом, это расслабленный, которому не сказано еще: возьми одр твой и ходи. И как это умели иногда видеть и со стороны: почитайте письма Пальмера к Хомякову (которые, к слову сказать, куда сильнее, интереснее, убедительнее хомяковских ответных).

Светский богослов: И этому расслабленному, кажется, кощунственно вы собираетесь сказать слова Христовы: встань и ходи. Что же, в истории Церкви надлежит быть всякому самозванству, «лжехристам и лжепророкам», и когда же им и действовать, и выступать, как не в наше смутное время. Но лучше мы произведем экспертизу и спросим терпеливо и страдальчески нас слушающих служителей Церкви. Им виднее, пусть они скажут, есть или нет внутренний паралич в русском Православии. Не погнушайтесь нашим многоглаголанием, скажите, правда ли это или ужасная, черная клевета на святое Православие?

Ученый иеромонах (медленно и раздумчиво): Страшусь этих разговоров, и не чувствую себя призванным судить и решать такие вопросы. Просто волосы встают на голове от этого дерзновения и — простите суровое слово — от легкости его да и безответственности. Чувствую, что как будто чугунные гири привязали к каждому слову. Однако не постыждуся исповедания истины: разумеется, всякая речь о каком бы то ни было параличе Православия, не считая поверхностных и преходящих нестроений, является кощунством, порождаемым неведением и слепотой. Русская Церковь есть истинная Церковь, Невеста Христова, и ныне она цветет такою же красой и сильна, как и прежде, и так во веки веков, до скончания мира, не одолеют врата адовы. И я, недостойный и грешный иеромонах, испытываю эту полноту, от нея же вси прияхом, и благодать возблагодать, каждый миг и каждой фиброй своего существа, и благодарю и, славлю Господа моего.

Светский богослов: Вот вам истинный голос Церкви, смиренный, но торжествующий. Решитесь ли после него продолжать свои разглагольствования? Но хотелось бы, батюшка, услышать еще и ваш голос.

Приходский священник (застенчиво и запинаясь): Простите, не умею я говорить на такие темы да и для себя-то додумать их не могу до конца.

Только мучаюсь ими очень в своей тиши провинциальной, ведь не видно нам отсюда никаких горизонтов. Вот и теперь я как-то зараз соглашаюсь и с многим из того, что вы говорите (к Беженцу), но и трепещет мое сердце от слов отца Иеромонаха, это ведь каждый священник испытывает и несомненность эту, и радость этой несомненности: какой он ни есть недостойный, но он есть канал, через который постоянно струятся волны благодати. Посему нет в мире жребия блаженнее и радостнее священства, хотя нет и труднее и ответственнее его. А вот то, что здесь говорилось о кризисе и параличе, это ведь приходится испытывать каждый день и час, и как будто все острее. Впрочем, я недавно священствую, и опыт мой ограничен...

Беженец: Мне-то думается, что в этом вовсе и нет противоречия: и абсолютность Церкви, как силы не от мира сего, и чувство исторического паралича в Поместной Русской Церкви. Конкретное самосознание имеет в себе разные стороны и может вмещать и противоречия.

Светский богослов: А я вижу здесь вопиющее противоречие: Церковь или не-Церковь, tertium non datur*, и не может быть такого уродливого сочетания понятий, как Церковь в параличе.

Иеромонах (сурово): Не может.

Беженец: Очень грустно, что, вместо суждения по существу, начались осуждения и отлучения и первой жертвой их является не моя малость, но наш собеседник Батюшка. К сожалению, таково наше церковное воспитание, что нередко таким зажиманием рта дело начинается и кончается. Но теперь прошли времена зажимания страхом, тем более, что на крикунов, развязно и открыто призывающих к «реформации», он не действует, а людям искренним и застенчивым мешает думать сообща церковную думу.

Иеромонах: Если это относится ко мне, вы меня не поняли, я никого не хотел осуждать и отлучать, поскольку всякое суждение в вопросах церковных не есть вместе с тем и осуждение. Просто я не умею иначе мыслить и чувствовать.

Светский богослов: Вот эта-то цельность и есть тот камень веры, на котором зиждется Церковь Христова, иного и не ищем, и она присуща истинно церковным людям теперь, как и встарь.

Беженец: А вот у меня такое чувство, что этой цельности, упругости церковного сознания, а уж тем более церковной воли нет и не было в Православии. И эту резиньяцию или же паралич не скроешь, он виден стороннему наблюдателю, который утверждает: «я <•••> никогда до сих пор еще не встречал ни одного члена Восточной Церкви, ни светского, ни священника, ни епископа, который бы высказывал малейший признак истинного убеждения в том, что его Церковь — „одна истинная". <.. .> Я не встречал ни одного, который, движимый внезапным порывом собственной веры, приглашал бы меня обратиться; а еще менее такого, который употреблял бы для этой цели ревностные доводы или мольбы, как это обычно самым бедным и простым римским католикам, с целью привести в свою ограду тех, кого они почитают блуждающими»⁶. И он прав: как нельзя было сказать этого про крупнейшего

Третьего не дано (лат.).

представителя русской иерархии из современников Пальмера — митрополита Филарета, так же нельзя этого сказать и относительно теперешних, кроме разве отдельных случаев, скорее какого-то случайного набега или озорничества (например, митрополита Антония), нежели церковного прозелитизма. Православие никогда не находится в наступательном, а только — в оборонительном положении, довольствуется тем, что ему дано как национальная вера. Ведь, в самом деле, даже самим старообрядцам не приходит в голову, что можно было бы обращать в старообрядчество, — оно довольствуется лишь контингентом, ему исторически доставшимся, но, в сущности, мало от него отличается и Православие как национальная Церковь. О казенном прозелитизме Православия в Западном крае лучше и не вспоминать, да он служит лишь косвенным подтверждением отсутствия истинного прозелитизма. Не может служить опровержением и первоначальное распространение христианства в России, а также и среди инородцев. Ведь очевидно же, что не прозелитизм греческих проповедников, совершенно чуждых народу и по национальности, и по языку, и по культуре и даже в мыслях не имевших апостольской миссии среди варварских россов, но воля князей, государственное принуждение сделали все дело миссии. И после того как Добрыня крестил мечом, а Путята огнем, являлись греки, чтобы духовно владеть и повелевать нами. Цезарепа-пизм, наследственно перешедший из Византии, стоит у самой колыбели русского христианства. Как на единственное исключение можно еще указать на просвещение христианством пермяков, зырян и других инородцев, но и это подлежит еще переучету. А уж новейшая «миссия», внутренняя и внешняя, у нас перед глазами: кроме борьбы с иноверием, положительные ее результаты были очень скромны и, кроме того, дело это держалось в такой степени на государственной субсидии, что с отнятием ее рассыпалось...

Светский богослов: В своем злорадстве вы, по-видимому, готовы упрекать Православие, что оно не имеет этого ужасного нехристианского духа католического, иезуитского прилипания и внедрения всюду, да хранит нас от него Господь, и, разумеется, оно не свойственно смиренному и в своем смирении мудрому и прекрасному Православию. Главная его проповедь не в слове, но в силе совершается молча. Православие проповедует фактом своего существования: вот я, имеяй очи видети — да видит, и к красоте Истины влечется человеческое сердце, и, когда наступят времена и сроки, привлекутся все народы. Разве Господь навязывал Себя и рекламировал, как иезуиты рекламируют свою лавочку?

Беженец: Как ни выражайтесь, но Им повелено святым апостолам: «шедше научите вся языки», и во исполнение этого повеления «во всю вселенную изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их». Судите сами, чему это более подобно: римскому ли прозелитизму или восточной неподвижности? А я скажу прямо, что это наше пресловутое смирение в девяти случаях из десяти есть просто равнодушие, бессилие, дряблость и паралич. И воображать, что к этому «смирению» будут молитвенно припадать народы, значит просто маниловствовать в такой грозный час истории. Разрешите лучше продолжить начатую экспертизу. Скажите нам, представители священства, если

только можно ставить этот нескромный вопрос, но ведь мы, видит Бог, не с праздным сердцем подходим к этим вопросам: есть или нет паралич в нашей церковной жизни? Или, если не паралич, то какое-то расслабление, слабосилие?

Иеромонах (строго): Отправляйтесь в Оптину или Зосимову или иную благоустроенную пустынь, и там, перед лицом старца, попробуйте повторить свое вопрошание, вы увидите, как пусто и неуместно оно, у вас задрожат колени и язык прильпнет к гортани, вы почувствуете всю дерзость своего вопроса. Вот вам и ответ, другого не нужно и не будет. Попробуйте. А уж если этого мало, просите старца принять вас в послушание, отсеките свою волю, и увидите, можно ли было так спрашивать.

Беженец (вежливо, но твердо): Простите меня за дерзость, если уж я в ней действительно повинен, только я не могу применить к себе вашего совета, или, уж если на то пошло, скажу прямо, что в русском монастыре не получу все-таки ответа на свои вопрошания. Разве я подвергаю сомнению, что в Православии есть и могут быть явления духа и силы, святость, молитвенность и чистота? Ведь Православие же принадлежит к истинной Церкви Христовой, оно имеет всю полноту благодатных ее даров, так неужели же я могу допустить, что эта полнота останется, так сказать, безрезультатна и не даст своего плода — человеческой святости. И эта святость естественно обнаруживается в «святых местах», куда уединяются призванные к молитвенному подвигу, то есть в русском монастыре. Разумеется, если бы Русская Церковь лишилась бы монастыря (не отдельных монастырей, которых она может лишиться даже с пользой для монастыря), она потеряла бы, может быть, свое сердце, и про монастырь можно действительно сказать, что он проповедует самим фактом своего существования, призывает к себе молча. Но почему же вы считаете ответом на все вопросы Православия именно монастырь, по-видимому еще и русский. Монастыри существуют не в одном Православии, даже вне христианства — в буддизме и браманизме, и монастырская жизнь, надо думать, везде дает свои плоды — в виде чистоты и святости: вода, отстаиваясь в сосуде, неизбежно становится чище. И явление духа и силы естественнее всего можно встретить именно в монастыре. Только почему же, вместо того чтобы понять монастырь на фоне жизни всего Православия и в связи с ним, нам предлагается принять его в качестве исчерпывающего ответа на проблемы Православия, которым он не является в такой же степени, в какой не является ключом к пониманию Католичества монастырь католический. Если действительно становится возможным ставить знак равенства между монастырем и Церковью, например Православием, это является важным историческим симптомом для данного состояния Православия, который и необходимо понять и учесть, но вовсе не есть выражение существа церковности, ее норма. Да, так это и есть в действительности, и сами монастыри и не притязают на такое положение в Церкви, которое пытаются навязать им известного настроения иерархи да еще... литераторы. К счастью или несчастью, у нас монастырем занялись литераторы, и свой личный, иногда к тому же случайный, опыт возвели в перл создания. Вот и оказалось, что центром

Православия у Константина Леонтьева явилась Оптина пустынь, где он жил, с великим старцем отцом Авраамием, так же как и у Достоевского, который после короткой поездки туда сумел в старце Зосиме и в русском монастыре увидать свое собственное понимание христианства, а затем выдать это свое сочинение — со всей силой своего огромного дарования— нашей легковерной и невежественной в церковных делах публике за подлинное Православие. И эта традиция литературных экскурсий в монастырь привилась в русской литературе. Вслед за Достоевским перстом указуют и эпигоны: вот здесь Лик Христов соблюдается и светлеется, разумеется, в отличие и противоположность лику звериному или антихристианству. А во мне, признаюсь, с некоторого времени эти слезливо-самоуверенные похвальбы вызывают враждебное отвращение; кто же это такие, кто берется указывать всему миру: глядите, здесь Лик Христов, а там зверя? Вот уж где смирение-то и не ночевало, да к тому же еще религиозность прокисла литературщиной. Впрочем, простите, что отвлекся, у меня это больное место, потому что я и сам себя еще недавно чувствовал специалистом по различению Лика Христова в зверином образе. Но действительное значение монастыря и его удельный вес в церковной жизни надо по надлежащему оценить, а потому не надо и переоценивать. Одним словом, факт монастыря ответом на вопрос о параличе Православия я признать не могу, как бы высоко ни оценивать его роль.

Иеромонах: Господь проклял пышношумящую смоковницу за то, что она не имела плодов. Важны плоды, а не листья, которыми кичится западное иноверие, а эти плоды наливаются и зреют в монастыре. Для Церкви важна святость и святые, а не корректность и чистенькая жизнь.

Беженец: Против общего суждения не спорю, хотя в скобках замечу, что если корректность и честность превзойдены святостью, это — одно, но если им, в сущности, противопоставляется, вместо них, хамство и хулиганство, то лучше убрать сравнение со смоковницей. Итак, важны плоды, но почему они зреют и выхаживаются только в монастыре? Ведь вся Церковь — то есть и монастырь, и мир одинаково призваны к плодоношению, и там, и здесь она состоит из «святых», разумеется, по призванию. Но почему-то у нас выходит так, что для мира берется патент на «звериный образ» во имя того, что «лик Христов» хранится и сияет в монастыре. Ведь это стало общим местом, но от этого оно не теряет своей истинности, что византийство, в образе которого мы приняли христианство, отличается именно этим безразличием к духовным судьбам мира, на чем и погибла исторически сама Византия; не взирая на Студийский и другие монастыри. И мне кажется, что этот дуализм проникает всю нашу церковную жизнь и дисциплину. Мирское, приходское христианство есть у нас лишь монастырское христианство второго или третьего сорта, не имеет своего собственного характера.

Приходский священник: На основании своего скромного опыта я не могу не сказать, что это есть сущая правда, и эта внутренняя неустроенность, неорганизованность приходского благочестия (я разумею здесь, конечно, не внешнюю организацию прихода, которая может быть и блестяща, но при этом сопровождается внутренней пустотой). В церковной жизни за долгие века было оказано очень много внимания и церковному Уставу, и монастырю, и богослужению, и обряду, но

поразительно мало приходскому пастырству и вообще мирскому строительству Церкви, благодаря чему становится естественным и понятным, что у нас, в странах Православия, при наличности святых в монастырях, мирская жизнь коснеет в язычестве. Мы зашли так далеко здесь, что стали бросать вызов корректности и делать презрительный жест в сторону чистоты, как будто мы, святые, ее переросли. Да и никсгда-то настоящий святой подобного отношения не проявит, да и мы и в проповеди, и на исповеди учим и требуем ведь этой же самой минимальной честности и корректности.

Светский богослов: Батюшка, я недоумеваю, разве может быть два христианства, мирское и монастырское? Монастырь есть твердыня Церкви, ее сердце, которое гонит кровь по всему телу.

Приходский священник: Дух один, но дары различны и служения различны. Может быть, это и не так видно со стороны, но зато чувствуется изнутри. Возьмите наше богослужение и богослужебный Устав. Известно, что это — монастырский Устав, приноровленный к монастырской жизни, с внешней продолжительностью служб и внутренним строем. Известно, что, кроме Литургии и тайнодействий Требника, Устав этот для приходов не выполним и никогда не выполняется. Значит ли это, что имеется свой, приходский Устав? Ничуть не бывало. Приходская жизнь обрекает на неисполнение Устава и на богослужебный произвол, а вы знаете, какие последствия это имеет в практике нашего богослужения, — недопустимая пестрота, кто во что горазд. А когда Собор поставил перед собой задачу — нормальных, так сказать, сокращений, оказался перед принципиальной трудностью: признав церковный Устав в целом боговдохновенным, хотя исторически он есть явно конгломерат, он не мог убедительно мотивировать правомерность его нарушений, то есть сокращений, которые, однако, необходимо привести к осмысленной норме. Но ведь что такое монастырь? Это вовсе не есть какое-то абсолютное состояние христианской жизни, таковым он не может быть принят уже потому, что он не может быть всеобщим ее состоянием, — монастырь за собой и для себя предполагает тот же мир. Монастырь есть лишь один из образов христианствования, мистически возникший и, кто знает, может быть, и обреченный на исчезновение в истории. Известным натурам в монастыре легче спасаться, хотя другим — труднее, иначе бы в монастырях не накоплялось бы такого количества грехов и пороков. Монастырь есть духовная клиника или изолятор, но ведь каждый должен быть монахом в душе, иметь святая святых и вне облегчающих или отяжеляющих условий клиники, и нельзя для всех предписывать клинический образ жизни. Возвращаясь к богослужебному Уставу, следует сказать, что он представляет собой, конечно, монументальное и художественное произведение, но определенного, монастырского стиля, не чуждого односторонности или по крайней мере специфичности, притом именно византийского Средневековья.

Иеромонах: Самое существенное в церковном Уставе и богослужении — его боговдохновенность, а не исторический стиль, исследование которого лучше предоставить Протестантизму, за отсутствием у него собственного церковного содержания. Свой исторический стиль

и покрой имеется и в Евангелиях, и в апостольских Посланиях, и в ветхозаветной письменности. Так неужели мы станем из-за этого закрывать глаза на действительное содержание, заключающееся в глиняном сосуде? Православное богослужение, — а в составе его и Устав, — представляет собой такой же боговдохновенный источник вероучения, как и Слово Божие, этому только не желают научиться наши патентованные богословы, вскормленные Протестантизмом.

Приходский священник:Против этого нельзя спорить, хотя поправки и, главное, большая точность здесь должны быть внесены. Не все в богослужении и Уставе имеет литургический характер (как ни парадоксально это звучит), но вводится в ответ на злобу дня, хотя иногда задерживается в Уставе, но не все изливается из молитвенного вдохновения, а иногда сочиняется просто на заданную тему. Воля ваша, но я не могу, да и вы, наверное, не признаете боговдохновенными и в этом смысле равноценными, ну, положим, Литургию Василия Великого, наши новейшие службы, акафисты, наконец, политические памфлеты, облекаемые в богослужебную форму, вроде, например, службы на день победы под Полтавой, где Петр Великий сравнивается с Христом, Карл — с Иудой и подобное. Но, помимо этого текущего, так сказать, материала, и в основном нашем богослужении, например Октоихе, Минеях, слишком явно обнаруживается стиль византийского монастыря и — сказать ли правду? — многое там устарело и фактически вышло из употребления. Это повторение одного и того же догматического содержания на восемь ладов и гласов, на средневековый византийский вкус вполне оправдывавшееся художественным чувством, теперь держится только силою дисциплины и — сказать ли правду? — равнодушия. И не то же ли самое приходится сказать о доброй половине месячных Миней, представляющей собою трафаретное и совершенно условное (как агиография) восхваление святых, имена которых нам далеки и чужды, а, напротив, для греческого мира были, может быть, и близки, и дороги. Ведь это подобно нашему церковному календарю в Служебнике, составленному по греческому с небольшим лишь восполнением русских святых, ну и, конечно, великих вселенских святых. Так нужно же сказать правду, что большая часть этого месяцеслова держится только на рутине и инерции, потому что решительно ничего не говорят нам эти имена. И при этом подавляющем изобилии богослужебного материала византийского, древнего и потому пользующегося особым авторитетом, какая скудость в молитвенном удовлетворении нужд современного молящегося! О новейших службах, нарочито составленных при прославлении русских святых, я не говорю, они невыносимы. Но текущие-то молитвенные нужды удовлетворяются нами молебнами, какими-то уродливыми изобретениями нашей литургической кухни. Ведь откуда являются потребности в литургических новшествах, помимо дурного вкуса? Из этой совершенно законной жажды церковно молиться о своих нынешних нуждах своими молитвенными словами. Когда-то все эти дивные и непосредственные песнопения имели ведь такое временное и местное происхождение. Теперь на них застыла кора, и они выглядят неподвижно, словно заключенные в ризах. Но все они некогда возникали. И

если нет закона, возбраняющего догматическое развитие Церкви, то нет и закона, останавливающего ее литургическое творчество. Разумеется, как всегда могут сказать: попробуйте, покажите пример. Конечно, таким рассуждением можно только запугать, потому что кто же захочет на себя взять задачу написать второе «Свете тихий»? Но ведь, однако, не все мы Демосфены или Филареты, а кое-как лепечем свои проповеди, и их слушают, потому что ждут в них дум и чувств сегодняшнего дня. Но для этого сегодняшнего дня, кроме застывших, негибких и неподвижных форм, наша церковная практика не имеет ответа, чем и пользуются секты с их молитвенной импровизацией.

Светский богослов: Как это тянет некоторых из батюшек к этим богослужебным новшествам, от которых, простите, убегать из церкви приходится, зажав уши.

Приходский священник (спокойно): Напрасно вы подозреваете во мне такую склонность. Поверьте, что нельзя больше любить красоту и чтить строгость нашего дивного богослужебного обряда, нежели я, и иметь такое непримиримое отвращение к литургическому своеволию. Мой идеал — это строжайшее регулирование всех подробностей богослужения Служебником так, чтобы всякий священник служил один, как другой. Но и в этом обряде может быть оставлено место и для молитвы ad hoc*, как оставляется место для имени — . имярек. А главное — и в отношении к этому обряду должна быть сохранена внутренняя свобода в том смысле, чтобы отличены были буква и дух. Богослужение есть, конечно, вдохновенное и бого-вдохновенное творчество церковных душ, но в данном своем виде оно не есть единственная возможность, оно допускает и варианты, терпит рядом с собой другой обряд...

Светский богослов: Может быть, хотите сказать — латинский?

Приходский священник: Да, и латинский, да и другие, может быть, почему же нет? Оно допускает варианты, различие существенного, неизменного, как евхаристический канон в Литургии, и несущественного, подвижного, словом, оно есть жизнь Церкви, неподвижная в основах и текучая в формах. Иначе же получится старообрядчество, которое принципиально именно и поддерживается непониманием истинной природы обряда. Идейная основа старообрядчества, как исторического, так и современного, в том, что все части богослужебного обряда, каждое его слово и указание одинаково боговдохновенны и не могут быть устранены или изменены. Но такая степень боговдохновенности богослужебному обряду, очевидно, не может быть приписана; на наших глазах ломается богослужение во всем, что связано было с молитвенными поминовениями царствующего дома. Главное же чего не замечают это то, что обряд меняется вследствие употребления одних служб и фактического неупотребления других. Жизнь производит и свою критику, и свой отбор, и постоянно, хотя и незаметно, происходит изменение богослужения, и сейчас приходится констатировать, что многое в том огромном наследии, которое досталось нам от Византии и старой Руси, теперь устарело, перестало пользовать духовно, а вместе с тем может и должно быть как-то восполняемо. Но к этому

*К случаю (лат).

препятствием является и еще одно обстоятельство: богослужебный язык. Я, разумеется, принадлежу к безусловным приверженцам славянского языка в богослужении и полагаю, что для основных служб, и прежде всего для Литургии, он должен быть безусловно сохранен без всяких ограничений. Но в отношении к новейшим службам с ним стоит дело совершенно беспомощно. Ведь будем рассуждать откровенно — болгарский диалект языка, каким он является в первооснове, не существует в настоящее время, забыт даже самими болгарами, а как литературный язык не сохранился за малокультурностью народа. Поэтому это есть в полном смысле слова «умерший» язык. Какое отличие в этом отношении от латинского языка, который, будучи мертвым, все-таки представляет собой классически выработанный литератур--ный язык, на котором и теперь образованный человек может писать в совершенстве, правда, не творя новых слов или форм, как в языке живом, а только воспроизводя старые, но в этих пределах он есть и доселе живой язык— в католической литературе и богослужении, в этом отношении он не имеет никакой параллели к языку славянскому. Впрочем, свой богослужебный язык, в том виде, в каком он возбуждает нашу любовь и восторги — в Служебнике, в Требнике, в Евангелии, в Постной и Цветной Триоди, в Октоихе и подобное, — есть, конечно русский славянский язык веков XIV-XV, русско-славянский диалект отдаленных времен, каких — предоставляю определить это более меня компетентным, но тоже в настоящее время утерянный, а в свое время не достигший литературного развития. В отношении к нему возможно только сознательное и заведомое подражание, стилизация, предполагающая, конечно, особую выучку и мастерство, но, разумеется, ограниченную в возможностях по недостатку лексического материала. Ведь это Горбунов, кажется, был мастер подобных стилизаций на разные века. Но, согласитесь, разве же такая заведомая стилизация, произвольное, то есть внутренно не мотивированное, подражание старине, какой-то старообрядческий эстетизм, не ставит в глубоко беспомощное, критическое положение наш развивающийся обряд, чего незаметно только благодаря общему его застою. Но зато все новейшие службы представляют собой отвратительный [...] и полуграмотный перевод с русского языка, не на язык, а лишь на грамматические формы церковнославянского языка. Читать это буквально невыносимо, почему эти службы, акафисты и подобное своим безвкусием доставляют страдания. А между тем выхода отсюда нет: Предание требует церковнославянского языка, которого, в сущности, давно тоже нет ни в живом, ни мертвом виде. Остается либо стилизация, которой и похваляются некоторые, воображая, очевидно, что это ремесленничество и есть литургическое творчество, или же семинарская стряпня по данному образцу, как теперь пишутся акафисты. Я повторяю: эта устарелость неприметна лишь благодаря общей неподвижности, так что, как видите, не совсем неправы добивающиеся допущения в богослужение живого языка и совсем неправы нападающие на латинский богослужебный язык, который и теперь может удовлетворить всем нуждам.

Светский богослов: Уже ли вы допускаете вторжение русского языка в богослужение?

Приходский священник: Почему же нет? Какой исход вы дадите жизненной потребности в новой молитве? Или лучше тот суконный мнимославянский диалект, которым нас угощают теперь? А мастеров архаической стилизации становится все меньше, если только остались. А если держаться неизменно славянского языка, тогда нужно создать для того школу, как нельзя ведь иметь способных иконописцев без школы. Только найдутся ли для такой школы теперь ученики и учителя? А без этого на что же мы обречены? На явную неподвижность или же безвкусие и безграмотность.

Иеромонах: Считаю совершенно недопустимым в богослужении язык разговорный, а потому не мыслю в богослужении иного языка, кроме церковнославянского. И какая пестрота, безвкусица у нас водворится, да уже и водворяется, если только [...]

Приходский священник: Безвкусица связана с отсутствием вкуса у нашего духовенства. Это есть прискорбный факт, а пестрота — с той церковной анархией, о которой так много здесь говорили, то есть я, разумеется, не мыслю, чтобы какие бы то ни было новшества вводились по прихоти священников, соперничающих своими вольностями и измышлениями и добивающими остатки церковного воспитания и вкуса в пастве. Разумеется, только твердая церковная власть в состоянии охранить наш обряд от разложения. Скажу в качестве парадокса, что, может быть, недалеко время, когда единообразный и неповрежденный восточный обряд будет сохраняться только в унии папской властью, а в русском Православии он будет пестреть все более. Но если я говорю о допустимости русского языка не взамен, а только наряду, да и то первое время в виде исключения в определенном месте и в определенных молитвословиях, то я, разумеется, думаю не о простонародном, разговорном или испорченном всякими примесями языке, а о языке торжественном, строгом, но вполне отвечающем всем требованиям языка. Разве же язык английской Библии и Служебника, немецкой или французской Библии не отличается от разговорного [...] архаизмами, ну и прочим. Но при таком рассмотрении богослужебного языка может быть извлечено и использовано художество стиля; эта возможность фактически исключена при теперешнем мнимоцерковнославянском языке, которого нет. Возьмите лучшие страницы Филарета: разве это разговорный язык? Иного исхода я не умею придумать. Но, во всяком случае, это не должно быть допускаемо по своеличному почину, а только церковной властью. Славянского языка в нашем распоряжении давно уже нет, а только одни его грамматические формы.

Светский богослов: Разрешите вернуть вопрос к исходному пункту, от которого мы отклонились. Ведь мы говорили о центральном значении монастыря в церковной жизни, которое вы оспаривали и ограничивали. Так какую связь это имеет с языком богослужения?

Приходский священник: Только косвенную, однако для нашей цели поучительную. Я сказал, что нынешнее богослужение — монастырское, примененное не к монастырю, но к миру, и потому обрекающее его на неизбежный дилетантизм, второсортность. Монастырь, в силу исторических обстоятельств, если не вовсе уходит из жизни, то перерождается и при всяком случае сокращается. А между тем наследие

5-249

его остается тяжелым и мертвым грузом. Приходится сказать, что Византия оставила нам богатство, которое и никогда-то не было нам под силу и теперь вовсе становится невмоготу. Русская религиозность ушла в обряд, всю свою энергию вверила в его роскошь и сложность, как они сложились у наследников эллинства в эпоху гиперкультурности, и в значительной степени духовно изнемогла на этом — вспомните раскол, вызванный обрядоверием с обеих сторон. Но тогда, вследствие иного общего склада жизни, обряд был еще исполняем, хотя и исполнялся многоголосно, а теперь он, став просто невыполним, и не выполняется, а с течением времени будет все меньше выполняться. Отсюда неизбежная неряшливость и какая-то сознательная, заведомая дефектность: ведь все равно не выполнить Устава. Сюда же относится и церковнославянский язык в случаях новых нужд. Он применяется заведомо кое-как, а никакое кое-как в богослужении недопустимо. Одним словом, Русская Церковь испытывает в настоящее время серьезные богослужебные затруднения, чтобы не сказать прямо — кризис. Вернее она испытывала бы его, если бы была живою, не паралитической. Но так как она в параличе, то не чувствуется этого под обманчивым покровом неподвижности и благополучия. Светский богослов: Но чего же вы хотите? что предлагаете? Приходский священник: Чего хочу? — веяния живого Духа! Что предлагаю? — ничего, кроме того же самого! Но я и не берусь ничего предлагать, а только говорю, что чувствую. Ведь вы сами меня спросили. Изнемогаем от богатства — унаследованного — и от нищеты духовной и паралича, тоже унаследованного. А разделение Церкви на мир и монастырь и пожелание для первого жить по образу последнего есть только маскировка, — сознательная или бессознательная, — все того же паралича. Церковь едина и всеобъемлюща. Она выше этого разделения, временного и относительного, — вот что я думаю.

Светский богослов: А вот народ-то не с вами, он все-таки при всякой возможности валом валит по «святым местам» и длинную, суровую монастырскую службу предпочитает приходской, более короткой и нарядно приукрашенной. Душа его стремится к нему — в этом живой нерв христианства. И недаром еретики и нечестивцы, начиная с Лютера, так ненавидят монастырь и стараются его искоренить. И это отношение между миром и монастырем, которое вам почему-то не нравится, и является основным, существенным и неустранимым в христианстве. И если его не было в первохристианстве, как, может быть, сошлетесь вы вместе с многими, это не есть свидетельство в вашу пользу, потому что полное цветение еще не происходит в бутоне.

Приходский священник: Почему вы приписываете мне какое-то враждебное отношение к монастырю? Я сам в нем так же нуждаюсь, как и вы, а цену ему знаю вполне. Но только монастырским христианство быть не может.

Беженец: Мы опять отклонились по русскому обычаю. Ведь разговор начался о «молекулярном» параличе Православия, об этомбыла и экспертиза. Я понял так, что состояние богослужения длявас является лишь одним из симптомов этого паралича. В чем жесостоят другие симптомы?I

Приходский священник: Это трудно высказать и может быть нескромно, потому что касается более интимных сторон пастырства, хотя, конечно, наиболее интимное есть и наиболее существенное. Ну вот, например, разве не поражал вас никогда тот факт, что нравы нашей православной и «святой» Руси не только в наши печальные дни, но и во все-то времена были так грубы, а жизнь так мало дисциплинирована? Нечестность, пьянство, ругань, жестокость, леность, неряшливость— ведь это же все подлинные черты народной жизни от Владимира Святого до наших дней.

Светский богослов: Что же, вы отрицаете уже движение народной души ко Христу, начиная с Владимира, русскую святость, благочестие, мягкость, добродушие?

Приходский священник: Знаете, я больше других знаю это и порою удивляюсь этому. Иногда духовные чудеса раскрываются для духовника. И все-таки скажу, что духовная жизнь и потому вся культура, труд, творчество у нас как-то неорганизованы. Отсюда наша пресловутая отсталость, вечное ученичество перед более дисциплинированными внутренне народами Запада. Приходится просто сказать, что каковы бы ни были их вероисповедные заблуждения, в своей жизни они являются гораздо более христианами, а потому и гражданами, деятелями, патриотами, нежели наша «святая Русь». Это превосходство во всей жизни: хозяйственной, умственной, политической — сказать ли? Это превосходство ярче всего проявляется в великих испытаниях великой европейской войны, когда все народы проявили большие патриотизм и стойкость, то есть духовную выдержку и христианское самообладание, нежели наша несчастная Русь со своим бесконечным предательством и самоубийством. Страшное, страшное зеркало явила нам эта война, и все дальнейшее есть только развитие и обнажение того же 'самого.

Светский богослов: Всем существом своим протестую против этого заключения. Безбожный и буржуазный Запад развил мускулатуру воли по системе Тейлора и отравил своим ядом русского младенца-богатыря. Вот что обнаружилось в этой войне, и только всего. И видеть здесь превосходство в христианской жизни — это не только близоруко, но и непатриотично.

Приходский священник (твердо): И однако же это так. И мускулатура воли и даже система Тейлора, — это все нравственная сила, которая выковывается только религией. Как ни печально это, мы должны это признать и в полной мере учесть уроки истории. Впрочем, мне не хочется отклоняться в сторону на эту больную и мучительную тему. Ведь вы не будете, во всяком случае, отрицать, что народная жизнь у нас наполнена и варварством, и язычеством. Работаем мы хуже всех, хотя способностями нас Бог не обидел, живем тоже хуже всех...

Светский богослов (горячо): Неверно это. Что значит хуже? В каком это смысле хуже?

Приходский священник: В самом элементарном. Не нужно заслоняться от печального факта возвышенностями: леность, распущенность, мордобой, пьянство, жестокость, богохульство и ругань— да нужно ли это сейчас доказывать? Сравните две деревни — русскую и колонию, загляните в 5*

околицу, посмотрите на их поля и орудия... Но, повторяю, не будем сейчас отклоняться. Мы хотим не судить, но понять. Я связываю это с тем духовным параличом Русской Церкви, о котором мы говорили. Благодаря ему русский народ не получил и не получает настоящего церковного воспитания, которым наделены были — приходится заключить — западные народы, и в особенности воспитания христианской воли и дисциплины. Русский человек любил монастырь и шел в монастырь, но если только он не оставался там совсем и не становился подвижником, это имело характер религиозных экскурсий in Griine*, после которых следовало возвращение в свою собственную жизнь. Во время этого паломничества он способен был вытерпливать многое и испытывать восторги, но это стояло вне строя его собственной жизни: масло и вода так и не смешивались. Это выражалось так же в умилительном для многих, а для меня так ужасно русском обычае — пострижения в монахи перед смертью: здесь воцарилось с новой ясностью то понимание, что монашество не для жизни и можно жить всячески, однако иметь право перед смертью надеть монашескую мантию или схиму. Спора нет. Без монастыря русская жизнь совсем перестала бы быть христианской, и даже кратковременное пребывание в духовной клинике освящало и распрямляло душу. Но как метод духовного воспитания эта действенность никуда не годилась, точнее, здесь именно никогда не бывало никакого метода, что стало пагубно и отражается на нашем народном характере, лишенном внутреннего стержня. У нас тупо издеваются над немецкой точностью и аккуратностью, не понимая, какой духовный капитал и какая христианская ценность здесь заключается. У нас злобствуют над иезуитским воспитанием, свидетельствуя тем самым о той исключительной духовной силе, которая может определить и совершенно определять человека, — а что мы можем этому противопоставлять?

Светский богослов (раздраженно): Так что же, у нас отсутствует, что ли, приходское благочестие? Какие странные речи можно иногда услышать от приходского священника. Неужели таково же и ваше мнение (к Иеромонаху)?

Иеромонах: Я, конечно, не могу так механически понимать церковную жизнь и разделить мир и монастырь. В патериках и житиях повествуется, что злая сила воздвигала всякие препятствия к основанию монастыря, — даже самая земля, освященная монастырем, освящает страну, источает благодатную силу, а тем более — святыня и молитва. В святости — сила Церкви; в монастыре — сила святости. Как не устрояет Протестантизм свою земную жизнь, а все-таки религиозно это есть пустое место, без святыни, без святости, без монастыря. И, значит, надо отказаться здесь от этого практического масштаба: последние будут первыми в Царствии Божием. Все христианство на этом стоит, и вне этого становится нелепостью.

Приходский священник: Я свободен от всякого пристрастия к Протестантизму и хорошо знаю то, о чем вы говорите. Но неужели же первенство в Царствии Божием принадлежит распущенности, пьянству, грубости, лени, равнодушию? У нас часто смешивается нищета духовная и покаяние грешников и мытарей с их блудной и греховной •В природу (нем.).

жизнью, и от этого бессознательного подмена получается прискорбное смешение, выходит, что «звериный образ» есть какой-то особый патент на Царствие Небесное. А ведь сказано: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи <...> ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют». Вот что сказано. Значит, святость святых, как она ни велика и ни угодна Богу (ведь были же святые в апостольский-то век, в тех апостольских общинах, к которым обращены эти строки), вовсе не заменяет и не оправдывает звериного образа, который есть, надо же правду сказать, мерзость пред Господом. И нечем здесь кичиться и перед честным Протестантизмом, потому что верный в малом может быть верен и во многом, а неверный в малом и во всем окажется неверен. И приходится так сказать, что после 1000-летнего существования Святой Руси у русского народа оказывается весьма слабая степень религиозной культуры, а поэтому — общей культуры, ибо в этом, кажется, мы не будем спорить, фундаментом общей культуры является религиозная. Русский народ доселе остается христиански не воспитан и не просвещен, вот та горькая истина, о которой седмъю громами прогремела нам нынешняя историческая гроза.

Иеромонах: Удивляюсь, что вы, будучи служителем алтаря, решаетесь такую хулу произнести на свою паству, прежде всего, конечно, и на самого себя, и что вообще за несносная русская манера— то превозноситься до небес, а то смешивать себя с грязью. По существу же суждение это нелепо, ибо противоречит всей исторической действительности. Начиная со святого Владимира растет и крепнет христианская культура в народе: множатся храмы и монастыри, вводится строгий Студийский Устав, который лег в основу нашего богослужебного Устава, быт и нравы пропитываются насквозь церковным Уставом, церковный календарь со всей своей сложностью и требовательностью, постами и праздниками становится и нашим бытовым календарем, словом, если где можно говорить о христианской культуре, то только у нас, потому что здесь и не было иных, конкурирующих, языческих начал. И не сочтите за склонность к парадоксам, если я скажу, что свидетельством о глубине и серьезности христианской культуры в русском народе является раскол — это могучее вековое народное движение, возникшее на почве церковного обряда. Значит, велики были религиозные ценности для русского народа, если предпочитали сожигаться и всячески погибать, нежели изменять правде веры.

Приходский священник: Пример раскола здесь и является наиболее убедительным. Страстность и фанатизм, при этом проявленные, конечно, свидетельствуют о природных силах народа, чего я и не отрицал, но не о христианской культуре, о которой говорит, уже если на то пошло, в гораздо большей мере Реформация, как раз одновременная с расколом. О чем же достойнее спорить христианину: о спасении и Евхаристии, либо же о двуперстии и «И(и)сусе»? Вообще обрядоверие и быт не являются еще свидетельством глубокой христианской культуры, что мы и видим теперь. Но я-то клоню к тому, что эта слабость христианской культуры есть вообще свойство греко-российской веры, которое присуще не только русским, но и грекам и балканским славянам, всему

православному миру. Если вы живали на юге, то знаете, какова здесь репутация грека, и, кажется, недалеко ушли и балканские братушки. Так вот и невольно думается, что есть какие-то глубокие церковные причины, почему ни греки не могли дать нашему народу церковного воспитания, ни мы, русское православное духовенство, не оказались на высоте задачи, помимо личных грехов, слабостей, неумения. И невольно думается о том, что здесь называли молекулярным параличом Русской Церкви, а я назову просто ослабленностью церковности.

Светский богослов: Что же, наконец, вы хотите сказать? Вот уже около получаса топчемся мы около этого вновь прореченного молекулярного паралича, от которого лечить призваны, очевидно, доктора из Societas Jesu*, a они-то, в сущности, и наводили все эти бедствия на Русь. Теперь часто говорят про жидо-масонский заговор, а я в таких случаях невольно думаю про иезуитский заговор, что, впрочем, наверное, в родстве между собою.

Приходский священник: Разрешите мне не отклоняться сейчас в направлении вашего кивка, а остаться при своем. Итак, причину низкой церковной культуры в России я вижу в параличе церковности, а это выражается непосредственно в особом духовном укладе учащих и правящих сил Церкви, то есть низшего и высшего духовенства, потому что, как бы мы не отрекались от клерикализма католического, как бы не ссылались торжественно на тело Церкви — народ как хранитель церковной истины, как бы не отрицали вслед за Хомяковым (впрочем, довольно туманно) самые различия в Церкви частей учащей и пасомой, но практически Церковь — это клир. Каковы клирики, такова и Церковь, или, в переводе на русский народный язык, каков поп, таков и приход, понимая только эту пословицу в общем и широком смысле. Я буду последний, кто будет отрицать или умалять достоинства русского православного «батюшки»: (простите, что решаюсь выступать как бы судьей в своем собственном деле, но ведь иначе и нельзя быть экспертом), его смирение, благоговение, молитвенность, простую и непосредственную веру. Но при этом православному клиру очень мало свойственно чувство церковности, общей связанности, церковной дисциплины. Сословности — да, хоть отбавляй, история беспощадно гнула совершенно беззащитное духовенство и превратило его в сословно наследственную касту, которая, впрочем, теперь тоже отходит в прошлое, ничего не оставляя на своем месте, но церковности— нет...

Светский богослов: Неужели же вы хотите сказать, что в православном духовенстве нет веры в Церковь или живого сознания принадлежности к ней? Вот это называется начать за здравие, а кончить за упокой.

Приходский Священник: Я далек от этой мысли и вообще вижу в этой черте не вину, а рок, трагическую обреченность, как ни мало кажется «батюшка» подходящим для трагических ролей. Повторяю, я знаю русского священника. И знаю то, что он сознает в себе священника, силою Святого Духа тайнодействующего, и в этом сознании он церковен в полной мере, есть Церковь как сосуд даров благодатных. Еще бы! Без этого сознания и знания разве можно быть священником! Впрочем, об этом не надлежит и распространяться, да это и само собой разумеется,

'Общество Иисуса (лат).

иначе-то не была бы и Церковь. Но в том-то и дело, что чувство церковности имеет несколько измерений, и если по глубине и, так сказать, интимности переживания Церкви русское Православие вполне здорово, жизненно и мощно, было, есть и пребудет, то в отношении других измерений оно парализовано, и главным образом — в отношении вселенскости Церкви, во всем мире единой и собранной и против всего мира единством своим воинствующей. Этого чувства нет, и это я называю параличом. У нас основное чувство Церкви — помест-ность, провинциализм, распыление. Собственно говоря, настоящей и единственной реальностью церковной у нас является приход, за пределами которого существуют другие приходы. Склеить эти ячейки воедино затруднительно уже в пределах благочиния, во всяком случае эта склейка — внешняя, не сознания, но подчинения. В отношении к епархии и архиерею это усиливается, а целого, даже Поместной Церкви, мы уже и не чувствуем, а знаем только как приказание начальства. Потому Всероссийский Собор явился таким радостным торжеством для многих своих участников, что на нем впервые живо почувствовали всероссийскую Церковь, но это чувство столь же быстро и погасло с разъездом. Но уже никакого вселенского чувства Церкви, этого шестого чувства кафоличности, у нас нет. Это я утверждаю совершенно категорически. И чтобы это понять яснее, сравните вы самосознание любого католического ксендза (правда, я мало их знаю практически): для него церковная реальность не существует вне католической, олицетворенной в Папе, он в своем приходе чувствует себя воином действительно единой Церкви, он делает одно дело со всеми, можно называть это ультрамонтанством и клерикализмом, но на самом деле это и есть живое чувство Церкви, которому вовсе не противоречат поместные интересы, но без которого наша Церковь остается в параличе.

Светский богослов (перебивая): Так позвольте вам сказать, что я вовсе отрицаю и это шестое чувство, и это клерикальное измерение Церкви, свойственное Католичеству: Церковь есть союз единства в любви и наше православное чувство содержит все измерения.

Приходский священник: Значит, вы отрицаете воинствующую и видимую Церковь. Но позвольте мне договорить. Это отсутствие церковного сознания делает наше священство парализованным, безвольным, бессильным и одиноким при перенесении страшных ударов и бурь. Этого чувства, несомненно, не было и не могло быть в эпоху языческих гонений, потому что тогда было не разрушено единство Церкви. И отсюда проистекает наша пассивность, которая есть основная и роковая черта Православия, хотя иногда оно смешивается со смирением и кротостью. Это великие добродетели, но лишь при наличности другой, не менее основной: ревности — эту ревность, когда видят и у других, например у католического духовенства, клеймят ее иезуитством и совра-тительством и всячески, не думая лишь о том, какую преданность святому делу нужно иметь, чтобы неизменно и настойчиво целые века, из поколения в поколение хотеть одного и того же; уметь хотеть— этого-то у нас и нет, это есть человеческое проявление церковного паралича, духовной пассивности, монастырского характера христианства. Монастырь живет, заключенный в свои стены, он принимает в него

приходящих, согревает и окормляет их, но затем отпускает их в это мирское море. Подобным же образом и наш клир: он принимает приходящих в храм и окормляет молящихся, но он не принимает ответственности за всю их жизнь и за всю жизнь всей Церкви, его действия суть отдельные разрозненные акты, которые изнутри, в глубине, благодатно церковны, но на исторической периферии вялы и безвольны, ибо несвязны. Волевой и активный характер католического священства и пассивный и безвольный — православного слишком ярко различаются между собой, и обычно у нас с брезгливостью и отвращением отмахиваются от «иезуитизма», вместо того чтобы задуматься об этом и взглянуть шире на свои собственные свойства: безволие, бессилие, беспомощность, с которыми повелительно требует бороться наша современность под угрозой исторической смерти.

Светский богослов: Все это туманно, но пахнет клерикализмом, который все равно не помрет.

Приходский священник: Трудно быть туманным в столь трудных вещах. Попробую подойти вплотную. В характере духовенства проявляется, по моему мнению, природа Церкви, а он всего интимнее и глубже сказывается в духовном воздействии на народ, в духовничестве и школе. Я не знаю, представляют ли себе светские люди всю степень неподготовленности и беспомощности начинающего священника пред лицом страшных запросов и ответственности, на него возложенных. Вересаев в «Записках врача» немного приподнял завесу относительно медицинской практики, и помните, какое волнение среди медиков это вызвало. Разумеется, подобное раскрытие тайн священнической практики невозможно для искреннего священника, оно мыслимо только для литературных расстриг в погоне за секретами, но это не интересно, потому что на трупе нельзя постигнуть жизненных процессов. Дело, однако, не в неопытности, но в некотором существе дела. Обращали ли Вы внимание, что у нас существует традиция старчества, школа старчества — в монастыре, но в миру, для мирского пастырства не существует ничего подобного.

Светский богослов: Не разумеете ли вы опять католическое натаскивание в их семинариях, иезуитское порабощение душ и сердец, от чего храни нас Боже, да и никогда это не привьется к смиренному, кроткому и мудрому Православию.

Приходский священник: Как удобно судить по злоупотреблению и карикатуре о существе дела, а оно состоит в том, что в Католичестве существует действительно — худая ли, или хорошая — школа пастырства, потому что там существует в сознании задача такого воспитания и такой традиции воспитания, как у нас сознается задача школы старчества. Да ведь и эта задача не всегда разрешается безупречно — сколько же случаев духовной прелести описывается в аскетической литературе. Но задача воспитания пастырства у нас и не сознается. Будущих священников у нас многому учили, но не тому, что для них самое жизненное и нужное. К этому просто и не умели приступиться. Здесь нет никакой традиции, никакой школы. Каждый должен начинать сначала и обречен на кустарничество. Так вот, на такое-то кустарничество обречено и все наше пастырство, которое по неумению в общем и

не может проявить всю ту энергию, на которую способно. Явится человек исключительных духовных даров, художник молитвы, как отец Иоанн Кронштадтский, и к нему потянутся все сердца, так что станет ясно, как велика жажда духовного руководства, как велика потребность. И в силу той же неудовлетворенной потребности народ ищет старца в монастыре. Но средний священник является у нас роковым образом не столько пастырем, сколько требоисправителем.

Светский богослов: Опять-таки мне слышится здесь сомнение, что у нас нет того страшного злоупотребления духовничеством, какое есть в Католичестве, этого духовного деспотизма патеров, который запятнал себя столькими преступлениями и для которого— цель оправдывает средства.

Приходский священник: Опять те же, простите, предрассудки и шаржи в таком серьезном и больном деле. Да, духовник и должен быть руководителем, духовным опекуном, если хотите, старцем своих духовных чад, потому что он несет за них ответственность и ему вручена апостольская власть — вязать и решать. И исповедь есть не только возможность получить разрешение грехов и право на причащение, к чему она у нас сводится, но и духовное водительство, воспитание. Ведь соответственно этому установлена и практика: исповедь у нас совершается главным образом в Великом Посту и при таких условиях, которые делают фактически невозможным исповедь иного типа. И этот обычай, конечно, сложился у нас не случайно, а в соответствии глубокому и интимному самочувствию и пастыря, и пасомых. Духовничество есть страшная власть — власть над душами, но и эта власть находится у нас в некотором, хотя и незримом, параличе. Я так себе представляю, что патер чувствует себя в каждом действии своем как Церковь, как ее живую силу и власть, он соответственно и выучен, и оборудован духовно. Православный же священник, хотя сознает, разумеется, по силе своего проникновения, в себе мистическую силу Церкви, но он не имеет того живого чувства церковности, церковной связи, он — одинок, и это чувство одиночества, какой-то заброшенности, невольного отъединения гнетет его и парализует. Но это-то и есть молекулярный паралич, о котором я говорю.

Светский богослов: Однако же эта расслабленность преодолевается в монастыре у старца силою подвига и у светильников веры и молитвы, которые не оскудевают и поныне в православном пастырстве. Значит, все дело в личном подвиге. Не правда ли?

Иеромонах: Сущая правда. Иной силы церковности, кроме святости, не знает и не может знать Православие.

Приходский священник: Это сводится к такому argumentum ad homi-nem*, перед которым лично за себя каждому остается умолкнуть. Однако этим все-таки нельзя заслониться от рокового вопроса. Если Вы положительно относитесь к старчеству и тому водительству, которое здесь присутствует между послушником и старцем, то должны признать, по крайней мере в принципе, что такие отношения должны распространиться возможно шире и, если можно, определять вообще характер духовничества всюду. Между тем мы наблюдаем в Православии как раз обратное: в Греции и в славянских странах исповедь, говорят,

'Довод к человеку (лат.).

почти утеряла всякое значение (да и можно себе вообразить по тому, что доходит до нас о тамошнем духовенстве), а у нас — безволие и бессилие царит и в этой области, а у католиков — нравится или нет нам характер этого духовничества, но только этого паралича почему-то нет. Этого различия, я думаю, вы все-таки не станете отрицать. И совершенно неверно, несправедливо относить это к властолюбию, «фанатизму» (с каких же это пор ревность о вере стала для христиан такой предосудительной), тут разница в самом чувстве церковности, а личные свойства, духовная высота и святость только усиливают эти черты. А этот интимный паралич воли в православном священстве и составляет, может быть, тайную причину нашей исторической слабости: народ не получает православного воспитания потому, что для воспитания необходима крепкая воля, умение держать на вожжах. Отсюда и наша расхлябанность, неспособность к [...] методическому усилию в труде и творчестве — пресловутая Fimproductivitf slave*. Паралич духа проявляется и во многих чертах народного характера. Даже если принять, что самой природе славянства свойственна аморфность и расплывчатость, неусидчивость и леность; духовное воспитание, а главная его сила и свойство — духовничество, не сумело этого преодолеть. Да мы и сами остаемся без научения: посмотрите, есть ли у нас какие-нибудь руководства? И совершенно то же самое, что в вопросе о руководстве совестию, мы видим и в судьбах церковной нашей школы. Разве не поразительно, что в Православии так и осталась неразрешенной задача духовной, то есть церковной, школы, в которой определяющим фактором было бы церковное самочувствие, в которой бы укреплялась и развивалась церковность? В нашей школе были колебания решительно во все стороны: и в атеизм, и в Протестантизм, и в рационализм, и в бессознательный [...] Католицизм, но она нигде не умела воспитывать церковную волю, присущую воинствующей Церкви. Церковные навыки, наследственно поддерживаемые в семьях духовенства, — это да, но живое, активное чувство церковности — этого нет и в помине. И если еще чем поддерживалось у нас чувство церковности, так это наследственным характером духовного звания и семейным бытом, без этого, будь у нас целибат, дело стояло бы еще хуже. Но и при этом, несмотря на то, что задача была тем самым весьма облегчена, духовная школа у нас была более профессиональной, нежели церковной школой, в которой бы церковность была не за страх, но за совесть. И так же безуспешными сказывались и опыты воцерковления народной школы, в частности — церковноприходской. Ведь нельзя спорить, что эта прекрасная идея на практике потерпела полное крушение. Учащая Церковь не смогла создать эту школу, насадить в ней дух церковности подбором и воспитанием соответствующего преподавательского контингента, который [...] оказался форпостом нигилизма. Почему вся эта неумелость, неудача? Неужели же все только частные ошибки? Нет, в этом сказывается все та же основная и глубокая причина — внутренний паралич, наша духовная расслабленность.

•Славянская непроизводительность (фр.).

Светский богослов: Трудно, разумеется, возражать против этой суммарной характеристики именно потому, что она так суммарна. При этом забывается о той общей враждебной всякой религиозности атмосфере, в которой замирает всякое духовное начинание.

Приходский священник: Однако посмотрите: у католиков в это же самое время — ну если не теперь, то раньше — все это достигалось; правда, у нас принято называть это иезуитизмом, но надо же отдать себе отчет в том, какие же духовные силы разумеются под этим псевдонимом. Впрочем, не буду спорить и не буду настаивать — в этом я тоже, как и надлежит быть, страдаю параличом, да вы и вовлекли меня в разговор только как свидетеля, для экспертизы... Иногда нужно увидеть общую картину, почувствовать тон... Знаете, как при диагнозе болезни: можно искать частных и правдоподобных причин для всех отдельных симптомов: и температуры, и похудания, и прочее; но есть, кроме того, общий habitus*, который и нужно каким-то шестым чувством и распознать диагносту. То же и в наших церковных делах и нестроениях; все частности имеют и частные причины, а все-таки основной тон нашей церковной жизни сверху донизу, снаружи и в самых интимных глубинах остается один: паралич церковности, расслабленность... Ин это пояшет и поведет... Но только это не от старческой дряхлости...

V. Позитивы и негативы

27 мая / 9 июня 1922, Ялта, Новый Собор

Иеромонах (к Беженцу): Я внимательно слушаю ваши речи и все не могу окончательно уяснить себе, к чему все-таки вы клоните. Известно, что критика легка, искусство трудно. Научите же нас, как, по-вашему, надо выйти из беды. После негатива покажите нам наконец позитив. Скажу прямо: вы зовете изойти из Херсониса. Куда и как?

Светский богослов (насмешливо): Этот негатив есть загадочная картинка с надписью: ubi est Petrus**, а прямее лучше сказать: ubi est Socie-tas Jesu***. Мое обоняние давно уже слышит противный запах этих клопов, — простите за грубое сравнение.

Беженец (к Иеромонаху): Позвольте мне ответить сначала вопросом же: прав ли я в своем негативе? вернее, своем диагнозе? То, что мы переживаем, есть ли преходящие исторические бури или же кризис Православия как греко-российства?

Иеромонах: В частности вы правы, конечно, против фактов не будешь спорить. Что же касается кризиса, то я, разумеется, внутреннего, то есть вероучительного и иерархического, кризиса в Православии допустить не могу на том основании, что врата адовы не одолеют и потрясения, вплоть до мерзости запустения на месте святе, нам предуказанны, и в том нет ничего неожиданного. И чем мы ближе к концу времен,

•Навык (лат.). **Где Петр (лат.). ***Где Общество Иисуса (лат.).

чем откровеннее наступает царство Антихриста, тем острее будет этоткризис, тем страшнее потрясения. Так что, пришедши, найдет ли СынЧеловеческий веру на земле, и если бы не сократились дни те, не спаслась бы никакая плоть. Ничего иного и ждать нельзя по смыслу всегоАпокалипсиса да и всех христианских пророчеств.

Беженец: Вот точка зрения, которую бы я заранее, так сказать методологически, бы исключил, хотя и не отрицаю ее относительную, однако лишь очень относительную правоту. Разумеется, это есть в христианстве, но есть и другое, без чего все историческое христианство оказывается ушиблено какой-то эсхатологией испуга, отравлено этим испугом и черным — черно. Популярный пример такой отравленности, нездоровой и лжехристианской, это — модное теперь — писание Нилуса⁷. Полагаю, что такое состояние испуганности греховно, как и всякий страх, кроме страха Божия. Вспомните, как оздоровлял апостол Павел фессалоникийцев, заболевших этим эсхатологическим испугом и побросавших свои дела и работы — он их возвращал к своему прямому долгу. Эсхатологию, мысль о конце и чувство конца, всегда должен носить в душе христианин, она есть барометр духовный: имущие как неимущие и прочее, ибо преходит образ мира сего. Но эсхатологизм отчаяния, испуга, пассивности, вообще бегство в него — это есть своего рода фрейдовское бегство в психоз. Нельзя себе разрешить смотреть на вещи только эсхатологически, а не исторически; я хорошо знаю это искушение по опыту, как знаю и то, что этот эсхатологизм может являться благовидным прикрытием душевной лени, косности, равнодушия, трусости, вообще всех семи смертных грехов. Мы не имеем права слагать с себя исторической ответственности, а потому обязаны мыслить и чувствовать исторически, то есть ставить перед собой практические задачи, смотреть в будущее. Между тем история русской бесхарактерности, индифферентизм и эсхатологизм занимают совершенно неподобающее место: на этом утверждался раскол, которому не под силу было справиться с Петром в открытом духовном бою, этим баловались и балуются наши богоискатели, от них же первый есмь и аз, на все лады склоняя и спрягая Антихриста, устрояя из него всякие литературные блюда, рагу и фрикасе с горошком. А между тем Васька слушает да ест. Во имя Христово надо бороться с реальным Антихристом и его сотрудниками, которые, может быть, окажутся и под личиной испуганных или кокетничающих эсхатологов, нужно здоровое, живое чувство религиозного реализма, рабочего дня.

Светский богослов: А кто же у нас так любил еще недавно распространяться о ночном чувстве жизни? Кстати, ведь именно кумир богоискателей, Владимир Соловьев, возобновил эту эсхатологическую моду повыть об Антихристе. А по его примеру и начался весь этот шабаш...

Беженец:У Соловьева-то именно и соединялось это чувство с глубоко понятыми историческими задачами, хотя и было окрашено личным предчувствием скорой смерти; не было складыванием ненужных рук на пустой груди, как у наших эсхатологических Гамлетов. (К Иеромонаху): Но оставим мертвым погребать своих мертвецов и предоставим литературщину себе самой. Возвратимся к существу вопроса:

признаете ли вы в России кризис церковной власти и, так сказать, всей церковной культуры?

Иеромонах: Я признаю наличность большой опасности для церковной жизни, но считаю ее порождением причин внешних и случайных, внутри же Православие здорово, крепко, как и встарь, и не нуждается ни в Реформации, ни в ревизионизме.

Беженец: Реформация в наши дни и на русской почве есть, во-первых, величайшая пошлость и безвкусица, а во-вторых — прикровенный атеизм. Для Реформации в религиозном смысле у нас не хватает ни сознательности, ни энтузиазма. Историческая Реформация родилась из великой религиозной страсти и напряженной религиозной мысли: и Лютер, и Кальвин, и Цвингли, и иже с ними. Где же у нас эти духовные силы? Сектантские проповедники или суетливые попы, бегающие в Кремль? Вся эта мразь представляет собой духовное ничтожество, самое большее — она является лишь орудием Провидения, вместе с большевиками. Русский кризис в том, что русское Православие, а в лице его и все Православие, все «греко-российство», изжило свою ограниченность, исчерпало свои исторические силы и исторически мертво, почему и останутся тщетными все попытки гальванизировать труп, как это яснее всего показала история последних лет, начиная от распутинства, продолжая Собором и Патриархатом и кончая современной чехардой.

Светский богослов: Значит, вы не верите в Святую, Соборную, Апостольскую Церковь? Отрицаете Православие? Думаете, что врата адовы одолеют его? О, жалкое малодушие, ослепление и дряблость русского интеллигента! Договорились! Но после этого прошу меня уволить от разговора. На этом священном месте, у колыбели святого Владимира, не леть раздаваться речам неверия и кощунства и не леть их слушать.

Беженец (спокойно): Именно здесь-то и уместнее всего этот разговор, ибо мы дети святого Владимира, которые приняли его духовные дары и вступили в его духовное наследство, которое должны не зарыть в землю, как лукавый и ленивый раб, но использовать и приумножить; для этого же должны привести его в ясность.

Светский богослов: В действительности вы предлагаете отказаться от них, сознательно сделать то, что нигилизм делал и делает бессознательно и слепо, довершить неистовства воинов и черни лобзанием Иуды, посвященного в тайны и их поведавшего врагам.

Беженец: Дар святого Владимира мы должны принять, но дело его продолжить и, если можно, закончить. А для этого надо его познать и в вечной силе его и правде, каковая есть правда Вселенской Христовой Церкви, но и в исторической его ограниченности, в той временной оболочке, которая уже истлела и ныне оказывается историческими путами и духовным бременем. Эта оболочка есть «греко-российство», византийский церковный национализм, разрушивший церковное единство, расколовший Церковь и в это братоубийственное и роковое дело втянувший и Русскую Церковь. Этого не было, конечно, ни в сознании святого Владимира, ни в даре его, но это пришло, хотя и помимо его, но чрез него и вместе с его дарами. Нужно освободить зерно от шелухи, внять зову Пятидесятницы и дарам Пятидесятницы,

Иеромонах: Дары Пятидесятницы — это всеблагодатная и таинственная жизнь Церкви, которые от нее не могут быть ни отняты, ни приумножены. Это — огненные языки Святого Духа, почившие на апостолах, они и остаются и ныне в Церкви, которая есть пребывающая Пятидесятница.

Беженец: Это, конечно, аксиома церковности. Но мы можем, а потому и должны возгревать в себе дары Духа (ведь и апостол призывает к тому Тимофея: возгревай дар рукоположения), почему каждый из этих даров является зовом и заповедью, и против каждого можем мы прегрешить. Так вот, против главного исторического зова и завета Пятидесятницы всего более прегрешило все христианское человечество, и в частности Византия и Русь, против вселенскости, кафоличности Церкви. Ведь в чем прежде всего и непосредственнее выразилась Пятидесятница? В преодолении вавилонского отчуждения: егда снисшед языки слия, разделяше языки Вышний. Была утрачена всечеловечность, остались одни обособившиеся национальности, языки. И вот это знаменательное чудо: проповедь апостольская, одновременно понятая на всех языках, а затем не менее дивное духовное чудо — преодоление самого себялюбивого, гордого и исключительного национализма, каким был иудейский и эллинский и римский. И вместо этого новое сознание: во Христе Иисусе несть еллин, ни иудей, варвар и скиф — и эта проповедь апостольская во всю землю и в концы вселенной, разрушившая национальные перегородки, и с каким трудом, какой мукой это совершалось, — вспомните труды апостола Павла, его прения с апостолом Петром, и колебания его, и Собор Апостольский. Однако огненные языки сожгли и расплавили, казалось, несокрушимые твердыни человеческой ограниченности. Но не под силу оказалось надолго быть верными Пятидесятнице. Вскоре начались мелкие, местные расхождения, а затем совершилось и самое роковое, печальное, темное дело, предопределившее весь ход европейской истории, а в частности, и наши теперешние судьбы, этот великий раскол Востока и Запада. Конечно, нельзя винить здесь только одну сторону, потому что обе прегрешили в одном и том же, хотя и по-разному, обе были наказаны впоследствии, — Западная Церковь Протестантизмом и Гуманизмом, старым и современным, а Восток? Византия просто исторической смертью, а Московская Русь, Третий Рим, — сначала расколом, а затем Интернационалом...

Иеромонах:То, что вам угодно называть преступлением и делать при этом какие-то странные сопоставления судеб Востока и Запада, есть вовсе не раскол и не разделение Церквей, а извержение из Церкви общества еретиков, после этого исключения отнюдь не составляющего никакой части Церкви, но остающихся вне ее. Церковь, силою даров Святого Духа, даров Пятидесятницы, имеет право и власть, а потому и обязана отсекать омертвевшие ветви и изгонять хищников из своего стада, что она и совершила сначала при святом Патриархе Фотии, а затем и окончательно, при Михаиле Керулларии. Посему если речь клонится к вашей унии с Римом, то надо снять этот вопрос с обсуждения, ибо кое общение Христа с Велиаром?

Беженец: Сразу попали на мертвую точку, на которой стояли весь исторический век, и вот дошли до теперешнего кризиса. И если останемся на ней, то и погибнем. Нужно победить это смертоносное начало, совершить подвиг нового духовного рождения, совлечься себя.

Иеромонах (запальчиво): Скажите лучше прямо: совлечься Христа, в Которого облеклись при крещении. Совлекайтесь, если желаете, вместе с нигилистами, впрочем, католики хуже и нигилистов, как сатана, приемлющий вид ангела света, хуже откровенного рогатого с хвостиком.

Беженец (спокойно): Облечься во Христа, в Котором несть эллина, ни иудея; да, воистину нужно чудо Пятидесятницы, чтобы разбить эту стену предубеждения и фанатизма, однако в таких вопросах мы и должны полагаться всецело на помощь Божию: «невозможное человекам возможно Богу» и «не мерою дает Бог Духа». Я помню, и встретил у одного из крупнейших и честнейших ученых католического мира, Гергенротера, приблизительно такие слова, полные глубокого раздумья, ими он заканчивает свое монументальное и классическое исследование, о Фотии: раскол, порожденный Фотием, приобрел такую мощь, что «человеческое разумение и сила уже не в состоянии его преодолеть» и «nur grosse weltgeschichtliche Erreignisse und ein Eingreifen der g6ttlichen Vorsehung ihre Folgen aufzuheben in Stande sind»*⁸. Но эти великие мировые события произошли и происходят, и будем молить Господа сил о явном и неоспоримом указании Его Провидения. А логика раскола одна и та же повсюду: попробуйте настоящего раскольника сбить с его позиции, как бы нелепа и жалка она ни была. Но в том-то и дело, что психология раскольничества проникла во всю Русскую Церковь, и вне и внутри раскола; ведь не даром же теперь научная и беспристрастная церковная история (в лице Е. Е. Голубинского и других) видит истинную причину раскола в непомерном самомнении, с которым дониконовские русские держались «убеждения относительно позднейших греков, будто они отступили от чистоты Православия»⁹. Подобное же самомнение и на родине церковного раскола, у греков, предпочитающих, согласно пословице, турецкую чалму папской тиаре и похваляющихся ненавистью (цТаоф) и отвращением (оотоотрофт]) к латинянам, требующих для них, как для еретиков, нового крещения (ибо Aarivaw 6 fkxirnajux eivai \|fei>5(6vo}fov раятю-ца**), а «священники их сделались мирянами qJxxkox yevojievoi) и не имеют благодати Святого Духа, силою которой православные иереи совершают таинства»¹⁰. Поэтому, греки ведь и перекрещивают католиков с 1756 года, когда это впервые было введено по требованию одного смутьяна и проходимца, вопреки воле и мнению Патриарха, после народного бунта¹¹.

Иеромонах: Греки совершенно правы, они только последовательнее и честнее нас: католиков надо перекрещивать, потому что они не христиане, еретики, хуже язычников и не лучше жидов. Их иерархия не иерархия, таинства не таинства, а бесовские действия, и поэтому полезно и

Только важные события всемирной истории и вмешательство Божьего Промысла способны убрать его последствия (нем.). "Крещение латинян лживое (гр.).

ценно все, что углубляет пропасть между Церковью Христовой и сборищем сатанинским. В этом, между прочим, главная ценность и нашего старого стиля, за который надо поэтому изо всех сил держаться Церкви, и особой пасхалии. И если греки говорят, что лучше султанская чалма, чем папская тиара, то и мы теперь должны считать, что лучше давление советской власти, нежели папской, если она только оградит ее от иезуитского расхищения, а она не может этого не хотеть, и постольку мы с нею союзники. Легче примириться, конечно, временно, с советским цезарепапизмом, нежели с самим папизмом.

Беженец: Вот этот-то дух нас и погубил и губит, и он-то должен быть во что бы то ни стало побежден во имя Святой Руси, во имя спасения России. Но позвольте же, теперь я буду спрашивать, а вы отвечайте: по какому это праву и от чьего имени вы, а вместе с вами влиятельнейшие русские иерархи (нужно бы назвать имена), а также клирики и миряне дерзают выносить такой приговор и себе, своим мнениям, приписывать непогрешительную силу Церкви? Позвольте вам и всем вашим единоверцам на это сказать: вы не Церковь, но узурпаторы, и, выдавая свои личные мнения за церковные, вы чините ересь, разделение в самом точном смысле, вы, именно вы, через это становитесь еретиками, ибо схизма, раскол, возведенный в принцип, и, так сказать, мотивированный, имеет природу ереси.

Иеромонах: Обычный софизм, давно уже примененный сторонниками папизма. Скажите, нужно ли для члена Православной Церкви особые полномочия, чтобы осудить, как еретика, Толстого, и правомерно ли действовала церковная власть, это совершившая? И если да, то какое же нужно еще право, чтобы почитать еретиками и делать отсюда все последовательные выводы и относительно иерархии, и относительно таинств этих еретиков, латинян, у которых, кроме раскольничества, имеется целый ряд догматических новшеств и лжеучений? Папизм просто не есть даже христианская Церковь, как не есть ведь, в этом же и вы со мною согласитесь, толстовское общество, что бы оно о себе не воображало. И чего большего, чем единодушное сознание всех Православных Церквей и всех Патриархов об этом свидетельствует? Наконец, мы имеем и прямо вероучительное определение в Послании Восточных Патриархов (XVIII в.), а затем — в ответе на энциклику Папы Льва XIII?

Беженец: «Вероучительные» авторитеты мы пока оставим, о них речь будет еще впереди, а сравнение с толстовским или сектантским обществами здесь не пользует ни мало, потому что здесь, в отношении к Католичеству, мы имеем случай единственный и ни с чем не сравнимый. Уже одно то, что и находясь в расколе с ним, Православие, однако, признает силу всех его таинств.

Светский богослов: Никогда! Разве могут быть признаны таинства у еретиков? Черная месса и все черное, наизнанку, бесовское. Так и надо на это смотреть, а когда Церковь допускает в общение католиков, она своею силою делает действительными, тайнодейственными обряды, которые без этого бессильны и пусты, чтобы не сказать — прямо кощунственню.. Поэтому не о признании католических таинств, а лишь о неповторении обряда идет речь, таинства же все включаются в воссоединение с Церковью, как, например, Церковь не совершает таинства брака даже над язычниками, вступающими в Церковь в брачном состоянии, потому что благодать его включается в крещение.

Беженец: Обычный, но естественный аргумент, а уже, во всяком случае, неприменимый к священству и принятию его в сущем сане. Однако сейчас вопрос не в этих все-таки частностях, а в главном: еретики ли католики или же только в расколе с нами? Оснований для утвердительного ответа в прежнем смысле я все-таки не вижу.

Светский богослов: Вы, очевидно, слепы или глухи? Спросите любого православного в России и за ее пределами.

Беженец: Я знаю, что фактическое понимание этого вопроса отнюдь недостаточно, здесь образовалась толстая кора предубеждений, в значительной степени обязанных тенденциозности. Но это было не так изначала, когда начиналась эта вражда. Сам Фотий и до, и после того, как обвинил латинян во всех ересях, находился с ними в общении, первоначально униженно умолял Папу Николая I признать его узурпацию патриаршества, а после, во второй свой Патриархат, соборуя с римлянами на Вселенском Константинопольском Соборе 879-80 гг., где ни одного слова не было сказано о римских ересях, а лишь в виде реванша, в последнем, закрытом заседании, принято было глухое и немотивированное постановление об изменении Символа. И единение Востока и Запада оставалось хотя и погребенным, но не нарушенным вплоть до печальной памяти Михаила Керуллария, то есть еще два века. Но и после этого рокового разрыва, хотя во взаимном отделении обе стороны взаимно обвиняли друг друга, однако даже на Востоке отнюдь не было еще твердым убеждение, что латиняне — еретики. Одни (как, например, Николай Кавасила в XIV веке) обвиняли Папу не в том, что он еретичествует, но в том, что он не хочет решение спорных вопросов признать делом Вселенского Собора, а желает решать сам. И все время от раскола до падения Византии богословская мысль только и занималась вопросами латинства, причем выступает целый ряд крупных писателей и богословов, настроенных как в пользу Рима, так и против него, и это в пределах Византийской Церкви, — явное и бесспорное свидетельство, что до тех пор, пока работала богословская мысль, вопрос не считался церковно решенным, а оставался лишь на положении, как теперь говорят, «богословского мнения», почему и оказывались возможны — и пока одинаково церковны — оба противоположных мнения. И посмотрите: ведь и Патриархи и епископы и ученые имеются на той и на другой стороне, и притом в век последнего расцвета греческого богословия. На стороне противников Рима — Патриарх «святой» Фотий, Никита Византийский, митрополит Лев Охридский (послание которого к епископу Иоанну Тракийскому в Апулии сыграло такую роковую роль при Керулларии), Никита Стифат, Андроник Каматер, ряд полемистов эпохи завоевания Константинополя крестоносцами в ХШ веке, Феодор II, Ласкарис, царь никейский, святой Григорий Палама, Григорий [...], Нил Кавасила, Марк Ефесский и многие другие. Защищают латинские воззрения или прямо унию:

архиепископ Солунский Никита Марокский (1143-1180), Патриарх Иоанн Векк (1275), Варлаам и Акиндин, Виссарион, Иосиф, епископ Мефонский, Патриарх Григорий Мамма, Патриарх Геннадий (Георгий) Схоларий и другие. Видимо, имеет значение не количество имен и авторов, которые теперь даже занимают целые тома в коллекции Миня, но положение вопроса, который оставался богословски спорным. А затем наступило одичание богословского сознания после падения Константинополя, когда у греков, вместе с замиранием церковной мысли, остается только тупая ненависть ко всему католическому, которую умели использовать турецкие султаны, оказавшиеся в этом отношении неожиданными, но верными союзниками церковного национализма греков. Еще бы! для турецкого деспота — иметь ли дело с независимой Церковью, глава которой вне его власти и воздействия, или же с порабощенной национальной Церковью¹². Тоже своего рода Kulturkampf, который через четыре века повел Бисмарк и германское государство! И тогда-то родилась эта позорная и греховная поговорка, что лучше чалма, чем тиара.

Светский богослов: Вполне разделяю эту точку зрения.

Беженец: Ну еще бы! А наша бедная родина сразу отравилась греческой ненавистью к латинам и, при своей беспомощности и безграмотности в богословских вопросах, стала питаться греческими и подражательными произведениями, списками латинских прегрешений, в которых догматические вопросы перемешались со всякими пустяками¹³. А затем это предубеждение влилось в общее русло нашего церковного национализма, которым мы оградились, как стекой, от христианского мира и пропитались этим настолько, что Протестантизм нам оказывается ближе Католичества, как при Феофане Прокоповиче, как в Юго-Западном крае в эпоху деятельности братств в XVII веке, да, в сущности, и теперь. Но в Византии вопрос о латинстве обсуждался веками, вокруг него кипела страстная борьба, он изжит и пережит был до глубины, а у нас, в сущности, этот вопрос по настоящему еще никогда не ставился и не переживался, если не считать отдельных переходов и выступлений, не доходивших до сознания. И даже деятельность Владимира Соловьева только скользнула. Для русского богословского сознания этот вопрос еще впереди и, прибавлю от себя, на первой очереди. Нельзя же считать самовластие и предрассудки решением вопроса.

Светский богослов: Не знаю, о каких вопросах вы изволите говорить, никаких вопросов нет. Все католические новшества представляют собой ереси и кощунства, и из них самое главное, конечно, филиокве и папский примат, окончательно развернувшийся в Ватикане в догмат непогрешимости. Скажите, разве по этим вопросам в ограде Православия может быть два мнения?

Беженец: Вы только что слышали, что были, и притом в течении веков, пока об этом спорили и думали. А затем перестали думать, сдали в архив и вопрос вдруг оказался решенным. Когда, где и кем?

Светский богослов: Церковью, которая извергла еретиков и их анафематствовала. А еретики, вместо того чтобы покаяться, продолжали

упорствовать и чем дальше, тем больше обрастали ересями, так что теперь исказили свое христианство до неузнаваемости.

Беженец: Не думаете ли вы, что неподвижность, которой похваляется у нас «Церковь семи Вселенских Соборов», есть такая заслуга пред Богом и такое достоинство? Впрочем, эта неподвижность и невозможна, потому что приходится же реагировать на новые явления духовной жизни, хотя бы на новые ереси. Ведь из этой потребности и Вселенские Соборы с их определениями возникли. Появился Протестантизм, Гуманизм; Церковь не может же безмолвствовать, она должна творчески, то есть развивая и применяя имеющуюся истину Вселенских Соборов, на это реагировать, а если она делает это как бы нехотя, не систематически, тем хуже для нее. Однако она не останавливалась в случае нужды и перед новыми догматическими определениями, которые, безусловно, выводят за круг вопросов семи Вселенских Соборов. В первую очередь здесь надо указать определения ряда Константинопольских Соборов XIV века по вопросу о сущности и энергии Божией, в связи с паламитскими спорами (о свете Фаворском и исихастах). Я не знаю, компетентен ли Поместный Собор Поместной Церкви выносить авторитетные решения по этому, совершенно новому, догматическому вопросу (или и здесь спасет положение «рецепция» «телом Церкви», народом, который, конечно, ничего даже не смыслит в этих тончайших тонкостях метафизики). Но я знаю, что если бы это было сделано католиками, как бы их за это отчитывали православные богословы. Во всяком случае, после Соборов XIV века — какой-то догматический контрабанды — Православие не может считать себя Церковью семи Соборов в смысле исключительном. Ну и определение Священного Синода о почитании имени Божия тоже представляет собой род догматического движения по вопросам, выводящим за пределы семи Соборов. Сюда же, к новому догматическому творчеству, относится и догмат, что католики — еретики и чалма лучше тиары. Только этот догмат обязан своим происхождением прямо «телу Церкви», одной «рецепции», потому что не существует Собора, на котором он был бы установлен.

Светский богослов: Ирония совершенно неуместна, потому что принципиально истина содержится именно Телом Церкви и Собор есть только способ провозглашения и осознания этой истины, без принятия ее всей Церковью вообще не имеющей силы. А потому, принципиально, возможно жизненно признать уже содержимую истину, то есть пресловутое «догматическое развитие» и самим телом Церкви, помимо Вселенских Соборов. В сущности, так у нас сложились многие черты, в особенности литургического предания, касающиеся первостепенных вопросов, например почитания Богоматери, так сложилось и содержимое всей Православной Церковью убеждение, что латиняне — еретики.

Беженец: Оставим пока в покое латинян и остановимся пока, чтобы дать смысл, в значении ваших слов. Я и ранее указывал на отсутствие вероучительного авторитета в Православии. Теперь вы это еще раз подтверждаете. Но дело в том, что реальное, историческое Православие никогда не стояло и не может стоять на этой анархической точке зрения церковного конформизма. Хотя православное богословие вечно

колеблется и все усаживается между двумя стульями¹⁴ и ужом извивается здесь Хомяков¹⁵ со своими ссылками на неопределенные и двусмысленные слова Послания Восточных Патриархов 1848 года, однако Вселенские Соборы сознавали и провозглашали себя авторитетным органом церковного сознания: изволися Духу Святому и нам! Что это, по вашему, хищение или условная фраза или почти что литургическая формула совершения таинства веры? Все православное сознание говорит за последнее, стало быть, почему мы все хвалимся, что мы — Церковь семи Вселенских Соборов? И для авторитета Собора значение имеют два внешних критерия: вселенскость Собора, то есть чтобы на нем присутствовали прямо или через своих заместителей представители всех Поместных Церквей, а затем, чтобы это были авторитетные представители, то есть епископы, Церковь учащая, которой совсем в Православии не полагается, по хомяковскому богословию, и по сбивчивым формулам Восточных Патриархов. Однако достаточно посмотреть подписи членов Собора, кому изволися Духом Святым, и вы увидите, что здесь одни епископы либо пресвитеры по полномочию епископов. Полномочное участие мирян, «тела» Церкви, есть новейшее догматическое творчество и совершенно недопустимо с точки зрения практики Вселенских Соборов (разумеется, кроме императора). Католики прибавляют к этому, в качестве основного условия, присутствие папских легатов и окончательное утверждение Папой, но мы этих еретиков оставим в стороне, и без них ясно, что Вселенский Собор есть не только средство провозглашения, но авторитетный орган Церкви, устанавливающий и догматы и законы. И внешним признаком его является наличие и согласие Вселенского епископата, которое и совершает соборное таинство: изволися Духу Святому и нам.

Светский богослов: Вы развиваете какую-то новую и, по обычаю, конечно, парадоксальную теорию «таинства веры», о котором не слыхивало Православие. А что же вы скажете относительно лже-Соборов? Разбойничьего, а далее Флорентийского?

Беженец: Ничего нового я не развиваю: посмотрите во всех учебных руководствах, как изображается авторитет Вселенских Соборов? «Рецепцией» или вселенскостью, понимаемой в смысле собрания всего епископата от всех Церквей? А вечная ссылка на Разбойничий Собор не убедительна именно потому, что он и был разбойничий, то есть и сопровождался насилием и убийствами и не был собран и составлен полномочными органами. И, насколько я понимаю, он никогда и не рассматривался как Вселенский, так что это была неудавшаяся попытка шантажа, не больше, отнюдь не имеющая того принципиального значения, которое приписывается ей нашей церковной Константинопольской демократией с Милюковым во главе. Что же касается Флорентийского Собора, то к нему-то я и веду свою речь. Впрочем, он не единственный из не получивших рецепции, сюда еще относится и, так называемый у католиков, восьмой Константинопольский Собор 869 года (с осуждением Фотия, восстановлением Игнатия и признанием папских полномочий). Но я предварительно все-таки спрашиваю окончательно: что эта формула «изволися Духу Святому и нам»

есть facon de parler*, не имеющая никакого значения без «рецепции» и могущая прикрывать даже «разбойничество», или же это есть священнодействие со властию, которое повелевает церковному народу подчиниться не за страх, а за совесть, как гласу непогрешимой Церкви? Если нет, тогда и получается наш русский Протестантизм, или вероисповедная анархия, блестящее обнаружение получившая именно в наши дни.

Светский богослов: Позвольте уж и мне, по излюбленному вами приему, ответить вам перекрестным вопросом: для верующего католика, как вы и упоминали, авторитет Собора устанавливается утверждением Папы, непогрешимого ex sese, non autem ex consensu ecclesiae?**

Какое же место при этом отводится формуле «изволися Духу Святому и нам», и не обращается ли она действительно в пустую претензию?

Беженец: Я лично так понимаю это соотношение: ex sese, non autem ex consensu ecclesiae не значит sine ecclesia***, как это нередко истолковывается у нас. Папа, как глава Церкви, не существует без Церкви и вне Церкви, как деспот или в самом деле земной бог на нашей вульгарной фразеологии на эту тему. Он сосредоточивает в себе жизнь Церкви, нуждается в ней, стало быть, нуждается и в Соборе, хотя и не связан им «конституционно» в своих решениях, потому что авторитет власти принадлежит именно ему. Наши славянофилы легко измышляли и, казалось, поднимали такую теорию самодержавной власти, согласно которой народу принадлежало мнение «Царю — власть», причем народ подчиняется царю не как императору, но как отцу, располагающему, однако, всей полнотой власти без всякого ограничения. Но эта концепция, мало применимая к гражданской власти, с гораздо большим успехом могла бы быть применена в рассматриваемом случае, и однако здесь им изменяет и наблюдательность, и простая справедливость. Итак, на ваш вопрос можно было бы ответить так: Вселенский Собор, при непременном участии папского представителя (было только одно исключение, но заведомое и восполненное позднейшим подтверждением Папы) действует и постановляет в духовном единении с ним как со своим главой и отцом, которому и принадлежит последний совершительный акт в тайнодействии веры: он, от лица Церкви, утверждает соборные постановления, удостоверяет и дар Святого Духа, в них присутствующий. Одним словом, что имеет важность касательно вашего вопроса и в чем, очевидно, и заключается соль вашего вопроса, — здесь не «рецепция» непосвященных, но властное, свершительное действие первоиерарха в сослужении иерархов всех Поместных Церквей, — принцип честного и строгого иерархизма, а не расплывчатого церковного демократизма, в сущности, ниспровергающего иерархию. На это обычно отвечают ссылкой на диакона Афанасия (Великого) как носителя церковной истины против объятых заблуждением иерархов. Но учительный авторитет заключается не в отрицании права суждения, исповедания истины и даже ее частного проповедания мирянами, но в праве властного, тайнодейственного ее провозглашения.

'Манера выражаться (фр.).

•'Самого по себе, а не в силу согласия Церкви (лат.). •"Без Церкви (лат.).

И ведь сам-то диакон Афанасий, как ни велико было его влияние, не участвовал в «изволися Духу Святому и нам», так же как мирянин, присутствие коего и даже некое участие, в качестве «лика», то есть верующего народа, предполагается на литургии, однако никоим образом и ни при каких условиях не может участвовать в самом совершении таинства. Иначе, повторяю, получается форменный Протестантизм, в который и попадают у нас ревнители. Подобным же образом и церковное проповедание, как действие со властию, своего рода священнодействие «с амвона», составляет право только Церкви учащей, которую опять-таки вынуждено отрицать протестантствующее хомяковское богословие¹⁶. Миряне допускаются только по уполномочению и благословению иерархов. Однако не хочу больше отклоняться, а перейду лучше сразу к центральному вопросу.

По учению Православной Церкви, определяющей себя иногда как Церковь семи Вселенских Соборов, непогрешимость церковная в провозглашении церковной истины осуществляется чрез Вселенский Собор согласным действием первоиерархов всех Поместных Церквей или их представителей. Считается, что после Седьмого Вселенского Собора нового не было да и не могло быть вследствие разделения Церквей. Это неверно. Не говоря уже о восьмом Константинопольском, как имеющим более частный характер по своему предмету, мы имеем первостепенной важности Вселенский Собор, удовлетворяющий всем признакам вселенскости и вынесший постановления по самым основным догматическим вопросам. Я разумею именно тот самый Ферраро-Флорентийский Собор, про который вы иронически спрашивали, почитая, очевидно, ответ само собой разумевающимся. Между тем это совсем не так и вопрос о Флорентийском Соборе должен быть поставлен совершенно заново и пересмотрен.

Иеромонах: Со своей стороны должен сказать, что не считаю возможным принимать участие в обсуждении такого нелепого и богохульного вопроса, достоинство Церкви выше подобных обсуждений. Dixi!*

Светский богослов: Внутренне к вам присоединяюсь вполне, но почему же не договориться до конца и на чистоту, это по крайней мере поучительно, узнаешь с кем имеешь дело. Итак, извольте, во-первых, Флорентийский лже-Собор есть «разбойничий» в том смысле, что он проходил под двойным внешним влиянием — императора, вознадеявшегося на военную помощь католического Запада против турок, и Папы, оказывавшего финансовое и даже полицейское давление на членов Собора. Во-вторых, Собор этот был единогласно отвергнут и осужден православным Востоком и в Греческой и в Русской Церкви.

Беженец: Ваш отвод не имеет силы. Давления в какой-нибудь особливой и исключительной форме там не было, и доверять позднейшим инсинуациям нет основания. Кроме того, не будем настолько наивны, чтобы отвергать наличность разнообразных давлений и на Вселенских Соборах, — ведь ближайшее знакомство с нею прямо даже соблазнительно.

* Я сказал (лат.).

Однако этим не нужно соблазняться, ибо немощь человеческого естества никогда не прекращается, но и сила Божия в немощах совершается. Кроме того, научной и беспристрастной истории Флорентийского Собора даже не существует, и вольно же верить всяким тенденциозным инсинуациям, по крайней мере в такой степени, чтобы на этом основании заподазривать и отвергать подлинность Собора. И разве трудно, стоя на точке зрения опровергнутой и анафематствованной Собором, изобразить, и даже без особенного насилия и стилизации, в таком свете любой Вселенский Собор, например, разве так трудно арианину изобразить Первый, Никейский, Собор, как созванный и протекший под непрерывным давлением императора Константина, осудившего еретиков с Арием во главе к ссылке и вообще уголовному наказанию (между тем как ведь Марк-то Ефесский, демонстративно отказавшийся подписать состоявшееся уже постановление Флорентийского Собора, остался неприкосновенным как со стороны императора, так и со стороны Папы и благополучно вернулся на родину чтобы заведомо агитировать там против Собора). Или разве трудно изобразить Второй Собор как протекший под давлением императора Феодосия и так далее вплоть до Седьмого Собора, где осуждено иконоборство, которое и при положительном, и при отрицательном к нему отношении происходило при самом активном вмешательстве императоров? Вообще надо же прямо признать самое активное участие императоров на всех Вселенских Соборах, ибо ведь и созывались-то эти Соборы императорами, притом в эпоху полнейшего византийского абсолютизма. Так о какой же независимости от господствующей при дворе партии может быть здесь речь? И если руководствоваться только этими признаками, то все Соборы пришлось бы объявить «разбойничьими», хотя до открытого разбоя дело дошло только однажды, а на местах-то ведь разбойничали все время, начиная с Александрии в эпоху арианства и кончая Константинополем в эпоху иконоборчества. И тем не менее это в глазах Церкви поистине не преграждало пути действия Святого Духа на Соборе. Так вот, это-то обстоятельство способно было бы заградить уста прямо бесстыдным по своей пристрастности характеристикам обстановки Флорентийского Собора, которые являются общепринятыми в русской церковноисторической и богословской литературе (Карамзин, Макарий, Филарет и другие). Если император имел в виду унией с Римом приобрести помощь против турок, то в этом можно с одинаковым успехом видеть и обстоятельство, опорочивающее Собор, и руку Божию, в которой находится сердце Церкви. Вообще же Собор Флорентийский протекал в обстановке более культурной и мягкой, в смысле способов и средств политического давления, нежели другие Соборы, и попытка его отвести и заранее опорочить как «разбойничий» совершается с негодными средствами, представляет собой прямо нечестность и цепляется за такие позднейшие, явно неточные, отчеты и самореабилитации, как бывшего члена Собора, епископа Авраамия Суздальского, сначала смиренно приложившего руку, а потом начавшего изъяснять и хулить это рукоприкладство¹⁷.

Вообще переносить спор на эту почву значит отказываться от суждения по существу.

Светский богослов: Однако, как вы ни заговариваете зубов, а освободить Флорентийский Собор от упрека в прямом давлении со стороны светской власти вы не можете. Это был неудачный политический или дипломатический ход, отчаянная попытка заменить одно рабство другим, угрозу турецкую папистической, причем сия последняя была бы много горше первой, по слову евангельскому: не бойтесь убивающих тело, но душу...

Беженец: Даже если бы и было доказано определяющее влияние императора на всю правящую Церковь, то есть как на политически подвластных ему, так и неподвластных, ибо на Соборе было представительство и Антиохийского, и Александрийского, и Иерусалимского Патриархов, вплоть до принятия ложных догматов и измены Православию, как вы думаете, то что же надо тогда сказать про епископат Вселенской Церкви? Но так, конечно, не было. Спорили и судили довольно, притом по вопросам вовсе не новым, но таким, которые обсуждались целые века, — об исхождении Святого Духа и папском примате, — где все дороги мысли были уже исхожены и измыслить нового, кажется, уже ничего нельзя, требуется лишь волевое, жизненное самоопределение. При этом и предлагал бы осторожнее выражаться о царском вмешательстве, которое для православного, по крайней мере для православного грека, а вслед за ним и православного русского, отнюдь не «светская власть», которая и может оказывать внешнее давление. Царь есть первый член Церкви, «внешний епископ», хранитель догматов и в известном смысле глава, который имеет право и долг церковного строительства. Ведь вы знаете же, каково было воззрение Византийской Церкви на царя, именно в эпоху Вселенских Соборов? Посмотрите в их деяниях, как возвеличиваются там цари за свое в них участие. И вы помните, наверное, как поучал царьградский Патриарх Антоний около 1393 года великого князя Василия Дмитриевича, который вздумал было вычеркнуть имя василевса из диптихов Русской Церкви на том будто бы основании, что «русские имеют Церковь, но царя не имеют и знать не хотят». «Святой царь занимает весьма важное место в Церкви, он не то что прочие цари и государи. Цари изначала утвердили благочестие по всей вселенной, цари собирали Вселенские Соборы и утвердили своими законами к непреложному соблюдению (их постановления) <...> они помазуются великим миром в цари и самодержцы ромеев и всех христиан <...> великий царь — господин и начальник вселенной... Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь царя, ибо Церковь и царство имеют тесное соединение и Общение и не могут быть отделены друг от друга <...»>. Вот вам законченная византийская точка зрения, свойственная, впрочем, всей константинопольской эпохе церковной истории. Ибо царь есть здесь действительно священный сан и церковное служение, и царь есть «внешний архиерей», или определите как-нибудь иначе его место в Церкви, но его нельзя умалить, не тронув самой харизмы царства. Поэтому что же делать относительно влияния царской власти в

делах Церкви? «Цезарепапизм», то есть злоупотребление царской власти в делах Церкви, заключается совсем не в том, что эта власть действительно существует, но лишь в том, что она утверждает себя как единственная, высшая власть, то есть епископ «внешний» усвояет себе права и епископа внутреннего. До тех пор, пока Церковь византийская не была в разрыве с Римом, то есть, в частности, во всю эпоху Вселенских Соборов, и наряду с царем Церковь имела и духовного главу всего епископата в лице Римского Первосвященника, — цезарепапизм мог являться только злоупотреблением императорской власти, но после церковного раскола Византия была обречена на цезарепапизм как на систему, почему и Вселенский Собор на Востоке стал невозможен, и впервые его возможность появилась снова только в Ферраре-Флоренции, где внешний архиерей имел перед собой и архиерея внутреннего'— верховного Первосвященника.

Светский богослов: Умерьте свой пыл: этот «первосвященник» тоже был, а еще более хотел быть и царем, то есть политическим миродержцем, и все-таки был им настолько, что мог предоставить суда для переезда греческих гостей в Италию, чтобы там вернее заманить их в унию. Поэтому надо говорить здесь о двойном светском давлении — цезарепапизма и папоцезаризма, то есть просто папизма.

Беженец: Я согласен, что папизм есть болезнь папства и временное его искажение, так же как и цезарепапизм есть болезнь и искажение законных прерогатив царя в Церкви. Но я не вижу, почему этому здесь придается такое особенное значение, когда после многовекового разрыва духовная и светская власть, царство и первосвященство, стали в отношения должные, хотя на миг, перед смертью византийского царства, как предостережение и завещание грядущим векам.

Светский богослов:Да, и века вняли этому предостережению и этому завещанию, и Флорентийское позорище уже больше не повторялось.

Беженец: Зачем же повторяться тому, что должно было совершиться единократно и уже совершилось. К этому то я и веду свою речь. Но прежде я все-таки еще раз попрошу у вас неуклончивого и недвусмысленного окончательного ответа: представляет ли собой законно созванный Собор, выражаясь по-ватикански (ведь в точности-то и вы им не откажете) ex sese, non autem ex consensu ecclesiae, высшую церковную власть и орган непогрешительного суждения в вопросах вероучения или ему надо ждать «рецепции», или апробации, «тела Церкви»? И если ждать, то сколько времени — дни, месяцы, годы, века? Представляет ли собой его «изволися Духу Святому и нам» факт или претензию? Его анафематствования, которыми скрепляется, как известно, всякое вероучительное определение, получают ли немедленную и страшную свою силу или они висят в воздухе до «рецепции»?

Светский богослов (раздраженно): Не понимаю, почему вы все топчетесь на одном месте и повторяете все те же вопросы: что раньше, яйцо или курица? — оба! Я уже дал ответ на этот вопрос и повторяться не хочу.

Беженец: Я же повторяю вопрос потому, что ответ был неясный, уклончивый и в столь решающем случае поэтому нечестный, не говоря уже о том, что хомяковское богословие, ухватившееся за полемическую

и тоже уклончивую фразу Послания Восточных Патриархов, ставит вас в прямое противоречие с ясным учением других представителей все того же Православия (вынимает бумажку и читает). Вот вы говорите, например, вслед за Хомяковым, что в Православии нет разделения на Церковь учащую и учащуюся. А вот послушайте по этому же вопросу митрополита Макария: из понятия о непогрешимости Церкви открывается, что «орудие, чрез которое Дух Святой учит Церковь и предохраняет ее от всякого заблуждения, суть преемники апостолов, пастыри и учители Церкви (Послание Восточных Патриархов о православной вере, член 12), и притом не один какой-либо пастырь или только некоторые, но все вместе, то есть вся Церковь учащая»; <«...>предмет {же} непогрешимости Церкви составляют все вообще истины веры христианской, содержащиеся в Откровении, то есть как в Священном Писании, так и в Священном Предании, <...»> и, «следовательно, непогрешимость Церкви состоит в том, что Господь Иисус, предоставивши сословию пастырей ее хранить и проповедовать Божественное Откровение, никогда, благодатию Своего Всесвятого Духа, не попускает и не попустит всем им уклониться от истины в сем великом деле, а чрез пастырей, разумеется, не попустит уклониться и всей пастве»¹⁸. Конечно, это определение, которое так же, заметьте, опирается все на то же Послание Восточных Патриархов, также оставляет желать лучшего в смысле точности, потому что, разумеется, никогда не было и не может быть полного единогласия всей Церкви учащей — куда же денутся Арии, Македонии и всякие лжеучители? Эти остатки идей церковной «демократии», сохранившиеся благодаря упорному нежеланию признать настоящий церковный авторитет, проникшие в это определение, его портят и делают негодным, потому что образуют щель, через которую утекает вся жидкость. Однако основная точка зрения ясна, она свойственна, конечно, не одному митрополиту Макарию, но составляет господствующее течение в русской Церкви от Стефана Яворского, в его «Камне веры», до архиепископа Иннокентия Одесского¹', да, в сущности, и до наших дней. Но эта непогрешимость Церкви учащей осуществляется именно ex sese, sine consensu ecclesiae. Слушайте: «<...> если Дух Святой учит Кафолическую Церковь и предохраняет от заблуждений не иначе как чрез посредство вернослужащих Отцов и учителей (епископов и вообще пастырей), то единственный способ для выражения, в случае нужды, непогрешительного свидетельства Церкви касательно той или другой откровенной истины есть единодушное согласие в рассуждении этой истины всей Церкви учащей, за которым, естественно, должно уже последовать и согласие всех верующих»²⁰. Слышите: должно. Вот как понимается «рецепция» «телом Церкви» у одного из виднейших авторитетов русского Православия. Естественно, что и Вселенские Соборы имеют в его глазах непогрешимость, которая, прежде всего, «открывается непосредственно из того, что Соборы сии представляют собою всю вообще Церковь Христову. Ибо на них присутствуют епископы (вместе с другими пастырями) по возможности всех местных Церквей»²¹, и «сам Первый Вселенский Собор заключил Символ свой следующими словами: сих анафематствует Кафолическая и

Апостольская Церковь. И потому допустить погрешимость Вселенских Соборов значит допустить погрешимость всей Церкви»²², и «эту веру в непогрешимость Вселенских Соборов, эту веру в невидимое присутствие на них самого Господа со Святым Духом всегда содержала и исповедовала Православная Церковь, как можно видеть из свидетельств частных ее учителей разных мест и времен»²³, «из свидетельств самих Вселенских Соборов»²⁴, «из практики Православной Церкви»²⁵. Менее решительно и четко, но в том же духе высказывается и архиепископ Иннокентий, да и вообще это мнение можно считать господствующим в Православии, кроме тех случаев, когда полемические потребности заставляют прибегать к двусмысленностям и уклончивостям, как это и имеет место в Послании Восточных Патриархов²'. Поэтому и богословие вечно блуждает²⁷.

Светский богослов: Я понимаю, что вы для своих целей силитесь перетянуть Православие на клерикальную точку зрения и для этой цели подбираете соответствующие свидетельства, что, конечно, всегда возможно. Но и сами вы замечаете при этом, что Православие тогда роковым образом принимает черты нерешительного, слинявшего Католичества.

Беженец: Совершенно верно. Но верно и то, что другие, хомяковские, точки зрения приближают его к столь же нерешительному, Слинявшему Протестантству — от Стефана Яворского к Феофану Прокоповичу, и так эта сказка про белого бычка сказывается и до наших дней: из порочного круга естественного выхода не бывает, но может быть только исход или прорыв... Но как бы православное богословие ни играло в прятки с самим собой и с нами, действительность остается и фактически Соборы признаны органом непогрешительного суждения Церкви.

Светский богослов: Да, в силу признания их таковыми всей Церковью, ее телом, или церковным народом.

Беженец: Хорошо. В таком случае я вас спрошу: существует ли какой-либо определенный срок для этого признания или непризнания? Ведь, как известно, Первый Собор был признан далеко не сразу. Седьмой Собор нуждался еще в подтверждении через 100 лет, каковое и было ему выражено на Соборе Фотия в 879 году. А может быть, и теперь еще возможно отвергнуть или подвергнуть сомнению и пересмотру любой Вселенский Собор или всё в совокупности, как это не раз уже предлагалось и предлагается. Где принципиальная для этого граница?

Светский богослов: Вот вы все ищите внешних признаков истины, конечно, их нет. Но внутренняя достоверность остается, и, разумеется, самая мысль о возможности пересмотра и отвержения Вселенских Соборов нелепа и кощунственна. Это самоочевидно и к этой самоочевидности ничего нельзя прибавить.

Беженец: Хорошо, допустим, что это самоочевидно относительно семи Вселенских Соборов, потому что их догматические определения вошли в самую жизнь, «рецепция» произошла. Восточная Церковь даже определяет себя как Церковь семи Вселенских Соборов. Однако считаете ли вы это число исчерпывающим, так что новый, Восьмой, Вселенский Собор уже и невозможен и с этим вопросом уже покончено?

Светский богослов: Принципиально я этого не считаю, — Восьмой Вселенский Собор возможен, но его фактически не было, и пока не о чем, стало быть, и говорить.

Беженец: Вот об этом-то и идет разговор: не является ли Ферраро-Флорентийский Собор действительно Восьмым Вселенским, каким он себя и провозгласил?

Светский богослов: Я этот вопрос даже не считаю подлежащим обсуждению, потому что Флорентийский лже-Собор был единодушно отвергнут Церковью и достойно разделил судьбу Разбойничьего. А уж если вам так приятна такая охота Собирать эти ублюдки церковной истории, почему бы вам еще не вспомнить и Лионский лже-Собор 1274 года, отвергнутый Церковью, как и Флорентийский, жалкие попытки спасения от турок через духовную измену?

Беженец: Лионский Собор был скорее съездом соглашения и остался слишком мимолетным явлением в церковной истории, не затронувшим церковного сознания. Поэтому останавливаться на нем всерьез можно только в полемических целях. С Флорентийским же Собором так легко расправиться вам не придется. Он остается гигантским вопросительным знаком в истории Церкви, и надлежащего ответа на этот вопрос, я утверждаю, еще не дано.

Светский богослов: Никакого ответа и не требуется, потому что нет и вопроса.

Беженец: Неправда, вопрос есть. Как вы ни отнекивайтесь, но вы только что слышали, по крайней мере как мнение, существующее в Православии, и притом, несомненно, более влиятельное и веское, нежели противоположное, что Вселенский Собор, именно как собрание пастырей и представителей всех Поместных Церквей, имеет непогрешимость и представляет собой высшую церковную власть. Вы помните, насколько подчеркивалось на Седьмом Вселенском Соборе, как его преимущество, которого не имел иконоборческий Собор 754 года, что он имеет в своем составе представителей всех Патриархий: и Папы и Восточных Патриархов. Численность (нормальная) Вселенского Собора никогда не определялась, она колебалась от 150 членов на Втором, Константинопольском, до 650 на Четвертом, Халкидонском, значение имеет полнота представительства всех пяти Патриархий. И с этой стороны Ферраро-Флорентийский Собор удовлетворяет всем требованиям вселенскости и если отличается от Вселенских Соборов, то скорее в сторону преимущества. Именно на нем присутствовал лично Римский Папа, между тем как обычно он присылал только представителя. Западная Церковь была представлена, конечно, в полноте: кроме Папы, определения Собора подписали: 8 кардиналов, 2 латинских Патриарха, 61 архиепископ и епископ, 40 аббатов, 4 генерала орденов и представители герцога Бургундского. Византия была представлена как царской, так и епископской властью, императором и Патриархом Иосифом, впрочем скончавшимся в середине Собора, четырьмя представителями от всех Восточных Патриархий, участвовавших все время в заседаниях Собора до самого окончания, так что постановления Собора подписали с восточной стороны, кроме этих представителей (из числа их отказался дать подпись свою, как известно, только митрополит Марк Ефесский, представитель Антиохии), 16 митрополитов, 4 диакона. Русская Церковь была представлена ее представителем — митрополитом Исидором и епископом Авраамием Суздальским (хотя впоследствии Авраамий Суздальский старался обессилить свою подпись рассказом будто бы о принуждении, оказанном Исидором). И как в течении сессии соборной, так и после ее окончания, при всей враждебности в отношении к этому Собору, совсем не раздавалось голосов, что Собор этот был незаконно составлен, был дефектен по своему представительству. Нет, с этой стороны он был вполне правильным Вселенским Собором, и все сомнения с этой стороны, конечно, умолкли бы окончательно, если бы были приняты его постановления. Во всяком случае, согласие среди членов Собора достигнуто было достаточное, так что обеспечено было подавляющее большинство, а ведь единогласия, как вы знаете, не бывало и на Вселенских Соборах, да это и не могло ставится целью, потому что нельзя же применять к Собору польского veto и предоставлять одному лицу или меньшинству срывать Собор. Тенденциозная и явно позднейшая легенда, правда, приписывает Папе отзыв, что если не подписал Марк Ефесский, то, значит, никто не подписал. Однако Марк Ефесский в мире и на свободе был отпущен обратно с Собора, чего, как вы знаете, наверно, не случилось бы на других Соборах, как ни кричат о насилиях, чинимых властями над членами Собора²⁸.

Светский богослов: Вольно же вам, вопреки очевидности, отрицать насилия и давления на членов Собора, с такой быстротой принявших столько догматических постановлений первостепенной важности.

Беженец: А я повторяю, эта ссылка есть какое-то testimonium paupertatis*, догматической, конечно, потому что ни один Собор не происходил да и не будет происходить в безвоздушной атмосфере, то есть вне всякого давления. Не угодно ли вам припомнить хотя бы историю последнего Седьмого Вселенского Собора, который не мог даже начаться в столице вследствие мятежа иконоборчески настроенных солдат и черни и для своего осуществления потребовал удаления одних воинских частей и замены их другими, пограничными, так что вполне возможно утверждать противникам, что Собор заседал, прямо опираясь на военную силу. Что вы на это скажите? И лучше ли это того самого худого, что могло быть во Флоренции? Ну а что касается продолжительности, то ведь тот же Седьмой Вселенский Собор по вопросу сложному, трудному и сравнительно новому, после векового господства иконоборчества, работал всего менее месяца (от 24 сентября 787 года до 21 октября) и имел всего 8 заседаний, потому, конечно, что весь материал для него подготовлен был заранее патриархом Тарасием²⁹. Между тем сессия Ферраро-Флорентийского Собора началась 8 января 1438 года (первое заседание было 10 января), причем в Ферраре до января 1439 года было 16 общих заседаний (не считая частных); по перенесении же во Флоренцию заседания начались с 26 февраля и продолжались здесь непрерывно до июля (постановления Собора были

'Доказательство нищеты (лат.).

торжественно опубликованы 6 июля 1439 года). Таким образом, работа первоклассных богословских сил всей Вселенской Церкви производилась в течение почти полутора года. Кажется, не мало? А если скажут, что не малые и вопросы подлежали обсуждению, то следует на это указать, вопросы эти были не новые, но многовековые. И в этой многовековой распре уже тогда, как и теперь, исхожены все пути, исчерпаны все аргументы pro и contra, и решающее значение имеют, конечно, даже не новые аргументы, которых, очевидно, не было приведено и на Флорентийском Соборе, но воля к единению, которая здесь хотя ненадолго да победила.

Светский богослов: Простите за резкость, не воля к единению, но воля к жульничеству.

Беженец: Неуместно и недостойно. Впрочем, чему же удивляться, если эта отрава папоненавистничества настолько глубоко въелась в нас, что поражает даже самые беспристрастные и светлые умы, к каким, бесспорно, принадлежит, например, покойный В. В. Болотов. И вот представьте себе, у этого праведника науки, в самом притом ответственном месте, — в введении к его «тезисам о филиокве», представляющих собой бесспорное событие в русской богословской литературе и первое движение богословской мысли по этому вопросу, мы читаем: общение Церкви «расторгло римское папство, этот старый наследственный враг Кафолической Церкви, нужно думать, враг и до самых последних времен, который тогда лишь перестанет существовать, когда упразднится и последний враг, смерть»³⁰. Что же, эти спокойно исступленные и тем более страшным фанатизмом дышащие строки представляют научное, что ли, убеждение церковного историка? Бывают такие научные убеждения? Так вот, возвращаясь к предмету нашего разговора, я должен повторить, что для обсуждения столь обсужденных и переобсужденных вопросов времени было достаточно и речь должна была идти не столько о них, как таковых, сколько о согласительных формулах, которые были в конце концов и приняты. Таким образом, Флорентийский Собор не только по своему составу, но и по предметам своих занятий и определениям, которые касаются догматических вопросов, не менее важных, чем обсужденные и решенные на семи Вселенских Соборах, является для Востока Восьмым Вселенским Собором, по западному же счету он Семнадцатый.

Иеромонах (молча уходит).

Светский богослов (указывая на него, тихо и серьезно): Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых! Вот вам живой ответ Вселенской Церкви, в которой живет дух великого и святого Марка Ефесского.

Беженец: О делах Марка во Флоренции последнее слово еще не сказано, как не сказана оно и о Патриархе Фотии.

Светский богослов: Нет, сказано, потому что оба они прославлены и чтятся Церковью как святые.

Беженец: Во-первых, я не знаю, является ли основанием этого прославления борьба с Западной Церковью, хотя исторически знаю, что у греков, с некоторого времени, это стало главным поводом для канонизации, и считаю свою малость некомпетентным судить о вопросах, которые способны полномочно решить только Вселенская Церковь, но знаю твердо, что святость непогрешимости во всех суждениях не обозначает, и потому сохраняю за собой свободу суждения и свободу расхождения. Лично мне остается думать, что если данная канонизация канонична, а не является национальной демонстрацией, то она произошла не в силу, но несмотря на некоторые богословские мнения и действия как Фотия, так и Марка. Нам неведомо, чем кто угодил Богу, но о своих церковных делах мы должны судить своим умом и совестью, независимо от противоречивого и колеблющегося образа действий как Патриарха Фотия, так даже и Марка, который все-таки поехал во Флоренцию и оставался там, значит, как видите, пошел на совет нечестивых. Но это все частности, а существенно то, что во Флоренции совершилось событие, неизгладимое из книги времен в такой же мере, как и все другие Вселенские Соборы, произошло изволися Духу Святому и нам, расколовшаяся Церковь воссоединилась, стала едина, пребывает ныне и пребудет. Если верить в Церковь и ее непогрешимость, проявляемую чрез законно созванный и законно возглавляемый и законно проведенный Вселенский Собор, то мы должны признать не только за определениями, но и за деяниями Восьмого Вселенского Собора всю силу вязать и решать на небе и на земле.

Светский богослов: Флорентийский лже-Собор, или съезд, есть просто всесветный обман, один из многочисленных папских обманов, как лжеисидоровы декреталии или торговля индульгенциями оптом и в розницу, и этот обман был обличен всюду на местах, когда злосчастные соборяне возвратились на родину, насчитывая в среде своих немногих, зато тем более великих исповедников истины, с великим Марком, первостоятелем Ефесской Церкви, во главе. Тем самым и Флорентийская уния вместе со всеми своими лжедогматами изглажена из книги времен и является предметом ужаса и озлобления в веках. Ее нет, как не было и Собора.

Беженец: Позвольте вас спросить, если бы Флорентийский Собор не был отвергнут и опротестован на местах, мог ли бы он оставаться признанным в качестве Вселенского Собора, каковым формально он бесспорно является не менее всякого другого Вселенского Собора?

Светский богослов: Отказываюсь ответить на подобный вопрос, делающий невозможное допущение. Если бы да кабы да во рту росли бобы.

Беженец: А я настаиваю на своем вопросе, потому что он необходимо вытекает из логического расчленения нашего вопроса, и ваш отказ понимаю в смысле бессилия или невозможности дать на него ответ отрицательный. Единственное, что могло бы его аннулировать, это новый, Вселенский же, ad hoc созданный Собор, которого доселе не было. Светский богослов: Да разве же может быть Собор с еретиками? Кое общение Христа с Велиаром?

Беженец: Вы свою личную точку зрения, очевидно не церковную, выдаете за голос Церкви, которая в лице представителей всех Поместных Церквей пошла на эти разговоры, не исключая и Марка Ефесского, стало быть, она тем самым засвидетельствовала, что она считает западных христиан не отпавшими еретиками, с которыми у Церкви действительно не может быть ни общения, ни разговора, но одной из

сторон в церковном споре. Каков же иной animus* мог быть у ехавших в Феррару и во Флоренцию? Уния, воссоединение расколовшихся частей Церкви, своего рода «единоверие», которое может быть только между единоверцами. А потому снова повторяю, что и судить о Флорентийском Соборе по существу и со властию мог бы лишь новый Вселенский Собор, такого же состава. Ведь с Западной Церковью с того времени не произошло никаких существенных перемен, чтобы можно было утверждать, что она уже не та, что в 1439 году и за это время отпала от кафолического единоверия. Этого нет, стало быть, логика не в вашу пользу. Я, впрочем, такую возможность постулирую лишь теоретически, потому что на самом деле я совершенно не допускаю, чтобы один Вселенский Собор мог отменить другой, чего и не бывало в истории, но подтвердить его, особенно в виду колебаний, он может (как это сделал, например, Фотианский Собор 876 года, у греков Восьмой Вселенский относительно Седьмого Вселенского), и такой Вселенский Собор для подтверждения Флорентийского, конечно, был бы нужен и полезен, хотя сейчас я еще не хочу об этом говорить.

Светский богослов: Флорентийский лже-Собор был совершенно достаточно аннулирован, если только он в этом нуждался, потому что и по существу был ничтожен, и не имел никакой силы как незаконное сборище в общении с еретиками. Все Православные Церкви его осудили, отвергли и предали его законному забвению, из которого вы первый его теперь почему-то столь странно извлекаете.

Беженец: Странность эта диктуется мне моей церковной совестью, которая не может примириться с раскольническим произволом в церковных делах. Ну где же, и когда же, и кем же было переобсуждено и отвергнуто все богатое догматическое содержание Флорентийского Собора, когда даже и научная-то его история доселе не написана?

Светский богослов: Поочередно все Православные Церкви, с русской включительно, отрясли прах от этого лже-Собора: прежде всего, Восточные Патриархи — Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский, узнав о том, что произошло во Флоренции, анафематствовали унию еще в 1443 году, в Византии народ дружно восстал против униатствовавшего императора и его ставленников-униатов на патриаршем престоле: Митрофана (до 1441 года), а затем Григория III (1445-1451 гг.), не хотел иметь общения с ними, и, когда при последнем императоре Константине XII, Святая. София была осквернена празднованием унии и торжественным поминовением Папы (12 декабря 1453 года), в присутствии пресловутого «кардинала» Исидора, бывшего Киевского, и до 300 духовных лиц, то ответом неба на это осквернение было — падение Византии и превращение Великой Софии в мечеть.

Беженец: Неисповедимы пути Божии, и по крайней мере в такой же степени мотивирована и противоположная точка зрения, по которой Византия пала именно вследствие кары за неприятие унии, народ отдан под турецкое владычество, которое открыто предпочел духовной власти'Настрой (дат.).

Рима. Каждый по-своему понимает событие. Но можно ли ссылаться на непокорную и мятежную царьградскую чернь, которая сыздавна была развращена вмешательством в недоступные ей богословские вопросы, неистовствовала в иконоборчестве, не допустив собраться в Константинополе Седьмому Вселенскому Собору, и так далее. И, разумеется, на этой почве легко могла действовать демагогия, разжигание национальных страстей и неистребимого греческого самомнения, порока обнищавших детей некогда богатых отцов. Но, главное, разве же допустимо это, разве имеет каноническую силу это признание без Собора, враздробь, Вселенского Собора?

Светский богослов: Чего же вы хотите еще? Народ, единственный хранитель благочестия, по бессмертному выражению Послания Восточных Патриархов, не допустил новшеств, не приняв, не дав своей рецепции, вот и все, и от лже-Собора не осталось ничего в истории Церкви, кроме грязного пятна и позорных воспоминаний, позорящих и кой-кого из нынешних его защитников.

Беженец: Однако же этот Вселенский Собор был и остается. Даже по признанию заклятого и непримиримого, но все-таки научно считающегося с фактами митрополита Макария, «Собор Ферраро-Флорентийский, судя по его составу, по крайней мере со стороны греков [что для нас ведь и имеет решающее значение, потому что на Западе-то он признан Восьмым Вселенским и со стороны католиков и не встречает возражений, хотя митрополит Макарий тщится представить его неполным именно со стороны католиков!], можно было бы назвать даже Вселенским: потому что на нем, вместе с покровителем Греческой Церкви, императором, присутствовали Константинопольский Патриарх, местоблюстители прочих Патриархов и представители других Восточных Церквей»³¹; вот что говорит враг Собора, который далее всеми средствами стремится его обессилить и скомпрометировать. Так, повторяю, это можно делать при желании относительно любого Собора, настолько-то реальная история их известна, чтобы не представить себе их течения исключительно в агиографических ракурсах. И тем не менее через них говорил Дух Святой, ибо сила Божия всегда в немощах совершается, но Бог умеет направить событие по нужному пути и воспользоваться, если нужно, даже Валаамской ослицей. Так было и относительно Флорентийского Собора, и все то, чем хотят его опорочить: политические расчеты, разные давления — все это суть обычные средства Промысла Божия, ведущего нас, List der Vernunft*, что можно перевести выражением наших богослужебных книг о «всехитреце Слове». Бог есть великий хитрец.

Светский богослов: Мне это рассуждение представляется лишь кощунственным цинизмом. И уж если хотите так рассуждать, признайте руку Божию и в единодушном отвержении лже-Собора.

Беженец: Я признаю Флорентийский Собор Вселенским, конечно, не в силу обнаружившихся на нем общечеловеческих слабостей, но в силу его объективных признаков, удовлетворяющих требованиям

•Хитрость разума (нем.).

вселенскости, а в позднейшем ему неповиновении, пока оно не получило авторитетного Вселенского же подтверждения и одобрения, я не могу не видеть раскола и бунта. До Флорентийского Собора вина в разделении Церквей была, бесспорно, на обеих сторонах, обе Церкви были схизматическими одна по отношению к другой, взаимно, но после Восьмого Вселенского Собора, которому не изменяла Западная Церковь, схизматическою стала Восточная, мы — раскольники, ибо одни мы повинны в расколе. Но об этом речь у нас еще будет, если у вас хватит терпения, а пока разберем, как обстояло дело с «рецепцией» Собора на Востоке. Ну, отречение трех Восточных Патриархов — темная история, да и что же можно сказать об этих, с позволения сказать, исторических статистах, которые выступают на первую роль только в темной и доверчивой Московии во времена Алексея Михайловича и являются истинными духовными родоначальниками нашего раскола. Их образ действий хотя и понятен из греческого фанатизма против латинян, но остается немотивирован, потому что они были представлены на Соборе законными местоблюстителями. В Византии, несмотря на народное движение, уния удержалась, и первое время была принята, и лишь после падения Константинополя греческая ненависть к латинянам, поддерживаемая и покровительствуемая турками, вспыхнула с новой силой, но и то соборного отвержения унии, хотя бы на Поместном Соборе, долгое время, почти 59 лет, не было, так что пришлось в этом отношении даже прибегнуть к легенде относительно Софийского Собора 1450 года, по научной оценке, никогда не имевшего места³². Да и здесь, как и нигде вообще, никогда не было пересмотра суждений Флорентийского Собора по существу и даже не являлась потребность в этом, так глубоко пала уже греческая богословская мысль после византийского расцвета, в эпоху турецкого владычества и наступившего одичания, так что уже в XIX веке Патриарх Григорий VI, известный своей ревностной борьбой с инославием, в послании «Против латинских нововведений» опять возвращается к старому, еще фотиевскому, списку латинских вин, где вмешиваются в одно и пресловутая удавленина, и пост в субботу, и безбрачие священников, и догмат о Святом Духе и папской непогрешимости, причем первый пункт этого обвинительного акта содержит буквально следующее: «Папа, почитаемый латинянами за Бога <...»> и так далее". Вообще греческий Восток после 1453 года живет воспоминаниями великого прошлого, которым питается национально-церковный фанатизм, единственно сохранившийся у пережившего себя народа. Судите сами, насколько современный грекос, национально и обрядно очень привязанный, нередко и теперь, к своей Церкви, сохранил в своем духовном облике нечто от античного эллинства и даже византийского Средневековья... А пресловутые, пережившие себя канонические представители «Пентархии» — теперь одна бутафория, просто хорепископы Константинопольского Папы. Александрийский Патриарх имеет следующий титул: «Блаженнейший и Достопочтеннейший Отец, Папа и Патриарх великого града Александрии [где он даже не живет, {а живет} в Каире], Ливии,

Пентаполя, Эфиопии и всей земли Египетский, Отец Отцов, Пастырь Пастырей, Архиерей Архиереев [которых у него теперь нет], тринадцатый Апостол и Судия Вселенной».

Титул Антиохийского: «Блаженнейший, Божественнейший и Святейший Патриарх великого Божьего града Антиохии [где нет ни одной Церкви, живет же он в Дамаске], Сирии, Аравии, Иверии, Кили-кии, Месопотамии и всего Востока, Отец Отцов, Пастырь Пастырей, тринадцатый из Апостолов, Господин и Владыка».

Титул Иерусалимского: «Блаженнейший, Божественнейший и Святейший Отец и Патриарх Святого Града Иерусалима [живет в Константинополе] и всей Палестины, Сирии и Аравии за Иорданом, Каны Галилейской и Святого Сиона Господин и Владыка».

И все они имеют или тысячи или немногие десятки тысяч паствы³⁴. Нельзя дать более уничтожающей критики греко-российской мифологии о Восточных Патриархах и Патриархатах, нежели эти сведения историка: «Титулы эти указывают на очень широкие границы Патриархатов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского, каких давно уже не имели они, объемля на самом деле иногда пределы, не превышающие размеров русского уезда; „Архиерей Архиереев" часто являлся единственным архиереем тех стран, которые перечислялись в титуле. У „Отца Отцов" дети лишены были— и это очень нередко — не только телесной, но и самой скромной духовной пищи. Вообще, все упомянутые Патриархи ни в каком отношении не находились в благоприятном состоянии»³⁵.

Светский богослов: Я бы воздержался от этих приговоров и ссылок, последнее слово еще не сказано.

Беженец: Согласен и я воздержаться, хотя не считаться с духовным измельчением греков я не могу, и с ним мы имеем дело на протяжении всей нашей церковной истории. Однако самое поучительное и простое разрешение вопроса о Флорентийском Соборе имело место в Московии. Митрополит Исидор, поставленный Константинопольским Патриархом, вопреки желаниям и надеждам Москвы, прочившей Иону (коему и была обещана кафедра после Исидора), был, конечно, законнейшим первоиерархом Церкви Русской, потому что в то время Русская Церковь была в прямой зависимости от Константинопольской Патриархии и, за некоторыми исключениями, такая практика была обычной, законной, не возбуждающей сомнений (и только в силу крайнего пристрастия кандидатура Исидора почему-то опорочивается наличием русских пожеланий относительно Ионы митрополитом Макарием, который как нельзя лучше знает этот порядок и сам описывает его в своей «Истории»)³⁶. «Ведь еще только в 1371 году Патриарх Филофей писал нашему святителю Алексию: „Как мерность наша поставлена от Бога Пастырем и Учителем всей Вселенной [ну как же после этого отрицать притязания византийского папизма и его соперничество на этой почве с Римским престолом!], так и я рукоположил священство твое во Отца и Учителя всего народа русского»³⁷. Притом Исидор был одним из образованнейших и интеллигентнейших греческих иерархов, и было бы странным, имея в виду Вселенский Собор,

100

101

назначать первостоятелем целой обширной Церкви благочестивого рязанского мужичка; вот тогда-то уж, наверно, были бы упреки в совершенно противоположном смысле. Исидор был принят князем Василием, хотя и не восторженно, но почтительно. Молодой князь (Василию Ивановичу приблизительно было около 24 лет, когда разыгралась вся эта история), разумеется, ничего не понимал в существе греко-российской распри, хотя был, разумеется, воспитан во всех предрассудках и предубеждениях против латинян, в чем так старательно успевали греки почти с самого начала Крещения Руси. Поэтому, естественно, он не мог дать Исидору никаких сознательных указаний, кроме общего пожелания, приписываемого ему позднейшей легендой, остаться верным старине и древлему Православию, которому Исидор с своей точки зрения, разумеется, и не изменял, хотя понял его смысл иначе, чем Москва. Во всяком случае в Феррару Исидор отправился торжественно, как полномочный представитель Церкви, очевидно с соизволения царя, в торжественном сопровождении многих духовных (в том числе епископа суздальского Авраамия и светских лиц, числом до 100). Разумеется, «тело» Русской Церкви, народ, по темноте и полной изолированности от Запада, которую создали греки своим антилатинским фанатизмом, все равно обречено было на непонимание тех вопросов, которые обсуждались на Соборе, еще в большей степени, чем византийская чернь, все-таки сыздавна воспитавшая в себе вкус к богословским логомахиям. Уровень русского богословского сознания даже через один-два века достаточно обличается расколом. Поэтому русский народ обречен бьл заранее на пассивную роль в этом великом деле; как несовершеннолетний, он мог только довериться авторитету и ему последовать. Поэтому и случилось, что, когда Исидор возвратился 1 октября 1440 года, в пределы России с унией, о которой торжественно возвещал посланием из Киева, где он прожил целую зиму, он не встретил возражения и протестов, и лишь на Вербной неделе 1441 года он добрался до Москвы, и здесь, в Успенском Соборе, торжественно был прочитан акт соединения, и во время литургии совершено было поминовение Папы. Доселе церковного противодействия Исидор не встречает, по колоритному выражению Никоновской летописи, «вси князи и боаре и инии мнози еще же паче и епископы русскиа вси умлъ-чаша и въздремаша и уснуша»³⁸. Так в первый момент совершилась «рецепция». Второй же ее шаг бьл таков: молодой великий князь приказал... арестовать приехавшего с таким торжеством митрополита и посадить «за сторожа» в Чудов монастырь, причем от него требовалось обращение и покаяние путем угроз, как дают знать наши акты, летописи, сказания, вплоть до смертной казни через сожжение или засыпания живого землей³', но почему-то этого в исполнение не привели, а дали злополучному митрополиту, просидевшему весну и лето, ночью 15 сентября 1441 года бежать из Москвы, чем для него лично это дело, и окончилось, хотя не окончилось оно для Москвы. Ну и, разумеется, как только митрополит был посажен, и воля князя обнаружилась, «все епископи русьстии, иже быша в то время тогда на Москве, възбудишася, и князи и бояре и велможи и множество христиан тогда

въспомянуша и разумеша законы Греческиа прежниа и начяша глаголати святыми писании и звати Исидора еретиком. И таки князь велики Василий Васильевич възрадовался о согласии епископов своих и князей и бояр и всех православных христиан»⁴⁰. Так совершилось у нас дело отрицательной «рецепции» Вселенского Собора, его отвержение, а затем он был предан забвению как вовсе небывший, даже и до сего дне... Ну-с, что вы скажете о такой рецепции?

Светский богослов: Скажу, что в великом князе Василии действовала здесь сама Вселенская Христова Церковь, что он олицетворял собою перст Божий, что он через это сделался духовным отцом и спасителем России, что он спас ее от наводнения проклятым латинством, которое хуже смерти, что над Россией совершилось чудо милости Божией...

Беженец: Вот-вот, таково мнение господствующее в русской истории и в Русской Церкви. И пристрастие настолько ослепляет, что не видят здесь самого варварского, чудовищного насилия над Церковью, такого цезарепапизма, который не мог пройти безнаказанным: ведь вы только себе представьте, что вы не сочувствовали бы этому делу, каким позором, какими словами был бы заклеймен этот произвол невежественного мальчишки над ученым и просвещенным митрополитом, полномочным членом Вселенского Собора. Да что говорить: здесь у людей прекращается и разум, и совесть, и здоровый смысл. Однако историческая Немезида не замедлила подать свой голос, и за раскол внешний, через 100-200 лет, мы были и остаемся поражены расколом внутренним. Хулиганское (простите словцо из современного жаргона, но я нахожу его здесь совершенно уместным) отношение к Собору вселенского значения, произведенное великим князем Василием, вкупе с воздремавшими вначале, а затем возбудившимися архиереями, было наказано расколом, истинная, внутренняя причина коего есть неудача Флорентийской унии.

Светский богослов: По обычаю своему, щелкаете парадоксами, как орехами, дело вкуса...

Беженец: На этот раз даже и не парадокс, a communis opinio docto-rum* (Голубинский, Каптерев и другие). Ведь сейчас преобладает в науке мнение, по которому истинною причиной раскола является религиозный национализм. Благодаря этому самомнению предки вообразили, что только в Москве, «Третьем Риме», содержится чистое, неповрежденное Православие. Такова логика религиозного раскола — от греков мы заразились их же собственною наследственною болезнью. Но при этом главным мотивом нашего разочарования или подозрительности в отношении к чистоте греческого благочестия было то, что «Патриарх Иосиф с русским митрополитом Исидором и с Папой Римским учинили Восьмой Собор во граде Флорензе фряжском» и что «на Соборе этом греки к своей погибели отвергнулися от истины <...> по всему тому не подобает нам принимать от греков нового учения и развращаться от греческой земли»⁴¹. Так начали рассуждать наши предки, а после падения Царьграда это убеждение еще окрепло благодаря новому мотиву, что греки потурчились и Православие у них Магометовой

•Общее мнение ученых (лат.).

102

103

ересью исказилось, и московская вера остается единственной в своей чистоте. Таким образом, раскол перешел внутрь, совершилась полнейшая духовная изолированность, из которой бежать можно только в леса или на костры самосжигателей. И, когда попробовали внутреннюю чистку и книгоисправление, правда, все с теми же приемами раскольничьей нетерпимости и деспотизма, натолкнулись уже на настоящий церковный раскол. Пламя его умели гасить только маслом, то есть греческим раскольничьим же национализмом, который олицетворяли в своем лице два Восточных Патриарха — Мелетий и Паисий, приехавшие для суда над Никоном и попутно, вместо одних клятв и определений Стоглава, наложившие новые клятвы на Соборе 1666 года на весь старый обряд как еретический, и тем самым свой современный греческий обряд провозгласили как единственный правильный и православный. Тем самым они вогнали в раскол всю Русскую Церковь и старо- и новообрядческую: первую, потому что она волею, фактически, откололась, вторую, потому что ложными клятвами (а ложность этих клятв была признана в единоверии) она сама жестоко прегрешила против церковного единения и постольку сама стала раскольничьей, так что в этом смысле, строго говоря, в Русской Церкви сейчас нет не-раскольников. И при этом характерно, что она остается бессильной внутренно преодолеть раскол, обе стороны мнят себя правыми, да и частными уступками здесь не помочь. Раскол можно преодолеть только выйдя из раскола внутренно, расторгнув эту незаконную связь между временным, местным и вечным, вселенским, преодолев иудейский церковный национализм, который, преобразовательно, как предостережение для будущего, парализовал еще самые первые шаги апостольской проповеди. И как христианство из иудейской секты стало проповедью языков, так и раскольничье христианство должно освободиться из детских пеленок древлего благочестия и стать верою вселенского предания всех языков. Одним словом, схизмизм, раскольничество есть основная духовная болезнь русского народа. Притом эта болезнь застарелая, потому что она была привита нам греками в купели Крещения.

Светский богослов: Так, так, так... Все это мы тысячи раз слыхали от иезуитов, и надоело это смертельно, да и знаем мы этому цену.

Беженец: Слишком страшно наше время и ответственно, чтобы можно было отделываться такими ничего не значащими отводами. Ну что ж, и пускай это совпадает с тем, что всегда говорили с нас католики, значит, они были правы, не мы, только всего. Верю, что не от католиков, не под влиянием каких-то личных происков, но страшными событиями наших дней, в полном уединении, можно сказать, вдали от мира, находясь в некотором каменном мешке, прозрел я, и тем самым открылось мне мое собственное и общее наше ослепление. Вообще разговор наш слишком серьезен, и достоинство его требует вести его по существу, а там увидим, с кем мы совпадаем.

Светский богослов: Извольте, вооружусь терпением и выслушаю вас до конца: претерпевый до конца спасется. Но вы замечаете, насколько

вы уже сошли с православно-церковной точки зрения, раз единую истинную Церковь вы уже объявляете раскольнической?

Иеромонах возвращается и снова прислушивается к разговору.

Беженец: Истинная Церковь не может быть раскольнической, но сыны ее могут страдать расколом и страдают. Когда же была Церковь Христова богаче и сильнее духом, как в апостольские времена, и однако даже тогда существовал этот раскольнический дух: вспомните «разделения» в Коринфе, о которых сетует и укоряет коринфских христиан апостол Павел. А ведь тамошняя община изобиловала и дарами, и пророчествами. Но это частности, а главное — ведь когда христианской Церкви угрожала опасность основного и решительного раскола, который, если бы был допущен, оказался бы даже гибельнее восточного и западного раскола (я разумею, конечно, Церковь иудействующую и Церковь язычников). Если бы этот раскол не был погашен своевременно любовью, мудростью и настойчивостью великих апостолов и более всего апостолом Павлом, во что превратилась бы вселенская проповедь и Вселенская Церковь! Но то, что было предотвращено апостолами, на горе всему миру оказалось не предотвращено через тысячу лет. Поэтому-то я нисколько не противоречу себе, говоря о расколе как духовной болезни людей Церкви или же целых Поместных Церквей.

Светский богослов: Эта игра словами не только не помогает разъяснению вопроса, но еще более запутывает. Интересующий и решающий для нас факт тот, что в XI веке от Церкви отделились раскольники, которые сверх того и еретики, и общение с ними прекратила Церковь, которая, при Керулларии, их торжественно отлучила. Это свое право и вместе обязанность Церковь всегда применяла к еретикам, и все отличие данного случая лишь в том, что в ереси и расколе оказался весь западный мир, со всеми его богатыми и сильными. Ну так что же, истина количественными масштабами не измеряется: не бойся, малое стадо, яко Отец изволил есть дати вам царство.

Беженец: Такая оценка, разумеется, никогда не соответствовала действительности, хотя обе стороны, каждая по-своему, повинны были в расколе. Но это трактование западных христиан не только как раскольников, но как еретиков, и всегда употреблялось лишь в качестве полемического приема, который то выдвигался, то убирался по мере надобности. Многочисленные тому примеры представляет образ действия Патриарха Фотия, который впервые нанес решительную рану церковному миру и единству после того, как объявил латинян еретиками как по вопросу об исхождении Святого Духа, так и десяткам мелких и второстепенных различий. Это не помешало ему вступать в общение, иметь Собор с латинянами, когда это было нужно. И эта же непоследовательная и беспринципная практика тянулась вплоть до разрыва при Керулларии, после которого положение осталось совершенно неопределенным, так что были и тогда единомышленники Храповицкого и иже с ним, проявившие подобную «польскую» нетерпимость к католикам, были и совершенно иного направления люди. Но все это было так и даже не могло быть иначе, пока не было соборного,

104

105

церковного суждения. Теперь этот вопрос решен совершенно ясно и недвусмысленно, так что двух мнений быть не может.

Иеромонах: Простите, их никогда и не было: западные католики всегда были не только раскольники, но и еретики, находящиеся под анафемой, которую тем самым навлекает на себя всякий, с ними общающийся. И для этого не требуется никакого нового суждения.

Беженец (спокойно): Вот об этом-то именно мы и беседовали во время вашего отсутствия. Итак, если до 1438 года еще возможны были, так сказать, закономерные об этом сомнения и колебания, то после этого срока им не осталось никакого места.

Иеромонах: Не могу догадаться, что же такое произошло в сие лето?

Беженец: Начало Флорентийского Вселенского Собора, на который собрались представители Запада с самим Папой во главе. С еретиками не собираются на Соборы. Самый факт этого Собора, даже если он и не привел бы ни к каким практическим последствиям, имеет неизгладимое, исключительное значение в истории Церкви, потому что им обличена и навсегда сделана недействительной и нецерковной та точка зрения, которая, очевидно, поддерживается и отцом Иеромонахом. Если бы так смотрела Церковь на католиков, то не поехали бы все греческие иерархи, с самим непримиримым Марком Ефесским включительно, в Феррару, как не поехали бы на какой-нибудь сектантский съезд. Ехали не на парламент религий, а на Собор. Уже из этого одного следует — и этому обязаны подчиниться все действительно послушные сыны Церкви, а не самочинные раскольники, упорствующие в расколе до еретичества (ибо, конечно, упорный и застарелый раскол уже есть еретичество). Как была возможна мысль о Соборе и факт Собора, и это несмотря на Фотия, Керуллария, вековую травлю и дрязги с обеих, конечно, сторон. Итак, самый факт Собора обязывает, он сам по себе имеет уже догматическое значение, поскольку свидетельствует, что раздор не нарушает церковного единения. А затем это единение и даже общение было на самом Соборе торжественно восстановлено и могло бы быть отменено только новым Вселенским же Собором. И если восточные опять вернулись к старому бунту и нарушили общение, то вина на этот раз падает уже всецело на них, только они, а с ними и мы, в расколе, Римская же Церковь в нем не повинна. И нам надо покаяться в грехе расторжения церковного единства. Но, разумеется, эта сторона значения Собора есть даже и не самая важная, потому что гораздо важнее то, на чем восстановлено это единство, его догматическая основа. После Собора греки, а вслед за ними и русские, мотивировали свое отделение от Вселенской Церкви тем, что им не удалось настоять на своем и заставить латинян отказаться от своих догматов. Обычная формула, что греки предали там свое Православие⁴². Но что же это за отношение к Собору? Неужели по формуле «und der Konig absolut, wenn er unsern Willen tut»? Ведь спорили, обсуждали все эти вопросы в течение веков, на самом Соборе также происходило предварительное, и если не исчерпывающее обсуждение, то потому лишь, что исчерпать эти вопросы невозможно, как и все догматические вопросы. Но ведь и соглашение это все-таки прошло подавляющим большинством. Так что же, все это соборование-то в ваших глазах есть так себе, только кукольная комедия, соборное «изволися Духу Святому и нам» есть простой штемпель, который имеет силу, если прикладывается к одному мнению, и превращается в «измену Православию» в другом? Разве это не Протестантизм, и притом самый резкий?

Иеромонах: Собор может быть истинным и разбойничьим. И если он выставляет в качестве догматов прямые ереси, он теряет всякий авторитет.

Беженец: Значит, вся правящая Церковь оказывается в ереси, и разбойничьей? Подумайте, куда ведет эта логика... А затем, ваше суждение могло бы иметь формальное основание в том, что на Флорентийском Соборе приняты догматы, находящиеся в прямом противоречии с принятыми ранее церковными догматами же, например, было бы допущено арианство, монофизитство, иконоборчество и подобное. Ничего подобного не было. Важнейшими догматами, установленными во Флоренции, являются учение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына и папский примат. Ведь всего было принято четыре положения: о квасном и неквасном хлебе, о признании обоих обрядов, восточного и западного, о чистилище, о действенности молитв за усопших, особенно литургийных, за находящихся в нем, о блаженстве праведных и адских мучениях грешников⁴*. До где же, на каком же Соборе обсуждались вопросы о Духе Святом и установлен об этом догмат?

Иеромонах:Догмат от исхождении Святого Духа от Отца установлен, как известно, на Втором Вселенском Соборе, а в дальнейшем, на Третьем и Шестом, прибавлено еще запрещение прибавлять или изменять никео-константинопольский текст Символа веры, что было подтверждено, даже при участии западных, на Соборе 876 года при Патриархе Фотии.

Беженец: Вы знаете, сколько исторических возражений делается против этой справки, когда даже текст-то этот не был еще установлен в кристаллизованную формулу и читался по-разному. Но больше всего меня поражает духовное буквоедство в этом мнении, вот уж поистине «буква мертвит». Да разве может быть запрещение изменения на будущее, не противоречащее смыслу, а раскрывающее его, дающее ответ на новые вопросы? Исходящего от Отца — тогда, на Втором Соборе, когда речь шла о том, чтобы отразить лишь творчество пневматологов, вовсе отрицавших божественную ипостасность Святого Духа, этого было достаточно, и формула была ясная и недвусмысленная. Но появился в дальнейшем новый вопрос, который вовсе не предвиделся на Втором Вселенском Соборе и представляет собой дальнейшее раскрытие догмата, именно об участии или неучастии Сына в изведении Святого Духа. И при этом новом вопросе сохранить прежнее значение формулы стало уже невозможно, потому что, даже сохранив ее текстуально неизменной, мы вводим в нее новый смысл, то есть изменяем, и нечего себя и других обманывать этой мнимой верностью старой букве. Для нашего догматического сознания «от Отца исходящего» не может остаться в прежней неопределенности, а может быть только двоякий смысл: или от одного только Отца, έχμνου τοΰ Πατρός, то

106

107

есть фотианское богословие, которое, почему-то стало отождествляться, разумеется без достаточного к тому основания, с Православием, или же филиоквистический смысл, то есть filioque, или δια υιοϋ. И вот это-то реальное содержание формулы «от Отца исходящего» должно неизбежно составить предмет нового догмата, который в Католичестве принят уже давно, а для всей Церкви Вселенской — только во Флоренции.

Светский богослов: Позвольте вам напомнить, что то, что вы теперь вслед за католиками именуете «фотианским богословием», в действительности и есть учение Православной Церкви, как вы и можете убедиться из ее вероучительных определений и богословских трактатов от святого Фотия до наших дней.

Беженец: Но в таком случае как же было возможно столь продолжительное и торжественное обсуждение его на Флорентийском Соборе в присутствии и при участии представителей всей Вселенской Церкви? Повторяю, разве могли бы обсуждать, например, арианское или несторианское богословие, еретичность которого, уже известна и само собой разумеется? А уж если говорить о недавнем времени, так разве не велись предварительные переговоры со старокатоликами еще недавно именно относительно филиокве, причем оказалось, что такой первоклассный авторитет русской богословской науки {как В. В. Болотов} отказался видеть в старокатолическом филиокве impedimentum dirimens*, {рассмотрел} этот вопрос {с точки зрения) теологумена и сам совершенно отказался принять справедливость фотианской формулы έχμνου τοΰ Πατρός, но выставил в качестве теологумена святоотеческую формулу «от Отца чрез Сына»⁴⁴.

Подобным же образом согласие с филиокве в смысле per filium** высказывается и относительно Англиканской Церкви в беседе с профессорами Петербургской Академии и присутствовавшим высшим иерархом (Холмским)⁴⁵. Итак, где же господство фотианства?

Светский богослов: Православная Церковь есть Церковь семи Соборов и верно и неизменно блюдет церковное предание, общее всей Церкви, еще до отпадения еретического Запада, которое обычно именуется — конечно, совершенно неправильно — «разделением Церквей». И в этом предании содержится и учение об исхождении Духа Святого от Отца, которое католики извратили своим филиокве. Это филиокве и отвергается всей силой церковного Предания. Причем же здесь «фотианство»?

Беженец: Эта верность Преданию, закрепленному более 1000 лет назад в ответ на определенные вопросы и сомнения того времени, сейчас в известных случаях превращается в абстракцию и konventionelle Lttgen***, потому что каждая эпоха по-своему читает их, вводит их в свою «апперцепирующую массу». В том числе или даже прежде всего — догмат о Святом Духе, который был выражен без мысли о теперешних вопросах, порожденных учением о филиокве. Текст Символа

♦Предрасторгающее препятствие (лат.). «Через Сына (лат.). •**Принятая ложь (нем.).

веры все-таки не есть прямое слово Божие, но лишь человеческие, исторически даваемые ответы на исторические же вопросы. Поэтому уже всякое чтение будет неизбежно и толкованием, то есть или различных оттенков филиоквизм, или фотианство, чего первоначально, несомненно, не содержалось в Константинопольском Символе.

Подобным же образом {стоит} и вопрос о Папе, ответа на который ищут в церковном Предании первенствующей Церкви и Вселенских Соборов. Да, разумеется, там нет и не может быть доктрины о папском примате вплоть до ватиканского догмата, потому что вопрос этот во всем объеме и исключительности своей предстал перед христианским миром лишь на протяжении истории. Разумеется, пусть попробует кто-нибудь отрицать и этот вопрос, и значение этого учения и, главное, самый факт исключительного авторитета и исключительного влияния папского престола во все века, в частности и на Вселенских Соборах, без нарушения исторической правды! Это невозможно. Были зачатки или просто ростки могучего растения, вполне развившегося лишь в истории, и это прошлое может быть соединено непрерывным генезисом в настоящем и понято из него. Но, разумеется, было бы анахронизмом и неискренностью утверждать, что мы, восточные, смотрим на папство глазами Вселенских Соборов (хотя и это неверно, потому что действительная роль Пап на Соборах была уже определяющей). Нашего вопроса о смысле папства, как основы Церкви, тогда еще не знали, а потому отсутствие ответа на него выдавать за ответ именно отрицательный возможно или исторической близорукости, или прямой нечестности, либо фанатическому ослеплению.

Иначе говоря, догматическое движение оказывается неизбежностью, а верность преданию в смысле его мертвой и внешней охраны — абстракцией. Потому-то и неизбежно суждение не отдельных партий или лиц, но снова всей Церкви. Таковым и было флорентийское. Впрочем, на Востоке и не было Соборов специально об исхождении Святого Духа, там это только и осталось предметом полемики с Латинством, parti pris*. И это к счастью, потому что благодаря этому Восточная Церковь не впала в фотианскую ересь как Церковь. Ее верность семи Вселенским Соборам по этому вопросу в действительности означает просто отсутствие церковно-авторитетного соборного суждения о филиокве, которое напрасно стараются возместить учением «символических книг», Посланий Восточных Патриархов; да, антитезисов⁴⁶ для такого вопроса мало, и уж если православные не хотят позволить законодательствовать в догматических вопросах Папе, то тем более не должны этого же самого признавать за своими Патриархами. И благодаря тому, что этот вопрос церковно открыт, он остается областью теологуменов или богословских мнений, почему и вся Церковь не находится в ереси и фотианство есть частное недоразумение или недомыслие. Церковно же вопрос был поставлен и порешен только однажды, во Флоренции, и в пользу филиокве. По отношению к этому определению упорство в прежнем со стороны восточных могло

♦Предвзятое мнение (фр.).

108

109

бы рассматриваться и как ересь, однако нормы строгого права могут быть и не применены здесь и ввиду темноты, неподготовленности к решению столь трудного вопроса, отсутствию векового церковного Предания. Восточные после Флоренции, повторяю, остаются повинны в расколе, схизматики теперь именно они, то есть мы, а не западные, которые и до сего дня, несомненно, остаются на почве определений Флорентийского Собора.

Светский богослов: Я не понимаю этой двойственности: то у вас вопрос церковно решен, то открыт — стремление сесть между двух стульев. Православие твердо и ясно считает католический Запад находящимся в ереси по вопросу об исхождении Святого Духа, тем же самым обвинением платит Церкви и западное лжеучение. Это последовательно и ясно. Было бы также последовательно и ясно, если бы вы, столь откровенно и решительно становясь на почву Флорентийского Собора, признали все Восточное Православие находящимся в ереси, но тогда какой же разговор о соединении Церквей, об «унии» с еретиками? Еретики должны просто покаяться в заблуждениях и войти в Церковь, вне которой они находятся, а отнюдь не воссоединяться. Церковь едина и не находится в двух местах, это тысячу раз повторяли.

Беженец: Формально, после Флоренции, вы правы, хотя до Флоренции вы были не правы даже и формально, как ни хотелось бы теоретикам схизматизма вопрос этот упростить и тем упразднить. Но знаете, что значит: «милости хощу, а не жертвы»? Флоренция для нас содержит великое утешение и ободрение, ибо свидетельствует, что церковное единение есть уже факт неотменный и непреложный, но вместе с тем и знак, и призыв, и осуществление этого мистического единства в истории. Во Флоренции произошла не «уния» в смысле договора или соглашения, но совершилось Духом Святым таинство единения, раскол преодолен изнутри, рассечение срослось, и наш долг возгревать благодать этого таинства, дабы не оказаться повинными в хуле на Духа Святого. И вот попущением Божиим и по грехам человеческим достигнутое единение утрачено и позабыто в смятении истории, и нам надо находить и восстанавливать его снова. Затемнилось и догматическое сознание, — это неудивительно, если мы вспомним, как медленно и трудно проникали догматы во всеобщее церковное сознание после Вселенских Соборов. Так и теперь, Восточная Церковь не освободилась еще от вековых предрассудков и остается повинной лишь в отсталости.

Светский богослов: О великолепная снисходительность к Матери-Церкви — прощается еретичество вследствие отсталости! С чем это сообразно? И ведь какие же отсюда роковые, безмерные последствия проистекают для вас самих? Ведь теряются всякие точные очертания Церкви! И возникает перед каждым вопрос: в Церкви он или не в Церкви! Православный, схизматик или еретик? Таинства, которые над вами совершаются, подлинные или еретические? Прощены ли вы? Прощаются ли вам грехи и причащаетесь ли вы Тела и Крови Христовых? Наши иереи, приемлющие рукоположение от несомненно «фотианствующих» и отрицающих папство епископов, суть ли правильно рукоположенное священство? Вы должны, имеете прямую обязанность ответить на все эти вопросы, раз вы дерзаете колебать устои Православия, конечно по существу непоколебимые.

Беженец: Этот вопрос не может быть рассмотрен вне общего понимания Церкви: где Церковь? Можно ли даже вообще говорить о соединении или разделении Церквей, или же это есть недоразумение, потому что на самом деле есть единая Церковь, от которой откололись еретики и сектанты, и тем самым начались две Церкви. Для одних — это Православная Восточная Церковь, для других — Католическая, причем положение католиков, несомненно, благоприятнее и логичнее, ибо они имеют у себя главный нерв церковности, орган его непогрешимости в лице Папы, между тем как Православие, лишившись возможности дальнейших Вселенских Соборов, (хотя и находятся еще охотники хвастать их новой возможностью⁴⁷), находится совсем в печальном положении и принуждено довольствоваться разными суррогатами, как то: разными «посланиями» и катехизисами, наделяя их «символическим» значением.

Светский богослов: Церковь не нуждается для своих определений ни в каком стороннем содействии, ибо она — и только она — содержит истину и имеет непогрешимость. «Христос не основывал не вполне истинной Церкви и не может иметь ее Своим Телом и быть ее Главой»⁴*. Западная часть вышла из состава Церкви, нисколько не нанеся тем ущерба ее единству и вселенскости, и «все то, что делает Церковь единой и в чём выражается ее единство как истинной Христовой Церкви, осталось в Православной Церкви и по отпадении Римско-Католической»⁴⁹.

Беженец: Я знаю эти потуги на подражание Католичеству. Отвечу вам по существу, как я понимаю этот роковой и страшный для христианства ответ. Истина Христова, вверенная Церкви, не есть «депозитум» в несгораемом шкафе, Церковь не есть догматический сейф, но живое и живущее Тело Христово, которое, в человечестве своем, должно жить полной и здоровой жизнью, но может не иметь оно этой полноты, ни этого здоровья. Все это относится, конечно, только к Церкви видимой или «воинствующей», земной. Разумеется, Церковь содержит истинное учение, таковым для нас является Символ веры и Слово Божие; далее, она имеет таинственную жизнь в иерархически опосредствованных таинствах, и полноты этой жизни у католиков не смеют подвергнуть сомнению, кроме озорников, которые не в счет, православные богословы. Остается догматическое разногласие о Святом Духе и о Папе, которое на Востоке — я продолжаю это утверждать — не разномыслие, а недомыслие (кроме единиц, у которых имеется прямое противление истине). Во всяком случае, если не считать Флорентийского Собора Вселенским, то не было вселенско-церковного решающего суждения об этом вопросе, и, стало быть, точку зрения исключительности надо оставить. Но даже и для Католичества, которое имеет гораздо больше прав на эту точку зрения, по крайней мере после Флоренции, все-таки речь идет не о присоединении к Единой Католической Церкви отдельных схизматиков и еретиков, но именно о соединении Церквей, Восточной и Западной. Ведь знаете софизм о куче зерна, из которой

110

111

отдельное зерно не производит кучи, а лишь известное количество их. Разделение Восточной и Западной Церквей, в котором по-своему повинны обе половины, лишило историческую Церковь Христову той полноты и единства, которые она могла и должна была в своем единстве иметь. Это слабость и несовершенство греховной человеческой природы. Восток и Запад, эти два мира, две возможности, которые, вместо того чтобы развиваться и действовать вместе и в согласии, оказались в расколе и вражде. Догматически Папа непогрешим ex sese sine consensu ecclesiae. Это свидетельство его харизмы провозглашения непогрешимой истины, осознанной всей Церковью. Но это, конечно, не значит, чтобы Церковь папская не была «Соборной»⁵⁰ и чтобы не имело значения тело Церкви. А это тело может иметь различную полноту в истории, и, хотя не мерою дает Бог Духа и не оставит Церкви Своею благодатию, однако как дары различны, и служения различны, так и полнота сил церковных нужна для полноты проявления даже и папской непогрешимости. Львом XIII, с обычной его мудростью, был признан во всей неприкосновенности восточный обряд в пределах Вселенской Католической Церкви. Но ведь обряд не есть раскольническая форма, это — кристалл духовного мира, это — творчество, это — особый культурный мир со всеми его возможностями. В сущности, все то, что в своей греховной человеческой исключительности явилось причиной разделения Церквей, то есть разность Востока и Запада, это принципиально пока вмещено и совмещено в исторической Церкви согласно властному слову верховного Первосвященника. Поэтому и с последовательной, но широкой католической точки зрения и в жизни Католической Церкви даже существует неполнота, вызванная отсутствием Востока. И не даром же в отношении к нему обычно речь идет не о «присоединении» к Церкви, но о соединении Церквей; так ставится доселе вопрос о схизматиках. Разумеется, пути Промысла неисповедимы и мы не знаем, в конце концов, как вольется во Вселенскую Церковь «греко-российская куча», отдельными ли зернами, или же всей кучей, но, во всяком случае, отдельные переходы в Католичество совсем не являются ответом на этот общецерковный вопрос.

Светский богослов: А я считал бы для такой точки зрения единственно последовательным немедленный личный переход в Католичество, и совершенно даже не понимаю при таком положении пребывание в Православии как Церкви схизматической и еретической.

Беженец: Потому не хочу этого вывода принять, что для меня Православие есть Церковь, и, стало быть, переходить из него некуда и незачем, бессмысленно и нечестиво. Я отличаюсь от вас только тем, что прямо и решительно говорю: Православие и Католичество есть Церковь, неразделенная и неразделимая по существу, ибо содержится единством таинств и таинственной жизни, и воссоединенная Флорентийским Собором, хотя это воссоединение предстоит еще реализовать, в чем я и вижу главную, первостепенную задачу нашей исторической эпохи, а может быть, и именно нашего поколения. Считаю долгом это прямо и открыто исповедовать, но именно как живой член восточной половины Церкви, области восточного обряда, который является или недостойным орудием для уловления душ, бессмысленной подачкой, в любую минуту подлежащей отнятию, или же духовной силой и знаменем. Воссоединение Церквей, совершившееся во Флоренции, к несчастью, было разрушено грубым насилием светской власти, после которого и началась московская и петербургская эпоха нашей истории, ныне себя исчерпавшей. Стремиться всеми силами души к его осуществлению считаю своей обязанностью перед Церковью. Разумеется, если в ней возобладают решительно нецерковные влияния, я могу оказаться вытолкнутым и сбитым со своей позиции, но сам я с нее не сойду. А состоит она в том, что Церковь едина и нераздельна, причем, само собой разумеется, я принимаю все догматы Католичества, кроме его богословия, которое отношу к латинскому обряду, то есть считаю человеческим творчеством, а не божественным установлением.

Светский богослов: Ну вот, наконец-то вы раскрываете свои карты. Вот я вас и спрашиваю теперь: как вы можете, оставаясь в Православии, отсталом, бессознательном, схизматическом, мириться и с его разрывом с Римом и, стало быть, с вашей точки зрения, антиканоническим непослушанием Папе, вплоть до невозможности открытого молитвенного его поминовения, а с другой стороны, мириться с его еретичеством в его отношении к Папе? Я не сомневаюсь в том, как само Православие к такому своеобразному члену отнесется. Об этом можно сейчас произвести спрос у присутствующих иереев. Ну что бы вы сказали, если бы к вам явился духовный сын с таким Символом веры?

Иеромонах: Отверг бы его без всякого колебания как латынника и еретика.

Светский богослов (к Приходскому священнику): А вы, батюшка?

Приходский священник (застенчиво, но твердо): Я сам смотрю на вопрос так же точно, и поэтому иметь такого духовного сына было бы для меня радостью и утешением.

Беженец: Вот вам живой пример наличного церковного самосознания.

Светский богослов: Да, теперь таких живых примеров на что угодно наберешься при начавшемся церковном развале. Но я повторяю свой прежний вопрос: епископ, посвятивший нашего Батюшку, уже, наверное, этих воззрений не разделяет. Значит, он еретик и не действительна хиротония? Исповедуя Папу главой Церкви, вы в то же время находитесь с ним в расколе, разве это последовательно, честно, разве это не есть сидение между двух стульев?

Беженец: Относительно догматических разногласий я сказал уже, что в теперешней стадии они не являются еще ересями (хотя формально после Флоренции можно было бы смотреть и так, однако положение с Флорентийским Собором запуталось и затемнилось, чтобы непременно приходить к такому выводу). И поэтому фотианствующий епископ, поставляющий филиоквистски мыслящего священника, для него еще не является еретиком. Ведь сравните же наличность разногласий, существующих хотя бы между профессором Болотовым и другими — с одной стороны, Гусевым, митрополитом Антонием и другими — с другой. Подобным же образом можно рассматривать и догмат о Папе. Здесь пока схизматический, а не еретический дух, которьй надлежит побеждать не извне, а изнутри. Православие есть истинная Церковь Христова, как

112

113

сохраняющая Православную веру в пределах семи Соборов, священноначалие и таинства, вопреки своему «греко-российству», ограниченной и уродливой форме, которая, к счастью, разбита историей.

Светский богослов: Как мило это «к счастью», если вспомнить, что этим «счастьем» была гибель России. Как иезуитская гниль делает роковым образом врагом каждого, кто ею отравлен. Не даром же Папа, говорят, как-то таинственно сносится с бесами по вопросу своего «черного интернационала». Итак, гора родила мышь: на дне ваших замысловатых и хитроумных построений оказалось самое вульгарное Католичество, стремление накинуть на шею русскому народу иезуитскую веревку, которую он сбрасывал с себя усиленно на протяжении всей своей истории. Ничего умнее и оригинальнее выдумать не могли! Католичество само по себе — бессильно догнивающий труп, который никому не может оказать никакой помощи, потому что само оно в ней нуждается. Даже если бы допустить, что осуществилась бы ваша нелепая и несчастная мысль, вы скоро убедились бы в том, в чем убедились греки с императором во главе после Флоренции: никакой помощи не было оказано, вообще ничего не произошло, все осталось как было. Не желаю вам дожить до такого полного и глубокого разочарования, которое ведь неизбежно наступит.

Беженец: Вольно же вам так огрублять и упрощать мою мысль, подсовывать мне то, что я не думаю. И прежде всего говорю я и мыслю не о соединении с Католичеством, но о воссоединении и восстановлении единой, нераздельной Церкви Христовой, которой не было в европейской истории тысячу лет. И это будет новым событием в жизни всего христианского мира, которое будет иметь значение и для протестантских сект, и для всего христианства. И лишь после этого, в силу этого нового духовного рождения, снова станет проблема России, ее исторической идеи и ее религиозной миссии, которую она всегда смутно сознавала, но не развивала. Религиозная идея Белого Царя, эта основная тема русской истории, ныне совершенно, казалось, потопленная морем крови и грязи, ранее была подменена в Византии и Московии цезарепапистским «православным царем», главою Церкви. И вследствие этого погибло царство, и Василий, воистину Темный, делая насилие над Исидором и разрывая votum* церковной унии, тем самым начинает эпоху московского и петербургского самодержавия, ставит всю русскую историю на ложные рельсы цезарепапизма и одновременно и безбожного абсолютизма. Это самая определяющая, мистическая минута в русской истории. Теперь Третий Рим, национальный, пал и Кремль занят Интернационалом («се творю все новое»). Но мы не сдвинемся с мертвой точки, пока не совершим этого духовного возрождения.

Светский богослов: Итак, новая «программа», новая утопия! О мечтательность интеллигентская! Вот какой позитив оказался ко всем вашим негативам! О вечное предательство родины и ее святынь! Из всех предательств сильнейшее!

Иеромонах: «Тогда, если кто скажет вам: вот здесь Христос или там — не верьте <...> Я наперед сказал вам».

'Устремление (лат.).

Беженец: К данному случаю неприменимое пророчество, если только вслед за некоторыми неумными либо недобросовестными врагами Католичества не приписывать Папе почитания в качестве Бога. А я все-таки ставлю вопрос в упор: куда вы деваете Восьмой Вселенский Собор? Почему твердите о семи? Церковь уже едина.

Светский богослов: И опять повторяю: никакого Собора нет и не было. Церковь действительно едина — Православная, Восточная, каковою она себя всегда и сознавала и еще недавно, лишь в начале этого века, исповедовала (устами Вселенской Патриархии в Послании от 30 июня 1902 года и ответном Послании Священного Синода от 25-го февраля 1903 года)⁵¹: и все сыны лжеучения, в том числе и католики, «не суть чада Матери-Церкви и не овцы единого стада Христова»⁵². Это ясно: aut-aut *. Подобным же образом ведь рассуждают и католики. Но вашу позицию между двух стульев я продолжаю не понимать. Ответьте мне: из существующих религиозных обществ — Православие, Протестантизм, Католичество — ведь только одно содержит беспримесную, чистую истину, а не все сразу? И только к одному, истинному, каждый из нас считает себя принадлежащим — это самоочевидно. И, конечно, для православного чистая истина есть только Православие, а все остальное есть лишь более или менее, то есть менее, и к этому менее, к вам, разве можно, по свободному разумению, присоединяться? Воля ваша, на вашем месте я бы просто присоединился к Католичеству.

Беженец: Вы говорите так потому, что не хотите принять мою точку зрения. Переходить мне некуда и незачем, ибо Церковь едина, и после Флоренции Православие уже находится в единении с Католичеством, и иное воззрение неправославно и некатолично.

Светский богослов: Иначе говоря, Патриархи и Священный Синод находятся в неведении о Православии и учат лжи, да и ваши католики также, потому что они не брезгают уловлением душ и совращением православных, невзирая на церковную археологию...

Беженец: Отдельные присоединения или переходы с отрывом и оставлением Матери-Церкви, несомненно, не разрешают церковного вопроса в общем объеме и противоречат совершившемуся единению Церквей, которое надлежит осуществить в общецерковном масштабе.

Светский богослов: А Васька слушает да ест... да потихоньку себе совращает одного за другим, и какое же при этом значение имеет Флорентийская уния?

Беженец: Рим не отверг Флорентийского Собора и продолжает считать его Вселенским; значит, для себя он считает обязательными все его постановления. Если личные судьбы не укладываются в эти общие церковноисторические рамки и жаждут скорейшего, немедленного осуществления церковного единения, это имеет достаточное объяснение в судьбах Флорентийской унии на Востоке. Если бы она своевременно восторжествовала, ни о каких присоединениях не было бы и речи. Да и сейчас, к несчастью, остается возможность, что, в случае упорства Востока, отдельные переходы, и личные и групповые, окажутся единственным способом выполнения Флорентийского завета,

•Или-или (лат).

114

115

как было и до сих пор. Но это будет не только великая церковная неудача, это будет и крушением и банкротством всего православного Востока, чего да не будет.

Светский богослов: Но я вас-то лично спрашиваю: вы остаетесь в Православии — это значит или то, что вы считаете только одну Православную Церковь содержащей полную, беспримесную истину, или же вы остаетесь здесь, считая в то же время Католичество истиннее, чище, полнее?

Беженец: Вопрос поставлен с беспощадной остротой, и я благодарю вас за нее и постараюсь ответить честно. Во-первых, после Флорентийского Собора, который для меня является непреложным вселенским и мистическим фактом, я не признаю самого разделения Православия и Католичества, а стало быть, и противопоставления их догматических учений (кроме богословской формы). Есть одно церковное учение. Где оно чище, полнее соблюдается и хранится ныне? В Западной, «католической» Церкви, потому что она содержит все догматы семи Вселенских Соборов вместе с договором Восьмого. Восточная же Церковь, не имея силы, ни права отторгнуться и действительно разрушить единство, будучи единым телом с «католической», в лице своих руководящих членов упорствует в расколе и вызванных им и всецело с ним связанных догматических заблуждениях. Силу Христовой Церкви она сохраняет, что выражается в церковных таинствах и в святости ее избранных членов, но сознание чистоты учения повреждено, так что и эта сила и эта святость явлены, невзирая и вопреки раскольничеству. Разумеется, я не могу себе представить святости, которая выразилась бы лишь в раскольничестве, и, если и могут быть даже прославлены в лике святых на этом основании раскольничествующей церковной властью, эта сомнительная канонизация подвержена была бы еще церковному пересмотру. Таким образом, в отношении догматов о Святом Духе и Папе Восточная Церковь дефектна, и на обязанности ее членов, этих прозревших, лежит работа борьбы с этой дефектностью. Но она не обессиливает ни рукоположений, ни таинств, хотя, разумеется, способна создавать острые и безысходные конфликты. Но надо предоставить Господу Богу, ведущему Свою Церковь, судьбы Ее и всех нас в ней...

Светский богослов (Приходскому священнику): Ну вот вы, Батюшка, заявили свое согласие с латиномудрием нашего собеседника. Ну как же вы теперь определяете свое поведение в качестве священнослужителя? Ведь ваш епископ не может же быть вашим единомышленником? Далее, ведь вы не можете возносить моления за Папу, но между тем вы должны это делать. Далее, как же вы мыслите к поступаете, когда вам приходится совершать воссоединение католиков, при котором требуется ведь отречение от всех католических заблуждений, вами почитаемых за истину?

Приходский священник: Я {признаюсь} вам, {что я не чувствую} себя легко и удобно, {но} временами — даже прямо трагически; только я думаю, что я не ответственен за это, ибо трагическое чувство создается трагическим же положением, не мною созданным. Архипастыря своего люблю и чту, хотя знаю, что его образ мыслей отличается от моего, и для него мои мнения могут представляться ересями и побудить к мерам церковной дисциплины вплоть до извержения. И тем не менее в нем я почитаю это лишь заблуждениями, последствием наследственного предубеждения и ограниченности, и я слишком даже это разделял, чтобы не знать. Равным образом и определения высшей церковной власти «Восточных Патриархов» и так далее я считаю по этому вопросу не выражающими истинное учение Православия, которое, однако, есть и которое надо выявить. Таким образом, Западная Церковь в известном случае более в истине, чем раскольничествующий Восток, и однако Церковь едина, и дело сознательных сынов восточной части работать над борьбой с духом схизматизма в родной Церкви. Вы спрашиваете о воссоединении? Чин воссоединения не применяется фактически, и я бы его не стал применять, у нас бывали примеры вышедших из употребления чинов. Католиков присоединяем не через перекрещивание, до которого дошел греческий схизматизм, но через исповедь и причащение, и я смотрю на это присоединение просто как на вступление в общение восточного обряда, как бы переход в другую епархию, имеющий дисциплинарное значение. Сам я, разумеется, не позволяю себе и другим не позволю intercommunion*, но от этого я не считаю ведь латинскую Мессу менее Литургией, нежели нашу Златоустову. Поминать Папу я тоже публично не могу по соображениям дисциплинарным, тайно же, разумеется, молюсь, а это главное. Самочинное, без разрешения своего архиерея, с которым связан, поминовение Папы означало бы нарушение дисциплины, которой я связан, даже если это касается и основных вопросов; также и в Символе веры не ввожу «филиокве», тем более, что этого и не требуется, если «от Отца» понимать в духе дальнейших определений церковных. Одним словом, наличности разногласий с современной церковной властью и ее сознанием я не отрицаю и считаю ее раскольничествующей, но так как это вина и болезнь не личная, но застарелая и историческая, то, по совести, пока жизнь не докажет мне противного, должен оставаться в своей Церкви, на своем месте и работать в меру сил во славу Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви.

Светский богослов: Но разве это умолчание не есть обман? Тем более, что от православного священника требуется не только умолчание, но и исповедание, то есть обучение лжи; не понимаю такого нерешительного и неискреннего положения. Но, кроме того, гораздо труднее кривить совестью перед ушедшими, чем перед живыми. Ведь вы же молитесь и чтите великих русских угодников, угодивших Богу житием и просиявших святостью. Они-то ведь не были латынниками и некоторые из них, как Александр Невский, святитель Иона, святитель Ермоген, активно боролись и отстаивали Русскую землю. Как же вы отделяетесь в этом и от преподобных Серафима и Сергия чудотворца, коего имя носите? Признаюсь, мне страшно даже представить себе положение священника, попавшего в такое безысходное противоречие!

Приходский священник (кротко): Вы совершенно правы своим вопросом, потому что касаетесь самых интимных и трудных сторон моего

♦Межконфессиональное евхаристическое общение (лат.). 8*

116

117

положения, которое много заставило меня переболеть. Но теперь я не испытываю ни болезненности, ни страха, и совесть моя иерейская остается спокойной несмотря на то, что я знаю, как я отличаюсь от их сознания. Только уж позвольте мне ответить по совести и по существу и выслушайте терпеливо, даже если вам будет неприятно слушать. Во-первых, скажу коротко о греческих канонизациях лиц, составивших себе известность именно борьбой с Западной Церковью. К сожалению, латинофобия сделала из этого, особенно после падения Византии, одно из главных оснований для канонизации: так, в XVI веке канонизован Фотий, действовавший, как известно, в IX веке⁵³; тогда же был прославлен и Марк Ефесский за свое противодействие Флорентийскому Собору. Я должен сказать откровенно, что я считаю эти канонизации местными и партийными, какие случались в истории Церкви и были впоследствии отменены, они подлежат суду Вселенской Церкви и их, для Русской Церкви, а следовательно и для себя, я обязательными не признаю: прошли времена, когда русские беспрекословно подчинялись каждому распоряжению греков. Да ведь и они не вносят в свои святцы наших святых, даже самых чтимых и бесспорных. Укажите-ка кого вы там у них найдете? Поэтому буду говорить лишь о своих. И прежде всего первоучители славян — святые Кирилл и Мефодий, наша радость и утешение, которых тенденциозная и неискренняя агиография превращает в каких-то борцов за Восточное Православие. Они были на самом деле живыми носителями церковного единства и живыми символами мира Востока и Запада. Греки, православные, первоучители славян, они были вернейшими сынами Римской Церкви, где и почитают святые мощи Кирилла, а Мефодий принял свое епископство от Папы, и это уже после Фотия, и, несмотря на все трения именно по болгарскому вопросу, пользовался его поддержкой и скончался в единении с ним, прославленный во святых Римской Церковью. Вне церковного раскола и, конечно, в неведении о нем, совершенно в нем неповинный, остался равноапостол и креститель России святой Владимир. Россия была крещена не в греческое или будущее греко-российское Восточное Православие, но во Единую Апостольскую Церковь восточного обряда и Византийского Патриархата. Изначала мы были католиками, или, вернее, «кафоликами». Наши предки при крещении вступили под власть Вселенского Первосвященника, из-под которой вскоре были вырваны греками, начавшими с тех пор накачивать нас своим ядовитым латинофобством. Позднейшая легенда стала приписывать его и святому Владимиру (в Повести о выборе вер), и святым Антонию и Феодосию, и это прививалось — чем дальше, тем сильнее — вместе с увеличивающейся ограниченностью и национализмом Русской Церкви. Теперь, если говорить об окрашенных вероисповедной распрей канонизациях, то у нас они имеют и общее основание в праведности жизни и также исторической обстановке. Так, борьба Александра Невского с крестоносцами была национальной борьбой русских с немцами, так же как и противление святителя Ермогена полякам, союзникам «воров» и ворогам России. Святитель Иона, преемник Исидора, своим историческим положением был, конечно, обречен на борьбу с унией, но, помимо этого навязанного ему светской властью дела, в котором он отнюдь не проявлял какого-либо чрезмерного фанатизма, он был праведным христианским архипастырем, что есть само по себе достаточное основание для канонизации, при наличии других показаний, — так это было и со святителями Петром и Алексием. Откровенно говоря, я несколько боюсь в значительной мере этих политических канонизаций, устроенных митрополитом Макарием по мотивам национально-церковно-политическим на Соборе 1547 и 1549 годов, когда было сразу канонизировано 30 новых святых к 22 доселе имевшимся в Русской Церкви⁵⁴. Думается, что придется их ещё раз пересмотреть. Но вот наши-то угоднички, без которых мы жить не можем, в святости и молитвенной помощи которых никто не усомнится: преподобный Сергий и преподобный Серафим, неужели от них придется отторгнуться? Ведь это же духовная смерть, разве можем мы жить и спасаться не с ними и без них? Разве можно оставить их? Так, и спрашивая себя долго, и испытывая свою совесть, вот что скажу: с ними и только с ними, но, наверное, и они этому не противоречат. Святые суть только святые, они существуют в рамках истории и непогрешимостью не обладают, почему и понимать их надо не статически, а динамически. Преподобный Сергий строил Русскую Церковь во время страшного духовного упадка и развала, под монгольским игом. Он строил своим потом и трудами Церковь Христову, Вселенскую, и в его строительстве греко-римская распря никак не ощущалась, его благодатное делание оставалось в области чистого христианства, а его догматическо-молитвенные прозрения устремляли его к тайнам Пресвятой Троицы и жизни Богоматерней. Он дал русскому народу запас благодатной христианской силы, которой хватило надолго, несмотря на все противодействие враждебных сил, в том числе и начинающегося восточного национализма. Он благословил Дмитрия Донского на борьбу с татарами, а не с латинянами и притом почти за 100 лет до Флорентийской унии. Словом, преподобный Сергий ничем не выразил своего отношения к Западу, вопрос этот жизненно и исторически — к чему отрицать очевидность — остался вне его поля зрения, и мы можем только мысленно продолжать его линию в ту или иную сторону. И надо сказать правду — историческая эпоха преподобного Сергия миновала: конечно, с нами остается и навсегда пребудет его молитва и помощь, он навсегда остается одним из великих зодчих Святой Руси вместе с другими русскими угодниками, но житие его не дает и не может дать нам прямых и внятных ответов на запросы нашей эпохи. Святой не может устареть, но исторический деятель неизбежно устаревает. И посему: в чем выразится для нас теперь завет преподобного Сергия? — В служении Святой Руси, в строительстве церковном, в религиозно-культурном воспитании народа, в служении Пресвятой Троице смиренным, но искренним богословствованием. Если все эти задачи приведут нас к исканию церковного единства под сению главы Вселенской Церкви, то и преподобный Сергий с нами — молится и благословляет. Таково мое сознание: во имя заветов преподобного Сергия и вместе с ним — к единению с Римом.

118

119

И неподвижное и мертвое охранение и ошибочно, и невозможно. Есть страшное, но выразительное видение символичное: мощи преподобного Сергия потревожены большевиками, которые, конечно, бессильны против его святости, но прежнее почитание стало невозможно, нужно новое, в Духе и Истине, творческое. Ведь или вся Россия терпит кризис своего бытия, и если это есть и кризис Православия, то ведь это же есть и кризис дела преподобного Сергия, и не случайно, по нашим грехам, оказались потревожены святые мощи. И нельзя же упорствовать на одном отрицании: верю, что преподобный Сергий и ныне живет с нами, действует с нами и нам помогает, этот русский святой Вселенской Церкви. И то же самое я могу повторить, лишь с соответствующими изменениями, и относительно преподобного Серафима, который, как и преподобный Сергий, остается совершенно нетронут греко-латинской распрей и семинарским богословием и благостно простирает благословляющую руку ко всем, вместе с благодатным старцем Амвросием, великим молитвенником отцом Иоанном Сергиевым, епископом Феофаном Затворником. И лишь там, где оба последние оказываются тронутыми семинарией, у них звучат обычные ноты враждебности к Латинству, но явно, что не этим, не благодаря этому их чудотворная сила. Своим благодатным присутствием они свидетельствуют о том, что мы живем в истинной Церкви Христовой. То же самое и преподобные Тихон и Митрофан да и все наши угодники, подвижники, юродивые и прочие. Это суть вообще христианские святые, и только наше неведение и предубеждение оставляет нас в неведении относительно святых Западной Церкви, и благодаря этому мы даже и святость начинаем считать принадлежностью одного русского Православия, в чем нас поддерживает и школьное богословие. Итак, преподобных Сергия и Серафима я ощущаю с собою, их дело делаю и продолжаю, конечно, в меру малости своей и скудости. И посему моя молитва к ним остается прямая, искренняя, незатемненная.

Светский богослов (к Иеромонаху): Батюшка, что вы об этом думаете?

Иеромонах: Охотно бы не ответил на ваш вопрос, потому что ничего доброго сказать не могу. Святая Православная Церковь, которая зиждется на своих святых, анафематствует все лжеучения, и разделяющий заведомо отвергнутые и осужденные Церковью лжеучения находится под анафемой, отлучен, даже если это видимо не произведено актом церковной власти, если даже он остается облечен саном. И попытка поставить себя под защиту святых есть хула и кощунство.

Светский богослов: Вот два суждения, из которых только одно может быть справедливым, потому что одно исключает другое. И я не скрою, что мое личное мнение там, где суд Церкви.

Иеромонах: Впрочем, ко всей этой вековой суетне иезуитов и разных «соглашателей» с Римом можно относиться совершенно спокойно. Даже если бы им и удалось достигнуть внешнего перехода, будет то же, что с Флорентийской унией: ничего не выйдет.

Беженец:Да, если мобилизовать всю силу косности, национального фанатизма, темноты, словом всего того, что мобилизовано было в Византии, для того чтобы свести ее нужную всем [...] колоссальную

энергию, умственную и нравственную, проявленную на этом Соборе, можно задавить всякое движение. Ведь на наших глазах вытаптывается и уже почти вытоптана целая культура — если не великого, то очень большого народа. Но горе тому, кто сознательно апеллирует к темноте, черни и узурпаторству, это есть настоящая хула на Духа Святого.

Иеромонах: Напрасно изволите сводить непримиримость к еретикам на фанатизм и темноту, — смотрите сами: свет, который в вас, не есть ли тьма? Нет, речь идет о самых первостепенных и существенных различиях, которые делают все попытки унии бесплодными и неосуществимыми, нереальными. Ведь единственная церковная реальность есть духовная жизнь, и реальное единение есть единство этой духовной жизни. Православие есть духовная жизнь, и чистота Православия есть именно правильность этой духовной жизни, беспреложность, трезвенность, подлинность. И таковая существует только в Православии. Вне же Православия, суррогате духовной жизни, есть непременно прелесть — и особенно в Католичестве, подобно тому как, по словам одного из отцов Церкви, даже добродетели язычников суть только усовершенствованные пороки. И в этом все дело, только об этом стоит говорить. Отправляйтесь в благоустроенный монастырь к старцу, чтобы около него, без слов, почувствовать всю невозможность, нелепость и ненужность униональных затей, потому что через него глядит сама абсолютная истина, через него говорит сама Церковь.

Беженец: Я все время ожидал этого заявления, уже по одному тому, что и сам его в течение десяти лет повторял, искренно верил в неотразимость этого аргумента. Но теперь и его считаю притязательной выдумкой. Прежде всего, о каком это единстве духовной жизни вы говорите? В смысле однообразия типа? Но, прежде всего, духовные дары различны, и служения различны, и эта многочастность и многообразность духовной жизни засвидетельствована и твердо установлена апостолом. И если мы обратимся к истории Церкви, то убедимся, как различны в этом отношении ее эпохи: например, первохристианство и Фиваида или время Вселенских Соборов, как сказываются национальные и личные характеры. Ведь духовное делание, путь святости есть художество из художеств, хотя и благодатное, но и личное творчество, которое непременно имеет индивидуальную и историческую печать. Поэтому говорить о единстве духовной жизни значит выдавать абстракцию за реальность, так же как говорить об единстве духовной христианской письменности: положите рядом, например, «Пастырь Ермы» и «Лествицу» или творения Василия Великого, или Григория Богослова хотя бы с Златоустом, не говоря уже о каких-нибудь новейших писателях (например, митрополита Филарета или митрополита Макария и епископов Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова), ведь это совсем разные миры. Различны и духовные образы «старцев». Достоевский, разумеется, совершенно не знал монастыря и сочинил на основании мимолетных и коротких впечатлений и Зосиму, и Ферапонта, но в том же самом Оптином скиту жили и действовали совсем различные — Лев, Макарий, Амвросий и, положим, Иосиф и Анатолий либо

120

121

Варнава, и это различие можете почувствовать в любом монастыре, тем более, что, как известно, и старчество и прохождение пути в самом строгом православном монастыре всегда угрожает прелестью; восхождение на вершины вообще небезопасно... Затем, никогда не следует забывать, что все образы святых и пути святости, как и все духовные писания и руководства, признаются и приемлются одинаково как Восточной, так и Западной Церковью с той лишь разницей, что в последней они гораздо доступнее издаются, изучаются и почитаются, нежели в первой. На поверку остается, в сущности, небольшое количество писателей XIX века, у которых духовный опыт и ведение сочетаются с воззрениями семинарского богословия на Католичество, таковы и епископ Феофан, и епископ Игнатий Брянчанинов, и даже отец Иоанн Кронштадтский, даже в своих писаниях, но не в практике (так же как и отец Амвросий и преподобный Серафим). Случается же иногда, что издаются и прямо католические книги (например, «Невидимая брань», изданная епископом Феофаном). Словом, все эти различия страшно преувеличены.

Иеромонах: Как же преувеличены, если теперешняя духовная жизнь католической Церкви давно уже определяется не Златоустами, сколько бы они их ни издавали, но Игнатием Лойолой и иже с ними. Да и ихний Фома Кемпийский и Франциск Ассизский тоже в прелести.

Беженец: Как легко и безответственно выдаются у вас эти аттестации! Невольно спрашиваешь себя, да кто же и по какому праву и по какому высшему достижению и непогрешимому вкусу выдает эти аттестации и даже — horribile dictu* — Духовные упражнения Игнатия Лой-олы? Я думаю, что можно было бы коварно подшутить над зоилами, изложив своими словами некоторые размышления из этих упражнений для нужд молящейся и монашествующей братии, — и сошло бы, если бы стояло авторитетное православное имя, и прелести и не приметили бы! Фактически дело просто стоит так, что у нас существует глубокое неведение, чтобы не выразиться резче, относительно и католической духовной жизни, и относительно духовной письменности, но существуют колоссальные, твердокаменные исторические предубеждения: только и думают о фантастической мнимо иезуитской морали: цель оправдывает средства, совершенно Игнорируя действительную католическую святость и благочестие. А из католической письменности мы могли бы черпать назидательную литературу, и уверен — обеими руками, учитывая, разумеется, национальные свойства и потребности.

Иеромонах: Католическая духовная жизнь вся отравлена чувственностью, доходящей до грубого материализма и язычества. Чего стоит один культ Сердца Иисусова и Богоматери! Того гляди, появится культ еще каких-нибудь частей Пречистого Тела, и это будет новое кощунство. Но ведь это не случайность и не недоразумение, это симптоматично, как и их материалистическое богословие с их ex opere operate**.

Беженец: Если бы так же пристрастно и несправедливо относиться к Православию, как вы к Католичеству, то чего только нельзя было бы

•Страшно сказать (лат.). ••В силу самого действия (лат.).

сказать о чувственности и материализме православного культа ко всем чудотворным образам, мощам, реликвиям. Укажу вам также, как незаметно переходят черты католического благочестия в наше. Вот наглядный пример: у святого Дмитрия Ростовского, несомненно под католическим влиянием, составлена молитва пяти язвам Спасителя, употребительная в нашей Церкви (была издана в «Троицких листках»): «рецепция» совершилась совершенно незаметно (кстати сказать, гефсиманский авва Исидор⁵⁵ составил уже совершенно без всяких влияний, из своего православного молитвенного сердца, тоже молитву пяти язвам), а какую тираду о прелести и духовной чувственности мы должны были бы услыхать, если бы подобную молитву нашли в иезуитском молитвеннике! И совершенно так же стоит дело с почитанием Сердца Иисусова, которое вполне православно и, наверно, с радостью будет воспринято молящимся русским народом, как только его достигнет. Вообще поменьше бы этих злобных общих мест о чувственности и подобном, тем более, что, при сохранении восточного обряда, сохранится и основной его стиль, и, так сказать, мистический ритм. А между тем у нас совершенно нет мер и весов для того, чтобы взвешивать духовную жизнь и ее прелестность.

Иеромонах: В духовной жизни весов и не требуется, но есть высшая очевидность. Православие многообразно, но святость тождественна в существе; и в юродивом, и в подвижнике, и в мученике — лик Христов, который и сейчас таит русская душа.

Беженец: Вместо духовной конкретности вы даете метафизическую схему и ею удовлетворяетесь. Разумеется, онтологическое зерно святости, уже, будем так говорить, есть благодатное обожение, воображение лика Христова, всегда единого, в эллине и иудее, варваре и скифе, мужчине и женщине, рабе и свободном, царе и воине, Папе и монахе, епископе и клирике и так далее. Вне этого обожения нет и святости, но она и доступна лишь всеведению Божию и открывается Церкви, людям же сплошь и рядом бывает недоступна и просто совершенно неведома. Но я вам и указываю еще раз, что святость является достижением одинаково как Восточной, ну хотя бы до разделения Церквей, так и Западной Церкви, при всех их различиях изначала, и притом в самых разных проявлениях: например, в Западной Церкви, с одной стороны, Алексий Божий человек, с другой — святой Лев Великий, Папа Римский, преисполненный сознания папского примата, или же Блаженный Августин, провозглашавший «филиокве» в западном богословии. Попробуйте отрицать наличность святости в Католической Церкви после разделения только на том основании, что католические святые не похожи на наших (хотя при ближайшем знакомстве окажутся, наверно, и похожие), а монашеские ордена более дифференцированы, чем у нас.

Иеромонах: С тех пор, как западные отпали от Церкви, там оскудела и святость, потому что среди еретиков не может быть святых, это — аксиома. Разумеется, уклон к еретичеству существовал изначала, но, когда он утвердился и восторжествовал, прекратилась и святость.

122

123

Беженец: Я очень рад, что вопрос перенесен на объективно-догматическую почву, на которой и следует его обсуждать, отказавшись от духовного sit venia verbo, чревовещания и безответственной раздачи патентов на святость или прелесть на основании духовного вкуса, а вернее, пристрастия и предрассудков. Итак, учтем те объективные устои, на которых зиждется Католическая Церковь и те неоспоримые блага, которые она имеет: Священное Писание, Священное Предание во всем его объеме (по крайней мере до разделения Церквей), которое признается решающим и на Востоке, в качестве опыта Вселенских Соборов; святые таинства и апостольское преемство плюс догматические новшества, еретичность которых и подлежит спору. Итак, обладая всеми средствами спасения, которыми обладает и Православная Восточная Церковь, неужели Католическая Церковь остается лишенной святости? Или она страдает от холодности и нечестия, отсутствия веры и усердия у своих членов? Но этого не решаются утверждать даже самые фарисействующие, самодовольные и самохвальные ее критики из православных. Поэтому, кто же дерзнет сказать, что она и ныне не есть Церковь святящая и имеющая святых? Для того чтобы это отвергнуть, нужно предварительно обессилить всю благодатную силу Церкви, а это есть прямое богохульство, которое только прикрывается пугалом Игнатия Лойолы. Во всяком случае onus probandi* лежит на нас.

Иеромонах: Истина едина, и Церковь едина, и не существует святости первого и второго сорта. Никто не может предвосхитить суда Божия над непринадлежностью к Церкви, но границы Церкви ясны, и только в ней есть истинная святость, и ее нет и не может быть в Католичестве.

Беженец: Да, традиционные предубеждения, прокрадывающиеся не только в сознание лишь людей Церкви, но даже и в обряд, вы выдаете за суд Церкви. Но теперь уже все смешалось, потому что традиционные формы в церковной жизни ломаются и все вопросы приходится ставить по существу. Если бы мы жили в мире и благополучии, то коснели бы в своих вековых предрассудках, умилялись бы на себя, то есть на «Святую Русь», и фарисейски кивали бы на Запад. Но Бог не дает нам этой спячки и посылает испытания за испытанием. Тем, что разбиваются все традиционные формы Церкви, нам приходится ставить вопрос по существу: где же Церковь и в чем истинная природа церковности? Трудное, страшное, но благодетельное, зиждительное время: не только «на пиру богов», но и на вечере брачной, только бы нам оказаться в брачной одежде. Не оставил Господь Церковь Свою. А вы хотите чтобы ваши фамильные образа остались в нерушимом порядке, развешены на фамильном иконостасе, причем эту привычность вы принимаете за установление Божие. Так, к счастью, это уже невозможно.

'Бремя доказательства (лат.).

VI. Третий Рим

2/15 августа 1922, Ялта

Светский богослов (горячо и вдохновенно): Да, разрушена родина, поругана святыня, оплевана народная вера, гонима Церковь. Паутина лжи, клеветы, подлогов и обманов со всех сторон затягивает нашу совесть. Но из всего мерзкого, страшного, подлого, хульного, изменнического, что совершилось и совершается непрестанно за эти годы, среди этого океана подлости и бесноватости, самое изменническое и самоубийственное, самое вредное и хульное есть то предательство веры, которое вы здесь, у этих священных стен Херсониса, совершаете. Ибо все это: и марксизм, и большевизм, и церковное бунтовщичество — признаки и однодневки в сравнении с тем страшным и последним врагом, который, по мудрому слову нелицеприятного свидетеля (Болотова), истребится лишь вместе со смертью. К нему вы зовете падши поклониться теперь. Но не пойдет Россия в сатанинскую вашу Каноссу...

Беженец: Без сомнения, вы совершенно правы. Все, что происходит в России, неважно и несущественно по сравнению с этим основным вопросом ее церковного самоопределения, который, как Сфинкс, стоял и стоит перед нею во все времена ее исторического бытия. Сфинксом-то, которого даже Тургенев совсем по-славянофильски увидел в русском мужике, был вовсе не он, а его Церковь или религиозная его судьба, которая есть действительно великая загадка, заданная нам Провидением. И теперь мы вплотную — и притом впервые за 1000-летнюю историю — подошли или подведены к ней железной рукой. Сфинкс русской истории говорит: разгадай меня или умри.

Светский богослов: Ведь эта мнимая, конечно, загадка Сфинкса разгадывается просто-напросто в том, чтобы признать Православную Церковь не-Церковью и отдаться под власть лукавого Рима, изменив и порвав со всей своей историей, и притом в такой степени и так радикально, как это не снилось и самому большевизму, повторяющему лишь под звуки Интернационала, правда в грандиозных размерах, так называемое Смутное время. А всякий бунт или революция не имеют в себе повторительных начал и потому сильны лишь своим разрушением, но действительно могуче и страшно может быть не разрушение, а только созидание.

Беженец: Совершенно верно. И самая революция есть свидетельство того, что повторительное творческое начало, которым для России является русское Православие, изжило себя, точнее, выявило свою относительность и ограниченность, а потому требует обновления. И действительно, речь идет не о новом, даже не догматическом и каноническом сдвиге, но о перемене всего церковного самоощущения, о новом чувстве церковности. К чему уменьшать размеры и значение происходящего перед нашими глазами на том «пиру богов», к которому призвано наше поколение, как оказывается, в еще более глубоком и решительном смысле, каким это мне казалось еще несколько лет тому назад. Папа, земной глава Церкви, наместник Петра, имеющий plena potestas*, — это не догмат только, это центральный нерв, это атмосфера, проникающая

'Полнота власти (лат.).

124

125

во все поры церковной жизни. С того берега есть, действительно, только две возможности, два состояния: в Церкви, то есть с Папой, под его властью, в его атмосфере plena potestas, и вне Церкви, в ереси, в Протестантизме. Так представляется с того берега, к чему это замаскировывать или умалять, у нас ведь нет для этого никаких педагогических мотивов. Но и с этой стороны, в движении к Риму, оно переживается со стороны как порабощение и одержание, а изнутри — как постепенное освобождение от дилетантизма и распущенности, без удержу и разрывчатости, принимаемых за свободу индивидуализма и Протестантизма, принимаемого за церковность. Ведь Протестантизм не есть только историческое явление, порожденное Реформацией, — таковым он стал как уже созревшая историческая сила; нет, прежде всего это есть внутренняя возможность, заложенная в глубине церковного самосознания или самоопределения. Сказано: «где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я посреде их», но можно и, пребывая в среде этих двоих-троих, не собираться с ними, но оставаться в себе, хотеть себя и своего, не самосовлечения, но самоутверждения. И этот-то внутренний Протестантизм и составляет духовную основу церковного раскола, это есть и особенность русского «Православия» с его хваленой «свободой», в силу которой всякий изображает свое Православие — будь то Хомяков, Бухарев, Достоевский, Флоренский, — это же чувство составило гнилую сердцевину греческого раскола от Фотия до наших дней. Этот Протестантизм может иметь разные формы: индивидуально-титаническую, доступную редчайшим единицам (из наших современников — только один отец П. А. Флоренский) или же вульгарно-националистическую, чему примерами, достаточно выразительными, является и византийство и «греко-российство». Этот Протестантизм надо, наконец, в себе увидать и преодолеть, тем родившись для церковности да и вообще для новой жизни. Разумеется, остается все различие между Протестантизмом и греко-российским Православием как явлениями церковной жизни: исторический Протестантизм есть, кроме того, лжеучение и церковный бунт, разрушивший священство и все таинства, от него зависящие, между тем Православие есть Церковь, хотя и страдающая протестантизмом сознания (почему, между прочим, в Православии существует гораздо больше симпатии к Протестантизму, чем к Католичеству, хотя, казалось бы, должно быть наоборот). Повторяю, Протестантизм есть извечная возможность человеческого духа в его церковном самоопределении, которая всегда должна быть преодолеваема, но постоянно и сызнова подстерегает. И Протестантизм во всякой своей форме ведет к бунту, обособлению, расколу. И задолго до протестантизма Реформации зародился протестантизм схизматический, породивший раскол в самой Церкви, сначала греческую схизму, а затем, по наследству от нее, русскую национальную раскольническую Церковь (задолго до раскола).

Светский богослов: Итак, вы считаете, что весь исторический путь, доселе пройденный Россией, по изначальному своему направлению ввел нас в тот тупик, в котором мы и оказались? Вы утверждаете, что вся русская история оказалась роковою ошибкой, как построенная на ограниченном и кривом основании? Вы говорите, что наше историческое призвание, связанное со служением Православию, есть печальное недоразумение, ибо Москва никогда не была и не могла быть Третьим Римом, столицей мирового православного царства? Вы все это действительно утверждаете?

Беженец: Да! (молчание). Не я это утверждаю, но это так и есть, и я это вижу и свидетельствую об истине.

Светский богослов: И, стало быть, отрекаетесь от родины, отрясаете прах от ног? Вот что означает притязательная фраза, вами брошенная: изыти из Херсона. Да эта духовная, церковная эмиграция в тысячу раз злее, хуже всякой иной эмиграции, в которой увязали и увязают желторотые птенцы или самодовольные болтуны. Всегда я считал, что русское Католичество есть злейшая форма эмиграции, как духовная, и теперь это вижу воочию.

Беженец (холодно): Называйте как угодно, но никакой эмиграции я не хочу и не хотел, и никакой эмиграции здесь нет, ибо можно и должно любить родину и сохранять ей верность во всех ее грехах и заблуждениях, но грешно и непозволительно любить эти грехи и заблуждения: не умолкну ради Сиона... Родина есть судьба, которая послана нам Богом, есть наша мать, а стало быть, мы сами, поэтому для меня, как и встарь, греховна, преступна, бессмысленна духовная эмиграция, она есть поистине самоубийство. И, говоря о родине, говорю не извне, но изнутри, как о своей собственной судьбе. Но вполне согласен с тем, что более радикального переворота в «душе России» и ее судьбах, как освобождение от национального «греко-российского» раскольничества (что вы называете «католичеством»), быть не может.

Светский богослов: Но разве вы не замечаете, какую ужасную хулу на Бога, а вместе и на свою родину вы произносите? Ведь только подумайте! Россия с самого начала была поставлена на путь, ведущий в тупик, и, стало быть, обречена на катастрофу? Как называется на уголовном языке умышленная порча пути или перевод стрелки с целью вызвать крушение поезда? А вы этот преступный умысел приписываете Провидению! Стало быть, Россия была обманута Им, когда, младенчески желая истинной веры, она получила, сама того не ведая, греческий раскол, который с неумолимой закономерностью через много веков обрекал ее на ввержение в гадаринскую бездну?

Беженец: Не страшат меня теперь ваши громы, потому что давно уже эти мысли истерзали мою душу в ночной тишине, и безответен стою я у одра русского Иова, не берусь защищать Провидение и раскрывать пути Его, потому что за эту дерзновенную попытку Бог осудил друзей Иова и Сам на вопрос «за что и почему?» отвечал только свидетельством Своего всемогущества и мудрости, так как оставил без всякого ответа. Значит, его не может быть и его не нужно, и я покорно склоняю голову перед всемогуществом Божиим: да будет воля Твоя — credo quia absurdum. И чем вы нашли пугать, обвиняя в богохульстве! Хула в том утверждении, что Россия вместе с истинной верой получила раскол! Ну а разве целые многомиллионные народы не получают вместо истины не раскол даже, а язычество, ислам, иудейство, которые наследственно переходят от поколения к поколению? Объясните,

126

127

если можете, а если нет, не произносите бессмысленных обвинений. Бог не нуждается в вашей адвокатской защите, и неисповедимые пути Божии закрыты для ваших «теодицей». Но остается верным, в известном смысле, что в своей судьбе Россия не виновата, точнее вина ее — это трагическая вина, которая требует катарсиса, история русского народа есть великая историческая трагедия, которая ныне вступает либо в предпоследний, либо в последний акт (это уже от нас зависит). Судьба России на небесах написана до ее рождения; как говорится: так на роду написано. И чем больше я вдумываюсь в судьбы России, тем яснее постигаю, что трагедия России написана раньше ее духовного рождения, то есть Крещения.

Светский богослов: Какой нехристианский, рабский фатализм, какая мрачная мысль! Даже самые мрачные кальвинисты не доходили до того, чтобы предопределять целый народ к исторической гибели, как делаете вы. Страшно вчуже становится, в какой тупик способен завести русского православного человека проклятый папизм!

Беженец: Не мрачная, но радостная, не порабощающая, но освобождающая мысль! Ведь это же значит, что на суде, — не страшном и последнем, для нас закрытом и неведомом суде Божием, но и на человеческом историческом суде о народе нашем должно сказать: не виновен, ибо сам явился жертвою не своих грехов: ярью Востока и Запада. Фотий и Керулларий, Лютер и Вольтер, схизматизм и материалистический империализм отравили и обезумили его, и его историческая вина в том, что он не оказался в силах преодолеть и извергнуть эти яды, а, напротив, с юной страстью захлебнулся в их мути.

Светский богослов: Так что же, по-вашему выходит, говорите по совести, без красных слов: вся русская история была одной сплошной ошибкой или недоразумением, которое теперь «по щучьему велению» раскрылось? Все то, что мы привыкли чтить и считать русской святыней: наше святое Православие и все им или около него созданное в русской истории — все это схизматический предрассудок? Признаюсь, я чувствую, при всем своем спокойствии и самообладании, настоящее исступление от этой искариотской мысли. На мой взгляд, повторяю, большая духовная измена не совершалась в России, которая всегда, к несчастью, изобиловала изменниками и изменой, даже красные интернационалисты, превратившие Россию в материал для коммунистического эксперимента, младенцы сравнительно, ибо действительно не ведают, что творят, нежели эта сознательная измена.

Беженец: Вы не можете, повторю, сказать мне чего либо страшнее того, что я уже пережил с собою наедине, раньше чем новый свет загорелся в душе. Мир весь перевернулся, «Россию», ту Россию, о которой вы говорите, постигла участь Атлантиды, она погрузилась в океан, и на месте ее обнажился совершенно новый материк, представляющий собой землю «невидиму и пусту», а вы хотите, чтобы в душе все осталось на месте, и сохранился все тот же благочестиво прибранный и сердцу любезный иконостас. Его нет, как и многого нет и никогда не будет в нашей жизни. И если смотреть только на эти утраты и жить только ими, то надо умереть от скорби и отчаяния. Но надо жить, имея волю к жизни, и на послепотопной, опустевшей земле созидать новый жертвенник Богу. Поэтому к чему друг друга корить в измене, когда на самом деле произошло изменение... Се творю все новое. На многие, многие вопросы, которые стоят в душе, я, вероятно, не сумею ответить, многое, конечно, по малости своей, но больше, — так думается, — по существу положения: рано! Надо научиться жить и дышать в новых условиях; мысли, как и чувства, требуют для своего развития и созревания известного времени, ведь даже математику нельзя пройти иначе как известным только темпом. Будем жить, «мыслить и страдать» — может быть, и соберемся духовно. Ведь бывают же такие грани в жизни народов, как и отдельных лиц, когда происходят такие геологические перевороты: ну вот вам падение Рима в древности, падение Византии в Средние века. Ведь на другой день после вступления султана Магомета в Царьград, <...> греки должны были сразу переменить всю свою религиозно-историческую ориентацию, а ведь то, что с нами случилось, не менее Магомета...

Светский богослов: Вы уклоняетесь от главного: является ли русская история России как православного царства, Третьего Рима в ваших глазах ошибкой и недоразумением, подсказанным чьим-то коварством, была ли когда-нибудь эта Россия? есть ли Россия?

Беженец: Вы так ставите вопрос, что на него нельзя, не позволено отвечать смертному, обращайтесь к разным Гегелевым детям, они все объяснят выдумавши какую-нибудь схему, а я устал от этих схематических теодицей. Разумеется, в высшем смысле можно ли и спрашивать о смысле, если верить в Бога, и прибавлю все-таки, хотя вы и готовы лишить меня на это права, если верить в Россию и ее любить. Внимайте тому, кто в душе своей носит и эту рану, и эту «антиномию» (выражение гегелевским штилем), — не нам чета был муж сей, да и положение тоже не нашему чета, ибо, как ни любить, как ни преувеличивать значение народа русского, с «избранным народом» (говорю без всякой иронии) ведь и ему не сравниться. «Итак, спрашиваю: неужели Бог отверг народ свой? Никак», «<...> весь Израиль спасется», <...> ибо дары и призвание Божие непреложны» и «ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать», «<...> как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был Советником Ему?». Вот ответ! Другого не хочу придумывать вместе со всезнайками, довольно с меня! Посему самый вопрос «не является ли русская история ошибкой или недоразумением» отвергаю как неподлежащий человеческому ответу. Но ошибки, недоразумения, иллюзии, застилавшие и застилающие глаза русским людям на протяжении всей нашей истории, мы должны постигать, этой переоценке ценностей нас учит история, и в особенности — в области религиозно-национального самосознания. Мы все здесь так или иначе участвуем, а стало быть, и повинны, и вы не случайно обмолвились о Третьем Риме, потому что эта идея стоит в центре всего нашего исторического самочувствия.

Светский богослов: Ну для вас-то, я полагаю, вопроса этого уже не существует, после того как вы нашли для себя дорогу в первый и, конечно, последний, для вас единственный, Рим.

128

129

Беженец: Почем знать... Несомненно одно: Москва сейчас если и является Третьим Римом, то лишь в ином, новом смысле столицы красного Интернационала. Очевидно, ваш Третий Рим пока не удался, и такие дела в истории, конечно, не бывают случайно. Надо искать — почему.

Светский богослов: В свою очередь я отвергаю самый вопрос. Как будто в греховном мире нет безответных почему, явного зла и бессмыслицы?.. Почему Иуда предал Христа на мучения и смерть? Так разве это означает неудачу дела Христова и ложность пути Его?

Беженец: Позвольте! Здесь нет аналогии или же, если хотите, есть ответ на вопрос почему. Добро нуждается в гонении, чтобы побеждать зло, почему и Крест Христов есть величайшая победа, победившая мир. Но при наличности этого общего условия мировой жизни или при его предположении есть жизненные или исторические задачи, которые по самому смыслу своему должны удаваться, иначе они обличатся в своей ложности. И вот через это-то огненное испытание и проходит теперь идея Третьего Рима. Я снова обращаю к вам вопрос: почему она не удалась?

Светский богослов: Ответить не трудно, если хотите, и уже не раз, даже в наших беседах, приходилось отвечать: не удавалась до сих пор Россия как царство Третьего Рима потому, что, начиная с Петра, наша интеллигенция, а через нее и народ отравлялись иноземными ядами и теперь дошли до окончательного безумия. Проклятая интеллигентщина — вот причина гибели России, и вы сами это знаете...

Беженец: Знаю, хотя и не преувеличиваю, потому что ведь ранее всякой интеллигенции имели мы и Смутное время, и многое другое. Но разве вы не видите, что ваша точка зрения на русские события действительно безнадежна: ведь, значит, народ, отравлен и духовно мертв, и нет сил, чтобы одолеть действие этих ядов, потому что {иначе} он и не впал бы в этот маразм... Куда же идти дальше в историческом пессимизме и отчаянии. И в то же время вы не допускаете ошибки в исходном пункте, не хотите пересмотреть самих заданий. А этого именно и требует история. Я согласен, что идея Третьего Рима есть интегральная для всей русской истории, как религиозное ее осмысление, но, очевидно, она была неверна, или неверно понята, в самую идею вкрались извращения, которые и явились причиной ее неудачи. И именно эта мысль открывает новые возможности, дает новые силы, спасает от полного исторического отчаяния, которое может драпироваться в своего рода эсхатологический цинизм а-ля митрополит Антоний и, разумеется, приводит к цинизму практическому. Однако, решающее значение имеет все-таки не это, потому что это соображение, хотя и возвышенного, но практического характера, связано с интересами, а здесь важна истина, помимо всякого прагматизма. А истина состоит в том, что идея Третьего Рима была ложна, как раскольническая, особняческая, а вместе — притязающая на вселенскость, как и русское православное царство на деле оказалось конгломератом разных вер и народностей, цементированных только насилием и, за удалением его, тотчас же рассыпавшимся. Идея Третьего Рима нераздельно вытекает из нашего национального сознания, которое было поврежденным.

Светский богослов: Иначе говоря, не было католическим? Ведь вы только это хотите сказать?

Беженец: Не огрубляйте и не упрощайте вопросов. Да, я только это хочу сказать, но сказать только это значит ничего не сказать. «Католичество» не есть штамп или трафарет из «обличительного богословия», это есть историческая, всегда живая и развивающаяся историческая сила, не только статика, но динамика, а вместе с тем и в силу этого это есть тема и задача всемирной истории, которую и мы с Третьим Римом все время решаем. И я здесь не говорю о всем западном католичестве в его прошлом и настоящем, которого для этого путем и не знаю, но о русском хафоличестве, о русской душе и русской судьбе. И говорить теперь о Католичестве на русской земле — это значит произносить совершенно конкретные суждения и соответствующую переоценку всего нашего духовного наследства.

Светский богослов: Уже восприняли, таким образом, у отцов иезуитов их манеру заговаривать зубы и запутывать простые и ясные вещи, чтобы ловить рыбу в мутной воде.

Беженец: Я не хочу, поверьте, ничего запутывать и договорю свою мысль с полной откровенностью, поставив все точки над i. Когда говорится о Католичестве, то разумеется, с одной стороны, догматическое учение определенного содержания, а с другой — известная жизненная сила. Разумеется, одно не отделимо от другого, и вера, учение есть первооснова жизни. Поэтому, прежде всего, можно разделять или не разделять католических догматов, в частности отвергаемых греко-российским Православием. Я их ранее отвергал вместе со всею своей Церковью. Теперь, в результате духовной и умственной работы, я убедился, что догматы Католичества истинны и, в частности, Дух Святой, согласно древнейшему церковному Преданию, исходит от Отца и Сына, а Римский Папа есть наместник Петра, самим Христом установленный глава Церкви, поэтому повиноваться ему и искать с ним связи есть долг моей религиозной совести. И я вижу, что эта вера есть не измена Православию, но древняя правда Православия, извращенная человеческими страстями, в частности византийской гордостью и братоубийственным расколом (как видите, получается полная противоположность Хомякову). Но, вместе с этим догматическим прозрением, которое связывает мою религиозную совесть, каково бы ни было там все историческое Католичество, я стал в совершенно новом свете видеть и понимать русскую историю и, в частности, идею Третьего Рима. Здесь, разумеется, надо вслушиваться в «откровение в грозе и буре», внимать, что говорят громы истории. Я скажу вам в двух словах, в короткой схеме, что я постиг. «Россы» были диким и страшным, жестоким и развратным, пьяным и грубым народом, нашествия которого трепетала Византия не меньше, чем мы татар. Конечно, народ этот был даровит от природы, но имел мутную и нечистую кровь, причем находился в варварском состоянии. Он не мог из себя реализовать начатки государственности, к которой вообще был способен, как показывает история, без помощи иноплеменников-варягов. Позже всех других (будущих) «европейских» народов приняла Россия святое крещение, в «одиннадцатый» час,

130

131

по выражению историка Голубинского. Никакого выбора веры, который сочинила несвободная легенда, разумеется, быть не могло, вопрос решила данная политическая конъюнктура, с точки зрения церковноисторической — случайность: географическое соседство, торговля, связи, политические интересы, хотя, разумеется, здесь мы должны смиренно видеть перст Божий. Но только, приняв христианство от греков, Русь попала в область греческого влияния и восточного обряда, что во многом, конечно, предопределило и тон религиозной и даже культурной жизни. У нас много и охотно говорят об иге латинства, а не замечают духовной кабалы, в которую мы попали от Византии. Однако Церковь не была еще разделена и, как явствует из немногих сохранившихся исторических следов, Русь была совершенно открыта Западу и не находилась в разрыве с Римом, хотя и не была в живом общении. Жизненный вопрос об отношении Восточной и Западной Церквей и о догматических спорах так же не снился новообращенным россам, как он не снится и малым детям. А между тем в это время все сильнее разгоралось пламя вражды Греческой Церкви к Риму, и формальным разрывом 1054 года и открывается эпоха интересных и значительных догматических споров между обеими Церквами на протяжении XI-XVI веков. Ее мы, разумеется, проспали, но стали отравляться, через посредство нашего греческого епископата, разными выдумками и предубеждениями против Западной Церкви, у которой находили десятки вин, причем догматические различия изыскивались рядом со всяким вздором⁵⁶. Мы, конечно, ничего в этом не понимали, но повторяли за учителями, и так воспитывалось наше собственное православное сознание. Вопросы об основных догматах — о Папе и о Духе Святом — даже не всплывают в русском сознании. Лишь грек Максим Грек в своих памфлетах (значит, в XVI веке), повторяющих обычные греческие выводы на эту тему, пытался просветить наших предков. А уровень нашего собственного догматического сознания определяется тем, что святитель Иона, занявший митрополичий престол непосредственно после Исидора и Флорентийской унии, в своем увещании киевской пастве, пишет так: <«...> осьмому великому збору вселенныя никакоже святая правила быти не повелевают и с проклятием отрицают»⁵⁷. Этот фантастический догмат означает «не нами положено <...> так во веки веков». Последствия злого дела Михаила Керуллария для нашей родины были неисчислимы. Все эти предрассудки и инсинуации, которые насаждались у нас греками, были приняты нами с тупым и невежественным фанатизмом, который навсегда составил необходимый ингредиент нашего греко-российства. Весь тот темный фанатизм, который в позднейшем расколе направился на никонианство, здесь направился в отношении к Католичеству, и греческие списки католических вин составили ходячую мудрость наших начетчиков и проповедников как раз в то время, когда на Западе воздвигались светильники: Данте, Фома Аквинский и другие великие схоласты... А мы коснели в доморощенном греко-российстве, которое каменной стеной отделило нас от Запада, обрекло на культурное и историческое одиночество, ибо греки навсегда остались для нас чужими, корыстными, надменными опекунами, да и все равно ничем не могли помочь, потому что сами находились в состоянии исторического маразма. А тут случилось еще татарское нашествие, которое продержало нас столетие в состоянии паралича и развратов и отравило нашу жизнь татарщиной... Боже мой, как все иначе могло бы сложиться в нашей истории, если бы мы сразу зажили общей жизнью со всем западным христианским миром, и татарщину одолели бы совсем иначе... Но, значит, такова была о нас воля Божия и такова наша историческая трагедия. Тем не менее христианство мы приняли, хотя и внешне и поверхностно, но горячо, и оно явило себя у нас и как историческая культурно-созидательная сила. Наша государственность и культура стали строиться около Церкви, в ней имея духовную опору. И Церковь, Поместная Грекороссийская, дала то, что она имела, то есть ту энергию, которая присуща христианству, даже заключенному во временную и местную скорлупу. Однако все больше и больше давала себя чувствовать и скорлупа. Государственность строилась на Церкви, но и Церковь все в большей мере становилась государственной, неся вериги этой государственности, и создавалось то основное противоречие русской истории, которое до конца вскрывается только теперь, на наших глазах. Итак, первый русский кризис был в XI веке, когда в Византии состоялся разрыв с Римом. Русь сделалась пассивной жертвой этого кризиса, и в результате получилась отсталость и варваризация, усиленная с татарским игом. Однако стихийная мощь, выражающаяся в количественных размерах русского народа, и государственный инстинкт влекли нас к объединению — возникает Московское царство. И как раз на рубеже московского периода русской истории наступает новый кризис в русской истории, как будто открывается новая возможность исторического развития, происходит Флорентийская уния, и в Москву прибывает легат Папы митрополит Исидор. Если бы русский народ отнесся к унии иначе, чем состарившаяся греческая чернь, если бы уния у нас восторжествовала, насколько по-иному сложилась бы дальнейшая русская история: мы освободились бы от своего душного терема и московитского варварства, стала бы невозможна московская история в том виде, как она совершалась, сделался бы невозможным и Иван Грозный и весь этот азиатский деспотизм, растоптавший самые ростки церковной свободы и превративший Церковь в одну из царских регалий! Не было бы чудовищного грехопадения цезарепапизма, не было бы московщины и раскола, а стало быть, ненужен и невозможен стал бы Петр Великий со своим протестантизмом, интеллигентщиной, большевизмом, не было бы неизлечимой раны духовного разрыва в народе, и весь ход истории не утерял бы органического характера и не сделался бы рядом непрерывных революций и катастроф... Поистине, в руках Василия Темного (не даром его так заклеймила история, ибо поистине в темноте своей не ведал, что творил), арестовавшего Исидора, тогда находилось будущее русского народа, но и он роковым образом сделался жертвой векового предрассудка. И тогда относительно русской истории были начертаны: мене, текел. Злоключением и изгнанием Исидора была предрешена московщина и

132

133

петербургщина, вместе с новой, теперешней, московщиной. Началась оргия московского самодержавия и греховный бред Третьего Рима. Византия была взята под подозрение относительно чистоты своего Православия после Флоренции и еще больше после своего падения, Москва осознала себя единственным в мире центром Православия и, стало быть, Третьим Римом, а русский царь — миродержцем в качестве хранителя Православия: смесь древнего Навуходоносора и грядущего Антихриста, если бы это не было так невежественно и варварски наивно, если бы это не было бы, по существу, такими же бреднями, как наши московские славянофильские разговоры. Таким образом, раскол перешел во внутрь, болезнь застарела. Поместная Русская Церковь окончательно вообразила себя Вселенскою, и русский народ, устами своих книжников, представителей богословской мысли, тем самым осознал себя народным мессией. Это лже-мессианство, этот рецидив иудаизма в христианстве не мог и не должен был пройти безнаказанно, и он наказан был, соответственно нашему общему культурному и церковному уровню, расколом: схизма родит схизму; у древнего русского Православия явился соперник — еще более древнее Православие — скучная сказка про белого бычка. Но жизненная ложь всего этого мракобесия давала себя чувствовать. Нормального, мирного исхода уже не было, возможно было только насильнически, революцией покончить с этим Третьим Римом, и это сделал Петр, пробивший окно в Европу, но это окно выходило только на... рынок. И началась «петербургская эпоха» русской истории, в которой правда задания причудливо сплетена с неправдой исполнения. Нужно осознать всю неизбежность, а потому и всю жизненную правду дела Петрова, но нельзя не признать, что это дело пришло для русской истории слишком поздно, чтобы ее вывести из тупика трагического характера, поставить ее на спокойные рельсы нормального развития. Слишком поздно... Началась революция, то есть перестройка жизни на иных, принципиально новых началах светского, утилитарного и, в сущности, интернационального строительства. Церковь, если была порабощена в Московии, теперь стала играть жалкую роль «ведомства»: все отрицательные стороны Третьего Рима — царский деспотизм в делах Церкви, ее национальная ограниченность — удержались. Но церковная свобода и достоинство навсегда остались недосягаемым идеалом. Одним словом, русская история пришла в тупик, и этот тупик есть греко-российское Православие. И выйти из него возможно только переродившись духовно, то есть совершивши метанойя — принеся богословское покаяние.

Светский богослов: Иначе говоря, поцеловавши туфлю у Папы: здесь нам не по пути. И ничему это не поможет, потому что Папа есть злостный исторический банкрот, бессильный помочь кому бы то ни было, как он оказался, впрочем, бессилен помочь еще византийскому императору Михаилу Палеологу, который ради этого поддался на удочку Флорентийской унии. Византия пала, как она пала бы и без этого, или же, как думали многие современники да думают и потомки, именно вследствие своей измены Православию, — для чего нужна была бы истории окатоличенная Византия?

Беженец: А нужна ли была история Византии эпохи семи Вселенских Соборов, когда она была в полном единении с Римом?.. Падение Византии есть, вообще, одна из трагических страниц новой истории, во многом напоминающих ныне с нами происходящее. И на багровом фоне этого пожара выделяются мрачные фигуры ненавистников Рима, передавших свою ненависть своим плененным потомкам, вместе с заклятием: лучше турецкая чалма, чем папская тиара, и впереди всех — Георгия (Геннадия) Схолария, бывшего во Флоренции и даже несколько времени после нее сторонником и литературным защитником унии⁵⁸, но затем, под влиянием Марка Ефесского, от которого он принял и предсмертное его завещание относительно вражды к Латинству, сделался решительным врагом унии. Он был, кстати сказать, и первым Патриархом при турецком владычестве. Когда в 1452 году усердием прибывшего папского легата кардинала Исидора в Софии была все-таки провозглашена уния, Схоларий, затворившись в монастыре Пантократора, вывесил к собравшемуся народу записку, в которой обрекал Византию на гибель. Его девиз был в это время: вражда к латинянам и разделение с ними — от Бога!⁵⁹Ослепление и ожесточение сердец, как видите, остались до конца и передались по наследству России. И вот теперь, после второго падения Византии, стоит перед нами тот же вопрос: обречь ли себя на культурно-историческую смерть, как это совершилось — нельзя же это отрицать — с Византией, а еще раньше и с другими восточными Патриархиями, или же пойти тем путем, каким пошла лучшая и мудрейшая часть последних византийцев, то есть Виссарион, Исидор, Григорий Мамма и другие, перешедшие на сторону унии и спасшие от маразма если не всю свою родину, то хоть самих себя в качестве церковноисторических деятелей.

Светский богослов: Вы выдвигаете здесь соблазнительный аргумент культурноисторической полезности или целесообразности: дам тебе все царства мира, да падши поклонишься мне. Но этого-то соблазна и надо бояться и пребыть верными истине во время страшного искушения.

Беженец: Разумеется. Решающее значение имеют вопросы догматического сознания, но сейчас-то мы рассуждаем в плоскости культурно-исторической, точнее, церковноисторической, что, впрочем, есть одно и то же. Надо нам снова и сознательно найти себя в духовном мире, потому что мы пока существуем по инерции, хотим жить так, как будто бы ничего не изменилось, между тем как все изменилось и Господь не дает нам успокоиться, посылая новые и тяжкие испытания Церкви. Мы попытались сделать вид,' что после падения Византии ничего не изменилось в жизни Церкви и достаточно той перелицовки и <...>, которые мы сделали на Соборе, чтобы зажить по старому. Однако не тут-то было. И, главное, нам надо теперь сознательно решить вопрос, который до сих пор за нас и помимо нас решала жизнь, — об отношении к западному христианству. Выяснилось, — еще начиная с Петра, а теперь и окончательно, — что особняческое существование

134

135

окончено, ибо культурные потенции греко-российского Православия исчерпаны, и, если мы не выищем новых путей, нам остается либо прозябание православного Востока, которое, впрочем, для нас также исключено, либо безбожие «интернациональной» цивилизации, с которой, уже с Петра и в особенности теперь, мы бессильны бороться.

Светский богослов: Но почему вы так решили вдруг, что Православие себя исчерпало? Да и в суждениях ваших о нем явное противоречие. У вас выходит, что Православие есть какой-то сплошной провинциализм, религиозно-исторический тупик, а вместе с тем ведь и вы не отрицаете,— да и еще бы попробовали отрицать, — что оно явилось в истории основой русской госудаственности и культуры.

Беженец: Это понятно. «Грекороссийское Православие» есть истинное христианство только в исторически ограниченной форме. Оно имеет поэтому всю творческую силу, которая присуща христианству, но эта сила оказалась ограниченной благодаря этой своей исторической скорлупе. Россия велика и долго могла жить в себе и собою, не ощущая своих собственных границ, но, когда это стало невозможно, оказалось, что московская вера остается или непримирима к истории и хочет неподвижности и, вследствие бессилия и испуга, может только анафематствовать, — или же не менее бессильно и рабски приспособляться (вот как теперь, явно для всех, «Живая Церковь», а в сущности — и вся Русская Церковь начиная с Петра), и жизнь все более теряет церковную основу. Русская Церковь выпестовала русскую монархическую государственность и в ней для себя самой раковину; теперь эта раковина разбита другими, нецерковными силами, и моллюск — простите грубое, но точное сравнение — остался без раковины. На мгновение показалось, что он может жить по-старому и без нее, но скоро выяснилось, что это уже невозможно. Настоящее время страшно ответственно для Церкви, потому что на духовные блага существует растущий спрос, и нужна действительно живая Церковь, чтобы духовно повести народ. Скажите по совести, способна на это теперешняя Русская Церковь, как она есть, помимо всех этих преследований и гонений, которые только затемняют картину? Батюшка, скажите вы свое мнение: да или нет?

Приходский священник: Нет!

Беженец: Вот я и думаю, что нет. И, конечно, не потому, что и не может быть, потому что наступили времена Антихриста и прочее, Антихрист-то Антихристом, а Царствие Божие должно проповедоваться в мире. И я думаю, что в России наступило теперь действительно лето благоприятное для религии, только бы оказались люди веры на высоте призвания, ибо жатвы много, делателей мало, а главное — они слабы, неуверены в себе, в своей правде и силе, а потому и нерешительны. И на самом деле они не решили, куда им держать свой внутренний курс, где друг и враг. Если быть последовательным и верным своему «греко-российству», то нужно благочестиво взирать на фанариотов да пандосов и ориентироваться по турецкой чалме, <...> лохмотья которой прикрывают доселе восточное Православие. В западном же мире видеть сплошную ересь. Или же занять принципиальную позицию старообрядчества с его non possumus* ко всему, что не носит печати Московской Руси XVI века. Так ведь и то, и другое есть только лицемерие и ложь, которую, даже при искреннем желании, бессильны мы осуществить в жизни, и, потому беспринципно, духовной контрабандой, (и потому безбожно), начиная с Петра, мы общаемся с Западом. Или же нужно эту ложь извергнуть и внутренне преодолеть своего рода религиозным западничеством, попросту говоря соединением Церквей, которое и явится положительным смыслом дела Петрова и запоздалым его довершением!

Светский богослов: Вся эта ваша программа есть простая иллюзия, потому что Католичество в своей исторической оболочке, если хотите, еще более устарело, чем Православие, которому присуща свобода, а потому и гибкость и приспособляемость. Дело Католичества кончено. Руководящее значение в истории сейчас принадлежит протестантским странам, да и в католических странах Католичество бессильно и гонимо, кто же этого не знает. Надо смотреть открытыми глазами и видеть, что в мире происходит общее отпадение от веры, в известном смысле закономерное, ибо предуказанное в слове Божием, и в наиболее варварских и жестоких формах оно проявляется и в России. И этот кризис веры совсем не означает, что Православие изжито, — нет, оно отвергнуто, как и все христианство, яростию антихристовою.

Беженец: С антихристовыми силами Церкви приходится считаться во все времена своего существования, с начала и до конца, и однако этим все-таки нет основания прикрывать слабости исторических Церквей. Церковь должна сознавать себя побеждающей в силе и правде своей и стремиться к победе, а не мириться с поражением, как с чем-то неизбежным. Разумеется, вы правы, что и протестантизм, и индифферентизм, и атеизм теперь распространены, но они не имеют в себе силы и состоятельности и царство их разделяется на ся. И сейчас остается справедливым, что есть единая истинная единящая сила и в западном мире — Церковь Христова, и ей, может быть, не в далеком будущем предстоят новые победы и завоевания.

Светский богослов: Старое пророчествование, но уже по новому адресу, опять da capo**...

Беженец: Нисколько, просто учет положения. Протестантизм религиозно разлагается, если уже не разложился, и он не в состоянии насытить и удержать жаждущие души надолго, с этим и вы должны согласиться. Разумеется, здесь приходится считаться и с вековыми предрассудками, как и у нас, — например, в Англиканстве, — и вообще с англиканским упорством, а, все-таки все религиозно живое, если не разбредается по теософским и антропософским лощинам, должно собираться в католическое лоно, и Папа снова будет призван в духовные владыки христианского мира, и сие буди, буди!

Светский богослов: Это уже прямое переложение пророчествований Достоевского о Третьем Риме и о Белом царе, которые, ничтоже сумняся, перекладываются по адресу Рима Первого.

*Не можем (лат.).

"Сначала (ит.).

136

137

Беженец: Нисколько не перекладываются, до того мы еще дойдем. Итак, восстановление православного церковного общения с Римом означает не прорубленное в стене московского староверческого терема окно, чтобы через него наводнить интернациональной дешевкой весь терем, а затем его и сломать, но открытое, религиозное, честное соединение со всемирной, всенародной Церковью. Для России это будет духовное освобождение от религиозного национализма «греко-российства» и тем самым внутренним преодолением безбожного Интернационала христианской всенародностью. Но и для самой Западной Церкви, для всей Церкви Христовой, соединение Церквей будет великое торжество, которое явится источником новых сил. Ведь только подумать: что может дать духовное возрождение великого русского народа, который находится сейчас в цепях духовных, в стране греха и безбожия, но таит в себе великие и неявленные еще духовные силы, которые он показал в великих своих святых угодниках... Поистине это будет мировая брачная вечеря.

Светский богослов: Заработала апокалипсическая мельница, и, к удивлению, все-таки на славянофильской гуще. Я думаю, что после того, как вы сдадите матушку Россию Коллегии de propaganda fide*, от нее уже ничего не останется, кроме восточного экзархата, да и не осталось бы, конечно, если бы Господь за нечестие наше попустил бы такое бедствие, чего воистину да не будет!

Беженец: Так неужели вы полагаете, чтобы для Вселенской Церкви осталось без последствий преодоление тысячелетнего раскола и воссоединение с русским народом? Ведь это и догматически даже не допустимо.

Светский богослов: Вы забываете, кажется, что Православие на земле не ограничивается русским народом, и если бы он совершил такую измену, так уж греки-то, от которых мы имеем Православие и которые выстрадали его в вековой борьбе с происками Католичества, ему не изменят, а это с церковной точки зрения важнее даже, чем образ действия русских.

Беженец: В XV веке, после Флорентийской унии, в Москве думали об этом иначе. Но я действительно мало считаюсь с греками и еще меньше — с арабами и славянами. Разумеется, теперь, как историческая сила, Православие имеет значение только в России, да и Греческая Церковь едва ли долго продержится одна, или по крайней мере будет подтаивать, отдавая Католичеству свои самые живые и творческие силы. То же думаю и о других народах.

Светский богослов: Откровенно! Но каким же образом вы можете считать, что полнота Католической Церкви получит какой либо прирост вследствие присоединения русских? Едва ли в этом согласятся с вами католики, которые со своей непогрешимостью Папы ex sese не могут этого допустить.

Беженец: Думаю, что это неверно. Ватиканское определение ex sese, sine consensu ecclesiae не значит sine ecclesia, и непогрешимость не есть свойство оракула, по которому производится гадание, это есть благодатная

"Для распространения веры (лат.).

сила безошибочного и окончательного ответа на вопросы церковного сознания и, стало быть, участие тела Церкви, а в частности, и его полнота или неполнота имеют для этого значение. И потому для догмати.ческого творчества Церкви, разумеется, имеет значение, что в ее состав войдет целый новый даровитый народ. Ведь вы только устраните мысленно участие греков в церковной жизни первых семи веков, и что же бы тогда осталось от творчества Вселенских Соборов? Пустое место! А Папа тогда был так же непогрешим, как теперь и, конечно, ex sese. Повторяю, эта власть не заменяет, не вытесняет, не ограничивает творчества Церкви.

Светский богослов: Какое там творчество! Просто отцы иезуиты скушают вас и всех ваших, как жареных павлинов, и только и всего. Но скажите мне следующее. Вот все эти новые последние слова — что оставляют они из прежнего вашего идейного инвентаря и мистического лексикона? Насколько понимаю, над всей русской религиозной мыслью, насколько она движется вне круга католических идей, то есть фактически, кроме Чаадаева и Владимира Соловьева, вы ставите крест, в частности, и над самим собой? Так или нет?

Беженец: Этот испытующий вопрос позвольте вам возвратить: вас и единомышленников ваших я спрошу, что уцелело и уцелело ли что-либо из ваших верований и надежд, из православно-славянофильского катехизиса? Я иногда вспоминаю об отшедших за последние дни представителях русского славянофильского самосознания, как милосерд был к ним Господь, что, призвав их, освободил от тяжкого удела — пережить крушение всех своих идеалов.

Светский богослов: Вот именно крушение идеалов-то и не произошло, вернее, не должно произойти, и говорить так есть грех маловерия. Разумеется, все происходящее вокруг нас есть тяжелое испытание веры, и, очевидно, наказание за наши грехи. Но мы должны верить, что теперешняя катастрофа временна и русское солнце снова засияет на русском горизонте.

Беженец: Вера есть, конечно, великая богословская добродетель, без которой невозможно истинное ведение. Но она имеет свою собственную область и является злоупотреблением верой, то есть, в сущности, замаскированным маловерием, если она распространяется на несоответственные области, где нужно не только верить, но и видеть и знать, иначе вера становится только зажмуриванием глаз перед действительностью. Ну если, например, пред лицом совершившегося предательства Иуды мы бы пытались утверждать свою веру, что он есть истинный апостол Христов, мы бы просто лгали и косвенно компрометировали бы и саму веру. Вера всегда превышает данность знания, но она его не заменяет и ему, по крайней мере, не противоречит. Словом, спасаться от страшной действительности голословной ссылкой на свою веру, не имеющую в ней никакой точки опоры, и бесполезно, и недостойно. Все-таки истина превыше всего, и она требует скорее отказаться от самых дорогих верований, нежели трусливо хвататься за их обломки. Да что об этом говорить. Слишком тяжело мы страдаем от этого крушения. Итак, если вы хотите утверждать, что можно остаться при старых верованиях без всякого их пересмотра, обманываете сами себя. Из старого ничего нельзя теперь оставить без пересмотра. Революция оказалась, действительно, так глубока, что ничего не оставила на месте, все требует пересмотра и даже, если можно сохранить старые верования, они должны быть по-новому мотивированы, проведены чрез испытание огнем революции.

Светский богослов: Что же, вы полагаете, что революция заставляет проверять религию, что ли? Слишком много чести, хотя и для такой знатной особы. Суетна же наша вера, если ее проверяет всякая волна [...] и грязи, которая может нахлынуть в истории.

Беженец: С грозными явлениями природы не справляются презрительным порицанием, и извержение вулкана, меняющее лицо земли, тоже представляет волны грязи. Кроме того, я и не говорил и не думал даже говорить о пересмотре нашей христианской веры, которая, конечно, испытывается для каждого из нас и утверждается в огненном испытании («огненного испытания веры не чуждайтесь»— учит апостол), так высоко, конечно, и теперешняя революция не досягает, но она требует пересмотра наших верований, особенно же религиозно-национального характера, потому что все наши учители, писатели и «пророки»— одни в большей, другие в меньшей степени — устарели, перестали быть нашими современниками, отдалены от нас историческими событиями, которых они не предполагали и не включали в свои построения, даже как будто исключали их и подвергали их уничтожающей критике. Мы теперь находимся как будто на пожарище... лишились всей своей утвари, идейного своего багажа, остались идейными нищими...

Светский богослов: Абсолютно этого не чувствую, никакого пожара идей не было и нет, все находится на своих местах и на старой божнице, по крайней мере для тех, кто не хочет совершить измену.

Беженец: Не знаю, что в вас говорит сейчас: упрямство или отчаяние, но разве вы не видите, что славянофильство разрушено с начала и до конца, от него ничего не осталось. Оно было все основано на идеологии Третьего Рима, православного царства, которое ушло из истории, а именно этого-то и не предвидели и не допускали славянофилы, с этим была связана их вера в миссию русского народа, более того, в его мессианство. Разве это не правда? Не осталось камня на камне не только от старого славянофильства, но даже и во многих отношениях прозорливый и гениально одаренный Достоевский тоже устарел, представляет собой пример мечтательности отжившей уже эпохи... Страшно сказать и подумать: Достоевский устарел, а между тем это ведь так: удалите из Достоевского «царя-батюшку», что же останется от его исторической философии? Или мечтательная идея народа-богоносца — безответственная фраза, слишком долго мутившая наши головы? Простите за резкость, я и сам слишком грешен в этом, но как смел кто бы то ни было, хотя бы Достоевский, дать своему народу такое именование, на которое властен только Господь Бог! И как мы за это наказаны, как наказаны!

Светский богослов: Горе тем, которые теперь, в минуту скорби и болезни народной, отвергают и его призвание! Верю, как и встарь, сей народ есть народ-богоносец, хотя и впавший в смрадный и тяжкий грех богоборства...

Беженец: Тяжело и конфузно даже это слышать. Пока мы еще дерзаем повторять эти безответственные фразы — значит еще не покаялись... Богоносец! Всякий народ, поскольку он молится и живет в Церкви, есть народ-богоносец, но гордость самопревознесения погубила иудейство, погубила Византию и сыграла свою роль в гибели России. Но я еще ворочусь к этому вопросу, а сейчас только о литературе русской. Повторяю, что все мы находимся на развалинах идейных, и признать это требует мужества и чувства исторической ответственности: разве только меднолобые коммунистические ферты способны твердить свою марксистскую азбуку и торжествовать, что все совершилось по их трафарету. Однако, если бы их воля к мысли находилась хотя бы в каком-нибудь соответствии с их волей к действию, и они убедились бы, сколь новое и неожиданное явление представляет собою их третий Интернационал. Но речь не о них, как и не о всей этой либеральной и социалистической гнили, которою была полна «гуманная и прогрессивная» русская литература; нас интересует только то, что оставалось живого и творческого в русской литературе, и все это подлежит пересмотру и переоценке, а это, конечно, возможно только при достижении какой-нибудь положительной точки зрения, то есть преодолении идейного кризиса. Без этого мы обречены просто на «историю литературы», на безусловное коллекционерство. Из этого позорища каждый норовит свою чтимую икону унести: иные хватаются за К. Н. Леонтьева, очевидно за его пессимистическое отношение ко всему происходящему в мире и за его своеобразное Православие, но это был всегда товар на любителя, и едва ли может быть помощником, руководителем и утешителем человек, который, кроме смертного приговора, ничего не хотел прочитать в исторических путях христианского человечества; иные даже Розанова тащат, но что же может дать духовно этот одаренный и проницательный писатель, который сам представлял собой какой-то безликий, аморфный студень? Ну, конечно, у разных мыслителей разное останется и сохранится для новой России, если она будет. Я отнюдь не хочу отвергать никого и ничего, это было бы нечестиво, неблагородно да просто нелепо, но переоценка должна быть всеобщая.

Светский богослов: Все-таки, мне кажется, что из этой оценки вы исключаете Владимира Соловьева с Чаадаевым вкупе.

Беженец: Не исключаю, но, действительно, нахожу, что в общем идейном инвентаре России обоим им принадлежит совершенно особое место. Во-первых, у обоих взор не был затуманен национальной гордостью и религиозной ограниченностью. Оба они думали о Вселенской Церкви и совершенно ясно видели грехи России относительно ее. Я не то что не любил соловьевской публицистики, я ее третировал, видя в ней сомнительный компромисс с либерализмом, да и теперь нахожу, что в литературном наследии философа есть только послушание, но с горечью и не без стыда вижу теперь, что в этой своей деятельности Соловьев был совершенно прав, как прав он был, — и да

140

141

воздаст ему за это великое дело Праведный Судия! — что поставил вопрос о соединении Церквей, и после него этот вопрос никогда уже не мог быть забыт. Благодаря широте своего кругозора и высоте своего принципа Соловьев менее всех устарел, точнее — его голос теперь звучит властно, громко, проникает в самое сердце. И еще я ценю в нем, что он один только решился говорить о призвании и будущем русского народа в условном смысле.

Светский богослов: Я согласен, что революция ко всему нашему литературному наследию прошлого поставила гигантский вопросительный знак. Это бывает после великих жизненных катастроф, так ведь теперь и все так называемые общественные науки устарели; например, старую политическую экономию приходится прямо сдать в исторический музей. Но и ваш Соловьев не избегает общей участи со своими религиозными авантюрами и дикими планами соединения Церквей, которые теперь дальше от осуществления чем когда бы то ни было.

Беженец: Это покажет будущее, настоящее же говорит, что вне его нет спасения для Русской Церкви и для русского народа, судьбы которых остаются связанными нераздельно, — это одно не требует пересмотра из нашего прежнего катехизиса и сохраняет полную силу.

Светский богослов: Но разве может погибнуть Русская Церковь, а стало быть, русский народ? Уже одно допущение такой возможности есть грех, хула и маловерие. Не одолеют врата адовы ни Церкви Русской, ни святой Руси.

Беженец: Обетование Спасителя дано Вселенской Церкви Христовой, с которой совершенно напрасно отождествляет себя какая бы то ни было из Поместных Церквей. А им всем дано грозное предостережение в Апокалипсисе: «Сдвину светильник твой с места его, если не покаешься». И разве мы не видим в истории, как угасали светильники и погибали исторические народы? Разве этого, в сущности-то, не произошло с Византийским царством и Византийской Церковью после завоевания турками? Или прозябание под игом может считаться действительным продолжением славной истории ромеев? А не подобное ли совершилось раньше и с тремя другими «восточными Патриархиями», хотя титулярно они и не прекратили своего существования? И почему же вы уверены, что и Русская Церковь не может сойти на нет, изнемочь и засыпаться песками, историческими обломками, что и начинает совершаться? Одна из величайших и греховных иллюзий нашего прежнего старо- и ново-московского религиозного сознания в том, что Россия и Русская Церковь гарантированы от исторической гибели, пребывают «дондеже прииду»: такого обетования они не получали.

Светский богослов: Напротив, я и сейчас это считаю хулой и маловерием: дары и избрание Божие непреложны. России вверено сокровище Православия, которого не одолеют врата адовы, потому не одолеют они и русского народа.

Беженец: Это типичный ход мысли Третьего Рима, которую я разделял долгие годы: делается общий силлогизм с частными постановками.

Большая посылка — major:

врата адовы не одолеют Церковь Христову, или Церковь непобедима: А — В.

Малая посылка— minor:

некоторый отдельный народ обладает Церковью или же {мы}Ею обладаем: С — А.

Заключение:

поэтому этот народ несокрушим враждебными силами истории: С — В.

А затем считается неопровержимым, что Церковь Христова и есть именно Русская Церковь (синодальная, старообрядческая, патриаршая, живая) и что народ этот русский (философия Шатова у Достоевского, общая, в сущности, для всего славянофильства), и делается затем соответствующее заключение. Между тем неверна или по крайней мере неточна и большая посылка, потому что обетование Церкви совершенно не относится к земному ее благополучию, а означает лишь, что всегда на земле сохранится полнота благодатных даров и чистота церковного учения, хотя внешне при этом Церковь может быть, и даже наверное, будет гонима. Вполне неверна вторая посылка, составляющая самую суть «греко-российства», церковного «филетизма» или национализма во всех его вариантах, от горделивого фотианства Византии до нашего старообрядчества: Церковь не связана ни с каким одним народом, как это было в Ветхом Завете с одним только избранным народом. Иудаизм этот в христианстве преодолевается, и Церковь является — во исполнение заповеди «шедше научите вся языки» — всенародной или сверхнародной, и никакой народ не имеет права считать Церковь своей, а себя Ее народом и исключительным носителем, что составляет настоящую ересь в учении о Церкви, которая не была осуждена только потому, что не выступает сознательно и открыто, а лишь эмоционально и прикровенно (кроме совершенно открытого ветхозаветного иудаизма в христианстве апостольского века). Итак, ни Русская Церковь не есть Церковь, как таковая, во всей Ее полноте, и Христос есть Царь и Владыка всей твари и всех племен и языков, но отнюдь не «русский бог» или «русский Христос», ни русский народ не связан со своею Церковью узами нерасторжимости: он может расторгнуть этот союз. Правда, это означает и его историческую погибель: никакой народ не может безнаказанно совершить над собой религиозное самоубийство, а особенно русский народ, потому что для него — разумеется, не без воли Божией, хотя в этом нет еще положительных признаков определенного мессианства — при полном отсутствии культурного наследства или просвещения до христианства и вне христианства, во тьме варварства христианство явилось единственной воспитательной и культурной силой. Это факт объективный и бесспорный, что крещение для россов вместе с тем открыло доступ и к начаткам просвещения и культуры, которая никогда не становилась столь сильна, как у западных народов, чтобы приобрести известную устойчивость и в некоторых пределах даже независимость от религии. Одним словом, судьбы русского народа в его руках, ему дана свобода

143

жить и умереть, как даже избранному народу Божию пророк его, в предсмертном завещании, предлагал тот же выбор — как раз Владимир Соловьев этими словами Моисея говорит о русском народе в предисловии к «Национальному вопросу в России». Великий по своим размерам, дарованиям, а потому и задачам, русский народ может погибнуть для истории и в настоящее время переживает настоящий кризис своего бытия и подвергается подобной опасности, это надо до конца и глубины осознать. А так же и Русская Церковь, которая может разложиться и иссохнуть, растекшись в ручейки, болотца, секты.

Светский богослов: Значит, Господь Бог ошибся, создавая православную Русь и ей вверяя сокровища Православия! Нет, избрания Божия непреложны.

Беженец: Вот это есть действительно хула национального самомнения: мы готовы даже пути Господни осудить, если они не соответствуют нашим пристрастиям. Ну, а спрошу я вас: ошибся Господь в избрании евреев, когда принужден был осудить храм Иерусалимский, святой град и землю обетованную на страшное истребление? Ошибся Господь Бог относительно Византии, по-вашему, настоящей родине Православия, когда осудил Второй Рим на господство неверных и мерзость запустения? И чем же мы обеспечены от подобной участи? А вот насчет разных аттестаций, которые мы себе в кредит надавали: и Святая Русь, и народ-богоносец — то ведь мы сейчас глаз поднять не смеем, язык не пошевелится повторить это хвастовство. По Русской земле ходили Христос и Богоматерь, «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя», допустим, что это так, и что и Тютчеву в Мюнхене, и Достоевскому в Петербурге, и другим специалистам это доподлинно известно, так почему это они вообразили, что только Русская земля и оказалась такой Святой землей и что не было явлено этой милости нигде в христианской «стране святых чудес», ни в Италии, полной великих святынь, ни в других странах христианского Запада да и всего, всего христианского мира! Что это за нечестивая, дикая мысль; из этого создавать какую-то русскую монополию и предмет похвальбы! Но главное-то, Господь и Матерь Его ходили, и, надо верить, и ходят, по Русской земле, ибо воистину дары Божией любви и избрание Божие непреложны, но как гонимы ныне Христос и Богородица русским народом, как хулимы этой богомерзкой руганью, как осквернена эта Святая земля, по которой «стопочки Богородицы» ступали по свидетельству преподобного Серафима! Ведь и святые места, и Голгофа, и Гроб Господен были засыпаны мусором, и Святая София обращена в мечеть, и на месте многих храмов теперь развалины, и на наших глазах непрестанно оскверняются святыни: Господь, связанный и распинаемый, не призвал и не посылает ныне легионов ангелов на защиту своего дела, Он хочет, чтобы оно совершилось в нас и нами. Одним словом, как милосердие Божие вовсе не противоречит праведному суду Божию и погибели нераскаянных и ожесточенных, так и высокое призвание эта, о котором вы говорите, является основанием для суда и ответственности, потому что кому много дано, с того много и взыщется.

Светский богослов: Значит, вы считаете возможным, что русская история окончилась, и русский народ умирает, не осуществив своей миссии?

Беженец: Я не хочу позволить себе это думать, потому что это, действительно, означало бы отчаяние и прежде всего личную историческую смерть, а я и умирать не согласен, утверждаю жизнь, стало быть, с ее задачами, и потому верю в их осуществление. А потому никого и ничего хоронить не собираюсь. Но считаю, что наша родина переживает глубокий и опасный кризис, который может оказаться роковым, то есть смертельным. И требуется действительно духовный подвиг — не лицеприятно-фарисейского, но настоящего исторического покаяния, нужно увидеть себя в грехах своих.

Светский богослов: Неужели этому считаете вы возможным поучать наших учителей — Хомякова и Достоевского? Кто лучше их видел грехи народные и страдал от них?

Беженец: А все-таки это у них только присказка, припев; а настоящая сказка такова: «О недостойная призванья, ты избрана», да «сей народ-богоносец». Начиналось-то «пусть это и то», а вывод все-таки, что лучше русского народа нет, религиознее, добрее, так что, в сущности, ему нужно только пообчиститься, а в сущности, он уже совершенство. Это народничество разных видов у нас общая болезнь,затемняющая самосознание. А между тем духовное состояние русского народа ужасно, и не теперь только, но и раньше не было иным, как свидетельствует нелицеприятная история. Что русский народ даровит, имеет великих святых и великих художников — это бесспорно, но тем мрачнее выглядит его общее состояние, и война и революция это только раскрыли: отсутствие патриотизма, религиозности — да-да, русский народ сейчас наименее религиозный из христианских народов Европы, темнота, грубость, цинизм, нечестность. Ведь теперешний уклад нашей жизни есть произведение русского варварства, помноженного на варварство европейское, то есть мещанство и социализм. Но главное-то не в этом, а в несправедливости, пристрастности, предвзятой неверности конечного вывода: а все-таки лучший из народов — Святая Русь, народ-богоносец... Конечно, надо любить родину и родной народ больше всех других — хотя именно этого-то у нас и нет, но уверовать, вопреки очевидности, что состояние его остается здоровым и крепким, — это значит закрывать глаза на действительность. Никакого «а все-таки» нет и быть не должно. Если народ лжив, бесхарактерен, дик, развратен, то надо и говорить, что он подвергается опасности исторической смерти, зарывая свой талант, если он не исправится или не явятся силы, которыми ранее, очевидно, он не располагал. Одним словом, неужели же русский народ в своем избрании выше еврейского, которому было сказано: избери жизнь, но если не изберешь, то погибнешь. И это народничество усыпляло совесть, родило самодовольство, и самой опасной и вредной формулой этого самодовольства было церковное. У нас были избранники, святые, старцы, подвижники, но весь уклад нашей церковной жизни, нравы клира и мирян действительно были из рук вон плохи — почитайте беспристрастного историка Голубинского, и мы не имеем никакого права

144

145

прятаться, в грехах своих, за святых, хвастаться ими и присваивать себе их заслуги. Надо было сознавать не то, что их у нас так много, но что так мало в нашей стране святости, благолепия. Ну да весов нет, чтобы это взвешивать, но есть историческое испытание огнем, которое являет действительное положение вещей. И перед лицом его как невыносимо теперь звучат эти слова: «народ богоносец», «Святая Русь», как удары бичом поражают они нашу живую совесть.

Светский богослов: Неужели вы дошли и до того, что стали отрицать и великое призвание России, ее богоносность, ее единственность? Вот теперь, когда действительно настало огненное испытание для веры в мессианство русского народа, его единственное и высокое предназначение? .

Беженец: И даже более того, считаю фальшивой и в известном . смысле даже еретической самую мысль о новозаветном мессианстве какого-нибудь одного, в данном случае русского (a parte* греческого) народа. Был только один народ мессия — еврейский, и мессианство это было всегда связано с происхождением от него, по человечеству, единого Мессии — Христа Спасителя, и после того всякое народное мессианство или избранничество прекратилось: во Христе Иисусе несть ни иудей, варвар и скиф, Церковь обратилась ко всем народам, и нет никакого религиозного основания из этих всех народов всенародной и сверхнародной Церкви выделять народ имярек, когда свое положение избранного народа после того, как цель избранничества была достигнута, то есть после пришествия Христа, потеряли уже и евреи. Этот вопрос был окончательно уже порешен в споре апостольского века относительно допущения язычников и был разрешен на Иерусалимском Соборе, когда было сказано: «Сердцевед Бог дал им {язычникам] свидетельство, даровав им Духа Святого как и нам, и не положил никакого различия между нами [иудеями] и ими [язычниками], верою очистив сердца их». И после сего всякое мессианское притязание как древнего Израиля, так и «нового Израиля» (филетизм) представляет собой беспочвенный рецидив религиозного иудаизма: сказано же было им: «...отнимется от вас Царствие Божие и дано будет народу приносящему плоды его». Так обстоит дело догматически, поэтому я и говорю, что национальные притязания как Второго, так и Третьего Рима составляют изначальное грехопадение Восточной Церкви, которое совершенно затемняет их взор и извращает отношение к единому, истинному Риму. Но, конечно, всякий народ,. призванный к историческому бытию, как и всякий человек, имеет, вернее может иметь, если окажется того достойным, если найдет и осуществит свою историческую миссию, и так как принципиально все звенья истории равноценны, то и все народы равны перед Богом и различие их не в призвании, а в осуществлении, из которого и раскрывается призвание. На этом основании одинаково ложны и предосудительны и религиозный национализм христианского избранничества, и религиозное народничество, в котором приписывается, как данное, то, что в лучшем случае может составлять только задание, идеальную возможность, но не наличность. В этом коренная ложь и нашего

'Независимо от (ит.).

славянофильства (слепую пародию на которое представляет собой наше социалистическое народничество от Белинского-Герцена до Ленина). И для меня сейчас мучительной фальшью звучит и интеллигентское умиление у Достоевского — «сей народ-богоносец», и горделиво-барское возвещение Хомякова — «о, недостойная избранья, ты избрана». Что же, «избрана» за недостоинство, что ли! Но нет лицеприятия у Бога, и «во всяком народе, боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему», а дарового избранничества нет, как нет и природной «богоносности», которую делать атрибутом национальности прямо нечестиво.

И Достоевский — не говоря о других — силою своего дарования поддерживал в нас это приятное самообольщение, которое у dii minores* превращалось уже совсем в пошлость, напыщенность и хвастовство (от них же первый бых аз, не обинуясь должен признаться).

Светский богослов: Вы все извращаете в своем новом «религиозном западничестве»: русский народ есть действительно избранный народ, не в силу своих достижений и вообще своего состояния — кто же говорит об этом — но в силу того, что ему вверено Православие, единая, чистая вера Христова, и этот самый факт есть уже свидетельство об избрании, ибо дары и призвание Божии неотменны. Русский народ есть Новый Израиль, богоносец, поскольку он православен, а вне Православия есть величайшая дрянь.

Беженец: Стало быть, настолько-то и вы допускаете разные возможности для русского народа: быть с Православием или отвергнуться от него. Но к чему же тогда сводится эта непреложность избранничества? Это простое тождесловие: поскольку православен, постольку и богоносен — но тогда нечего и говорить о каком-то аристократизме крови, белой кости. Но до сих пор и в старой, и новой Москве, вообще в Третьем Риме, утверждалась именно эта гарантия чистоты веры: вспомните обезумевшую от самомнения старообрядческую Москву, которая после падения Византии и Флорентийской унии себя одну возомнила столицей Православия, Третьим Римом, и эта черта сохранилась и до новейшего времени. При этом забывается даже, что фактически Православие не есть русская монополия, есть и другие православные народы, есть, наконец, и православные «Восточные Патриархи». Было своего рода взаимное страхование: Православие гарантировало «Святую Русь», а «Святая Русь» гарантировала Православие, и благодаря этому самовнушению легко мирились, даже не замечая всех канонических и исторических дефектов русской церковности, изнемогавшей в своем обособлении от Вселенской Церкви Христовой!

Светский богослов: Ну, конечно... Но ведь эту веру содержали не только те великие мужи, имена которых вы теперь так нечестиво и неблагодарно поминаете, но и великие святые русские, которых вы еще не дерзаете устранить из святцев. Вспомните, каково было самосознание преподобного Сергия и преподобного Серафима!

Беженец: Все время ожидаю этого указания, хотя и смущаюсь об этом судить. Но что скажу? Великие наши святые были во истину •Малых богов (лат.). 10-249

146

147

богоносны и святы не как русские, но как подвижники Христовы в своем народе, о котором они, конечно, предстательствуют своей молитвой. Их земля была земля святая, по которой «стопочки Богородицы» ступали, им являлась Пречистая, они всегда с нами, молитвенники и помощники, вместе со всеми святыми, но в особенной, кровной близости к нам. Хорошо. Ну, а дальше что? Что можно на основании этого заключить о том народе, из которого они вышли? Когда среди единственного народа-богоносца — еврейства — жили и действовали святые апостолы вместе с пречистою Девою, что происходило в душе этого народа? Уменьшило ли это его ожесточение? Итак, вместо того чтобы ссылаться на святые имена преподобного Сергия и преподобного Серафима, не лучше ли спросить себя о том, что теперь происходит с их обителями и с их честными останками? И нам ведь отнюдь не передано о них, что они приписывали русскому народу особенные духовные силы как таковому; вернее сказать, они словом, а больше делом звали его на путь святости, свидетельствуя своей жизнью, какие достижения возможны: они-то и есть «Святая Русь», они — богоносцы, как и все святые всякого народа и племени, но не народ. Они свидетельствуют о том, как {он} даровит духовно, какие в нем заложены возможности, но даровитость, которая, разумеется, бесспорна, вместе с величием, в смысле заданий и возможностей, может получить совершенно недолжное употребление и получает таланты, которые могут закопаться в землю и закапываются...

Светский богослов: Одним словом, я вижу, что испуг перед теперешними событиями в жизни русского народа в вас так велик, что он парализует в вас веру.

Беженец: Как вам сказать? Верить в настоящем смысле можно и должно только в Бога, в народ верить нельзя, даже греховно, как греховно всякое идолопоклонство и суеверие, но любить свой народ волею, мыслию, силою, надеяться и хотеть для него лучшего должно. И в этом смысле я никогда не изменял и с помощью Божией надеюсь не изменить русскому народу, хочу жить среди него, с ним и для него, делить его судьбу, ибо она есть и моя судьба, ибо я — русский. Что вам можно еще прибавить? Но пристрастие и ослепление свое я прозрел, и, главное, прозрел то, что раньше не сознавал, именно, что в славянофильстве, «греко-российстве» тож, русское поставлено выше, первее вселенского, церковного, или по крайней мере недостаточным образом с ним слито. Вселенская Церковь должна быть выше и ближе «России», и я хочу быть прежде всего христианином и в своем христианстве никаких уступок не сделаю ради русского своего естества. Сейчас я чувствую это как огромное освобождение и, разумеется, переоценку ценностей. Ибо я нашел в душе такую точку, из которой я могу смотреть на свое национальное бытие не. свысока, но с высоты, жизненно постигать вселенскую силу христианства. И удивляюсь теперь, как я мог целую жизнь задыхаться в старомосковском тереме...

Светский богослов: Одним словом, да здравствует третий Интернационал! Не можем мы долго выдерживать вражеского напора и бессознательно начинаем в такт прихлопывать интернационалистам.

Беженец: Этот Интернационал в интеллигенции не сегодня начался. Но дай Бог, чтобы теперь народились духовные силы для религиозного его преодоления, которых не было ведь в старой России. И это преодоление даст только Вселенская Церковь Христова, когда побеждена будет ограниченность греко-российства. И как же вы можете меня упрекать в маловерии, когда новый свет зажегся для меня на историческом пути России, когда я вижу, что теперь история ее начинает новую, важнейшую свою главу...

Светский богослов: Очень не новая история, стара, как матушка Россия, ибо с самого ее начала и на всем протяжении зазывали ее в Рим и совращали в Католичество и, по милости Божией, сохранялась она от этих ков, сохранит ее Бог и ныне.

Беженец: Но разве бывало в русской истории такое полное крушение национальных упований, Третьего Рима, подгнившего в корне и рухнувшего без сопротивления, и оба они, Третий Рим и Третий Интернационал, смотрятся друг в друга, диалектически соединенные да и нет] И, очевидно, нужен синтез, который был бы и да и нет!

Светский богослов: Одним словом, вы теперь считаете, что вся русская история была ошибкой, потому что развивалась на ложном начале, то есть святом Православии. И русский народ существовал исторически более 1000-летия только затем, чтобы теперь сознать свою ошибку, отказаться от прошлого, совершить историческое харакири и падши поклониться Риму! Не могу вам выразить с достаточной силой всей своей враждебности и негодования к этой идее, превращающей всю русскую историю в пустое место или недоразумение.

Беженец: Русская история есть русская история, она лежит перед нами со всею неумолимостью факта, перед которым надо смириться. И русская история не кончилась, ее надо продолжать активно, осмысленно, творчески. Разумеется, при этом придется принести немалые жертвы: истина диалектична и ничего не щадит, но лучше быть с истиной в ее разрывах, нежели в спокойствии предубеждений. Я не беру на себя смелость объяснять зачем и почему дана нам такая судьба, но она нам дана, и это есть наша история. Но в ней я различаю совершившееся в меру своего постижения. И вижу, как в силу рокового сцепления обстоятельств, которое для верующего есть воля Божия, Россия с широкого пути вселенского заведена была в тупик Московии, из которого судорожно метнулась и оказалась в другом тупике, и теперь снова стоит перед загадкой своего исторического бытия, о которой так много всегда говорилось. И уже нельзя отговориться от нее, выговорив себе особые права слепотства, вроде «умом России не обнять, в Россию можно только верить» и подобное в том же стиле, простите резкое, но выстраданное слово — заговаривание зубов.

Светский богослов: Простите и мне тоже резкое, но тоже выстраданное слово: вы и вам подобные уже не верите в Россию, не выдержали огненного испытания, провалились на историческом экзамене. Так помните же: любовь истинная «всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит»). Слышите? Всё! И кто эту любовь не явит ныне России, тот не достоин называться ее сыном.

148

149

Беженец: Что на это сказать? Бог видит сердце человеческое и судит о помышлениях его — где есть истинная любовь. Одно несомненно, что нет любви без ревности, той, о которой сказано: ревность по дому твоему снедает мя; и о народе нашем пусть нас снедает ревность жгучая, а не примиренность, не закрывание глаз на его язвы. Вспомните еврейских пророков: где была любовь к народу — у них, грозных обличителей и провозвестников грядущих бед или у их противников, старцев и князей людских?

Светский богослов: Оставим эти сравнения, которые являются только способом выдавать себе похвальные листы. Спрошу вас прямо и просто: что остается теперь от ваших прежних верований о русском народе? Дайте ответ вопрошающему об уповании своем. Вот вы раньше веровали в православную святую Русь, богоносную, в ее исключительное призвание — быть народом конца, новым Израилем, Третьим Римом, теократическим «белым царством», в котором найдут разрешение противоречия культуры и прочее подобное. Что остается от этого теперь?

Беженец: Трудный и роковой вопрос, который гложет сердце в эту бесконечную и беспросветную ночь, которая непрестанно стоит перед сознанием. Ну что же, теперь надо привыкать смотреть в лицо смертельной опасности, и на поприще ума нельзя нам отступать. Попытаюсь ответить вам искренно и честно, хотя заранее скажу: ответ мой сейчас в том, что на этот вопрос нет и не может быть прямого ответа, а только условный, двойственный, кроме той его части, в которой он может быть ясным и категорическим. Именно: я совершенно отвергаю нечестивое притязание присвоения русскому народу, как таковому, святости, богоносности и подобное. В этом я настолько прозрел, чтобы навсегда это отвергнуть: русский народ может быть свят и богоносен, как и все другие христианские, по крайней мере православно-кафолические, народы, лишь в меру своего религиозного подвига, не более и не менее, ибо у Бога нет лицеприятия. Если он будет безбожен и скотоподобен, каким он являет себя теперь, то и погибнет исторически и духовно, сгниет в грехе своем, и только, а вместе с тем погибнут и все те дальнейшие возможности и надежды, которые связывались с его христианским призванием. Потому если может быть пророчествование о судьбах его, то только условное, оставляющее всю свободу для творческого самоопределения и ответственности за свои судьбы. Стало быть, речь идет о том, станет ли русский народ христианским, каким сейчас перестает быть, но и раньше никогда по настоящему не был, станет ли в нем христианская Церковь остовом всей жизни, каким в настоящее время — худо ли, хорошо, — но притязает стать Интернационал? Конечно, даже spiro-spero*, хоть живое гибнет, и надежда есть такая же христианская добродетель, как вера и любовь, каждая из них рождает другую. И поскольку я люблю свою родину во всем ее целом, и в ее истории, и в настоящем, поскольку я остаюсь верен ей — а я ей не изменил! — постольку я и надеюсь, ибо

*Дышу-вдохновляюсь (лат.).

уместнее говорить не о вере в народ, но о надежде на народ, что он явит себя достойным своего призвания и не погибнет. А каково это призвание? Для всех христианских народов, поскольку они не язычествуют, но суть в Церкви и Церковь, оно одно: святость и богоносность, — «род избранный, царственное священство, народ святый». И выше этого призвания не знаю я для своего народа. При этом думаю, что каждому народу дано по-своему явить эту силу святости, ибо дары различны и призвания различны, но эти призвания раскрываются с надлежащей ясностью только в огне исторических испытаний, и единственный способ их явить — подвизаться в работе Господней. Поэтому в той легкости и самоуверенности, с которой мы раньше судили о религиозных задачах и призвании России, следует видеть своего рода дилетантизм, ныне столь жестоко обличенный, или же самоослепление, в которое легко впадают люди во времена благополучия: таково было и учение о Третьем Риме в православной Москве. Однако и теперь я не могу отрицать значения этих попыток осознать и выявить свои исторические задачи и призвание, но теперь я их понимаю не в смысле данности, какого-то через Deus ex machina явившегося мессианства, но внутреннего призвания, особенного устремления, искания, тоски, служения. А уж из этого-то особенного искания рождается историческое призвание и место в истории. И я не стану отрицать и теперь, что в русском религиозном сознании, хотя и смутно, и незрело, были и есть свои особые задания, вернее какая-то особенно напряженная мысль и тревога — я бы сказал, около вопроса о теократическом идеале жизни. Сейчас звучит это дико и безумно, хотя во времена Грозного и Московского царства, когда была провозглашена идея Третьего Рима, то есть православно-теократического царства, она была нисколько не более ложна, чем теперь, когда провозглашается тоже Третий Рим наизнанку, теократия навыворот, но то же самое задание. И в жизни отдельных людей, как и в жизни народов, их смутные искания и творческие потуги направляются все-таки по пути, ведущему к раскрытию их действительных способностей или талантов, хотя, разумеется, далеко не всегда способности осуществляются в надлежащей степени или оправдывают свои ожидания, можно даже сказать, что никогда этого не бывает в полной мере, хотя полного никогда не бывает и обратного, то есть чтобы искреннее и настойчивое искание не оправдывалось и не вознаграждалось: ищите и обрящете. История русского народа, которая запечатлена идеей власти, действующей силой священного помазания и почитающей себя теократической, вместе с выявившимися в русском сознании религиозными чаяниями свидетельствует об этом теократическом призвании и задании, и здесь мне не приходится сжигать то, чему поклонялся.

Светский богослов: Благодарю, не ожидал. Развенчав всю русскую историю, как одно печальное недоразумение, вы теперь даете ей Иудино лобзание,— лучше бы уже без этого...

Беженец: Разница между прежним моим воззрением и теперешним в том, что прежде я представлял себе это теократическое свершение

150

151

ближе и конкретнее, теперь же скромнее и дальше; главное же в том, что рассеялся у меня главный предрассудок о монополии Православия в России. Да, я многое теперь считаю в русской истории ошибкой и недоразумением, до конца уже разъяснившимся, но это была ошибка и недоразумение именно на теократическом пути, где нужно было преодолеть принципиальный цезарепапизм и схизму. Без этого преодоления невозможна идея вселенского теократического царства (которое иначе подменивается принудительной Российской империей, с «господствующей» Православной Церковью): без Вселенского Первосвященника нет и теократического «белого» царства — вот в чем главное мое для себя открытие. Нужно принципиально преодолеть цезарепапизм, найти новую, правильную координацию первосвященнической и теократической власти, соответствующей архиерейскому и царскому служению во Христе.

Светский богослов: Искать нечего, потому что уже давно найдено: теоретически — в теории двух мечей и первенстве Папы, исторически — в системе средневекового папизма, в Григории VII и Иннокентии III. Так вот, из законного и неизбежного протеста против этого насилия и возникла светская государственность, и теперь мы косвенно отравляемся все теми же ядами папизма.

Беженец: Исторически беспристрастного суждения здесь еще не сказано, но, разумеется, опыты теократии, ограниченные и тем самым неудачные, были и в Западной Церкви и породили здесь величественную идею священной империи. Однако здесь они недоразвились и прервались благодаря главным образом односторонности в учении о теократии, выразившейся — здесь я с вами согласен — в практике папоцезаризма и его злоупотреблениях. Вопрос остался неразрешенным и догматически недовыясненным, а последовавшая затем Реформация и Гуманизм окончательно отодвинули самый вопрос, выдвинув светскую государственность с идеями правового государства. В России вопрос этот ставился более радикально, хотя и неправильно, односторонне, искаженно, вследствие схизматического духа Русской Церкви. В настоящее время революцией вопрос этот затоптан, но не упразднен и при первой возможности вернется на историческую сцену, в соответствии с faculte maitresse*. Русский народ не способен держаться в срединном уровне мирской культуры и государственности — в массе своей он ниже ее, пребывая в варварстве и дикости, а в верхах своих он не примиряется с той духовной пустотой, которою веет от светской, то есть безбожной, культуры, и стремится освятить всю жизнь, то есть и культурное творчество, и государственность.

Светский богослов: Но разве вы не замечаете, что вы возвращаетесь к той самой мечтательности, которую так победоносно изобличали, но только по своему вкусу. Раньше мысль о теократическом призвании России была ясна и понятна, она связывалась с тем фактом, что только Россия есть православное царство. Теперь этого нет, вами же отвергнуто и самое Православие, и этого нового издания старой повести «о белом клобуке» и о Третьем Риме я не уразумеваю.

'Преобладающее свойство (фр.).

Беженец: Да, это совершенно новая постановка исконного русского вопроса, но ведь его требует история, ибо старый Третий Рим лежит во прахе, стало быть, и принцип его был ошибочен, односторонен и ложен. Помните, в одном ночном разговоре, я намекнул на новые возможности на этом пути в легенде о Белом Царстве. Здесь, конечно, предстоит еще новое историческое и догматическое творчество, Господу споспешествующу, быть может новый догмат о власти, утвержденный некогда непогрешительным авторитетом преемника Петрова. Но, главное, найдется еще работы в винограднике Господнем — для пришедшего в одиннадцатый час. Третий Рим, если он и осуществится в истории, будет не антитезой и отрицанием Первого, Вечного Города, но явится миру только в связи с Первым и силою этой связи, благодаря отвержению которой исторически погиб притязательный и горделивый Второй Рим, повинный в схизме, — Византия. Третий Рим выйдет из бессильной претензии, станет истинно причастным средоточию Царства Божия на земле — Первому Вечному Риму, если уничтожит злое и гибельное самоубийственное дело Второго Рима, преодолеет схизму, и тогда Господь прославит Русскую Церковь силою многою.

Светский богослов: Одним словом, все дороги ведут в Рим — das ist der Weisheit letzter Schluss*, здесь начинается уже маниакальная одержимость «конвертита».

Беженец: Точнее, все пути должны исходить из Рима, земного средоточия Церкви Христовой на земле. Да, эту истину я исповедую ныне.

Светский богослов: Помните, как красноречиво повествовали о всеобщем «беженстве», наблюдаю, что это беженство уже окончилось, — обретена тихая пристань, pied a terre...

Беженец: Милостью Божией — да, обретена, хотя всеобщее беженство не окончилось, мир перестраивается, и, чтобы он не превратился в хаос, ему необходим духовный центр — скала святого Петра. Я, впрочем, не отрицаю, что за эти страшные, но и зиждительные годы в корне изменилось во мне мое чувство жизни, и церковное и общеисторическое, выявилось завуалированное, прояснилось тусклое. Изменилось и мое восприятие беженства: еще недавно мне казалось и многим, я знаю, кажется и теперь, что наступили последние времена, идет Антихрист, гонима Церковь и скрывается в пески и катакомбы, и нечего уже делать в истории, ибо ее уже нет, а в частности, кончилась, то есть оборвалась неудавшись и русская история; может ли быть что либо печальнее, грустнее этой мысли. Теперь, благодарение Богу, это малодушие и испуг — не знаю как у других, но у меня это было именно так — меня оставили, недаром ведь нам не дано знать времена и сроки, не под силу нам вместить это знание, не повредившись в своем естестве. И хотя надо внимать знамениям времени, но ведь их-то мы разгадываем лишь человеческими силами, стало быть, не безошибочно, — и сколько раз уже ошибались не только мы, но и болыпие нас! Поэтому не совестно сознаться в ошибке или, по крайней мере, перемене самоощущения. Так вот, исповедую вам, что вместе с освобождением от

*Это — последнее заключение премудрости (нем.).

152

153

схизматического «греко-российства», с выходом из этого заколдованного круга обособления для меня открылась синева неба, воздушная ширь и даль, и сразу стало ясно шестым чувством, что история еще не окончилась, что мы в ее потоке, что в жизни христианских народов и всего мира предстоят еще необъятные перемены и новое творчество, а в частности, и для России, для которой, может быть, только оканчивается ее Vorgeschichte* и в кровавых муках рождается новая Россия. Несомнительно, что старой России уже нет и не будет, и всяческая реставрация есть нелепость и безумие. Вместе с «товарищами» и я готов горланить: отречемся от старого мира. Но эти глупые мальчишки на самом деле воображают, что будущая Россия есть их Россия, корчи и муки разделения они принимают за новую жизнь. Но эта новая жизнь будет, для нее имеются новые духовные силы, и эти силы явятся вследствие нового исторического самоопределения, то есть соединения с Римской Церковью и воссоединения со всей христианской Церковью. И это соединение с христианскими народами родит новые, великие, нам теперь недоведомые, возможности, которые осуществятся после нас. Но мы имеем будущее, и мы передаем свои заветы, влагаем свои силы для этого будущего. Будущее есть — есть для всего мира и для нашей родины, как радостна эта мысль и эта вера! Ведь, подумайте, всю свою сознательную жизнь я провел в угрюмом и подозрительном, а в сущности, пугливом отъединении от западного христианства, во внутренней «борьбе с Западом»; всю беспочвенность ее я не мог не понимать. А вместе с тем вследствие исторического испуга спасался в эсхатологию, и здесь, в сознании собственного бессилия, апеллировал к Deus ex machina, к концу мира, и так укрепился в этом, что даже потерял веру в свою смерть, чая скорого преображения наместо смерти... Ведь какая чепуха! Теперь только умудрил меня Господь ждать и просить христианской кончины живота, когда Он укажет. Но теперь, с седеющей головой, среди всеобщего хаоса и развала, во мне все поет: есть будущее и есть оно для России. Те самые вещие сны, которые снились ей во всю ее историческую жизнь, они осуществятся, и могут осуществляться и ею, чрез нее, если только она захочет покаяться, совершит цгтолюш**. Исторически жизнь и смерть России в ее руках. Она вовсе не дряхлый и состарившийся больной, которому все равно остается краткий срок жизни (каковой, в сущности, была Византия при падении), она полна сил и еще молода, и, если она погибнет теперь, это будет преждевременная и неестественная, ранняя смерть пьяницы, самоубийцы, блудника, не умевшего во время остановиться и покаяться, или же насильственная смерть от внутренних и внешних врагов, ее обступивших, и всяческих паразитов, развившихся в болезни. Мы должны утверждать жизнь, побороть тлетворное дыхание смерти, и прежде всего — в душах и сердцах наших. Мы должны научаться делать свою жизнь, ковать свою личность, чтобы, когда пронесется это черное облако, осталась жива душа народная, и, когда поднимется солнце, мы вышли бы на свою историческую работу.

•Предыстория (нем.). ••Обращение (гр.).

Мы теперь твердо знаем, выстрадавши горьким опытом, как дешево стоят пустые притязания и даровая спесь, но из-за этого не должны изменять вещим думам и пророческим снам. Царствие Божие силою нудится, и только способные употреблять усилие, сильные, служат ему, и нужно искать, создавать в себе эту силу... Итак, никакого уныния, никакой измены. Да здравствует жизнь, да явится русское будущее, и в нем взыщем, по-старому, Третьего, но вместе и Первого Рима — Града Божия на земле. Ей, гряди, Господе Иисусе!

17/30 августа 1922, Ялта

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Митрополит Макарий (Булгаков). История Русской Церкви: В 12-ти т. СПб, 1870, т. 6, с. 217.

² Там же, с. 220-221.

³Речь здесь идет о так называемой «липковщине» (прим. изд.).

⁴Таково учение и православного катехизиса. См.: Прот. Тарасий Серединский. ПапаРимский и Собор Вселенский. Рига, 1897, с. 274-276 и далее.

⁵ Речь здесь идет о тех изменениях, какие священник Павел Флоренский внес в свою книгу «О духовной Истине» (М., 1913) (прим. изд.).

⁶Хомяков А. С. Полное собрание сочинений. М., 1907, т. 2, с. 457.

⁷Речь здесь, вероятно, идет о: Нилус С. Святыня под спудом. М., 1907 (прим.изд.).

⁸J. Hergenrother. Photius, Patriarch von Konstantinopol. Dritter Band. Regensburg. 1869.S.867. Между прочим, Гергенротер приводит пророческие слова папы Григория IX вписьме к Патриарху Герману II, которые он справедливо относит и к России: «КогдаГреческая Церковь отделилась от Римской, она тотчас утратила преимущество церковной свободы; она, которая была свободна, стала служанкой светской власти, так что посправедливому суду Божию та, которая не хотела признать божественного, примата вПетре, против своей воли должна нести иго светской власти» (ibid. 843) «Das war die bittere Frucht des durch Photius in das Leben gerufenen Schisma» (ibid. 843).

⁹ Голубинский Е. E. К нашей полемике со старообрядцами // Богословский вестник, 1895. апрель, с. 145.

¹⁰ Лебедев А. П. Греческая Церковь и Римский Католицизм // Богословский вестник, 1899, август, с. 540-541. Все эти выражения взяты из греческой Кормчей книги Пидалион, составленной в конце XVIII века Никодимом Святогорцем.

¹¹Историю того, как введено было перекрещивание при Патриархе Кирилле в результате агитации иеродиакона Авксентия, фанатизировавшего народные массы, против воли Патриарха и правящей Церкви см. у того же А. П. Лебедева: Нравственныйоблик, церковно-общественная деятельность, нестроения и злополучия Константинопольской Патриархии (от конца XVI века до настоящего времени) // Богословский вестник, 1895, сентябрь, с. 292-296.

¹²«С половины XV века до самого XIX и даже в начале этого века, римский Католицизм почти не имел никаких успехов среди Грековосточной Церкви. Этим счастливым результатом Греческая Церковь, однако, обязана не столько самой себе, сколько турецкому правительству <...> Порта является услужливым другом Греческой Церкви и врагом ее главнейших врагов, то есть римо-католиков <...> Они даже низлагали Константинопольских Патриархов и наказывали их ссылкой по подозрению, что высший представитель православной греческой общины в Турции обнаруживал влечение и склонностьк Латинству, в религиозном смысле <...> Власть эта почти буквально стояла на стражегреческого Православия <...> Турки, может быть, больше и сильнее боролись с Римо-Католицизмом в их стране, чем Греческая Церковь». (Лебедев А. П. Греческая Церковьи Римский Католицизм» // Богословский вестник, 1899, июль, с. 347-348, 373, 375-376.

¹³См. в «Истории Российской Церкви в период домонгольский» митрополита Макария, также у Е. Е. Голубинского в «Истории Русской Церкви» и в монографических исследованиях Павлова, Поснова и других.

¹⁴ Примеры этой характерной разноголосицы в православной литературе многочисленны. Вот первый, наудачу попавшийся: в одном и том же номере Богословского вестника 1898 г., январь; А. А. Киреев от лица Православия решительно заявляет, что непогрешимость дана всей Церкви и что «непогрешимое мнение этой Церкви может высказываться не иначе, как голосом Вселенского Собора, законно собранного [кем?] и свободно обсуждающего предложенные ему [кем?] вопросы» {КиреевА. А. По поводу старокатолического вопроса, с. 131). Например, в протоколах Совета Московской Академии, официальный рецензент ставит на вид магистранту как «католическое» мнение, что «непогрешима лишь одна учащая половина Церкви», и, ссылаясь на Окружное Послание Восточных Патриархов, утверждает, что непогрешима «вся Церковь», то есть именно все тело Церкви: «<...> хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ, который всегда [!!!] желает сохранить веру свою неизменною и согласною с верою отцов его <...>», почему «<...> никогда не могли ввести у нас что-нибудь новое ни Патриархи, ни Соборы» (Журналы Совета Московской Духовной Академии за 1897 г., там же, с. 40). Кстати сказать, этот (17) пункт Послания Восточных Патриархов, столь излюбленный Хомяковым, является поистине каучуковым и бессодержательным по своей неточности. С одной стороны, и католики не будут отрицать его прописной истины о церковном народе как хранителе церковной истины, а с другой, при буквальном его понимании, — нельзя было бы понять возможность и Вселенских Соборов, которые вводили новое, например Символ веры.

¹⁵Хомяков, с одной стороны, обороняется от суждения по существу вопроса такими ничего не говорящими банальностями, как то, что «познание Божественных истин дано взаимной любви христиан и не имеет другого блюстителя, кроме этой любви» (Хомяков А. С Полное собрание сочинений. М., 1900, т. 2, с. 157), под чем, повторяет, подпишется всякого вероисповедания христиан (и торжественно ссылается на 17 и 18 главы Послания Восточных Патриархов (там же, с. 60,157,231), а в то же время, торжественно заявив, что «в истинной Церкви нет Церкви учащей» (с. 60), он принужден, конечно, признать право епископов «объявлять ее догматические решения, впрочем, оставляя за собой [??] [то есть за кем?] право судить о том, верно ли засвидетельствованы ее вера и ее предание» (с. 136), далее на епископов, «по преимуществу [как это понять?] налагает она служение слова Божия и обязанность поучать Слову, хотя Церковь никого из своих епископов не лишает этого высокого права» (там же), причем «все эти права вяжутся [находятся в связи] с иерархическими должностями» (там же), причем «единомыслие всего епископства в заблуждении не может быть допущено даже в виде предположения» (с. 231, прим.). Это, по обычаю, уклончивое признание непогрешимости целокупного епископата, собственно говоря, уничтожает все его расплывчато-протестантские рассуждения о теле Церкви и так далее.

¹⁶ Вот пример из истории Вселенских Соборов, стилизованный Хомяковым: «<...> когда заблуждение начинает выдавать себя за церковную истину, опровержение иной раз может идти от одного лица, но решение всегда принадлежит всем. Является Арий и выдает свое личное безумие за выражение соборной веры [sic!]. Громче других раздается, в обличение ему, голос <...> простого диакона <...>. Собор собирается и произносится свидетельство. Церковь судит [sic!] и признает Собор за истинное выражение мысли каждого из верных [последующий suffrage universel в Церкви!]. И века славят имя Афанасия, которому Бог даровал слово истины, дабы он сделался как бы голосом своих братьев. По своей внешней форме арианство было не чуждо признаков церковности, и в этом отношении нельзя было отличить его от Православия, но арианству недоставало того духа, который есть внутренняя жизнь Церкви. То же явление представляют и последующие ереси. Все они ложны в основании, и ни одна из них не осуждается одной своей формой» (там же, с. 233). Что можно понять в действительной истории донихей-ских и посленикейских арианских споров в этом изображении? Одно несомненно, что здесь отвергается всякий вероучительный авторитет Вселенского Собора, власть его «изволися Духу Святому и нам» и его роль сводится к «произнесению свидетельства», вроде «съезда духовенства и мирян».

¹⁷ См.: Голубинский Е. Е. История Русской Церкви, т. 2 (1), с. 443 и далее. Замечательно, что все аргументы, оспаривающие Флорентийский Собор, не только высказывались, но и опровергались уже его современниками, так что исчерпывающее их опровержение можно найти, например, в диалоге Иосифа, епископа Мефонского (XV век) о Флорентийской унии (я познакомился с ним, когда соответствующие страницы текста были уже написаны, и убедился, что воспроизвожу, в сущности, аргументы епископа Мефонского [Migne, Patiologiae cursus completes, series gracca. T. CLIX, col. 969 sqq.]. Здесь говорится и о подарках, и о подкупе, и о насилии, а с другой стороны, рассматривается вопрос о критерии церковной истины и об отказе Марка Ефесского подписать соборное постановление, причем его образ действий, возвеличиваемый одними, приравнивается к образу действий еретиков: Ария, Евтихия и других, так же уклонявшихся от соборных определений. «Вселенский Собор не может впасть в заблуждение, и большая ересь вообще говорить это» (ibid., col. 984). «Собор же бывший во Флоренции, не может не почитаться Вселенским, ибо на нем присутствовал Папа, и Василеве, и Патриархи, и вся вселенная через своих представителей, поэтому н утверждаем, что он был непогрешите-лен ((MiXavf}) <...>. Вселенский Собор в наименьшей степени может погрешить» (ibid., col. 984). Далее подробно разбираются и опровергаются обвинения в подкупе и тому подобное, и [говорится] о поступке Марка Ефесского, рассказывается о его разговоре с царем, в котором Марк обещал дать подпись в Константинополе, чего не исполнил. Далее очень веско указывается, что если многие из подписавших Флорентийские постановления затем взяли подписи обратно, то и из Никейских отцов семь отцов отпали в арианство и поносили Собор, против которого собиралось до 30 Поместных Соборов, и однако справедливо прославляется собор именно 318 отцов, «<...> не они, но их единогласие, и богоносными и святыми отцами называются и отпавшие от него, ибо Церковь, по распущении Собора, не заботится ни о ком, что он говорит, что делает, что хочет. Ибо там, в собрании, она берет согласие от каждого, которое и записывается на небе, откуда уже не может быть изглажено. Когда же он выходит из собрания, если что и совершит, не может изменить того, в чем там согласился» (ibid., col. 993).

¹⁸ Митрополит Макарий (Булгаков). Введение в православное богословие. Изд. 4-е, СПб, 1871, с. 368-369.

¹⁹Архиепископ Иннокентий рассуждает так: «Церковь наша считает также необходимым способом к сохранению учения сословие пастырей Церкви. В сем случае она, согласно с Католической Церковью, думает, что условие сие установлено Самим Богом,что эта цепь здесь простирается от апостолов, что действие Духа Святого на них не прерывается». — Ясно и четко, однако дальше появляется обычное антикатолическое, носмазывающее и затемняющее мысль до неузнаваемости: «Но отличается от Католической Церкви тем, что не приписывает им дара непогрешимости. Наша Церковь думает, что дар сей должен быть во всей Церкви, но показать, сколько этого дара в такой-то Церкви [?] или в таком-то ее представителе невозможно: числительная точность в сем случае не может быть указана» (Сочинения Иннокентия, архиепископа Херсонского иТаврического. СПб, 1877, т. XI, с. 213). Особым источником религии является иерархия:«Пастыри и учители даны самим Богом, на них Святой Дух переходит чрез рукоположение преемственно от апостолов. Они составляют иерархию или же представительную Церковь. Ее предназначения есть другие, как то: совершать таинства, судить совесть, ноглавное ее назначение есть: передавать живым голосом то, что в Предании и Писаниисодержится мертвым» (там же, с. 229).

²⁰Курсив митрополита Макария, см.: Введение в православное богословие. СПб., 1871, с. 370.

²¹Там же.

²²Тамже, с371.

²³Там же, с. 372.

²⁴Там же, с. 373.

²⁵Там же.

²⁶«Мнение Восточной Церкви таково, что Церковь непогрешима. Но какая Церковь? Ибо Церковь разделяется на представительную — сословие священных лиц— и вообщепонимаемую как совокупность всех христиан. Какая из них непогрешима? Ответ двоякий: строжайший, заключающийся в „Камне Веры", сходится с мнением католиков, покоторому Церкви представительной приписывается непогрешимость в Вселенских Соборах, только! Другое, умереннейшее, находится в системах богословских. По сему мнению, непогрешимость приписывается всем в совокупности; но кому именно она принадлежит, указать не можно. <...> Таким образом, в нашей Церкви два мнения: Церковь непогрешительна по отношению к Вселенским Соборам и Церковь непогрешительна вообще. <...> И действительно Церковь вся непогрешима, ибо, если бы она была вся погрешима, то оскудела бы, затмилась» (Архиепископ Иннокентий, указ. соч., с. 230-231). Поучительна эта беспомощность в самом решающем вопросе! И тем не менее обычный рефрен: «<...> принимать католическое мнение неприлично [sic!], ибо в таком случае действие Святого Духа подчиняется математическим расчетам [sic!], а это нелепо» (там же).

²⁷Вероятно, здесь имеется аллюзия на: Мельников Ф. Е. Блуждающее богословие. Обзор вероучения господствующей Церкви. Выпуск первый. М., 1911 (прим. изд.).

²⁸ Насколько тенденциозно и пристрастно изображают дело даже такие серьезные и авторитетные люди, как митрополит Макарий, пусть покажет следующая цитата: «Но некоторые, и притом важнейшие, греческие пастыри, несмотря на все эти притеснения, не подписались под определением Флорентийского Собора, каковы именно: Иосиф, Патриарх Константинопольский, не доживший до окончания дела; знаменитый Марк, Ефесский митрополит <...>; местоблюститель Иерусалимского престола Дионисий, епископ Сардийский, умерший еще в Ферраре; грузинский митрополит Григорий и

[здесь глюк страницу съел] 158

cursus completes. Seria graeca, T. CXX, col. 798 sqq., § 11 sqq.» (там же, с. 797, прим. 1). «У людей крайних (вины римлян) представляли чрезвычайно длинный список— во второй половине XI века этот список доходил до 28 пунктов, а в следующем ХП веке даже до 32 и более. Греческая Церковь, отлучив от своего общения и союза Церковь Латинскую за ее погрешения, не провозгласила ее обществом и сборищем еретическим. Но, по суду самозваных судей, водивших сильною ревностью, латиняне суть еретики и притом самые тяжкие» (там же, с. 798). У нас в России было написано: «...> „Обличительное слово к латинянам" митрополита Льва, „Стязание с Латиною" митрополита Георгия, „Послание к анти-Папе Клименту" митрополита Иоанна II, два Послания к нашим князьям митрополита Никифора, „Слово о вере крестьянской (православной) и латинской" монаха Феодосия и, наконец, обличение латинянам, помещенное в летописи, в повести о крещении Владимира» (там же, с. 799). Митрополиты Лев и Иоанн обличают латинян в немногих погрешениях (однако у первого — 6, у второго — 5). «Митрополиты Георгий и Никифор представляют в своих сочинениях против латинян те весьма длинные списки их отступлений и вин, которые были составлены ревностнейшими из полемистов греческих: первый насчитывает этих отступлений 26, второй в одном сочинении (послании к Владимиру Мономаху) — 20, в другом послании, к Ярославу Святополковичу, — 23» (там же, с. 799). Подлинный список вин н отступлений латинян и их вариантов см. там же, стр. 820-828. Приложение текстов посланий см. в Приложении ко 2 тому Истории Русской Церкви митрополита Макария {Булгакова), № 5 (Феодосия), № 8 (Георгия), № 9 (Никифора).

⁵⁷ Послание митрополита Ионы к литовским епископам о непризнании лжемитрополита Григория. См.: Митрополит Макарий [Булгаков]. История Русской Церкви: В 12-ти т. СПб, 1870, т. 6, приложение 1, с. 364.

³¹ Его перу принадлежат возражения на первые 17 глав сочинения Марка Ефесского об исхождении Святого Духа (Migne, Patrolagiae cursus completus, series graeca, T. CLX).

"Вот пример «истинного православного суждения» Георгия (Геннадия) Схолария из письма его по поводу провозглашения унии в Царьграде в 1452 году и торжественного совершения литургии в храме Святой Софии униатами: <...>. В параллель с этим можно поставить простодушное и, попросту говоря, невежественное суждение русского митрополита, заместителя Исидора, святителя Иовы в его послании к литовским епископам о непризнании митрополита (униатского) Григория. Здесь Исидор просто объявляется подкупленным Папою, а затем с совершенным убеждением утверждается: <«...> о осьмом же всея вселенныя зборе заповедь тверду написавше, в святых правилах положиша, запрещающе зело, еже на такова никтоже да не дерзает <...> осьмому збору вселенныя никакоже святая правила быти не повелевают и с проклятием отрицают. Сеятель же горькаго семени таковая сдела Сидор своею прелестию, яко же диавол» (Митрополит Макарий [Булгаков]. Указ. соч., т. 6, приложение 1, стр. 364). Это и все, что умеет высказать заместитель Исидора о Флорентийском Соборе по существу отношения «истинно православных» греков к Флорентийской унии и к Папе.

Содержание

Из Константинополя в Херсонис

I. Чаадаевское'

II. 20

III. 38

IV. 56

V. Позитивы и негативы 75

VI. Третий Рим