ГЛАВА VIII

ОТНОШЕНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ К ДРУГИМ ЦЕРКВАМ

I

Две, хотя и несущественные, перемены представляет период монгольский в иерархических отношениях Русской Церкви к Церкви Греческой. Первая перемена состояла в том, что русские теперь большею частию сами избирали себе митрополита без предварительного согласия Цареградского патриарха и патриарх утверждал избранного таким образом, чего прежде не бывало. А вторая — в том, что Русская митрополия, доселе постоянно единая, не раз разделялась теперь по воле и против воли патриарха на две и на три митрополии. Весьма любопытны в настоящем случае две патриаршие, или соборные, грамоты того времени, из которых можно видеть, как смотрели тогда сами греки на обе означенные перемены или, по крайней мере, какой старались дать им смысл и значение. Мы тем более считаем нужным остановиться на этих грамотах, что рассмотрение их дает нам повод высказаться прямее о всем вообще отношении Цареградских патриархов к нашей Церкви, какое было доселе и которое с окончанием настоящего периода вступило в новый фазис.

Не знаем, под каким условием согласился Цареградский патриарх утвердить и рукоположить митрополита Кирилла II, избранного в России, и затем под каким условием он утвердил и рукоположил святителя Петра, также избранного в России. Но по случаю утверждения в митрополитском сане святителя Алексия, избранного в России, состоялось в Константинополе соборное определение, выраженное в следующей грамоте патриарха Филофея: “Святая кафолическая и апостольская Божия Церковь по данной ей свыше благодатию Христовою необоримой силе и крепости, всегда и все устрояющая к полезнейшему, показывает свою заботливость и попечение о всех, повсюду обретающихся святейших Церквах, чтобы они были руководимы и управляемы хорошо и по закону Божию; в особенности же заботится и печется о тех святейших Церквах, которые находятся в дальнем расстоянии и отличаются многочисленностию народа и величием царской власти, исполняя в отношении к ним то, что ей прилично и что составляет ее обязанность, а всего более стараясь об освящении и пользе душ. Посему-то и святейшую митрополию Киева и всей России, которая имеет многую и великую власть и населена многочисленным христоименитым народом и в которой прославляется имя Божие, святая Божия Церковь в великой содержит чести и всяким образом желает о ней заботиться, ей содействовать и помогать, тем более что вблизи ее пределов есть много нечестивых и огнепоклонников. И потому, как в прежние времена в многообразных и благих видах попечения о ней, Церковь поставляла на ее иерархическое предстоятельство с подобающею осмотрительностию знаменитых и обладающих многими преимуществами священных мужей, так подобным образом и ныне она имела великое старание найти и избрать из числа живущих в богознаменитом, богохранимом и богопрославленном Константинополе мужа, известного и сияющего добродетелию, отличного и славного по силе слова, опытного в священных канонах и основательно знающего благочестивые законы, и, поставив его архиереем, послать отсюда для хорошего и надлежащего управления помянутою святейшею Церковию...” Остановимся. В приведенных словах, очевидно, выражено то начало, которым постоянно руководствовались Цареградские патриархи при назначении архипастырей для Русской Церкви с самого ее основания. Каково же это начало? Нельзя вполне не согласиться с тою мыслию, что чем многолюднее была Церковь Русская и отдаленнее от главного центра ее высшего управления, чем более угрожало ей опасностей со стороны соседних язычников, тем естественнее и обязательнее было для патриархов давать ей митрополитов самых благонадежных и достойных как по образованию и добродетели, так особенно по архипастырской ревности. Но следует ли отсюда, что таких митрополитов патриархи должны были избирать для Русской Церкви только в Греции и Константинополе, а не в России? Пусть это еще могло быть необходимым в первое столетие, но ужели ж оставалось необходимым и в три последующие столетия нашей церковной жизни? Греция отнюдь не была тогда так богата достойными кандидатами для занятия высших степеней церковной иерархии и Россия не была так бедна. Случалось, что и на патриаршую кафедру в Константинополе избирали людей и малоученых, и малоспособных, и невысокой нравственности [337]. А из числа 25 митрополитов, присланных к нам из Греции в первые четыре с половиною века, едва можем насчитать пять-шесть иерархов, которые отличались просвещением и благочестием, все же прочие (кроме служения церковного и управления) ничем не заявили себя и не оставили почти никакого следа в нашей истории; один даже (Иоанн III) был, по выражению современного летописца, “некнижен, и умом прост, и просторек” [338]. Между тем как из шести русских по происхождению митрополитов, бывших у нас в тот же период, все, кроме Пимена, известны и по достаточному образованию и по благочестию или, по крайней мере, по благочестию. И без всякого труда можно указать еще теперь на природных русских иерархов того времени, которые могли бы с честию занимать кафедру Русской митрополии, каковы Нифонт Новгородский, Кирилл Туровский, Симон Владимирский, Кирилл Ростовский, не упоминаем уже о наших великих иноках-подвижниках. В приведенных словах патриаршей грамоты говорится, будто патриархи каждый раз старались присылать к нам из Константинополя митрополита, отличного по силе слова и опытного в священных канонах. Но если бы и действительно таковы были присылаемые к нам митрополиты-греки, какую пользу могли приносить они русским своим красноречием, когда сами не знали по-русски и по-славянски? За исключением двух-трех из этих митрополитов, от которых сохранились памятники их благовестия, о всех прочих даже не замечено в летописи, говорили ли они когда-либо поучения к народу. А о природных Русских митрополитах, Иларионе, Кирилле, Петре, Алексии, мы знаем достоверно, что они проповедовали народу, и их проповедь, без сомнения, была ему понятна. Допустим также, что митрополиты, присылавшиеся к нам из Греции, быть может, и обладали основательными познаниями в церковных канонах, но они нимало не содействовали распространению этих познаний между русскими и, привозя с собою и для себя греческие списки Кормчей, не позаботились в продолжение двух с половиною веков ввести во всеобщее употребление в России славянскую Кормчую. Уже митрополит Кирилл II, родом русский, достал список этой последней Кормчей от болгарского деспота, и с того времени списки ее начали умножаться в нашей Церкви. Но послушаем далее грамоту патриарха. “А так как, —  продолжает он, —  боголюбезнейший епископ Владимирский кир Алексий, рожденный и воспитанный в тех пределах и преданный благочестию и добродетели, пользовался духовною любовию и расположением и от преосвященного архиерея всей России кир Феогноста, который избрал его на это иерархическое начальство, доверил ему, как способному, начальствовать над душами, и (управлять) делами, и пользоваться его правами и возвел его в достоинство епископа; так как почивший архиерей кир Феогност, зная его таковым по самому опыту и по делам, отнесся писанием к (нашей) святейшей и великой Божией Церкви, представляя его как достойного и способного управлять иерархически и самою святейшею митрополиею Киевскою и всея России, что и мы после обычного тщательнейшего расследования нашли совершенно справедливым и согласным с свидетельствами о нем (Алексии) возвращающихся оттуда сюда римлян (греков) и с похвальными отзывами о нем самих россиян, приходивших сюда в разное время; наконец, так как и благороднейший великий князь, вожделеннейший и возлюбленнейший о Господе сын нашей мерности кир Иоанн писал о нем к державнейшему и благочестивейшему моему императору и к святой великой Божией Церкви, то мы, хотя это вовсе необычно и небезопасно для Церкви, основываясь на таких достоверных и согласных свидетельствах и на добродетельной богоугодной его жизни, рассудили, да будет так, впрочем только в отношении к нему одному — кир Алексию. Но отнюдь не соизволяем и не полагаем, чтобы впоследствии и кто-нибудь другой из обитающих в России был там архиереем; напротив, пусть поставляется туда только из сего богознаменитого и богопрославленного и благоденственного Константинополя муж, украшенный добродетелию и благими нравами, известный и воспитанный по сказанному в силе слова и опытном знании церковных законов, чтобы сам собою, не нуждаясь ни в ком со стороны, удобно мог и представляющиеся канонические вопросы решать с соблюдением церковных правил и живущий там христоименитый народ приводить к спасительной пажити. Мы определяем, чтобы и преемники наши на патриаршем престоле соблюдали это наше постановление хорошее и весьма полезное в домостроительстве Божией Церкви. Посему мерность наша вместе с находящимся при нас священным и Божественным Собором сошедшихся сюда преосвященных архиереев, честнейших возлюбленных о Господе братий и сослужителей наших: Халкидонского, Меленикского, Понтоираклийского, Родосского, Христопольского, Митиленского, Апрского, Мадитского, Каллиопольского, Тенедского, Гарельского и Ексамильского, поставила сего кир Алексия полным митрополитом Киева и всея России, переместивши и возведши его на этот престол как больший по присущей ему добродетели и прочим духовным совершенствам, как выше писано, с согласия и разрешения державного и благочестивейшего моего императора, мужественного воителя и хранителя церковного благоденствия, и благочиния, и Божественных и благочестивых догматов. И так возведенный и поставленный в совершенного митрополита Киевского и всея России по церковному и каноническому чиноположению и из начала сохраненному преданию, посылается этот преосвященный митрополит Киева и всея России кир Алексий, возлюбленный во Святом Духе брат и сослужитель нашей мерности, избирается и отправляется туда архиереем так, как бы один из здешних...” и прочее [339]. Здесь невольно чувствуется опять несправедливость. Если в России нашелся человек, каков святой Алексий, которого и в России и в Греции признали достойным митрополитского сана; если для патриарха оказалась возможность убедиться в его способности к управлению Русскою Церковию, то не естественно ли было ожидать такого постановления, что и на будущее время, когда в России будут избираться подобные же люди для занятия митрополитской кафедры, патриарх никогда не откажется утверждать их на этой кафедре, разумеется, после надлежащего удостоверения в их способностях и достоинствах? А патриарх, напротив, постановляет, что возведение Алексия на Русскую митрополию пусть считается только исключением из правила, что впоследствии никто другой из обитающих в России не будет удостоен этого и что на будущее время митрополиты должны посылаться в Россию непременно из Константинополя, —  мужи украшенные добродетелию, сильные словом и опытные в знании церковных законов. Не выражает ли этим патриарх, что между русскими в последующее время уже не могут являться подобные достойные люди или что если бы они и явились когда-либо, то они не могут и не должны быть возводимы на митрополию Русской Церкви потому единственно, что родились в России, а не в Греции, не в Константинополе? “Это необычно и небезопасно”, —  замечает патриарх. Необычно — так, хотя святой Алексий был уже третий митрополит, избранный в России и утвержденный патриархом. Небезопасно — с этим вполне согласиться нельзя. Избрание и поставление митрополита из русских для Русской Церкви могло бы быть небезопасным только в таком случае, когда бы избрание происходило без всякого разбора, а поставление без всякого удостоверения в личных качествах и благонадежности избранного. Но в таком случае и избрание грека на митрополию Русскую, хотя бы он был из самого Константинополя, могло бы столько же быть небезопасным. А надобно иметь в виду русских, подобных митрополитам Кириллу II, Петру и Алексию, вполне способных к управлению Церковию, избранных и поставленных с надлежащею осмотрительностию и после строгого испытания. От таких митрополитов Русских, без сомнения, нельзя было бы ожидать ничего опасного и худого для церковного управления, напротив, следовало бы ожидать только доброго и полезного. Скажем более: такие митрополиты Русские были бы несравненно полезнее для Русской Церкви и более бы соответствовали своей цели, нежели митрополиты, присылавшиеся из Греции. Принадлежа и по рождению и по воспитанию иной стране, избранные и поставленные Греческим патриархом с согласия греческого императора, митрополиты-греки, хотя, конечно, могли по сознанию своего пастырского долга и по христианской любви ревностно заботиться о Русской Церкви, но сердце их естественно более лежало к их родине, нежели к России, и они скорее и охотнее могли преследовать интересы своих соотечественников, своего государя и патриарха, нежели интересы русских князей и народа. Русские, с своей стороны, неизбежно должны были видеть в этих митрополитах пришельцев, чуждых им по языку и по всему другому, и хотя глубоко уважали их сан, но не могли питать к ним искреннего, родственного влечения и сочувствия. Совсем иное было бы при митрополитах Русских. И они сами имели бы более побуждений трудиться с полным усердием и любовию для родной Церкви и своего народа, и народ естественно более бы понимал их, более им сочувствовал, более любил их и повиновался им. Примеры святого Петра и особенно святого Алексия, этого великого патриота, который столько сделал не только для духовного, но и для гражданского блага своего отечества, служат тому живым свидетельством. Митрополиты в России получали очень богатое содержание. На что ж употребляли его митрополиты-греки? Мы не знаем, чтобы они уделяли хоть часть его на пользу России, например для построения церквей, монастырей, кроме того случая, что митрополит Фотии основал для себя на своей митрополитской земле небольшой монастырек — Новинский [340]. Всего вероятнее, они отсылали свои избытки в Константинополь, в казну патриаршую и даже царскую. Невольно припоминаются здесь, может быть, резкие, но едва ли не правдивые слова Витовта: “И то есмы на них (императоре и патриархе) гораздо познали, што ж они хотят того, штобы по своей воли ставити митрополита, по накупу, хто ся у них накупит на митрополью, штобы таковый в их воли был, зде бы грабя, пусто чиня, а к ним выносил” [341]. Недаром же патриарх Иосиф незадолго до Флорентийского Собора, рассуждая с приближенными своими, что можно бы открыть Вселенский Собор не в Италии, а в Константинополе, говорил: “Кто приедет сюда с Запада, тот не будет иметь нужды в нашем вспоможении. Но если бы и потребовалось для того до ста тысяч аспров, можно было бы собрать с епископов. Митрополит Русский один привезет такую сумму. Из нее император может взять до двадцати тысяч; столько же может он получить и с архиепископов Грузинского и Пекского (Сербского). Восточные патриархи могут дать по две тысячи или, по крайней мере, по тысяче флоринов, из наших богатые дадут по 1000, другие — по 600, иные — по 300 и по 100 аспров” [342]. Отсюда можно заключать, что Русская митрополия считалась богатейшею из всех митрополий и епархий Вселенского патриарха и что от Русских митрополитов в Константинополе привыкли ожидать огромных приношений и пожертвований. Не здесь ли скрывается самая тайная, но и самая главная причина, почему патриархи так долго и так упорно держались обычая назначать в Россию митрополитов-греков из числа своих приближенных? Конечно, и митрополиты, выбранные из среды русских, могли по временам посылать дары в казну патриаршую, но с большею охотою они жертвовали свои избытки на пользу своей Церкви и отечества. Например, митрополит Ефрем построил в Переяславле и других местах несколько церквей, устроил общественные больницы, странноприимницы и оградил город каменною стеною; святой Петр митрополит соорудил первый каменный храм в Москве; святой Алексий устроил на свой счет четыре монастыря. Если бы патриархи Константинопольские действительно имели в виду только благо Русской Церкви, то им следовало бы поставлять на Русскую митрополию преимущественно, если не исключительно, из русских; следовало бы употреблять все меры, чтобы в самой России могли приготовляться достойнейшие кандидаты для этого высокого сана; следовало бы постоянно и настоятельно внушать и князьям и иерархам русским, чтобы они заводили училища и заботились о распространении просвещения, особенно в духовенстве. Между тем в продолжение четырех с половиною веков мы не видим ничего подобного со стороны Цареградских патриархов. И по прошествии такого длинного периода, в который Россия находилась под их преобладающим влиянием и руководством, она осталась почти на той же степени духовного развития, на какую вступила еще в первое столетие после принятия христианства.

Как твердо держались Цареградские патриархи обычая посылать в Россию митрополитов из Греции, так же твердо держались они и мысли, чтобы Русская митрополия оставалась всегда единою и нераздельною под властию одного первосвятителя. Но случались иногда уклонения и от этой мысли и Русская Церковь разделялась на две и на три митрополии. Объяснению этой мысли и особенно уклонений от нее посвящена грамота Константинопольского Собора 1389 г. [343] Она начинается так: “Вся Русская епархия с самого начала определена была быть паствою, управляемою одним митрополитом, именно с тех пор как русские сподобились носить имя христиан и подчинились нашей великой Христовой, апостолической и кафолической Церкви. Конечно, не просто, как иной сказал бы, и не случайно Божественные мужи устроили, чтобы многолюдный, тмочисленный, почти, можно сказать, бесчисленный народ имел одного предстателя и общего учителя. Так как земля Русская велика, разделена на многие и разные мирские области и на столько же управлений, многих имеет князей, еще более местоблюстителей и так как помыслы этих князей разделены не менее самых дел до того, что многие друг против друга восстают, и нападают, и подстрекаются на раздоры, мятежи и междоусобия, то Божественные мужи, провидев это Божественным духом, как истинные последователи миротворца милосердого Христа, желая наставить всех в любви, мире и взаимном единении не словом только, но и делом, применить к Божественному учению человеческое знание и усмотрев, что не к добру и не к пользе будет, если и духовная власть на многие части распадется, что, напротив, один митрополит может быть связию и как бы союзом одних с другими, не имея возможности мирскую власть подчинить одному, учредили там одну власть — духовную. Благое устроение! Ибо подчиненные одному первосвятителю и им руководимые и сами с собою и друг с другом могли примиряться в почитании одной главы, поставленной по примеру единой главы, Иисуса Христа, Которым, по словам апостола, все тело церковное слагается, и составляется, и в единении совершается”. Не станем доискиваться других причин, по которым патриархи Цареградские могли или должны были заботиться о том, чтобы вся земля Русская составляла одну митрополию, не более. Согласимся, что они имели в виду только пользу России. И эта польза действительно была несомненна. Разделенные между многими князьями, из которых каждый хотел быть самостоятельным и преследовал личные цели, еще более разделяемые постоянными междоусобиями, кровопролитиями, враждою, русские связывались между собою почти исключительно одною духовною властию митрополита. К нему, как духовному центру, невольно обращались все: нередко относились князья по делам духовным, постоянно тяготели епископы разных княжений русских, а чрез епископов тяготело все духовенство и весь народ. Весьма хорошо понимал это значение митрополитской власти Иоанн Данилович Калита, когда просил и упросил святителя Петра переселиться на жительство в Москву; понимали и другие князья, завидовавшие успеху московского князя; понимали, в частности, князья галицкие, литовские, старавшиеся добыть себе особого митрополита и тем прекратить всякое тяготение своих подданных к Москве. Но если так, если единственно из желания блага России патриархи оставляли ее под властию одного митрополита, то зачем же иногда они допускали разделяться Русской Церкви на две и даже на три митрополии? Соборная грамота, которую мы рассматриваем, всячески старается оправдать в этом патриархов, за исключением одного, и сваливает всю вину на нас — русских.

“Первым виновником, —  говорится в грамоте (излагаем ее своими словами с возможною краткостию), —  разделения Русской митрополии и смут, от того происшедших, был митрополит Алексий. Он неодинаково был расположен ко всем князьям, неодинаково заботился о всей своей пастве и оставлял без своего архипастырского призрения всю Литовскую землю и Киев. Сделавшись опекуном малолетнего великого князя Димитрия, он весь предался одному попечению о нем и, имея в руках своих светскую власть, исключительно радел о Московском княжестве и возбуждал между князьями междоусобия и кровопролития, вместо того чтобы быть их миротворцем. Патриарх убеждал его чрез свои послания, чтобы он оставил такой образ действий, неприличный духовному сану, Алексий не послушался. Патриарх присылал в Россию своего посла, инока Киприана, чтобы митрополит, вместе с ним посетил Литовскую и Киевскую землю, которой не посещал 19 лет, и примирился с литовскими князьями, Алексий акже не послушался и даже не удостоил патриарха своего ответа. Тогда литовские князья обратились к патриарху с просьбою дать им особого митрополита, угрожая в противном случае предаться с своими подданными Римскому папе. И патриарх решился избрать средний путь: рукоположил литовцам митрополита Киприана, но с тем чтобы он до смерти Алексия был только митрополитом Литовским и Киевским, а по смерти Алексия сделался митрополитом всей России”. Такое обвинение, взведенное Собором Константинопольским на нашего первосвятителя Алексия через десять лет по смерти его, никак не может быть названо справедливым. И, во-первых, отнюдь не с Алексия, а еще прежде его и, следовательно, не по его вине началось разделение Русской митрополии. Патриарх Иоанн XIV (1341-1347) учредил особую митрополию в Галиче, подчинив ей пять епархий, бывших на Волыни, и хотя эта митрополия, как объяснял потом греческий император галицкому князю Любарту, была открыта во время смут, происходивших в Царьграде, и скоро закрыта, все же открытие ее зависело не от кого другого, как от патриарха. Во-вторых, в то самое время, как святой Алексий был рукоположен в Константинополе на Русскую митрополию, там рукоположили для России и другого митрополита — Романа, так что в самом же Константинополе открылась между обоими митрополитами распря, кому из них быть настоящим Русским митрополитом, и оба послали в Россию для собирания церковной дани. Спрашиваем: почему это патриарх поставил в Россию разом двух митрополитов? И для чего оба митрополита потребовали себе в Константинополь церковной дани из России? Все это объясняется простою заметкою летописи, что Роман был поставлен на мзде. Соборная грамота 1389 г. почему-то вовсе не упоминает об этих действиях патриарха. В-третьих, еще прежде, нежели патриарх дал в Литву митрополита Киприана по просьбе князей литовских, он назначил особого митрополита в Галич по просьбе польского короля Казимира. А Казимир вовсе не жаловался в своей грамоте к патриарху на святителя Алексия, но подкреплял свое требование тем, будто Галич издавна был митрополиею, и вместе угрозою — в случае патриаршего отказа присоединить галицкие епархии к Римской Церкви [344]. И об этом обстоятельстве умолчала рассматриваемая нами соборная грамота. Наконец, все обвинения на святителя Алексия, какие перечисляются в этой соборной грамоте, действительно взводили на него литовские князья, просившие себе особого митрополита; но дело патриарха и Собора было разобрать и обсудить эти обвинения, а не повторять их голословно. Жаловались, что Алексий неодинаково был расположен ко всем князьям. Да он и не мог быть одинаково расположенным ко всем им и как патриот, и как митрополит. Он не мог столько же любить врагов своего отечества, например Ольгерда литовского и единомышленников его — князей смоленского и тверского, которые почти непрерывно воевали против Москвы и страшно опустошали ее области, сколько любил своего отечественного князя — московского. Не мог столько же благоволить к князьям злым, постоянно нарушавшим клятву и присягу, не покорявшимся ни заповедям Евангелия, ни убеждениям духовной власти, сколько благоволил к князьям добрым, благочестивым и послушным наставлениям Церкви. Недаром и современный святому Алексию патриарх Филофей писал русским князьям, чтобы они почитали своего митрополита. Значит, сами не покорялись духовной власти Алексия, а хотели, чтобы он был расположен к ним не менее, как и к князьям покорным. Еще жаловались, что он почти не посещал никогда литовских епархий и Киева. Правда, святой Алексий обозревал эти епархии только однажды — в 1358 г., когда пробыл в Киеве около двух лет. Но он и не имел нужды посещать лично все епархии своей обширной митрополии: для этого у него были епархиальные архиереи, которые находились в подчинении ему и относились к нему во всех нужных случаях; а собственно в Киеве и в своей Киевской епархии митрополит постоянно имел наместника. И патриарх сам не посещал же лично всех митрополий своего патриархата, действуя только чрез митрополитов, и у нас в России не был ни разу в продолжение четырех с половиною веков. Так точно действовали чрез подчиненных епископов и наместников своих и наши митрополиты. Князья литовские, конечно, могли казаться не понимающими этого и выражать свое неудовольствие, что митрополит Алексий не посещает лично их области; но патриарх имел право объяснять князьям, что их требование незаконное, что у них в епархиях есть для всех духовных треб епископы, поставленные от митрополита, которыми они и должны довольствоваться. Так именно смотрел на дело и сам патриарший Константинопольский Собор в 1380 г., когда в определении своем говорил: “Князь литовский (Ольгерд), при всем том что страна его наблюдалась многими епископами, совершенно не желал жить в мире и требовал митрополита в Киев, представляя, что его митрополия долгое время оставалась без надзору и что митрополиту следует или самому жить в ней, или же отдать страну другому архипастырю. Митрополит же (Алексий), опасаясь не слов князя, а скрывавшегося в них обмана, хотя почитал справедливым всячески заботиться о митрополии, находящейся в этой стране (Литовской) и на содержание ее каждогодно посылал ей богатейшие средства, но оставить многолюдную страну (Россию) и великую Церковь и перейти в небольшой уголок — в Киев не считал необходимым, во-первых, потому, что Киев имел епископа из ближайшей епархии (των πλησιοχωρούντων), который исполнял в нем, когда нужно было, иерархические обязанности, а во-вторых, потому, что митрополит не видел там прямой опасности от врагов (для веры и Церкви)” [345]. Жаловались еще, что митрополит Алексий, имея в руках своих светскую власть, радел об интересах одного Московского княжества и возбуждал между князьями междоусобия и кровопролития. Но святой Алексий действовал только как добрый советник в гражданских делах Московского княжества, а сам не имел в руках светской власти, и если его советы направлены были исключительно к пользе Москвы, то это делает ему честь как патриоту и совершенно было естественно и законно с его стороны. Но чтобы он возбуждал между князьями междоусобия и кровопролития, это несправедливо. Напротив, он старался прекращать и предотвращать междоусобия и для этого употреблял иногда даже духовное оружие, например запретил однажды богослужение во всех церквах Нижнего Новгорода, предал анафеме смоленского князя Святослава и некоторых других князей, и сам патриарх одобрил эти меры. Вообще видно, что присутствовавшие на Константинопольском Соборе 1389 г. почему-то были нерасположены к святителю Алексию, уже покойному, но современный ему патриарх Филофей любил его и называл своим другом, хотя и советовал ему посещать литовские епархии в угодность тамошним князьям [346].

Дальнейшие беспорядки, последовавшие в Русской Церкви от разделения митрополии, соборная грамота объясняет так (выражаем и здесь сущность грамоты своими словами с возможною краткостию): “Едва только патриарх Макарий (1375-1378) узнал о смерти святителя Алексия, как поспешил написать в Россию, что он не признает митрополита Киприана, а поручает Русскую Церковь любимцу великого князя московского архимандриту Михаилу (Митяю) и призывает его для рукоположения в Царьград. Но Михаил скончался на пути. Тогда бывшие при нем русские послы избрали некоего иеромонаха Пимена и с подложными грамотами представили новому патриарху Нилу как избранного на митрополию самим великим князем России. И хотя лукавство и злоумышление их вскоре начали обнаруживать некоторые лица, вновь прибывшие из России, но послы стояли на своем и соглашались принять на главы свои патриаршую анафему за обман. Нил поверил им и рукоположил Пимена в митрополита России. Ложь, однако ж, скоро обличилась. Великий князь Димитрий строго наказал послов, а Пимена послал на заточение, пригласив на митрополию Киприана. Узнав об этом, патриарх писал к великому князю одну за другою многие грамоты в пользу Пимена и против Киприана, пока наконец последний победил и получил митрополию. Вскоре прибыл в Царьград Суздальский епископ Дионисий, сильно вопия против Пимена и представляя случившееся с ним как зло; потом вновь отправился в Россию и привез оттуда на письме обвинение Пимена от великого князя и от других князей, а вместе представил патриарху архимандрита Феодора, духовника великого князя, в доказательство того, что по отрешении Пимена он сам, Дионисий, должен быть возведен в митрополита России. Патриарх послал на Русь двух архиереев, чтобы исследовать дело Пимена и отрешить его, если окажется виновным. Это взволновало русских, и все, выражается грамота, “разъярилось на Вселенскую Церковь”, так что нанесены были многие обиды с прибавлением насмешек, глумления и ропота. Послы патриаршие нашли Пимена виновным и низвергли его. Между тем Дионисий скончался, а низвергнутый Пимен поспешил в Царьград, куда вскоре прибыл и архимандрит Феодор с обвинительными грамотами на Пимена. Но случилось так, что Феодор с Пименом согласились, бежали из Константинополя и долго скитались по Востоку, несмотря на все приглашения от Собора и императора. Тогда Собор отлучил их заочно и постановил послать в Россию одного митрополита Киприана, чтобы прекратились в ней церковные смуты и восстановился древний порядок. К сожалению, и с этими последними объяснениями соборной грамоты никак нельзя согласиться. Нет, не столько русские, сколько сами патриархи были виновниками тех церковных смут и волнений, какие происходили тогда в России по случаю назначения митрополитов. О патриархе Макарии и соборная грамота заметила, что он не захотел признать Киприана преемником Алексия, несмотря на ясное определение своего предшественника Филофея и Собора, чтобы именно Киприан сделался митрополитом всей России по смерти Алексия. Нелучше действовал потом и патриарх Нил (1378-1388). Зачем он поверил русским послам, представившим ему подложные грамоты о Пимене, когда обман обличался некоторыми другими лицами, вновь прибывшими из России; зачем не помедлил решением и не послал в Россию удостовериться в деле? Да хотя бы он и не имел никакого повода не доверять послам, зачем он согласился поставить в Россию другого митрополита — Пимена, когда там был уже митрополит Киприан, предназначенный еще прежде быть единым митрополитом всей Русской Церкви после Алексия? Но не ограничиваясь только назначением к нам другого митрополита — Пимена, патриарх Нил тогда постановил вместе с Собором своим определение, будто Киприан взят был на митрополию обманом и рукоположен незаконно и потому лишается Киева и всей России, а должен довольствоваться только Малороссиею и Литвою. Об этом неблаговидном поступке патриарха грамота почему-то совершенно умалчивает. И этого мало. Когда патриарх удостоверился несомненно, что был страшно обманут, что за такой обман великий князь московский строго наказал своих послов, а Пимена заточил, зачем не послал тогда низложения обманщику, а напротив, посылал многие грамоты к великому князю в защиту Пимена и упрашивал принять его на Русскую митрополию, стараясь вредить Киприану? Когда затем Суздальский епископ Дионисий принес в Константинополь письменные обвинения на Пимена от самого великого князя и от прочих русских князей, почему патриарх не поверил им, а отправил еще двух архиереев для поверки этих обвинений на месте? И еще прежде, нежели посланные исполнили возложенное на них поручение и донесли патриарху о виновности Пимена, зачем патриарх поспешил поставить в Россию нового митрополита Дионисия? И об этом достоверном факте молчит грамота, упоминая только, что Дионисий вскоре скончался. Едва ли мы ошибемся, если в объяснение, по-видимому, непонятых действий патриарха относительно Пимена припомним, что Пимен и послы московские заняли в Константинополе на имя великого князя огромные суммы у купцов восточных и венецианских и растратили там эти суммы на подарки для своей цели. Замечательно, что и Киприан в 1389 г., когда наконец его назначили быть митрополитом всей России, нашелся почему-то вынужденным занять в Константинополе большую сумму денег и дать заемную кабалу за поручительством самого патриарха [347]. Но мы впали бы в явную несправедливость, если бы вздумали подозревать в корыстолюбии одних патриархов. Патриархи были здесь больше орудиями, а главными действователями были греческие императоры, по воле которых патриархи с своим Собором делали все важнейшие распоряжения в Церкви, по воле которых совершались назначения и Русских митрополитов и которые к концу XIV в., будучи крайне стеснены турками и постоянно нуждаясь в финансах, действительно водились корыстными целями и в делах церковных. Не напрасно западнорусские епископы 1416 г. при возведении Григория Самвлака в сан митрополита говорили: “Святейшего патриарха Цареградского мы признаем патриархом и отцом, а. прочих патриархов и их митрополитов и епископов — отцами и братиями о Святом Духе и согласно с ними содержим исповедание веры, тому же учим, так же и мудрствуем. Но не можем без отвращения сносить насилия, какому подвергается Церковь Божия от императора. Святой Вселенский патриарх и священный Константинопольский Собор не могут сами собою поставить митрополита по правилам, но поставляют, кого повелит царь, и оттого дар Святого Духа покупается и продается. Так поступил по отношению к Церкви Киевской в наши дни отец царствующего императора Мануила Иоанн с митрополитами Киприаном, Пименом, Дионисием и многими другими, заботясь не о чести церковной, а о серебре и золоте. Отсюда происходили тяжкие долги, многие траты, толки, смятения, убийства и, что всего горестнее, бесчестие Церкви Киевской и всей России. Потому мы рассудили, что не следует нам принимать таких митрополитов, которые поставляются куплею от царя-мирянина, а не по воле патриарха и его Собора” [348]. То, что далее говорится в грамоте Цареградского Собора 1389 г. об архимандрите Феодоре, будто он был отрешен за соучастие в незаконных делах Пимена, представляется очень сомнительным, потому что в помянутой заемной кабале митрополита Киприана, составленной в Царьграде в том же 1389 г. и засвидетельствованной грамотою самого патриарха, вслед за Киприаном назван и другой заемщик — Феодор, архиепископ Ростовский. Разве уже так скоро патриарх успел простить Феодора, и не только простить, а еще возвысить в сан архиепископа? За что же такая милость? Надобно сказать вообще, что если бы Цареградские патриархи и императоры имели в виду благо России и ее Церкви, они никогда не решились бы назначать к нам по своему произволу разом по два или даже по три митрополита или если уже находили нужным иногда уступать настоятельным требованиям литовских князей и давать им особого митрополита, то указали бы точно и неизменно границы обеих русских митрополий и поставили бы обоих митрополитов в дружественные отношения между собою для нравственной пользы их духовных паств. А то оказывается, что патриархи не держались твердо никаких постоянных начал в этом отношении: один постановлял одно, другой другое и изменял или нарушал, или совсем отвергал постановления своих предшественников; то, что одним казалось правильным и законным (например, поставление митрополита Киприана), другие называли незаконным и делали новые распоряжения, конечно, быть может, и не по своей воле, но по воле императоров. Очень естественно, если такие действия императоров и патриархов, производившие смуты и беспорядки в Русской Церкви, глубоко огорчали наших предков и иногда возбуждали в них сильные неудовольствия и ропот против Византии, о которых упоминает и соборная грамота. Естественно, если к концу XIV и в начале XV в. значение Цареградских патриархов и государей очень упало в мнении русских. Стригольники открыто восставали на патриарха, утверждая, что он поставляет на мзде. Новгородцы во время известного спора с Киприаном о месячном суде, как мы видели, не обратили ни малейшего внимания на первое послание патриарха по этому случаю, так что сам патриарх изумлялся такому небывалому прежде пренебрежению к его грамоте. Западнорусские епископы и Витовт во всеуслышание говорили о корыстолюбии: первые — одного императора, а последний — и патриарха. Даже великий князь московский Василий Димитриевич не оказывал надлежащей чести ни самому патриарху, ни его послам, приходившим в Россию, запретил митрополиту поминать имя греческого царя в церковном богослужении и говорил: “Мы имеем Церковь, но царя не имеем”, вследствие чего патриарх прислал к Василию Димитриевичу свою грамоту и убеждал его исправиться и по-прежнему чтить царя и патриарха [349]. Естественно, если в русских могло родиться тогда желание как-нибудь выйти из-под такой горькой зависимости от Византии и достигнуть того, чтобы у себя дома, Собором своих иерархов избирать и поставлять себе митрополита. Желание это росло, укреплялось более и более, пока наконец не осуществилось по окончании настоящего периода.

Поставляя в Россию митрополитов, патриархи вручали им полную власть над Русскою Церковию, а от них требовали только, чтобы они по долгу подчинения по крайней мере чрез два года являлись в Константинополь и чтобы в случаях важнейших и затруднительных обращались туда с грамотами и присылали послов. Это ясно изложено в грамоте, данной патриархом Филофеем по случаю поставления митрополита нашего Алексия. “Так как, —  говорит патриарх, —  Божественные и священные каноны повелевают, чтобы он (митрополит Алексий) бывал здесь по долгу подчинения своего святой кафолической и апостольской Церкви, между тем он не имеет удобства приходить сюда каждогодно по большому протяжению пути и его затруднительности, то заповедуем, чтобы он совершал это дело по крайней мере чрез два года. Равным образом, так как тот же долг лежит на нем и в случае открывающихся необходимых церковных нужд и возникающих во всей его области необходимых вопросов, а он или по болезни, или по другим препятствиям не в состоянии будет приходить сам к находящемуся при нас Священному и Божественному Синоду, то должен избирать и присылать сюда кого найдет способным из своего клира и относиться к нам своими грамотами о затруднительных вопросах, чтобы от нас, по благодати Божией, получили они надлежащее утверждение и решение” [350]. Впрочем, управляя Русскою Церковию чрез митрополитов, патриархи нередко относились к сынам ее и сами непосредственно. Мы видели несколько примеров, как они присылали свои грамоты не только к нашим митрополитам, но и к князьям, особенно великому, и к епископам, в частности Новгородскому, и к настоятелям обителей, например преподобному Сергию, и вообще ко всем верующим, например в Новгород по вопросу о месячном суде митрополита и в Псков для вразумления стригольников. Иногда, не довольствуясь одними грамотами, патриархи присылали в Россию уполномоченные лица: то для суда над митрополитами Петром, Романом, Пименом, то для примирения митрополита Алексия с литовскими князьями, то для вразумления стригольников. Иногда требовали к себе на суд наших митрополитов, например Киприана. Случалось, что патриарх сам лично удостаивал приходивших в Царьград русских епископов, например Дионисия и Феодора Ростовских, сана архиепископа. Русские с своей стороны, как мы видели, также нередко обращались прямо к Цареградскому патриарху. Князья писали к нему или отправляли послов: то с жалобами на митрополитов, то с просьбами о поставлении новых митрополитов. Епископы иногда извещали его о митрополитах, иногда жаловались ему на них, иногда ездили к нему лично в Константинополь. Сами митрополиты наши по своему долгу, если не через два года, то по временам путешествовали к патриарху, а иногда посылали к нему своих уполномоченных или только свои грамоты по возникавшим вопросам, например по вопросу о браке ярославского князя Феодора на дочери татарского князя Менгу-Темира, по вопросу о причтении к лику святых митрополита Петра и др. Когда наши митрополиты и епископы находились в Константинополе, их приглашали для присутствования на патриаршем Синоде, или Соборе. Так, присутствовали на нем в 1301 г. митрополит Максим и епископ Сарайский Феогност, предлагавший известные вопросы, а в 1379 г. — митрополит Киприан.

Греки продолжали приходить в Россию и некоторые из них оставались в ней навсегда и занимали святительские кафедры, каковы были: Варлаам, епископ Сарайский (около 1300 г.), Иеремия Рязанский, хиротонисанный в Константинополе (1389), Матфей († 1385) и Дионисий Ростовские († 1425). Последний пришел к нам с Афона и до епископства своего был игуменом Спасо-Каменного вологодского монастыря, где и ввел устав афонского общежития [351]. Другие посещали Россию только временно для собирания милостыни. С этою целию приходили к нам: в 1371 г. из Царяграда или Иерусалима митрополит Герман; в 1376 г. с горы Синайской — какой-то митрополит Марк и из Иерусалима — архимандрит монастыря архангела Михаила Нифонт, который на собранные у нас деньги будто бы приобрел себе потом, как замечают наши летописи, сан Иерусалимского патриарха [352]; в 1388 г. — митрополит Трапезундский Феогност; в 1407 г. — другой митрополит Трапезундский — Феодул [353]. Может быть, эту же самую цель между прочим имели в виду и разные послы, приходившие к нам от Константинопольского патриарха: в 1376 г. — два какие-то протодиакона: Георгий и Иоанн; в 1389 г. — два митрополита: Никандр Газский и Матфей Адрианопольский, чрез три года скончавшийся и погребенный в Москве и др. [354] Сохранилась грамота патриарха к нашему митрополиту, писанная в 1397 г., в которой патриарх упоминает о своих послах, собиравших милостыню в России, говорит о пожертвованиях, прежде присланных из России, и просит митрополита посодействовать новому собиранию таких же пожертвований [355]. Русские путешествовали в Грецию и на Восток для поклонения святыне. В 1-й половине XIV в. был в Иерусалиме Новгородский архиепископ Василий еще до избрания своего в сан епископа (1329). В половине того же столетия ходил в Царьград Стефан Новгородец с восемью своими товарищами, встретил там еще двух земляков, которые проживали в Студийском монастыре, и описал свое странствование. К концу того же века описал свое “хождение” не только в Царьград, но и в Иерусалим смоленский иеродиакон Игнатий, который замечает, что в Царьграде встретила и успокоила его с товарищами “Русь, тамо живущая”, и именно в монастыре святого Иоанна Предтечи. В числе других русских там проживал тогда ученик преподобного Сергия Радонежского Афанасий, игумен Высоцкого монастыря [356]. Около того же времени преподобный Арсений Коневский посетил Афон, а ученик преподобного Сергия Епифаний Премудрый был на Афоне, в Царьграде и Иерусалиме. В начале XV в. Савва, игумен тверской, переселился на Афон, а иеродиакон Сергиева монастыря Зосима описал свое путешествие в Царьград, на Афон, в Солунь и Святую землю и, между прочим, засвидетельствовал, что тогда существовал на Афоне “монастырь русский — св. Пантелеимон” [357]. Путешествуя к святым местам Востока и нередко проживая в Константинополе и на Афоне, некоторые из русских, как мы видели в своем месте, старались списывать там или приобретать покупкою разные учительные и богослужебные книги, которые и приносили в свое отечество.

Не ограничиваясь тою милостынею, какую собирали у нас приходившие к нам греки, предки наши иногда и сами отправляли свои пожертвования в разные места Востока. О князе Михаиле Александровиче Тверском замечено в летописи, что он имел обычай “многажды посылати милостыню в соборную церковь — св. Софию, к патриарху”. Митрополит Фотий говорит в своем завещании, что некоторые православные христиане передавали ему свои жертвы для доставления в Царьград и во Святую гору, и так как он сам по смутным обстоятельствам не все успел отослать по назначению, то и поручает великому князю непременно исполнить это [358]. Особенно замечательная милостыня послана была в Царьград из России в 1398 г. Греческая империя видимо приближалась к своему концу. Турки овладели уже почти всеми ее областями и осадили самую столицу с суши и с моря. Казна императорская была истощена. Осажденные терпели крайнюю нужду во всем. Узнав о таком горестном положении царствующего града, наш митрополит Киприан, подвигнутый, без сомнения, и упомянутою выше грамотою патриарха, обратился вместе с великим князем Василием Дмитриевичем к русским князьям, боярам, духовенству и гостям, или купечеству, и приглашал всех делать приношения для пособия бедствующим единоверцам. Вскоре великий князь Василий Дмитриевич послал к греческому императору и патриарху от себя и некоторых других князей много сребра с чернецом Родионом Ослебятею, бывшим боярином Любутским. Князь тверской Михаил Александрович отправил свою жертву особо с протопопом Даниилом. Так же поступили Олег рязанский и даже Витовт литовский. Много милостыни собрано было и с иерейского чина, и с монастырей. Когда все это было получено в Царьграде, царь и патриарх вместе со всем народом возблагодарили Бога, благословляли русских и послали нашим князьям от себя поминки: святые иконы и святые мощи [359]. Император Мануил, желая войти еще в более тесный союз с единоверною Русью, женил (1412) сына своего Иоанна на дочери великого князя нашего Анне, которая чрез три года скончалась от моровой язвы и погребена в Константинополе [360]. Таким образом, несмотря на некоторые неудовольствия русских против греков вследствие частых беспорядков и смут в нашей митрополии, русские по-прежнему сохраняли религиозный союз с греками, видели в них своих учителей, своих братий по вере, продолжали свои дружественные сношения с ними и оказывали им в случаях нужды родственное сочувствие и братскую помощь.

С христианами других исповеданий, неправославных, жившими на Востоке, русские не имели почти никаких сношений. Известно, впрочем, что в числе вопросов, предложенных на Цареградском Соборе 1301 г. Сарайским епископом Феогностом, находился и вопрос: “Как принимать к православию приходящих от несториан и яковитов”? Знак, что те и другие встречались тогда в пределах Сарайской епархии между воинами татарских ханов и выражали иногда желание присоединяться к православной Церкви. Ответ Собора был: принимать их чрез миропомазание, но с условием, чтобы они предварительно прокляли свое учение и учителей [361]. На армян, которые находились также в войсках татарских и жили в некоторых городах Южной России, смотрели у нас, как и в Греции, с особенною нерасположенностию. Православным строго запрещалось не только вступать с ними в брачные союзы, кумовство, братство или дружбу, но даже иметь с ними какое-либо общение и допускать их к себе в праздники и постные дни [362].

II

Нашествие монголов на Россию послужило было поводом к сближению предков наших и с Церковию Римскою. В 1245 г. папа Иннокентий IV, отправляя послов своих к монгольскому хану, дал им грамоты и на имя русских епископов. В Мазовии послы встретили волынского князя Василька и вместе с ним прибыли в его столицу — Владимир. Здесь, как повествует один из послов (Карпин), они выразили желание беседовать с русскими епископами и предложили им письма от папы, который убеждал их присоединиться к латинской Церкви, Но епископы и Василько отвечали, что они не могут ничего сказать без князя Даниила (галицкого), находившегося тогда в Орде. Это было глубокою зимою, следовательно, в самом конце 1245 или в начале 1246 г. [363] Нет сомнения, что, когда Даниил возвратился, ему рассказали о предложении папы, и Даниил решился воспользоваться этим для выгод своего отечества. Он отправил к Иннокентию посла и изъявлял согласие соединиться с Римскою Церковию, если только папа будет помогать ему против татар и примет его царство под свое особенное покровительство. В мае 1246 г. последовали ответы и распоряжения папы. Он писал к Даниилу (величая его “славным королем России”), что, выслушав благосклонно его просьбы и снисходя на его мольбы, принимает его лично и его царство под свое покровительство и назначает к нему, согласно его желанию, двух доминиканских монахов, чтобы они неотлучно при нем находились. Вместе с тем папа писал и к королю русскому, и ко всем верующим в России, что так как они выразили намерение оставить заблуждения греков и покориться апостолическому седалищу, то он назначает к ним своим легатом мужа мудрого и опытного, Прусского и Эстонского архиепископа Генриха, который принесет к ним слово жизни, и убеждал их обращаться к этому легату не только в делах веры, но и за советами и помощию против татар, В то же время папа дал приказ двум помянутым доминиканцам (какому-то Алексию и его товарищу) безотлучно находиться при Данииле, а Прусского архиепископа извещал о его назначении в России одно искоренять и рассеивать, другое насаждать и возращать во славу Божию и, чтобы он мог удобнее исполнить поручение, облекал его как легата апостольского седалища властию поставлять в пределах русских латинских епископов [364]. Чрез несколько месяцев после этих первых грамот Иннокентия IV к Даниилу возвращались чрез Россию папские послы, ходившие к татарам, и, по свидетельству одного из них, Даниил вместе с братом своим Васильком оказали им много ласки в своем владении и, “собрав епископов, игуменов, знатных людей, с общего согласия объявили, что они намерены признать святого отца главою Церкви, подтверждая все, сказанное ими о том прежде чрез особенного посла, бывшего у папы” [365]. Весьма замечательно, что Даниил действовал здесь не от себя одного, а с совета и согласия главнейшего духовенства и бояр. И потому если бы папа выполнил то, чего домогался от него наш князь, тогда настоящая попытка к соединению с Римскою Церковию могла бы сопровождаться важными последствиями. Не ограничиваясь заявлением своих желаний пред послами папы, возвращавшимися из Орды, Даниил отправил еще к нему своих послов и письма, как показывают новые ответы и распоряжения Иннокентия IV. В сентябре 1247 г. папа писал в Россию, называя уже Даниила возлюбленным о Христе сыном, что, выслушав благосклонно его просьбы, он позволяет русским епископам и пресвитерам совершать Евхаристию на квасном хлебе и удерживать прочие их обряды, не противные кафолической вере Римской Церкви — первое обычное условие унии. Между тем писал и к Прусскому архиепископу Генриху, что так как русский король Даниил чрез особенных своих послов и письма настоятельно просит о присоединении его и его народа к Римской Церкви, то чтобы он — легат — лично отправился в ту страну, и если Даниил, оставаясь твердым в своем святом намерении, равно как архиепископы, епископы и другие магнаты его царства отрекутся совершенно от всякой схизмы и дадут клятвенный обет пребывать на будущее время в единении с Римскою Церковию, то присоединил бы их и усыновил ей как общей всех матери. При этом папа дозволил Генриху носить в России архиепископскую мантию и разрешил ему, согласно его ходатайству, поставлять в пределах русских не только священников, но и епископов из усыновленных, т.е. из униатов русских, за неимением родных детей, т.е. коренных латинян. В частности, к королю Даниилу, брату его Васильку и сыну папа писал, что, снисходя на их просьбы, принимает их и их семейства, царства, имения, движимые и недвижимые, настоящие и будущие, под покровительство святого Петра и свое собственное, что разрешает им возвращать себе свои владения, земли и другие блага, которые несправедливо были отняты у них другими королями, непокорными Римской Церкви, и что предоставляет им право, чтобы в их областях без их разрешения не могли приобретать себе имений ни крестоносцы, ни другие религиозные братства [366]. Наконец, спустя два месяца для князя Василька за то, что он искал присоединения к Римской Церкви, папа разрешил и признал законным брак его на родственнице в третьей степени — Дубравке, заключенный прежде [367]. Таким образом, папа с своей стороны сделал решительный шаг: он уже повелел своему легату отправиться в Южную Россию и присоединить Даниила с его подданными к Римской Церкви. Но Даниил не спешил присоединяться, конечно потому, что не получал от папы самого главного — помощи против татар. Папа надеялся обольстить нашего князя тем, что прислал ему королевский венец с двумя епископами своими, Беренским и Каменецким, и предлагал ему короноваться. Но Даниил не принял венца и отвечал папе: “Татары не перестают ратовать на нас, —  что мне в венце без твоей помощи?” Папа просил Даниила (в 1248 г.) извещать его чрез братий Тевтонского ордена, как скоро узнает о набегах татар, чтобы можно было заблаговременно принимать для отражения их надлежащие меры. Но одно это далеко не удовлетворило нашего князя и в следующем году он совсем изгнал из своих владений папского легата Альберта и прервал с папою всякие сношения [368].

В 1252 г. король венгерский примирил галицкого князя с Римским первосвященником: между ними снова начались переговоры. Папа не замедлил отправить к Даниилу в другой раз свое посольство с скиптром и короною. Послы случайно встретили его в Кракове и хотели видеться с ним, но он отвечал: “Неприлично мне беседовать с вами в чужой земле”. Они прибыли в Галицию и убеждали его возложить на себя королевский венец и соединиться с Римскою Церковию, обещая ему от папы скорую помощь. Даниил колебался, пока не убедили его родная мать и герцоги польские, удостоверявшие, что если он коронуется, то они будут его помощниками против поганых. Тогда Даниил согласился, дал клятвенный обет покорности Римской Церкви и в городе Дрогичине принял царский венец, по выражению нашего летописца, от Бога, и от престола святого Петра, и от отца своего папы Иннокентия, и от всех епископов своих, которые, вероятно, как-нибудь участвовали в обряде коронования своего князя или только присутствовали при этом. А Иннокентий вслед за тем издал (в 1253 г.) буллу ко всем христианам Богемии, Моравии, Сербии и Померании, чтобы они вместе с королем русским Даниилом, теперь уже возлюбленнейшим сыном его о Христе, ополчились для отражения татар под знамением святого Креста, и объявлял всем, кто только будет участвовать в этом крестовом походе, отпущение грехов. Но воззвание Иннокентия осталось бесплодным; крестовый поход против татар не состоялся, Даниил не получал от папы никакой помощи и решился прервать с ним всякую унию. В 1257 г. папа Александр IV писал к нашему королю: “Ты клятвенно обещался повиноваться Римской Церкви и хранить кафолическую веру, как и прочие православные государи. Потому, в знак своего благоволения. Церковь и возвела тебя в королевское достоинство, помазала тебя святым миром, возложила на главу твою царскую диадиму. Но ты, как дошло, к прискорбию, до нашего слуха, забыл и духовные и временные благодеяния этой Церкви, явился неблагодарным за такую милость, презрел данную клятву и нимало не заботился исполнять того, что обещался относительно повиновения означенной Церкви...” Далее папа убеждал Даниила покаяться, исправить свой грех и ненарушимо соблюдать данные прежде обеты. А иначе, присовокупил папа, мы уже сделали распоряжение, чтобы “тебя побудили к тому без всякой апелляции церковным проклятием и призвали на помощь против тебя мирское оружие” [369]. Напрасные увещания и угрозы: Даниил остался в православии до конца своей жизни, и все сношения его с папою, тянувшиеся около десяти лет, окончились для папы ничем.

Из всего хода дела видно, что главная цель при этих сношениях для нашего князя постоянно была одна: получить от папы достаточную помощь для освобождения своего народа из-под владычества монголов — цель, вполне достойная истинного патриота! Чтобы достигнуть этой цели он соглашался покориться Римской Церкви и изменить православной: средство недостойное истинного христианина! Согласимся, что намерение Даниила было не искреннее, а притворное, что он только наружно хотел подчиниться папе, оставаясь в душе православным, рассчитывал обмануть его. Но от этого поступок князя не становится ни чище, ни извинительнее. Пусть кто хочет, держится правила: цель освящает средства. Но православная Церковь никогда не принимала и не одобряла такого правила. И если справедливо свидетельство Карпина, что галицкий князь действовал с согласия своих епископов и вельмож, то это отнюдь не делает чести, в христианском смысле, ни последним, ни тем более первым.

Совсем иначе поступили святой благоверный князь Александр Невский и его советники совершенно в подобных же обстоятельствах. Начав переговоры с знаменитейшим князем Южной России, папа Иннокентий IV решился вслед за тем войти в сношения и с знаменитейшим из князей Руси Северной и в 1248 г. послал к Александру Невскому свою грамоту, которую мы представляем здесь в сокращении. “От нашего посла, назначенного к татарам, —  писал папа, —  брата Иоанна Карпина мы получили известие, что отец твой, желая облечься в нового человека, искренно и со смирением посвятил себя (se devovit) в руках этого брата на повиновение Римской Церкви, что немедленно сделалось бы известным всем, если бы так внезапно и так счастливо его не постигла смерть. После такой счастливой кончины он, без всякого сомнения, вошел в общение со святыми и удостоился вечного блаженства. Желая и тебя вместе с ним сделать причастником того же блаженства, мы изыскиваем пути, употребляем труд, прилагаем старание, как бы расположить тебя, чтобы ты последовал примеру отца; чтобы как он от искреннего сердца обрек себя (se dedicavit) к принятию заповедей и учения Римской Церкви, так и ты, оставив путь погибели, ведущий к вечному осуждению, соединился с этою Церковию, приводящею всех ко спасению. Не отвергни нашей просьбы, которая, будучи исполнением долга с нашей стороны, имеет в виду способствовать твоим выгодам. И ты поистине не обнаружил бы в себе здравого рассуждения, если бы отказал в покорности нам и даже Богу, Которого наместником, хотя и не по заслугам, мы являемся на земле. От этой покорности нисколько не уменьшается честь самого могущественного властителя, напротив увеличивается всякая власть и временная свобода... Посему мы молим и убеждаем тебя, чтобы ты признал Римскую Церковь материю, покорился ее первосвященнику и деятельно позаботился побудить к повиновению апостольскому седалищу твоих подданных, да восприимешь некогда плод в вечном блаженстве. Знай, что если ты воспользуешься этими нашими благожеланиями, то мы будем считать тебя знатнейшим между прочими католическими князьями и всегда с полным усердием будем стремиться к увеличению твоей славы”. Затем папа просил нашего князя извещать ливонских рыцарей о нашествиях татар на христианские земли, чтобы рыцари могли извещать его самого, т.е. папу, а он имел возможность заблаговременно собирать силы для сопротивления варварам. Это послание свое Иннокентий прислал к нашему великому князю с двумя хитрейшими своими кардиналами — Гальдом и Ремонтом, чтобы они изложили ему учение о законе Божием. Не знаем, поверил ли Александр тому, что писал папа об отце его — великом князе Ярославе, будто бы принявшем латинство пред своею кончиною, это известие представляется тем более невероятным, что Карпин, на которого ссылается папа, в описании своего путешествия к татарам хотя и говорит о смерти великого князя русского Ярослава, но вовсе не упоминает об его обращении к Римской Церкви. Как бы то ни было, но только Александр принял папскую грамоту и посольство, созвал для совещаний своих мудрецов, конечно прежде всего лиц духовного сана, составил письменный ответ и, вручая его кардиналам, сказал: “Мы знаем истинную историю веры и Церкви от Адама до Христа и от Христа до Седьмого Вселенского Собора; содержим то самое учение, которое возвестили во всем мире святые апостолы; храним предания святых отцов семи Вселенских Соборов, а вашего учения не принимаем”. И послы возвратились от нас без всякого успеха [370]. Нет сомнения, что святой Александр Невский отнюдь не менее любил Россию и народ русский, нежели Даниил галицкий, и мог бы также рассчитывать на помощь папы против монголов, если бы изъявил согласие покориться Римскому престолу. Но святой Александр, вместе с мудрыми советниками своими, ценил православную веру выше всего в мире и не захотел пожертвовать ею, изменить ей даже наружно для временных выгод своего земного отечества.

В то самое время, как и на юге и особенно на севере России покушения Рима имели такой неудачный исход, они увенчались было некоторым успехом на западной границе нашего отечества — в Литве, куда начинали уже тогда проникать первые лучи православия из России. Знатнейший из князей, управлявших тогда Литвою, Миндовг, враждуя на племянников своих Товтивила и Эдивида, хотел их умертвить. Но они бежали к Даниилу Романовичу галицкому, за которым была в супружестве родная их сестра. Даниил дал им войско, и Товтевил, опустошив некоторые области литовские, с пленниками прибыл в Ригу просить себе помощи против дяди и там принял крещение по латинскому обряду. Миндовг поспешил послать к магистру ливонских рыцарей, Рижскому епископу, богатые дары и умолял его, чтобы он или умертвил Товтивила, или изгнал. Но магистр отвечал: “Ты не избавишься от врага и не одолеешь его, если не пошлешь к папе Римскому и не примешь крещения”. Миндовг последовал совету и крестился. Это было в 1251 г. Вслед за тем немедленно папа Иннокентий IV принял Миндовга и все царство его под покровительство святого Петра, повелел епископу Кульмскому венчать Миндовга на королевство, поставить для Литвы епископа и устроить в ней кафедральную церковь; предписал, чтобы королю литовскому, как принявшему христианскую веру, никто не причинял огорчений, чтобы во владениях литовских церковная десятина была взимаема умеренно и без притеснений и чтобы епископы Рижский и другие старались обращать к христианству даже смежных с королевством Литовским неверных; наконец чрез три года по просьбе Миндовга, построившего на собственное иждивение кафедральную церковь и обогатившего ее дарами, принял ее вместе с ее епископом в свое непосредственное ведение. А преемник Иннокентия папа Александр IV разрешил (в 1255 г.) Миндовгу воевать против России и ее обитателей, остающихся в неверии, и наперед утвердил за ним все те области, которыми он завладеет. Впрочем, все это: как обращение, так и некоторое усердие Миндовга к римской вере были совершенно притворные. Сначала он только втайне поклонялся своим прежним богам, нося имя христианина, а потом начал и открыто держаться язычества, изменив христианству, приносил жертвы богам и наблюдал все прочие языческие обычаи литовского народа. Детям своим — известному Воишелгу и дочери, которую выдал за галицкого князя Шварна, сына Даниилова, нимало не препятствовал исповедовать православие. По смерти же Миндовга (1263) самые следы латинства надолго исчезли в земле Литовской [371].

С трех сторон — с юга, севера и запада, с каких пыталось латинство проникнуть в наши пределы около половины XIII в., —  оно продолжало свои такого же рода попытки в XIV и в 1-й половине XV в., и большею частию не без успеха.

На юге России, в княжестве Галицком, пока там царствовал род Даниила Романовича галицкого, православие оставалось постоянно господствующим и не знало никаких стеснений. Но с 1336 г., когда скончался последний из потомков Данииловых — Георгий, который титуловал себя князем всей Малой России, обстоятельства Галиции изменились. Сначала она признала над собою власть племянника последнего своего князя — от сестры его Марии, бывшей за мазовецким князем Тройденом, —  по имени Болеслава, с тем чтобы он не нарушал древних прав и привилегий страны и не касался ее вероисповедания. Но Болеслав, хотя, по всей вероятности, был рожден и воспитан своею материю в православии, вследствие убеждений папы еще в 1326 г. сделался последователем Римской Церкви и начал принуждать к тому же новых своих подданных и этими своими действиями, равно как своими тяжкими налогами, своею распутною жизнию, своим пристрастием киноземцам, которыми окружил себя, —  полякам, чехам и немцам до того раздражил народ, что чрез два-три года своего княжения был отравлен [372]. По смерти Болеслава Галициею овладел (за исключением, впрочем, Владимира, Холма, Луцка, Бреста, отошедших под власть князей литовских) свояк его, польский король Казимир (1340), обещаясь управлять ею на тех же самых условиях, на которых она некогда отдалась прежнему своему князю, но также не сдержал слова. Его притеснения, особенно по делам веры, вскоре вынудили русских обратиться с просьбою к татарам и при помощи их свергнуть с себя (1341 или 1344 г.) ненавистное иго, по крайней мере на несколько лет. В 1349 г. Казимир снова с сильным войском овладел Галициею и ненадолго даже всею Волынскою землею и вслед за тем, по выражению современного летописца новгородского, много зла сотворил христианам (т.е. православным), а церкви святые претворил в латынское богомерзкое служение [373]. Может быть, это свидетельство нашего северного летописца, который мог судить о событиях на Волыни только по слухам, преувеличено. Но и по свидетельству польских историков, Казимир, основав в 1361 г. латинское архиепископство во Львове, отнял у православных их соборную церковь и обратил ее в латинский костел — в кафедру для своего нового архиепископа или митрополита. Этот латинский митрополит, какой-то Християн, без сомнения, прежде всего назначался для поляков, получивших имения в Галиции или служивших в ней, и для немцев, которые и в прежние времена обитали в некоторых городах земли Галицкой, а теперь еще в большем количестве переселились в нее по приглашению Казимира, но мог предназначаться и для коренных обитателей страны, которых рассчитывали обращать от православия к римской вере. Под конец своей жизни Казимир показал опыты своей веротерпимости. Он дал (1376) армянам, издавна обитавшим в Галиции, грамоту, которою обеспечивал им свободное исповедание веры и дозволял построить для себя в Львове соборный храм и при нем жилище для епископа [374]. А чрез несколько времени отнесся к Константинопольскому патриарху и просил для православных своих подданных поставить особого митрополита Галицкого, угрожая в противном случае обратить их к римской вере. И эта просьба, как мы знаем, была уважена: в Галич поставлен был (1371) особый митрополит — какой-то присланный Казимиром из Малой России епископ Антоний с подчинением ему четырех епархий: Холмской, Туровской, Перемышльской и Владимирской. Отсюда очевидно, что хотя православные при Казимире и были притесняемы на Волыни, но отнюдь не были совращены в латинство и имели у себя четырех епископов и пятого митрополита. По смерти польского короля Казимира Галиция имела у себя собственного, русского князя — Владислава Опольского (1370-1379). Но и этот князь был римской веры и в первый же год своего княжения, желая показать свое усердие к ней, подарил францисканам принадлежавший ему дом во Львове для жилища их при латинском костеле. Между тем папа, получая разноречивые известия о римских церквах в Галиче, Перемышле, Владимире и Холме, писал (в июле 1372 г.) епископам Гнезненскому, Краковскому и Плоцкому, чтобы они разузнали и известили его, находятся ли в означенных городах кафедральные церкви или только приходские и имеют ли они прихожан (an populum christianum habeant [есть ли в них народ христианский (лат.)]). А когда получил сведение, что нет там ни кафедральных, ни приходских церквей, ни священнослужителей римского обряда, напротив, существуют кафедральные соборы и епископы русские — православные, то немедленно повелел (в августе 1372 г.) Краковскому епископу, чтобы он апостольскою властию совершенно удалил всех русских — схизматических — епископов от их церквей и от их епископств. Неизвестно, исполнено ли и в какой мере это распоряжение папы; изгнаны ли были тогда православные епископы совсем из своих епархий или только лишены своих соборных церквей. Но чрез два с небольшим года галицкий князь Владислав испросил у папы Григория XI позволение основать как бы взамен православных латинские епископии в Галиче, Перемышле, Владимире и Холме с возведением Галича на степень митрополии или архиепископства и тогда же обратил в Галиче православный кафедральный собор в собор латинский, наделив его разными имениями и десятинами. А папа, давая разрешение основать означенные епископства, писал, что будто в тех местах издавна существовали кафедры латинских иерархов и только временно были отняты схизматическими епископами. С 1375 г. в Галиче латинский архиепископ действительно начал существовать и назывался то Галицким, то Львовским (по Львову, где первоначально основана была латинская архиепископия при Казимире и куда вскоре она снова перенесена из Галича). Существовал также латинский епископ, по крайней мере с 1384 г. или 1390 г., и в Перемышле. Но во Владимире и Холме латинские епископии были основаны при галицком князе Владиславе, по всей вероятности, только номинально, как in partibus infidelium [в областях неверных (лат.)]: иначе не мог основать их этот князь в городах, не находившихся в его владениях. Вскоре затем нахлынули в Галицию странствующие братия ордена доминиканцев и папа предоставил им (1378) некоторые монастыри, находившиеся в Галицкой Руси и Валахии [375]. С 1379 г. Галиция перешла под власть венгров, а с 1387 г. снова подпала под владычество польское, и латинский элемент все более и более в ней усиливался. Буллою папы Урбана VI для Галицкой Руси и соседственной ей Валахии назначен в 1381 г. особый латинский инквизитор. Венгерская королева Мария в самый год (1384) восшествия своего на престол по смерти отца своего Людовика подарила латинскому епископу Перемышльской епархии разные имения. Польская королева Ядвига вызвала (1390) из Праги монахов бенедиктинского ордена в Краков и устроила для них здесь монастырь Святого Креста с целию, чтобы они отправляли богослужение на славянском языке и тем удобнее привлекали к Римской Церкви православных русинов, показывая им возможность совмещать любимое ими славянское богослужение с верованиями латинства. Перемышльский епископ Матфей дал грамоту (1406), чтобы в Перемышльской и Галицкой епархиях, как заведено изначала, брать с верующих вместо десятины определенную небольшую сумму и чтобы чрез это “народ католический охотнее переселялся в те области России и тем сильнее подавлял русских и других схизматиков, там обитающих” [376]. Что касается до Ягайлы, или Ягелла, мужа польской королевы Ядвиги, то он сначала, по-видимому, имел веротерпимость. Он сам ходатайствовал (1393-1398) пред Константинопольским патриархом, чтобы для Галиции поставлен был православный митрополит, именно Луцкий епископ Иоанн. Но оказалось, что король действовал тут из собственного интереса: епископ обязался представить ему в случае успеха значительный подарок. Известно также, что Ягайло был очень расположен к русскому митрополиту Киприану, совещался с ним о соединении Церквей, и оба писали о своем намерении к Константинопольскому патриарху. Но патриарх по военным обстоятельствам Греческой империи советовал (1397) отложить осуществление этого намерения, а просил Ягайлу соединиться прежде с венгерским королем и прогнать турок из пределов империи [377]. В последующее время начались открытые притеснения для православных жителей Галиции со стороны короля Ягайлы: так, в 1413 г. он отнял у них в Перемышле соборную церковь, построенную из тесаного камня, обратил ее в костел и отдал латинскому епископу, приказав в то же время выбросить из гробов тела русинов, которые были погребены в ней. Правда, дал Ягайло (1432) и православным обитателям города Львова, желая по обстоятельствам более расположить их к себе, привилегию, или грамоту, чтобы никого из них не принуждать к принятию латинского исповедания и чтобы церкви их не были разоряемы и опустошаемы. Но эта самая грамота уже заставляет предполагать, что тогда православные в Галиции были принуждаемы к латинству и церкви их подвергались грабежу и разорению. Сын Ягайлы, король польский Владислав III, в своей жалованной грамоте (1443) греко-русскому духовенству о сравнении его с духовенством римским по случаю Флорентийской унии прямо говорит, что прежде православные в подвластных ему областях, следовательно в Галиции, действительно терпели притеснения за свои отличия в вере [378]. Впрочем, надобно заметить, что, несмотря на все усилия ревнителей латинства утвердить его в Галиции, число церквей этого исповедания было в ней очень ограничено даже к концу XIV и в начале XV в,, а следовательно, и число прихожан, которые притом, судя по приведенным выше словам Перемышльского епископа Матфея, состояли преимущественно, если не исключительно из католиков-переселенцев, что православные, при всех стеснениях, продолжали иметь у себя своих епископов в тех самых городах, где со времен Владислава Опольского учреждены были латинские епископства, и что есть следы существования даже православной митрополии Галицкой до самого конца настоящего периода [379].

На севере России покушался распространить латинскую веру шведский король Магнус. В 1347 г. он созвал в Стокгольме государственный совет и объявил пред ним об этом своем намерении. Совет одобрил намерение короля, и Магнус с многочисленным войском отплыл к острову Березову, или Биорку, а оттуда послал сказать новгородцам: “Пришлите на съезд своих философов, а я пошлю своих: пусть они порассудят о вере; я хочу знать, какая вера лучше. Если окажется лучшею вера ваша, я пойду в вашу веру; а если лучше наша, вы примите нашу веру, и будем все, как один человек. Но если вы не примете нашей веры, тогда я пойду на вас всею своею силою”. Новгородский владыка Василий, также посадник, тысяцкий и все новгородцы, погадавши между собою, отвечали Магнусу: “Если хочешь узнать, какая вера лучше, наша или ваша, то пошли в Царьград к патриарху, ибо мы приняли правую веру от греков. А сами мы не намерены препираться с тобою о вере. Если же чем мы обидели тебя, объяви об этом нашим послам”. Магнус сказал послам, что он не имеет никакого неудовольствия против новгородцев, а желает только обратить их к истинной вере. И вслед за тем обступил войском город Орехов, куда удалились от него новгородские послы, и начал крестить в латинскую веру окрестных ижорцев и карелов, которые еще в XIII в. приняли православие из Новгорода; а которые не соглашались креститься, против тех пустил свою рать. Новгородцы поспешили выслать против этой рати небольшую свою дружину, которая разбила шведов и с пленниками возвратилась в Новгород. Между тем Магнус овладел Ореховом, крестил всех жителей его по латинскому обряду и отпустил их из города, взяв с них клятву, что они постараются склонить к латинской вере и всех своих единоземцев. Но, как свидетельствуют шведские летописи, эти отпущенные Магнусом коварно его обманули и действовали после как самые злейшие неприятели шведов и папы. Кроме того, новгородцы вскоре возвратили себе Орехов и не только прогнали шведов из своих владений, но ходили воевать в Норвегию, разбили шведов под Выборгом, пока не заключили (1350) с ними в Дерпте выгодного договора, разменявшись пленниками [380]. Огорченный таким исходом своего предприятия, Магнус обратился к папе Клименту VI и писал к нему, будто карелы и ижорцы, соседственные Швеции, желая принять истинную веру, сами призывали его к себе на помощь для защиты от русских — врагов римско-католической веры и действительно приняли от него эту веру и крещение и будто русские, как только он удалился из Карелии, внезапно напали на новокрещеных и подвергли их страшным мукам: одних убивали мечом, других вешали на деревах, третьих отдавали на растерзание псам, —  и всех карелов и ижорцев насильно принуждали возвратиться к прежнему их заблуждению. Вместе с тем король извещал, что по случаю крайней смертности в людях от моровой язвы, свирепствовавшей в Швеции, он сам решительно не в состоянии противодействовать русским. Вследствие этого папа повелел архиепископу Упсальскому и некоторым другим проповедовать в Швеции, Дании и Норвегии крестовый поход против России и обещал отпущение грехов всем тем, которые пойдут под знаменем Креста на защиту христианской веры против неверных россиян. Но воззвание папы осталось без всяких последствий [381]. Вообще, жители Северной России, особенно новгородцы и псковитяне, хотя имели частые сношения с последователями римской веры по делам военным и торговым и даже позволяли латинским купцам иметь в Новгороде и Пскове свои церкви, но обнаруживали всегда самое крайнее неуважение к латинству. В местных летописях очень нередко встречаются выражения “безбожная латына, поганая латына” или “безбожные и поганые немцы”, а служение латинское называется даже богомерзким. Новгородский владыка, подобно всем прочим русским епископам, давал в своем Исповедании пред рукоположением обет не дозволять во всем своем пределе православным ни свадьбы, ни кумовства как с армянами, так и с латинами. И если митрополит Фотий укорял некоторых псковских священников за то, что крестили чрез обливание и употребляли латинское миро, то сам же он объяснял это одною небрежностию их, а отнюдь не какою-либо склонностию к латинству [382].

На западе России со времен литовского князя Гедимина (1320 — 1345) образовалось сильное государство, в состав которого вошли кроме Литвы почти все города и княжества Западной России, между прочим Киев, Чернигов и часть Волыни. В этих княжествах издревле господствовало православие. И новый государь, который справедливо называл себя не только литовским, но и русским, хотя был язычник, нисколько не препятствовал своим подданным исповедовать православие и в делах церковных находиться в полной зависимости от Всероссийского митрополита. Позволял даже собственным своим детям, сыновьям и дочерям, вступавшим с родственные связи с русскими князьями, принимать и исповедовать православие и сам два раза был женат на православных русских княжнах [383]. Но из видов политических он желал в начале своего царствования сблизиться с Римским первосвященником и допустил в пределы своего государства проповедников римской веры. Надеясь избавиться от страшных врагов — ливонских рыцарей, которые так часто нападали на литовские области, Гедимин писал к папе одно за другим два письма. Упомянув в них об одном из предшественников своих — Миндовге, который принял было с народом своим римскую веру, но вскоре обратился к прежнему язычеству потому единственно, что немецкие рыцари не переставали вторгаться в его землю, Гедимин продолжает, что эти же рыцари не дают и ему покою и делают ему бесчисленные обиды, что если он воюет с ними, то отнюдь не из ненависти к христианству, а только защищая себя от врагов, как поступают и христианские государи, и что даже напротив он держит при себе братьев-миноритов и проповедников, которым позволяет в своем царстве распространять христианскую веру и крестить народ, а наконец объявляет, что он сам готов креститься по римскому обряду и подчиниться папе, если только последний заставит рыцарей прекратить вражду и нападения на литовские земли и пришлет к нему — Гедимину Рижского архиепископа для заключения с ними мира. Обрадованный папа Иоанн XXII отвечал (в 1324 г.) литовскому князю, что посылает к нему для обращения его с подданными двух своих нунциев, ученых и благочестивых, —  Варфоломея, епископа Электинского, и Бернарда, аббата монастыря святого Теофреда, и предпишет ливонским рыцарям, чтобы они перестали воевать против литовцев и жили с Гедимином по-братски, когда он примет крещение [384]. Тогда же папа известил обоих этих нунциев об их назначении, дал им инструкции, чему учить и как им действовать в Литве, предоставил им разные привилегии, назначил деньги для успешнейшего хода их дела и проч., а магистру и братиям Тевтонского ордена писал, чтобы они совершенно перестали враждовать против литовского государя и народа и жили с ними в мире и любви после того, как они обратятся к христианской вере [385]. Но так как рыцари не замедлили вновь вторгнуться в пределы Литовского княжества, может быть, еще прежде, нежели получили послание папы, то раздраженный Гедимин внезапно изменил свое намерение и послал сказать римским нунциям, прибывшим в Ригу: “Я не знаю вашего папы и знать не желаю; я останусь в вере моих отцов и буду сражаться за нее до смерти” [386]. Ответ, который может приводить к мысли, точно ли Гедимин относился к папе и не поддельны ли были оба письма его к Римскому первосвященнику. Впрочем, если даже признать за достоверное, что литовский князь, как говорится в этих письмах, дозволял прежде латинским монахам, доминиканцам и францисканам, проповедовать в своих владениях; если допустить, что в 1323 г., как сказано в другой его грамоте сомнительного достоинства, они имели уже три церкви, между прочим одну в Вильне, а другую в Новоградке, то во все последующее царствование Гедимина мы не видим более никаких сношений его с папою и никакого покровительства проповедникам римской веры. Неудивительно, если приверженцы папства, обманутые в своих расчетах на литовского государя, начали с того времени разглашать о нем, что он “хуже всякого язычника, чудовище и игралище природы, нарушитель прав народных и законов естественных, предтеча антихриста” и подобное [387].

Равным образом и во все продолжительное царствование сына и преемника Гедиминова Ольгерда (1345-1377) мы не видим никаких успехов латинской веры в земле Литовской. Все его многочисленное семейство исповедовало православие, да и сам он, хотя непостоянно, держался той же веры. И если не раз он покушался освободить своих православных подданных из-под власти Московского митрополита и дать им особого митрополита Литовского, то делал это единственно с политическою целию, а отнюдь не с намерением как-нибудь отклонить их от православной Церкви к латинской. Напротив, он позволял обращать к православию самих литовцев: митрополит Киприан, когда еще был только Литовским, многих из них крестил [388]. Правда, Ольгерд не отказался войти в сношение с императором Карлом, который присылал к нему Пражского архиепископа Эригенса и при соучастии немецких рыцарей старался склонить литовцев к принятию римского исповедания. Но во время совещаний литовский государь объявил от лица своих подданных, что они только тогда согласятся на это предложение, когда рыцари возвратят ему все земли, отнятые прежде у Литвы. А как немцы отказались выполнить такое условие, то попытка императора Карла осталась без последствий [389]. Не стесняя православных своих подданных в их вере, Ольгерд не давал в обиду и последователей латинства, и когда около 1364 г. один литвин по имени Гастольд, приняв римское исповедание, пригласил в Вильну семь францисканских монахов и все они подверглись здесь насильственной смерти, то Ольгерд казнил за это 500 виленских граждан [390].

Совсем другая судьба настала для латинства в Литве при сыне и преемнике Ольгердовом Ягайле. С детства он был православной веры, но, желая получить руку польской королевы Ядвиги и сделаться польским королем, он согласился изменить православию и в 1386 г. вместе с четырьмя братьями своими торжественно принял в Кракове — тогдашней столице Польши — римское крещение, а в следующем году прибыл с латинскими священниками в Литву и крестил литовцев и жмудь, находившихся дотоле большею частию в язычестве. Вслед за тем он начал строить для новокрещеных латинские церкви и учредил два латинские епископства: одно в Вильне, другое в Киеве. А супруга его Ядвига основала в Праге коллегию для двенадцати литовцев, чтобы они могли изучать там богословие и приготовляться для служения латинской Церкви в своем отечестве. В грамоте своей, данной (1387) первому Виленскому епископу, Ягайло объясняет, что он с согласия своих братьев и вельмож решился, дал обет и клятву призвать, привлечь, даже принудить (imo compellere) к повиновению Римской Церкви всех литовцев обоего пола и всякого звания и состояния, к какой бы вере или секте они ни принадлежали. А чтобы литовцы, еще неофиты в католической вере, каким-либо образом не были отклонены от покорности Римской Церкви, то он строго запрещает литовцам обоего пола вступать в брачные союзы с русскими иначе, как только под условием, чтобы сами русские предварительно обратились к Римской Церкви. Если же, несмотря на это запрещение, кто-либо из русских обоего пола, не отказываясь от своего обряда, вступит в брачный союз с литвинкою или литвином, исповедующими католичество, то брака не расторгать, но русских непременно склонить и даже принудить к покорности Римской Церкви, хотя бы и телесными наказаниями (poenis corporalibus). Из этой грамоты видно, что Ягайло первоначально имел целию обратить и даже принудить к латинству не русских своих подданных, а только литовцев, но литовцев всех, какой бы веры они ни были, следовательно, и русской, православной. И наши летописи действительно свидетельствуют, что он принуждал двух православных литвинов, занимавших при нем важные места, принять римское исповедание, и как они не послушались его, то предал их многим мукам и наконец смерти. Видно также, что из русских он повелевал обращать к латинской вере только тех, которые, вопреки его запрещению, решались вступать в брачные союзы с литовцами [391]. Последствия, однако ж, показали более. По крайней мере, Ягайло не без намерения лишил в 1400 г. всех вообще своих православных подданных права гербов, шляхетства и чиновной службы, предоставив все это только тем, кто исповедовал римскую веру и чрез два года вновь подтвердил свое узаконение. А в 1416 г. он писал на Констанский Собор, что если бы не был столько занят войнами, то давно бы обратил к католичеству русинов и всех, державшихся греческого обряда. В воздаяние за такую ревность и труды польского короля и в пример для других государей папа сделал (1418) Ягайла своим главным викарием, или наместником, не только в Польше и других его владениях, но и в областях русских, особенно в Новгороде и Пскове, с тем чтобы он сначала дал присягу и потом всячески заботился о распространении римского исповедания во всех этих местах [392].

Впрочем, надобно думать, что названный указ Ягайлы, лишавший православных его подданных гражданских преимуществ, равно и заявление его пред Констанским Собором относительно русинов, касались собственно православных жителей Галиции, находившейся тогда под властию Польши, но не касались русских, обитавших в великом княжестве Литовском, которое с 1392 г. уже не принадлежало Ягайле, а имело особого князя, двоюродного брата его Витольда, или Витовта. Витольд, крещенный прежде в православной Церкви, принял в Кракове вместе с Ягайлом другое крещение по римскому обряду, и хотя вообще водился духом веротерпимости, однако ж, естественно, более был расположен к своим подданным единоверцам, нежели к православным. В 1399 г. он пожаловал Виленскому латинскому бискупу и виленским каноникам некоторые льготы. В 1413 г. заключил с Ягайлом договор, которым между прочим подтверждались во всем Литовском княжестве права и преимущества церквей, духовенства и дворянства одного только латинского исповедания, а не православного и вводились в Литве, по примеру Польши, достоинства и звания воевод и кастелянов с тем ограничением, чтобы эти звания вверяемы были только лицам латинской веры, а не православной [393]. Может быть, вследствие этой-то меры и других подобных в Литве встречалось тогда немало людей, которые перекрещивались из какой-то русской, т.е. православной, веры в латинскую [394]. Не желая видеть своих православных подданных в зависимости от Московского митрополита Фотия, Витовт настоял, чтобы для них был избран и поставлен (1416) отдельный митрополит Григорий Самвлак. Тут, конечно, скрывалась прежде всего цель политическая, и Витовт старался даже показать своим православным подданным, что делает это из ревности и заботливости об их вере, но в то же время он мог рассчитывать, что чрез своего Литовского митрополита ему удобнее будет действовать и для своих целей религиозных. По крайней мере известно, что в скором времени Григорий Самвлак по воле Витовта должен был отправиться на Констанский Собор для переговоров о соединении Церквей и там прямо объявил, что сам он вовсе не желает подчиняться папе, а прибыл только единственно из повиновения своему князю. По смерти митрополита Самвлака (1419) Витовт примирился с Фотием и дозволил ему свободно управлять православными епархиями в Литве; но не без причины же папа Мартин V, восхваляя ревность Витовта по вере и указывая на него в пример для других государей, сделал его (1418) своим главным викарием или наместником как во всем Литовском княжестве, так и в странах русских, особенно в Новгороде и Пскове, для распространения там латинского исповедания [395].

По смерти Витовта (1430) на литовский престол возведен был, преимущественно русскими боярами, брат Ягайлы Свидригайло, который хотя когда-то был перекрещен в Кракове из православной веры в римскую, но отрекся от последней и был привержен к православию. Он немедленно начал войну против Ягайлы и вместе против латинства; не раз имел полный успех над польским королем и в это время разрушил и сжег с своими русинами все латинские храмы в Литве, изгнал отовсюду латинских епископов и монахов и отнял их имения. Но ненадолго: вскоре восторжествовал Ягайло и содействовал возведению на литовский престол Сигизмунда, брата Витовтова, который был предан латинству и начал непрерывную борьбу с Свидригайлом. Тогда последователи папы в свою очередь разрушили и сожгли в Литве все русские церкви и в самом Киеве построили для себя костел и учредили уже постоянную латинскую епископию, хотя она могла насчитать во всей своей области не более семи приходских церквей. Свидригайло, хотя очень не жаловал латинства, но не отказался вместе с Смоленским митрополитом Герасимом войти в сношения с папою и принять участие в начинавшихся тогда переговорах о соединении Церквей, Восточной и Западной. Впрочем, сношения эти скоро прекратились вместе со смертию Герасима (1435), которого сам же Свидригайло умертвил как передавшегося на сторону Сигизмунда [396].

III

Не на одну Церковь Русскую простирались виды Римских первосвященников в рассматриваемый нами период, а столько же, если даже не более, и на Церковь Греческую. В последней половине XIII и в продолжение всего XIV в. мы видим целый ряд сношений между папами и константинопольскими императорами и иногда патриархами. Папы домогались подчинить себе греков; патриархи соглашались на соединение Церкви, но не иначе как после рассмотрения всего дела на Вселенском Соборе; императоры — одни держались мысли своих патриархов, а другие решались прямо покориться папе, вымаливая у него себе помощи сперва против крестоносцев, владевших Константинополем, а потом против турок [397]. Нам нет нужды говорить о всех этих сношениях, как не относившихся непосредственно к Церкви Русской, но нельзя не коснуться тех, которые начались в XV столетии и окончились Флорентийским Собором, где присутствовал и представитель Русской Церкви [398].

Переговоры, предшествовавшие Флорентийскому Собору, продолжались более двадцати лет (1415-1437) [399]. Главными действователями при этом были греческие императоры Мануил Палеолог и потом сын его Иоанн, а с другой стороны — Римские первосвященники Мартин V († 1431) и его преемник Евгений IV. Главная цель, к которой стремились греческие императоры, состояла в том, чтобы чрез соединение Церквей получить помощь от папы для отражения турок. Греческая империя с каждым днем приближалась к падению; все ее области находились уже во власти турецкого султана; власть императора ограничивалась почти одною столицею; войска его были немногочисленны и большею частию наемные; финансы государственные почти не существовали. Император очень ясно видел, что сами греки решительно не в силах защитить себя от турок и что единственное средство спасти империю — примириться с папою в делах веры и чрез него получить помощь от западных христиан. На эту цель ясно указывал император Мануил Палеолог, едва только начал свои сношения с папою Мартином V, и папа не замедлил издать буллу (1420), которою предписывал епископам проповедовать на Западе крестовый поход для изгнания турок, хотя булла осталась без последствий. На эту же цель указывал император Иоанн Палеолог в своем послании к тому же папе (1422), настаивая, чтобы папа обязал всех государей христианской Европы объявить войну неверным в защиту греков. И виды императора ни для кого не были тайною. Отцы Базельского Собора, который считал себя Вселенским и действовал в духе независимости от папы, приглашая (1433) греков к себе для рассуждения о примирении Церквей, убеждали их именно тем, что от Собора они вернее могут ожидать помощи против турок, нежели от папы, так как дела последнего находились в самом дурном положении, а на стороне Собора были многие короли и сам немецкий император Сигизмунд [400]. Предположивши себе такую цель и смотря на дело примирения Церквей только как на средство, и притом единственное средство, для достижения ее, греческий император, естественно, заблаговременно принимал все меры, чтобы подготовить и облегчить возможность этого примирения. Сначала в своих переговорах с папою он с согласия Цареградского патриарха Иосифа настаивал, чтобы местом для предполагавшегося Вселенского Собора был избран Константинополь, где греки, без сомнения, могли бы действовать самостоятельнее при совещаниях соборных и не подвергались бы никаким принуждениям, по крайней мере, со стороны папы. Но потом император согласился, чтобы Собор был открыт где-либо в Италии, и притом с условием, чтобы самое содержание греков, имеющих отправиться на Собор, было доставляемо от папы. Легко было предвидеть последствия этого. Патриарх Иосиф предвидел их и говорил своим приближенным: “Ползать содержание от папы значит подчиниться его власти; а раб как осмелится не повиноваться своему владыке? И что будет с нами на чужой стороне, когда нам откажут в содержании там и в средствах к возвращению в отечество?..” [401] Заметим, однако ж, что такое согласие императора могло быть вынуждено у него критическим положением его империи и самого Константинополя. Гораздо важнее следующее обстоятельство. Собираясь на Собор, император послал (в 1436 г.) приглашать православных епископов в Константинополь. Некоторые прибыли лично: например, из Трапезунта — митрополит с послом от царя, из Молдавии — также митрополит со свитою, из Грузии — два епископа с послом царским. Но патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский отказались сами присутствовать на Соборе, а назначили вместо себя местоблюстителей. Кого же именно? Тех самых духовных особ, находившихся уже в Константинополе, которых указал императорский посол по воле самого императора. Этого мало. Патриархи прислали своим местоблюстителям грамоты, в которых представляли им утверждать на Соборе только то, что будет согласно с правилами древних Соборов и писаниями святых отцов; императору показались эти грамоты стеснительными для местоблюстителей, и по его требованию патриархи должны были выслать новые грамоты по образцу, им предложенному. Пред отправлением на Собор последовали перемены в назначении патриарших местоблюстителей, а пред самым открытием Собора по воле императора сделаны еще новые перемены [402]. Наконец не без особенного намерения было и то, что в Россию пред открытием Собора назначен был в Константинополе новый митрополит Исидор, хотя из России был прислан для этого другой кандидат — Рязанский епископ Иона. Император знал Исидора еще в бытность его игуменом монастыря святого Димитрия и отправлял его (1434) в числе послов своих на Базельский Собор для предварительных переговоров о примирении Церквей, а следовательно, считал этого человека для себя благонадежным [403]. Новому митрополиту поручено было, когда он отъезжал в Россию, всячески стараться, чтобы склонить русских к участию в предполагавшемся Вселенском Соборе. Исидор действительно вскоре после прибытия своего в Москву начал возвещать, что в Италии готовится Осьмой Вселенский Собор для примирения Церквей, в котором необходимо участвовать и представителю Русской Церкви, и даже начал сбираться к путешествию на Собор. Великий князь Василий Васильевич не хотел и слышать об этом, убеждал митрополита не ездить в латинскую землю, запрещал ему своею властию, но когда наконец увидел, что Исидор упорствует и не слушается, то сказал ему: “Если уже ты непременно желаешь идти на Осьмой Собор, то приноси нам оттуда наше древнее православие, которое мы приняли от предка нашего Владимира, а нового и чужого не приноси нам, —  мы того не примем”. Исидор дал клятву стоять за православие и (8 сентября 1437 г.) отправился в Италию, взяв с собою епископа Суздальского Авраамия и много других духовных и светских лиц, числом до ста. Из этого можем заключать, что если бы в России был тогда митрополитом Иона или кто другой из русских, то, по всей вероятности, Церковь Русская не приняла бы никакого участия в Флорентийском Соборе. Исидор, хотя дал клятву ревновать о православии, но вовсе и не думал исполнять ее. Еще во время путешествия своего, едва только выехал из России, он уже не считал нужным скрывать своей наклонности к латинству. В Юрьеве, или Дерпте, где встретили его с крестами русские священники и немецкие, он сначала обратился к последним, поклонился латинскому крыжу и благоговейно поцеловал его, а потом уже подошел к православному кресту совсем не с таким почтением и, кроме того, пошел вместе с немцами вслед за святынею их в костел, а не пошел в церковь русскую к крайнему соблазну и удивлению всей своей свиты [404]. Последствия еще более показали, кто был Исидор.

Между тем как греческий император всего более заботился о том, чтобы чрез Вселенский Собор и примирение Церквей добыть себе помощь от папы, прогнать турок и утвердить свой колеблющийся престол, папа преследовал свою цель — подчинить себе греков и расширить, укрепить свою духовную власть в христианском мире, которая тогда начала уже колебаться. Еще в начале переговоров папский нунций Антоний Массана, присланный (в 1422 г.) в Константинополь с целию условиться о месте и времени Собора, объявил, что папа от всей души желает соединения Церквей и требует только, чтобы император исполнил данное чрез послов обещание принять учение Римской Церкви и ей покориться. Такие неожиданные слова заставили императора писать к папе, что он, император, соглашался чрез послов своих на соединение Церквей, но без всякого условия и обещал только, если состоится новый Собор по примеру семи Вселенских, принять одно то, что внушит отцам Собора Дух Святой [405]. Впоследствии, когда греки вошли в сношения с Собором Базельским по делу о соединении Церквей, папа Евгений, понимая важность угрожавшей ему опасности, употребил все меры, чтобы прервать эти сношения. Базельский Собор (открытый 23 июля 1431 г.), считая себя Вселенским, провозгласил начало по примеру Собора Констанского (1414-1418), что Вселенский Собор выше папы и что власти этого Собора должен подчиняться и папа, как всякий другой епископ и христианин, и в случае неповиновения должен быть судим по соборным правилам. А так как этого же самого древнего начала церковного управления постоянно держались и все православные греки, то они гораздо удобнее и скорее могли бы достигнуть соединения с Западною Церковию, если бы повели дело непосредственно с Собором Базельским, а не с папою. Но каково было бы тогда положение папы? И чем бы все это для него кончилось? Евгений пытался было закрыть Собор Базельский еще вскоре после его открытия, заметив его направление. Но Собор не согласился прекратить свои действия и даже требовал самого папу к себе, угрожая в случае сопротивления поступить с ним по церковным правилам, так что папа нашелся вынужденным уступить и прислал (в 1433 г.) на Собор своих уполномоченных. Теперь, едва папа узнал о начавшихся сношениях греков с Базельским Собором, то поспешил известить императора, вопреки прежнему своему решению, что он согласен на открытие Собора даже в Константинополе [406]. Но попытка не удалась: император не захотел прервать начатых переговоров с Базелем. Когда вслед за тем отцы самого Базельского Собора приступили к решению вопроса, где быть Вселенскому Собору, на котором могли бы присутствовать и греки, и две трети отцов решили вопрос в пользу Базеля, а только одна треть указала на Флоренцию или Удино, папа утвердил не первое решение, принятое большинством, а последнее. Не довольствуясь этим, папа решился на хитрость и обман: поспешил отправить в Царьград своих послов и галеры для приглашения греков в Италию и велел объявить им, будто он примирился с отцами Собора Базельского, будто Собор этот распущен и вместо него назначен другой, в Италии [407]. Между тем чрез несколько дней явились пред Константинополем и другие галеры, обещанные и присланные Собором Базельским. Обман открылся. Послы обеих враждебных сторон не щадили ни денег, ни обещаний, чтобы привлечь греков к себе. Император после долгих колебаний склонился на сторону папы и вместе с патриархом Иосифом, 22 митрополитами и епископами и почти семьюстами других лиц, духовных и светских, 27 ноября 1437 г. отправился на галерах папских в Италию. Когда наконец греки, прибыв в Венецию, услышали здесь от легатов папское приглашение отправиться в Феррару, где папа назначил быть Собору, и в последний раз спросили самих себя, куда им лучше ехать, в Базель или Феррару, послы папы снова употребили и убеждения и дары, чтобы увлечь греков на свою сторону. Греки отправились в Феррару [408].

Судя по таким действиям и папы, и греческого императора, предшествовавшим Собору, которого оба они столько желали, можно было догадываться, чего не употребит каждый из них в продолжение самого Собора для достижения своей цели. Собор в Ферраре открылся 9 апреля 1438 г. При открытии его, кроме прибывших греков, находились сам папа, одиннадцать кардиналов и до 150 латинских епископов [409]. Не станем говорить о том, что на этот Собор явились только немногие из отцов Базельского Собора, несмотря на строгое предписание папы закрыть Собор в Базеле и перенести его в Феррару; что раздраженный папа издал затем буллу, которою отлучались от Церкви и лишались своих достоинств все присутствовавшие на Базельском Соборе, духовные и светские, а Собор Базельский с своей стороны произнес запрещение на папу и угрожал анафемою собравшимся в Ферраре, если они не явятся в Базель, и что король французский Карл VII решительно запретил своим епископам ехать в Феррару. Пройдем молчанием и то, что в Феррару не захотел явиться ни один из европейских государей и никто из них, кроме герцога Бургундского, не прислал даже своих послов, хотя папа по настоятельным просьбам греческого императора отправлял ко всем им своих легатов с приглашениями на Собор [410]. А обратим внимание на самые действия Собора. Сначала, в ожидании прибытия приглашенных государей или их послов, здесь не было торжественных соборных заседаний, а происходили только частные совещания. Для этих совещаний избраны были по десяти человек с той и другой стороны, которые должны были сходиться в одной монастырской церкви. Предметом совещаний или рассуждений был вопрос о чистилище и о состоянии праведников по смерти. Греки и латиняне, сходясь вместе, излагали и защищали свое учение, опровергали друг друга, но после всех продолжительных и многократных прений, не согласились ни в чем и не постановили никакого определения относительно рассмотренного предмета. А между тем со времени открытия Собора прошло уже несколько месяцев [411]. И папа, увидев непреклонность греков к принятию латинского учения, начал уже действовать на них принудительно: положенное для содержания их ежемесячное жалованье выдавали им несполна, несвоевременно, а наконец на три с лишком месяца прекратили совсем, так что бедные греки терпели крайнюю нужду, стали скорбеть и некоторые открыто выражали желание возвратиться в отечество. Но тут встретилось новое горе: император, опасаясь, чтобы в самом деле недовольные не удалились с Собора преждевременно, дал приказ градоначальнику не выпускать из города ни одного грека и никому из них не выдавать билетов без его разрешения и подписи [412]. После шестимесячного напрасного ожидания европейских государей или их послов решились наконец открыть торжественные заседания Собора (8 октября) в дворцовой капелле папы. Причем положено было, чтобы споры были решаемы не большинством голосов, которых на стороне латинян всегда могло быть больше, но общим согласием той или другой стороны. Для ведения прений назначены были с обеих сторон по шести лиц, наиболее образованных и искусных, и в числе их со стороны греков: Марк, митрополит Ефесский, и Исидор, митрополит Русский, который прибыл на Собор только 8 августа, следовательно, уже после бывших частных совещаний. Предметом для соборных рассуждений избран был вопрос: законно ли прибавление к Символу веры “Filioque” (и от Сына), сделанное латинами? Этим вопросом занимались целых два месяца (до 8 декабря). Соборных заседаний было 15. Спорившие истощили все свои знания и искусство. И все напрасно: ни та, ни другая сторона не хотела уступить ни в чем; не состоялось никакого решения и соборного определения [413]. Между тем папа снова перестал выдавать грекам обещанное жалованье и наконец объявил, что он не в состоянии содержать их в Ферраре за неимением средств и находит необходимым перевести Собор во Флоренцию, где богатые граждане обещали сделать ему под этим условием значительное вспомоществование [414]. Греки сначала решительно отказывались от путешествия во Флоренцию, опасаясь, чтобы там, еще в большей дали от их родины, папа не стал обходиться с ними самовластнее и не вынудил их согласия на покорность ему. Но убеждения императора и особенно совершенный недостаток в деньгах для возвращения в отечество заставили греков уступить. 10 января 1439 г. прочитана была в кафедральной церкви феррарской папская булла о перенесении Собора во Флоренцию. Грекам выдано было жалованье за прошлые четыре месяца и на путевые издержки. А император, чтобы отнять у охотников самую возможность к побегу, объявил, что всякое судно греческое, которое направится в Венецию, будет предано огню [415].

Во Флоренции возобновились торжественные заседания Собора (26 февраля). Здесь со второго заседания (2 марта) приступлено было к рассмотрению латинского учения об исхождении Святого Духа и от Сына. Все прения со стороны греков вел почти один Марк Ефесский, а со стороны латинян один провинциал ордена доминиканцев Иоанн (de Monte Nigro [из Черногории (лат.)]), славившийся своею диалектикою. Начали разбирать свидетельства отцов Церкви Греческой и в продолжение пяти заседаний рассмотрели только весьма немногие, вдаваясь в величайшие тонкости и словопрения, которые утомляли всех. Император, наскучив медленностию, поручил Марку Ефесскому изложить главные основания православного учения о спорном предмете. Это изложение и было читано в следующем, седьмом заседании Собора. Но как латиняне и после этого не хотели согласиться с греками и требовали продолжения соборных заседаний, то император, убедившись из опыта, что прения не приводят решительно ни к какому соглашению, запретил Марку являться на заседания, а прочие греки хотя и приходили еще на два бывшие затем заседания, но только молча слушали, что говорил провинциал Иоанн, и не возражали ему ни слова [416]. Тогда раздраженный папа прислал объявить патриарху, что как греки отказались от дальнейших состязаний, то они должны к наступающей Пасхе (5 апреля) или изъявить согласие на учение Римской Церкви, или отправляться в отечество [417]. Этим, в строгом смысле, и окончился Собор Флорентийский, и справедливость требует сказать, что он не привел ни к какому результату. Отселе соборных заседаний уже не было, а начались только частные сношения и совещания и пущены были в ход все средства, физические и моральные, чтобы принудить греков к принятию латинства. Папа по-прежнему не выдавал им денег на содержание еще с самого прибытия во Флоренцию [418]. Император не выпускал даже из города тех, которые просились у него немедленно возвратиться на родину, укорял их в нерадении об общем благе, напоминал им о бедствиях отечества, выставлял выгоды от заключения мира с латинами, грозил своим гневом. А других, кого считал наиболее склонными к уступкам папе, именно: Исидора Русского, Виссариона, митрополита Никейского, и своего духовника Григория — приблизил к себе. Вслед за тем в понедельник Страстной седмицы (30 марта) он велел грекам собраться в кельях их больного патриарха, чтобы как-нибудь найти способ к примирению с Римскою Церковию. Здесь митрополит Русский первый подал голос: “Лучше душою и сердцем соединиться с латинянами, нежели, не кончив дела, возвратиться; возвратиться, конечно, можно, но как, куда и когда?” Другие рассуждали иначе; открылись состязания, которые продолжались и в три последующие такие же собрания и кончились ничем [419]. 15 апреля папа прислал на Собор греческий трех своих кардиналов с несколькими епископами и здесь с общего согласия положено было составить комиссию из двадцати членов, по десяти с каждой стороны, для изложения догмата об исхождении Святого Духа в такой формуле, которая могла бы быть принята и латинами и греками. Комиссия составилась, имела пять заседаний в папском дворце, но за спорами не могла сделать ничего и закрылась. Тогда латиняне сами составили такую формулу и прислали грекам. Греки, выслушав ее, отвергли с негодованием, кроме трех лиц, которых приблизил к себе император, и еще Дорофея Митиленского. Греки с своей стороны составили формулу по большинству голосов, с значительными уступками латинянам и послали к ним. Латиняне остались ею недовольны. Папа решился на новое средство: он убедил императора прислать греческих епископов к нему во дворец для личного с ними собеседования. И когда они явились (27 мая), говорил им о своих трудах, усердии, уступках в продолжение Собора и об их медленности в делах, неуступчивости, упорстве, выставлял им бедственное положение их отечества, обещал помощь, если они соединятся с Римскою Церковию. Слова папы, по-видимому, подействовали. По крайней мере митрополиты Исидор, Виссарион и два другие, возвратившись от папы, объявили о своей решимости с ним соединиться и нашли себе полное сочувствие в императоре и даже в патриархе. По требованию последнего в собрании греков читаны были из отцов Восточной Церкви те места, на которых латинствующие думали утвердить свое согласие с учением Римской Церкви об исхождении Святого Духа. Но когда по выслушании этих мест приступили к собиранию голосов, то, хотя сам патриарх подал свой голос в пользу соединения с латинянами, к нему присоединились только десять других из двадцати семи, а семнадцать оказались против него [420]. Чтобы подействовать и на этих несогласных, прибегли к последнему средству: одних пригласил к себе патриарх, кротко укорял в неблагодарности и неповиновении ему и убеждал последовать его мнению; других успел привлечь на свою сторону император, например митрополита Кизического, подарив ему давно просимую им землю; третьих склонил к согласию митрополит Исидор, устроив для них богатое угощение. Число приверженцев соединения возросло. Остались только непреклонными и неизменными в православии три местоблюстителя патриархов: Александрийского — Антоний Ираклийский, Антиохийского — Марк Ефесский и Иерусалимского — Досифей Манемвасийский и еще митрополит Анхиальский Софроний. Тогда патриарх в следующее собрание (2 июня) первый выразил свое мнение о личном свойстве Святого Духа, совершенно согласное с учением латинян. За патриархом подали свои такого же рода мнения и все прочие иерархи, кроме четырех, нами упомянутых. Из этих мнений составлено было одно общее извлечение, или изложение, которое и представлено папе и по его требованию, будучи еще исправлено греками, наконец одобрено им 8 июня. В знак состоявшегося примирения латиняне облобызали греков [421].

После этой первой победы над греками, самой важной и стоившей так дорого, папа надеялся, что одержать над ними другие победы будет ему уже гораздо легче. Он немедленно предложил епископам греческим дать ответы на вопросы о чистилище, о власти папской, об опресноках и освящении даров в Евхаристии. Но в тот же день (10 июня) вечером патриарх Константинопольский Иосиф внезапно скончался. Кончина первосвятителя глубоко подействовала на императора. Он понял, что отселе главная ответственность пред отечественною Церковию за соединение с Римскою падет на него, и потому сделался осторожнее и неуступчивее в отношении к папе. Но было уже поздно. Для решения предложенных вопросов греки то собирались одни между собою, то приглашали к себе и кардиналов, то были приглашаемы папою. Долее всего их останавливал вопрос о власти папской. Папа настоятельно требовал, чтобы они признали все преимущества его престола, какими он пользовался на Западе, но греки, хотя допускали эти преимущества, не хотели, однако ж, признать за папою права созывать Вселенские Соборы без согласия императора и права требовать к себе на суд патриархов. Дело дошло до того, что император, не желая уступить, решился было возвратиться в отечество. И только убеждения Исидора и некоторых других с трудом остановили его. Вскоре за тем греки уступили папе во всем: признали его главою Церкви, наместником и местоблюстителем Иисуса Христа, с тем, однако ж, чтобы сохранены были права и преимущества Восточных патриархов; приняли и латинское учение о чистилище, об освящении даров и об опресноках в Евхаристии с условием, чтобы таинство могло быть совершаемо и на квасном хлебе [422]. Немедленно составлено было соборное определение о соединении Церквей, в которое включены были все пункты учения, принятые греками. В назначенный день (5 июля) оно было подписано сначала императором и всеми греками, за исключением одного Марка Ефесского, хотя надобно заметить, что некоторые из них пред тем расположены были к подписанию папскими дарами, а другие, как русский епископ Авраамий, принуждены насилием [423]. Когда декрет принесен был для подписи к папе и на вопрос его: “Подписался ли Ефесский?” — ему отвечали: “Нет”, то папа невольно воскликнул: “Так мы ничего не сделали!” Вместе с папою подписались восемь кардиналов, около 60 епископов и много аббатов. На следующий день (6 июля) в кафедральной флорентийской церкви при стечении бесчисленного народа по совершении благодарственного молебствия соборное определение о соединении Церквей прочитано было с кафедры громогласно на латинском и греческом языках. И торжество заключено было литургиею по латинскому обряду [424].

Как же смотреть на это соединение Церквей, Восточной и Западной, совершившееся во Флоренции? Это поистине было соединение незаконное и недействительное, а только мнимое, призрачное. Незаконно оно было отчасти и потому, как подготовлялось. Император, имея в виду единственно мирские цели, сам избрал для Собора местоблюстителей патриарших и приказал дать им такие инструкции, чтобы соединение Церквей удобнее состоялось, а вместе внушил или повелел патриарху послать в Россию такого митрополита, который потом оказался самым первым споспешником этому соединению. А папа, чтобы привлечь греков в свои сети и отклонить от Собора Базельского, где дело соединения Церквей могло бы пойти путем более правильным и окончиться на условиях более выгодных для греков и православия, нежели для папства, употребил даже обман и подкуп. Но особенно незаконно было это соединение Церквей потому, как оно совершилось. Средство для соединения было избрано самое законное — Собор и соборное обсуждение тех догматических разностей, которыми Римская Церковь отделялась от Восточной. И Собор Ферраро-Флорентийский, судя по его составу, по крайней мере со стороны греков, можно было бы назвать даже Вселенским, потому что на нем вместе с покровителем Греческой Церкви — императором присутствовали Константинопольский патриарх, местоблюстители прочих патриархов и представители других восточных Церквей, хотя со стороны латинян Собор этот далеко не был Вселенским: кроме папы с несколькими кардиналами и епископами, на нем не присутствовали ни один из епископов Франции и вообще все те епископы, французские и других стран Европы, которые упорно продолжали свой Собор в Базеле и наконец осудили папу как еретика, а Собор его, бывший в Ферраре и Флоренции, признали незаконным. Но для нас важно собственно то, как велись дела на Ферраро-Флорентийском Соборе. Сначала они велись как следует, по примеру прежних Вселенских Соборов. Греки и латиняне свободно рассуждали между собою о предметах их разногласий и на частных совещаниях и на заседаниях соборных. Но в продолжение этих свободных, непринужденных рассуждений не было решено ни одного из спорных вопросов, не последовало никакого сближения между состязавшимися. Затем открылся ряд действий, совершенно недостойных Собора. Греков со всех сторон, всеми средствами старались приневолить к тому, чего прежде по доброй воле и убеждению они принять не соглашались. Папа прямо предложил им на выбор одно из двух: или покориться ему до известного срока, или ехать домой без всяких средств для путешествия. Тот же папа томил, доводил их до крайности, не выдавая им своевременно жалованья, устрашал их бедствиями их отечества, обольщал своею помощию против турок, не устыдился прибегнуть даже к подкупу. Несчастный император также и умолял именем отечества, и угрожал своим гневом, и не скупился на разные обещания и подарки. Патриарх, слабый и больной, и тот убеждал, укорял своих епископов в неповиновении к нему, в неблагодарности. А Исидор, щедрый на угощение греков, против своих — русских — смело употребил насилие. Не раз греки пытались воротиться на родину; но им не позволяли, не давали средств, у них отнимали самую возможность к побегу. Сперва на сторону латинян перешли три-четыре грека, потом один за другим, медленно и неохотно, за ними следовали прочие, пока наконец не перешли все, так что остался твердым и непоколебимым в православии один Марк Ефесский. Мало-помалу у них вынуждали уступку за уступкою, пока они не приняли всего, что навязывал им папа. Они были доведены до того, что самый акт о соединении с латинянами подписали, не прочитав его предварительно: содержание его знали только составители его [425]. И такое ли соединение Церквей можно назвать законным? Такой ли Собор — Собором Вселенским? Нет, он не заслуживает иного имени, кроме имени лжесобора. Соединение вынужденное, невольное не могло быть действительным, искренним, сердечным. И оно не было таким, как тогда же засвидетельствовали факты. В самый день торжества по случаю соединения Церквей, когда в кафедральном флорентийском соборе прочитан был акт соединения и сначала спросили латинян, согласны ли они принять его, латиняне единодушно отвечали: “Согласны, согласны!” А когда спросили греков, то хотя многие отвечали так же, но не все. И вслед за тем в торжественном богослужении папы, несмотря на его желание, не захотел участвовать вместе с латинянами ни один греческий епископ и никто из греков не приобщился опресноков, хотя в акте соединения сказано, что таинство Евхаристии равно действительно, совершается ли на опресноках или на квасном хлебе. А папа на другой день, несмотря на просьбу императора, не согласился отправить торжественно греческой литургии на квасном хлебе и сказал, что ее надобно еще посмотреть, может ли она быть одобрена для торжественного совершения. Когда папа, еще во Флоренции, потребовал, чтобы Марк Ефесский, как упорный противник соборного определения, был предан суду и чтобы для Константинополя избран был новый патриарх, император отвечал, что Марка Ефесского, как митрополита Восточной Церкви, имеют право судить только восточные епископы, а патриарх Константинопольский по древнему обычаю должен быть избираем всею областию своею и посвящаем в Софийском цареградском соборе [426]. Когда греки возвратились в Константинополь и, ступая с галер на родной берег, были встречены вопросом, чем кончился Собор, то многие из них с сокрушением отвечали: “Мы продали нашу веру, мы променяли православие на неправославие”. И как бы отдавая себя на суд своих соотечественников и отрекаясь от принятого соединения, восклицали: “Да отсечется рука, подписавшая беззаконное определение! Да исторгнется язык, изрекший согласие с латинянами!” Один из митрополитов, бывший местоблюстителем патриарха Александрийского, Антоний Ираклийский, явившись на Собор соархипастырей в Константинополе, торжественно исповедал: “Я не был согласен с одобрявшими соединение, как вы сами знаете, однако же подписался под определением, хотя недобровольно. И с той поры совесть меня мучит.

Я отвергаю соединение и предаю себя суду Церкви как виновного”. Да и сам император, хотя находил нужным казаться ревнующим об этом соединении, не хотел, однако ж, или не осмелился до конца своей жизни обнародовать в своей столице и империи определение, постановленное во Флоренции, и умер православным, отрекшись от всякого союза с Римом [427].

Достиг ли по крайней мере император того, чего так пламенно желал достигнуть чрез соединение Церквей? Нет, Бог не благословил его успехом. Пред перенесением Собора из Феррары во Флоренцию папа послал для вспоможения Константинополю 19 тысяч флоринов. Пред согласием греков принять латинское учение о Святом Духе обязался между прочим содержать в Константинополе на своем иждивении, для охранения его, триста воинов и две галеры. Расставаясь с императором во Флоренции, папа напутствовал его только благословениями и обещанием выслать флот и войско Константинополю, если согласятся на помощь европейские государства. Чрез четыре года, когда император решился попытать счастия против турок, папа, хотя действительно выдал сильное воззвание к государям Европы о вспомоществовании своими силами несчастным грекам, но на это воззвание отозвался только один король венгерский и польский Владислав, с которым и сам император еще прежде вошел в сношения с тою же целию. Против султана турецкого Мурада возбудили бунт в Малой Азии и тем заставили его отвлечь туда свои войска из Европы. В это время сильный флот Владислава явился в Геллеспонте, чтобы заградить султану обратный путь в Европу и отнять у него те города, которые здесь находились. Но Мурад успел переправиться из Малой Азии и разбил войско Владислава под Варною, причем погиб и сам Владислав (10 ноября 1444 г.) [428]. Других пособий такого рода от папы и от государей Европы более не было для греков и чрез несколько лет, хотя уже по смерти императора Иоанна, Константинополь взят был турками и Греческая империя окончательно пала (29 мая 1453 г.).

А сам папа — достиг ли он своей цели: утвердил ли чрез Флорентийский Собор свою власть, колебавшуюся тогда на Западе, и подчинил ли себе греков? Нисколько. Противопоставив Ферраро-Флорентийский Собор, на котором присутствовали и представители Востока, Собору Базельскому, папа напрасно рассчитывал смирить тем отцов этого последнего Собора. Базельский Собор не переставал считать себя Вселенским, не прекращал своих занятий и, не более как за десять дней до состоявшегося и обнародованного во Флоренции (5 июля) соединения Церквей повторив свое прежнее постановление, что Вселенский Собор выше папы, осудил папу Евгения как еретика и объявил его низложенным (23 июня). Не утешили папу и греки: они решительно не хотели принимать привезенного из Флоренции соединения. И хотя на кафедру Константинопольскую по настояниям императора возводимы были один за другим два патриарха, преданные этой унии, —  Митрофан Кизический и Григорий, духовник царский, но оба они ничего не могли сделать: и духовенство, и народ чуждались их. А прочие патриархи Востока — Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, узнав о состоявшемся на Флорентийском Соборе соединении с Римом, объявили этот Собор нечестивым и уполномочили митрополита Кесарийского Арсения всюду и пред всеми проповедовать против беззаконного соединения (1443). В то же время знаменитый Марк Ефесский своими окружными посланиями заклинал всех православных удаляться этого соединения как богоненавистного. И голос великого поборника православия имел неотразимую силу на всех. Флорентийский Собор не только не привлек к папе, не покорил ему греков, а еще сильнее возбудил в них нерасположенность к нему и ненависть [429].

Более ли успел папа по отношению к России? Первосвятитель Русский был одним из самых главных виновников Флорентийской унии. Папа наградил его за это, равно как Виссариона, митрополита Никейского, более всех других греческих иерархов, возведши того и другого в сан кардиналов. И Исидор, почтенный, кроме того, пред отправлением из Италии (6 сентября 1440 г.) званием легата от ребра апостольского в Литве, Ливонии, России и во всех местах Польши, подведомых его митрополии, намеревался действовать с гораздо большею смелостию и решительностию, нежели как действовали в Греции император и его единомышленники [430]. Достигнув столицы венгерской Будина, Исидор разослал отсюда во все подведомые ему страны следующее воззвание: “Возрадуйтесь и возвеселитесь ныне все христиане: Церкви Восточная и Западная, столько времени разделенные и враждебные между собою, ныне соединились истинным, древним, изначальным единством и миром. Вы, христоименитые греки, и все, принадлежащие к святой Константинопольской Церкви: Русь, сербы, валахи и другие, примите это святое соединение с великою радостию и честию, и да не будет у вас никакого разделения с латинянами. Равно и вы, племена латинские, не чуждайтесь исповедующих греческую веру: и они крещены, и их крещение так же свято и истинно, как латинское. И если греки живут в земле латинской или в их земле есть латинские церкви, то пусть ходят они и в эти церкви к Божественной службе и воздают в них чествование Телу Христову, как в своих собственных церквах, пусть приносят покаяние и пред латинскими священниками и приемлют от них святое причастие. А латиняне также должны ходить в греческие церкви, слушать в них Божественные службы и с теплою верою поклоняться Телу Иисуса Христа, потому что таинство Тела равно истинно, совершено ли оно греческим священником на квасном хлебе или латинским на опресночном. Вместе с тем пусть приходят латиняне и на покаяние к греческим священникам и приемлют от них причастие. Так постановил Собор Вселенский во Флоренции” [431]. Прибыв в столицу Польши Краков, Исидор совершил здесь торжественное богослужение в латинской церкви, и вскоре затем вступив в пределы своей паствы (1 октября), он во Львове также совершил литургию в латинском храме, а не в русском; для Владимира Волынского поставил епископа Даниила, согласившегося признать Флорентийскую унию, в Холме дал грамоту в защиту одного священника, подвергавшегося притеснениям от своих сограждан. Не знаем, как приняли Исидора в Киеве православные христиане и духовенство, но известно, что он прожил в Киеве всю зиму, и в феврале киевский князь Александр Владимирович вместе с своими князьями, панами и всею радою дал ему грамоту, в которой называл его своим господином и отцом и утвердил за ним все митрополичьи отчины и доходы [432]. На вербной неделе 1441 г. Исидор прибыл в Москву и привез от папы великому князю Василию Васильевичу послание. Папа льстил нашему князю, относя и к его “похвале и славе” флорентийское соединение, на котором русский митрополит так много потрудился, и потом просил князя за такие заслуги Исидора принять его с честию и оказывать ему всякую помощь в делах церковных и особенно в церковной пошлине. Но в Москве знали ужеюдробно от бывших в свите Исидоровой, что такое это пресловутое соединение и в чем состояли заслуги Исидора; знали, как ратовал он за папство, как приневоливал своих, русских, к принятию латинского учения, как похвалялся в Риме своею властию над всеми русскими князьями и епископами, называя последних “некнижными”. А потому можно судить, какое действие должно было произвесть на великого князя папское послание. Князь, однако ж, молчал до времени. Но когда Исидор, отправляясь в Успенский собор для богослужения, велел нести пред собою латинский крест и три серебряные палицы, когда во время литургии начал поминать папу вместо Восточных патриархов, а по окончании приказал прочесть с амвона велегласно флорентийское определение, в котором излагались латинские лжедогматы, столько противные православным, тогда князь более не выдержал. Он не принял от митрополита благословения и всенародно назвал его латинским прелестником и еретиком, велел низложить его с престола и заключить в Чудовом монастыре до соборного решения дела. По воле князя на Собор явились епископы Ефрем Ростовский, Иона Рязанский, Варлаам Коломенский, Иов Сарайский, Герасим Пермский и в числе их Авраамий Суздальский, бывший с Исидором во Флоренции, а также множество архимандритов, игуменов и иноков. Они рассмотрели флорентийское определение и признали его противным Божественным правилам и преданию; убеждали Исидора покаяться и возвратиться в недра православия, но он не согласился и, проведши в чудовском заключении всю весну и лето, наконец тайно бежал с учеником своим Григорием в Тверь [433]. Но и тверской князь Борис заключил беглеца под стражу и отпустил его не прежде средокрестной недели Великого поста (1442), и следовательно, продержав всю осень и часть зимы. Из Твери Исидор отправился в Новгородок Литовский к великому князю Казимиру. Но как этот князь литовский еще прежде объявил себя пред Европою не на стороне папы Евгения, а на стороне Собора Базельского и поставленного им нового папы Феликса, то очень понятно, почему Исидор не захотел или даже не мог оставаться и в Литве, а навсегда переселился в Рим к своему покровителю [434].

Таким образом, Флорентийская уния была решительно отвергнута собственно в России и не могла оказать никакого вредного влияния на православие Русской Церкви, напротив, принесла даже ей некоторую пользу. Русские, узнав, что сам греческий император и тогдашний патриарх Константинопольский изменили православию и держатся Флорентийской унии, решились сами, Собором своих епископов, поставить себе православного первосвятителя вместо отступника Исидора. А это послужило началом для целого непрерывного ряда таких же действий; началом для самостоятельности Русской Церкви и независимости от Цареградского патриарха, хотя еще не всецелой; началом и для нового периода истории Русской Церкви.

---