митрополит Макарий
К оглавлению
Известно, как основалось наше отечество. Первый камень
ему положен был в России северной, преимущественно в Новгороде; другой — в то
же время в России южной, в Киеве. Здесь первыми князьями являются три брата
варяго-русса: Рюрик, Синеус и Трувор, по приглашению; там также два мужа варяго-русса:
Аскольд и Дир, по праву завоевания. Высокий жребий выпал на долю первым — от
них началась Русская держава, и старший из них, Рюрик, соделался родоначальником
русских князей на несколько веков. Не менее высокий жребий достался и последним
— от них началось в России христианство.
Это первое крещение руссов со всеми его обстоятельствами
описывают более десяти византийцев, которых, впрочем, можно разделить на три
класса: одни из них говорят только о начале события; другие упоминают вместе
и о продолжении события; третьи, наконец, или вовсе умалчивая о начале, а только
его предполагая или упоминая об нем весьма кратко, довольно обстоятельно изображают
самое совершение и окончание события.
"В царствование греческого императора Михаила III, — так
начинают свой рассказ первые
[429] , — в то время когда император отправился с войском против
агарян, у стен Константинополя явились на двухстах ладиях новые враги империи,
скифский народ руссы. С необычайною жестокостию опустошили они всю окрестную
страну, ограбили соседственные острова и обители, убивали всех до одного пленников
и привели в трепет жителей столицы. Получивши столь горестную весть от Цареградского
епарха, император бросил войско и поспешил к осажденным. С трудом пробился он
сквозь неприятельские суда в свою столицу и здесь первым долгом счел для себя
прибегнуть с молитвою к Богу. Целую ночь молился Михаил вместе с патриархом
Фотием и бесчисленным множеством народа в знаменитой Влахернской церкви, где
хранилась тогда чудотворная риза Богоматери. Наутро при пении священных гимнов
изнесена была эта чудодейственная риза на берег моря, и едва только она коснулась
поверхности воды, вдруг море, дотоле тихое и спокойное, покрылось величайшею
бурею; суда безбожных руссов были рассеяны ветром, опрокинуты или разбиты о
берег; весьма малое число избежало погибели"
[430] .
"Испытавши таким образом гнев Божий, по молитвам управлявшего
в то время Церковию Фотия, — продолжают другие греческие писатели
[431] , — руссы возвратились в отечество и спустя немного
прислали послов в Константинополь просить себе крещения. Их желание было исполнено
— к ним послан был епископ".
"Когда этот епископ прибыл в столицу руссов, — повествуют,
наконец, третьи [432] ,
— царь руссов поспешил собрать вече. Тут присутствовало великое множество простого
народа, а председательствовал сам царь со своими вельможами и сенаторами, которые
по долгой привычке к язычеству более других были к нему привержены. Начали рассуждать
о вере своей и христианской; пригласили архипастыря и спросили его, чему он
намерен учить их. Епископ разверз Евангелие и стал благовествовать пред ними
о Спасителе и Его чудесах, упоминая вместе о многоразличных знамениях, совершенных
Богом в Ветхом Завете. Руссы, слушая благовестника, сказали ему: "Если и мы
не увидим чего-либо подобного, особенно подобного тому, что, по словам твоим,
случилось с тремя отроками в пещи, мы не хотим верить". Не поколебался служитель
Божий, но, вспомнивши слова Христовы: Аще чесо просите во имя Мое, Аз сотворю
(Ин. 14, 14); веруяй в Мя, дела, яже Аэ творю, и той сотворит (Ин. 14,
12), разумеется, в том случае, когда это просится не для тщеславия, а для спасения
душ, смело отвечал язычникам: "Хотя и не должно искушать Господа, однако, если
вы искренно решились обратиться к Нему, просите, чего желаете, и Он все исполнит
по вашей вере, как мы ни ничтожны пред Его величием". Они просили, чтобы повергнута
была в огонь, нарочито разведенный, самая книга Евангелия, давая обет непременно
обратиться к христианскому Богу, если она останется в огне невредимою. Тогда
епископ, возведши очи и руки свои горе, воззвал велегласно: "Господи, Иисусе
Христе, Боже наш! Прослави и ныне святое имя Твое пред очию сего народа", —
и вверг священную книгу Завета в пылающий костер. Прошло несколько часов, огонь
потребил весь материал, и на пепелище оказалось Евангелие совершенно целое и
неповрежденное; сохранились даже ленты, которыми оно было застегнуто. Видя это,
варвары, пораженные величием чуда, немедленно начали креститься".
Вот в немногих словах все, что сохранили нам греческие
писатели о первом обращении наших предков по основании нашего отечества. Что
же скажем мы со своей стороны, выслушавши эти древние свидетельства?
Прежде всего, что самая сущность события и главнейшие
его черты изображены здесь как нельзя более ясно и определенно, изображены так,
что не остается никакого места сомнению в их подлинности. Достоверно, во-первых,
то, что руссы в царствование греческого императора Михаила III (842-867) нападали
на Византию, когда об этом говорят двенадцать византийцев и между ними два современника
[433] . Достоверно, во-вторых, чудесное поражение этих руссов
у стен Византии, которое также подтверждается восемью греческими писателями
и одним современником или, справедливее, подтверждается всеми, какие только
не мимоходом, а нарочито описали судьбу сего похода
[434] . Но, что ближе к нашей цели, не должно подлежать ни
малейшему сомнению последовавшее за тем крещение наших предков, когда и в этом
уверяют нас семь свидетелей, из которых один был не только современником события
(Фотий), но и главнейшим в нем действователем
[435] . То же самое, наконец, следует повторить и касательно
чуда, которое совершил греческий архипастырь пред глазами наших предков и которое
привлекло их к святой вере — об нем упоминают все византийцы, подробно описавшие
обращение руссов, а не мимоходом, хотя их числом только пять, и во главе их
император Константин Багрянородный, который родился в начале Х в., писал чрез
шестьдесят или семьдесят лет после крещения руссов и мог в собственном семействе
найти достовернейшие сведения о происшествии, случившемся, по словам его, в
царствование и при непосредственном участии его деда — императора Василия Македонянина
[436] .
Зато о некоторых других сторонах этого происшествия
мы уже не найдем подобной ясности и определенности в показаниях греческих писателей;
напротив, тут встречают нас или недомолвки, или даже разноречия, которые справедливо
подавали и могут подавать повод к разным недоумениям и вопросам.
Таков первый вопрос: точно ли эти руссы, нападавшие
на Константинополь и вскоре затем крестившиеся, были наши руссы, а не какие-либо
другие, когда византийцы не только не называют их киевскими, а называют именами
общими для многих варварских народов — скифами и тавроскифами, и, следовательно,
по праву ли мы думаем усвоить себе то, что, быть может, нам вовсе не принадлежит?
Вопрос тем более важный, что, как известно, один знаменитый ученый силился разрешить
его не в нашу пользу
[437] . Впрочем, все мысли этого ученого давно уже опровергнуты
[438] , и нам остается только повторить здесь вкратце готовые
опровержения, с некоторыми своими замечаниями. Византийцы, точно, не говорят
прямо, чтобы руссы, приходившие в царствование Михаила на Царьград и потом принявшие
крещение, приходили именно из Киева, и называют их скифами и тавроскифами, но
зато ясно свидетельствуют, что скифы эти приходили по Евксинскому Понту с севера
от горы Тавра и были народ воинственный, победоносный, давно известный, а этого
уже и довольно. На север от Греции вокруг Понта Евксинского никаких руссов,
отличных от руссов киевских, никогда не было известно; об особенном народе —
руссах черноморских, которые бы обитали или у Кавказа, или у Азовского моря,
или в Тавриде, или между устьями Днепра и Дуная, не упоминает ни один писатель
того времени
[439] . Откуда ж бы взялись и где девались потом эти храбрые витязи,
нападавшие на самую столицу греческую, если бы то были не руссы киевские? Народы
не падают с неба, — говорит наш знаменитый историограф, — и не скрываются
в землю, как мертвецы по сказкам суеверия [440] . Новое важное замечание: до шести греческих летописцев,
упоминающих о нападении руссов на Царьград при Михаиле, описывают и другой поход
руссов, приходивших, по словам их, из Киева при великом князе Игоре [441] . Что же? Между теми и другими руссами они не делают
ни малейшего различия, тех и других называют одними именами и, очевидно, считают
за один народ, который с начала Х в. был уже весьма известен в Константинопсе,
где многие руссы киевские служили тогда во флоте
[442] . Должно присовокупить, что скифами, таврами, тавроскифами
византийцы называли не только руссов Аскольдовых и Игоревых, но и Святославовых,
и Владимировых, ведя их также из Киммерийского Боспора; продолжали даже называть
руссов тринадцатого и четырнадцатого века, ставя в Скифии самый Киев и называя
его иногда скифскою столицею
[443] . Невероятным казалось, чтобы Аскольд и Дир, едва утвердясь
в Киеве, могли собрать многочисленное войско и идти на самый Константинополь.
Но войско их отнюдь не было многочисленно: на двухстах ладиях едва ли могли
поместиться около осьми, а много-много десяти тысяч человек [444] . Подобная дружина легко могла составиться из одних
киевлян и тех варягов, которые вслед за Аскольдом и Диром пришли к ним из Новгорода,
если бы даже и не было справедливо, что первые князья киевские успели уже до
похода в Грецию покорить себе некоторые соседственные племена славянские, древлян
и угличей
[445] . И не без причины, конечно, древнейший наш летописец
приписывает этот поход руссов прямо Аскольду и Диру. Он мог узнать о сем из
устного предания: в Киеве при жизни преподобного Нестора еще известны были
самые могилы Аскольда и Дира
[446] . Или не позаимствовал ли наш летописец эти имена из
той самой болгарской рукописи Хронографа Амартолова, откуда, как заметили мы,
переписал он в свою летопись все сказание о походе? По крайней мере, в списке
сей рукописи, сделанном в 1386 г., и сделанном не в России, а в сербском афонском
монастыре Хиландаре, стоят имена Аскольда и Дира. Не допустивши, что нападение
руссов на Византию, бывшее во время княжения в Киеве Аскольда и Дира и окончившееся,
по свидетельству Багрянородного
[447] , заключением союза между русскими и греками, принадлежит
нашим руссам, мы не поймем, о какой же это приязни и любви, от многих лет
существовавшей между христианы и руссы, могли говорить послы Олеговы
при заключении нового договора с византийцами в 911 г. [448] , когда, кроме мирного договора у греков с руссами Аскольдова
времени, прежде 911 г. нет никакого известия. Греческие историки, между прочим,
замечают, что, как только прибыл к руссам епископ для проповедания им Евангелия,
царь руссов созвал совет (вече), на котором присутствовали его бояре и бесчисленное
множество народа и долго рассуждали между собою о перемене веры. Не указывает
ли одна эта черта прямо на наших предков? Не так ли точно совещался потом со
своими боярами и народом о перемене веры и великий князь Владимир? Не так ли
обыкновенно решались тогда у нас и все дела великой важности? Два южнославянских
древних писателя, может быть, на основании своих домашних, достовернейших преданий
относят это крещение руссов, бывшее, по словам их, при греческом императоре
Василии, непосредственно к нашим руссам киевским, а изображение этого крещения,
составленное в XIV в. в Болгарии, ясно указывает на самую местность Киева
[449] .
Разрешивши одно недоумение, перейдем к другому. Ни один
из греческих писателей не определяет, в каком именно году последовало первое
крещение наших предков; нельзя ли определить этого хоть приблизительно? Можно.
По словам Симеона Логофета, или вернее его Сократигеля, нападение руссов на
Константинополь случилось с 864 на 865 г., т.е. в последних числах первого и
начале последнего
[450] , а из других свидетельств мы знаем, что руссы прислали
в Грецию послов просить крещения уже немного спустя
[451] по возвращении в отечество после неудачного своего
похода, и потом эти послы отправились обратно в Киев с епископом, который и
крестил киевлян. Взявши во внимание количество времени, употребленное руссами
на возвращение из несчастного похода, еще небольшое количество, проведенное
ими в отечестве по возвращении до отправления послов в Византию, далее — время,
употребленное послами на поездку туда и обратно, мы должны согласиться, что
крещение никак не могло совершиться прежде 866 г.
[452] Но, с другой стороны, нельзя сказать, чтобы оно случилось
и после. Патриарх Фотий в окружном своем послании к восточным патриархам об
отступлениях Церкви Римской говорит между прочим: "Россы... недавно еще бывшие
нашими врагами, ныне (νυν και ούτω)
соделались христианами и приняли себе епископа..." — и, таким образом, очевидно,
представляет это событие весьма близким к тому времени, когда он писал самое
послание. А оно писано в конце 866 или даже в начале 867 г. [453] , потому что Фотий приглашает в нем других патриархов
на Собор для рассмотрения многих нововведений Римской Церкви и упоминает притом,
что некоторые пастыри уже прибыли на Собор, другие же ожидаются в скором
времени. Но созвать этот Собор, по словам Никиты Пафлагонянина, Фотий убедил
императора Михаила уже после того, как в соправители Михаилу избран был Василий
Македонянин, т. е. после 26 мая 866 г., и самый Собор был в присутствии обоих
императоров, следовательно, прежде 23 сентября 867 г., когда скончался Михаил
[454] . Можно даже полагать, что обращение наших руссов совершилось
собственно в последней половине 866 г., после 26 мая, или после избрания в соимператоры
Михаилу Василия Македонянина
[455] . К такому заключению ведут частию представленные слова
святейшего Фотия: "Россы, еще недавно бывшие нашими врагами, ныне
соделались христианами"
[456] , а еще более то, что некоторые византийские и южнославянские
писатели не без основания же относят обращение руссов к царствованию Василия
[457] .
Но не о другом ли уже крещении руссов говорят эти писатели,
тем более что один из них, Константин Багрянородный [458] упоминает об архиепископе, который послан был в Киев
не от Фотия, а от Игнатия и крестил жителей русской столицы? И не два ли было
тогда крещения наших предков — одно при Михаиле и Фотии, а другое при Василии
и Игнатии, как казалось некоторым
[459] ? Нет, такого предположения доказать нельзя. Поход руссов
на Византию в то время решительно был один, все упоминающие об нем относят его
к царствованию Михаила, а о другом подобном походе в царствование Василия не
говорит никто
[460] . Крещение также одно — стоит только сличить разные
свидетельства об нем греческих писателей.
На чем одни из них останавливаются в своем повествовании,
с того другие продолжают: неизвестный, написавший по приказанию Багрянородного
хронику до царствования императора Василия, говорит только, что руссы спустя
немного после несчастного своего похода на Царьград при императоре Михаиле прислали
в Грецию послов просить крещения, которое и получили, а сам Багрянородный, описавший
жизнь Василия, вовсе не упоминая о походе, прямо начинает речь свою тем, что
с русскими послами Василий заключил мир и отправил в Россию архипастыря
[461] . Точно так же Кедрин при описании царствования Михайлова упоминает
о походе руссов и затем о русских послах, прибывших просить крещения, а при
описании дел Василиевых говорит только, что с этими послами Василий заключил
мир и послал в Россию епископа. Наконец, Зонара нападение руссов изобразил в
истории императора Михаила, вовсе не упоминая здесь даже о их желании креститься,
самое же крещение их — в истории императора Василия, не упоминая о походе
[462] . Странным может показаться только то, почему же некоторые
из этих греческих писателей, равно как и некоторые южнославянские, не относят
крещения наших предков ко времени обоих императоров — Михаила и Василия, если
оно точно случилось в их соцарствие, а приписывают лишь одному Василию. Но и
это понять нетрудно: известно, что, с тех пор как Василий сделался соправителем
Михаилу, последний носил только титул императора, а настоящим государем, управлявшим
всеми делами империи, был Василий. Это очень хорошо знали и греки, и южные славяне,
которым император Василий Македонянин был единоплеменник
[463] .
Как же после сего примирить еще то несогласие, что патриарх
Фотий усвояет себе посольство к руссам епископа, а Багрянородный — Игнатию?
Фотий был современник и главный участник в событии — мог ли он не знать его
со всеми подробностями? Фотий говорит об нем в окружном послании своем к восточным
патриархам и, следовательно, говорит пред всею Церковию — мог ли он позволить
себе неправду? Сам враг Фотия, папа Николай, старавшийся в одном из писем своих
опровергнуть все слова этого послания, отнюдь не обличает Фотия, чтобы он несправедливо
усвоял себе обращение руссов
[464] . И заметим, Фотий говорит решительно, что руссы не желают
только принять, но уже приняли и епископа, и пастыря, и христианское богослужение.
А Багрянородный? Он писал жизнь деда своего, императора Василия, спустя 60 или
70 лет после — трудно ли ему было несколько смешать подробности события и имя
патриарха Игнатия поставить на место имени Фотия? Узнавши, что обращение руссов
последовало в самом начале воцарения Василия, когда, собственно, он был только
соправителем Михаилу, и также то, что вскоре по воцарении Василия Фотий низведен
был с престола и на место его возведен Игнатий, Багрянородный очень естественно
мог опустить из внимания небольшой промежуток времени и приписать патриарху
Василиева царствования то, что принадлежит, в строгом смысле, патриарху царствования
Михайлова. Эта ошибка Багрянородного представится нам несомненною, когда возьмем
во внимание следующее обстоятельство. Все четыре последующие летописца: Кедрин,
Скилица, Зонара и Глика, которые только описывают, как совершилось обращение
руссов, заимствуют это сказание почти слово в слово у Константина Багрянородного.
Подобно ему они относят крещение руссов к царствованию Василия, упоминают о
посланном к ним епископе, о чуде, совершенном епископом для убеждения язычников
по их настоянию. И между тем, никто из этих четырех писателей не повторяет,
чтобы епископ послан был в Россию от Игнатия
[465] . Отчего же, соглашаясь во всем, только в одном они не согласились
с Константином? Без сомнения, оттого, что имели достаточное основание не согласиться:
они, вероятно, знали истину из другого источника, может быть, читали самое окружное
послание Фотиево, которое Константину почему-либо было неизвестно. Обратимся
ли к отечественным нашим преданиям — мы найдем здесь новое подкрепление для
своей мысли. В продолжение многих веков у нас всеми единодушно была повторяема
весть, что в первый раз Русь крестилась при патриархе Фотии и что от Фотия прислан
был к нам первый епископ. Мало того, имя Фотия как первого насадителя святой
веры в нашем отечестве до того врезалось в памяти русского народа, что даже
все последующие крещения, бывшие при святой Ольге и святом Владимире, обыкновенно
были приписываемы у нас, разумеется по ошибке, тому же самому Фотию [466] . Нельзя ли, однако ж, допустить,
что Багрянородный говорит не о первом, а уже о втором архипастыре, присланном
к нам в то время, и таким образом примирить разноречие? Известно, что Игнатий
по восшествии своем на патриарший престол отрешил всех епископов, рукоположенных
Фотием, и на места их поставил своих
[467] . Неудивительно, если и в Россию послал он тогда своего епископа
вместо Фотиева, требуя последнего обратно в Грецию. И не с этою ли-то целию,
как пишет Багрянородный, император Василий отправлял к руссам богатые дары,
чтобы расположить их к принятию нового архипастыря, хиротонисованного Игнатием,
на место прежнего? Но подобного объяснения не допускает вся последующая речь
Багрянородного, которая ясно гласит, что до приезда первосвятителя, посланного
Игнатием, руссы были еще народ совершенно безбожный, что сей-то архипастырь
совершил пред ними чудо несгораемого Евангелия и что теперь только они в первый
раз начали обращаться. Достойно замечания, почему писатели Римской Церкви, несмотря
на все это, усильно стараются доказать, будто первые семена христианства насадил
у нас не Фотий, а Игнатий [468] . На этом они
построяют свою любимую мысль, что в Россию с самого начала введено не греческое
православное исповедание, а исповедание римское. Но откуда известно, что патриарх
Игнатий разделял те нововведения Римской Церкви, которые так справедливо обличал
Фотий и уже обличил целый Собор Церкви Восточной? Из одного мирного отношения
Игнатия к папе? Да отсюда следовало бы, что и сам Фотий разделял обличенные
им римские нововведения, потому что и Фотий имел впоследствии мирные отношения
к папе Николаю. Нет, в Царьграде и на всем Востоке не было этих нововведений
до Игнатия; иначе Фотий не мог бы и вменить их одной Церкви Римской, а сам Игнатий,
если бы и захотел, не мог уже ввести их после осудившего их в 867 г. Собора,
который в то время многие на Востоке называли вселенским. Не такими нечистыми
побуждениями должен водиться историк при изыскании исторической истины. И если
мы говорим, что именно Фотий, а не Игнатий первый насадил у нас христианскую
веру, то потому только, что нас удостоверяют в том несомненные свидетельства.
А пусть нам основательно докажут, что точно Игнатий прислал к нам первого епископа,
а не Фотий; мы с такою же охотою и убеждением примем и это известие, тем более
что патриарха Игнатия мы чтим со всею православною Церковию не только как пастыря
правоверного, но и как святого.
Сказавши, что по прибытии в Киев епископа руссы держали совет,
на котором присутствовали сам князь, вельможи и бесчисленное множество народа,
и что, узревши совершенное епископом чудо, они немедленно начали креститься,
византийцы не определяют, крестился ли тогда русский князь или, точнее, оба
князя. Но могло ли это быть иначе? Аскольд и Дир были сами очевидцами чудесной
бури у стен Константинополя, которая возбудила в них мысль о величии Бога христианского
и первое желание креститься. От них потом зависело по возвращении в отечество
отправить посольство в Константинополь и просить христианского наставника; это
показывает уже, что желание креститься было в них очень твердо. В противном
случае, что могло бы расположить их к такому предприятию? Когда прибыл в Киев
епископ, Аскольд и Дир сами приказали созвать вече, сами присутствовали на нем
и, подобно другим, видели чудо несгоревшего Евангелия — кому же прежде всего,
как не им, естественно было и последовать гласу Евангелия? Они были главными
действователями во всем и, очевидно, с искренним усердием искали истины, без
которого ничто не могло бы заставить их действовать — как же они могли отказаться
от нее, когда она открыла себя их взору? И если бы они не крестились, то, можно
сказать, и никто бы в Киеве не крестился. Народ и вельможи не решились бы открыто
на такое предприятие без примера князей из одного уже страха. Как на более прямое
доказательство крещения Аскольдова справедливо указывают [469] на то, что первые наши христиане
над могилою сего князя имели церковь святого Николая, быть не может, чтобы они
согласились построить христианский храм над могилою язычника. Вероятна и та
догадка, что Аскольд в крещении назван был Николаем, потому что у нас, точно,
существовал обычай созидать церкви над могилами князей в честь святых, им соименных.
Слова летописи Иоакимовой, называющей Аскольда блаженным, могут служить
новым доказательством его крещения для признающих подлинность этой летописи
[470] .
Не оставили нам византийские писатели почти никаких сведений
и о епископе, крестившем наших предков. В наших домашних известиях он постоянно
называется Михаилом. Откуда заимствовано это имя? Оно встречается не только
в сочинениях или изданиях позднейшего времени, как то: в печатной Кормчей книге,
в предисловии к Киево-Печерскому Патерику и в Чети-Минеи (июля 15), но, по словам
одного историка, имевшего у себя много древнейших рукописей, оставшихся для
нас неизвестными, оно встречается и в некоторых древних русских списках [471] , находится также в летописи
Иоакимовой [472] . Что ж думать
о его происхождении? Не перешло ли это имя в наши древние рукописи из устного
предания, сохранявшегося целые века, или из хроники какого-либо летописца греческого
или болгарского, еще неизвестного нам, как долго оставался неизвестным болгарский
список хроники Амартоловой, который один только и упоминает об именах Аскольда
и Дира при описании нападения руссов на Константинополь в царствование Михаила?
По крайней мере, отвергать помянутые свидетельства о нашем первом епископе мы
не имеем никакого основания. Нельзя поверить Багрянородному, чтобы это был не
простой епископ, а архиепископ, епископом называет его сам патриарх Фотий, который
отправил его к нам, только епископом или общим именем архиерея назвали его и
все последующие писатели, видимо заимствовавшие у Багрянородного все сказание
об обращении руссов и, однако ж, не хотевшие согласиться с ним в настоящем случае,
как не согласились они с ним и в том, чтобы этот иерарх послан был от Игнатия
[473] . Да и на
что было присылать в Россию архиепископа, когда здесь только еще основывалась
Церковь и, конечно, не могло же явиться вдруг несколько епархий, которые бы
надлежало подчинить столь высокому саном иерарху
[474] . Родом этот архипастырь, равно как и присланный с ним пресвитер,
упоминаемый Фотием, а может быть, и другие, вскоре пришедшие к ним на помощь,
могли быть из славян. Простое благоразумие требовало избрать на проповедь руссам
таких людей, которые были бы способны беседовать с язычниками понятною для них
речью, а в Византийской империи, где немало уже было славян-христиан, найти
подобных людей было очень легко. Вероятность сего предположения увеличивается,
когда вспомним, что почти в то же время или незадолго пред тем к другому славянскому
племени, моравам, посланы были из Константинополя проповедники, искусные в языке
славянском, если даже не природные славяне; еще более увеличивается, когда обратим
внимание на два свидетельства, представляющие тогдашнее обращение наших предков
к христианству в связи с обращением славян подунайских. Польский историк Стредовский
передает нам одно древнее сказание
[475] , что святые Кирилл и Мефодий, занимаясь сами обращением болгар
и моравов, посылали от себя к другим окрестным славянам миссионеров и что при
этом в Россию отправлен был некто Наврок, — сказание совершенно правдоподобное
и само по себе, и вместе потому, что истинность его начинают подкреплять некоторые
новейшие исследования [476]
. Для нашей цели в нем замечательно особенно то, что время отправления
к нам Наврока резко совпадает со временем обращения наших предков, когда, как
говорит Фотий, приняли они (не определяя откуда: непосредственно ли из Царьграда
или посредственно от моравских апостолов по повелению Константинопольского патриарха)
епископа и пресвитера (πόιμενα)
[477] и все христианские обряды. Совпадает, говорим, потому что
посольство Наврока приписывается не одному Мефодию, а обоим братьям и, следовательно,
должно было случиться до 867 г., т.е. до отправления их в Рим, где, как известно,
святой Кирилл скончался. Другое подобного рода сказание представляет нам отрывок,
найденный в одной греческой рукописи [478] , в котором,
хотя сначала смешиваются обстоятельства двух крещений, Аскольдова и Владимирова,
однако вся речь исключительно направлена к изображению первого: ясно говорится,
что это крещение случилось при императоре Василии Македонянине, отправившем
к нам епископа, и потом описывается, как присланный епископ совершил у нас чудо,
ввергши в огонь Евангелие, которое не сгорело, как подействовало чудо на предков
наших и как они начали креститься. Вместе с епископом, говорит неизвестный составитель
отрывка, присланы были к руссам два знаменитые мужа, Кирилл и Афанасий, которые,
видя, что руссы не понимают греческого алфавита, и опасаясь, чтобы за неумением
писать и читать они вскоре не отпали от веры, начертали для них тридцать пять
букв, которые называются: аз, буки, веди и проч. и при пособии которых руссы
доселе остаются непоколебимы в познании христианской веры. Охотно соглашаемся,
что в этом отрывке, может быть составленном преимущественно на основании устных
преданий, многие подробности дела и самые имена миссионеров как-нибудь искажены;
но важна для нас, собственно, основная мысль, здесь выражаемая, — мысль о введении
к нам при самом начале у нас христианства славянской азбуки, а чрез нее и славянского
богослужения. Естественность и, скажем более, необходимость сего вытекает из
тогдашних обстоятельств: в Болгарии и Моравии уже около четырех лет пели богослужение
по-славянски и существовали школы для приготовления из природных славян пастырей
Церкви; с восторгом, как замечает наш летописец, слушали славяне величие дел
Божиих на своем языке, и весть об этом успела пронестись между всеми их соплеменниками.
Возможно ли, чтобы наши послы, ходившие в Царьград просить крещения и на пути
своем необходимо касавшиеся пределов Болгарии [479] , не испросили
себе в Царьграде и того, что сами слышали во время путешествия у своих собратий
и чего просить было им так уместно и естественно? Возможно ли, чтобы и епископ,
был ли он отправлен к нам из самого Константинополя или от моравских апостолов,
проходя страну славян подунайских, не пригласил с собою чтецов и певцов славянских
для надежнейшего успеха в своем предприятии? Не забудем также, что в то время,
когда был отправлен к нам епископ, соимператором Михаилу, или лучше — настоящим
императором, был Василий Македонянин, природный славянин, — мог ли он не позаботиться,
чтобы к соплеменникам его отправлены были учители веры, знакомые с языком славянским?
Недаром же патриарх Фотий заметил, что руссы христианское богослужение с
великим усердием и тщанием прияли, весть об этом он, конечно, успел уже
получить от посланных к нам проповедников. Чем же объяснить такое усердие наших
предков к богослужению с первого раза, если не тем, что они услышали его на
родном языке, чем особенно привлекало оно к себе славян повсюду? Богослужения
на греческом языке руссы, без сомнения, не поняли бы, а не понимая, могли ли
они принять его с великим усердием и тщанием?
Аскольд и Дир после принятия ими святой веры жили еще и управляли
Киевом около пятнадцати лет. В такой период под их покровительством она могла
довольно утвердиться и распространиться не только в Киеве, но и в окрестностях
Киева трудами епископа и пастыря, которых приняли киевские руссы от патриарха,
и при содействии, может быть, других проповедников, приходивших из Греции или
Болгарии. Но по смерти Аскольда и Дира, которые скончались (в 882 г.), может
быть, как мученики за святую веру
[480] , в Киеве воцарился язычник Олег. И во все время его княжения
(882-912) мы не знаем ничего о состоянии христианства в России, не можем сказать:
искоренилось ли оно тогда у нас совершенно или продолжало существовать и даже
распространяться. Правда, при договоре Олега с греками в 911 г. в числе послов
русских не видно ни одного христианина, и как сам Олег, так и мужи его
для подтверждения условий договора клянутся оружием своим и языческими богами
— Перуном и Волосом. Но отсюда не следует, будто и между всеми подданными Олега
не было уже христиан. Веру Христову, проповедующую смирение и самоотвержение,
у нас, как и везде, приняли вначале преимущественно жители мирные, и в царствование
князя-язычника по простому благоразумию они могли содержать ее в тишине и даже
сокровенно. А что до воинов, составлявших дружину и свиту княжескую, которые
большею частию были из варягов, то неудивительно, если они оставались нерасположенными
к вере, которая явно противоречила их отличительным склонностям и привычкам;
это ясно видно из последующей истории великого князя Святослава. Правда также,
что в статьях договора, заключенного Олегом с греками, не упоминается о христианах
и вообще между всеми руссами, напротив, русин прямо противополагается христианину,
т. е. греку [481] .
Но это значит только, что греки у нас известны были тогда под именем христиан,
а вовсе не то, чтобы между самыми руссами христиан не было. Посему-то такое
же точно противоположение русина христианину встречается и в договоре Игоревом
с греками [482] , когда, как увидим, у нас несомненно уже многие
исповедовали святую веру. С другой стороны, известно, что в уставе императора
Льва Премудрого (886-912), который был современником нашему князю Олегу, в числе
митрополий, подвластных Цареградскому патриарху, упоминается уже на 60 месте
митрополия Русская. Но должно сознаться, что она упоминается не во всех
списках устава, а только в некоторых [483] , и есть основание думать, что она внесена в
некоторые списки этого устава в позднейшее время
[484] . А потому несправедливо было бы заключать, будто во дни Олега
число христиан у нас увеличилось, так что они составляли особую епархию.
Во дни же преемника Олегова Игоря (912-945) святая вера уже
несомненно у нас распространялась. И прежде, еще со времен Аскольдова договора
с греками была постоянная связь между греками и нашими предками, так что многие
из руссов киевских служили в греческом флоте
[485] . Но после договора Олегова, с воцарения Игоря эта связь усилилась:
из России ходили в Константинополь целые торговые караваны по Днепру и Черному
морю, гости русские оставались жить в Константинополе по нескольку месяцев сряду
у монастыря святого Мамы, другие руссы сотнями нанимались в службу греческого
императора и провождали в Греции почти всю свою жизнь
[486] . Греки, без сомнения, не упускали при этом случая знакомить
наших предков со своею верою, как поступили они еще с послами Олеговыми по заключении
мира [487] . Между
греческими императорами и русскими князьями существовали даже письменные сношения
[488] , которые могли служить новым поводом для их
подданных к теснейшему сближению в самых понятиях религиозных. Многие руссы,
служившие при греческом дворе, действительно принимали там святую веру [489] , и некоторые
из них, хотя по временам, возвращаясь в отечество, могли приносить ее и сообщать
своим ближним и сродникам. Как бы то ни было, только к концу царствования Игоря,
при новом договоре нашем с греками в 944 г. жители России в статьях договора
разделяются уже на крещеных и некрещеных, и крещеные везде поставляются
даже на первом месте [490] — до такой степени
успело возрасти число христиан в нашем отечестве! И летописец, повествуя о присяге
великокняжеской дружины по случаю сего договора, замечает, что мнози
из самих варягов, обитавших в Киеве, были уже христиане. Еще более: в том же
самом месте летописи говорится о киевской церкви святого Илии, где давала присягу
христианская Русь, и эта церковь называется соборною
[491] . Такое имя заставляет допустить, что в Киеве были тогда
и другие церкви, между которыми церковь святого Илии считалась главною, или
соборною [492] ,
предположение, которое, кажется, достаточно подтверждается последующею историею.
Дитмар, современник святого Владимира, свидетельствует, что в его время существовало
в Киеве более четырехсот храмов,
[493] — когда же успели они возникнуть в таком изумительном количестве?
Ужели в продолжение каких-нибудь десяти или пятнадцати лет со времени обращения
Владимира? Естественнее думать, что они возникали мало-помалу со времен еще
Аскольда и Дира или, по крайней мере, Игоря. Существование же храмов и христиан
необходимо предполагает существование священнослужителей. Правда, в древнейшей
нашей летописи не упоминается ни о каких пастырях у нас до великой княгини Ольги.
Но известно, что преподобный Нестор о первых временах нашей истории говорит
вообще чрезвычайно кратко и потому нередко умалчивает о таких событиях, которые
несомненно были, каково, например, крещение руссов при Аскольде и Дире. Мало
того, мы знаем, что преподобный летописец ни слова не сказал и о трех первых
наших митрополитах Владимирова княжения, которые были к нему по времени очень
близки, ужели ж следует посему усомниться в самом их существовании? Тем неосновательнее
заключать из одного только молчания Нестора о событиях, бывших еще до великой
княгини Ольги, будто этих событий вовсе не было. Довольно и того одного, если
в краткой своей летописи он упомянул, хотя мимоходом, что были тогда в Киеве
церкви, между которыми церковь святого Илии считалась соборною: не сказал
ли уже он этим, что у нас были тогда и пастыри, по крайней мере пресвитеры и
низшее духовенство?
Нельзя здесь оставить без внимания мнения одного ученого,
который говорит, будто первые семена христианства посеяли в России варяги, странствовавшие
чрез нее из Скандинавии [494]
, и, следовательно, не греки, как мы утверждаем. Но это мнение, кроме
того что совершенно произвольно, заключает еще в себе несообразность. "Мне кажется,
— справедливо заметил другой ученый, — что такие странствующие рыцари столько
же мало имели способности, как и желания обращать язычников, и сии последние
нигде не показывали столь великой наклонности к христианству, сколь без всякой
причины должно предположить в руссах, допуская, что они случайно приняли новую
религию от проезжих" [495] . Если же в нашей
летописи говорится, что многие варяги, обитавшие в Киеве, были христиане, то
кто же докажет, что эти варяги принесли святую веру с собою из своего прежнего
отечества, а не приняли ее в самом Киеве или Константинополе, где многие из
них, служа при дворе императорском, действительно принимали христианство и откуда
приносили его потом с собою к нам в Киев
[496] .
Много уже было христиан в царстве Русском между
древними обитателями страны, между варягами-пришельцами и в самом войске, как
видно из договора с греками великого князя Игоря. При всем том. Церковь Христова
все еще оставалась у нас как бы в тени и почти незаметною; язычество, по-видимому,
покрывало всю Россию и почиталось религиею господствующею, потому что сам великий
князь был язычник. Надлежало еще святой вере взойти на великокняжеский престол,
стать на этой высокой свещнице, чтобы соделаться видимою от всех и окончательно
разогнать мрак идолопоклонства. И вот супруга того же самого великого князя,
при котором достигло у нас христианство такой значительной степени, решается
сама принять святую веру, посаждает ее с собою на престоле и, если не утверждает
ее окончательно в нашем отечестве, зато, по выражению летописца, является в
собственном смысле, аки денница пред солнцем, аки заря пред светом [497] .
|
