КНИГА 4
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ПЕРИОД ПОСТЕПЕННОГО ПЕРЕХОДА ЕЕ К
САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ (1240-1589)
Часть 2
ТОМ 8
СОСТОЯНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ ОТ МИТРОПОЛИТА СВЯТОГО ИОНЫ ДО ПАТРИАРХА
ИОВА, ИЛИ ПЕРИОД РАЗДЕЛЕНИЯ ЕЕ НА ДВЕ МИТРОПОЛИИ (1448-1589)
ГЛАВА VIII
I
Русские XV — XVI в. были необычайно привержены к своей вере, по свидетельству
иностранцев, и считали ее только одну истинно христианскою и лучшею из всех вер.
Но русские тогда почти не знали своей веры, по крайней мере отчетливо и основательно.
Невежество не только не уменьшалось в России, а еще увеличивалось: школы если
и существовали кое-где, то самые жалкие, и не было между ними даже таких, какие
бывали прежде в Москве и других городах. Сами пастыри Церкви в большинстве едва
умели читать и писать, и в кругу архипастырей встречались лица, которые не в состоянии
были отвечать, сколько было евангелистов, и подобное. Такие пастыри не могли сами
проповедовать веры и действительно не проповедовали ее, справедливо опасаясь,
чтобы при своем невежестве не впасть в какую-либо ересь, а обязывались только
читать в церквах на поучение православным христианам готовые книги: толковое Евангелие
— в древнем славянском переводе, едва понятном для народа; Златоуст — сборник
из сочинений Златоуста и других святых отцов, в том числе и из подложных; Пролог
и вообще жития святых — без всякой проверки и разбора. Для людей грамотных и со
здравым природным смыслом существовала, конечно, и тогда полная возможность изучать
и знать истины православия: были у нас на родном языке и слово Божие, и книга
Кормчая, и разные творения вселенских учителей: Василия Великого, Григория Богослова,
Иоанна Златоустого, и Богословие Иоанна Дамаскина, и сочинения многих других отцов
и учителей Церкви. И мы видели в истории нашей духовной литературы за настоящий
период несколько таких лиц, обладавших обширною богословскою начитанностию, которые
правильно понимали и раскрывали православные догматы — о Пресвятой Троице, о таинстве
Воплощения и искупления, о священном предании, о почитании святых, о поклонении
иконам и пр. Видели, однако ж, вместе с тем, что и эти люди, более других образованные,
но лишенные всяких пособий науки, не были чужды важных недостатков в области веры
и богословия, не умели различать существенного в делах веры от несущественного,
более важного от менее важного и совсем неважного, догматических преданий от обрядовых;
с одинаковым уважением относились и к Священному Писанию, и к писаниям святых
отцов, и к житиям святых, и к сказаниям разных Патериков, и вообще к сочинениям
всякого рода, более или менее касавшимся веры и благочестия, и все называли "Божественным
писанием", из всего старались черпать для себя мысли и доказательства для
своего учения; наравне ставили и правила святых апостолов, святых Соборов и святых
отцов, и толкования на эти правила, явившиеся впоследствии, и даже градские законы
греческих императоров, вошедшие вместе с другими дополнительными статьями в состав
Кормчей, и все считали неизменяемым, неприкосновенным, и, наконец, что всего важнее,
не имели средств распознавать подложные сочинения от подлинных, и с одинаковым
доверием пользовались теми и другими. А подложных сочинений под именами то пророков,
то апостолов, то святых отцов, особенно Златоуста, Григория Богослова, Ефрема
Сирина, Феодорита, вращалось у нас немало, и умножению их, несомненно, способствовали
тогда, по свидетельству современника, наши домашние "лжесловесники",
которые, составляя разные сказания по своему суемудрию, намеренно прикрывали их
именами отцов, чтобы удобнее распространять в народе.
Но если вредными могли быть подложные сочинения, которым нередко следовали
по незнанию даже образованные наши пастыри, то несравненно вреднее были сочинения
заведомо ложные, отреченные, апокрифические, против которых всегда вооружались
наши духовные власти и образованные писатели. Эти лживые книги или, вернее, тетрадки,
обыкновенно небольшие по объему, но наполненные всякого рода баснями и бреднями,
историческими, мифологическими, астрологическими, и самыми детскими, нередко крайне
дикими понятиями о разных предметах веры, приходились как раз по вкусу нашему
невежественному духовенству и народу и служили для них любимым чтением. Напрасно
наши архипастыри повторяли в своем святительском поучении священникам вдруг по
рукоположении их: "Лживых книг не почитайте" — и в руководство издавали
индекс, или перечень, их, равно как и "книг истинных", которые рекомендовали
для чтения; напрасно так много и сильно громил апокрифические писания Максим Грек
— число их не только не уменьшалось, но еще увеличилось в настоящий период, и
влияние их более и более распространялось и усиливалось. Царь Иван Васильевич
жаловался на Стоглавом Соборе: "Злыя ереси — "Рафли", "Шестокрил",
"Воронограй", "Остромий", "3одий","3вездочетьи",
"Аристотелевы врата" и иные составы и мудрости еретическия, и коби бесовския
многих людей прельщают, и от Бога отлучают, и погубляют". И хотя Собор, выслушав
это, просил царя издать в Москве и по всем городам грозную царскую заповедь, а
всем святителям повелел заповедать и запретить каждому в своем пределе с великим
духовным запрещением, чтобы православные христиане таких богоотреченных и еретических
книг не держали у себя и не читали и других не учили и не прельщали, а которые
и впредь начнут держать у себя такие книги, и читать, и других прельщать, тем
быть в великой опале от царя и в конечном отлучении от святителей (Стоглав. Гл.
41, вопрос и ответ 22); но, без сомнения, и эта мера не в состоянии была поправить
дело, искоренить зло. И суеверие, самое грубое суеверие во всех возможных видах
господствовало в массах русского духовенства и народа и потемняло, подавляло в
сознании как пастырей, так и пасомых те немногие истинные и здравые понятия, какие
могли они иметь о догматах своей православной веры. "Волхвы и чародейники,
— говорил царь на Стоглавом Соборе, — кудесы бьют, и в "Аристотелевы врата"
и в "Рафли" смотрят, и по звездам и по планитам глядают, и смотрят дней
и часов, и теми дьявольскими действы мир прельщают и от Бога отлучают" (Стоглав.
Гл. 41, вопрос 17). Весьма многие еще верили в волхвов, знахарей, чародеев и думали,
что они имеют сношения с злыми духами, знают таинственные силы природы, настоящее
и будущее, что они могут портить людей и исцелять их, наводить на людей и на скотов
всякие болезни и врачевать их, насылать народные бедствия и удалять их, могут
предсказывать судьбу человека, удачу или неудачу его предприятий, могут заговаривать
его от огня, меча, потопления. И не только простой народ — сами князья, в том
числе, как известно, и великие — Василий Иванович и Иван IV, обращались к этим
ведунам и волшебникам, просили их совета и помощи, пользовались их нашептываниями,
заговорами, чарованиями, заклинаниями, брали от них врачебные зелия, коренья,
камни и пр. "Да по погостам, и по селам, и по волостем, — говорил также царь
на Стоглавом Соборе, — ходят лживые пророки, мужики, и женки, и девки, и старыя
бабы, наги и босы, и, волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются и сказывают,
что им являются св. Пятница и св. Анастасия и велят им заповедати христианом каноны
завечивати; они же заповедают крестьяном в среду и пятницу ручнаго дела не делати,
и женам не прясти, и платья не мыти, и каменья не разжигати, и иныя заповедают
богомерзкия дела творити кроме Божественных писаний" (Стоглав. Гл. 41, вопрос
21). Были и "невегласы попы", которые по суеверию клали в Великий Четверг
соль под престол и держали ее там до седьмого четверга по Пасхе, а потом давали
на врачевание людям и скотам (гл. 41, вопрос 26); принимали от мирян сорочки,
в которых дети родятся, и те сорочки клали на престол на шесть недель (гл. 41,
вопрос 2); принимали также по желанию прихожан мыло, которое они приносили на
освящение церкви, и держали на престоле до шести недель (гл. 41, вопрос 3).
Только при таком состоянии религиозных верований, при таком глубоком невежестве
и преобладании суеверий в среде духовенства и мирян могло случиться у нас то странное,
доселе небывалое явление, какое представила собою ересь жидовствующих. Некто жидовин,
наученный "всякому чародейству и чернокнижию, звездозаконию и астрологии",
составлявшим тогда наиболее господствовавший вид суеверия, случайно прибыл в Новгород
и начал дерзко говорить против христианства, отвергал троичность Лиц в Боге, Божество
Христа, таинство искупления и вообще все собственно христианские догматы и установления,
а взамен христианства предлагал свою жидовскую веру. И что же? Тотчас нашел себе
последователей... В ком? В новгородских попах. Они не сумели ничего сказать в
защиту самых основных истин своего православного исповедания, "прельстились"
чарованиями и темными знаниями жидовина, отверглись от Христа и приняли иудейство
с своими семействами. А потом? Они же, эти жалкие попы, сделались фанатическими
проповедниками новой ереси, т. е. совершенного отречения от христианства, и среди
народа. Двое из них, самые главные, научившиеся от жидовина чернокнижию и чародейству,
вскоре переселились в Москву и там успели тайно распространить ересь и в белом
духовенстве, и между иноками, и в высших слоях, и даже в семействе великого князя.
Наконец, ересь явилась было на самой кафедре первосвятительской в лице несчастного
Зосимы... Страшные казни, постигшие еретиков к концу XV и в начале XVI в., по-видимому,
прекратили ересь, но не могли уничтожить ее последствий. Возбужденное ею вольнодумство
о предметах христианской веры продолжало скрытно действовать и в кругу бояр, и
среди иноков некоторых заволжских монастырей и через полстолетие под влиянием
протестантских идей, проникших к нам через Литву, вновь проявилось с силою в ересях
Башкина и особенно Феодосия Косого. Но "нет худа без добра". Эта так
называемая ересь жидовствующих с ее позднейшими проявлениями, увлекшая некоторых
и, может быть, даже многих во всех слоях нашего общества, пробудила и ревнителей
православия и вызвала их на труды, каких именно недоставало для Русской Церкви:
у нас явилась в одном составе полная славянская Библия; явились одно за другим
два обширных сочинения, написанных русскими людьми с возможною для того времени
ученостию и основательностию в защиту истин православия от еретиков и сделавшихся
для соотечественников надолго надежным руководством и пособием в области веры.
II
Малознакомые по своей необразованности и неразвитости с возвышенными догматами
своей православной веры, русские знали ее преимущественно в ее обрядах и во всем
том, что составляет ее внешнюю, видимую сторону, как бы осязательную для каждого,
и на этой-то стороне веры сосредоточивали ту горячую к ней привязанность, которой
не раз изумлялись иностранцы. По словам этих последних, русские глубоко чтили
свои храмы. Никто не проходил мимо церкви или монастыря, чтобы не остановиться,
не обнажить главы своей и не помолиться, а если в церкви совершалась служба, то
заходили и в церковь, становились на колена и клали земные поклоны. Лица, считавшие
себя нечистыми и недостойными, не дерзали входить в самую церковь, а становились
вне ее у дверей и оттуда слушали богослужение. Люди простые, бедные, постоянно
занятые работами, редко посещали церкви, но люди достаточные, горожане и вообще
свободно располагавшие своим временем, никогда не опускали церковных служб, когда
они совершались. В дни же воскресные, как только около четырех часов утра раздавался
благовест, матери и мужья, мальчики и девочки оставляли свои постели, одевались
и спешили в церковь. Сам великий князь, а по примеру его и многие другие, ежедневно
бывали в церкви на всех службах и не принимали пищи, не выслушав Божественной
литургии. В церквах во время богослужений обыкновенно стояли с величайшим благоговением
и усердием, несмотря на то что русская литургия, казалось, вдвое, даже втрое продолжительнее
латинской, хотя бывали и исключения. Некоторые позволяли себе разговаривать и
глумиться в церкви, по крайней мере во время чтений, когда они происходили невнятно
и бестолково. Сам царь Иван Васильевич разговаривал за литургией с своими боярами
и военачальниками, выслушивал их доклады и отдавал им свои приказания. И во дни
этого царя, по его собственным словам на Стоглавом Соборе, бесстрашие до того
вошло было в людей, что некоторые стояли в церкви в тафьях, в шапках и с посохами
и здесь, как на торжище или на пиру, вели между собою громкие беседы и споры и
произносили всякие праздные и срамные слова, заглушая богослужение (Стоглав, Гл.
5, вопросы 21, 22), что тогда же и запретил Собор князьям, и боярам, и прочим
вельможам, и всем православным христианам, подтвердив приходским священникам поучать
своих духовных чад, чтобы они к церквам Божиим приходили с женами и детьми и стояли
при богослужениях со страхом и трепетом, с великим вниманием и сокрушенным сердцем,
а шептания, и празднословия, и повестей, и иных неподобных дел отнюдь себе не
позволяли (Стоглав. Гл. 38 и 39).
С почтением к храмам Божиим русские соединяли глубочайшее почтение к святым
иконам и другим священным предметам. Иконами украшали не только свои храмы, но
и свои жилища: в каждом доме, в каждой комнате дома непременно находились одна
или несколько святых икон, и на самом почетном месте, а у царя и у многих других
были еще особые комнаты — молельни, в которых все стены увешаны были иконами и
крестами. Ставили также иконы и кресты на площадях, на больших дорогах, над вратами
городских стен и на других открытых местах. С усердием украшали иконы и кресты
серебром, золотом и разными драгоценными камнями; ставили и возжигали пред иконами
во время домашней молитвы, а особенно во время богослужения в церквах, восковые
свечи, иногда в огромном количестве и толщиною в человеческую руку. Если кто приходил
в дом другого, то прежде всего устремлял взор на иконы в доме и молился пред ними,
а потом уже виделся с хозяином; пред выходом из этого дома также сначала обращался
с молитвою к иконам и затем прощался с хозяином. Проходя мимо икон и крестов,
стоящих на открытых местах, или встречая проносимые иконы, всегда останавливались,
обнажали голову и творили крестное знамение и поклоны. Особенно чествовали иконы
чудотворные, какова была, например, икона Николая Чудотворца в Можайске, к которой
стекались богомольцы со всех сторон и куда сам царь ежегодно присылал богатые
приношения. И мы видели, до какой степени простиралось это чествование чудотворных
икон: когда из Владимира, Вятки и других мест нужно было перенести некоторые из
таких икон в Москву для поновления, их встречала и потом провожала вся Москва
со всеми духовными и светскими властями, и на месте встречи устрояемы были храмы.
Книгу Евангелия полагали на самом почетном месте как святыню, не прикасались к
ней, не осенясь прежде крестом и не воздав ей чести наклонением главы, и брали
в руки с величайшим благоговением. Глубоко чтили мощи святых, предпринимали путешествия
для поклонения им, особенно к мощам преподобного Сергия чудотворца в Троице-Сергиев
монастырь, и на нетление их указывали иноверцам как на живое свидетельство истинности
и спасительности своей веры.
Немало поражала иностранцев любовь русских к молитве и употреблению крестного
знамения. Русские молились так часто, что нелегко было найти подобных, а крестным
знамением осенялись почти непрестанно. Каждый, пробудившись от сна нощного, первым
долгом считал помолиться пред домашними иконами, и никто не выходил из дома, не
помолившись, а проведшие ночь вне дома обращались к какому-либо храму и, взирая
на возвышавшийся над ним крест, осеняли себя крестным знамением и совершали свою
утреннюю молитву. Всякое дело и работу, важные и неважные, начинали молитвою,
осеняли себя крестом и призывали имя Пресвятой Троицы. Садясь за стол для вкушения
пищи, крестились и молились, вставая из-за стола, повторяли то же, в продолжение
стола осеняли крестом каждое новое кушанье и питье, осеняя в то же время и себя,
как поступал и сам царь. Молитвою же всегда и оканчивали день, отходя ко сну.
Собираясь путешествовать, плыть морем, пахать землю, и в других подобных случаях
призывали священников и просили их служить молебствия. Люди грамотные и достаточные
приобретали себе книги, в которых переписаны были молитвы, одобренные Церковию,
и по ним молились; не имевшие таких молитвенников и неграмотные читали только
молитву Господню и немногие другие, которые знали наизусть; а весьма многие, не
знавшие никаких молитв, молились безмолвно, повторяя одно: "Господи, помилуй".
Во время своих молитв русские постоянно осеняли себя крестом, преклоняли голову,
били себя в грудь, падали на колена, повергались на землю и все это совершали
с таким жаром, усердием, благоговением, что, казалось, невозможно было религиознее
чтить Бога. При молитве обыкновенно держали в руках своих четки, которые всегда
носили с собою как царь, так и дворяне и простой народ не только в церкви, но
и в других общественных местах, при торжественных собраниях, судах, совещаниях
и пр..
Пост, как и вообще подвиги, направленные к умерщвлению плоти и страстей, находились
у русских в величайшем уважении. Кроме поста в среду и пяток каждой недели, они
имели еще ежегодно четыре продолжительные поста, доселе содержимые православною
Церковию. С особенною строгостию проводили пост Великий, который обыкновенно посвящали
на покаяние и исповедование своих грехов. В продолжение этого поста не вкушали
не только ничего мясного и молочного, но даже рыбного и никакого вина. Некоторые
принимали пищу только в два дня каждой недели — субботу и воскресенье, а в остальные
дни воздерживались от всякой пищи; другие принимали пищу в воскресенье, вторник,
четверг и субботу, а в прочие три дня не ели ничего; весьма многие если и не воздерживались
совершенно в понедельник, среду и пяток от пищи, то довольствовались куском хлеба
с водою. Были и такие, которые в продолжение Великого поста не вкушали ничего
горячего, приготовленного на кухне, и такие, которые принимали пищу только по
закате солнца. Прочие посты проводили не с такою суровостию, но и тогда до крайности
строго воздерживались от всякой мясной и молочной пищи, считая ее для себя осквернением,
так что скорее согласились бы умереть, нежели съесть кусок мяса или яйцо даже
в тяжкой болезни для подкрепления своих сил. Не довольствуясь соблюдением постов,
обязательных для каждого сына Церкви, некоторые налагали на себя еще посты добровольные.
Постились, например, три дня в неделю вместо двух, прибавляя к среде и пятнице
понедельник. А иные отказывались от скоромной пищи на значительные периоды или
навсегда: так, князь Семен Феодорович Курбский с юности вел жизнь необыкновенно
воздержную и суровую и в течение многих лет не употреблял в пищу мяса, даже рыбою
питался только по воскресеньям, вторникам и субботам. При таком взгляде на значение
постов, особенно поста Великого, соединенного с покаянием и продолжительными молитвами,
легко понять, как должны были русские смотреть на монашество и монахов, дававших
обеты постничества, сокрушения о грехах и молитвенного служения Богу не на несколько
только дней или месяцев, а на всю жизнь. И русские действительно думали, что ничем
нельзя более угодить Богу, как если кто, отказавшись от всех дел мирских, примет
вместе с именем монаха строгие правила и святейшие обязанности монашеской жизни.
Видели, конечно, примеры худой жизни и между иноками, соблазнялись ими, иногда
обличали их, но тем не менее не переставали глубоко чтить самое монашество, стремились
к нему, готовы были оставить своих жен, семейства, чтобы сделаться иноками, и
нужно было объяснять и доказывать, что черные одежды сами по себе не спасут человека,
что можно угодить Богу и в мире, в быту семейном, живою верою и добрыми делами.
Многие даже из людей образованных и знатных, сами великие князья Василий Иванович
и Иван IV принимали монашество, по крайней мере пред своею кончиною, — обычай
древний, сохранявшийся во всей силе. Особый вид монашества или подвижничества
представляли собою юродивые, которые и пользовались особым уважением в народе,
называвшем их блаженными. Они поражали народ не столько внутренним значением своего
высокого подвига — отречения от собственного разума Христа ради, сколько внешним
образом своей жизни. Ходили обыкновенно нагие и босые летом и зимою, в самые жестокие
морозы с длинными, распущенными по плечам волосами, едва прикрытые спереди какими-нибудь
лохмотьями, часто носили на шее или на средине тела вериги, проводили время большею
частию во храмах и на папертях церковных и под прикрытием юродства смело говорили
правду даже сильным мира. Если обличал кого юродивый, ему не возражали, а со смирением
принимали обличение, если, проходя мимо лавки купца, брал из нее что-нибудь, купец
радовался и считал себя угодным Богу и Его святому. Во дни царя Грозного наиболее
славились два юродивых: в Москве — Василий Блаженный и в Пскове — Никола Салос.
Когда скончался первый в 1552 г., его отпевал сам митрополит с Собором, а нес
на плечах к могиле сам государь, несмотря на то что при жизни своей этот юродивый
часто вопил на стогнах о его жестокости и притеснениях. А Никола Салос предложил
царю, прибывшему на второй неделе святой Четыредесятницы казнить псковитян и посетившему
его келью, кусок сырого мяса и, когда Иоанн заметил, что не может есть мяса в
пост, сказал ему: "Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-либо
животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?"
И этим смелым обличением заставил царя одуматься и пощадить город.
Дивились иноземцы и тому, как чтили русские благословенный хлеб и святую воду.
С глубочайшим благоговением принимали они в церкви из рук священника кусочки просфоры
или благословенного хлеба и несли домой, чтобы разделить с теми, кто не был в
церкви. Герберштейн рассказывает, что однажды, когда великий князь после охоты
пригласил его к себе вместе с другими на обед в раскинутую палатку и все сели
уже за стол, от внезапного потрясения палатки упал на землю Богородичный хлеб
(панагия), который русские почитали и вкушали как священный и хранили в своих
жилищах на высоком месте. Князь и все присутствовавшие с трепетом встали, сильно
пораженные этим случаем. Немедленно позван был священник, который и подобрал упавший
хлеб с травы с величайшим вниманием и благоговением. Освящение воды совершалось
у русских не только в сосудах, но и в реках, и последнее освящение — в день Крещения
Господня и 1 августа — происходило с особенною торжественностию и при чрезвычайном
стечении народа. Как только оканчивалось это освящение, тотчас множество мужчин,
несмотря ни на какой холод и мороз и на присутствие сторонних, совершенно нагие
бросались в реку и трижды погружались в ней, чтобы освятиться, а женщины точно
так же погружали своих детей или и сами погружались в одеждах. В то же время все
спешили с ведрами и другими сосудами, чтобы зачерпнуть освященной воды, которую
тут же пили и уносили в свои жилища. Святую воду русские хранили как святыню,
по временам вкушали ее, окроплялись ею, окропляли свои иконы и свои домы, давали
ее больным как спасительное лекарство. К царю каждое утро, как только он оканчивал
свою утреннюю молитву, являлся его духовник с чашею святой воды и окроплял ею
сперва образа царской молельни, потом самого царя. Эта вода каждый день приносилась
новая, или свежая: ее присылали царю как священный подарок вместе с просфорою
из разных сел и городов, даже весьма отдаленных, например из Новгорода, Пскова,
от церквей, соборов, монастырей, где она освящаема была по случаю храмовых праздников,
почему и называлась праздничною святою водою. Наиболее уважалась святая вода,
освященная не чрез погружение только в нее святого креста, но вместе и чрез омовение
в ней святых мощей. Когда в 1552 г. пришла в Москву весть, что в Свияжске свирепствует
цинга, похищающая множество жертв, и что некоторые там предаются содомскому греху,
митрополит Макарий торжественно освятил воду погружением Животворящего креста
и омовением в ней святых мощей, находившихся в Благовещенском соборе, и послал
ее в Свияжск, чтобы ею окропили весь город и всех его жителей. Равно и в 1557
г. тот же митрополит, посылая в Новгород богомольную грамоту об отправлении молебствия
по случаю голода, послал вместе и святую воду, освященную в Москве точно таким
же образом, и велел архиепископу соединить ее с тою, которую он освятит сам в
Софийском соборе, и разослать по всей епархии для окропления этою водою всех православных
от мала до велика.
Правда, сообщая нам все такого рода сведения о привязанности наших предков
к обрядовой стороне их веры, иностранцы говорят об этом не только без сочувствия,
но часто с пренебрежением, с насмешкою, даже с прямым осуждением. Да иначе и не
могло быть: они были иноверцы, и преимущественно протестанты, и, естественно,
смотрели на всю нашу обрядность с своей точки зрения. Но нельзя не согласиться
с теми из них, которые замечали, что приверженность русских к обрядности доходила
до крайности, что они приписывали обрядам слишком большую важность и что в обрядах
как бы полагали самую сущность своей веры. К сожалению, изучая историю настоящего
периода, мы не раз встречались с разительными фактами, подтверждающими это. Ростовский
архиепископ Феодосий в навечерие Крещения Господня, случившееся в воскресенье,
разрешил пост ради воскресного дня и дозволил мирянам вкушать мясо, а монахам
— рыбу, и митрополит Иона с Собором архиереев присудил было лишить архиепископа
за такой поступок священного сана. Чудовский архимандрит Геннадий в такой же точно
день дозволил своей монастырской братии вкушать святую воду после принятия пищи,
и митрополит Геронтий назвал это осквернением святой воды и велел заковать архимандрита
и бросить на ледник под палаты. Сам Геронтий при освящении Успенского собора в
Москве совершил крестный ход вокруг церкви не по солнцу, а против солнца, и это
подняло целую бурю. Великому князю внушили, что митрополит нарушил обряд; князь
прогневался и сказал, что за такие дела постигает гнев Божий; начались жаркие
споры о том, посолонь или против солнца следует ходить вокруг церкви, не приведшие
ни к какому решению; князь продолжал обвинять митрополита и гневался на него несколько
лет; митрополит не хотел уступить и собирался уже отказаться от своей кафедры,
пока князь не смирился пред ним и не испросил у него прощения. А исправление богослужебных
книг Максимом Греком? Едва только он приступил к делу, как послышались голоса:
"Ты, человече, своими исправлениями досаждаешь воссиявшим в нашей земле чудотворцам,
они сицевыми книгами благоугодили Богу и по ним спаслись". Но такой безрассудной
привязанности к самой букве богослужебных книг, по крайней мере, не разделяли
тогда высшие власти, духовная и светская, по поручению которых Максим и принялся
было за это дело. А пресловутый вопрос об аллилуйе, из-за которого предпринималось
путешествие в Царьград, происходили такие ожесточенные споры в Пскове, являлась
будто бы какому-то безымянному иноку во сне Сама Пресвятая Богородица и который
порешил наконец Стоглавый Собор, заповедав всем двоить аллилуйю и назвав трегубую
аллилуйю латинскою ересию? А еще более пресловутое постановление Стоглавого Собора:
"Аще кто не крестится двумя персты, да будет проклят"? Прибавим к этому
и учение о бороде, которому сумели у нас придать религиозный характер. Еще к концу
XV и в начале XVI в. иноверцы укоряли русских за то, что они бритье бороды и усов
признавали смертным грехом и ересью. На Стоглавом Соборе государь говорил: "По
грехам нашим слабость и нерадение вошли в мир в нынешнее время; нарицаются христианами,
а в тридцать лет и старее бреют головы, и браду, и усы, и платы и одежды иноверных
земель носят — по чему познати христианина?" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 25).
И Собор, назвав брадобритие латинскою ересию и ссылаясь на подложное правило святых
апостолов и одиннадцатое правило Трульского Собора, которое гласит совсем о другом
предмете, объявил, будто бы святые апостолы и святые отцы строго запретили брить
бороду и усы и тех, которые бреют, прокляли и отлучили от Церкви (гл. 40). А вскоре
после Стоглавого Собора бывший председатель его, митрополит Макарий, как бы в
пояснение, почему так строго запрещено брадобритие, писал в своем известном послании
в Свияжск: "О злое произволение! Сотворил нас Бог по Своему образу и подобию,
и явились неблагодарные, стали ходить по плоти... накладают бритву на брады свои...
Не подобает так поступать находящимся в православной вере, ибо это дело латинской
ереси и творящий это делает поругание образу Бога, создавшего его по Своему образу..."
Такими-то предметами занималась богословствующая мысль русских людей и самих иерархов
в настоящем периоде, таким-то мнениям и учениям усвояли величайшую важность! Эта
неумеренная и неразумная привязанность к обрядам и вообще к внешней стороне религии,
столь свойственная людям простым и необразованным во все времена, существовала
у нас и прежде, но никогда не достигла она такой степени, какой достигла теперь,
по крайней мере, никогда не проявлялась так, как проявилась на Стоглавом Соборе,
который не затруднился возвесть на степень догматов мнения о двуперстии для крестного
знамения, о сугубой аллилуйе, о небритии брады и усов. Поистине, это догматы новые
и русского изобретения, которых никогда не знала Церковь Греческая, а с нею и
Русская, скорбные памятники религиозного невежества, господствовавшего у нас в
XVI столетии, остающиеся и доселе излюбленными догматами русского раскола!
III
Принесши столько вреда в области веры, слепая привязанность к обряду сопровождалась
едва ли еще не более гибельными последствиями в области нравственности. Были,
без сомнения, и тогда русские, которые хорошо понимали, в чем должна состоять
нравственность христианина, которые, исполняя как должно и церковную обрядность,
заботились вместе об очищении своей души от греха, об исправлении своего сердца,
об искоренении в нем худых влечений и привычек, об утверждении себя в христианском
самоотвержении и любви. Нельзя, например, без сочувствия читать той исповеди,
какую изложил в известном уже нам послании к сыну поп Сильвестр, призывая самого
же сына во свидетеля правдивости своих слов; тут виден человек, который мало того
что никогда от юности не пропускал церковных служб, но никогда никого не осуждал,
не осмеивал, не укорял и ни с кем не бранился; все обиды переносил с христианским
терпением и смирением Господа ради и никому не мстил, а если в чем согрешал, тотчас
каялся и со слезами исповедовал свой грех пред духовником; никогда не презрел
ни нищего, ни странного, ни печального, посещал больных и заключенных в темницах,
выкупал пленников и должников, кормил голодных; освободил всех своих рабов и наделил
их, выкупал и чужих рабов и отпускал на свободу; многих сирот, рабов и убогих
вскормил и вспоил до совершенного возраста и научил, кто к чему был способен,
а потом и попристроил; многих девиц бедных при содействии своей жены воспитал
в страхе Божием, научил рукоделию и всякому домашнему обиходу и, наделив, повыдавал
замуж; никому ни в чем не лгал, никого не обманывал, всегда был верен данному
слову и во всех сношениях с людьми водился одною правдою, ласкою и любовию. На
святительских кафедрах того времени встречаем мужей высокой нравственности и истинно
святой жизни: в Москве — Иону и Филиппа, в Новгороде — Евфимия, Иону и Серапиона,
в Казани — Гурия и Германа, в Твери — Варсонофия, в Перми — Питирима и Иону. При
жизни они были истинными светильниками для своих паств и по смерти достойно чтутся
в лике святых. Но большинство русских смотрели тогда на нравственность односторонне
и как веру свою полагали почти исключительно в обрядах, так и благочестие — в
исполнении обрядов. Усердно соблюдали посты, праздники и другие постановления
Церкви, много молились и в домах своих, и в храмах Божиих, служили акафисты, молебны,
участвовали в крестных ходах, ходили по богомольям, подавали милостыню, делали
пожертвования на церкви и монастыри, старались вообще располагать жизнь свою по
церковному уставу и думали, что уже исполнили свой христианский долг, угодили
Богу, а о внутреннем благочестии, обуздании страстей, обновлении сердца, усвоении
духа христианской любви вовсе не заботились. Это было благочестие по преимуществу
внешнее, обрядовое, фарисейское, против которого с такою силою вооружался Максим
Грек. Оно было распространено и глубоко чтилось во всех слоях нашего общества,
между тем как там же господствовали самые тяжкие пороки и почти совершенная безнравственность.
Образец такого благочестия и вместе порочности представлял собою царь Иван
Васильевич. Он был величайшим ревнителем церковных уставов, каждый день посещал
все церковные службы и окроплялся святою водою, каждое дело начинал крестным знамением,
а в слободе Александровской вместе с своими опричниками старался выполнять даже
монашеский устав: носил иноческую одежду, выстаивал продолжительные богослужения,
сам звонил и читал жития святых за братскою трапезою и молился так часто и так
усердно, что на лбу его от земных поклонов были шишки. Но в душе, казалось, у
него не было ничего не только христианского, даже человеческого, ни искры христианской
любви, чистоты, справедливости. Как лютый зверь, жаждал он крови человеческой,
услаждался пытками и страданиями своих несчастных жертв, измучил и истерзал тысячи
невинных; вместе с тем предавался самому грубому невоздержанию, самому безобразному
распутству, семь раз был женат; пожираемый ненасытным сребролюбием, грабил всех
и все, и церкви, и монастыри. Многочисленные опричники царя выбивались из сил,
чтобы подражать во всем своему высокому образцу, и действительно являлись достойными
его последователями и по бесчеловечию, и по распутству, и по грабительству, оставаясь
совершенно безнаказанными. Надобно, однако ж, сознаться, что не только при царе
Иване Васильевиче, но и прежде его, при его отце и деде, тот же дух жестокосердия
и бесчеловечия, своекорыстия и всякого рода насилий был господствующим духом и
во всем нашем высшем классе: этому немало благоприятствовали как пример самих
великих князей, так и устройство тогдашней администрации и суда. Князья, бояре
и другие лица, которых посылал великий князь своими наместниками в разные города
и области, получали их не для управления только, но и для собственного "кормления".
Потому не столько заботились о том, чтобы творить суд и правду людям, сколько
о том, чтобы от них нажиться, и не было пощады ни горожанам, ни поселянам. Дьяки,
тиуны и многие другие мелкие чины, окружавшие наместников и бывшие исполнителями
их распоряжений, в свою очередь, преследовали преимущественно ту же цель собственного
кормления; каждый заботился, как бы побольше себе приобресть, и горе было поселянам,
когда в их села и деревни наезжали с своими требованиями эти представители власти!
Суд был грозен и страшен: при производстве его допущены были законом правеж и
пытки, а по окончании — разные виды смертной казни, особенно для поселян. И эта
грозность суда еще более способствовала взяточничеству, которое и без того не
знало меры. Князья и бояре, владевшие вотчинами от своих предков, дети боярские
и служилые люди, получавшие поместья от государя себе в кормление, также большею
частию угнетали бедный народ — своих крестьян и позволяли себе всякие насилия
и грабежи. Как ни страшно казнил иногда государь своих наместников и других чиновников
за взятки, притеснения народа, грабительство, но эти казни мало производили влияния
на людей, которые, хотя называли себя православными христианами и свято выполняли
уставы Церкви, были, однако ж, чужды духа Христова и не знали в сердце, что такое
правда и братская христианская любовь ко всем людям, без всякого различия.
Об иерархах наших передают иностранцы, что все они избирались из монашествующих
за святость жизни, все воздерживались постоянно от мясной пищи и, нося на себе
образ благочестия, пользовались общим уважением, а многие до того воспламенялись
любовию к Богу и ревностию в служении Ему, что еще при жизни, потом и по смерти
творили чудеса, за что и причтены к лику святых. И мы уже перечислили имена этих
достойнейших святителей, служивших украшением нашей Церкви в настоящий период.
Но и между иерархами бывали лица, далеко не соответствовавшие своему высокому
призванию, вроде, например, митрополита Зосимы, открытого еретика и предававшегося
чревоугодию и пьянству, или вроде того епископа, которого обличал своими посланиями
митрополит Даниил за его сребролюбие, невоздержание и нерадение к пастырскому
долгу, или вроде тех архиереев, которые, по словам князя-старца Вассиана и князя
Курбского, любили окружать себя множеством прислуги, отличались бесчисленными
одеждами и пиршествами и угнетали своих крестьян. Главный же недостаток у наших
владык был тот, что они, как прямо сказал им в глаза ростовский поп Скрипица,
назирали за священниками "по царскому чину", чрез бояр, дворецких, недельщиков,
тиунов, доводчиков, которые иногда до того притесняли духовенство своим неправым
судом, своим вымогательством, взяточничеством, грабительством, что "от их
великих продаж", как сознались на Стоглавом Соборе вместе с царем сами архиереи,
многие церкви стояли пусты и без попов (Стоглав. Гл. 5, вопрос 7; гл. 68, 69).
Условия быта нашего белого духовенства (о нравственном состоянии нашего монашества
сказано нами в другом месте) были таковы, что нечего удивляться, если о нем сохранились
одни лишь недобрые отзывы. Все наши пастыри, не только сельские, но и городские,
были едва грамотные, малообразованные или вовсе необразованные и круглые невежды;
они не понимали как следует ни той веры, которой должны были учить народ, ни священнодействий,
которые должны были совершать, ни уставов и узаконений Церкви, ни самой важности
своего пастырского служения. А с другой стороны, это были люди большею частию
бедные, удрученные нуждою, всегда зависимые от своих прихожан, люди тяглые на
своих архиереев, находившиеся под гнетом архиерейских чиновников. Чего же можно
было ожидать от таких пастырей? И вот мы видим между ними целый ряд преступлений
против обязанностей пастырских. Некоторые до того были ленивы и небрежны, что
совершали Божественную литургию только через пять-шесть недель, даже через полгода
(Стоглав. Гл. 41, вопрос 31) или, получая из казны исправно свою годовую ругу,
также деньги молебные, панихидные, праздничные, пшеницу на просфоры, воск на свечи,
отправляли литургию только однажды в год на свой храмовый праздник, а ни молебнов,
ни панихид и никаких других церковных служб никогда не служили (гл. 5, вопрос
30). Другие если и не ленились совершать богослужения, то совершали их несполна
и не по уставу (гл. 5, вопрос 1), иное опускали (гл. 41, вопросы 9, 10, 12), иное
низвращали (гл. 9), пели в церквах бесчинно вдвое и втрое (гл. 5, вопрос 22),
позволяли вносить в святой алтарь вместе с ладаном, свечами, просфорами "кутью
и канун за здравие и за упокой, и на Велик день пасху, сыр, яйца и ряби печены,
и во иные дни колачи, пироги, блины, короваи и всякие овощи" и пр. (гл. 5,
вопрос 35). Еще некоторые по невежеству, а может быть и по корысти, разрешали
и благословляли, например в Белозерске и Устюжне, четвертые и пятые браки, а на
Вятке венчали даже до шести, седьми и десяти раз, также в роду, в племени, в сватовстве
и кумовстве; дозволяли мужьям без вины отпускать своих жен и жениться вновь, а
отпущенных жен венчали с другими мужьями. Еще важнее и непригляднее были нравственные
преступления духовенства и пороки. Главнейшим из них следует назвать пьянство
и "упивание безмерное", которому предавались как причетники, так диаконы
и священники. В пьяном виде они являлись повсюду: на приходе и даже в церкви.
Здесь они бесчинствовали, говорили всякие неподобные речи, бранились, бились и
дрались между собою (гл. 5, вопросы 15, 22). К этому пороку, бывшему источником
и многих других, вдовые священники и диаконы присоединяли еще распутство. Многие
из них открыто держали у себя наложниц и вообще вели такую бесчинную и зазорную
жизнь на соблазн миру (гл. 5, вопрос 18), что в Пскове, например, сами священники
сочли нужным удалить их от совершения церковных служб, не говорим уже об известных
распоряжениях Соборов. "Священники Мои, наставники нового Израиля (так представляет
Максим Грек Самого Бога, говорящим к пастырям Русской Церкви)! Вы должны быть
светом миру, солию земли, образцами целомудренного жития, а ныне вы сделались
наставниками всякого бесчиния и соблазном для верных и неверных: объедаетесь,
упиваетесь, досаждаете друг другу и от многого винопития возбуждаете суетные споры;
во дни Божественных праздников Моих, когда вам надлежало бы вести себя трезво
и благочинно и показывать другим пример, вы предаетесь пьянству, бесчинству...
Моя вера и Божественная слава делается предметом смеха у язычников, видящих ваши
нравы и ваше нечестивое житие..." (Соч. 2. 269, 271).
Каково было высшее сословие в государстве, таковы и прочие; каковы духовные
пастыри, такова и паства. Отсутствие христианской любви, жестокость, насилия и
грабительства, замеченные нами в высшем классе, резко отражались и проявлялись
и во всем русском народе, среди горожан и поселян. "Видя грубые и жестокие
поступки с ними, — пишет один свидетель-очевидец, — всех главных должностных лиц
и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг. с другом, особенно
с своими подчиненными и низшими; самый убогий крестьянин, унижающийся и ползающий
перед дворянином, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-либо
власть. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств, жизнь человека считается
нипочем. Часто грабят в самых городах на улицах, когда кто запоздает вечером,
но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли.
Я не хочу говорить о страшных убийствах, какие здесь случаются: едва ли кто поверит,
чтобы подобные злодейства могли происходить между людьми, особенно такими, которые
называют себя христианами". А в глуши, вдали от городов, свидетельствует
Стоглав, "по дальним странам ходили скоморохи большими ватагами, до шестидесяти,
семидесяти и до ста человек, и по деревням у крестьян ели и пили насильно, и из
клетей животы грабили, и по дорогам разбивали" (гл. 41, вопрос 19). Чувственные
пороки — блуд, прелюбодейство, даже содомский грех весьма распространены были
в народе, да и во всех сословиях. Сам царь и отцы Стоглавого Собора открыто исповедали,
что эти-то "скверные, зазорные и скаредные" дела, особенно содомство,
кроме того что служили "на смятение, и на соблазн, и на погибель многим людям",
наиболее привлекали гнев Божий и казни на отечество и давали повод иноверцам изрекать
"поношение и укоризну нашей православной вере христианской" (Стоглав.
Гл. 5, вопрос 29 и гл. 33). Чувства целомудренности и стыда до того были заглушены,
что, например, в Пскове мылись в банях мужи и жены, чернецы и черницы в одном
месте, без всякого зазору (гл. 41, вопрос 18). В частности, против содомского
греха еще прежде вооружался старец псковского Елеазарова монастыря Филофей, который
умолял великого князя Василия Ивановича искоренить в православном царстве Русском
этот грех, умножившийся не только в простом народе, но и в прочих классах (нашей
"Истор." 7. 401). Через год после Стоглавого Собора митрополит Макарий
в своем послании к воинам и жителям города Свияжска также укорял их за содомский
грех и другие блудные дела и угрожал нечестивцам гневом Божиим, попалившим Содом
и Гоморру, и затем гневом царским и отлучением от Церкви (там же. 414). С злыми
и безнравственными делами соединялись такие же и слова: ложь, брань, призывание
имени Божия всуе. "Клянутся, — читаем в Стоглаве, — именем Божиим во лжу
всякими клятвами и лаются без зазору всегда всякими укоризнами, неподобными и
богомерзкими речами, иже не подобает христианом, и во иноверцех такое безчиние
не творится" (гл. 5, вопросы 27, 28), а "всего злее" было то, что
многие "преступали крестное целование и накриве целовали святой крест и святые
иконы" (гл. 38). "Что касается до верности слову, — замечает Флетчер,
— то русские большею частию считают его нипочем, как скоро могут что-нибудь выиграть
обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно
тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого,
за исключением весьма немногих, всякий русский не верит ничему, что говорит другой,
но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться".
Некоторые народные обычаи, частию остатки еще языческой старины, хотя и потерявшие
свой прежний смысл и приуроченные к христианским дням и праздникам, а частию сложившиеся
вновь под влиянием грубого невежества толпы, были или только непристойны для христиан,
суеверны и бесчинны, или вместе и безнравственны. Вот как изображает эти обычаи
Стоглав: "На мирских свадьбах играют органники, гусельники и смехотворцы,
и поют бесовские песни, и, как поедут в церковь венчаться, священник едет с крестом,
а пред ним со всеми теми бесовскими играми рыщут" (гл. 41, вопрос 16). "В
Великий Четверток рано утром палят солому и кличут мертвых" (вопрос 26).
"В Троицкую субботу по селам и по погостам сходятся мужи и жены на жальниках
(кладбищах) и плачут на гробах с громким воплем, а когда начнут играть скоморохи,
гудники и перегудники, то, перестав плакать, начинают скакать, и плясать, и бить
в ладони, и петь сатанинские песни на тех же кладбищах" (вопрос 23). "В
ночь под праздник Рождества святого Иоанна Предтечи и на самый праздник во весь
день и ночь, равно и в навечерия Рождества Христова и Богоявления, в городах и
селах мужи и жены, отроки и девицы собираются вместе и со всякими скоморошествами,
с гуслями и сатанинскими песнями, с плясками и скаканием ходят по улицам и по
водам, предаются различным играм и пьянству, и бывает отрокам осквернение и девам
растление, а под конец ночи спешат к реке с великим криком, как бесные, и умываются
водою, и, когда начнут звонить к заутрени, отходят в домы свои и падают, как мертвые,
от великого клокотания" (вопрос 24 и гл. 92). "В Пасхальную неделю совершают
радуницы (происходили на могилах и соединялись сначала с плачем по умершим, а
потом с пиршеством при бубнах, песнях, плясках) и всякое на них беснование"
(гл. 41, вопрос 25). "В первый понедельник Петрова поста ходят по селам,
по погостам, по рекам и по рощам на игрища и творят бесовские потехи" (вопрос
27 и гл. 92).
Излишне было бы присовокуплять, что против всех этих многообразных недостатков
и пороков как в духовенстве, так и в народе, заявленных самим царем на Стоглавом
Соборе, Собор изложил в своих постановлениях и поучения, и убеждения, и соответствующие
правила из Кормчей, и, где находил нужным, даже угрозы наказаниями не только церковными,
но и царскими.
