Взыскующие града

На все доводы он <Флоренский> говорит одно: "Я хочу настоящей любви; я понимаю жизнь только вместе; без "вместе" я не хочу и спасения; я не бунтую, не протестую, а просто не имею вкуса ни к жизни, ни к спасению своей души — пока я один. Если меня будут спасать, я не стану протестовать, но сам не хочу. Ты говоришь о старце; я советовался много раз, и всякий раз мне говорили: подожди, перетерпи, это пройдет; я жду — может быть это действительно самое лучшее".

151. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[2] <21.01.1910. Москва — Тифлис>

Милая, дорогая и любимая моя девочка! Только что опустил открытки мамочке, в которых изложил все интересные и для тебя сведения о Домночке. Что касается меня, то я еду самым обыкновенным образом. Единственная особенность этого моего путешествия заключается в том, что я решил дорогой заниматься. Напившись утром молока и закусив пирожками, я преспокойно погрузился в чтение взятых в корзинку книг — получилось недурно — сразу два зайца — и дорога проходит незаметнее, и экзаменационные карманы пополняются. Пожалуйста, ты напиши мне немедленно письмо, чтобы я, приехав в Москву, сразу мог иметь о тебе весточку. Как твоя спинка? Тысячу раз целую твои ручки и ножки, а также ручки и ножки нашей дорогой девочки. Горячо и нежно обнимаю твою чудную абиссинскую фигурку. Привет всем. Христос с тобой! Всем сердцем твой Володя.

152. А.В.Ельчанинов. Дневник[3] <25.01.1910. Сергиев Посад>

Сегодня как будто прояснело. Пришел к нему — он один, пишет. Вид светлый, тихий.

— Смотри-ка: я Антонию[4] письмо пишу. Почти уже написал.

— И не только Антонию; вот еще одно — совсем готово. И кому?! Девице!! Только, Антонию я еще может быть не пошлю. Ты сам посуди — что он может помочь, а что я написал — все-таки польза — объективация. <…> Разговор на этом оборвался и начался снова по поводу еп. Гавриила[5]. Вчера он служил у нас литургию, и я был поражен той торжественностью и значительностью, с которой он провел ее. Я спросил об этом Павла.

— Ты ведь знаешь мое мнение о нем, — с неудовольствием начал он. — Все это звучит фальшью и театральностью. Он произносит слово, и чувсвуется, что тон, дикция придуманы, и что он смотрит, какое это производит впечатление. Весьма возможно, что объекивно все это воспринимается иначе, но я его знаю и не могу освободиться от этого чувства. Он хорошо знает богослужение, любит его, но эта чинность и выделанность — не православное дело. В тебе сказывается западник, а нам наоборот мило, когда служба идет так, как она идет везде в России, спотыкаясь, некрасиво и т.д.; мы любим рабий зрак, а ты хочешь, чтобы даже лохмотья были не настоящие, а подшитые на подкладке. Это — евангельское, а не только православное. Почему Христос так любил общество блудниц, мытарей; ведь нужно представить, что это были настоящие блудницы, которые ссорились, вели неприличные разговоры, бранились, а Христос все же предпочитал их обществу фарисеев. Ты подумай, почему сказано: "сила Божия в немощи совершается". Ведь немощь не только слабость, какая-нибудь оэтическая болезнь вроде чахотки, а греховность, скверность. Христос был с грешными не только потому, что они больше нуждались, а потому что ему приятнее было с ними, он любил их за простоту, смирение.

153. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[6]<25.01.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя золотая, моя любимая девочка! Я еще полуустроившись сажусь за письмо к тебе. Вчера, вставши и напившись чаю, искал очень недолго и остановился на второй комнате. Местоположение прекрасное. Румянцевская библиотека — вис а вис, не более 60 шагов, Так же близко старинная небольшая прелестная церковка. Это меня радует. Близость и уютность этой церкви позволит мне удовлетворить мою всегдашнюю потребность ходить к вечерней. Остановка трамвая у самого дома. № 24 довозит до 1-ого Зачатьевского. № 23, 24 везут прямо к Бердяеву. До Арбатской площади, где живет Сергей Николаевич, минут 5 ходьбы. С Арбатской же площади идет трамвай №7 до Нади. Университет под рукой. Моя моторная энергия, таким образом, будет сберегаться. Хозяева по-видимому симпатичные. Комната большая, светлая, высокая, теплая и сухая, ан премиер, то есть в бель-этаже. Обставлена недурно. Есть мягкая мебель, старинная, значительно обветшавшая, и прекрасный письменный стол, за которым я сейчас сижу. Стоит 20 р. Сегодня я перевез вещи с вокзала и, как было условлено, явился к 10 часам. К моему удивлению старые жильцы еще долго не просыпались, и я ждал до 1 часу, ходя по корридору, пока они оденутся, сложатся и впустят меня. С достойным хладнокровием я прождал три часа и наконец усталый, с головной болью принялся развязывать вещи. Ты думаешь они ушли? До сих пор вещи их в комнате, и один из них (актер; другой — лицеист) до сих пор сидит, курит и непрерывно чистит зубы зубочисткой. Я все-таки надеюсь, что к вечеру буду один. Хотя, кто знает? Быть может этот кунстатор-актер останется ночевать. Что ж, переночует. Комнатой я доволен. Не совсем доволен только тем, что болит голова. Это должно быть от вчерашнего бегания. А бегал я вчера изрядно.

Пошел искать комнату. Нашедши и дав задаток, отправился к Сергею Николаевичу. Подхожу к его подъезду и вдруг неожиданно передо мной вырастает Волжский! Еще более худой, еще более прозрачный. Поднялись вместе к С.Н. С.Н. ушел, и мы в ожидании посидели с Е<леной> И<вановной>. У ней исстрадавшееся лицо. На почве горя было даже некоторое психическое расстройство. В последние дни болезни и особенно после смерти Ивашечки у нее быи многочисленные обмороки. Она впадала в беспамятство, и это ее спасло. Эти обмороки ее отупляи, и она не так чувствовала горе. Теперь ей уже гораздо учше. Пришел С.Н. и страшно поразил меня исхудавшим, заострившимся от страдания лицом. Он бодр и светел, но горе все еще его давит[7]. Я еле удерживался от слез, глядя на него. Потом несколько привык к его взгляду, напоминающему взгляд Гаршина на последних портретах. Мы у них закусили и втроем на извозчике двинулись к Рачинскому, к которому должен был подойти Бердяев. Там мы обсудили дела общества и выработали план действия. Оттуда опять втроем доехали до Арбатской площади, где С.Н. слез, а мы с Волжским, не желая расставаться друг с другом, отправилиь по Арбату пешком. Было холодно, и мы, иззябнув, зашли обогреться в прихожую кинематографа. Представь, каково мое было чувство, когда сучайный мой взгляд упал на Люсю, которая сидела в числе ожидающих. Но взгляд мой не дошел до лица, я скорее чувством схватил, чем увидел глазами, что она на меня смотрит. Мы с Волжским вышли и пошли в ресторан на Тверской, потребовали кофе и душевно поговорили. Он мне подробно рассказывал все свои злоключения в Казани. Говорили и о С.Н. и о Бердяеве. В общем, грустно положение всех. Пришел я к Шерам, усталый, разбитый, иззябший. Теперь буду отдыхать. Уж выйду, когда совсем отдохну.

Мою милую девочку горячо-горячо обнимаю и целую. Все время люблю тебя, все время душою с тобой с какой-то тайной тоской и с еще более тайной радостью. Наваливаются впечатления дня. Но в глубине сердца всегда неизменно светит родною улыбкой твой дорогой образ. Нежно, сердечно и умиленно целую твои руки. Поцелуй ножки Ириночки. Христос с тобой и с ней. Горячо поцелуй всех. Жду с нетерпением письма.

154. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[8]<27.01.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, хорошая и любимая девочка! Простишь ли ты мне, что 25-го, занятый переездом и плохо себя чувствуя, забыл поздравить тебя? Я вспомнил об этом и с ужасом подумал, что ты можешь огорчиться. Это непростительно с моей стороны! Но ведь я забыл только поздравить тебя, а о тебе помнил и думал все время — так что ты не огорчайся—я прошу тебя об этом. Теперь я сразу поздравляю тебя и с 25-м, и с 29-м и с удвоенной нежностью, с удвоенной теплотой чувства целую много раз твои дорогие руки. Мне доставляет большую радость мысль, что я пойду выбирать и искать подарок тебе, моей золотой девочке и дорогой Манюрочке, о которой думаю всегда с нежностью. К сожалению я все еще не могу осуществить эту приятную задачу — потому что сижу пока без аржану[9], но в самом скором времени раздобуду кое-что и тогда моментально сооружу на имя Коли посылку. Ты заранее его предупреди, чтобы все остаось в секрете. Он может даже прямо мне сообщить, что что-нибудь получил. Передай ему кстати, что на "Рус<ское> Сл<ово>" подпишусь завтра, то есть 28-го. Раньше не позволили обстоятельства. Чтобы уж закончить все свои просьбы, попрошу тебя в бижайшем письме сообщить Карлюке[10] мой адрес. (А впрочем, может быть соберусь написать ему сам). Кроме того усиленно прошу напечатать все снимки и прислать мне мне в ближайших письмах. Не забудь также прислать и Надюнчика с Надей.

Сегодня к великому моему удивлению пришла ко мне Надя. Дело в том, что я до сих пор у нее не был и не мог сообщить моего адреса. Она прибежала от Шеров. Она много расспрашивала о тебе и говорит, что не писала тебе из-за дифтерита, боясь заразить через письмо. Теперь уже дифтеритный срок прошел, и она скоро напишет. Я выразил в этом сомнение, но она говорит, что напишет. Вид у нее очень неважный, худой, зеленый; губы почти белые, глаза мутные. Она смеется и говорит: "некому за мной ухаживать". Квартирой она довольна. Прислугу уже успела переменить, заложила кольцо и крестик. Шуба разлезается. Но так — бодра и весела. Надюнчик уже говорит.

Вчера и сегодня я уже как следует занимался в Румянцевском. С удовольствием совершаю плавание по книжному морю. Теперь у меня уже такое количество идей передумано и пережито, что книжная необозримость меня не смущает. Есть компас, есть опытный кормчий, никакие бури в мире идей, никакие срывы в мировоззрениях мне не страшны. Некогда я был подобен Колумбу, который только отплывал из Европы, который лишь верил, что где-то должно быть нечто. Теперь я подобен Колумбу, уже совершившему большую часть пути и уже встречающему в открытом море обломки деревьев и сухопутных растений, осязательно говорящих о близости столь желанного берега.

Меня тяготит только, что я до сих пор не пришел в себя. Жду с страшным нетерпением от тебя письма. Как то вы там живете? Без скандалов? Без происшествий? Одиночество меня не тяготит. Я рад ему, как возможности сосредоточиться, глубже всмотреться в жизнь и в себя, основательно разобраться во всем своем жизненом опыте. Но, Боже, как хочу я, чтобы поскорее наладилось наша общая жизнь. Я ничего не хочу для себя. Все хочу и для тебя. Не только в этом мире, но и в том. Вечной любовью люблю я мою хорошую, мою золотую, мою чудесную девочку. Христос с тобой и Ириночкой. Будь здорова. Пожалуйста смотри за собой, ни на шаг не отступай от режима. Горячо-горячо поцелуй всех дорогих наших. Поклонись няне. Горячо и нежно обнимаю тебя и целую тысячу раз твои руки и ноги.

155. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[11]<29.01.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, золотая и славная Женюра! Сегодня прошло ровно три года, как мы с тобой в это самое время стояли вцеркви под венцом. Сегодня утром я, все еще не оправившийся, долго сидел и смотрел на твой дорогой портрет, снятый в Сухуме. Ты такая изящная и такая воздушная на нем! Стоишь бесконечно милая, светлым видением, и по-прежнему чаруешь мое тихо влюбленное сердце. Если есть у меня что-нибудь действительно подлинное в жизни, так это любовь к тебе. Ты источник моей беспрестанной радости, благосовение моей жизни, моя отрада и мой покой. С таким тихим чувством я думаю о тебе всегда. Храни тебя Господь! Вчера вечером Вася принес мне твое письмо. Ради Бога берегись, не выходи из пределов тебе положенных, гуляй регулярно и ни в коем случае не уставай. Быть может учше будет, если пузырьки будет мыть Фряулеин. Ведь ты с этим возишься более полугода и все на ногах. Ты готовишь кушанье, а Фряулеин пусть моет[12]. Кроме того непременно возьми за правило лежать перед обедом час. Ведь так тебе и Левшин советовал. Помни, что самое критическое время ты переживаешь теперь. Если Бог даст, мы поедем в Красную Поляну, ты в ней окрепнешь окончательно. Ты ужасно мило пишешь. Несмотря на прыгающий ход мыслей все представляется так конкретно. Нечего говорить, как мне хочется, чтобы ты писала мне часто. Но если письма тебя утомляют, то помни, что можешь реже писать и прибегать к самому маленькому формату твоей зеленой бумаги.

Позавчера вечером у меня просидел Волжский. Вчера были Вася и Надя. Сегодня Надя и Бердяев. Как видишь, мое одиночество весьма относительно. Я Наде передал твои слова, но она на подобный рéцламент[13] не согласиась, хотя и восчувствовала живо высокую учтивость твоего предложения. С Булгаковым увижусь как следует в понедельник. Так мы условились с ним. За него болит душа. Да и за всех болит. Положение Волжского просто трагично. А он все каламбурит. Он вчера спрашивал о тебе и Ириночке с подробностями. Наш дом был ему настолько дорог, что теперь, приехав в Москву и не имев возможности идти в дом Бом, — он очень расстроился, потому что чувствовал себя у нас, как у себя дома. Он очень плох. И выхода ему нет никакого.

Кроме занятий я все думаю, размышляю. "Дума за думой, волна за волной…" только влечет "тревожно радостного призрак" — радостное, чисто умственное созерцание несказанных вещей. Думы, что голуби — подымутся и полетят, и следишь каким-то далеким, спокойным взором за их полетом. Потом опустятся, сядут и опять земля. Читаю "Божественную Комедию" в стильном переводе Д.Мина[14] и прихожу в эстетический и философский восторг. Читаю подробное житие св. Серафима и со слезами, с изумлением чувствую, как сильно волнует, как бесконечно привязывает к себе этот дивный старец. Я так ужасно хочу, чтобы и ты познакомилась с ним, какими тайнами вселенскими, мировыми тайнами полна его жизнь. Велика земля русская, велик народ русский, вскормивший св. Серафима!

Я все еще чувствую себя неважно. Но сегодня приступил уже к занятиям. Высижу. Меня утешает, что и св. Серафим, как и старец Исидор, говорит, что "болезнь очищает от грехов".

Как поправлюсь, пойду выбирать подарок моей дорогой девочке. Только уж ты не будь в претензии, если я куплю что-нибудь ниже твоих ожиданий. Много-много раз целую и обнимаю тебя, также много мысленно целую ножки дорогой моей дочери. Крепко обними и поцелуй всех дорогих наших. У меня растет желание мира, и мне так стыдно, что я был на недостаточной высоте положения. Ты уж постарайся, чтобы у нас все быо хорошо. Крепко поцелуй Манюрочку.

Еще раз крепко обнимаю тебя. Всем сердцем твой Володя.

156. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[15]<31.01.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, бесконечно любимая девочка! С величайшей радостью получаю твои письма. Вчера вечером пришло уже третье. Целую тысячу раз твои ручки. Спасибо за их работу. Они у тебя такие искусные, что твое горячее сердце так и трепещет на зелененьких листочках, к которым с любовью прикладываются мои уста. Я ужасно счастлив, что "Катерина" так великолепно меня помнит и на твои призывы ждет моего появления. Ты ей скажи (чтоб она поняла), что ея папочка также сердечно помнит ее и ждет, страстно хотя и тщетно ждет времени, когда сможет опять поселиться вместе со своей дорогой дочерью и с ея столь обворожительной во всех отношениях мамочкой. Я очень рад посещению Вали[16]. Это неожиданно и приятно. Я неизменно питаю к ней прежние чувства уважения и привязанности и очень был бы счастлив, если б ты узнала ее такою, как знаю ее я. Значит у ней есть известная глубокая потребность, раз она пришла. Так она не придет: ни из любопытства, ни из чувства приличия. Было бы лучше, конечно, если б ты ее прямо попросила придти еще. Но это не так уж существенно. Если выдастся хороший солнечный день — у тебя явится желание пойти повидаться с Валей, ты, не задумываясь, иди. Будет хорошо. Тебя встретят приветливо, и мне кажется, неловкости ты не испытаешь. Ты ужасно хорошо описала приход Вали. Немногословно — но с такой ясностью, что я представил все очень живо. Мне очень нравится, что ты с тетей была нежна. О если б ты со всеми, со всеми была нежна! Говорю это смеясь, потому что сам-то я несчастный!… Ты себе и Саше уже смастерила мамиными руками <нрзб> Это очень искусно с твоей стороны. На этот счет ты у меня первый сорт, и не только на этот счет, но и на все счета. Чего это ворчишь на меня за отсутствие писем? Забыл? Ах ты, радость моя! Могу ли я забыть всегдашнюю мою думу, мое всегдашнее тонкое и интимное чувство возле тебя? Я писал тебе аккуратно, но только не всегда мог сразу опускать в ящик уже написанные письма. Тут мешало мое недомогание. Но за это ты меня простишь, также и за то, что я опаздываю с подарком. Надя ужасно потешная. Вчера одно твое письмо принесла Вераша. Надя пришла одновременно с ней. Увидев письмо, она неожиданно вскочила, чтобы оставить меня одного с твоим письмом. Я вчера плохо себя чувствовал и потому с Верашей виделся мельком. Вераша с большим вниманием и теплой улыбкой смотрела на Мусь Мусю[17] (с бабушкой) и просила показать все другие снимки. К сожалению у меня их нет! Я надеюсь, что призывы мои дошли до сердца моей девочки, и она отпечатала, (хорошо отпечатала) для меня все снимки. Вчера вечером был у меня только что кончивший и оставленный при Университете С.С.Розанов. Он пришел для того, чтобы принять на себя обязанности секретаря "Общества". Оказался премилым субъектом, очень подходящим и нужным для общества, с огромным запасом молодости и теплых чувств к Булгакову, Бердяеву, Волжскому, Рачинскому. Мне прямо приятно было провести с ним вечер. Чистая, неискушенная душа, умен и подает надежды. За дело примется, видимо, с жаром. Хорошая замена Сашеньке. Сегодня я себя чувствую лучше, хотя все же не занимался. Думаю, что завтра получу возможность и заниматься. Когда читал твое первое и второе письмо, где ты пишешь, что тебе грустно, и мне сделалось тоскливо, и так глубоко-глубоко захотелось к тебе. У тебя душевный уют. Ты согреваешь. Так приятно, так отрадно за тобой ухаживать, о тебе заботиться, все время ощущать твою нежную мягкую душу. Мне так не хочется, чтобы тебе было тоскливо. Ты лучше будь бодра и весела. С тобой Катерина и с тобой душевно всегда твой любящий рыцарь печального образа.

Самым нежным образом целую твои руки и прикладываюсь к твоим милым, непостижимо ехидным гляделкам. Нежно целую ножки Катерины. Крепко обнимаю всех наших и поименно передай всем привет. Поклонись няне.

157. А.В.Ельчанинов. Дневник [18] <31.01.1910. Сeргиeв Посад>

Пришел вечером в 10-м часу. В субботу утром Булгаков, Глинка и Новоселов (с ними был и Бердяев) увлекли его в Зосимову пустынь, откуда он вечером бежал.

Я к тебе на короткое время. Принес Лаватер’а. Нет ли у тебя чего о покаянии — В<асилию> М<ихайловичу> нужно для семестра.

— Я хотел тебя спросить о твоей поездке; но если ты торопишься, то я спрошу потом.

П<авел> поупрямился немного, но потом рассказал о Булгакове и о всех прочих. Оказывается, он и сам собирался в Зосимову, но сейчас не хотел, так было много чужих людей.

— Ты ведешь свои мемуары по-прежнему? так запиши тогда — это интересно и с общебгословской точки зрения. Я замечаю на себе сейчас странное явление: никогда раньше моя молитва не была так действенна, как сейчас, когда я казалось бы менее всего достоин. Такое впечатление, как будто Бог нарочно идет мне навстречу, чтобы посмотреть, до чего же я наконец дойду; у меня иногда странное чувство, нелепое с богословской точки зрения, может быть потому, что я не могу его как следует выразить — мне бывает жалко Бога — за то, что ты у него уродился таким скверным.

— Да. У меня такое сравнение: если кто-нибудь очень рассердится, то начинает со всем соглашаться и делать все, как ты хочешь; так и Бог со мной. Правда это более в мелочах. Вчера, например, Вас<илия> М<ихайловича> долго не было дома. Я очень беспокоился. Прошли все обычные срока, когда он приходит — 11 часов и три часа. Я страшно встревожился и стал молиться, и не успел я кончить молитву, как он уже стучал в дверь.

— Ну, я побоялся бы таких явлений: я подумал бы, что это меня черт охаживает.

— Да какая ему выгода? Если бы это увеличивало мою гордость…

— Все вы смотрите на мои грехи слишком просто, а главное — применяете к ним оценки эстетические, житейские. Например, мое пьянство. Есть грехи безусловные — гордость, злоба, но пьянство и т.д. — относительно этого еще большой вопрос. Когда я сижу в компании и вздумаю отказаться от водки — сейчас же меняется все настроение компании, откуда-то появляется злоба, раздражительность — и не на меня, и даже не за мой отказ, а так откуда-то.

— Но ведь это ужасно! Ну если ты попадешь в компанию, где жуют калоши — неужели тебе жевать вместе с ними, чтобы сохранить их благодушие? Ну они свиньи и хлещут свиное пойло, да зачем тебе-то к ним идти?

— Видишь ли, я сейчас настолько отупел, что не могу ни рассердиться, ни обидеться; но если бы здесь был еще кто-нибудь, даже вполне твоих взглядов, у него сейчас же вспыхнула бы злоба от твоих слов.

Сказано это было поистине кротким, беззлобным тоном.

— Я с тобой согласен, что таким тоном говорить нехорошо; но я хотел сказать, что ты своим поведением обижаешь трезвых людей, утешая пьяных, ты оставил своих приятелей, за тебя болит сердце у о. Евгения и у многих других.

— Я сам боюсь этого, и еще больше боюсь соблазна от моего поведения. Но вы не хотите понять, что в моих грехах важное, а что нет. Я, например, часто говорил о. Герману[19], что занятие наукой развивает во мне тщеславие, но он как-то совсем этим не трогается; думает, что это я говорю от излишней скромности. А потом, не пьянствуя, меня давно уже не было бы в живых. Моя тоска имеет, должно быть, органическое происхождение, избыток сил, но пьянство эти силы рассеивает, и тогда я усмиряюсь: отчего же, мол, и не заняться наукой; хоть пустое это дело, но кое-как прожить все же можно.

— Я очень рад, что так думаешь о причинах твоего состояния.

— А то, что твоя тоска, как ты сказал, органического происхождения.

— Это не совсем так. Главная ее причина, конечно, другая, это — желание настоящего, полного общения, как гарантии церковной жизни. Я никогда не нахожу этого общения: все только бумашки, и ни разу — золото. Я не говорю, что в церкви нет чистого золота, но мне не попадалось. Если бы я не верил, было бы легче, но в том-то и тяжесть, что я верю, что золото есть. Раз нет общения, нет и церкви, нет и христианства. Мне велят верить — я и верю, но ведь это не жизнь — жизнь как раз начинается с того времени, как увидишь, ощупаешь этот главный факт.

158. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[20] <1.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя золотая девочка! Сейчас Вераша принесла твое письмо и мне так хочется непосредственно привлечь к себе свою любимую, ненаглядную Женю и развлечь ее немного. Да не будет тебе тоскливо! Лучше бы было конечно, если б ты была у Елизаветы Лазаревны, там у тебя не могло бы быть чувства одиночества и оставленности. Но ты уж с мужеством перенеси испытание. От твоих грустных слов мне стало еще тоскливее, чем было (потому что без тебя у меня всегда на сердце известная доля тоски), и мне так захотелось быть около тебя, так захотелось подсесть к тебе на диван в гостинной и успокоить и приласкать свою милую девочку. Господь с тобой! Теперь для нас трудное время: разлука, экзамены, суд, но Бог даст и для нас эта весна будет весною радости и опять на нас упадут лучи того солнца, которое так благодатно золотило твою головку в дни нашей первой любви. Теперь самый разгар зимы. От лета, желанного, прекрасного лета, нас отделяет не только несколько месяцев, но и дела. Сколько нужно совершить, сколько сделать, сколько пережить, пока ладья времени доплывет до чудных стран мая, июня, июля! Но будем надеяться, моя милая детка, что Господь будет к нам милостив. Я так рад, что ты искупала, наконец, Катерину. Она, бедная, так нуждалась в этом. Только бы не простудилась! Очень приятно, что ваши снимки одобрили. Также приятно, что ты согласна с моим чувством к Домночке. За платье Манюрочки я опасаюсь Ну, посмотрим, какая выйдет "фантасмагория". Блузку непременно купи скорей — я думаю, что смогу прислать тебе несколько рублей с посылкой, которая пока еще у меня в голове, — но которая должна же быть наконец сдана на почту! Сегодня я уже чувствую себя настолько лучше, что приступил к занятиям—правда не во всю—и теплю надежду, что послезавтра смогу уже выйти. Я ужасно наказан за неосторожность. Несколько дней форменно прозябал. Единственно оставалось — размышлять.

Вчера вечером заглянул ко мне Волжский. Он с Бердяевым, Булгаковым и др>угими> ездил в Зосимову Пустынь. Там исповедались и причастились. Приходил светлый, порывистый, радостный и передал как-то без слов пережитое.

По делам Общества я вызывал к себе Бориса. Что за несчастный! Я просто не могу в себя притти от его вида. Они теперь перешли в одну комнату, и на что же они живут? Татьяна неожиданно села. Была у кого-то по делам клуба, там произвели обыски и всех задержали. Вот уже третий день не выпускают. Выпустят, должно быть, на днях. Но все же не очень приятно. Надя эти дни не показывалась. Впрочем, забегала с Чмичем на минутку. Видишь и я тебе обо всем рассказываю, чтобы тебя развлечь. Знаю, что тебе интересно. А как тебе рассказать, какие мысли бродят у меня? Что делается у меня в душе? Об этом никак не расскажешь. Я тебя нежно-нежно целую — прошу быть бодренькой. Твоя Катерина — такая прекрасная девочка, что ты скоро забудешь свою тоску. Хоть бы скорей пришло лето. Эти дивные дни и это божественное изобильное солнце? Я так за тобой и за девочкой нашей мечтаю ухаживать. Так хочу в доме, в заботе. в нежности постоянной изливать свою любовь! Я тебя вознагражу за эти месяцы разлуки, только бы Господь дал быть свободным летом! Я очень доволен, что няня меня помнит. Если она будет к нам привязана — она не захочет уходить. До сих пор не мог сходить в Университет и назначить дней для экзамена. Сделаю это в перавый свой выход. А устроился я хорошо. Хозяева очень милые, исключительно добродушные. Неподдельная московская ласковость. Питаюсь ничего. Почти каждый день пеку великолепную картофель. Это даже повкусней, чем вареная. Два раза в неделю хозяева обещали мне делать рыбу. Остальное — молоко, яйца, сушеные фрукты.

От всей души обнимаю мою тоскующую девочку и нежно целую ее в самые глаза. Поцелуй ручки и ножки Катерины. Поцелуй горячо всех.

159. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[21] <1.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя любимая, моя хорошая девочка! Вот пришел вечер. Я усталый сижу один. Память моя несется к тебе, с желанием тебя приласкать, понежить и приголубить. Как ты провела день? Как себя чувствуешь? Как наша малютка? Как у тебя спина? Болит, не болит? Гуляли ли милые ножки твои? Что делали ручки? Что созерцали твои дорогие глаза? Я пока жду известий от тебя; эти милые прыгающие строчки так много говорят моему сердцу, так волнует меня всегда тихой радостью. Опять какой-то поворот в моей жизни. Опять я один, опять жду дорогого письма. Только бы ты была здорова! Только бы наша малютка роса, развиваась и крепла! Что ты сейчас делаешь? Они сидят за винтом или в синематограф пошли, а ты? Сидишь за столом в гостиной? Быть может, пишешь письмо своему далекому другу? Или читаешь Достоевского? Или играешь Фантаси’ю? Помни, что я с тобой. Как я рад одиночеству! У Шеров всегда кто-нибудь был, с кем-нибудь нужно было разговаривать, кто-нибудь так или иначе нарушал одиночество, и я не мог спокойно думать о тебе, не мог даже перечитывать твои письма. А теперь я один. И мне вспоминается мое давнишнее студенческое одиночество в Москве и мое столь же давнишнее одиночество в Женеве или в Тифлисе, столь заполненное, столь пронизанное мечтой о тебе.

Ты всегдашняя мечта моя. Сколько лет уже я с тобой, а ты все где-то далеко впереди — в какой-то бездонной глуби моей души, куда мчится мой дух, и все влечешь меня — влечешь, моя дорогая волшебница, моя хорошая, светлая моя чаровница.

Нежно-нежно целую тебя, твои хорошие руки. Христос с тобой. Сердце мое благословляет тебя и молится о тебе. Старайся всегда перед сном прочесть Евангелие. Я опять получил возможность читать и так радуюсь этому.

Моя милая и любимая девочка! Письмо сегодня залежалось и я решил его продолжить. Я боюсь, что ты уже начала беспокоиться о моем здоровье; спешу тебя успокоить: сегодня я уже чувствую себя совершенно здоровым, занимался, как следует, и если не выходил, то отчасти из осторожности, отчасти за отсутствием времени. Я не заметил, как прошел день, а выходить вечером нет желания. Уставши штудировать Шопенгауэра, я вспомнил, что ты пришла в восторг от моего сооружения масляными красками; я решил, что если оно преобразилось от "бокового" освещения, то так же преобразится и следующее сооружение, и в надежде на это я с неимоверной быстротой стал переводить краски на полотно, так что уже зажелтели лимоны, зазеленели листья, зафиолетели сиреневые цветы. Еще два-три таких вдохновения, — и вторая створка для ширмы будет готова. Но рисунок меня не удовлетворяет, и я, кончив эту вторую полоску, отпишу что-нбудь поприличнее и нарисую тебе ширмы, более тебя достойные, возьму если не качеством, то размером! (Быстрота моей сегодняшней мазни вызвала во мне натиск альтруистических мыслей, и я решил, следуя евангельской притче — "приобретать людей богатством неправедным"[22]. То есть решил всех своих близких и дальних родственников почтить приподнесением ширм. Как тебе это нравится? Например, не одобришь ли ты, если я изготовлю плоды магистратского отдыха 1. Зое и Саше, 2. Домночке и А.П., 3. <нрзб> Я думаю это значительно смягчит все твердые места наших родственно-дальних отношений. И если не смягчит, то хоть умаслит. Ибо все же рисую я настоящими масляными красками. Во всяком случае я буду ждать твоего отклика. Пока буду сооружать для тебя. Горячо-горячо обнимаю тебя и нежно целую. Также нежно целую мою прелестную дочку. Самый сердечный привет всем нашим.

Горячий привет Марии Семеновне, если увидишь.

160. А.В.Ельчанинов. Дневник[23] <5.02.1910. Сeргиeв Посад>

Вчера был у него <Флоренского> вечером и ночевал, т<ак> к<ак> В<асилий> М<ихайлович> уехал на день в Москву. Некоторые афоризмы и мысли. <…>

Павел любил растения с детства с какой-то усиленной нежностью, жалостью и пониманием. Он говорит, что любит их за кротость, за их непосредственную близость с землей.

161. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[24]<5.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя славная, моя очаровательная девочка! Наконец-то после четырехдневного перерыва пришло твое письмо. Как я счастлив, что все у вас сравнительно благополучно. Меня одолевали сны и я беспокоился. Милая моя девочка, я тысячу раз целую твои руки! Ты прекрасно описываешь вашу жизнь и еще прекраснее делаешь, что не поддаешься синематографомании. Ради Бога, не заражайся, потому что это в конце концов мелочно. Также — карты. Я очень рад, что ты в стороне. Лучше лежи, лучше читай, лучше играй, лучше предавайся прекрасному долце фарниенте[25], только не поддавайся общему настроению. Тем более, что скоро (правда скоро!) я пришлю тебе посылку, в которую положу какие-нибудь книги. Будешь понемногу читать. Это куда интереснее. Я очарован деликатностью своей дочери, которая уже теперь (не вполне русским языком) передает мне свои чувства. Мне это очень и очень приятно и я с удовлетворением и с глубоким чувством целую ей ручку. А тебе и няне как воспитывающим мою дочь в подобных чувствах — объявляю похвальный отзыв. Ты не печалься: опытность к тебе придет и ты будешь ясно чувствовать, что и когда нужно и что не нужно[26]. Ты ничего не пишешь о здоровье Манюрочки. Пожалуйста напиши. Ты не скучай, не тоскуй. Старайся использовать это время, чтобы выработать в себе внешнюю самостоятельность, на отсутствие которой ты сама иногда жаловалась и присутствие которой никогда не мешает. Я тебе, моя роза, нежно целую руки.

Сегодня у меня день посещений. Утром я вышел за твоим письмом к Шерам. Письма не оказалось. Посидел у Веры Васильевны и пропел ей о Красной Поляне с таким чувством, что возбудил в ней живое желание проехаться туда летом. Зашедши к Шерам мимоходом и не заставши ни Васю, ни Таню (которую позавчера выпустили) я был поражен крайне болезненным и изнуренным видом Васятки и Танюши[27] — просто жалко смотреть. Таня все-таки плохо за детьми смотрит. Это мы в один голос решили с Надей, которая ко мне забежала сегодня и быа обворожительна: во-первых серьезно решила поститься и уже сегодня съела два яйца и во-вторых восхитилась мной нарисованными цветами.

С Надей я встретился в своих дверях, возвращаясь от Шеров. С Надей, уходящей от меня, встретился в дверях Григорий Алексеевич, который послеш шее ухода повел со мной какой-то конфиденциальный разговор, из которого я понял не болееш ¹/7. Он говорил 2 часа с вариациями, с каденциями, но тема, на ¹/7 мною ухваченная, состоит в том, что кн. Е.Н.Трубецкой рвется к "нам" и горит нетерпением "слиться", что Маргарита Кирилловна Морозова тоже рвется, только куда — не знаю, и тоже жаждет слиться; что "Московский Еженедельник", томимый скукой и покаянием, восчувствовал стремление к обновлению (но уже мирному) и хочет завести что-то вроде постоянного отдела по религии и философии, в каковом отделе должны поместиться не то я, не то Булгаков, но чтобы не налегать, а то все дело провалится; что кроме того возможно в связи с этим какое-то издательство, широко поставленное, которое преподнесет русской публике Гарнака, Августина и брошюры Булгакова, Бердяева. Словом, там что-то наклевывается и нам, может быть, перепадет какая-нибудь серьезная работа. Я конечно этому рад и на приглашение Рачинского отвечал с полной готовностью. Вскоре после Рачинского пришла Вераша, которая принесла к моей великой радости твое письмо. Полежал я этак, пришел в себя и только что взялся за прерванного утром Канта, как пришел из церкви дорогой Сергей Николаевич. Беседа с ним была тиха и радостна. Он мне ужасно, ужасно как нравится! Вот краткий формуляр сегодняшнего дня. Ты своей проницательностью заметишь пробелы, оденешь и плотью и кровью скелет — и получишь действительность.

Горячо-горячо и нежно тебя обнимаю и целую с чувством обоих своих дорогих девочек. Горячий привет всем нашим.

К формуляру следует прибавить, что после написания этого письма пришел еще Волжский и просидел до полдвенадцатого!

162. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<11.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, хорошая и прелестная девочка! Я к тебе обращаюсь с просьбой. Мне нужны некоторые архивные вещи. Во-первых, для того, чтобы восстановить подробности моего дела (судебного) мне нужно перечитать письма, которые я тебе писал из Москвы осенью 1905 г. Пожалуйста, выбери из своей шкатулки те письма, которые начинаются с моего приезда в Москву (кажется с конца августа) по декабрь включительно. Выбери и пошли посылкой (ценной). Я клятвенно обещаюсь воэвратить тебе их в полной сохранности и целости. Булгаков находит важным для нашей моральной уверенности восстановить факты в подробностях, и я с ним согласен. В эту же самую посылку вложи еще а) шприц для впрыскивания мышьяка (кажется будет нужен Наде) — он у меня в берлинской коробке и б) черную масляную краску, теперь мне нужную, но мной почему-то оставленную — она кажется лежит в моем шкапу с книгами. Если ты все это сделаешь, я буду тебе без конца благодарен. Ну, слава Богу, деловую часть кончил и теперь могу посадить девочку свою на колени и говорить обо всем. Радость моя, моя прелестная детка! Мне жалко, что ты гуляешь одна. С какой радостью я выходил всегда с тобою на Михайловскую! Это ужасно трогатеьно, что ты, как институтка, считаешь дни до лета и радуешься каждому ушедшему дню! Я не могу из сочувствия делать то же только потому, что у меня скачки с препятствиями, бега и гонка все сразу. У тебя время ползет медленно, не торопясь. У меня мчится и до лета я во времени должен совершить целых 30 тысяч верст. Я тоскую и томлюсь, но тоска моя глубока — на поверхности я занят, и у меня даже почти не хватает времени. Никто, кто меня видит, не может сказать, как страстно Эрн ждет почты, а в сущности, не только я, а душа моя в глубине также считает дни, как ты. Так что мы и тут оказываемся солидарны. По этому случаю позвольте нежно поцеловать Ваши руки! Самостоятельность Катерины мне очень нравится. Только бы была здорова, а уж деликатнейшим, нежнейшим обращениям научится. Насчет характера ее я не думаю пока беспокоится. Ведь она вышла из тебя и из моей любви к тебе. "Фасоны" — все это пустяки. Я ужасно рад за тебя, что она к тебе уже "прикладывается". Это должно быть восхитительно хорошо. Надюнчик очень мило ласкается к Наде. Обнимает ее шею ручками, прикадывается головой и целует. Я уверен, что для Нади—это один из источников бодрости и жизнерадостности. Представь — сидениев участке скверно отозвалось на Татьяне. У ней теперь такой вид,—кислая, бледная и равнодушная. Конечно, ничего серьезного. Детишки их уже оправились. Музыка конечно заброшена. Валя в какой-то женской гимназии преподает политэкономию. Я занимаюсь.

Вчера был в Университете и выяснил дни экзаменов. 23 февраля буду держать этику. Через две недели латынь и греческий, еще через две недели Логику и Психологию. Латынь и греческий предложил соединить мне декан, для ускорения. Логику и психологию — Челпанчик[28]. Это знаки благоволения с их стороны — для меня же сбережение сил. Итак, 23 марта я кончу экзамены, если все пройдет благополучно. В марте мне предстоит мой суд. Таким образом, в марте покажет нам лик свой наша Судьба. 23 февраля будет держать первый экзамен Аскольдов. Я это узнал от Челпанчика. С Челпанчиком меня сватают Бердяевы, которые хотят пригласить нас одновременно. Как говорит Николай Александрович, — Челпанчик влюблен не только в него, но и в "сестер", то есть в "Ли"[29] (иначе зовут ее "Бобой") и Евгению[30]. Н<иколай> А<лександрович>, подмигивая, говорит, что он не знает, в кого из троих влюблен Челпанчик больше. От Н<иколая> А<лександровича> я узнал новость: Челпанчик по происхождению турок! Как это тебе нравится ? То-то я чувствовал симпатию к его огромному носу. Что-то родное, кавказско-малоазиатское! Кроме того, я узнал, что Челпанчик носит в душе идею ординарного профессора! Это уже по-немецки! Что же касается меня, то я готов быть и турком и немцем, только бы получить поскорей профессуру, хотя бы экстраординарную. Сегодня заседание Общества с Бердяевым, вот почему пишу тебе утром, только что отзанимавшись.

Горячо-горячо тебя обнимаю и много-много раз целую. Так же нежно целую мою девочку другую в животик и ножки. Горячо поцелуй всех наших. Не судятся и наши, что я им не пишу?

Посылаю тебе марки, которые наверно у тебя кончились.

163. А.В.Ельчанинов. Дневник[31] <13.02.1910. Сeргиeв Посад>

Около недели, как он вполне спокоен, занимается и не пьет.

Сегодня я перечитывал его письма 1903—4 годов и поражался, насколько он мало изменился в своих главных идеях. Кажется, он не отказался ни от чего, высказанного им тогда, а многие идеи, которые он сам, кажется, склонен сейчас считать за новые, были у него опять-таки семь лет назад. Например, "этой капли не замечаешь, когда сознаешь коренную негодность себя по существу" (1903.Х.16) и многое другое.

Вчера. Я ему говорил о Ефреме Сирине и его советах против блудных помыслов.

— Ну они не очень-то хороши! — с улыбкой сказал он. — Например, совет представить себе любимую женщину разлагающимся трупом. Ведь этак не только блудные мысли, но всякие человеческие отношения становятся невозможными. Я не думаю, чтобы такое отношение к ближним было бы морально…

164. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <13.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя славная, моя прекрасная девочка! Сегодня с радостью великою получил твое писмо. Я уже начал было беспокоиться. Особенно вчера. Но слава Богу, все "сравнительно" благополучно! По этому поводу много раз целую тебя и сажаю к себе на колени. Так мне приятнее разговаривать с тобой. Ты ближе, и я все время могу тебя целовать. Я с великим наслаждением читаю твои письма. Читаю жаждущей с душой, —каждое слово твое родит во мне многочисленные отклики. Ты пишешь прекрасно. Мне так передается и так чувствуется живо ваша жизнь. Мусь-Муся очаровательна. "Полька", "Апа-по"—так и звучит в моем воображении. Что она будет сообразительна,—в этом нет ни малейшего сомнения. Ведь ее мамаша поражала своей сообразительностью даже неверного Фому — Сашу. Но что она уже теперь соображает настолько, что свое нежелание выражает отрицательным качанием головы — это поистине достойно изумления. Дй Бог ей здоровья, а также тебе и мне. Ты пожалуйста продолжай в том же духе — описывай всякие подробности, также искусно и интересно, как это ты делала до сих пор. Я очень рад, что теперь у вас дело обходится без драматичности. "Колко-ехидно-сдержанные" отншения мне поистине не нравятся и теперешнему моему духу весьма мало симпатичны. Ты пожалуйста напиши, не обижается ли мама на то, что пишу только тебе. За Домночку радуюсь. Известие Коли как раз совпадает со слухами, шедшими от Вуси. Меня беспокоит немного, что ты пишешь мне "утомленная сумятицей". Разве ты устаешь? Если ты чувстуешь утомление, непременно ложись, и вообще хорошо бы, если бы ты вспомнила совет утешительного "певца Красной Поляны" Левшина — лежать в середине дня хотя бы часок. Не слыхала ли ты чего-нибудь о Евгении Викторовне? Меня очень интересует ее сосотояние, и я уже более месяца ничего не знаю. Представь, что Таня даже у меня не была и адреса ее я до сих пор не знаю. Пожалуйста не забудь написать Памировым: Екатеринодар, Кирпичная, 38. Ты наверное забыла обих открытке. Если ты им что-нибудь напишешь, тогда и Валя мне что-нибудь напишет, а мне очень хочется от него получить письмо. Представь, ты единственная моя корреспондентка, и у меня на полке лежат лишь твои письма. Ни единого письма ни от кого другого я не получил. Это даже занимательно. Видишь, насколько в Москве сконцентрировано все мое. Я в Москве и писать мне некому.

Реферат Бердяева[32] был интересен, прения вялые. Ко мне подъехали с двух сторон. Маргоша[33] пригласила меня сегодня в 4 часа. У ней есть "много дел, о которых бы ей хотелось переговорить со мной" !! Я ничего не понимаю и иду с любопытством, не ожидая впрочем ничего важного. Князь Евгеша[34] пригласил нас всех на среду (через четыре дня) для совещания о "Московском Еженедельнике" и издательстве. Значит, Рачинский был прав. Это дело ясно. Но моя миссия у Маргоши неясна ни мне, ни С.Н., ни Н.А., ни Волжскому; Трубецкой на заседании меня насмешил. Я его спросил могу ли я расчитывать на скорое помещение своей статьи в "Вопросах Философии и Психологии". Он мне на это ответил "Конечно, можете, только вот нужно для этого Льву Михайловичу (Лопатину) поставить клистир" !?! Волжский уезжает послезавтра. У него с делами плохо. Он все надеется и ждет чуда. Вдруг кто-нибудь к нему позвонится. Или вдруг откуда-нибуь получит письмо. Ему нужно было зайти к Бердяеву. Они пригласили меня с ним на вчера. Я хоть устал, но пошел. Было приятно. Волжский разошелся и был несколько другим — старым Волжским. Бердяевы меня полюбили и относятся с большой сердечностью. Я себя чувствую ничего. Могу заниматься, могу ходить. О Джемсе в "Московском Еженедельнике" я уже с согласия Трубецкого пишу. Это все-таки позволит немного заткнуть нашу финансовую течь. Если дело устроится с Князем, я смогу до весны заработать рублей 80—100. Я этому радуюсь, ибо положение без этого было бы поистине стеснительно.

Горячо-горячо тебя обнимаю и целую, так горячо и так нежно, как ты умеешь целовать. Нежно-нежно целую ножки и ручки дорогой Катеринки. Привет всем нашим. Христос с тобой и с Ириночкой.

165. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<14.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая и прелестная девочка! Сегодня опять пришло твое письмо. А в нем еще стишки. Обе партии стишков я получил и приношу тебе живую благодарность. Мне больше всего нравится группа, которая нравится Вале. Я тебе целую ручки. Мне сегодня грустно. Тоска и томление. Я занимаюсь — сверх всего прочего пишу статейку о Джемсе. Но Боже, как мне хочется тебя! Как просит моя душа твоей близости! Как я стремлюсь к моему далекому, вечному другу! Если бы ты хоть на пять минут пришла посидела в моей комнате! Я усадил бы тебя в самое удобное кресло, стал бы перед тобой на колени, целовал бы руки твои, и моя тоска прошла бы! Длтронуться до тебя рукой, провести по твоим волосам, и в душу мою сошел бы покой. Милая моя, бесконечно родная! Я с таким тихим чувством смотрю на твой Данвэровский снимок. Он удивительно хорош. Только теперь я его оценил. Меня радует, что у вас все хорошо. Я очень хотел бы, чтобы мама проехалась в Баку. Люсь Люське[35] желаю счастливого аппетита. А яблочка ты ей даешь? А бульон? Очень приятно было услышать хоть что-нибудь о Леле. Ее положение не из важных. <нрзб>, кажется, овладел не только ее сердцем. Когда вернется наш Капитан[36]? Мне очень стыдно, что занятый делами, я до сих пор не отправил ему посылку. Отправлю завтра. На "Русское Слово" я подписался, с опозданием, правда, но виной тому была трудность для меня выходить. Во всяком случае попроси за меня извинения. Если будешь Леле писать — передай мой привет. Я готов покраснеть, что на мою мазню смотрел Валя — покраснеть от стыда, конечно! Очень приятно, что было темно, и когда будет светло, пожалуйста, никому не показывай. Да ! Ведь тебе нужно рассказать о вчерашнем. Очутившись в кабинете у Маргариты Кирилловны и несколько минут поджидая ее выхода, я с величайшим наслаждением смотрел на большую картину Врубеля. Хороша, прелесть как хороша![37] Среди многих других портретов висит хорошая фотография Белого с надписью: "Глубокоуважаемой и бесконечно близкой Маргарите Кирилловне" и т.д.[38] Врубель и Белый настроили меня в пользу М.К. , и когда она вышла, и, воссев на софу, повела со мной сумбурный и очень сбивчивый разговор об обширном книгоиздательстве, я слушал очень внимательно и с удовольствием. У ней хорошие глаза и скверный рот[39]. Говорили мы два часа, и в результате выяснилось, что быть может в наши руки попадет крупное книжное предприятие. Денег она кладет по 10000 в год, а в редакционный комитет предполагаются: князь Евгений Трубецкой, Булгаков, Бердяев, Рачинский и я. В среду у Трубецкого это дело выяснится больше, а пока это только журавль, летящий по поднебесью, впрочем выказывающий явную склонность попасться в религиозно-философские руки. Это все-таки знак времени: теперь даже журавли как будто заинтересованы в религиозно-философской проблематике.

По дороге от М<аргариты>К<ирилловны> я зашел в церковь и так бесконечно был умилен богослужением! Молился и плакал, переживал несказанное, душа созерцала горнее и томилась в предчувствии, и так хорошо было, что невольно жалел, отчего ты не переживаешь этого вместе со мной. Когда я пришел домой и только что прилег отдохнуть — постучался Волжский, который тоже пришел только что от вечерни. Он был какой-то особенный (сегодня он уехал), и хотя мы говорили об обычных вещах, что-то из наших разговоров мне врезалось в душу, потому что Волжский был поистине прекрасен и полон какой-то особой тихой серьезности и тихой проникновенности. С грустью огромной мы попрощались. Когда и как мы увидимся? Быть может, он навсегда в Симбирске. Быть может, возьмет чиновничье место и… безвыездно будет в Симбирске. Книгоиздательство и для него имеет свои приятные стороны. Быть может, удастся устроить там его "Достоевского"[40].

Моя милая девочка, моя родная Женюра! Я горячо-горячо от всей души обнимаю тебя и нежно целую твои дорогие глаза. Катеринке ножки и ручки целуй от меня каждый день. когда ее умываешь. Горячий привет всем нашим.

166. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[41] <16.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, славная девочка! Я сегодня так устал, что не смогу тебе написать большое письмо. Уже подвигается экзамен, а кроме того у меня берет много сил статейка о Джемсе. Она приковала меня к столу, но зато 30-40 р. впереди! Посылаю тебе адрес Тони, который наконец узнал: Москва, Бужениновская ул., д. 14, кв. 3. От души горячо обними всех наших. Целую тебе много раз ручки, а Ириночке ножки. Завтра напишу большое письмо.

167. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[42] <18.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя бесконечно милая девочка! Прежде всего позвольте Ваши ручки. Я их цеую раз, другой, третий, потом переворачиваю и целую ладошки, потом пальчики, все вместе и каждый в отдельности. Все это из благодарности за прелестные письма. Я нахожу восхититеьными твои "зарницы" и прочие литературные прелести. Еще более нравится мне твоя веселость даже в присутствии "грозовых туч". Поистине дух веселия, даже "гиперболичного", возвышает над обыденностью, и в то время, как "серьезное" отношение к мелочам жизни порождает пересуды и осуждения,—крылатая шутка с легкостью возвращает человека к самому себе. Этот дар крылатого веселья и легкой иронии ко всему происходящему в "дольних" местах широко текущей жизни — украшают тебя не менее, чем твои "прекрасные глаза" и не менее, чем твои прекрасные губы, которые я люблю за их удивитеьно тонкое выражение, за их бесконечно скромную жизнь, за их чистоту и благоуханность. Относительно "Манички" ты прохаживаешься великолепно, и я тебя осуждать не посмею уже потому, что твое нежное сердце бесконечно добрее, незлобивее моего. Не мне тебя учить. Катерине еще раз желаю доброго аппетита. Радуюсь очень, что Боба опять стал нежен. Ты веди свою линию и гуляй каждый день, а там пусть "гремит гром" в отдалении и, если вдруг и на тебя попадут частицы "атмосферных мазков", ты со спокойствием мудреца и как ни в чем не бывало, продолжай свою жизнь. Это поистине будет прекрасно. Рассказы твои о Домночке меня очень тронули, но я пока не придумаю как бы выразить ей свои чувства.

Вчера у нас происходило "совещание" с Трубецким. Три мистических философа поистине соединены солидарностью. Булгаков меня восхищает, а Бердяев эстетически радует. У меня общий ком впечатлений. Великолепное звездное небо, прекрасные кудри Бердяева и масса пирожных, печений, мармеладов у Трубецкого, сонный и хладный душою князь, какие-то переговоры на расстоянии пистолетного выстрела и в результате журавль все почему-то летает и не хочет садиться. Ну, Бог с ним ! Пусть себе полетает. Мне уже приятно и то, что нас широко приглашают в "Московский Еженедельник". Очевидно, бедный журнальчик чахнет, и его может спасти только усиленное питание. Князь три раза повторил, что моей статье о Джемсе очень рады. Вообще просит содействия. К сожалению, приглашая садиться, не указывает ни одного свободного стула. Мы, то есть С.Н. и я, чувствуем себя неопределенно. С одной стороны, "пожалуйста", а другой — никаких полномочий. Я-то радуюсь исключительно из-за того, что мой финансовый кризис смягчается, и я что-нибудь заработаю. Но вот если книгоиздательство осуществится — тогда дело другое. Там можно по-настоящему поработать и свершить истинно культурное дело. У нас же самые обширные планы.

Надежда выглядит очень неважно. Была больна несколько дней. Тронутый твоим "сожалением", я решил сделать Наде подарок. Пошел к Чичкину, купил яиц, масла и сыра и принес Наде. "Вот вам подарок от Жени!" Надя в это время только что кончила переживать муки и радости творчества (она пишет о Пушкине) и ужасно была тронута твоим вниманием. Когда же раскрыла пакет и увидела яйца, то стала страшно хохотать и была страшно довольна. Еще бы! Она уже две недели не видела яйца! Надя так много радовалась, что сделала из этого целое событие. Ее письмо, которое я посылаю в посыке, написано давно. А теперь она собирается написать "еще". Но я ей не верю.

От всей души обнимаю тебя, от всей души целую тебя. Поцелуй нежно Мусь-Муську и всех дорогих наших. За твои письма я бесконечно тебе благодарен и много раз еще целую твои дорогие руки. Христос с тобой и Ириночкой!

168. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <19.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя бесконечно любимая девочка! Сегодня третий день нет письма и я начинаю беспокоиться. Что у вас делается? Как вы живете? Я теперь несколько реже пишу тебе, потому что завален работой. Во-первых, послезавтра экзамен, к нему надо приготовить ряд конспектов. Во-вторых, пишу о Джемсе, в-третьих, написал за эту неделю одну рецензию и отчет о Бердяевском реферате[43] — последний по настойчивому желанию кн. Трубецкого. Впрочем, меня эта "писательская" работа очень радует, потому что, как иначе выйти из финансовых затруднений, я не представляю. Можно сказать, судьба ко мне благосклонна. В самую критическую минуту ко мне сами обратились с предложениями, и мне ни у кого не пришлось просить. Позавчера я был сильно взволнован повесткой от следователя. Я терялся в догадках и уже решил, что вспомянут мой грех об Ионе[44] или еще какой-нибудь старый грех, и не ожидал ничего хорошего. Но к счастью тревога оказалась ложной. Вызывался я по старому делу: передопроситься о брошюре Маркова[45]. Одно только неприятно, что это дело идет отдельно от дела Сытина — Свенцицкого[46], и мне придется фигурировать на суде дважды. Но если бы ты знала все же, как отлегло у меня от сердца, когда я вошел к следователю, ожидая чего-нибудь "катастрофического" и услыхал о Маркове. Бог милостлив: потому что за те мои брошюрки[47], если бы они вынырнули, — год тюрьмы неминуем. Вчера была у меня Таня. Я был бесконечно утомленным, а она пришла с какой-то дамочкой, и мы, хотя разговаривали по внешности очень мило, — по существу "не зацепились". Это мне очень печально, и когда она ушла, остася грустный след. Позавчера забегали один за другим Валер. Ив. и Бабакин. В.И. потешен и мил. Трогательно заботится о своей сестре и всячески приглашает к себе. Кроме того намекал на что-то, очевидно на ту миловидную особу, которая по словам Нади его пленила. С Бабакиным сидели долго. Иногда мне с ним видеться очень приятно. Он между прочим сообщил о Свенцицком, что тот летом жил с Ионой и с ним же затеял журнал, да не достали денег. Очевидно Свенцицкий "воскресает" к новой деятельности[48]. Он ездил в Петербург, Петров денег не дал, но зато сошлись с о. Михаилом. Вот я тебе скажу "сероводородные" соединения[49]. Надя вечером мне принесла два завядших белых цветка и я за это угостил ее халвой, которую она после недолгих упрашиваний "скушала" всю. Она разрешилась новым рефератом и кажется даст мне шего прочесть. Я работаю, работаю, работаю. Бесконечно жду лета, отдыха, солнца и тебя. Так хочется прижать тебя, мою девочку, к себе — поцеловать твои милые глаза. Я не скучаю, но я томлюсь. Мне никогда не скучно, но иногда тяжело от моих стремлений, которые должны помереть в груди, не вырвавшись наружу.

Мою дорогую Катеринку целую нежно и горячо. Мою дорогую Женюру целую нежно, горячо и страстно. Также нежно и горячо обнимаю ее милый полный стан. Посылку наконец послал. Слава Богу! Каких усилий она мне стоила! Как облегченно вздохнул я, когда в руках моих очутилась квитанция! Она теперь уже подъезжает к Ростову. Хоть бы ты была удовлетворена! Пожалуйста напиши мне о твоих денежных делах. Как твои зубы? Горячо поцелуй всех наших. Христос с тобой.

169. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[50] <22.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, бесконечно любимая девочка! Страшно обрадовался твоему письму, но читал его с грустью. Как мне больно за отношение мамы к Онику. Мальчик — ребенок — можно было бы исключить его из неприязни к Векиловым! Ты меня бесконечно трогаешь тем, что еще извиняешься. Да разве это "проступок"? Я бесконечно тебе сочувствую — всячески одобряю твое поведение. Если бы я был с тобой, я бы не только повел Оника в театр, но и подарил бы ему что-нибудь в корпус. Жалею твой зуб и негодую вместе с тобой на Валера. Насчет цены непременно надо условиться. Пожалуйста напиши о своих денежных делах. Сколько тебе нужно, кроме присланных Карлюкой, чтобы не быо дыр? Я заработаю с "Московского Еженедельника" рублей 70 — и я бы почувствовал себя совсем хорошо, если б Таня отдала бы свой дог (75 р.). Я как раз должен Булгакову 75 р. Деньги, мной заработанные, пошли бы тогда на "дыры". Но кажется Таня не думает отдавать, кажется у нее и у Берманов дела очень скверны. И если я этих 75 р. не получу, то и мне придется скверно. Хотя положение не безвыходное: "Московский Еженедельник" все же под боком, и всегда при крутых обстоятельствах можно будет что-нибудь из себя выжить. Если же Таня деньги отдаст, я почувствую себя хорошо. Во всяком случае ты не беспокойся. Все, что тебе будет нужно, я пришлю. Только ты напиши, сколько и чего тебе будет нужно. Сколько кому ты задолжала, сколько будут стоить зубы, сколько будет стоить шитье вельветовой юбки; я хочу, чтобы ты эту юбку сшила непременно теперь. Мне очень больно, что у меня сейчас нет денег, чтобы ты могла совершать "проступки" свободно, сколько душе влезет. Я бесконечно люблю твои руки за то, что в них есть потребность давать и дарить. Я их нежно целую. А тебя, мою девочку, горячо обнимаю и с комфортом усаживаю себе на колени.

Вчера вечером я пошел к Бердяевым (по приглашению). У них собрался народ. Была одна молодая дама, слывущая за очень красивую. Я не поразился и не восхитился. Были Е.Герцык, Шестов, Лурье[51], какой-то скульптор и Челпанчик. Челпанчик ухаживал за дамами. Евг<ения> Ю<дифовна> их всех зюззила и поддевала. Н<иколай> А<лександрович> спорил с Шестовым. Потом Шестов заспорил со мной. У него такое скорбное лицо. На Лидии Юд<ифовне>, Евг<ении> Юд<ифовне> и "красавице" были великолепные стильные платья. От Н<иколая> А<лександровича> узнал, что Маргоша говорила уже с ним о "делах" и результаты очень благоприятные. Все наши желания М<аргаритой> К<ирилловной> принимаются. Значит примутся и Трубецким.

Вчера я занимался много — с утра до 4-х часов. Когда почувствовал, что скоро начнет болеть голова, решил проветриться и проехаться к Наде. Надю застал в "ажиотаже", она пылала (щеками!) и сверкала (глазами). Вид самый романтический! Не успел я еще сесть на стул, как из ее "прекрасных" уст полился бурный и сумбурный поток "впечатлений". Накануне она легла в 4 часа! Ее затащили к себе на вечер хозяева (одинокая семья). Была масса блистательной "поэтуры". Надю особенно поразил один "Герой нашего времени". Мрачный как демон, высоко воздымающий плечи, окутанный тайной, с крепом на руке, с сарказмами на устах и с печатью в сердце. Объяснялся Наде в любви. Надя имела "огромный" успех и ей, как и прочим дамам, непрерывно целовались ручки. Бог знает что такое! Надя наивна и мила. Как ей хочется жить!

Ну вот моя девочка, радость моя, я тебе рассказа все интересное. Теперь позвольте Вашу ручку. Я ее поцелую сверху и снизу и перейду к глазам. О моем здоровье ты не беспокойся. Мне теперь лучше. Я могу заниматься и с осторожностью жить. Мое дело назначено на 30-ое марта. Лучшего срока я не мог и желать. Как раз успею сдать экзамены. От всей души и без конца целую тебя. Иногда так хочется твоих нежных, благоуханных уст, твоих тихих прекрасных поцелуев! Горячо и нежно целую Ириночку. В этом письме ты ничего не написала о ней. Горячий привет всем нашим. Христос с тобой!

170. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[52] <24.02.1910. Москва — Тифлис>

Моя прекрасная, великолепная девочка! От души и горячо целую твои ручки, которые так быстро и так изящно смастерили мне посылку. Приношу тебе свою благодарность. А я-то несчастный, как медлил с моею! Позвольте Вас ангажировать на колени. Усядьтесь, я вам буду рассказывать про свой вчерашний триумф. Но прежде позвольте Ваши глазки и Ваши губки. Только один сладостный поцелуй! Ваше любопытство возбуждено, но кажется понапрасну. Впрочем, буду эмпириком и перейду к фактам. Пролог к вчерашнему дню был печальный. Только что я заснул позавчера, как стуком в дверь меня разбудил околоточный. Опять повестка от следователя и на вчерашний день ! Заснул, предавшись на волю Божию, и утром, не успел убрать постель (я сам убираю), обрушились на меня Аскольдовы. Через несколько минут звонок — Александр Великий! Еще мгновение — звонок — Надежда Великолепная![53] Образовалось божественное "пêле мêле"[54]. И "он" и "она" — нежные глазки, улыбки и воздыхания. "Роковой идеалист"[55] — (который произвел на меня самое лучшее впечатление) — был рассеян и трепетал. Надя была черна, бледна и худа до умопомрачения. Он погрузился в Канта. Я безнадежно отправился к следователю. Оказывается, опять "Марков"[56]. У меня опять отлегло. Только что успел выпить молока — стучится Булгаков. Беспокоится о моем деле и дает ряд советов. Ушел Булгаков, ушел и "он"[57], трепещущий и потрясенный роковым образом. Не успел я еще лечь на постель, как стучится Павлуша! Мне бесконечно приятно было увидеть его. Он светится и горит, но какою-то мукой и жаждой. Я его накормил, и мы долго сидели, мирно беседуя. Я оделся и только что хотел выходить, — "он"! Евг<ения> Мих<айловна> и Сашенька, каждый с двумя горшками чудных цветов. Мне! Благодарю, "трогаюсь" и иду. С "ним" уже покончили.

Отвечал прекрасно, получил "весьма". Челпанчик смотрит на меня застенчиво, Дают Платона и застенчиво Спенсера. Отвечаю. Они довольны. Вместо вопросов — разговор на философские темы. С Лопатиным — о Платоне, с Челпанчиком — о Спенсере. Жмут мне руки. Лопатин смотрит с любовью. "Одноглазый" декан смотрит ласково. Назначаю день следующих экзаменов. Лопатин начинает спрашивать о "диссертации". Темой довольны, написанной главой — еще больше. Я пользуюсь моментами и заговариваю о заграничной командировке. И декан, и Лопатин — в один голос: "Отлично! Прекрасно! И поезжайте". Тут же декан сообщает самую приятную весть. Дают не 3000 на два года, а 4000! Чего же лучше! Поездка возможна лишь с января . Осенью я должен прочесть какой-нибудь курс в Университете. Значит Тифлис отпадает! Но об этом потом. Лопатин опять мне жмет руки, изъявляет желание придти на мой реферат о Джемсе (я читаю 26-го) и высказывает мне всякие пожелания[58]. Я бесконечно рад. Лопатина чувствую символически. Как бы получаю благословение от крупнейшего (в настоящее время) представителя философской культуры в России. Возвращаюсь домой, покупаю "провиант" и застаю в своей комнате "журфикс" в полном разгаре. Чистятся апельсины, щелкаются орехи, разливают чай и всеобщее "блаженство". Павлуша тоже весел и мил. В 8.30 все это исчезло. С Сергеем Алексеевичем[59] простился сердечно. Он звал меня к себе в Петербург. Я решил поделиться гостинцами с Надей. Забрал апельсины, орехи, булки, сыр и пару цветов и отправился к ней. У ней были Вераша и Ольгуша. Надя была очень рада и съела, кажется, почти все зараз. Вернулся домой, выпил "Боржому" и лег. А сегодня лежу с похмелья.

Без конца горячо и нежно целую тебя. Также нежно целую дорогую Катеринку. Христос с Вами! Поцелуй всех наших.

171. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[60] <1.03.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая и прелестная девочка! Душа моя тоскует. Как далеко от меня обе мои девочки,—как хочется быть с ними—оковы мои меня не пускают. Меня, мою вольную душу, привыкшую к поэтическим созерцаниям, взнуздали самым безжалостным образом. Я чувствую удила, мундштук и принужден, повинуясь невидимой руке, скакать туда, куда мне не хочется скакать, ехать туда, куда меня в данный момент вовсе не тянет. Ты представь только: я с утра до вечера перевожу: то до одурения погружаюсь в латынь, то до одурения ухожу в Аристотеля. А все это оттого, что мечтатель! Нужно было все это проделать заблаговременно. А теперь приходится в две недели одолеть 300 стр. латинского и греческого текста. Но я хоть и с ворчанием, хоть и с кряхтением справляюсь. А потом еще предстоит две недели ускоренного перелистывания массы томов для экзамена по логике и психологии. Ну Бог с ними! Эти дни я "одиночествую". Мрачно одолеваю классиков (и все-таки восхищаюсь ими, несмотря на то, что приходится есть насильно), не выхожу, размышляю о некоторых критических сторонах моей жизни (например, финансовой!) и вообще настроен торжественно. Чувствую себя слегка простуженным и болит голова. Все это пустяки. Если бы я мог подозвать к себе свою девочку, попросить ее забраться к себе на колени и поцеловать ее глаза, и у меня сразу бы всякие "настроения" прошли, и я моментально бы забыл о всех прелестях стиля Сенеки и о всех темнотах и глубинах Аристотеля. И даже от одного мысленного представления этого я прихожу в себя. Познай же свое могущество, моя волшебница. и позволь тебе почтительно поцеловать ручки.

Я очень опасаюсь за спокойное течение вашей жизни. Ведь эти известия о взрывах, вспышках и неудовольствиях мамы меня удручают и я чувствую (еще бы на таком расстоянии!), что ничего не могу предпринять. Умоляю тебя — сделаться еще более кроткой, чем ты есть и со своей стороны постараться быть действительно на высоте и не подавать никаких поводов. Когда будешь писать, пиши мне о ваших. Я очень интересуюсь знать, что с ними, но не имею от них ничего. Очень жду известия о Катеринке: как для нее прошел твой героический день. Пожалуйста пришли мне еще один экземпляр тех моих последних снимков, где есть Ириночка. Надя смотрела на них с таким чувством и с таким желанием иметь, что я не мог их ей не отдать. Только пришли скорее. Сегодня второй день не было твоего письма. И я каждый день утром читаю твое последнее письмо, как будто бы заново его получив. И читаю всегда с новым удовольствием, потому что "стиль" твой мне бесконечно нравится, и достаточно нескольких твоих выразительных строк, чтобы мне было ясно все. Еще раз по этому поводу горячо целую твои руки. Я забыл тебе написать, что на моем реферате была племянница <нрзб> с матерью. Я только не поздоровася с ними потому что был "окружен". Был и <нрзб>. Он справлялся участливо обо всех, просил тебе кланяться и между прочим сказал, что Наташа Л. на днях была в "клиниках" — ходила что-то "осматривать". Говорит, что вид у нее хороший.

Позволь, моя девочка, подойти к твоей кровати, горячо и нежно тебя обнять и перекрестить тебя на сон грядущий. От тебя совсем близко лежит Катеринка и тихо дышит. Я с такой любовью вспоминаю, как ночью с умилением слушал ее сопение. Только бы малютка была здорова. Христос с тобой и с ней! Горячо-горячо поцелуй всех наших. Привет няне. Ты ничего не пишешь о папе, о Бобе и Марусе.

Нежно-нежно целую Катеринке ручки и ножки, а тебе — глаза, ручки и ножки.

О моем возможном отказе от Т<ифлисских> Женских Курсов пока никому не говори.

172. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[61]<5.03.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, прелестная и обворожительная Женюра! Я так боюсь твоего наказания, что сейчас же беру двумя строчками выше и на чинаю письмо не с "половины" страницы. Больше белого места я оставлял, впрочем, без всяких задних мыслей, а из одной лишь чистосердечной "эстетики". Но если твоя эстетика против моей эстетики протестует, я смиряюсь, целую твои ручки и уступаю. Вчера утром было ровно 5 дней, как я не получал от тебя писем, и это заставило меня волноваться. Когда с некоторым опозданием (против обычного часа) пришло твое, самое маленькое из всех тобой за последнее время написанных писем — я проглотил с такой жадностью и главное с таким наголодавшимся чувством, что алкание мое не утолилось. Но когда я в мрачном лежании на постели прочел 15 страниц Аристотеля, я почувствовал, что жажда моя прошла и, прочитав еще раз твое беглое послание, я уже остался вполне удовлетворенным. Непонятна душа человеческая! Когда в "удовлетворительном" состоянии духа я начал анализировать, что, как и почему, я открыл приятную дя себя вещь. Тве письмо было помечено 23-м, а посано 27-го. Значит, виноват почтальон! Три дня задержки, вызвавших во мне столько беспокойств, и это дело "Генерального штаба"! Значит, следующее письмо должно быть тобою написано не позже 27-го, то есть я получу его завтра! Ура! Когда сегодня утром мне было действительно подано твое письмо — в моей душе уже был апрель. А когда я его бережно распечатал и стал вдыхать в себя все шего прелести — мое сердце затрепетало в майском восторге и я готов был начать танцевать. Я тысячу раз целую твои ручки и столько же раз твои глазки. Твое письмо сделало меня счастливым, и я несмотря на то, что на шее у меня сидит Аристотель и погоняет Сенекой, выскочил из его времени, чтоб прикоснуться душой ко всем блаженствам, которыми светятся твои прелестные глаза. Ты можешь себе представить с какой благодарностью я тебя обнимаю, с какою нежностью мысленно целую твое дорогое лицо! Ты ужасно мило пишешь, и я чувствую, что мои восторги и поощрения вызывают в тебе новые приливы вдохновения, потому что ты даришь меня новыми "перлами", от которых, я уверен, даже сам Александр "Великий" пришел бы в восторг. Он бы сейчас вынул "блокнот" и попытался бы "записать"! Я ужасно рад, что Ириночка не простудилась после купанья. А что она умница и все понимает — это я знаю. Ты хорошо делаешь, что гуляешь каждый день несмотря на погоду, но все-таки берегись. В сомнительных случаях выбирай не более удобное, а более благоразумное. Твое желание танцевать я понимаю и ему сочувствую — ибо ты танцуешь прелестно, но Боже тебя упаси и думать о каком-нибудь "вечере" — это ни под каким видом! Вечером выйти и танцевать — это абсолютно невозможно. Я тебе обещаю: если дело мое кончится благополучно, и мы будем жить осенью в Москве, тогда я тебе смастерю прекрасный "вечер". Вася, например, кавалер артистический и танцует увлекательно. Честное слово, устрою! Ты будешь царицей вечера, а я буду "антрепренером". Мы выпишем даже из Посада Сашу и Павлушу!

Позавчера у М.К. (которую, кстати, в ночь перед нашим приходом обворовали какие-то мазурики на 3000 р. — выломали дверь и унесли из буфета все серебро), мы (Сергей Николаевич, Григорий Алексеевич и я) почти окончательно порешили насчет книгоиздательства. В четверг будет деловое собрание. Это значит, я на лето добуду работы рублей на 1000 ! Тогда осень можно будет провести порядочно. То есть во всяком случае не умереть. Ах как это было бы хорошо! Т.е. не умереть, а достать работы.

Горячо-горячо и нежно целую обеих моих дорогих девочек. Горячий привет всем нашим.

173. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[62] <16.03.1910. Москва — Тифлис>

<…> Прежде всего прости, что я уже второй раз пишу тебе через два дня. Это вызвано тем, что эти дни я был особенно занят. К Логике и Психологии приходится готовиться больше, чем к другим экзаменам, а готовиться мне уже страсть как надоело и мне нужно делать много усилий, чтобы одолевать сотни страниц в день. <…>

Кроме занятий у меня много времени брал Вячеслав[63]. От Бердяевых тогда я пришел в третьем часу. Значит другой день пришлось почти не работать, а отлеживаться. Вчера Вяч. Иванов читал у Морозовой доклад. "Красота и христианство в связи с поэзией Новалиса". Это было не то чтоб и собрание Общества, хотя публика была вся наша. Нечего говорить, что Вяч. Иванов был неотразим. Мне было ужасно дорого и важно, что намеками он подтверждает почти все мои мысли о Мировой Душе. Из Новалиса он перевел ужасно много стихов, перевел мастерски и читал их почти все — это было великолепно. После доклада был небольшой обмен мнений. Борис Николаевич очень тонко и вдохновенно привел в параллель Новалису поэзию Вл. Соловьева и читал много его стихов. Это было приятно. Брюсов после нескольких теплых слов облил холодом и Новалиса и Вяч. Иванова. Но атмосфера в общем была настолько тепла и хороша, что холод Брюсова пропал — растаял. Я сказал несколько слов по поводу двух великолепных мыслей Вяч. Иванова. Он меня очень благодарил и сказал, что согласие со мной ему ценно и дорого. Очень задушевно спрашивал Вяч. Ивановича о Мировой Душе С<ергей> Н<иколаевич>. В.И. всем отвечал хорошо и вобщем все собрание было очень своеобразно. Правда, князь скучал. Правда, Таня нашла, что переводы В.И. несовершенны по форме. Правда, Лопатин убежал в первый же перерыв. Но это все необходимые мелочи.<…>

Возвращался я с С.Н. на извозчике. — Его отношение к В.И. меня пленяет и радует. Он почувствовал силу и значительность В.И. и с великой готовностью душевно его признал. Я был ужасно удивлен, когда после заседания ко мне подошел Эллис и отведя меня в сторону, очень серьезно сказал, что он раньше меня не понимал, что он был далек от христианства, но через Лик Мадонны стал к нему подходить, и сегодняшние мои слова о сфинксе, о Логосе очень его затронули и очень ему дороги.

Евгения Казимировна Герцык приглашает меня сегодня на обед с Вяч. Ив<ановичем> Но Господи! Когда же я пойду? Мне еще нужно проконспектировать 50 стр. Логики Щундт’а!

174. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<20.03.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я ужасно занят. Я многим взволнован. Я прислушиваюсь к новым смутным чувствам <…> Вчера после защитника я отправился к Бердяевым. Там застал Вячеслава, Бориса Николаевича, Герцык, Эллиса, каких-то дам и Надю. Надя была у Бердяевых без меня, потянулась к Лидии Юдифовне и приручилась. Они вчера пригласили ее уже на "многолюдство".

У Бердяевых очень мило. "Ни"[64] сияет. "Зюзючка"[65] добродушно ехидничает. "Ли"[66] добра и уютна. Эллис ругает Пушкина. Вячеслав секретничает по очереди со всеми в соседней комнате, затворив двери. Евгения Казимировна[67] молчаливо внимает. Так до 12 часов. В 12 часов двери растворяются и начинается "действие". Появляются бутерброды, вино, апельсины и выпускается Эллис. Вячеслав из вежливости находит что-то в его стихах и затем начинает читать сам. Конечно, он прекрасен и великолепен. Кое-что он читает уже из прочитанного в прошлый раз, но втором чтении его стихи звучат еще, еще многосмысленней. За Вячеславом — Борис Николаевич читает опять "Симфонии", стихотворение, посвященное Сидорову и кое-что из "Философической грусти". Электричество гаснет, и при свечах в полутьме Эллис великолепно пародирует Брюсова. Имитация до чертиков схожа. Я смотрю на часы: Боже мой, уже два!

Ты думаешь, это все? Сегодня, вставши к 12, я был посещен Ольгушей. Пришла просить прощения. Пришла сказать, что относилась ко мне скверно и больше не хочет так относиться. Господи, я ничего против нее не имею. Я очень хочу отношений простых и ясных. Будем друзьями. Я очень хочу этого. Пью чай, ложусь на постель и погружаюсь в английского Джемса <…>.

Приходит Вася, говорит о "деле" (он ужасно заботится обо мне), и только что кончили, — приходит Вячеслав. Вася быстро уходит, и мы с Вячеславом проводим два очень полных, очень глубоких часа. <…> После долгих расспрашиваний о тебе, о нас, обо мне, о моих литературных занятиях, В.И. много и очень откровенно говорил о себе. Между прочим, он сам стал говорить мне о Минцловой[68]. Он говорит, что ему хочется о ней свидетельствовать, что, если он стал светлее и лучше, это в значительной степени благодаря ей. Что он прекрасно видит ее недостатки: примитивность натуры, сварливость, зависть, наклонность даже к обману — но из нее моментами истекают на него "реки света", что она, будучи мало умной, страшно много мистически знает. Он спрашивал, как я к этому отношусь. Я сказал, что чувствую в ней враждебную силу и совершенно ее не приемлю. Его же рост в добре мне понятен без Минцловой. Смерть Лидии Дмитриевны[69], его скорбь и борения — вот источники просветления . На это он мне сказал две очень важные вещи: в его мистическом чувствовании Лидии Дмитриевны после шее смерти — Минцлова не играет никакой роли. Это не через нее и без нее. Кроме того, он признался, что Вера, которая вполне разделяет его мистическую жизнь и живет памятью матери, — Минцловой не приемлет. Вера при своей прямоте в решительные мистические минуты говорила Минцловой, что не верит ей, не чувствует доверия к ееш личности. А Лидия Дмитриевна уже в предсмертном борении сказала про Веру Вячеславу: "Вера — Диотима"[70]. Из тона, которым говорил Вячеслав в конце, я чувствовал, что от Минцловой он не только освободился в смысле шее личного влияния, но даже питает сомнения, хотела ли она ему добра. Во всяком случае, на мои слова, что Минцлова даже со злыми намерениями могла послужить добру (как Свенцицкий, не любя меня, сыграл в моей жизни большую роль), Вячеслав почти соглашался и не возражал, что было бы невозможно ещев прошлом году. Он увлекся и так разговорился, что пропустил свидание в "Скорпионе"[71]. Он извинялся, что не прислал "По звездам"[72], и сказал, что непременно пришлет <нрзб>. Книга стихов его все печатается, и он обещает тоже прислать ее, как только выйдет. Ну, целовались, целовались и расстались. Он уезжает через два дня <…>

Я непременно хочу, чтоб Иринка была похожа на тебя. А на меня — не хочу. Я себя не люблю <…>

175. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.03.1910. Москва — Тифлис>

<…> Представь, вчера я узнал новое, неожиданное о своих "лаврах". После защитника я пошел к Бердяевым (Л<идия> Ю<дифовна> хотела поговорить со мной о Наде) и там мне рассказали, что после моего ухода Челпанчик (это было вечером в день экзамена, когда мы встретились с ним у Бердяевых) пропел мне целый панегирик. После экзамена они говорили с Лопатиным обо мне и сошлись в удивлении перед той легкостью, с которой я держал экзамен. Они были поражены, как я в короткий срок успел не только ознакомиться с нужным материалом, но и самостоятельно к нему отнестись, обо всем иметь свое сбственное мнение. Челпанчик находит, что из всех экзаменовавшихся за последние годы я сдал экзамен наиболее "блестяще". Мало того, они с Лопатиным решили, что вот теперь у них найден "заместитель" и они спокойно свои кафедры могут оставить мне. Со стороны Челпанчика это слышать почетно, потому что он меня оовсем не знает и судит лишь по экзаменам, а со стороны Лопатина такое мнение обо мне для меня сущий бальзам. Пишу тебе об этом подробно, дословно, как слышал, потому что знаю, что и для тебя это будет "бальзам". Если тебе захочется, ты можешь сообщить в общихчертах вышеизложенное "нашим" и "Вашим". Для Ваших это будет отчасти тоже "бальзам", и в наших отношениях сыграет, быть может, роль некоего "елея". <…>

Все эти дни я много двигался и ходил. Почти целый день потратил на разыскание в Шеровском сарае книг, брошюр, статей, журналов, нужных для "дела" <…> На Благовещение зашел к Шерам — Вере Вас<ильевне>. С величайшим удовольствием пообедал. У них как раз был суп из курицы, а затем веиколепный чай с сластями. Я так давно уже не "обедал" (с самого Тифлиса!), что обед пережил "эстетически". <…> Очень заботливо относятся ко мне Бердяевы. Даже слишком — незаслуженно.

<…> Ник<олай> Ал<ександрович> с милой улыбкой мне говорил несколько раз: "Вы имеете успех у женщин!" Да-с, моя дорогая Женюра, не только у старых дев, а у прекрасных обворожительных созданий, перед которыми млеет сам Челпанчик! <…>

176. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.03.1910. Москва — Тифлис>

<…> "Найду ли краски и слова?" Громадность событий превышает силу моего бойкого пера <…> Но к делу. Меня торжественно оправдали. Не сказали, как Сашеньке[73], что я "заслужил благодарность народов" — но все же сняли позор с моего славного имени и бремя с моих не менее славных почек. Еще за неделю Сытин и Тесленко[74] хотели меня "топить". "Мой" испугался и стал было от защиты отказываться. Тогда я просил его передать г-ну Тесленко, что я их совершенно не боюсь, ибо буду говорить последним, ибо на моей стороне факты, ибо на моей стороне документы, ибо я спорщик и диалектик известный. Наконец, один я не пойду, а потяну за собой и Сытина. Робкая душа Тесленки струсила, и он немедленно запросил свидания с С<ергеем> Н<иколаевичем> На свидании был очаровательно вежлив и говорил "наши интересы общие" <…>

Томили вчера невероятно долго. Передо мной слушались два дела, и наше разбирательство началось в 3 часа. Председателствовал Разумовский — очень привлекательной наружности. Тонкие породистые черты лица, вежливый, внимательный, с красивыми движениями. Я как посмотрел на него, сразу почувствовал, что на год не посадят. Первым свидетелем допросили Булгакова. Он был невероятно хорош. Его искренность заставила всех судей слушать его с глубоким вниманием. Затем все шло очень гладко. Начал говорить "он". К концу его речи я почувствовал себя "канонизированным". В силу своего адвокатского красноречия "он" выставил меня замечательным творцом совершенно загробной философии, столь загробной, столь потусторонней, что в моих глазах все земное "испаряется как дым". Я почувствовал себя не только канонизированным, но и заживо похороненным. Очевидно за эти погребальные услуги я и должен буду заплатить ему 50 рублей! Защитник Сытина Варшавский был не менее красноречив. Он выставил Сытина министром громадного дела, многомиллионного предприятия, — великим служителем на ниве народного просвещения и в конце речи патетически заговорил о "венце" на седую голову 59-летнего старика. Эта глорификация тронула даже бывалого Сытина и он… прослезился. Сашенька (этот "божественный и святой человек", по выражению Сытина) уверяет, что собственными глазами видел сытинскую слезу. Затем выступил "сам", т.е. Тесленко (сколько тысяч он получит с Сытина?), и разобрав брошюру Свенцицкого, аттестовал ее автора как в высшей степени печального, религиозного и симпатически мечтательного молодого человека. Прокурор был совершенно ошеломлен количеством святости и добродетелей в подсудимых, потерял дар слова, и вместо перлов красноречия, вместо грозной обвинительной речи — сказал два слова: обвинение все же я поддерживаю. Суд удалился на совещание и через четверть часа Разумовский своим приятным голосом прочел оправдательный приговор. Меня очень "почтили". На суде просидели: Вера Вас<ильевна>, Вераша, Митя, Евг. Николаевна, Вася (который одолжил мне свой великолепный сюртук). Бердяевых, Надю, Ольгушу я еле отговорил приходить. Неожиданно для меня пришел Гершензон. Накануне вечером на скучнейшем заседании с Астровым, с меня взяли слово сообщить немедленно об исходе дела князь и "Маргоша". Князь волновался и телефонил всем, кому мог, чтобы подействовать на суд. Лопатин опять очень жал руки и желал горячо благополучного исхода. С<ергей> Н<иколаевич>, видя все это, тронулся и сказал: "как приятно, что эти холодные люди так горячо отозвались!" <…> Сегодня получил очень теплые телеграммы от Бердяевых и от Ваших. Очевидно писал Карлюка. Очень высокоторжественный стиль. Кончается телеграмма пожеланием "новой жизненной эры" <…>

177. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <2.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я только что встал, напился чаю и намерен посвятить сегодняшний день долце фарниенте[75]. К сожалению, у меня чуть-чуть побаливает голова и фарниенте не обещает быть долце. Впрочем и фарниенте довольно относительное, ибо, во-первых, в четыре часа у меня свидание с М<аргаритой> К<ирилловной> в "Моск<овском> Ежен<едельнике>", во-вторых, целый ряд писем: нужно написать Вашим, Гехтману, Волжскому, Аскольдовым. <…> На суде был и Саша. Он бы неотразим в своем форменном сюртуке[76]. На злые вопросы прокурора он отвечал с столь очаровательной улыбкой, полной христианского милосердия и невинности, что даже прокурор перестал сердиться. Саша уехал вчера. Мы с ним виделись несколько раз, и я счастлив, что раны в наших отношениях окончательно затянулись. Мне даже было положительно приятно видеться с ним. Все плохие чувства исчези совсем. После суда с Сашенькой мы отправились к "крокодильше"[77]. Она оказывается так волновалась, что у ней, как у Степана Трофимовича[78], было что-то вроде холерины. У ней есть прекрасный дар радоваться за других. Если Булгаков волновася бесконечно больше меня, то Надя бесконечно больше меня обрадоваась моему оправданию. С апельсинами в руках я возлег отдыхать, а Саша с Надей стали нежно ворковать… на тему о том, какие костюмы носили в средние века. По поручению Тани, Надя одевает куклу для какой-то благотворительной лотереи. Саша обнаружил величайшие познания в истории женской моды <…>

178. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <3.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Глухо доносятся вести. Глухо ложатся на сердце, а сердце мое полно каких-то страшных переживаний, тоже глухих и тайных. Но, Боже, разве душа моя не трудна для меня самого? Психика моя стала беспокойнее. Последние дни мне не хочется сидеть дома, и я все шатаюсь. Но это все пустяки. Вчера я ходил в Университет и подал прошение в факультет о вступительных лекциях. Мне было страшно. Душа моя мятется. А внешние рамки жизни, кажется, определяются,—кажется почва под ногами становится действительно твердой и прочной. Во всяком случае в конце апреля и в начале мая читаю две лекции. Факультет возбуждает ходатайство о заграничной поездке. С осени я должен буду читать какой-нибудь курс в Университете или по крайней мере поведу практические занятия хоть один час в неделю. Это уже определенно. Вероятно к весне поездка определится. Все это хорошо. Все это так соответствует моим планам. Декан ко мне форменно благоволит. Лопатин не только благоволит, но и всем рассказывает о моих "дарованиях" и о моем необыкновенном экзамене. Я уже слышал об этом из разных концов. А душа моя все же тоскует и тоскует. Позавчера виделся с М<аргаритой> К<ирилловной>. Говорили о шрифтах, о форматах, о бумаге и все для издательства. Затем, кончив об этом, помянули Лидию Дмитриевну и поговорили о Белом, Иванове, теософии, "розенкрейцерах-мусагетчиках". М<аргарита> К<ирилловна> несомненно выигрывает при ближайшем знакомстве. Мне кажется, я начинаю уже нащупывать в ней душу. Во всяком случае, теперь разговаривать с ней мне бывает приятно. А раньше приятности я, правду сказать, не ощущал.

179. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <6.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я опять в спокойном состоянии, только вот что-то болит голова. Я тебе поэтому буду мирно рассказывать всякую всячину <…> Я уже давно собирался ехать в Посад и решил ехать в воскресенье, то есть позавчера <…> Полоса трагических переживаний у Павлуши, если не кончилась, то во всяком случае кончается[79]. У них мирно и благорастворенно. С Павлушей (его Васеньки не было) мы вечер провели очень хорошо. Он остригся, опять стал прежним Павлушей, простым и естественным, — мне дорогим. У него масса работы, еще больше замыслов все более грандиозных и интересных. Беседа с ним меня освежает. Вспоминается далекое и милое общение с ним "на заре туманной юности", когда мы глухо сталкивались и влеклись друг к другу еще "себя не познавшие" [80].<…>

Представь! Приехали в Москву в 7³⁰ вечера. Вдруг вспоминаю, что в 8 часов заседание "кн<игоиздатель>ства". прямо с вокзала попадаю в самое блестящее общество. "Князь"[81] горячо поздравляет меня, Бердяев, только что вернувшийся из Петербурга, заключает в свои объятия и мы сочно целуемся. Он поздравляет, я благодарю. Он разворачивает пакет и преподносит мне "гостинец" от Вячеслава! Сборник "По звездам" с надписью "Влад. Фран. Эрну поцелуй любви от его Вячеслава". Заседаем, решаем дела; я с удовольствием смотрю на М<аргариту> К<ирилловну>, в которой ощутил хорошую, правдивую, тонкую душу: она мне стала положительно нравиться. Все вчера "блестели". С<ергей> Н<иколаевич> — остроумием, "князь" благодушием, М>ргарита> К<ирилловна> своей былой красотой, Н<иколай> А<лександрович> — петербургскими впечатлениями, а мы с дядей Гришей[82] "по естеству". Много смеялись, острили, порешили много вопросов и разошлись в самом веселом настроении. Бердяев проводил меня до дому, и мы, смотря на звезды, обсуждали "мировые вопросы". Он вдохновенно говорил об "опасностях" и сложности современного положения <…>

180. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <7.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера усталый, с головной болью я пошел к Бердяевым. Нельзя было не пойти. Это была последняя вечеринка у них. А на днях они уезжают <…> Н<иколай> А<лександрович> сделал нечто вроде философского смотра. Пригласил Степпуна[83], Ильина[84] (у него супруга сущий Гуссерль[85], хотя не без симпатичности). Ильин очень талантливый человек, но не творческий, самолюбив и с полдюжиной бесенят. Хвостики так и мелькают в глазах. Улыбка с сарказом. Все это, молодость и талант, привлекают[86]. Степпун — это пустая бочка от пива. Гудит, гудит — все бесплодно. Топорщится, раздувается — как бы не лопнул! Н<иколай> А<лександрович> обворожителен. Он так чудно "сплетничал" после ухода философов, что Надя[87] в него влюбилась и мечтает преподнести ему цветы. Несмотря на присутствие холодных философов вчера была масса самых нежных чувств. Посредине пустынно-абстрактных разговоров расцветали самые нежные цветы. "Зюзючка" мне объяснялась в любви (она прелестнейшее, любопытнейшее и невиннейшее существо) <…>

181. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <9.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я обещал тебе вчера написать письмо. Но на меня снизошла божественная испиразионе[88] — и я с головной болью, разбитый, написал статью, целую статью в 6 больших страниц в один присест и только дя того, чтобы несколько "излиться" и освободиться от массы чувств, возбужденных во мне г. Астровым на позавчерашнем заседании С.Н.Булгакова "Апокалиптика философии истории, социаизм". Я писал совершенно бескорыстно, но какова была моя радость, когда я сообразил, что за свое бескорыстие получу с князя 15 рублей! <…>

Позавчера был реферат С.Н., вчера заседание в кн<игоиздатель>стве. Сегодня иду обедать к Герцыкам. Удивляюсь, откуда берутся силы <…> М<аргарите> К<ирилловне> я изумляюсь. Она деловита, умна и с необыкновенной твердостью и упорством ведет <нрзб> дело. Это не прежняя В.Н.Бобринская! <…>

182. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[89] <10.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я очень устал и потому не пишу тебе сегодня письмо. Я получил уже тему лекций: "Беркли и имманентная философия". Обложился книгами <…>

183. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <11.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я "великодушно" прощаю твое позавчерашнее письмо. О, мой "успех" невинен! Я просто иногда очень сильно люблю людей, и "они" очевидно чувствуют это. Я уверен: если бы я сам не любил — меня бы никто не любил. Тут высший, хотя и простой закон: на вопрос дается ответ, на чувство отвечают чувством. Я всегда "субъект" любви, а не "объект". Ты понимаешь? Иногда очень хочется быть "объектом", потому что с самого раннего детства я не был объектом. Только в годы сознательной жизни меня стали иногда "баловать", но и теперь, когда меня балуют больше всего, я гораздо больше "субъект", чем "объект". Я не знаю, что лучше, блаженнее <нрзб> быть "субъектом" или "объектом". Быть "объектом" любви — это значит быть совершеннее объективно, то есть быть значитеьно сильнее, ценнее, важнее. Быть "субъектом" — это значит сильнее, глубже и горячееш стремиться к совершенству. Что лучше: стремиться или быть? Платон сказал: "божественнее любить, чем быть любимым". Это справедливо, конечно, но не всегда. Когда объект любви достоин любви — тогда он выше того, кто его любит. Беато Анжелико как объект эстетической любви и восторга—конечно, больше и выше всех тех, кто его любит и им восхищается. Но благодарение Богу за то, что я попал в категорию "любящих". Несчастны лишь те, кто ни "объект", ни "субъект", кто находится вне божественной стихии любви, кто — ни отведал этого таинственного напитка, ни дал напиться из себя другому.

Сегодня я встал в "философическом" настроении и даже тебе о чем-то философствую. Но у меня теперь часто "философическое" настроение. Когда я один—я всегда философ, когда я созерцаю, я всегда философствую. Но ведь тебе от этого только лучше. Все мои созерцания тесно и глубоко проникнуты тобой. Ты тот мой драгоценный корень, который роднит меня с землей. И на этом корне распускаются все цветы моих созерцаний. Всякий дух с Неба. Но задача всякого духа не только осознать себя как духа, но и полюбить Землю, как-то принять ее всю, таинственно обручиться с нею навеки. Я так счастлив, что ощущаю в себе благодатную энергию Эроса христианского, столь многим неведомого Эроса. Это тайный восторг, влюбленность в людей и в жизнь, некий Эрос, пусть пока тусклое видение несказанных вещей <…>

184. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <17.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я думаю, что к 15 мая я выеду совершенно верно, и весьма возможно, что и значительно ранее. После лекций я могу задержаться всего лишь на 2-3 дня. Мне нужно будет во 1) набрать книг из Университетской библиотеки для того курса, который я буду читать в будущем году и 2) нужно будет закончить чтение всех материалов о жизни Сковороды. Ведь книгу о Сковороде я дожен буду написать непременно летом, чтобы по приезде в Москву осенью получить за нее около 800 рублей <…>

185. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[90]<17.04.1910. Москва — Симбирск>

Плздравляю Вас со светлым праздником, да пошлет он мир и свет в Вашу душу. Знаю, как Вам тяжело живется, и как все трудней пробиваться к свету чрез обволакивающую Вас тучу, но и желаю Вам нечеловеческой помощи и облегчения. Страстная прошла в непрерывном потоке религиозных чувств и волнений, как и прежние годы, но лишь с иной, на все ложащейся окраской. Я говел вместе с Муночкой. В семье у нас последний месяц болел Федя коклюшем, а с ним и Елена Ивановна. Но теперь лучше. Я — как с гуся вода — вытянул семестр и, говоря оффициальным стилем, "полон планов". Числа около 10-го уедем сначала в Крым, потом в Ливны.

О благоприятном исходе дела Эрна Вы, конечно, знаете. Все прошло крайне благоприятно и в смысле духовном и юридическом. Дело кончилось тем, что я после суда обедал с Сытиным и Тесленко в "Праге".

Дела с Маргаритой Кирилловной также развиваются удовлетворительно. С ней иметь дело положительно приятно. Она дельная, спокойная женщина, любит поговорить, правда, и к этому стремится, но худого в этом ничего нет.

Таково пока наше общее чувство. Издательство становится на деловую, не благотворительную почву, и это также хорошо. Раньше ноября оно фактически не родится. На последнем совещании я поднял вопрос о Вашем Достоевском и, так как должен был говорить по существу дела, то изложил все, что знаю по этому делу, то есть размер и характер книги, Ваши мытарствы с нею, говорил, что издание это грузно, но имеет хотя и медленный, но обеспеченный сбыт и т.д. И для того, чтобы устранить всякий элемент личного пристрастия в выборе книг для издательства, предложил поручить Григорию Алексеевичу познакомиться с работой по какой-нибудь характерной главе, которую Вы для этого доставите, чтобы сделать затем доклад. Это было постановлено. Я надеюсь, что Вы также отнесетесь к делу по существу, поняв, что ведь я и не мог настаивать прямо на принятии издательством этой книги, и нашел гораздо тактичнее и дажеединственно возможным избрать такой путь. Но благоприятный исход дела на основании того, что мне о Вашей книге известно, я крепко надеюсь. Надеюсь также, что Вы пойдете навстречу и вышлете—прямо Григорию Алексеевичу часть своей работы, какую найдете пригодной для ознакомления, еще лучше вместе с общим планом или подробным оглавлением работы. Конечно, если бы Вы могли сконденсировать свою книгу, уменьшив ее размер, это было бы очень хорошо в смысле облегчения издательства. Анна Григорьевна Достоевская в письме ко мне высказывает предположение об издании писем разных лиц к Федору Михайловичу в эпоху "Дневника писателя" в извлечениях и спрашивает моего мнения и совета (вопрос, конечно, риторический).

Я хочу предложить ей поручить работу эту Вам (ведь эти письма лиц, м<ожет> б<ыть> еще живых должны быть использованы с большой осторожностью и умелостью), но не сделал этого, не получив на это Вашего разрешения (хотя вообще на практические результаты не рассчитываю). Отзовитесь на это хотя открыткой, но немедленно, а я подожду ей отвечать.

Николай Александрович уехал на лето. Михаил Александрович удручен новыми разоблачениями о "Гришке" Распутине[91] и выглядит по-моему плохо, постарел, похудел. Мамонов его шлет на месяц в Крым. Остальные по-прежнему. Целую Вас.

186. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <19.04.1910. Москва — Тифлис>

<…> Меня радует, что уже 19-е, и какие-нибудь недели отделяют меня от радостного мига соединения с тобой. И эти недели будут полны такой кипучей работой, что для меня время будет лететь незаметно. Да оно и летит! Мне кажется, что все эти последние месяцы я мчусь в каком-то экспрессе и пролетаю жизнь в какой-то головокружительной стремительности. Впечатления яркие и так быстро сменяются одни другими. У нас пасхальные дни великолепны <…> Заутреню был с Ольгушей и Надей в Девичьем монастыре. На другой день пошли в монастырь. Все зелено, тепло, тепло. Чистая лазурь, изумительные облака. Ты знаешь, как красив монастырь. Я забыл о существовании всего мира. В дремотном состоянии упивался солнцем .

<…> Пошел к Г<ригорию> А<лексеевичу> и не застал дома, от него к С<ергею> Н<иколаевичу> — тоже безрезультатно. Пришел домой и лег. Представь, хозяева-то какие добрые! Я ничего себе не покупал. Прихожу и вижу у себя в комнате: чистая скатерть и кулич, крашеные яйца. Очень даже кстати! Вот что значит Москва! У меня в кармане четвертак, а вечером гости. Пригласил Валера с сестрами, Надю и Ольгушу. Но пришел еще Вася и пришла Ольга Ивановна Зарубина. Был один чай, но вечер прошел великолепно. Валер (для которого собственно вечер был устроен) был в ударе, смешил публику и наконец… запел. О ужас! Но из ужаса родилась приятная неожиданность. Валер своим "порывом" заразил О.И., которая вдруг стала петь. У ней очень приятный голос, прекрасный слух, никакой школы, очень хорошая дикция. Народные песни, малороссийские у ней выходили великолепно. Валер в заключение воспроизвел Вяльцеву артистически! Он так нежно скандировал, так томно закрывал глаза и откидывал голову—что вызвал общий восторг <…ш>

187. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <20.04.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> А у нас какие чудные дни! Я выставил окошко и теперь блаженствую: чистый воздух, солнце, тепло. Кричат мои любимые петухи, распевают птицы и гудит город звоном и шумом.

<…ш> Между прочим, "Филадельфий" говорил, что вряд ли тебе с Иринкой будет хорошо жить в Москве на будущий год. Он говорил, что совсем другое — жить под Москвой <…ш> и указывал, как на хорошее здоровое место Лосиноостровскую.Там великолепный лес и прекрасные зимние дачи. Это первая станция от Москвы по Архангельской ж.д. Я, конечно, обо всем этом буду говорить с Титовым <…ш>

188. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <24.04.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> Представь, я сегодня получил великолепнейший подарок. Можно сказать, в первый разв жизни такой получил. Евгения Юдифовна (она ведь очень недюженный скуьптур— Паолош Трубецкой, увидев ее работу в Париже, в ее отсутствии сказал: эуеста сигнора ча таленте[92]. А он очень строг) прислала мне сработанную ею самою копию с чудеснейшей средневековой Мадонны. Я просто не могу насмотреться: так хорошо! <…ш>

189. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <2.05.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> Я был вчера у Титова <…ш> В почках моих ухудшение — больше белка. Еще припухлость лица. В общем же, если принять во внимание экзамены и пр., мое состояние "ничего". Во всяком случае не то, что в прошлом году[93]<…ш>

190. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <5.05.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> Я согласен: материя не подходит. Это не комильфотно, не кавалерственно. Но позвольте дать "сдачу". Вы находите лучшим: зонтик плюс сумку? Меня этот плюс смущает. Может быть, зонтик и сумку плюс чайный сервиз? М<ожет> б<ыть> зонтик, сумка, чайный сервиз плюс дюжину полотенец? Не находите ли Вы, моя прелестная супруга, что подарок по самой идее своей един. Вся энергия желающего подарить что-нибудь должна непременно сосредоточиться на чем-нибудь одном. И в этом должна быть сосредоточена самая мысль подарка? Дарить два, а не одно, при кавалерственности, которую Вы хотите соблюсти — совершенно нельзя. Всякое прибавление к единому будет звучать "довеском"![94] <…ш>

191. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[95] <5.05.1910. Москва — Симбирск>

Большое письмо Ваше получил ичень было от него больно. Ответ на него откладываю до Крыма (куда уезжаю 10-го), а сейчас извещаю Вас, что только что написал Анне Григорьевне, относительно изданий писем к Федору Михайловичу. Сообщаю о Вашем согласии и адрес. днако, перечитывая ее письмо, еще раз прихожу к заключению о том, как мало надежды на ее посулы. Ваш адрес ей сообщил, ее адрес: СПБ, Преображенская, 40. Сегодня поучил Ваше письмо для Рачинского. По этому делу еще нет движения, потому чтло не было еще редакционного собрания, но будет перед отъездом. К осени выяснится.

192. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[96] <9.05.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> Завтра у меня лекции. Одну я вчера уже закончил, а другую нужно кончить завтра утром. Я ужасно устал, потому что работать пришлось сгущенно. Не знаю поэтому во сколько дней я успею сораться и ликвидироваться. Для летней работы (которая будет кормить нас осенью) я должен непременно прочесть в Румянцевском три рукописи Сковороды. Я думаю, что в 2-3 дня я справлюсь и таким образом выеду 13-14-го.

<…ш> Меня прервали. Сейчас я только что с лекций. Спешу отправить письмо и птому в трех словах: лекции сошли великолепно. поздравляю тебя с приват-доцентурой <…ш> Я неимоверно устал и напишу тебе завтра. Раньше 14-го не выеду, потому что дела в факультете. Но и позже не выеду.

193. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[97]<10.05.1910.Москва — Симбирск>

Ваша рукопись и письмо переданы Григорию Аексеевичу, он будет заниматься летом, и раньше осени не следует ждать результатов, хотя не невозможно и раньше. Насчет переводов я получи Ваше письмо слишком поздно, чтобы мог повидать Сабашникова, тем более, что он в Крыму был. Буду об этом памятовать и думать. Сегодня едем в Крым, адрес прежний (Кореиз). Адрес Григория Алексеевича: Кудрино, д. Найденова.

194. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <11.05.1910. Москва — Тифлис>

<…ш> Я как в тисках. И свободен и не свободен. Можно сказать, почетное заключение! После лекций сейчас же Лопатин с Челпанчиком в один голос сказали: дайте нам Вашу лекцию для юбилейного номера "Вопросы Философии и Психологии". Я конечно с радостью согласился. Лопатин взял мою рукопись и сам, оставив экзамены, свез в редакцию, дал распоряжение немедленно набрать. Но это значит, я на 2-3 дня связан! Это прекрасно. я очень ценю их расположение ко мне. Это радостно и почетно видеть как старики, заслуженные старики, обнимают юнца… Но я ведь так бесконечно хочу ехать <…ш>

Сегодня ко мне ворвался Рачинский. "Вы понимаете? Вы понимаете?" Ничего не понимаю. "Да Вы не понимаете, какой Вам почет. Вы стену пробили! Ваша лекция сдана в набор! Ведь это же юбилейный! Ах, он ничего не понимает. Вы мальчишка, а они Вас сами посадили рядом с собой! Так в свое время с Трубецким не обращались!" Дядя Гриша меня поздравлял, обнимал, вообще проявил бурную радость за меня. Он приехал прямо из редакции "Вопросов Ф<илософии> и П<сихологии>" под свежим впечатлением того, что там говорилось обо мне. Значит успех! Успех не среди толпы, а среди избранных. Но и студенты остались довольны. Честолюбие твое может быть удовлетворено. Лопатин вчера говорил много приятных вещей. И талантливо, и свежо, и оригинально, и ярко, и необыкновенная ясность мысли, и пр., и пр. Я пишу немного, потому что страшно устал. Ты пойми, что это ведь одна моя мысль, притом писанная в состоянии крайней слабости и утомления <…ш>

195. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[98] <6.06.1910.Кореиз — Симбирск>

Целую вечность не писал Вам, хотя последние Ваши письма произвели на меня очень сильное впечатление. Но может быть именно сознание бессилия помочь Вам духовно и практически и чувство собственной вялости и слабости, всегда мне присущее, удерживали. О ваших делах, о судьбе рукописи и пр<очем>, не имею никаких известий с самого отъезда из Москвы да и не жду теперь ничего. Сабашникова здесь не видел, а письмо Ваше получил слишком поздно, чтобы сделать что-нибудь для приискания перевода для Ольги Федоровны[99]. Но об этом памятую и не теряю надежды найти, но только со временем. Как-то Вы выносите свою судьбу? И как здоровье? Я последнее время разговаривал о Ваших практических делах с Франком, которого видал по поводу дел издательства. Сам он выглядит как и прежде, замкнут и сдержан. Сюда я не получаю ни от кого никаких известий. Здесь у нас сравнительно благополучно, дети хворают, но не страшно. Елена Ивановна лечится. Каждый день бываю на могилке, которая стала для меня святыней, но поражаюсь "силе низости Карамазовской", то есть инстинкту жизненности своей.

Перед отъездом моим из Москвы возбудился опять вопрос о привлечении меня на кафедру Духовной Академии, хлопочет опять Павел Александрович. Я, конечно, отношусь к этому уже без всякого энтузиазма, но не считаю себя в праве препятствовать. Если удастся, то почему же не попробовать, ведь на худой конец это будет не хуже, чем читать лекции в другом месте, а м<ожет> б<ыть> Господь и поможет и устроит.

От аввы Владимиром Александровичем была получена тревожная телеграмма с вестью об опасной болезни сердцем его мамаши, он просит молиться. Он сам выглядел очень неважно и, по словам Мамонова, нуждался в отдыхе и покое, а вместо этого испытание. Помоги ему, Господи! Сухомлиновское дело он-таки издал и "старца" Распутина изобличил[100], последнее уже подхвачено газетами. Будет ли толк — не знаю.

Эрн должен был читать уже пробные лекции и сделаться приват-доцентом. Если Бог даст ему здоровья, то его ожидает рано или поздно кафедра в Московском Университете. Так складываются сейчас для него обстоятельства, неожиданно благоприятно, ввиду сочувственного отношения к нему представителей кафедры, совсем не имеющих сродных заместителей и учеников.

Владимир Александрович приезжал ко мне однажды. Читали ли Вы его книгу Федорове и что думаете о ней? Следует ли ее переиздать в нашей Библиотеке русских мыслителей[101]?

Я сам всецело занят своей богословско-экономической книгой ("Философия хозяйства") и запутываюсь в собственных построениях все дальше и дальше. Для "духовной" жизни от этого занятия кроме ущерба ничего, а выйдет ли что, тоже не знаю. Очень сомнительно, чтобы получилась "диссертация". Остается ли у Вас возможность работать при службе и пишите ли Вы что-либо?

Храни Вас Господь! Не торопитесь с ответом, я знаю, что Вам трудно. Но если соберетесь дать о себе весточку, буду рад. Бердяев в том же положении, но пока набрал себе литературной работы в издательстве.

196. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[102]<10.06.1910.Кореиз — Симбирск>

Ваше письмо поучил на другой день, как отправил Вам свое. Я от Эрна с самого отъезда из Москвы известий не имел, хотя он и обещал написать мне, когда устроится. Прежний его тифлисский адрес: Тифлис, Дидубе, Глданская ул. собств. дом.

Целую Вас. От Михаила Александровича новых известий все нет.

197. Е.К.Герцык — В.Ф.Эрну[103] <31.07.1910. Судак — Бакуриани>

Мне было радостно, милый Владимир Францевич, получить маленькую весточку от Вас, спасибо и за Беркли, которого Вы так остроумно и уничтожающе породнили с нынешними немцами[104]. Но всего больше волнуют меня Ваши слова о Логосе по поводу "Логоса", которые я только что прочла[105]. Нужды нет, что это быстрая, с полемическим заданием написанная статья, за нею чувствуется такая глубокая тишина, долгий путь и та уверенность и меткость удара, которая бывает при самой большой — не только своей собственной — силе. В Вас есть то бесстрашие, то дохождение до конца, которого так мучительно, особенно последнее время, не вижу вокруг и в самых близких.

Я знаю, что я в далнейшем с Вами не соглашусь, что и здесь за своей справедливой и воинствующей Истиной вы не видите Вы не видите почему дерзают они (пусть заблуждаясь) выступать под знаменем Логоса, не видите, что они не только выродки рационализма, а Сыны, взбунтовавшиеся, верящие в Творчество, но не в покой Седьмого дня…

Безнадежный пафос — как бы это назвать? — трансцендентализма я почувствовала особенно остро в "Символизме" Белого[106] (страшная книга), но он же проскальзывает за маской благополучия порой и у немцев. Я их не люблю, но я слышу, что и они идут, будят, готовят… Конечно я говорю не об идиотских их выходках против русск<ого> предания, а о существе их, пусть церквененавистнической, но не нейтральной мистически философии.

Мы переживаем очень трудное время — 6 недель назад тяжело заболела Евг<ения> Ант<оновна>, и несколько докторов считали ее в безнадежном состоянии. Долгая и мучительная борьба за жизнь была, и долгие дни мысль о смерти. Теперь она оправляется, но так медленно и трудно. За время ее болезни я много говорила с Минцловой[107], приехавшей по просьбе больной. Я была с нею раньше во вражде и теперь узнала ее впервые близко и по-новому. Теперь я глубоко, бездонно устала и, видите, пишу карандашом…

Жду к нам Бердяевых недели через 3. Вяч<еслав> Ив<анов> сейчас на пути в Рим — переезжает границу. Радуюсь и боюсь за него. Здоровых, светлых и творческих дней желаю Вам.

198. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[108] <6.08.1910. Бегичево — Михайловское>

Начну с самого для тебя интересного. После двухнедельного долгого обсуждения все мы наконец пришли к соласию, чтобы я просил себе коандировку на вторую половину года. Как-то всем это оказалось удобнее: для сыновей при этой комбинации жерт — никаких, а только одно удовольствие; в финансовом отношении затруднения отпадают. Наконец, я надеюсь, что это будет лучше для самого главного: именно нужно, чтобы наши отношения в Москве установились по-новому уже до отъезда за границу и чтобы от этого воспоследовало успокоение для всех, о чем мы при свидании так много говорили. От души надеюсь, что все это, Бог даст, наладится так, чтобы всем было в душе легко.

Теперь у нас все относительно хорошо, хотя сначала было очень тяжело и трудно. Ну, да что же об этом размазывать! Повторяю, теперь стало легче: по крайней мере все на чем-нибудь остановились, и впереди виден исход.

Теперь предстоит подать прошение Мануилову[109] о командировке на второе полугодие. Если это осуществится, то предстоит отъезд в Декабре. Это будет нелегко и тебе, и мне, но все же это легче, чем на год, а для души, для спокойствия совести, для равновесия и прекращения раздвоения это, увы, необходимо. Ты не можешь себе представить, как я тебе благодарен за то, что ты с этим миришься, и насколько ты мне от этого становишься ближе и дороже, если ты еще можешь стать мне дороже, чем ты есть.

Получил письмо от Струве. Он пишет между прочим: "обидно, что такой флаг, как «Московский Еженедельник» оказался спущенным"[110]. Мне не столько обидно, сколько жалко: уж очень много хорошего связано для меня с этим флагом. Конечно, флаг не пропадет; но жаль целого дорогого, теперь оконченного цикла жизни. Жалко наших с тобой там переживаний; жалко и независимо от наших отношений многого, особенно вторничных собраний, всегда столь интересных.

Нужно,чтобы, по крайней мере в будущем из этого что-нибудь выросло. От всей души надеюсь, что это будет не уничтожение, а превращение. А пока прощай, моя дорогая. Крепко тебя целую. Я совершенно здоров.

199. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[111] <14.08.1910. Бегичево — Михайловское>

Не удивляйся, что я пока не назначаю точно дня моего приезда в Москву. Вероятно придется приехать не 20^го, а несколько позднее. Только в Четверг 19^гоАвгуста Мануилов увидит гр. Камаровского (декана), и, следовательно, только в тот день выяснится, когда будет назначено заседание.. Очевидно, оно не может быть назначено на другой день!

Сейчас с большим подъемом перечитал твое единственное письмо после нашего последнего свидания; с нестерпением жду второго. Много думал по поводу этого письма о твоей и моей московской жизни. Перемена — громадная. Закрытие "Еженедельника" и твой переезд будут иметь последствия неисчислимые, и хотя это и трудно, но, надеюсь будет хорошо и для тебя и для меня. Перемена картиры в самом деле даст тебе возможность зажить по-новому. Что же касается "Еженедельника", то грустно и жалко всего хорошего, что есть в прошедшем; грустно, что не будет наших собраний и особенно наших заседаний там вдвоем.; жалко комнаты с портретами, с Васнецовым[112] и Беклиным[113], но в смысле дела не могу не сказать, что "Еженедельник" для меня уже прошедшее: теперешним моим задачам и настроениям он не соответствует. Писать о чем-либо текущем я сейчас не могу без насилия над собой, которое не окупается результатом! А если так, то зачем же я стану наполнять "Еженедельником" твою жизнь. И твои силы, твое время и средства должны послужить чему-либо другому, более соответсвующему потребностям времени.

И опять-таки я думаю, что с точки зрения объективной (помимо наших личных обстоятельств и чувств) прекращение "Еженедельника" — не простая случайность. Если бы он оказывал глубокое влияние и был необходим, мы, вероятно, нашли бы способы его продолжить. А что он не влиял — это обусловливается не одной общественной психологией, но причинами более глубокими. Чтобы оказывать глубокое духовное влияние, мысль должна очиститься и углубиться. Должны зародиться новые духовные силы. Нам нужно не дилетантское богоискательство Бердяева и не постное масло Булгакова, а нечто более глубокое и сильное. Публицистика, как я ее понимаю, должна питаться философией и углубленным религиозным пониманием! Стало быть, философия — первая задача, а публицисика — вторая или даже третья!

Наши настроения — спокойные и хорошие. Мое — ужасно углубляется.

Со страхом, с робостью перед великой ответственностью пишу главу о богочеловечестве и чувствую, что необходимо в это уйти с головой. Работаю много и с величайшим наслаждением. Это — главное; ничего существенного от тебя не таю; в общем стало легче. Ах, моя милая, родная, какое блаженство будет, когда станет совсем легко. А легко может быть только с тобой, благодаря твоим и моим усилиям, а больше всего — благодаря Богу, если Он даст сил и мудрости.

До скорого свидания, бесценный и дорогой друг, целую тебя крепко.

200. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[114] <17.08.1910. Михайловское — Бегичево>

Дорогой мой, милый мой ангел! Какая досада, что заседание не состоится 20^го. Я так радовалась возможности тебя скоро повидать! Дай Бог, чтобы оно состоялось 21^го или хотя 23^го. Как я ни сдерживаю себя, но признаюсь тебе, что очень хочу тебя видеть. Почему ты не получил моего 2^го письма, я его послала 12^го? Известие о том, что ты послал прошение, а следовательно отъезд на несколько месяцев состоится, меня сразило[115]! Как я ни подготовляла себя ко всякому возможному решению с твоей стороны, но я только теперь поняла, как я надеялась, что отъезд как-нибудь не состоится. Конечно, это лучше, чем на всю зиму, но все-таки это грозит четырьмя месяцами, чего доброго! Как я молила Бога, чтобы это горе меня миновало! Это известие поразило меня в самое сердце, как что-то неожиданное! Одно рассуждать и думать, другое — переживать. Я так страдала эти дни, что даже заболела! Сейчас привела сама себе много очень строгих, разумных доводов, и опять силы поднялись, и я чувствую себя опять покойно и бодро! Пожалуйста, не тревожься этим, мой милый дружок! Требую даже, не смей жалеть меня! Пишу тебе это не для того, чтобы жаловаться, а чтобы ты знал все, что я переживаю, знал, как я борюсь с собой и, следовательно, как сильно во мне желание, чтобы тебе было хорошо, чтобы все было хорошо! Радуюсь, что у вас стало лучше! Слава Богу! Надеюсь, что твое решение и отъезд принесет серьезное успокоение и, главное, прочное, так, чтобы его не нужно было повторять! Как я счастлива, что ты хорошо работаешь и пишешь о таком важном. Действительно, по-моему, самое интересное и важное — это о Богочеловечестве и еще о мистическом познании. Я очень обстоятельно, много раз прочла твою главу о теоретической философии[116]. Так хорошо все объяснено и установлено твердо, так хорошо все это расчищает путь и подготавливает почву для исследования самого главного. Прочтя все это, чувствуешь потребность получить ответ и углубиться в вопрос о мистическом познании, единственном истинном познании. Каково оно, каким же образом происходит оно в нас? Страшно интересно, что ведь в нем участвует воля, действие, подвиг. Хорошо бы не только это установить, но и проникнуть в глубину этой тайны, пробраться в ее плоть и кровь. Что тыобо всем этом думаешь и что напишешь? По этому поводу посмотри III^ю главу у Бергсона (о Смысле жизни), он говорит много интересного, по-моему[117].

Я в восторге от того, что Эрн говорит в своей статье против "Логоса", об отсуствии систем у Русск<их> мыслителей. "Всякая система лжива, плод кабинетности (!!!). Соловьев призрачен там, где он оставляет путь интуиции, обольщается миражем систематичности"[118]. Как я с этим согласна! Этот ужасный гибельный диалектический метод, мертвое начало, потому что всегда все, им созданное, гибнет с течением времени. Бессмертным остается то слово, которое сказано из глубины и мук души, пережито, хотя и могло современникам казаться непоследовательным! Конечно, если в нем была правда живой души, то оно неизбежно глубоко логично. Самое-то важное, что оно не создано логикой, я явилось результатом действия и страдания, как откровение! Вот суть того, что надо, что не должно быть дилетантским богоискательством Бердяевых и Булгаковых, но ему мало быть и философией, хотя бы и прекрасной. Должно быть живое искание, живое дело, прекрасная жизнь! По-моему, кроме этого надо написать новую теорию познания, динамическую теорию познания, как хорошо сказано у Эрна[119]. Кажется у Соловьева есть только намеки на это, но нет чего-нибудь определенного, правда?

Ужасно меня волнует и интересует, как ты напишешь обо всех этих самых глубоких вопросах, которые составляют суть души Соловьева, что ты скажешь и как наметишь путь? До свидания, радость моя, надеюсь, до скорого! Жду известия. Целую крепко. Лучше пошли телеграмму.

201. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[120] <25.08.1910. Бегичево — Михайловское>

Ты не можешь себе представить, какою радостью наполнило мою душу твое последнее письмо. Точно сноп света в нее ударил, и тихой нежностью я наполнился к тебе. Это со мной всякий раз бывает, когда я не то что умом пойму, а осязательно, своей душой почувствую твою дружбу, твою жертву, твою глубокую ко мне любовь. Ах, как я тебя люблю, моя дорогая, как особенно люблю в эти минуты. И что ты ими делаешь со мной! Вдруг какой-то тяжелый камень спадет с души и легко становится. Ты не знаешь, моя дорогая, сколько в этом камне тоски по тебе и какой я вижу просвет, когда вдруг чувствую тебя без камня, чувствую возможность светлой, хорошей и любовной дружбы с тобой в согласии с моей совестью и с общим делом!

Как мне хочется порадовать тебя. И порадую. Вот прочитай отдел "Печать" в "Речи" за воскресенье 22 августа, что там говорится по поводу прекращения самого "Еженедельника" и порадуешься[121]. Увидишь, что мы с тобой не даром работали. — И поработаем, Бог даст, еще: потому что наше направление нужно. Но ни минуты я не раскаиваюсь в прекращении самого "Еженедельника". Во-первых, когда мы временно исчезнем, на с больше оценят. Пускай о нас "потерявши плачут". Во-вторых, воскреснуть нам надлежит в новом виде: форма "Еженедельника" обветшала.

"Вехи" имели огромный успех, хотя они питались крохами с нашего стола. В чем тут разгадка? Да в том, что сборник издается, когда есть потребность что-нибудь высказать; а в еженедельном издании, наоборот, многое пишется только для того, чтобы наполнить номер. Если мы с нашими идеями освободимся от лишнего баласта и станем писать только в меру нашей собственной потребности высказываться, то очень быть, что мы возродимся — в форме ли периодических сборников или чего другого, я не знаю, — но непременно возродимся. Жить в Москве и не делать какого-нибудь общего дела с тобой для меня невозможно! Но сейчас, и пока тебе большое спасибо за отстранение меня от "редакторства и председательства" и т.п.

Милый, дорогой и добрый мой друг! Ты понимаешь, что мне в данную минуту нужно. Ты все понимаешь своей нежной, любящей и чуткой душой. Спасибо, моя дорогая, хорошая. Крепко тебя целую.

Получила ли ты мое последнее письмо из Оболенского, или оно там застряло? Я там пишу, что наше заседание будет только 3^го и что буду у тебя около 8 вечера 31^го.. До скорого свидания. Целую еще раз.

202. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[122] <26.08.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я хорошо сделал, что приехал пораньше. Оказывается, много всяких задержек, которые можно устранять только личной настойчивостью. Бумага о моем утверждении в "чине" приват-доцента была послана попечителю Округа только в начале августа (почему не в мае — я совершенно не понимаю). Потребовались дополнительные сведения, каковые посланы Университетом только на днях. Без утверждения я не могу начинать лекций (это отчасти сходится с моими желаниями), и первую лекцию при благополучном исходе дела я смогу прочесть лишь в 20-х числах сентября. Итак, предстоит масса канители, которую я добросовестно и энергично начну расканителивать с завтрашнего дня. Декан сообщил мне неприятное известие. В этом году кроме меня хлопочет о заграничной командировке Д.Викторов[123]. Это грозит осложнениями. Если в Министерстве не найдется достаточных сумм — будет сделан выбор и Д.Викторов будет предпочтен как старший, и тогда — прощай моя заграница. Впрочем, Любавский[124] и Челпанчик ободряют. Говорят, что скорее всего пошлют обоих <…> Словом, вместо прямой линии масса зигзагов, и я самую усиленную подготовку к курсу должен совмещать с совершенно ненужными глупым делом выпрямления канцелярских зигзагов <…>

203. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <27.08.1910. Москва — Пятигорск>

<…> В наши обмудировальные планы я решил внести изменения: я увидел, что нет никакой необходимости в сюртуке. Наши профессора ходят в самых различных одеяниях, и я к декану вчера ходил в своем паршивом грязном пиджачишке (чистил, сколько мог, честное слово!), не возбуждая в нем никаких эмоций. Я закажу себе хорошую пару рублей в 45 — и этого с меня хватит. Куда я денусь с сюртуком? Что я с ним буду делать? Ходить к Булгакову, Бердяеву, Рачинскому и т.д. — в сюртуке даже как-то неловко <…>

204. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.08.1910. Москва — Пятигорск>

<…> Маргарита Кирилловна продала свой дом и сейчас переезжает. Будет жить на Знаменке против Румянцевского, то есть в двух шагах от меня. Это мне будет удобно. Не знаю, купила ли она дом или наняла квартиру, как простые смертные. Причины погибели "Моск<овского> Еженедельника" покрыты таинственным мраком. Во всяком случае деньги тут не на первом месте, потому что, как говорила заведующая конторой, с января возможно издание нового журнала. Очевидно, какие-то внутренние столкновения. Но с кем, у кого, как — мне не ясно. Вот придет Григорий Алексеевич и из его великолепных прозрачных умолчаний я узнаю в чем дело. Во всяком случае, с книгоиздательством твердо <…>

205. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.08.1910. Москва — Пятигорск>

<…> Сегодня, идя в сумерках по Арбату, был остановлен князем. Т<ак> к<ак> я совершал прогулку, я пошел с ним. Он во-первых сообщил, что моя статья пошла благодаря его настойчивости. Я поблагодарил. Во-вторых сообщил, что Франк, очень задетый моей статьей, будет мне отвечать в "Русской мысли". Что он — я очень рад! На эти темы я могу писать без конца, а форма полемики моему сердцу очень даже мила, так что, разделавшись со Степпуном, я ничего не имею против померяться силами с "культурным философом" Франком. Мне приятно и то, что "Русская мысль", закрывшая двери предо мной (когда я хотел поместить в "Р<усской> М<ысли>" Беркли и т.д.), теперь принуждена будет помещать статью обо мне. Эти честные либералы-кадеты всегда так. Мне не дают писать, а обо мне писать принуждаются. Меня это потешает. Я тут не я, а идея. Когда идеи им враждебны, они давят, а когда враждебные им идеи возбуждают общественный интерес, — они волей-неволей принуждены давать место. Силе внешней они уступают. Силу внутреннюю игнорируют. Ну, Бог с ними! <…>

206. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <2.09.1910. Москва — Пятигорск>

<…> Я только что вернулся из Посада и в голове шумит от плохо проведенной ночи <…> Павлуша женился! Вхожу я к нему в сумерки, целуемся, и он мне безмолвно показывает кольцо. Я столбенею, а он кричит: "Анна!"[125] И мы знакомимся. Появляется Васенька, садимся за чай и все так гладко и просто, а я сижу, дивлюсь и стараюсь проникнуть в совершившееся. Она нежна с Васенькой, говорит ему "ты". Смотрю на лицо: сестра! Три дня, как приехали из Рязанской губернии, а когда обвенчались, не знаю. Павлуша тих, спокоен, весел, с женой обращается просто, ласково, без влюбленности, точно живут двадцать лет. Итак, свершилось! Но все мои страхи рассеялись. Ничего трагического. Все очень просто и хорошо. Старый сложный Павлуша замер, и он этот шаг сделал, видимо, без надрыва. Будут дети, которых он будет любить, и еще одной прочной семьей в России станет больше. Она сильно похожа на Лилю[126], совсем не красива, но видимо непритязательна, незлобива, проста и м<ожет> б<ыть> очень хороша по душе. Ее отношение к Павлуше мне нравится. Опять-таки очень просто, как будто она сестра его, почтительная и любящая. Вот мои впечатления. Павлуша очень мил, много спрашивал о тебе и Иринке, подарил мне новые брошюрки свои, из коих одна заполнена его стихами. Он говорит, что боится, как бы ты не рассердилась. Типография напечатала почему-то не все стихи сразу, и в эту первую тетрадку не вошли стихи, посвященные тебе. Войдут во вторую тетрадку[127]. Он непременно хотел подарить тебе оттиск на веленевой бумаге. Но долго проискавши, не нашел и дал простой. Я очень проветрился в этой поездке. и вчерашний вечер и сегодняшний были просто роскошны. <…> А все-таки отчасти грустно было за Павлушу. В его поступке много уничиженности и смирения, на которые я, м<ожет> б<ыть> совсем не способен, я как-то готов даже любоваться им. Но есть в нем что-то сиротливое и <нрзб>, и сквозь веселую тихость сквозит глубокая печаль <…>

207. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <4.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я тоже не беспокоюсь по существу[128], но мне неприятно во-первых толкаться по канцеляриям. во-вторых не иметь возможности брать из Университетской библиотеки книги. Это мешает занятиям. Статья Франка обо мне уже появилась[129]. Бездна непонимания, извращения моих мыслей и ожесточенная критика. Сначала это меня огорчило. Но потом я обрадовался. Значит, задела моя статья за живое, и столь сильно, что Франк, культурный философ Франк, заволновался и растерялся. Мне ничего не будет стоить разделать его так же, как я разделал "Логос"[130]. Я буду изысканно вежлив, но идейно буду палить из пушек. Нечего говорить, насколько значительна для меня поддержка друзей. Я вчера пошел к М.О.Гершензону, который назвал мою статью чудесной, и если был несколько недоволен, то только потому, что я слишком важные вещи говорю по поводу такого ничтожества, как "Логос". Статье Франка он рад как поводу, дающему мне возможность ответить. Я у него долго сидел, и он меня просто очаровал тонкой духовностью своего облика, меткостью и силой некоторых своих характеристик, огромным вниманием к самому главному. Я бы очень хотел с ним сблизиться. Он приглашал к себе и обещал непременно зайти ко мне. У нас общие друзья: А.Н.Чеботаревская, которую он знает 15 лет, и С.Н.Булгаков, перед которым он благоговеет <…>

208. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <6.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я все хожу, но дело с утверждением движется очень медленно <…> Сегодня Челпанов определенно сказал мне, что утверждение и заграничная командировка — два совершенно разных дела, если б меня даже сейчас не утвердили, все равно бы командировка шла своим чередом. Завтра на факультетском заседании Л.М.Лопатин сделает письменное представление о командировке, и это главное дело будет пущено таким образом в ход[131]. Теперь утверждение меня интересует как значительно меньше, чем вопрос о том, какого числа я начну свои лекции <…>

209. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <11.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> Сегодня я много сделал: кончил ответ Франку[132]. Конец самый ехидный. Отнес посылку на почту <…> Сегодня же сходил к портному и заказал костюм <…> Я еще успел позаниматься в Румянцевской <…>

210. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <12.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> Ты можешь поздравить себя и меня с удачей. Я предложил издательству сборник своих статей[133] — приняли с полной охотой, даже с сочувствием. Во-первых, это даст мне несколько сот рубей, которые нам так необходимы, чтобы пережить зиму. Во-вторых, разбросанное будет собранное воедино и моя "литературная личность" будет "закреплена". Кроме того, мне приятно покончить со всеми этими набросками для того, чтобы спокойнее приступить к созиданию в больших масштабах. Издать эту книгу и Сковороду, затем уехать заграницу — вот поистине лучшее, что я могу придумать для себя, как писателя <…>

Сегодня я был у Сергея Николаевича (он приехал уже несколько дней тому назад, но мы виделись мельком). Мы разговорились. Он пишет большую книгу свой Лебенсщерк[134] — "Философия хозяйства". Читая летом мою статью, он был прямо поражен, до чего мы "перекликнулись". Он у меня читал то, что в другой связи мыслей, сам писал в это время. Но т.к. его область хозяйства — а моя теория знания — мы не можем встретиться в развитии мыслей и, так сказать, повторять друг друга, но об двух различных предметах будем говорить с существенно одной и той же точки зрения. Это духовная солидарность нас взаимно радует. У С<ергея> Н<иколаевича> вид нехороший, также и у Е<лены> И<вановны>. У него что-то с сердцем неладно. Он говорит, что прошлогодний удар[135] им еще не изжит, или если изжит, то из него он вышел надломленным и надломленность эту остро ощущает. У него глаза при этом были такие страдальческие, что я внутренно как-то сотрясся и целый день ходил подавленный <…> Пожалуй, у меня к впечатлению примешался смутный и тайный страх: хрупок Сергей Николаевич — у меня мелькнула мысль, что он может уйти… Эта мысль открыла мне сразу, как бесконечно дорог мне С.Н.! <…>

211. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <15.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> В эти дни у меня была масса встреч и впечатлений. И одно выбивает другое, не успев до конца осесть в душе. Вчера виделся с Белым. Я несколько раз к нему заходил все не заставал. Вчера — вернувшись от Булгакова, вижу на столе пакет и записки. Был Белый, принес свои книги "Символизм"[136] и "Луч зеленый"[137]. Мне непременно захотелось его увидеть, пошел к нему: говорят в "Мусагете"[138], я в "Мусагет". Отворил Б<орис> Н<иколаевич>. Он был занят и, мы успели поговорить немного. Условились встретиться как следует на днях. Он непременно захотел представить меня "мусагетчикам". Можно сказать, попал в самые "щи"[139]. Много молодых людей, элегантно одетых и в достаточной степени вежливых, немного даже не по-русски. Представь: благодарят за мою статью. Несогласны, спорят, но как с противником для них важным и нужным. Спорил и Б<орис> Н<иколаевич>, а потом ушел (было дело). Я присмотрелся ближе к Гессену[140] и увидел, что они ужасно все молодые, зеленые, увлеченные и еще почти слепые, но вообще преисполнены самых лучших намерений. По существу об их "Логосе" я думаю то же, что писал, но по форме я бы гораздо больше их щадил, если бы знал их лично. И даже любят Россию и православные! Скрывать патриотизм свой — их тактика. Словом, прелестные молодые люди! Они всячески меня к себе приглашали, подарили мне свои издания, и Б<орис> Н<иколаевич> взял обещание с меня, что я приду на чтение повести одного молодого, по словам Б<ориса> Н<иколаевича> очень талантливого поэта Б<ориса> Садовского[141], здесь же присутствовавшего.

Сегодня я был по делу в редакции "Вопросов философии и психологии". Застал там Лопатина, который заспорил со мной о первой части статьи, печатающейся сейчас в их журнале[142], заспорил упорно, так что я непременно должен был отвечать и очень принципиально. Критика Лопатина сильна, но я чувствую, что моя позиция сильней, и наш спор все углублялся. Вдруг кто-то стукнул в дверь. Лопатин говорит: войдите. Вошла княгиня П.Трубецкая, жена покойного князя С.Н.Трубецкого[143]. Спорить конечно перестали, все обратились к ней. Она села и стала отвечать на вопросы, говорить о своих детях. Если спор Лопатина произвел на меня некоторое впечатление, то княгиня произвела на меня огромное впечатление. Я, можно сказать, впился в нее своим вниманием, стараясь разглядеть всю ту сложную, богатую и неизвестную мне жизнь, которая с ней связана, и живую часть которой она составляет. Я за ней чувствовал С<ергея> Н<иколаевича> и внимал с благоговением. Мне ужасно много открылось такого, впрочем, неуловимого, что словом не выразишь. Меня поразил ее изящный, благородный, строгий облик. Она вся в черном, уже немолодая, но в чертах лица, в фигуре тонкая духовность и какая-то <нрзб> замкнутость. Она с любовью, проникновенно, как художник говорила о своих детях, и все время чувствовалась какая-то граница, ясно ею соблюдаемая. Она говорила интимно, интересно и в то же время как-то издалека, из какой-то духовной дали. И потому о себе, о своих чувствах ни слова.

Уходя и прощаясь, она сказала мне: "Я очень рада, что познакомилась с Вами." У меня почему-то есть предчувствие, что с ней я еще познакомлюсь поближе.

Когда я прочту "Луч зеленый", пришлю тебе. Это статьи Б<ориса> Н<иколаевича> о русской литературе, ты их прочтешь с увлечением <…>

212. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <27.09.1910. Москва — Тифлис>

<…> Мне очень хотелось бы, чтобы ты приехала ко мне так, чтобы попасть на торжественное заседание нашего общества, посвященное памяти Вл. Соловьева (10-летие! со дня смерти). Мы хотим обставить это заседание возможно полнее, теплее и торжественнее. Будет читать А.Белый свои воспоминания о Соловьеве, хотим просить Вячеслава, по всей вероятности выступят Булгаков и Бердяев, — я задумал прочесть доклад на тему "Соловьев и мы". Т.е. какими сторонами своими жив Соловьев в современности. Если я напишу, но напишу патетически, ибо даже думаю на эту тему с трепетом <…>

Сейчас вечер. Подают самовар. Я сейчас сяду в кресло, которое так любил Волжский и отдамся мыслям, ибо устал и работать не могу <…>

213. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <1.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера вечером был у меня Сергей Николаевич. Долго-долго сидели мы с ним. Планы и замыслы у нас огромные. Подождем пока что-нибудь осуществится — пока говорить не будем. Видеться с С<ергеем> Н<иколаевичем> для меня всегда радость высокая и сильная. Он все более делается для меня дорогим и душевно родным.

Так как как ты хочешь занятий, я купил для тебя несколько книг, которые скоро вышлю. Между ними "Серебряный голубь" А.Белого. Я читал эту книгу несколько дней — был под огромным ее впечатлением. Вещь огромная и в смысле литературном изумительная. Но я не буду пока об ней говорить. Когда ты прочтешь, тогда поделимся впечатлениями. В посылку вложу и фельетон Мережковского о "Серебряном голубе". Фельетон паскудный и гадкий и все же интересный. Затем пришлю две книжки о Грезе[144] и Рафаэле. Они мне попались случайно, а ты прочтешь с интересом. О Грезе написано хорошо. Здесь же по 8 картин в красках, исполненных очень недурно. Я несколько переменил свое мнение о Грезе. В нем есть своеобразная поэзия, небольшая, неглубокая, но все же подлинная. Прозрачность и мягкость его красок меня в этот раз тронули, и я с удовольствием смотрел на эти девичьи фигуры. О Рафаэле написано хуже, но тебе все же приятно будет прочесть, вспомнить Уфицци и галерею Питти[145]. Если эти книги тебе понравятся, я пришлю тебе и другие — их уже вышло довольно много <…>

Чтоб тебя развлечь — посылаю тебе 2 стихотворения[146]. Одно из них меня замучило, потому что родилось, когда я лег в постель. Вместо сна стали лезть рифмы, пришлось встать, зажечь свечку и записать их <…>

Сегодня чувствую себя неважно. Пошел в Румянцевский музей. Пристально смотрел Иванова[147]. Если бы я был свободен и более подготовлен, я бы, кажется, написал целую книгу об Иванове. Столь он богат и интересен. Мне кажется, я понял в нем сегодня самую суть: в нем гениальна периферия. В подсознательном он был полон веичайших видений, глубоких восторгов. Но его сознание не вмещало его гения. Его акварельные наброски (около 300 штук), там, где рука его творила, движимая первоначальным порывом, без контроля сознания, и там, где видение представало ему издалека, в общих контурах, в мелодии красок — он сверхъестественно хорош. Но как только он, как бы боковым зрением пытался уяснить — приблизить к своему сознанию — гениальность блекла и четкость контуров и анатомическая разработка деталей — почти совсем уничтожала благоуханность и изумительность первоначального его творческого порыва. Это можно доказать его акварелями, и это так объясняет его внутреннюю драму <…>

214. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[148] <1.10.1910. Москва — Симбирск>

Последний месяц я каждый день собирался писать Вам, но все что-нибудь мешало, сначала переезд, затем дела, а, главное, я все надеялся дождаться известия о Вашем "Достоевском" и сообщить Вам о нем, но так и не дождался. Григория Аексеевича еще нет в Москве, слышно, что он в состоянии острой неврастении, еще приготовил ли отзыв… Во всяком случае, на днях он должен быть в Москве, я, как только узнаю, тотчас напишу Вам.

Письмо Ваше о тяжелой жизни Вашей только обострило то чувство, с которым я всегда думаю о Вас, с болью, заботой и тревогой. Да укрепит Вас Господь! Тревожно, что Вы сообщаете о здоровье Ольги Федоровны. Что это? В нашей семье относительно благополучно, хотя здоровье Елены Ивановны вообще таково, что всегда чувствуешь себя под Домокловым мечом, а теперь в особенности. С тех пор, как смерть вошла в нашу жизнь, конечно, доверие к жизни утрачено, вместо него в лучшие минуты — доверие к Промыслу, в худшие — легкомыслие.

За лето у меня были исключительно тяжелые переживания (о которых не стоит рассказывать — семейные). Так что весь август я болен экземой. Но и работал летом, — опять в отвлеченно-соловьевском плане, пишу "философию хозяйства". работа меня захватывает, но плезна ли она для души, — можно сомневаться. Здесь же я задавлен огромным количеством занятий с лекциями и практическими занятиями.

С издательством дело стоит крепко, и с Маргаритой Кирлловной иметь дело только приятно и в личном, и в деловом отношении. Лишнего в отношениях нет ничего. Масса забот и вопросов организационно практического характера, которые распутываем пока (да я думаю и не пока) мы с Владимиром Францевичем. Бердяева в Москве пока нет. Деловые качества Маргариты Кирилловны, кажется, надо ценить высоко. В ноябре выйдут первые издания: мой двухтомный сборник, Соловьев, Киреевский. Затем переводы пойдут.

Здоровье Владимира Францевича, хотя получше его прошлогоднего, но все же остается надломленным и тревожит.

Флоренский нынче летом женился, для всех неожиданно, произошло это, как я теперь понимаю, в аскетическом плане, без всякого романтического элемента. Со стороны жалеют, даже авва, а В<ладимир> Ф<ранцевич> совершенно за него спокоен, у меня тоже впечатление от него вполне благоприятное, точнее, — все его проблемы остаются при нем и теперь, а м<ожет> б<ыть> жизнь будет и действительно проще, к чему он так стремится. В Академии тяжко, и он не скрывает, что стремится уйти в попы, — в деревню, — это остается все-таки.

Авва неважен, потускнел еще больше, я его мало видел, потому что это время он живет у Троицы. Пребывает, конечно, в своей простоте.

Религиозно-философское общество мы с Владимиром Францевичем думаем открыть в ноябре, в этом году юбилейные заседания о Хомякове и Соловьеве будут (читали ли Вы об униатстве Соловьева письмо Ник. Толстого в "Русском слове"[149]? Это страшно важно и интересно).

Вчера мы с Владимиром Францевичем до полночи обсуждали проекты изданий и, между прочим, сборников оригинальных статей на разные темы и долго говорили о желательности, но и трудности сборника о православии, в котором все мы, православные, (от Михаила Александровича[150] или даже Антония[151] до Караулова[152] или Карташева) высказали бы свое исповедание о Церкви. Это было бы церковное, а не литературное только дело, важнее "Вех". Вы поймите, в чем дело. Отзовитесь, как думаете. Также, если у Вас явится мысль об альманахе литературно-критического и религиозно-философского характера, — сообщите. Надо было бы также в интересах популярности издательства, какой-нибудь вехообразный, хлещущий сборник, который бы потом трепали во всех газетах.

Мы думали и об этом, но пока еще не придумали. Относительно переводов для Ольги Федоровны. Сабашникова еще нет в Москве. Думаете ли Вы, что она возьмет религиозно-исторический или философский перевод? Прощайте. Да хранит Вас Христос!

215. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <3.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера я виделся с Д.Н.Егоровым, который разъяснил мне, что "проволочка" в моем утверждение — явление нормальное и что мне еще придется ждать долго, та не со мной — так со всеми.

<…> Представь, разговоры о моей летней статье все продолжаются. Гессен и вообще мусагетчики[153] хотят устроить публичный диспут. Я ничего не имею против. Мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> думаем, что лучше всего это сделать в нашем обществе. Я прочту что-нибудь (например, о Сковороде), а затем начнется баталия. Гершензон, у которого вчера мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> провели вечер, настаивает, чтобы "Русская мысль" прислала стенографа и наши дебаты напечатала. Между прочим, Гершензон сообщил, что у него был Гессен — видимо, мой тогдашний визит в "Мусагет" на Гессена произвел впечатление. Он <нрзб> поддался и уже иначе говорит и о русской философии, и о многом другом. С Гершензоном у нас вышел вчера самый оживленный разговор о православии, после которого мы с С<ергеем> Н<иколаевичем>, идя по улице, просто восторгались душевным складом Михаила Осиповича. Он многого не понимает, но его психика столь страстна, столь прозрачна, столь трепетна и чиста, что, соприкасаясь с ней, невольно чувствуешь радость и восхищение. С<ергей> Н<иколаевич>. очень хорошо сказал: "уж если он войдет в Церковь, — мы сразу все останемся позади." Такие люди, как Михаил Осипович, невольно заставляют внутренно сказать: благословен народ еврейский! <…>

216. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <6.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Эти дни я устал. Пришлось много бегать; заседания, разговоры, обсуждения, посещения и т.д. несколько дней подряд заставили меня поздно ложиться, и я так счастлив, что сейчас, кончив тебе письмо, рано лягу спать. Работать нужно очень много. Везде железо горячо и везде нужно ковать. Ставится издательство, составляется курс, и, к моему изумлению, мысли, брошенные мною в статье о Логосе, породили целый ряд личных откликов, и то тут, то там, то с одним, то с другим приходится столкнуться то в полемической сшибке, то в интимном разговоре. Я могу с радостью констатировать: как-то очистилась атмосфера. Во всех встречах, свиданиях, разговорах, в которых мне приходится быть участником или просто присутствовать, я наблюдаю гораздо большую искренность, простоту, задушевность, чем раньше. В атмосфере что-то перебесилось. И пока наступили хорошие, ясные дни. На долго ли — не знаю — м<ожет> б<ыть> перед новой грозой. Но вспоминая кошмарное время "свенцицкианства", я с радостью вижу как теперь все по-иному, как "серый" не так нахально путается во все. Ох, как хотелось бы, чтобы я не ошибся.

Вчера зашел за мной Белый и предложил выйти на улицу (у нас стоят великолепные дни). Пошли в Третьяковскую галерею. Я давно в ней не был и был совершенно ошеломлен, когда бы увидел "прибавления", то есть, главным образом, Морозовский дар[154]. Врубель, Врубель! Борисов-Мусатов! Какие огромные произведения! Пан Врубеля титаничен, колоссален, гениален — нечто всемирное, вселенское, нечто такое, что в веках занимает особое место. Как хороши перлы новой французской живописи, собранные в отдельной комнате! Но какой горой, снежной горой, высится Врубель над всеми этими Гогенами, Монэ, Дегазами, Каррьерами! Сейчас в русской живописи есть много великого и достойнейшего. Как увлекательны Серов, Бакст, Малявин! <…>

217. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <8.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Я стараюсь больше заниматься. Мне нужно ужасно много прочесть. Тот путь, на который уже определенно вступила моя мысль, — требует внимания ко всему, и у меня усилиась жажда узнать возможно больше во всех отраслях знания. Все, что я читаю сейчас, только распаляет жажду, и когда я сколько-нибудь удовлетворю ее, — я и не предвижу. Больше, чем когда-нибудь чувствую потребность учиться, т.е. посильно и созерцательно воспринять в себя опыт человечества. Я чувствую, что то, что я должен сказать, должно быть высказано в соответствующей форме — мне нужно утончить свое зрение и закалить свое оружие <…>

218. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <14.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера был мой доклад[155]. Ну и каша заварилась! Форменная свалка! Тот налет легкой скуки, который иногда так неприятно бросался в глаза в наших прежних заседаниях — заменился бурным рвенем. Все захотели говорить. Все метали и рвали, друг друга не слушая и не вполне понимая. Несомненно было заметное "выхождение из себя". А.С.Петровский[156], с удовольствием потирая руки, при выходе мне сказал: "Хорошо грызлись, очень хорошо". М.О.Гершензон стычкой был очень доволен. О моем реферате говорили много лестного. В.А.Кожевников, например, с большой горячностью сказал: "В истории русской философии Ваш доклад — настоящее событие". Что же касается меня, то я прениями хотя и был увлечен, но внутренне остался ими очень мало доволен. У моих противников, Гессена, Гордона[157], Вышеславцева[158], особенно у двух последних), говоривших очень много и длинно, — я ощутил такой примитивизм мысли, такую элементарность и тяжеловесность мозгов, что прямо был удивлен… отчасти приятно: я сильнее ощутил правоту своих философских позиций. С.Н.Булгаков определенно и сильно взял мою сторону, князь все хотел занять позицию между двух стульев, а Белый, начав за здравие, кончил за упокой, и сказавши, что совершенно согласен со мной и разделяет мою точку зрения, неожиданно (м<ожет> б<ыть> и для себя) наскочил на меня "слева". Брюсов также захотел говорить. Но так как слово ему досталось в половине первого — за поздним временем отказался. Кончилось заседание в час ночи. Жалею, что не было Николая Александровича. Он — по определению Вяч. Иванова, — «проникнутый пафосом пикадора», очень был бы в своей стихии вчера <…>

219. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <18.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера, когда я в сумерках лежал в ожидании, когда можно будет зажечь лампу, — вдруг пожаловал Павлуша, за Павлушей — "Вася", за Васей, Анна Михайловна[159]. Я был ужасно рад. Накормил их обедом (они приехали на "Евгения Онегина" и с утра не ели), и потом за самоваром мы провели несколько очень хороших часов. Отчасти болтали, отчасти говорили. Мне сейчас Павлуша ужасно нравится. С радостью вспоминается наша дружба. Он опять ко мне стал относиться дружественно. Он на редкость светел, духовен, трезвен и весел. Меня всегда чарует его природная, врожденная тонкость[160]. Жена очень нравится. Чувствую, что первоначально схватил правильно. Все очень прочно и в существе хорошо. Павлуша, увидев твою карточку, очень одобрил и сказал: "Совсем как картина!" Таким образом ты можешь не беспокоиться. Рекорд остаеся за тобою и не думаю, чтоб его было так легко у тебя перебить! <…>

Теперь у меня есть аппарат, и если я, Бог даст, поправлюсь, я поснимаю всех наших друзей, начиная с Нади и кончая Бердяевыми, которые, кажется, должны приехать. Это снимание мне очень улыбается, потому что знаю, что тебе доставит большое удовольствие. Может получиться занятная "коллекция", где один за другим будут сняты: Рачинский, Надя, Павлуша, Л<идия> Ю<дифовна> и т.д. А если поеду в Петербург (мне нужно по делам) — то захвачу и Вячеслава со всеми обитателями башни[161] <…>

220. А.К.Герцык — В.Ф.Эрну[162] <19.10.1910. Москва—Москва>

<…> Мы с Дмитрием Евгениевичем[163] уже перебрались на свою квартиру (близ Красных ворот, Хлудовский тупик, д. 5, кв. 5). но если Вам ближе и удобнее — приходите в Мал<ый> Ивановский пер. д. 4, где Вы бывали у моей сестры. Я могу придти туда. Одним словом — где и когда хотите. Буду ждать Вашего ответа.

Искренне уважающая Вас Аделаида Герцык-Жуковская.

221. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <22.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Ты очень честолюбива за меня, а потому скажу еще, что С<ергей> Н<иколаевич> разговаривал с Рачинским о моем реферате и, осуждая некоторые мои приемы в прениях, сказал Рачинскому, что будет записано в историю мое выступление против "Логоса", ибо я дал им отпор, с чем Г<ригорий> А<лексеевич> согласился. Это мельком и конфузясь передал сам С<ергей> Н<иколаевич>. Нельзя отрицать, что в нашем столкновении столкнулось что-то историческое, то, что сто раз уже сталкивалось в нашей истории[164].<…>

222. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <25.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Сейчас я устал, потому что пришлось и вчера и сегодня по два раза выходить. Во-первых, обедал у Шеров. Во-вторых, вчера в 6 ч. вечера отправился к Аделаиде Казимировне Герцык[165], которая очень хотела со мной повидаться. Ты с ней мельком познакомилась на реферате Вяч. Иванова. Очень вышло все мило. Бердяевы и Евгения Казимировна так расположили ее заочно ко мне, что мы встретиись как друзья и провели вечер как друзья. Это трогательно, что Бердяевы и Евг<ения> Каз<имировна> так меня помнят и любят. Все они очень ценят мою статью и много в ней нашли для себя. Аделаида Казимировна говорила, что они там в Судаке, прочитав мою статью и Франка, устроили импровизированное "заседание", для которого Ад<елаида> Каз<имировна> написала "Ответ Франку", Евг<ения> Каз<имировна> — "В защиту трансцендентивизма", а Николай Александрович устно сделал доклад на тему: "Проблема Франка", т.е. что из себя представляют Франки вообще.

Аделаида Каз<имировна> и ее супруг Дмитрий Евгеньевич Жуковский задавал мне очень серьезные вопросы и видимо остались удовлетворены нашей длинной беседой. Во всяком случае, мы еще будем видеться и очевидно сойдемся.

223. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <27.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Пожалуйста, поздравь от меня Карлушку: я утвержден! Для того, чтобы сделать ему удовольствие, готов заказать себе визитные карточки с обозначением "приват-доцентуры". <…> Теперь получу доступ в Университетскую библиотеку и мне гораздо легче будет заниматься. Я жду, чтобы ты приехала и тогда нужно будет созвать друзей и, так сказать, отпраздновать, т.е. "ознаменовать" <…>

224. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Ты представить себе не можешь, до какой степени оказались "действенными" моя летняя статья и реферат в Обществе. Они до сих пор взволновано обсуждаются. Позавчера у меня с Лопатиным было жаркое столкновение. Я-то молчал, говорил почти исключительно он. Но видно его здорово зарядили. Всякие Котляревские, Хвостовы и даже, как подозреваю, князь, интригуют ужасно. Явно и злостно перевирают. Несомненно это имеет свою плохую сторону. Но столь же несомненно и то, что в своих выступлениях я нащупал какой-то больной, но центральный нерв. Ярь, оживление, взволнованность — явные признаки этого. И еще глубже почувствовалось наше единство с Булгаковым. Травля ведется не против меня, а против нас, т.е. Булгакова, Бердяева, отчасти Гершензона и меня. Меня поражает, что разруганные мной мусагетчики, гораздо лучше относятся ко мне, чем, например, Рачинский, Трубецкой, Котляревский и пр. Г<ригорий> А<лексеевич> мечется и прядает. Князь злится за то, что мы кричим, что нельзя теперь спать; Котляревский, Хвостов интригуют по мелким мотивам. Лопатин заражается ими и тоже волнуется. Словом кавардак. Но внутри у меня спокойно и ясно. С С<ергеем> Н<иколаевичем> сообща мы решили, что время и обстоятельства для нас не из легких и потому нам необходима тактика. Интриге, косности, обывательскому раздражению, самовлюбленному сну и духовному маразму — необходимо противопоставить змеиную мудрость. Мы с С.Н. решили "застегнуть сюртуки" и больше не "откровенничать". А в своих атаках соблюдать постепенность и некоторый расчет. Когда я передавал С.Н. разговор с Лопатиным, он ужасно волновался — один раз воскликнул: "Но ведь они предают русскую культуру и в такую минуту!" <…>

225. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.10.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера приехали Бердяевы. Приехали в 11 часов утра, а в час уже ко мне стучался Николай Александрович. Очень приятно было встретиться. Помимо своих <нрзб> качеств, он ужасно приятен в общении. Часто у него срываются меткие — остроумные "слова". И он их говорит, так аппетитно посмеиваясь. Можно сказать, приехал вовремя! Ибо как раз теперь насели на нас со всех сторон. (Между прочим, он сообщил мне, что в "Утре России" был фельетон А.Белого о моем реферате[166].) Вечером я пошел повидаться с Л<идией> Ю<дифовной>. Они остановились в двух шагах от меня. Очень приятно провел вечер. У них много неприятностей. Мать их, которую они очень любят, сломала ногу и с трудом оправляется. Евг<ения> Ю<дифовна> больна и чувствует себя скверно. Она не приехала. Кроме того, денежные затруднения. Но все-таки настроение у них очень светлое. Л<идия> Ю<дифовна>. очень много смешного рассказывала про Челпанчика. К концу вечера пришел Н.А., который успел уже побывать во многих местах. С<ергей> Н<иколаевич> оказывается страшно волнуется и "лезет на стену". От Белого у Н.А. плохие впечатления. Отчасти оттого, что Белый болен и изможден (кстати, Л<идия> Ю<дифовна>. сказала, что Белый женится! Только пока мало об этом известно), — отчасти оттого, что Белый от всего отказывается. Отказался от возражения мне на реферате, отказался от фельетона, отказывается чуть ли даже не от "Серебряного голубя". Что же касается интриг, то Н<иколай> А<лександрович> очень потешно сказал, расставив руки и прищурив нос: "Как это все мизерабельно!" <…>

226. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <2.11.1910. Москва — Тифлис>

<…> Вчера у нас было заседание. Читал А.Белый "Трагедию творчества у Достоевского". Вечер вышел крайне интересным и оживленным. Реферат был блестящ, <нрзб> написан мастером слова. Прения также вышли очень удачными. В них приняли участие: Брюсов[167], Струве[168], Волошин[169]. Представь, рядом с Булгаковым сидел Блок[170]! Говорил хорошо Бердяев[171]. Рачинский насильно меня записал. Я сказал кратко, сжато, но кажется не без сгущенности. Вася, по крайней мере, сказал мне комплимент, — что мои слова были наиболее существенными. Вася и Таня, а также Вера Васильевна, остались крайне довольны и были захвачены общим оживлением <…> Мы слышали, уходя, как на улице неистово спорили студенты о Достоевском. Так что пока заседания удачны. Хороший показатель, что снова много студентов и курсисток. Вчера видели предполагаемую невесту Белого[172]. Кажется, ты ее знаешь, но описать не могу. Когда мы были на Дункан в зале Благородного собрания, она была недалеко от нас, сбоку, с Петровским. Лицо прелюбопытное, русалочье. Голову поднимает все кверху, шея необычайно красива (Татьяна говорит, что она знает об этом и нарочно показывает шею — ох, женщины, женщины!). Глаза загадочны и моментами пронизывают, все время горят огоньком. Я глядел на нее внимательно. Не думаю, чтобы она сулила Борису Николаевичу безмятежное счастье. Она производит несомненное впечатление, эстетически сильное, но хорошее или дурное — трудно сказать.

Завтра у меня реферат. Меня попросили что-нибудь прочесть в студенческом обществе памяти князя С.Н.Трубецкого[173]. Я не мог отказаться и вот буду читать то, что читал в Красной Поляне, то есть приступ к своей диссертации. Этот приступ меня совсем не удовлетворяет по форме — мне завтра предстоит огромная работа исправления. Много придется вычеркнуть, много заменить, особенно в связи с нашими теперешними спорами. Но эту работу все равно нужно было бы проделать, потому что все равно печатать ее в первоначальном виде я не согласился бы. А эта статья сейчас очень пригодится, потому что хладнокровно, аналитически, можно сказать, прямо "за нас" она приводит к тем жгучим темам, которых когда коснешься, все волнуются. Пожелай мне успеха (в работе)[174] <…>

227. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <4.11.1910. Москва — Тифлис>

<…> Теперь о делах. Сегодня уже четвертое. Значит письмо это будет в Пятигорске 8-9-го, то есть накануне твоего отъезда? Сейчас я получил от Философова телеграмму. Мой доклад назначен на 22-е[175]. Другими словами, ты должна приехать не позже 15-го <…>, чтобы провести в Москве и Петербурге по крайней мере 5-6 дней. <…>

Вчера читал реферат в студенческом обществе — и был совершенно очарован молодежью. Все семь моих студентов несмотря на то, что мысль моя трудна и отвлеченна, прекрасно ее поняли и возражали мне очень по существу, обнаруживая не только общую философскую начитанность, но и весьма глубокое изучение таких трудных и часто профессорам философии неизвестных философов, как Фихте, Гегель и даже Шеллинг. Кроме того очень недурно говорят. Со мной был Н<иколай> А<лександрович>, который остался тоже очень доволен студентами. Когда заседание закрылось, "студы", как их называют Шеры, устроили мне горячую овацию. Во всяком случае, на моем реферате в нашем Обществе возражения по качеству были много ниже, чем вчера у студентов. Это замечательно и отрадно! <…>

228. К.М.Аггеев — Д.В.Философову[176] <10.11.1910. СПб>

Глубокоуважаемый Дмитрий Владимирович, сегодня я узнал от Дмитрия Сергеевича[177] о характере предполагаемого собрания РФО памяти Л.Н.Толстого. Считаю необходимым поделиться с Вами, Дмитрием Сергеевичем и Зинаидой Николаевной[178] своим отношением к главному элементу этого собрания.

По моему убеждению, Церкви как Церкви, не только можно, но и должно молиться — не говорю о Толстом — хотя бы и о полном атеисте. И — позволю это сказать — сам за литургией молюсь и за Герцена и за Белинского… Синод, таким образом, думаю я поступил нерелигиозно, запретив церковное моление…

Принять участие в общественной "самочинной" (термин канонический) молитве я в виду определенного общего и мною лично полученного распоряжения Е<пархиального> н<ачальства> не могу. Принять участие в такой молитве, Вы, конечно ясно сознаете, значит 17 ноября снять рясу. А к этому я не готов, и по житейским мотивам, может быть, и неспособен… Это второе.

При таком своем настроении я считаю себя не только бесполезным членом Совета[179] сегодняшнего, но и вредным: скажу ли я да или нет, я одинаково не буду вполне солидарен ни с ними, ни с другими.

Внешние препятствия к присутствию на сегодн<яшнем> совещании таковы — служба в Церкви и непосредственно после нее — единственная в году конференция на курсах, на которой я обещал быть. Но, разумеется я бы преодолел эти препятствия, и в действительности предполагал быть у Вас часов в 11. Но по вышестоящим мотивам решил сознательно не быть.

229. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[180] <16.11.1910.Москва — Симбирск>

Вчера узнал от Михаила Александровича о болезни Ольги Федоровны и очень за вас скорблю. Да пошлет ей Господь выздоровление, а Вам — сил. Молитвенно с Вами. Бог посылает нам испытания и дает чувствовать свою крепкую и милующую руку, открывая нам всю нашу слабость и немощь. Милый мой, как тяжело складывается Ваша жизнь! Не нужна ли Вам в чем-нибудь моя помощь (деньги, например)? Пишите, не стесняйтесь.

Я хотел Вам писать деловое письмо, с которым страшно замедлил вследствие недосуга, но теперь откладываю до выздоровления Ольги Федоровны. У нас все сравнительно благополучно. Целую Вас. Да хранит Вас обоих Матерь Божия!

230. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[181] <25.11.1910. Москва — Тифлис>

Моя милая, моя любимая, моя золотая девочка! Здравствуй, моя радость, Господь с тобою! Нежно целую твои руки. Я не знал, что буду так беспокоиться без твоих писем. Мне вдруг стало тревожно, что с тобой? Я тебя прежде всего прошу и умоляю: пиши мне всю правду и не скрывай от меня ничего. Если плохо себя чувствуешь, так и пиши. Может быть тебе уехать в Кисловодск до моего приезда? М<ожет> б<ыть> там есть хороший пансион? Поехала бы ты с Валей, и ей было бы хорошо и тебе. Если эта поездка тебе обойдется 100—150—даже в 200 р.— ты помни, что это сущие пустяки. Возьми у Карлюки, а я когда буду уезжать, возьму из издательства столько, чтобы покрыть их. Женечка моя дорогая, моя хорошая! Скорее бы прошло это неопределенное время ожидания и томления!

Милая моя Женя, у меня сегодня много впечатлений. Пошел к Павлуше в 11 дня и возвратился в 10 вечера. Я застал Павлушу одного и несколько часов с ним беседовал. Он, как всегда, тих, мудр и интересен. У нас опять старые хорошие, хорошие отношения. Анна Михайловна была у Люси с ребенком. Люся накануне уехала в Москву по делам и осталась там ночевать. К обеду пришли Василий Михайлович и его брат Миша, который гостит сейчас у Флоренских—семинарист. К обеду же пришла Анна Михайловна с ребенком, завернутым в несколько одеял. Василий Михайлович стал разворачивать и, представь, с таким умением и с такой точностью — точно старая нянька. Ребенок проснулся и заплакал. Но Василий Михайлович стал так великолепно его забавлять, что я им (В.М.) очаровался. Ребенок (он — Шурик) очень хороший. Настоящий Флоренский! Что-то среднее между Люсей и Тосей. Тонкие смешные губы и улыбка робкая, милая. Глаза темные-темные, с маслянистым блеском. Я очень рад, что он не похож на своего отца "Михаила Потапыча". В шесть часов все кроме Анны Михайловны с ребенком, ушли в церковь (говеть). Анна Михайловна при ближайшем знакомстве совсем обвораживает кротостью и детскостью. Лучше жены Павлуша не мог бы найти! Из ее немногих слов я мог заключить, что у Флоренских в Тифлисе очень тяжелое настроение. Валя убита, чрезмерно занимается и у нее подозритеьно болит грудь. Шура[182] на днях был при смерти от воспаления легких (в Петербурге). У Люси малокровие. Словом, очень тяжело. Часам к 8 пришла Люся[183]. Она, оказывается, в Москве ко мне заходила. Встретились просто и хорошо. Я поцеловал у нее руку, и она меня крепко поцеловала в голову. Сразу мы почувствовали себя по-старому, друзьями и очень хорошо провели время. Она страшно похудела. Стала тонкая, как тростинка, издергалась нервно до последней степени. Жаль ее очень. Не пожалела ее жизнь! Завтра зайду к ней и тогда напишу тебе больше.

Пока прощай, моя радость, моя ненаглядная девочка. Христос с тобой и Иринкой. Тысячу раз тебя целую. Будьте здоровы. Привет всем. Всем сердцем любящий тебя Володя.

Надя очень просит передать тебе (она провела весь день у Зверевых) привет и ее любовь. Она напишет тебе из Москвы. В Москве будет завтра. А я поеду в Москву послезавтра.

231. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[184] <12.12.1910. Москва — Казань>

Как я страшно давно не писал Вам и как виноват перед Вами, но вместе и не знаю, кстати ли настоящее письмо, потому что от Вас вестей не имею о болезни Ольги Федоровны. Утешаю себя мыслью, что молчание здесь благой показатель. Не писал я Вам то от недосуга, который с годами все увеличивается, то от отсутствия "настроения" в момент досуга, то в ожидании звестий от Вас, то, наконец, от своей собственной краткосрочной и пустяшной болезни. Сейчас ограничусь делом и самыми краткими сообщениями.

В издательстве в общем благополучно и дело крепнет, о болевых точках, которые есть как и в каждом деле, на письме не расскажешь. "Заведующим издательством" на исполнительные функции на днях избран Григорий Алексеевич. Бердяев находится в затруднительном материальном положении, все ухудшающемся. Эрн хворает периодически, здесь Женя, они на днях уезжают на Кавказ.

Вышел пока Киреевский[185], и я пошлю Вам на днях. Журналом пока дело не пахнет, да и нет к нему желания. "Московского Еженедельника" давно не существует, газеты, которая могла бы печатать Ваши (или иного соответствующего автора фельетоны) также теперь нет (разве "Утро России"?). "Русская Мысль", находящаяся теперь в единоличном заведовании Струве, стала значительно доступнее для религиозных тем, так что положение здесь улучшилось. (Адрес Струве: СПБ, Лесной, Б.Спасская, 5; адрес Зеньковского: Киев, Караваевская, д.24, кв.6). Струве завел теперь ежемесячные обзоры, посмотрите в последних №№, литературу там ведет А.Крайний[186]. Попробуйте ему предложить присылать иногда обзоры!

Сейчас пишу Вам вот о чем. В издательстве постановлено издать сборник статей, посвященных В.Соловьеву, в память 10-летия. Сборник будет небольшой и недорогой и будет состоять, с одной стороны, из философских характеристик, с другой — из характеристик личности и, наконец, на тему вообще: "Соловьев и мы". Сотрудники Евг. Трубецкой, Булгаков, Бердяев, Эрн, Вяч. Иванов, А.Белый, А.Блок (говорят, он очень религиозно теперь настроен) и Вы. Я имею поручение от издательства пригласить Вас дать о Соловьеве статью для этого сборника, но размером не более листа в 40000 букв. Тему Вы установите сами из общих заданий сборника. По-моему, нужнейшее здесь — показать нужнейшее для Вас в Соловьеве. Моя статья будет филисофская, — о природе у Соловьева. Конечно, статью надо написать не откладывая, п.ч. сборник должен выйти не позже марта. Если Вы согласитесь и будете иметь возможность, конечно, Вы напишете скоро.

Относительно Достоевского Вам полный отчет напишет Григорий Алексеевич, коротко об этом говорить не стоит. Потребуется большая дополнительная работа, чтобы Ваша книга получила характер законченного исследования и, чтобы мы имели шансы провести ее в издательстве. Таково впечатление от прочитанных и разобранных Григорием Алексеевичем глав. Я считаю, что эта работа вполне для Вас выполнима, если только позволит Ваше время и станет охоты производить вновь кропотливую эту возню.

Пожалуйста, отзовитесь, Христа ради насчет того, как у Вас в семье, а также и о статье Соловьева. У нас благополучно, но напряженно… Прочтите при случае роман А.Белого "Серебряный голубь", это незавершенная, но совершенно изумительная вещь.

Флоренский благополучен сравнительно, был у нас недавно с женой. Ничего себе. Но недавно убит на Кавказе муж его сестры, а его друг — Троицкий, учитель гимназии. "Авва" находится в прежнем состоянии. Он волновался во время болезни Толстого (а уж как я волновался, Вы можете себе представить. Кстати, у нас проектируется сборник и о Толстом). Собираемся с Ним перед праздником в Пустынь.

Владимир Александрович благоденствует. Григорий Алексеевич теперь ничего, хотя нервен тяжело. Андрей Белый уехал заграницу; кажется, женится. Он очень хорош, и страшно за него.

Да хранит Вас и семью Вашу Христос и Царица Небесная! Ах, как о многом хотелось бы поговорит с Вами!

Ваши чувства при умирании тестя я знаю и пережил это в точности.

232. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[187]<20.12.1910. Москва — Симбирск>

Поздравляю Вас с наступающим праздником. Да родится Младенец в темном сердце нашем. От Вас все еще нет известий, и думаю о Вас с тревогой. Получили ли недавнее мое деловое письмо? Для нас тяжелы праздники — как раньше детская елка была величайшим праздником в году, так теперь тяжело думать о ней, хотя и надо! Ездили в Пустынь, говели. Там все по-прежнему. Видели обоих старцев. О. Герман, на мой взгляд, постарел. О. Алексий[188] несет тот же сверхчеловеческий труд духовника, большую же часть недели пребывает в затворе. Был и Павел Александрович, он очень хорошее впечатление теперь производит. Мечтает о "сыне", в котором уверен. Немного чудит, но вобщем благополучен. Мечтает о бегстве из Академии, все-таки в "деревню", во всяком случае в священство.

Вспоминали Вас, особенно, когда "авва" обличал меня в еретичестве, что вообще говоря, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Но я чувствую, что все это становится серьезнее, чем шутка, несмотря на то, что я его по-прежнему вмещаю, но в него не вмещаюсь… Ах, если бы свидеться, о многом бы поговорили. И право не знаю, не уверен, оперся ли бы на Вас авва.

Сегодня я сижу и прислушиваюсь к внутренней тишине, привезенной из пустыни. Вы знаете это чувство…

В издательстве по-прежнему. "Заведующий издательством" много и возбужденно говорит. Непременно прочитайте, если не читали, А.Белого "Серебрянный голубь".

Да хранит Вас и семью Вашу Христос. Целую Вас.

233. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[189]<22.12.1910.Москва — Симбирск>

получил Ваше письмо и был ошеломлен им. Я из молчания Вашего заключил, что у Вас все благополучно уже, между тем, как вы все время в такой атмосфере ужаса, под страхом удара великого. Могу только плакать о Вас и молиться, чтобы Господь, посылающий Вам испытания, дал силы, просветил сердце, укрепил волю, показал, чего Он хочет и к чему ведет… О, как я знаю это чувство, — когда обнажается перст Божий и нет сил сказать: не как я хочу, но как Ты! Но в самом великом страдании и слышится голос Божий. Простите слова, без них не обойдешься. Да хранит Вас Господь и Его Пречистая Матерь, да коснутся они души Вашей, и души болящей, и деток Ваших. Милый, милый, сердечный мой! Когда я думаю о Вашей несчастной судьбе, такой жестокой и непонятной, кажется иногда, что особая любовь Божия почиет над Вами. Авве передам. В Пустыни молился о Вас, но не так, как надо было бы, если бы знал все. Николай Александрович и Григорий Алексеевич были очень взволнованы за Вас. Эрн уехал (по обычаю, больной) и находится на Кавказе. Рукопись Вам будет выслана.

Относительно Крыма, посоветовавшись с Е<леной> И<вановной>, могу предварительно высказать следующие соображения. Январь и особенно февраль, легко могут быть неблагоприятны по погоде для переезда, особенно ввиду того, что стояла исключительно погожая осень. Можно, конечно, известиться о погоде по телеграфу, но в это время за погоду нельзя ручаться за один день. Кроме того, переезд из Севастополя в Ялту затруднителен и утомителен и морем и сушей. Ввиду этого, по-моему, следовало бы в Москве обсудить вопрос, не предпочесть ли заграничный курорт (дороже не будет) или Сухум. Относительно устройства в Крыму могу сообщить пока следующее.

Обсудив с Еленой Ивановной положение, мы приходим к заключению, что в зимние месяцы надо устроиться в санатории в Ялте или Алупке, но не в деревне, Олеизе или окрестностях, ввиду крайне недостаточной медицинской помощи, которая пока так необходима. Пишем туда и наводим справки. По имеющимся сейчас у нас сведениям, такие санатории должны быть, но страшно дорогие, — 150—200 руб. в месяц. Но это только на первое время, потому что при первой возможности надо будет оставить их и устраиваться на частной даче. Мы предполагаем спросить, не возьмет ли наша родственница, у которой будет удобнее, чем в Олеизе, где слишком много неудобств <…>

234. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[190] <23.12.1910. Берлин—Москва>

Берлин, Н.Щ. Неустадт. Кирцчстр. 6/7. Цонтинентал Чôтел.

Чтобы не забыть, начну с делового. Доктор по болезням сердца, которого я тебя рекомендовал для Мики. — Проф. Краус, живет в Берлине, Брюцкеналлее, 7. На дому он принимает несколько торопливо; будет основательнее смотреть, если ты позовешь его в гостиницу.

Еще вот что: ты забыла заплатить счет Прагеру (Буцччандлунг[191] Прагер, Нº 21, Миттелстрассе, зщисцчен Фриедрицч унд Неустадт Кирцчстрассе) около 219 марок. Пошли ему банковым переводом около этого.

А теперь, оставивши эти глупости, поговорю с тобой по душе и сообщу все тебе интересное.

Первое — наше здоровье — слава Богу. У Верочки, к счастию, ничего органического, хотя нервная система в ужасном состоянии. Во мне не найдено ничего плохого, но Боас хотел было на возвратном пути засадить меня в свою санаторию, но на мой энергичный протест немедленно сдался и засадил на 6 недель на строжайшую вегетарианскую диэту. Это сейчас вполне соответствует моему настроению, которое и без того вегетарианское; как и почему, — тому следуют пункты —

Вчера вечером в день приезда в Берлин пошел с мальчиками шататься по улицам, — от нечего делать[192]. Зашли в театр-синематограф, и там неожиданно я получил такое сильное впечатление, что даже заболела грудь, напала тоска, и до сих пор я не могу отдышаться от кошмара.

Среди плоских немецких витцов[193] и добродетельных мелодрам вдруг одна правдивая и реальная сцена. Просто — внутренность аквариума — жизнь личинки хищного водяного жука, а потом самого жука — все это увеличенное во сто раз, так что личинка (с надписью сечр гефряссиг[194]) имела вид огромного живого дракона, который с четверть часа пожирал всевозможные живые существа — рыб, саламандру и т. п., которые отчаянно бились в его железной челюсти.

Я не могу представить себе более наглядного и ужасного изображения бессмыслицы естественного существования. Это та неумышленная, беспощадная и бесплодная борьба за существование, которая наполняет всю жизнь природы с тех пор, как есть животный мир. Ты не можешь себе представить, как сильно я в эту минуту ненавидел пантеизм и хотел убежать из этого мира. Редко так сильно ощущал "афонское" настроение. Может ли быть клевета на Бога гнуснее той, которая утверждает, что это божественно!

Ужас мира, покинутого Богом, подчеркивался неимоверной бессознательностью и пошлостью немецкой обстановки, особенно кельнерами, которые предлагали "рафраицчиссементс"[195], пока дракон пожирал свою живую еще добычу, и музыкой, которая неизвестно зачем этому аккомпанировала сентиментальными аккордами. Второй день у меня от этого болит все нутро, — противно думать о себе самих, т.е. о людях, потому что наши бойни, а тем более войны, разумеется, — та же сущность в менее жестокой и безобразной форме[196].

Когда же на другой день после этого Боас прописал мне вегетарианский режим, то это было словно продолжение того же назревшего хода мыслей. Точно организму вредно то, что ненавистно душе! Между прочим, и Соловьев был вегетарианцем[197].

Вообще ужасен этот мир. Как только начнешь его утверждать, так сейчас же станешь этим самым водяным жуком, будешь безжалостно жрать и уничтожать чужие жизни, и животные и людские! Вообще "любовь к миру" — противоречие; между настоящей любовью и этим миром нет ничего общего. Любовь — такой сдвиг, который ничего не оставит на месте в этом мире. В самом своем умопостигаемом корне она ему противоположна! Правда, дорогая? Все разрешение жизненной задачи в этом огромном и мощном повороте жизни в любви к любви. Вся ценность любви — в мире ином! Но Боже мой, как это трудно! Какого подвига требует любовь; и какая ложь — любовь без подвига. Какая правда в том, что Зигфрид должен подыматься в гору, чтобы достать из огня свою Брюнгильду[198]! Вагнер несомненно ощущал ту любовь, которая на границе здешнего.

Милая и дорогая моя Гармося, не бойся подвига и не страшись этого огня, хотя бы он сжег и многое, что кажется дорогим! Не тоскуй, моя родная: чем больше он в нас сожжет здешнего, тем ближе мы будем друг к другу. Пусть соединит нас и спаяет нерушимое, вечное. Христос с тобой.

Завтра еду в Рим. Ах как бы хотелось хоть одним глазком на тебя взглянуть!

235. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[199] <24.12.1910. Москва—Берлин>

Здравствуй, мой дорогой, милый Женичка. Прости, что так скоро пишу. Во мне происходит целый день сегодня борьба: хочется ужасно написать, а с другой стороны, боюсь. Через некоторое время постараюсь взять себя в руки и в этом. Пока не могу, неудержимо хочется поблагодарить тебя за твое дорогое, чудное письмецо! Милый мой, дорогой мой, прекрасный мой, спасибо тебе за него! Как оно нужно мне! Пиши чаще, моя радость, хоть словечко! А если бы ты посмотрел в мои глаза, то сколько любви, сколько самой нежной, самой страстной, самой бесконечной любви ты увидал бы в них! Моя радость, мое утешение — ты! Не забывай меня, Женичка, умоляю тебя! Ах как я боюсь, что ты меня забудешь, отвыкнешь от меня, я тебе стану чужая! Все сделаю, но но только чтобы этого не было, чтобы не допустить этого! Как я была счастлива получить твое письмо, если бы ты знал! Я живу, думаю и делаю все, все так, как если бы ты все время стоял передо мной, все слушал, все видел, все знал, и я знаю, что ты был бы доволен мной, мой ангел бесценный! Бесконечно счастлива тем, что ты бодр и что сознание того, что ты делаешь, успокаивает твою дорогую, чудную душу! Надеюсь, ты скоро начнешь работать и не слишком увлечешься беготней и суетой. Дай Бог, чтобы это пребывание пинесло В<ере> А<лександроне> успокоение и тебе тоже отдых, сокровище мое! Утром и вечером крещу тебя и молю, чтобы все было хорошо, но молюсь, чтобы и ты меня не забыл.

236. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[200] <27.12.1910. Рим — Москва>

Ты не можешь себе представить, как я был обрадован здесь первым твоим письмом от 23^го, написанным в таком хорошем настроении! Сегодня — Понедельник — ровно неделя, как мы расстались; и столько разных мыслей мимо меня промчалось. А я так же, как и ты, — еще не верю в разлуку, т.е. душа моя еще не понимает, что мы с тобой расстались на такой долгий четырехмесячный срок. Что это такое? И даль и близость чувствуются в одно и то же время. Иногда мне кажется, что ты вот тут — рядом со мной, и хочется заговорить с тобой. А иногда мучительно чувствуется отдаление…

Это бывает, особенно когда испытываешь какое-нибудь сильное переживание. Слишком привык я делить с тобой всю мою духовную жизнь. А когда вдруг этого нельзя, становится тоскливо и больно.

Вот хоть, например, сегодня видел я с мальчиками Сиксистинскую капеллу — фрески Микельанджело, а потом с высоты и чудную панораму Рима с Апеннинами, покрытыми густым снегом (вещь исключительно здесь редкая). Я сильно был взволнован и потрясен этой красотой: в моей душе воскрес целый мир, который, который я переживал много лет назад; я бесконечно обрадовался тому, что этот мир во мне уцелел, обрадовался, между прочим, и контрасту, потому что рядом с этим Рафаэль почти перестал для меня существовать. Но все это мне тотчас же напомнило, что весь этот мир, который так глубоко во мне засел — Италия, ее искусство и природа, — мир, не разделенный у меня с тобой, и меня взяла тоска! Сколько угодно могу говорить о нем с тобой словами, но этих красок, этого ослепительного сияния солнца, этого творчества, живописи, которые переворачивают душу, — мы вместе не переживали. А все святое, духовное, хорошее я хотел бы пережить с тобой, перелить из моей души в твою и обратно! Жизнь наша еще не вошла в колею; вчера устраивались, переезжая в <нрзб> пансион; сегодня, по-видимому, устроились окончательно (адрес в начале письма) и недурно. Раскладка только окончена, Соловьев выложен, и я за него принялся, хотя пока еще ничего не написал. Верочка вдребезги разбита всякою усталостью, и московскою и дорожною, и моральною и физическою, и пока еще не может наслаждаться. Но я надеюсь на одно: чтобы усталость прошла, нужно, чтобы она обнаружилась: в Москве она обнаруживалась, может быть, в меньшей степени, чем здесь, потому что там была против нее напряженная, но поэтому тоже утомительная борьба. Мне кажется, что это — неизбежная дéтенте де нерфс[201], за которой, если Бог даст, последует и отдых. Только очень скоро его нельзя ожидать: уж слишком она измучилась! Ну, прощай, моя родная, еще раз спасибо за письмо, которое так меня утешило и обрадовало. Крепко, крепко тебя целую.

237. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[202] <29.12.1910. Михайловское—Рим>

С новым годом, дорогой мой, от всего сердца желаю тебе быть здоровым! Будь бодр, работай хорошо, и все, Бог даст, будет хорошо. Посылаю письмо Маруси, она сама захотела тебе написать. Пишу это письмо из деревни, завтра возвращаемся в Москву. Здесь чудно хорошо. Снег блестит, все обсыпано инеем и залито розовыми лучами солнца. Ночи лунные — прямо волшебные. Мы здесь устраивали елки — у себя и в сельской школе для деревенских ребятишек — очень весело смотреть на их радость. Праздник для меня очень труден сейчас. Прервались обычные занятия издательством и школой и общение со всеми на этой почве — невольно много остаешься сама с собой. С детьми очень трудно, никакого успокоения, за исключения Маруси пока. Встреча праздника была очень грустна, сердце разрывается, глядя на Лелю[203], да и самой не легче. Нет семьи ни у нее, ни у меня — мы с детьми не составляем единства, чувствуем и ищем совсем другого. Внешне обоюдно уступаем друг другу, а внутренне и те и другие угнетены. Читаю каждый день Евангелие и много размышляю. Добираюсь до самых глубин, туда, где все лежит и решается "Высшим светом, где воля Неба"[204]! Как мизерна, как ничтожна наша так называемая сознательная воля, как беспомощно сознание человеческое, как оно коротко. Как оно не знает, зачем что-нибудь делает человек, что он делает и куда он придет. Маленький у него горизонтик! — Читаю твою книгу "Григорий VII"[205] и тебя там ни секунды не чувствую. Все — и посвящение — рационализм и ученость. Это интересно исторически, это прекрасное твое среднее, но это не ты. Но это грандиозная картина, и я понимаю, что она могла привлечь твой взор как картина. Сию секунду получила твое письмо из Берлина — его привезли из Москвы. Ужасно рада, спасибо, милый, что написал. Пиши чаще — мне очень нужны твои письма. Радуюсь, что здоровье В<еры> А<лександровны> в основном хорошо. Видишь, как ты все преувеличиваешь! О твоем здоровье думай сериозно и исполняй все, ради Бога. Понимаю твой ужас перед тем, что делает презираемая тобой материя, и твое вегетерианское настроение. Я всегда думаю о вегетерианстве, — соблюдаю посты, но чувствую, что должна идти к цели путем "мирного обновления"[206], еще чувствую много соблазнов на пути, а то как бы не сорваться — это хуже. Всегда соглашаюсь с тобой, что пантеизм ложь как мировоззрение, но никогда не могу согласиться и всегда скажу, что он не ложь как переживание, как психологический момент. Если, хотя на минуту, не сольешься с хаосом, не погрузишься в него, не познаешь, что такое мир. А для этого необходимо видеть, чувствовать Бога во всем. Ужас охватывает при виде реальной картины природы — это правда. Но вот если бы мы не сталкивались с этой ужасной реальностью, не стремилась бы наша душа и преобразить этот ужас. Ужасно чувствую и слышу твою душу, мой ангел, это все трубные моего солнечного всадника "оттуда". До бесконечности жажду, чтобы огнем горело в тебе все горе, все несовершенство мира и твое собственное. Тем больше ты сделаешь, тем ближе ты будешь всему и всем. Одно меня всегда ужасает — это твое стремление перескочить в мир "иной". Ужасны твои слова, что любовь к миру есть противоречие, — ужасны. Как же, когда любовь к миру есть основа и источник познания и любви к Богу, она свята потому, что только через нее нам дано увидеть Бога. Смысл, завершение любви в мире "ином" действительно, но ценность как раз наоборот. Огонь любви затем и есть, чтобы глубже нас взять к земле, заставить плотью и кровьюполюбить жить на земле, слитьс ней, переживать все ее радости, чтобы мы не покидали ее, не убегали от ее ужасов, а оставались на ней и этой любовью спасали ее и себя, что неразрывно связано.

Конечно, должен быть подвиг, но я понимаю, подвиг жизни на земле, через расцвет всех сил и всей красоты. Отдача себя миру и жизни не во имя свое, конечно, а во имя торжества света для него и для себя. Нет, я всегда приду к другому, чем ты. Лишь бы искренно и свободно идти, лишь бы было подлинно то, к чему пришел, чтобы нашел человек самого себя в этом — тогда не будет убит ключ жизни в душе, и не будет она бесплодна. Не только в природе чтобы не было убийства и насилия, но в духе чтобы его не было! До свиданья, мой дорогой! Пиши скорее. Целую тебя крепко и нежно.

[29] Бердяева (урожд. Трушева, по первому мужу—Рапп) Лидия Юдифовна (1874—1945)—жена Н.А.Бердяева, переводчица, поэтесса; родилась в Харькове в семье преуспевающего юриста. В воспоминаниях ее младшей сестры Евгении Юдифовны читаем: "В детстве мы жили в богатой обстановке. Зимой в городе, у нас был собственный дом, весной и летом в деревне. У нас была вначале немка бонна, затем француженка. <…> После смерти отца мы разорились. Все лишения моя мать переносила очень мужественно, стараясь, чтобы никто из нас не чувствовал лишений". Из-за стесненного материального положения сестер отдали в пансион, где они приобщились к революционным кругам. В 16 лет Лидия обратилась за советом ко всероссийскому учителю праведности Л.Н.Толстому. Он ответил: "Не советую Вам поступать на фельдшерские курсы. Не советую вообще искать средств делать добро. Прежде всего надо искать средств перестать делать зло <…> Человек доброе существо, и если только он не делает дурное, он делает хорошее. Идеал христианский есть 5—7 гл. Матфея. Сличайте с ними всю жизнь, приближайте ее к этому идеалу, и Вам хватит работы на всю жизнь".

"В доме у нас,—вспоминает Евгения,—не было никакой религиозной атмосферы, все обряды совершались только потому, что ≤так принято≥." Но Лидия "с детства была очень религиозна, и вера ее сохранялась даже тогда, когда она начала принимать участие в революционной деятельности". Бердяев вспоминает: "Она по натуре была душа религиозная, но прошедшая через революционность, что особенно ценно. У нее образовалась глубина и твердая религиозная вера". За свою революционную деятельность сестры дважды подвергались арестам, после чего их ожидала ссылка. Благодаря связям их матери их сослали в Киев. Вплоть до 1904 года их вызывали на допросы в полицию. По-видимому они содействовали бегству из тюрьмы одного из революционеров.

В начале века Лидия выла замуж за В.И.Раппа, Евгения стала женой его брата Е.И.Раппа. Оба брака оказались недолговечными. Здесь же, в Киеве, Лидия встречает молодого философа Н.Бердяева. Евгения вспоминает: "Нас познакомил Булгаков. Однажды, когда мы были у него, он сказал: — Непременно познакомлю вас с молодым философом Бердяевым. У него такие же литературные вкусы, как и у вас: любит Белого, Блока, живопись — не передвижников, как я, а авант гардеш во всех областях...На банкете в день Освобождения крестьян, 19 февраля, где речи говорили Булгаков, Шестов, Н.А. и т.д., Булгаков нас познакомил с Н.А., который сделался нашим постоянным гостем." Рапп Е.Ю. Отрывок из воспоминаний. РГАЛИ, ф.1496, оп.1,д.932, лл.5-6 об. Цит. по: Александр Вадимов. Жизнь Бердяева. Оакланд, Цалифорниаш, 1993.

"...Лидия Юдифовна — редкостный профиль и по красоте редкостные глаза. Полная противоположность мужу: он православный, может быть, с некоторыми "уклонами", она ортодоксальнейшая католичка. Облик особенный, среди интеллигенток наших редкий, ни на кого не похожий. Католический фанатизм! Мало подходит для русской женщины (хотя примеры бывали: кн. Зинаида Волконская). Однажды, спускаясь с нами с крыльца, вдруг остановилась, посмотрела на мою жену своими прекрасными, прозрачно-зеленоватыми глазами сфинкса и сказала: "Я за догмат непорочного зачатия на смерть пойду!"

Какие мы с женой богословы? Мы и не задевали никого, и никто этого догмата не обижал, но у нее действительно был такой вид, будто вблизи разведен уже костер для сожжения верящих в непорочное зачатие." Борис Зайцев. Мои современники. Бердяев. Лондон, 1988, с.62-63.

[37] В домашнем собрании М.К. находились картины М.Врубеля: "Фауст и Маргарита", "Царевна Лебедь". См. "Опись картин, скульптур и икон в доме М.К.Морозовой" /ОР РГБ, ф.369.311.11, ф. Бонч-Бруевича. "...Морозовский особняк в Мертвом переулке, строгий и простой, перестроенный талантливым Жолтовским, считавшим последним великим ахитектором Палладио, был по своему внутреннему убранству редким образцом хорошего вкуса. Мягкие тона мебельной обивки, карельская береза гостинной, продолговатая столовая, по-музейному завешанная старинными иконами, несколько полотен Врубеля и ряд других картин известных русских и иностранных мастеров, прекрасная бронза, изобилие цветов — все это сообщало вечерам, на которые собиралось иной раз до ста человек, совершенно особую атмосфера красоты, духовности, тишины и того благополучия, которое невольно заставляло забывать революционную угрозу<…>" Ф.А.Степун. Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990, с. 262.

[39] Существуют более подробные описания внешности М.К., например, частого гостя ее дома Ф.А.Степуна "...Вижу ее большую, несколько тяжеловесную..., сидящую где-нибудь у стены, на широком старинном диване. Руки ее спокойно сложены на коленях или заняты длинной нитью тяжелого жемчуга. На ее, с формальной точки зрения, может быть, слишком высоких плечах меховая накидка. Почему-то Маргарита Кирилловна мне неизменно видится в серебристо-лиловых, зеленовато-лунных тонах перламутровой гаммы. Писать портрет ее было бы всего лучше пастелью." Андрей Белый подметил в ней неожиданную для хозяйки гостеприимно-открытого дома черту — "кто бы мог догадаться: она боялась людей". Многих поражали глаза М.К.: Андрей Белый назвал их ослепительными, с отблеском то сапфира, то изумруда. "Подчеркнутая темными бровями чернь длинных ресниц, — вспоминал Степун, — придавала им в сочетании с синеватым отливом белка какую-то особую стальную переливчатость. Такие типично русские серые глаза бывают особенно хороши в гневе и скорби". Цит. по: Наталья Думова. Московские меценаты. М., 1992, с. 102.

[80] Ср. воспоминания П.А.Флоренского об этом же периоде, вошедшие в текст написанного им по случаю смерти друга некролога : "<…> мы с тобой учились вместе со второго класса гимназии, часто бывали друг у друга, прожили в одной комнате университетские годы, в дальнейшем часто виделись и гостили друг у друга; вместе увлекались мы многим, самым дорогим для нас, вместе воспламенялись теми мечтами, из которых потом выкристализовались наши позднейшие жизненные убеждения. Вероятно, немного есть мыслей, которые не прошли через совместное обсуждение. Наша общая мысль была насыщена и философскими интересами и горячими чувствами близости; мы прожили нашу дружбу не вяло — и восторгаясь и ссорясь порою от перенапряжения юношеских мыслей. Мы вместе бродили по лесам и по скалам, по скалам преимущественно, вместе читали Платона на горных прогалинах и на разогретых солнцем каменных уступах. Вместе же ценили благородный пафос кн. С.Н.Трубецкого и острую критичность Л.М.Лопатина, подсмеивались над лженаучными притязаниями важных наших философских сотоварищей. И мы взаимно наблюдали, часто не говоря о том, тайные надломы в недрах души друг друга и оба скорбели в бессилии помочь, и оба уповали на иные силы помощи, силы Вечности.

Удивительно ли, милый друг, что у меня нет решимости из сплошной картины воспоминаний, из этих сплетающихся в одно целое впечатлений солнечного зноя, горячих скал, серых, грязно-зеленоватых и ржаво-красных лишаев, глубоких синих далей, тонкой резьбы полуразрушенных храмов, выжженных полей, карабкающихся где-нибудь по кручам коз, темной синевы небе, сухого ковыля, летящего в горячем ветре, воздуха, окутывающего строгим благовонием богородичной травки, горной полыни и мяты, иммортелей и других горьких трав, и, наконец, потоков слепящего света — удивительно ли, сли из всех этих впечатлений, сплетшихся с впечатлениями от тебя в неразрывное целое, я не нахожу в себе решимости вырвать отдельные случаи. Не от недостатка, а от избытка, не решаюсь и не буду пробовать." П.А.Флоренский. Памяти Эрна. Машинописный сборник. М.1917. Архив Эрна, частное собрание.

[86] Ср. воспоминания Лидии Вячеславовны Ивановой: "Были люди, которые ненавидели Вячеслава без всякого видимомго повода. Это особенно видно было на примере философа Ильина. Однажды я была этим потрясена. Мы уходили из квартиры друзей у которых провели вечер. В передней одевались шубы, ботики,хозяева провожали. Откуда ни возьмись появился Ильин и начал вопить что-то совершенно непонятное в сторону Вячеслава. Казалось, что у него на губах была пена, он весь извивался, как в конвульсиях. Друзья его окружили, спровадили на лестницу и куда-то увели. Никакой внешней причины для этой ненависти не было." Л.В.Иванова приводит воспоминания Андрея Белого о том жеэпизоде: "<…> молодой, одержимый, бледный, как скелет. Иван Александрович Ильин, гегельянец, <…> возненавидел меня с первой встречи: ни за что ни про что; <…> по-моему, он страдал затаенной душевной болезнью задолго до явных вспыек ее; <…> у него были острые увлеченья людьми; и ничем не мотивированные антипатии; ему место было в психиатрической клинике, а вовсе не за зеленым столом. Рассказывали: в многолюдном обществе он, почувствовав ненависть к Вячеславу Иванову, стал за спину его и передразнивал его жесты, что в державшемся подтянуто гегельянце уже выглядело бредом с укусом уха Николаем Ставрогиным". Белый Андрей. Между двух революций, с. 312. Цит. по: Иванова Лидия. Воспоминания. Книга об отце. Подготовка текста и комментарий Джона Мальмстеда. Париж, Атченеумш, 1990, с. 63.

[131] См. заявление заслуженного профессора Л.Лопатина и ординарного проф. Г.Челпанова "о предоставлении приват-доценту В.Ф.Эрну заграничной командировкина два года для написания магистерской диссертации, с содержанием из сумм Министерства." //В.Ф.Эрн: Новые документы и материалы. Публикация и комментарии В.А.Волкова и М.В.Куликовой. //Начала, № 3, М., 1993, с.134—135. В нем, в частности, сказано: "... В.Ф. Эрн представляет из себя уже определенную величину в русской философской литературе. Человек многосторонней начитанности и даже учености, живой и даровитый писатель, с твердыми, ясно сложившимися убеждениями, он заставляет много ждать от себя в будущем. Напечатанные до сих пор статьи его невольно обращают на себя внимание искренностью своего тона, оригинальностью взглядов и диалектическою тонкостью аргументации. Темою своей будущей магистерской диссертации В.Ф. Эрн избрал всестороннее рассмотрение проблемы познания, как в ее историческом развитии, так и в ее в систематической нормальной постановке. Для успешной разработки этой темы В.Ф. Эрну необходимо посещение европейских библиотек в Париже, Лондоне и Флоренции, а также возможно более близкое ознакомление с течениями философской мысли в современной Германии. Считаем необходимо отметить, что В.Ф.Эрн вполне хорошо владеет новыми языками".

[160] Примерно к тому же периоду, по-видимому относится характеристика В.Эрна из письма П.Флоренского третьему лицу, которую приводит Е.Герцык: "Мир души — вот что нужно оттенить в Эрне, реализовавшем слова нашего святого, апокалиптического Серафима: "Радость моя, радость моя, стяжи мирный дух, и тогда тысячи душ спасутся около тебя!"

Мир духа — это не нирвана, наоборот, это повыение жизненного пульса, так что и радость с горем становятся конкретнее и сочнее. Но сознание всякий раз допускает в себя только осиянную сторону и не дает врываться хаосу. Для Эрна зло не абстракция, он относится к злу как к чему-то чуждому и внешнему, с викингской яростью нападает на него… Одним утром, когда я лежал еще в полусне, мой друг разговаривал в соседней комнате с проворовавшимся мужиком и убеждал его покаяться. Ты знаешь, как нестерпимы для меня все наставления и морализования. Навязчивость их, обычное неуважение к живой личности во имя принципа заставляет из одного протеста поступить наоборот… Но тут — тут впервые может быть я услыхал голос власть имущего. Такая убежденность в силе добра в каждой ноте его голоса, столько любви, уважения к личности в его речах, простых и безвычурных, что я был потрясен.

Я видел действие Эрна на других. Но я знаю больше. Однажды Эрн и я были вынуждены прождать со сторожем на вокзале всю холодную ночь в сторожевой будке. Обессиленный двумя бессонными ночами и иззябший я невольно опустил голову на колени друга и заснул. Во сне он явился мне сияющим Архангеом, и я знал, что он отгоняет от меня все злые силы. Может быть в эту холодную ночь, голодный и измученный, впервые за всю жизнь я был безусловно спокоен." Е.К.Герцык. Воспоминания.

[164] В своем выступлении Эрн вступил в бой с новейшей западной философией, с меонизмом <от греч. /span>мчŸ щ\н — не сущий> европейской мысли, оторванной по его мнению от бытия, утерявшей чувство природы. По мнению Эрна путь восхождения человека к полноте своего умопостигаемого существа неминуемо лежит через Церковь, и гносеология сливается с аскетикой и учением восточных отцов церкви о духовной жизни. Смысл своего философского дела сам Эрн видел в борьбе против психологизма — за онтологию не только в философии, но и в общественном сознании, в защиту религиозной культуры. Психологизм в его понимании порожден индивидуализмом Реформации, а онтологизм возможен лишь на Востоке, в Православной церкви, сохранившей благодаря верности святоотеческому наследию онтологизм платоников. Отчасти он свойственен и католической традиции, но лишь в той мере, в которой она сохраняет верность наследию неразделенной церкви. Со свойственным ему радикализмом Эрн делает выпад против всего направления. "Кантианство (а не мировоззрение Канта), — пишет он, — всецело умещается в рамки рационализма. Составители "Логоса" находятся всецело во власти двух основных принципов всей новой философии, нашедших в кантианстве свое завершение: первый явный, всепроникающий принцип — рационализм, второй — меонизм">. Это выступление положило начало острой полемике между "путейцами" и "логосовцами".

Далее Эрн переходит к центральной теме своей философской борьбы — Логосу. Он употребляет этот непостижимый термин античной философии и христианской мистики для обозначения цельного и органичного знания, которому присуще гармоническое равновесие ума и сердца, анализа и интуиции. Эрн даже обозначает свое философское построение термином логизм и утверждает, что "<…> культура поглощается прогрессом материальной цивилизации. Я считаю, что "логизм", понятый в самом глубоком и самом широком смысле, может быть признан истинным и действенным лозунгом не только в борьбе за философскую истину, но и в трагической борьбе за культуру".

[170] Блок Александ Александрович, (1880—1921), поэт; за несколько лет до этого он записал в дневнике свое впечатление от другого религиозно-философского заседания: "<…> Невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов. И вот — один тоненький, маленький священник в бедной ряске выкликает Иисуса, — и всем неловко <…> Да хоть бы все эти нововремнцы, новопутейцы, болтуны — влоск исхудали от собственных исканий, никому на свете, кроме «утонченных натур», не нужных, — ничего в России не убавилось бы и не прибавилось. <…> хорошо резюмировал прения остроумный философ. Но ведь они говорят о Боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это — тоже потеря стыда, потеря реальности; лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими «религиозными сомнениями» не мучились, если не умеют молчать и так смертельно любят соборно сплетничать о Боге". Александр Блок. Собрание сочинений в 8 томах. ГИХЛ. М—Л. 1962, т. 5, с. 211.

[175] Доклад В.Эрна на заседании Петербургского РФО, состоявшемся 22.11.1910, назывался "Основной характер русской философской мысли и метод ее изучения". Позже опубл. в качестве предисловия в книге В.Эрн. "Г.С.Сковорода. Жизнь и учение". В архиве Эрна хранится вырезка из газеты "Речь" № 324 от 25.11.1910 с отчетом Огнева о заседании, где в частности сказано, что "доклад является введением к целому ряду историко-философских работ Эрна под скромным названием "Очерки по истории русской фиософии" <…> В прениях по докаду участвовали: Вяч. Иванов, С.А.Алексеев (Аскольдов), одобрившие доклад. Докладчику долго возражал неокантианский младенец Гессен, хлестко и грубо, но малодоказательно. Говорили еще В.И.Иванов и С.А.Алексеев. Первый старался примирить Эрна и неокантианцев, а Алексеев возражал Эрну на тему о значении <нрзб> в философии, не согласился с Ивановым и предпочел "меч" Эрна "миру" Иванова". На полях газетной вырезки рукой В.Эрна: "Написано бывшим священником Огневым".

[192] Трубецкой Сергей Евгеньевич (1890—1949) и Трубецкой Александр Евгеньевич (1892—1968) — сыновья Е.Н.Трубецкого. С.Е. Трубецкой, сын Е.Н., много лет спустя так вспоминает об этих прогулках: "Папа путешествовал не иначе как с большим количеством книг, и куда бы ни приезжали, у него всегда был свой кабинет для занятий, но во время путешествий Папа гораздо чаще, чем в городе или даже в деревне,"спускался на землю" и жил общей жизнью с нами. В Папа просыпалась туристическая жилка, и он с увлечением совершал с нами большие экипажные прогулки. От этого особенно выгадывал я, так как Саша был еще слишком мал. Никогда в детстве я так много не общался с Папа, как за границей. Он много разговаривал со мною во время прогулок, обо многом рассказывал, многое показывал и объяснял." //Трубецкой С.Е. Минувшее, с. 38. Цит. по: А.Носов …//Новый мир, 1993, №9.

ВЗЫСКУЮЩИЕ ГРАДА

1910 год

150. А.В.Ельчанинов. Дневник[1] 01.1910. Сeргиeв Посад>