1911 год

238.     Е.Н.Трубецкой —М.К.Морозовой[1] <5.01.1911. Рим—Москва>

№6

5 января 1911

Милая моя, дорогая и хорошая

Гармося, спасибо тебе за твое дорогое и хорошее письмо из деревни. Оно меня успокоило и потому, что твой отъезд в деревню объяснил мне промедление в письмах, и потому, что я из него увидал, что мое берлинское письмо не чрезмерно тебя взволновало и огорчило. Этому я особенно рад, потому что это мне ужасно развязывает язык, чтобы говрить с тобой в письмах безбоязненно, как я говорю с тобой с глазу на глаз.

Вот ты пишешь про свою любовь к "мiру", что это чувство должное. А знаешь ли ты, в чем тут недоразумение. В том, что здесь совсем нет мiра, а потому и нечего любить. А то, что мы называем мiром — только порыв и стремление создать мiр, пока еще не удавшиеся. Существа, борющиеся за существование, за счастье, за любовь — не образуют единого цельного мiра, а образуют хаос, ведь это две противополжности! Вот ты пишешь про свою сестру Лелю[2], что она несчастна. Оставляю в стороне сопоставление с тобой, потому что ты вовсе не несчастна. Но почему несчастна Леля? Вот оттого, что мiра нет, а есть хаос: она несчастна для того, чтобы была счастлива другая женщина! Какой же это мiр: ведь мiр есть целое, мир, лад; а где нет целого, а есть только бесчисленное множество враждующих между собой дробей, там мiра нет!

А при этих условиях как возможно пантеистическое настроение; как оно может быть правдой, когда неправда самый пантеизм. Ведь переживать Бога, значит всеми фибрами ощущать, что этот, природный непросветленный мiр — безбожен.

Говоря о "любви к мiру", ты всегда разумеешь любовь, и именно любовь половую. Но на высших ступенях своих это чувство и в самом деле образует мiр, то есть создает нечто новое, чего здесь в самом деле нет, потому что оно приводит к самоотвержению, к победе над эгоизмом и к утверждению "мiра иного". А на низших, средних и вообще естественных ступенях половая любовь утверждает все тот же хаос, борьбу за существование. И горе побежденным. Закон этой любви тот, что Леля должна быть несчастна, чтобы другая была счастлива, что всякое вообще или почти всякое счастье построено на чужом несчастье. И горе побежденным. В мiре животных этот закон выражается во всеобщей кровавой борьбе из-за обладания любимым предметом. А у людей — сердечные муки, которым часто предпочитают смерть.

Если "погрузиться в мiр" всецело, то нужно воспринимать весь мiр целиком, а не небольшой уголок, где встречаются две любящих души. А чувствовать и воспринимать целиком весь ужас всеобщей беспощадной непрекращающейся борьбы, составляющей здешнее, к счастью никому не дано, иначе бы люди не вынесли жизни. Только оттого мы ее выносим и любим, что не слишком погружаемся в мiр, а или смотрим на него поверхностно, или воспринимаем "мiр иной".

Я увлекся спором с тобой и забыл, что ты можешь подумать, что мое настроение очень мрачное! Совсем нет, ангел мой дорогой, милый и хороший. Душа полна нежности и ласки к тебе и любовью. Но люблю я тебя по-своему и люблю твой дорогой образ — в мiре, там, где в самом деле есть мир. И хочу от души, чтобы твоя душа утверждалась там, т.е. в мiре, не в хаосе. Пусть хаос вылетит в дымовую трубу, где он шумит!

Прощай, моя дорогая. Целую тебя крепко.

239.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому [3] <7.01.1911.Москва — Рим>

№ 5й

7го янв<аря>

Милый и дорогой мой Женичка! Очень хочется написать тебе сегодня о моей жизни, впечатлениях и событиях. Какой ты гадкий, мой друг, что так мало пишешь! Олимпиец ты этакий, гербарий ты неисправимый! Не сердись, ангел мой, я очень добродушно браню тебя, но не бранить тебя нельзя. Про мое настроение скажу тебе, что оно в общем светлое, тихое и доброе. Очень, очень важно мне получать от тебя письма, и потому особенно я нахожу эгоистичным с твоей стороны, что ты мало пишешь. Ты понимаешь, как каждая твоя строчка поддерживает мне душу. Часто просыпаюсь рано, всегда думаю о тебе, плачу и тоскую, но мрак и отчаяние редко охватывают. Как-то, где-то есть много веры и надежды! Бывают минуты мрака, конечно, но еще чувствую себя в силах пока. Что будет дальше, не знаю! Сейчас я как-то особенно увлекаюсь чтением Евангелия и чувствую неудержимое влечение к философии. Вообще тянет ко всему объективному, отвлеченному, хочется погрузиться в сферу мысли. Философия всегда была моей спасительницей и убежищем в трудные минуты. Видишь, что кроме тебя у меня есть спаситель, и единственный, к которому я советую тебе меня ревновать! Хотя ты гордо мне объявил, что я тебя ничем не испугаю. Но к этому я тебе не советую относиться с презрением — это неуловимый соперник, но вовсе не безопасный! Думаю начать с моего милого Канта. Перечту "Крит<ику> практич<еского> разума", потом хочу прочесть "Микрокосм" — Лотце[4], и Гегеля после! Что ты думаешь? С увлечением приготовляюсь взяться за это. Как видишь, некоторый запас огня будет перенесен на эту работу. Я очень озабочена вопросом о поездке за границу с Микой. Он в общем очень поправился. Конечно, я поеду, если нужно, и поеду туда, куда велят. Но мне ужасно не хочется ехать. Главное, просто ужасает мысль ехать на юг и к морю — я там с ума сойду! Я могу вынести весну, юг, море только с тобой вместе, а одна, когда ты далеко, видеть всю эту красоту и поэзию — гореть, кипеть и быть одной — этого я не могу себе представить. Я там или заболею, или, что еще хуже, убегу к тебе! Этого я очень боюсь! Будь совершенно покоен, мой друг, что я этого ни за что не допущу. Если уж нужно будет ехать, то поеду куда-нибудь подальше от тебя, подальше от соблазна! Чтобы и духу его не было. Будь спокоен, моя радость, слишком дорога мне твоя душа, слишком люблю я твою милую, светлую душу! Слишком мне хочется, чтобы успокоилась В<ера> А<лександровна>. Пиши ради Бога о ней почаще. Что она, лучше ли ей? На будущей неделе посоветуюсь со Шварцем, и решится вопрос о поездке. Раньше я как-то обо всем этом не думала, когда ты был здесь, а когда тебя нет, то я чувствую, какой огромной силы ключ я в себе заперла, и понимаю, что должна с ним обращаться осторожно. Вообще будь покоен за меня, силы я в себе чувствую немало. Их мне дает бесконечная моя благодарность к тебе и, конечно, к Богу, который послал мне такой светоч. Вот и сейчас хотела написать очень сериоезно о моем мудром житии, а не могу быть сериоезной, все разливается в какой-то улыбке, хочется прыгать, носиться, и вся душа залита ярким, ослепительным сиянием. И все это только от мысли о тебе, от того, что ты есть, что ты такой прекрасный, и что такая безумная радость будет тебя увидать! Вот что на дне этой мудрости! А так, видит Бог, что тудно найти человека сериознее и добродетельнее меня. — Ну довольно болтовни. — На днях я пережила сильнейшее впечатление. Я провела вечер с В.М.Васнецовым[5]. Какой это удивительной силы ума и самобытности человек. Сколько в нем жизни и огня. Я была в восторге от него и думаю, что даже больше буду теперь любить его вещи. Больше буду верить в их подлинную, горячую жизненность. Хотя в существе своем он слишком догматичен и тяжел и деспотичен, наверно. — У нас в издательстве — драма. Рачинский совсем болен. К моему ужасу, он избрал меня своим другом и рвется ко мне неудержимо[6]. Слава Богу, сейчас его засадили дома. Пока для дела это неважно, но в будущем, если это не изменится, то придется искать кого-нибудь. К сожалению, наше дело является для него центром жизни. Все его чувства и мысли вертятся кругом этого всего. Пока мы осторожно его обходим и конфиденциально все с Сергеем Никол<аевичем> решаем. Читаю твоего "Григория VII" — очень интересно. Умоляю тебя написать подробно о твоем здоровье, помогает ли вегетарианская диэта, пьешь ли часто соду? Все напиши. Что твоя работа? Если ты действительно будешь работать так, как пишешь, т.е. 6 час<ов>, то это хорошо. Тогда и немного шляться можно. Радуюсь, что ты видишь такую красоту. Я ее как-то сейчас переживаю. Так и вижу Виа Аппиа, и особенно красив вид на Рим против Пинцио. Что ты скажешь об Аполлоне[7]? Неужели он не прекрасен, по-твоему? Действительно живой носитель муз! Вся красота искусства как-то в нем живая и красота человека. Что тебя там особенно сейчас поражает и захватывает? Напиши обо всем, а то я больше писать не стану и настроение изменится. До свидания, мой ангел, Христос с тобой. Целую очень, очень крепко.

Твоя Гармося.

240.     Н.А.Бердяев — В.Ф.Эрну[8] <10.01.1911. Москва — Пятигорск>

10 января 1911 года. Москва

Дорогой Владимир Францевич!

По получении Вашего письма переговорил с Челпановым. Он не знает, получен ли ответ, по поводу Вашей командировки[9], но обещал через неделю навести об этом справки. Тогда сообщу Вам.

Отчего ничего не пишете о своем здоровье?[10] Пора Вам уже возвращаться в Москву. Соловьевское заседание назначено на десятое февраля[11]. Беда у нас с бедным Григорием Алексеевичем. Ему настолько сделалось плохо, что его отвезли в Ригу на поправку[12]. Мы остались вдвоем с Сергеем Николаевичем и ждем Вашего возвращения[13]. Из новых событий нашей жизни могу указать на то, что мы (я и Л<идия> <Юдифовна>) очень подружились с Флоренским[14]. Приезжайте поскорее, если здоровье позволяет. Очень ждем. Привет от нас Евгении Давыдовне[15]. Л<идия> Ю<дифовна> очень Вас приветствует.

Любящий Вас Николай Бердяев.

241.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[16] <11.01.1911.Москва — Симбирск>

11 января 1911 г.

Дорогой Александр Сергеевич!

Мне не нужно выражать Вам радость, которую я испытал по получении благой вести от Вас. Слава Богу, все устрояющему.

Пишу кратко, чтобы не задерживать ответом. В Нерви (Италия)[17] живет сейчас для поправки после такой же болезни, что и у Ольги Федоровны[18], наш близкий человек, бывший кореизский доктор Константин Васильевич Волков (он пользовал еще в Крыму Толстого). Он — человек сердечный, энергичный и разумный, и ему уже лучше. Я думаю, что он, по моей просьбе и встретит, и поможет всячески устроиться Ольге Федоровне. Кажется, он еще некоторое время там пробудет. Там постоянно практикует член 2-ой Государственной Думы, еврей Мандельберг[19]. Врач он, кажется, опытный, и человек, для своего внешнего положения, мягкий и недурной. Очевидно, там есть и русские, или по крайней мере, говорящие по-русски. Я с Волковым не списывался, но могу это сделать немедленно, да это даже и излишне.

Эрн в отъезде, кажется, болеет, но средне. Григорий Алексеевич "болен", как во дни «Северного Сияния»[20], и вносит величайшую сумятицу в дела издательства «Путь», которого "заведующим" он избран, отчасти избрал сам себя (говорю это, конечно, без всякого осуждения, констатируя факт, ведь Вы его знаете). Получить что-либо от него невозможно, потому и рукописи придется ждать до возвращения. Бердяев между небом и землей[21], но мил и благодушен. Дела вообще трудные.

Писал ли я Вам, что Свенцицкий все больше выныривает в газетчине, но тон <нрзб> прежний[22]. Целую Вас.

 

242.     Н.С.Богатурова[23] — Е.Д.Эрн[24] <11.01.1911.Москва — Пятигорск>

<…> я надеюсь очень скоро (ведь Володя говорил в середине января) увидеться самолично и все узнать из философских уст аргументированного ученого <…>

Теперь сплетни:

Ольга Ивановна Зарубина выходит замуж за Василия Михайловича Гиацинтова, Павлушина друга. <…>

243.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[25] <12.01.1911. Рим — Москва>

№ 8

12 Января 1911

Милая моя хорошая, прекрасная и дорогая Гармося,

Так много хочется тебе сказать, что не знаю, с чего начать. Получил твой №5 и ужасно доволен твоим настроением, бодрым и даже слегка игривым. Я так надеялся на моего хорошего и милого Ваньку-Встаньку, что ты духом надолго упасть не можешь и сейчас же опять выпрямляешься. С волнением буду ждать, что скажет Шварц про Мику. Я тоже думаю, что для тебя Москва, где ты можешь заняться, — куда лучше, чем Ривьера, где ты обречена бездействию. Волнует меня и вопрос об издательстве и Рачинском. Получила ли Маруся мою открытку? Что касается твоей философии, то крайне удивлен выбору такой рационалистическской суши, как Гегель, Лотце же не знаю. Уж лучше прочти ты сначала Куно Фишера — "Историю философии после Канта". Думаю, что тебе Шеллинг во всяком случае роднее Гегеля. У меня тут сильные переживания — как-то вдруг и Рим и работа о Соловьеве сошлись в одно, и не случайно. Пишу я как раз про соединение церквей и папизм Соловьева и все вспоминаю, что он не был в Риме. А между тем какое откровение Рим о католицизме, как тут каждый камень вопиет о его духе. Вижу я тут громадные храмы — Петра, Павла, Мариа Маггиоре — все без малейшего религиозного настроения — мраморно-золотые, великолепные дворцы, выстроенные папами для Бога. На всех сводах папские гербы — сочетание "ключей царствия Божия", вошедших в герб — с гербами римских аристократических фамилий, из коих папы выбирались. Обхожу дворцы этих фамилий — Боргчесе, Цолонне, Дорио-Памфили — и узнаю в них тот же мрамор и золото, тот же стиль и дух, те же гербы, как во храмах. Выстроили для Бога дворцы, а Бог в дворцах не живет, и народ это почувствовал. Отсутствие молящихся гнетущее, давящее. Сегодня был в соборе Павла в день поминовения обращения Павла. Храмовый праздник, торжественное богослужение. И что же — не было и сотни молящихся, меньше, чем у нас в захудалой деревенской церкви в воскресенье, и все больше любопытные из туристов. А собор в полтора раза больше нашего храма Спасителя, и в нем торжественный парад духовенства — без верующих. Вот что сделала "Теократия" и та внешняя власть, которую Соловьев считал условием действующего христианства. Сколько раз я убеждал Соловьева поехать в Рим, но он, кажется, просто боялся. А будь он здесь — гораздо раньше кончилась бы его "Теократия" и глубже бы он оценил православие, которое сделало одно великое дело: положило грань между мистическим и здешним, не дало ему слиться с мирским, презрело храмы-дворцы и ушло на Афон — созерцать свет горы Фавора, тот самый, что ни в дворцах, ни в хижинах Петровых не умещается. И этим спасло веру. Ибо что же остается от веры, если вынуть из нее мистическое? Кто поверит в царствие Божие, если ключи к нему — принадлежность папского и аристократического гербов? Вот тебе вкратце, душа моя, мои последние впечатления. Ах, хотелось бы тебе показать все это, чтобы ты это со мной пережила. Всего труднее не делиться с тобой ежечасно всем этим. И читать тебе не могу, что пишу. А теперь — подвожу итог главы и чувствую, что опять выходит что-то значительное, потому что перо волнуется и переживает подъем. Ну прощай, душа моя, крепко тебя целую.

244.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[26] <14.01.1911. Москва — Рим>

№7

14 января

Дорогой друг Женичка!

Как я рада, что мое письмо из деревни не пропало. Сегодня Маруся получила твое письмо, и я получила №7^й_{, спасибо, милый друг, за оба твои письма. Маруся также очень обрадовалась. Посылаю тебе повестку на заседание философского кружка сегодня. Теперь предполагается целый ряд рефератов кружка. Я очень рада, что эти собрания сами собой возрождаются, без моего усилия. Значит, они нужны}[27]_{. В эти дни много думаю о планах школы, о способах внести и создать в ней дух соответствующий нашему направлению}[28]_{. Пока это все еще очень неопределенно, потому тебе не сообщаю. Как только что-нибудь выяснится, сообщу тебе. Делать что-нибудь по заведенному и заведомо ложному порядку — не хочется и начинать. Хочу верить и надеюсь, что удастся внести и воплотить что-нибудь свое, особенно дорогое. Очень радуюсь, что ты доволен изданием Киреевского и что он так нужен. Вот когда мы соберем всех русских мыслителей, то можно подумать и об изданиях для народа. Вот два очень важных и нужных дела. Сейчас мы обдумываем сборник Соловьева}[29]_{. Напиши мне, какие две твоих статьи пустить? Если первой твою первую главу книги (характеристику), то мне нужно дать тогда мою рукопись? А второй поместить то, что ты читал в Психолог<ическом> Общ<естве>? Так целиком, или ты там что-нибудь переделаешь? Все это нужно знать скорее, т.к. скоро начнем печатать сборник. Волжского в нем не будет. Я совсем поправилась и чувствую себя хорошо. Настроение покойное. Я радуюсь. что твоя работа идет. Надеюсь, что В.А. теперь будет отдыхать как следует. Как это у тебя нет твоей комнаты, не мешает ли это тебе и не утомляет ли? А как здоровье? До свиданья.}

_{Крепко целую.}

245.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[30] <17.01.1911. Рим — Москва>

№9

17 Января

_{Милая и дорогая Гармося!}

_{Все мои попытки найти в Риме спокойствие для Верочки и для меня рухнули внезапно и совершенно неожиданно. Я чувствую себя точно раздавленным. Верочка все узнала сама, каким-то ясновидением, с такою точностью, что даже определила срок и прямо указала на прошлую весну, когда это произошло. Она все угадала по внутренним переменам в моей душе, все чувствовала, о какой тайне я умалчиваю, но не решалась сказать из-за сомнений. И в этом причина, почему ничто не могло помочь ее душевной боли. Вдруг вчера прорвало, и она мне сказала это à боут портант}[31]_{. Я долго молчал, пораженный громом, а потом не мог не сказать всю правду. Все мое нутро восстает против лжи, которая мне окончательно невыносима, а в данном случае и совершенно невозможна.}

_{Теперь она в ужасном состоянии, потому что как ни страшно это внутренно сознавать, услышать подтверждение — все-таки еще ужасней.}

_{Теперь она второй день ничего не ест, больна совершенно; все это пребывание в Риме меня тревожит какой-то сухой, упорный и не прекращающийся кашель.}

_{Дорогая моя, милая, хорошая, из глубины отчаяния моего пишу тебе и молю тебя: помоги мне! Верю в душу твою и в силу любви твоей ко мне, оттого и молю. Я чувствую, что если я все оставлю по-прежнему, то убью ее и погибнет и моя душа. Друг ты мой дорогой, помоги, сделай то, что я тебя просил сделать в минуту жизни трудную!}

_{Пойди к Антонию в Донской}[32]_{; а если его нет — за Троицкой лаврой есть сердцеведец, Алексий}[33]_{, кажется (мой брат Гриша}[34] _{знает). Я дошел до того, что не доверяю больше себе: мне не человеческий нужно голос услышать, а божеский и подчинить свою волю ему. Пусть святой какой-нибудь человек скажет, что тут делать и мне и тебе. Пусть будет нам всем троим Божья помощь.}

_{Я знаю одно, что нельзя больше лгать, надо покаяться и сделать правду. Но как ее сотворить так, чтобы была действительно полная правда? Где то, что спасет и ее, и твою, и мою душу? Как дальше устроить свою жизнь, чтобы собственная моя вера не жгла мукой и чтоб не строить моего благополучия на таком несчастье. Дорогая моя, мне нужен выход, и такой, который спасал бы также и твою душу, перед которым бы и ты преклонилась бы.}

_{Ах дорогая моя, береги ты свою душу и не делай ей зла. И не может сделать ей зла то, что ты сделаешь из любви к моей душе. Будь я в Москве теперь, сам бы пошел к Антонию, а теперь не к кому. Но чувствую всеми силами то, что говорил тебе и перед отъездом. Буду говеть перед Пасхой; и если тогда не принесу к алтарю твердого намерения исправиться, в чем грешен, то не будет мне это во спасение. И буду оттого безгранично несчастен. Дорогая моя, — горячая страстная любовь к тебе говорит во мне. Нужно спасти и твою и мою душу. И для спасения не может быть нам нужно разное. Крепко тебя целую.}

_{246.       Н.А.Бердяев — Вяч. Иванову}[35] _{<19.01.1911. Москва — СПб>}

Москва, Волхонка, "Княжий Двор"

19.

Дорогой Вячеслав Иванович!

Молю Вас как можно скорее выслать по моему адресу тезисы Вашего доклада о Вл.Соловьеве. Заседание назначено на 10 февраля[36], уже взята зала. Необходимо сейчас же подавать прошение градоначальнику с тезисами. Откладывать нельзя, т.к. потом сойдет [?] масленница и первая неделя Поста. Кроме Вас участвуют еще Блок, Эрн и я. Моя тема — проблема Востока и Запада у Соловьева. Приехать в Москву Вам следовало бы не позже 9 февраля. Все мы счастливы будем Вас видеть. О многом важном хочется поговорить с Вами по-новому. Мне радостно, что свидание наше уже близится. Привет Вам от Л<идии> Ю<дифовны>.

Целую Вас любовно

Ваш Ник. Бердяев

247.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[37]<19.01.1911. Москва — Рим>

_№8

_{19 янв<аря>}

_{Дорогой друг! Получила твое письмо — 7}^е_{, спасибо большое за него. Ты только ничего не пишешь о своем здоровье, подробностей, как я просила. Что В<ера> А<лександровна>, напиши о ней? Ты наверно знаешь о циркуляре Кассо из газет}[38]_{. В университете тревожно! Веня}[39] _{говорит, что если возникнут беспорядки, то Мануилов}[40] _{и К° подадут в отставку и тогда начало конца автономии. Если университету придется это переживать, тяжело тебе будет, и особенно там вдали. Я очень рада, что ты так живо переживаешь в Риме все крушение теократии. Это очень важно, может быть, пережив эту картину так сильно, ты напишешь что-нибудь очень перечувствованное. Вообще дай Бог, чтобы все это время дало тебе как можно больше. Вообще мысль о грани между здешним и мистическим — твоя основная мысль и исходная точка твоей критики. Весь твой Соловьев, весь "Григорий VII" на этом построен. Тебе сейчас Рим все это ярко уясняет, а мне очень ярко это все дает твой "Григорий VII". Для философского анализа, для познания — эта мысль о грани между двумя мирами очень удовлетворяет. В самом деле, насколько же не соответствует миру умопостигаемому наш естественный мир. Чтобы разобраться в том и другом, где кончается одно и начинается другое, необходимо строго разграничивать. Но, по-моему, в религиозной сфере это как-то недостаточно. Нельзя служить Богу и мамоне. С одной стороны, презирать мир, предписывать насилием аскетизм, а с другой стороны, бежать за властью, силой, корыстью. Разве может не погибнуть подобное начало само по себе. И очень понятно, что католицизм гибнет, как ты пишешь! В этом смысле, как понимал католицизм, необходимо уйти внутренно на Афон, действительно положить внутреннюю грань между двумя мирами, чтобы спасти святое. Но тут-то и наступает самое важное: любовью надо снимать эту страшную грань, надо делать то, что делал Христос. Недаром же он не сидел на Афоне, а дни и ночи бился с людьми. Никому насильственно ничего не предписывал, а путь к свету указал через свободное, внутренне преображение. В этом смысле православие по духу куда ближе к Христу. Никому оно ничего с ножом к горлу не предписывало и внешнему закону не поклонялось. Чтобы снять эту грань, надо найти совсем особый творческий прием, как преображать душу, как создать из души и из жизни творческое, прекрасное изнутри и свободное. Это то, что есть лучшего у Соловьева, — свободная теургия. Здесь ни чувство, ни мысль не могут остановиться на мысли о грани. Здесь грань снимается, и родится новое! Пока это только мечта далекая, но дорогая, и не жаль отдать жизнь, чтобы хотя не терять в душе чувства близости к этой тайне, чувство интимного прикосновения к ней. Этого еще нет в мире, но это будет, и надо идти к этому. Все Евангелие проникнуто этим призывом к бодрствованию, потому что близко, при дверях! Это очень, очень важно. И еще тайна в том, что один человек не в силах стать совсем свободным, не в силах преобразить свою душу. Это, по-моему, возможно только во взаимной любви и в деятельности всех вместе. Я бы много могла писать об этом, самая моя любимая тема. Как нужно и как мне хочется, чтобы ты нашел этот синтез в душе, не в уме, и все это написал бы так, как я мечтаю! Ты можешь и найдешь форму для этого. Главное искать — и найдешь.}

_{Целую крепко. Твоя Г.}

248. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[41]_{<20 ? 01.1911 Рим — Москва>}

_{Милая и дорогая Гармося}

_{С тех пор, как я писал тебе в последний раз, прошло несколько мучительных дней, и теперь стало легче нам обоим. Легче оттого, что с души спал тяжелый камень и что я больше не чувствую себя обманщиком; легче и оттого, что прервалось это невероятно тягостное молчание, в котором скоплялось столько душевной боли. Легче, но вообще очень мучительно чувствовать себя причиной такого несчастья и такой муки.}

_{Мучительно и тоскливо и по тебе, моя дорогая. Как часто мысль переносится к тебе в Москву и как ясно я воображаю и чувствую все твои мысли, интересы и занятия. И как я молю Бога, чтобы духовная связь между нами и нашими интересами не порвалась, а окрепла. Письма твои — большое для меня утешение и радость. С радостью вижу, что жизнь твоя наполняется. Вижу из твоего №7 — и заседания кружка с очень интересной программой, и школа (как это ты заведешь там наш дух?), и издательство. Бедный Рачинский меня смущает и огорчает несказанно, во-первых, для него самого, потому что за этими припадками безумия скрывается личная трагедия, а во-вторых, и для издательства. Напиши о нем и как ты из этого выкрутишься.}

_{Окончил небольшую главу об отношении Соловьева к церковному вопросу и славянофилам. Высказал совершенно для меня новую точку зрения на православие и католицизм, чему Рим очень помог. Если удастся найти переписчика, пришлю тебе копию. Думаю пойти к кардиналу Рамполле}[42] _{попросить у него ту докладную записку Штроссмайера о Соловьеве}[43]_{, о которой упоминается в письмах Соловьева, т. 1, с. 192. Тогда напишу тебе, если удастся. Также предстоит возобновление знакомства с Монсеигнеур Дуцчесне}[44]_.

_{Обе мои статьи отдай в сборник для напечатания без перемен, причем 1}^я _{глава книги должна быть напечана первой}[45]_{. Ты ошибаешься, что у меня нет своей комнаты. Она есть, но в виде крошечного кабинетика с одним столом и двумя стульями, и работается там хорошо}[46]_.

_{Ах, дорогая моя, милая, хорошая и любимая, как я молюсь, чтобы тебе было хорошо, чтобы силы и бодрость у тебя были, и как я тебя люблю, моя ненаглядная. Верю твоей душе и крепко надеюсь, что все светлое в ней восторжествует и что Господь укажет тебе путь.}

_{Крепко тебя целую, моя дорогая.}

_{Мое здоровье, т.е. желудок, не выше, но и не ниже среднего. В пансионе последовательно выдерживать вегетаринство невозможно, да и не очень впрок.}

_{249.       М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому}[47] _{<23.01.1911. Москва — Рим>}

_№9

_{23 янв<аря>}

Милый Женичка! Глубоко взволновало меня твое письмо вчера. Поверь мне, дорогой, дорогой и милый друг мой, что я всей душой с тобой! Переживаю, перестрадываю все, о чем ты пишешь. Душа у меня очень болит — тяжело. Надеюсь и верю, что Бог поможет и все будет к лучшему. Собираюсь с силами, чтобы писать тебе. Каждое слово этого письма продумано, выстрадано, потому каждое слово прочти со вниманием. В сущности, это хорошо, что все так случилось. Меня  это не поразило, и я вполне понимаю В.А., что она должна была к этому прийти. Это единственный путь, чтобы у Вас наступили более искренние отношения и вообще стало бы легче между собой. Это все к лучшему, поверь мне, хотя и тяжело это переживать. Но лгать вообще ужасно, да и ни к чему. На лжи жизни все равно не построишь. Будь же тверд, мой друг, трудно тебе, но верь, что это все к лучшему. В.А. будет постепенно легче, ты увидишь. О здоровье ее не теряй головы напрасно, мой милый, помни, что доктора сказали, что органического ничего нет. Все дело в душевном состоянии и нервах. Нужен отдых и успокоение. Как этого достигнуть, ты постепенно увидишь. А делаешь ты сейчас все, что можешь. Ты уехал с ней, а не со мной, и с ней останешься, от нее не уйдешь. Не теряй бодрости духа и будь покоен, что ты все делаешь. Я всю эту ночь переживала В.А. Если бы я могла прийти к ней, как-нибудь успокоить ее, хорошо поговорить с ней. Моя душа полна этим чувством. Затем должна высказать тебе самое главное для меня. Ты мне приносишь сейчас очень глубокие огорчения. Особенно все это больно сейчас, когда ты уехал, я совсем одна. Мне вообще очень трудно жить. Все сейчас, даже мое здоровье, изменилось, весь мой организм разладился. Ты меня глубоко огорчаешь своей неправильной оценкой наших отношений. Я решила было пока молчать об этом, но вот все твои события меня вынуждают высказать до дна души мою боль. Неужели в наших отношениях была и есть одна страсть, неужели они основаны только на  эгоизме и грехе? Кто был твоим живым и настоящим помощником во всех твоих делах и мыслях? Кто жертвовал всем, чтобы двигать твое дело, чтобы окружать тебя, сближать со всеми душой? Кто раскрыл и дал всю ширину, глубину и красоту чувства, которых ты не имел, т.к. иначе не ушел бы от В.А.? Кто есть твоя истинная духовная половина? Кто живет и горит вякой секундой с тобой? Где тут один грех, от чего тут искать спасения, что я гублю? Неужели все это можно назвать злом, грехом, падением? Как досадно и горько, что мне приходится самой все это говорить, а не слышать от тебя и не видеть главное, что это все дает тебе действительное счастье и удовлетворение и нужно тебе для дела. Мне жаль, что я должна писать об этом, но теперь иначе не могу. Вижу, как ты забываешь все это важное и подчиняешься какой-то идéе фихе, которая все затмевает и ты теряешь твердость, теряешься. Думаешь об одном грехе, видишь один грех! Как будто ничего кроме греха и нет. Еще я хочу тебе сказать, что когда ты будешь исповедоваться, ты не можешь говорить о наших отношениях как только о грехе и умалчивать обо всем, что является их основой и смыслом. Ты не смеешь сравнивать наши отношения с чувственностью и падением. Ты не смеешь перед Богом унижать мою святыню, в которую я вложила мою душу. Помни, что ты нанесешь мне тяжелую рану. Все это, чего ты не чувствуешь, есть единственное, чем ты можешь мне отплатить за все, не оскорбить моей души, и так оскорбленной всем твоим отношением. Ты также не должен забывать, что В.А. знала о твоем чувстве и решила, что "она не хочет в тебе ничего гасить", также и о моем чувстве к тебе она знала и признала, что оно нужно тебе. Не странно ли теперь, после четырех лет начинать все снова, перестрадывать все, что давно уже было ясно? Я смело говорю о своем чувстве, т.к. знаю, что оно не есть прихоть, а смысл и спасение души и жизни моей. Пять лет борьбы и страданий, пять лучших лет, они стоят двадцати, и опять все страдания без конца. Вообще же уверяю тебя, что я спокойна и уверенна во всем. Что касается до "греха", т.е. проявления чувства, то ты борись и побеждай, друг мой. Меня поражает одно, что же я, насилую, что ли тебя? Заставляю, что ли? Не хочешь, не можешь, ну и не нужно. Ради Бога успокойся на этот счет. Если ты и В.А. видите весь смысл Вашего несчастья в этом одном факте, все спасение жизни и всю действительность христианства в этом, то эта задача очень просто разрешается. Не нужно, вот и все. По поводу старца я думала много и пришла к отрицательному результату. Не только я, но и Леля не решается идти к старцу. Опасно, страшно, можно хуже нарушить свою душу. Где клятва, там и преступление. А потом, боюсь впускать в душу того, кто вне жизни. А я вся в жизни, в монастырь не пойду. Я стараюсь молиться, верю, что Бог меня не оставит, даст силы. Видит Бог, что я не хочу зла, не хочу отнять тебя от семьи, а стараюсь любить все твое. Если же ты считаешь злом проявление чувства, то борись с ним. Очень прошу тебя быть покойным. Пиши чаще и подробнее — я тревожусь. Целую крепко.

250. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[48] <24.01.1911. Рим — Москва>

(кажется 10-е)

24 января 1911г.

Милая и дорога Гармося!

За последнее время ко всем прочим моим душевным тревогам примешалась еще одна — неполучение писем от тебя. Это меня мучило тем более, что последнее твое письмо было какое-то непрозрачное: души твоей там не видать, хотя снаружи все хорошо. За то сегодня получил от тебя письмо, которое меня утешило.

Говоришь ты, как будто об отвлеченном: о Григории VII, о Риме, о католицизме, православии и Афоне. Но это "отвлеченное" для нас с тобой — такое живое, что в каждой строке твоей чувствуется трепет твоей души — ты вся. Вот это-то меня и обрадовало, а еще больше то, что мы, будучи так далеко, до такой степени переживаем то же самое.

Странное дело, я еду в Рим, а ты читаешь моего "Григория", т.е. — не думая о том, что и для чего ты делаешь, — совершаешь неожиданно для себя такую же поездку в Рим — окунаешься в те же переживания, которые отталкивают меня от католицизма. Совершилось это совершенно нечаянно; и доказательство тому то, что смысл "Григория" только теперь тебе стал ясен. Только теперь ты увидала в нем то "мое", что отделяет меня и от Соловьева и от католицизма, т.е. почувствовала верным твоим чутьем, что это подготовительная работа, коей смысл и разгадка в теперешней моей работе о Соловьеве. Так оно и было на самом деле. Ведь этот "Григорий" был зачат в борьбе против Соловьева; это попытка, удавшаяся мне только теперь, — отмежеваться от него. Следовательно это не мое "хорошее, среднее", а мое, но недоделанное, недосказанное.

Сейчас много новых впечатлений. Знакомства с Рамполлой и с Пальмьери[49]! Первое много не дало само по себе, а дало много ценных указаний и справок. Я открыл четыре французских статьи Соловьева, неизвестных в России и очень важных[50]. Вскоре их найду. Уверен, что получу в руки и мемуар С<оловьева> о соединении церквей[51], переданный через Рамполлу Льву ХИИИ[52]. Р<амполла> указал мне, как это сделать. Приобретаю ход в Ватиканскую библиотеку.

Крайне интересное знакомство и приобретенье — Пальмиери (священник и монах) — поклонник Соловьева, пламенный сторонник соединения церквей, лучший знаток нашей русской церкви, и по воззрениям — со мной почти единомышленник, читатель и поклонник "Московского еженедельника", переводящий на итальянский одну из моих статей. Из того, что я пишу о нем, ты ничего не рассказывай, т.к., если дойдет до Рима, может быть ему страшный вред[53].

Из разговора с ним и многих других впечатлений я почувствовал еще больше жизненнеую ошибку Соловьева. Здесь — ужасающая католическая реакция; папа — простоватый попик[54], знающий один только свой венецианский диоцесе[55] и воображающий себя свыше вдохновенным орудием Бога; в результате — ужасающий гнет и удушение всякой живой мысли. Пальмьери был предан суду по обвинению в схизме (хоть и оправдан)[56] за то, что осмелился назвать православных де фрèрес сепарèс[57]. Система всеобщего шпионства и доноса. Панический страх перед модернизмом[58], который делает то, что никто пикнуть не смеет. Никто из их духовных писателей не может участвовать в нашем сборнике о Толстом[59], потому что они имеют право его только ругать, а не оценивать. Пальмьери дает надежду на одного только Фогаццаро[60] и дал мне его адрес (он живет в Пьяченце). Вот нынешний католицизм. Можно ли с этим соединиться! Предстоит еще ряд интересных знакомств из католического мира, о коих при первой возможности буду писать. То, что ты пишешь об Афоне и о деятельном христианстве в мире не только верно, но это — та основная христианская задача, из-за которой раскололся Запад с Востоком. Один Христос мог быть совершенным человеком, т.е. зараз — совершенным и в пассивных восприятиях Божества, и в деятельном осуществлении в мире. А человечество этого идеала доселе не вместило и не осуществило. Одни были только пассивны и ушли на Афон, потому что не были в силах в миру побороть свои злые страсти; другие — были деятельны в мире, но поплатились способностью мистически воспринимать и переживать Божественное; и мирское для них закрыло горнее. Это православные и католики. Мир разделился пополам из-за неспособности вместить в себя совершенство Христово. Кто же может исцелить мир? Конечно, Христос, совершенный в переживаниях своих и в деятельности. Но надо помнить одно — этого совершенства Христос человек достиг через страдания. И переживания Его и деятельность одинаково к этому приводят. О нашей жизни могу сказать одно: легче сейчас, хоть и очень трудно. Но в Бога я верю. Ах, дай нам Бог сил на все хорошее. Крепко тебя целую.

251. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[61] <26.01.1911. Москва— Рим>

№ 10

26 янв<аря>

Дорогой друг! Вчера получила твое письмо и немного успокоилась. Очень рада, что теперь легче, хотя я понимаю и чувствую, поверь мне, как трудно и сколько приходится перестрадывать. Не забывай, однако, что нет на свете жизни без страданий, испытаний и креста. Поверь, что мне и всем, кого я знаю, вовсе не легче. Очень мне интересно, что ты написал о католицизме и православии. Если только возможно, вели переписать и пришли. Много можно сказать глубокого, психологического, разбирая эти два пути. Я как раз сейчас собираюсь читать Добротолюбие[62], Несмелова[63] и книжки Новоселова[64]. Все это мне приносит Серг<ей> Ник<олаевич> Булгак<ов> — он очень хороший и отзывчивый человек, мы много с ним беседуем. В этих книгах я ближе познакомилась с настроением православия. Я всегда ненавидела дух католицизма, он мне глубоко чужд. Не люблю все это в Соловьеве. Особенно много противного у меня связано с католиц<измом> с детства, т.к. мама и ее родные — все ярые католики[65]. Мне очень интересно привести эти чувства и оттенки к сознанию. Напиши об этом.

У нас в редакции много волнений. Рачинский все еще в лечебнице, хотя ему лучше. Что и как будет с ним покажет будущее. Если ему будет хорошо, то это ничего, если будет плохо, то я как-нибудь через родственников постараюсь отделаться.

Теперь я очень волнуюсь книгой Соловьева[66]. Я боюсь, что ее конфискуют. Я показала некоторые места Никол<аю> Васил<ьевичу>, и он их показал другим, и они находят, что опасно. Мы думаем вычеркнуть опасные места, т.к. Рачинский раньше не подумал, и книга уже напечатана[67].

С Солов<ьевским> сборником ничего не выйдет, т.к. мы слишком поздно о нем подумали, и все статьи кроме твоих, Булг<акова> и Берд<яева> неинтересны или уже обещаны в журналы. Бугаев не успеет свою написать[68]. Мы или совсем не будем выпускать сборник или отложим до осени. Это лучше, я думаю, т.к. тогда попрошу Льва Мих<айловича>[69] написать. Л<ев> М<ихайлович> бывает у меня очень часто, мы очень много с ним философствуем и на глубокие темы. Сегодня собираюсь "веселиться" у Якунчик<овых>[70], за ужином моим кавалером будет Сергей Алекс<андрович>. Щербат<ов>[71].

Наш отъезд загараницу и именно на Ривьеру решен, мы едем в Бордигеру или в Цаннес. Хотя Шварц за Бордигеру, т.к. там санаторий. Я ужасно расстроена этой поездкой, т.к. должна нарушить свои занятия. Мы едем 20 февраля. Мика и Маруся останутся там 2 месяца, а я вернусь к Пасхе, т.к. мне нужно устраивать все в деревне, потому что Мику сейчас же по возвращении надо отправить туда. эта поездка к сожалению необходима, как я ни старалась ее отклонить. Мне, главное, жаль своих занятий философией, которыми я так сейчас увлечена. О моем увлечении, о милом Канте, я напишу тебе потом и с особой, самой нежной любовью, которой я опять к нему преисполнена.

Собрание с Гессеном было интересно, была борьба "меонизма" с реальным идеализмом (не знаю, как назвать)[72]. Причем за отсуствием профессоров (было экстрен<ное> засед<ание> совета) разверзлись уста Огнева[73], Шпета[74], Степпуна, Фохта[75]. Они разболтались и разострились — но не к своей выгоде. Огнев мне нравится, он тоже у меня бывает теперь.

Ну, до свидания, пиши скорее обо всем. Целую крепко.

252.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[76] <27.01.1911. Москва — Рим>

<…> Господи, как это ужасно больно и трудно порывать нить общения с тобой! Довольно, довольно жить тебе далеко в разобщении и отдалении от меня и от всей нашей здешней духовной жизни, которая требует постоянного живого участия твоего! Довольно!!!

У меня опять поднялся страх за твое творчество, за жизненность его! Как хочешь, мой друг, как бы не были хороши в твоих глазах твои (и я сама отдаю им должное), но твое дело они морально, конечно, всегда поддержат, но на жизнь и на смерть они не пойдут и огнем гореть за это не будут! А твоей натуре это нужно! Григорий Алексеевич удивительно любовно к тебе относится и глубоко тебя чувствует, и он мне сказал, что твои это не то, и он понимает, как мы все нужны! Я даже понимаю, что самые недостатки наши тебе нужны, потому что они необходимые условия твоего огня и кипения! Ради Христа, Ради Бога, Ради всего святого не подчиняйся всем существом этому дворянскому моральному духу, не подчиняйся насмешливому острословию. Терпеть его не могу! Оно незаметно убивает пафос души и развивает бездарную трезвость! Ради Бога! Вот даже в день прощания со мной ты только острословил, а ничего мне важного, нужного не сказал! Я очень горюю. Не люблю я этого, а часто страдаю от этого! Не дай Бог, чтобы пострадало творчество!

Вчера обед у Якунчиковых был без Кривошеина[77]. У него сделался сердечный припадок. Я сидела за обедом и большую часть вечера с Сергеем Александровичем Щербатовым, говорили и о тебе! Вот и он тоже особенно ценит твое остроумие! Это меня укололо в больное место!

Тут же мы с Григорием Алексеевичем ушли в уголок и горячо говорили. Он огорчен, что ты уехал, и он не успел тебя "обласкать", как ему хотелось. Он вдруг сам сказал мне то, что и у меня в душе болит! Как не верить, что между душами горящими есть мистическая связь и понимание. Ты для него, как и для меня тоже вся надежда в борьбе за оправдание истинного мистического, святого начала, против современного крайнего рационализма и хаотического мистицизма. Он так же, как и я, верит в тебя и надеется на тебя! Но он в такой же степени испытывает страх за то, чтобы ты не поддался слишком логическому и не подчинил херувимской песни (это мое определение, и Г<ригорий> А<лексеевич> согласен) своей души, зияющей пустой философской, логической правде а ла Лопатин! не омертвел бы, как Лопатин <…> Григорий Алексеевич боится твоего отвращения к мистике! И правда, не будь так академичен, впитывай в себя больше иррационального! Вся твоя логика очень важна, но главное для того, чтобы отстоять и обосновать иррациональное и мистическое начало всего! <…>

253.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[78] <2.02.1911. Рим — Москва>

(кажется 12-е)

Милая Гармося,

Большое спасибо за твой №10. Там просишь меня найти переписчика; но рукопись моя[79] была отдана переписчику раньше получения твоего письма и, конечно, я пошлю ее к тебе. С тех пор (сегодня) я успел кончить еще главу под заглавием "Вселенское и русское в теократической идее Соловьева". Эта глава еще более захватывающая для меня, особенно конец, где говорится о "юдаизме" Соловьева. Родная моя, поймешь ли ты и почувствуешь ли, сколько в этой главе с тобой связано, сколько в ней общих и дорогих переживаний и сколько в ней борьбы и против твоего еврейства[80]! Этот заключительный параграф выстрадан и кровью сердца написан. Там — болезненный стон души — надорванной! Но, впрочем, прочтешь, увидишь и поймешь сама и… за мной не последуешь, потому что слишком ты полна иной жизни! А мне будет грустно!

Работа моя, вообще, двигается быстро: в Риме написано уже приблизительно 100 печатных страниц. Поиски мои в Ватикане успехом, повидимому, не увенчаются. Мемуар Соловьева там не числится вовсе[81], письмо же Штроссмайера было до 1890 года[82], когда его куда-то переместили (неизвестно куда), и сейчас найти не могут. Статьи же Соловьева я несомненно найду[83].

Весьма возможно, что вскоре в здешней русской читальне[84] и в ее пользу я прочту либо читанное у тебя о Соловьеве и написанное летом, либо характеристику Соловьева по личным воспоминаниям. Очень просит Сергей Волконский[85]; а так как статьи готовы, то прочитать их не трудно.

Ужасно жаль, что тебя с Микой доктора послали-таки на Ривьеру. Занятия и интересы твои наладиись, повидимому, хорошо. Дай Бог, чтобы Рачинский поправился и чтобы не пострадало дело с издательством. А как "Религиозно-философское общество"? Видимо поминки Соловьева и Толстого не состоятся[86].

А мне тут трудно, тяжело и грустно! Только в работе оживаю и чувствую себя легко, да и там — душевная боль дает перу жизнь и силу. Крепко целую.

254.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[87] <3.02.1911.Москва — Рим>

Дорогой Женечка,

Пишу экстренно по поводу ужасного события. Завтра все тебе напишут. Дело в том, что Мануйлов, Мензбир и Минаков уволены совсем и от ректорства и из профессоров.

Сегодня подали в отставку 12 профессоров и 24 приват-доцента. Из профессоров: Вернадский, Хвостов, Петрушевский, Умов, Чаплыгин и др. Из доцентов — Николай Васильевич Вернадский. Николай Васильевич и Хвостов спрашивали у меня твой адрес и решили тебе писать письма. Телеграмму посылать не решились, чтобы не спутать. Все ожидают, что и ты подашь в отставку. Это ужасно, хотя, действительно, иначе нельзя. Одно горе, что и тут нет настоящей солидарности. Ключевский отказался, Новгородцев, Булгаков и Котляревский колеблются. Не знаю как ты решишь, но вероятно тоже выйдешь. Какое горе!

Кругом черные, черные тучи нависли! Главное жаль твоей работы со студентами и семинарий по Соловьеву! Если это должно кончиться навсегда, это ведь ужасно.

Ну, до свиданья, милый друг, будь добр, сделай для меня: не беспокойся и не мучься обо мне. Будь уверен, что с этой стороны все будет хорошо и так, как тебе нужно.

Я надеюсь, что Бог мне даст силы быть твоим другом и поддержкой, и ты меня поддержи. Пиши чаще и больше обо всем, не стесняйся, я теперь все могу слушать.

Какое горе!.. Сегодня получила твое письмо и уже послала ответ днем.

255.     Н.А.Бердяев — Вяч.Иванову[88] <3.02.1911. Москва — СПб>

Москва, Волхонка, "Княжий Двор",

Малый Знаменский пер.

3 февраля 1911 г.

Дорогой Вячеслав Иванович!

По получении Вашего письма переговорил с управляющим наших меблированных комнат. Он обещает приготовить на среду (9 февраля) две комнаты для Вас и А.А.Блока. Комната будет приблизительно стоить 2 р. 25 к. в день. Может быть будет один номер с двумя комнатами. У нас хорошо и наверняка дешевле Вы не найдете.

Я собирался даже предложить Вам остановиться в "Княжьем Дворе". Мы будем почти вместе, и это будет так хорошо. С радостью ждем Вашего приезда и огорчены, что так недолго Вы останетесь в Москве. Так прямо приезжайте с Блоком в "Княжий Двор". Ждем Вас в среду утром. Привет всем обитателям башни[89]. Огорчен, что не видел Веры в ее проезд через Москву. Передайте ей мой особый привет и сожаление.

Л<идия> Ю<дифовна> Вас ждет.

Любящий Вас Ник. Бердяев.

256.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <4.02.1911.Москва — Тифлисс>

4 февраля 1911 г. Москва

<…> Приехал, остановился у Шеров (больших)[90]. Очень хорошо. Вчера же с любезного предложения самой В<еры> В<асильевны>[91] был у меня Н<иколай> А<лександрович>. Вобщем я попал в гущу. В издательстве[92] меня ждали страшно. Что рассказывал Н<иколай> А<лександрович> напишу сегодня вечером <…>

257.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[93] <5.02.1911. Москва — Тифлис>

5 февраля 1911 г.

Милая, золотая, прелестная моя девочка!

Еще не имею от тебя известий и жду, — что и как с тобой? Мне кажется, что судьба наша опять улыбнулась нам. Вчера получил письмо от Радлова[94], в котором к своему удивлению прочел следующую неожиданную приписку: "Ваша заграничная командировка прошла благополучно через Университетскую комиссию". Хотя это сведение неофициальное, но оно равно официальному, ибо Радлов важный чиновник Министерства Народного Просвещения. Если бы он не знал наверное, вряд ли он решился об этом писать мне — почти неизвестному ему человеку. Так что теперь все зависит от 11-го[95]. С какой радостью увезу я тебя в теплые края, если только Господь Бог позволит. За вчерашний день я очень устал, потому что был везде и сегодня встал с головой далеко не свежей. Вот мой итинерарий: на телеграф, к Наде[96], осмотр комнаты, которую Надя приготовила (бедняжка искала 5 дней по 3 часа в день), Булгаков, издательство, обед у Шеров, Бердяевы и опять к Шерам, где праздновалось рождение Вераши. Вот мои краткие впечатления: Надя очень устала от экзаменов (сдала их 5) и находится в довольно безумном виде, но кажется довольна. Во-первых, окончательно сдружилась с Бердяевыми, которые уже заходят к ней ен деух[97]; во-вторых усердно переводит своего А…а <нрзб> и надеется с моей помощью получить от Турбина первый аванс и первые своим трудом заработанные деньги. У Булгаковых все переболели, и у жены воспалаение легких. У ней до сих пор хрипы, и она не выходит. Какое обворожительное впечатление производит С<ергей> Н<иколаевич>! У нас очень много самых тонких душевных точек соприкосновения. Представь, и с Татьяной делается что-то неладное. Тит Титыч нашел что-то подозрительное в легких, так что я в своей тревоге за тебя здесь не одинок. И Шеры, и Булгаковы тоже в тревоге. У Бердяевых я был с Надей. Когда я сказал Л<идии> Ю<дифовне>, что Павлуша был пронзен ее платьем, она с разочарованием сказала: "А я была очарована самим Флоренским, а не его платьем." Вераше[98] вчера подарил цветы. Но у нее и без моих было так много цветов, что вся комната была буквально завалена ими. Я пока у Шеров. Но сейчас думаю перебраться. И Вера Васильевна, и Вераша особенно, предлагали мне у них остаться совсем. Но я, подумав, все же решил не оставаться. Хотя по правде сказать, очень соблазняет. За Васей[99] почему-то следят, и он уехал в Питер.

Милая моя девочка, нежно целую тебя и жду поскорее известия, что чувствуешь себя лучше. Нежно целую Иринку[100]. Вспомнит ли она меня? Горячо-горячо обнимаю тебя, мою дорогую, самую любимую, самую хорошую мою девочку. Сердечный привет всем дорогим вашим.

Всем сердцем твой Володя.

258.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[101] <7.02.1911. Москва — Симбирск>

7 февраля 1911 г. Москва.

Милый Александр Сергеевич!

Опять давно, давно нет от Вас вести, и сам я не писал Вам. Что-то делается у Вас? Как здоровье Ольги Федоровны и как решение с ее отъездом? Не получая вестей, начинаем опять тревожиться о Вас. Мы жили и живем неспокойно. Была больна Елена Ивановна инфлуэнцией с начинающимся воспалением легких, но, слава Богу, остановилось, хотя и теперь остались хрипоты.

Кроме того, последнее время — беспорядки студенческие, пришлось подать демонстративную (!) отставку из приват-доцентов Университета[102], хотя, Вы знаете, как мало я могу теперь увлекаться такими вещами, но иначе поступить не было возможности. Развязка еще неизвестна.

Пишу Вам на всякий случай опять о сборнике памяти Соловьева. Если у Вас напишется статейка, пришлите ее скорее, не позже марта, а лучше — раньше, это было бы очень радостно для меня. В издательстве все благополучно. Григорий Алексеевич в санатории в Риге. У него был легкий удар, повлиявший на двигательные центры, но надеются, что он справится, но должен будет еще пожить там. Эрн приехал с праздников бодрый, но снова прихварывает. Авва ничего теперь, пободрел и такой же славный и непримиримый. Появились новые замыслы — религиозно-философских лекций на будущий год и т.п., остальные — Бердяев, Флоренский, Кожевников благополучны. Мой приятель в Нерви пробудет, как мне говорили, там до конца февраля. В Крыму небывалая зима, и туда ехать даже невозможно. Да хранит Вас Христос и Царица Небесная! Целую Вас и люблю. Ваш С.Б.

259.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[103] [? 02. 1911. Рим—Москва.>

№13

Милая и дорогая Гармося

Ко всем бывшим и настоящим волнениям сейчас прибавилась одна гложущая забота — университет. С тревогой и ужасом слежу за событиями в Петербурге и в Москве по итальянским и русским газетам. Сейчас под впечатлением возвещенной телеграфом отставки московских профессоров. Каких? Вот источник волнения!

Чувствую, что правительство решилось вышвырнуть вон все порядочное или заставить профессоров выйти самих, сделав их жизнь невозможною. Вообще положение безвыходное: если победят студенты, университет превратится в революционный клуб. Если, что вероятнее, победит правительство, университет превратится во что-то среднее между участком или чайною русского народа. Я люблю университет, крайне боюсь поэтому, что отставка с минуты на минуту может стать нравственно обязательною. Написал Мануилову, чтобы получить от него точные сведения на этот счет.

Вообще невесело, потому что университет в данном случае частное проявление зла более общего и большого — разрушения культуры дикарями слева и справа. Неужели не дадут они ничему порядочному у нас образоваться? И неужели придется от всякой деятельности уйти — в чистое созерцанье? А что делать тем, кто не может созерцать или созерцанием наполнять свою жизнь? Сколько Шиповых[104], Г.Львовых[105] и иных полезных крупных сил выбрасывается за борт, когда мы так бедны силами. Просто отчаяние берет!

Сейчас получил твой № 11 и в восторге, что хоть ты не унываешь. Я же нахожу огромное утешение в моей работе, которая сильно двигается. Боюсь, что изо всей моей деятельности одна эта работа останется. Хотя, кто знает, может быть, для дела и нужно временно сосредоточиться на этом одном.

Ты спрашиваешь, приносит ли Верочке пользу Рим. Крайне трудно ответить на этот вопрос. Да, разумеется, сейчас в Москве было бы много хуже. Но ведь как раз теперь и так недавно прибавилась новая и такая невероятная тяжесть и боль. Во всяком случае, эта боль не из тех, которые излечиваются переменой места. Лучше в Риме, чем в Москве, но нож сидит в груди и тут.

Мое знакомство с Пальмьери продолжается, и очень интересно. На днях он меня ошеломил. Я был у него в келье (он августинский монах), и он показал мне театр, устроенный в их монастыре, где итальянская молодежь дает оперы и комедии под руководством католических монахов. Играются исключительно пьесы с нравственным сюжетом, и делается это в целях противодействия безбожному и безнравственному светскому театру. Что ни говори, а жизненности и деловитости в католицизме хоть отбавляй! Ни один способ влияния не остается неиспользованным. Но только мало они достигают. Дюшен — вообще большой острослов, на днях зло охарактеризовал папу: "Ил веут трансформер ла барэуе де Ст.-Пиерре ен гондоле вéнитиенне"[106] Папа, к<ото>рый кроме венецианской епархии ничего не знает, это — не в бровь, а в глаз. Пальмьери ужасно боится, что узкий <нрзб> дух, бюрократия и невежество, коим этот папа наводняет церковь, вызовут новую реформу вроде лютеранской, и считает "модернизм" внушительным предостережением[107].

Ну прощай, моя милая, дорогая и хорошая Гармося. Ужасно досадую на медленность моего переписчика, иначе давно бы прислал тебе 2 главы. Копии со статей Соловьева в Универс[108] для меня снимаются.

Целую тебя крепко.

260.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[109] <7.02.1911. Москва — Тифлис>

7 февраля 1911 г.

Афанасьевский пер., д.17, кв.4

Моя милая, золотая, прелестная девочка!

Вот я и в комнате у себя. Перебрался, немного устроился и сажусь писать тебе. Перебрался и чувствую себя очень неважно. Очевидно с переездом простудился. А на носу несколько героических дней. Ну, да как Бог даст. Устроился я как будто очень недурно. Большая, светлая и, главное, чистая комната с новой мебелью, с великолепным турецким диваном. С обедом тоже устроился. Саша готовит, а прислуга мне приносит в судках. Сегодня обед был превосходный. К сожалению не было аппетита, а вчера был аппетит, да нечего было есть. Я все еще нахожусь как во сне. Дорога, Шеры, Бердяевы, "Путь", — все это с такой быстротой наскочило на меня, что я все еще неясно ощущаю действительность. Лежу на диване и думаю, отчего не подходит ко мне Люська и не говорит: "На живот!"[110]. Кончаю работать и не понимаю, почему я в уединении должен пить свое молоко, когда меня ждет стол в столовой с красноречивым и талантливо-общественным шурином, с горячим кофе и с моей дорогой Женюркой. Ну, через день, через два приду в себя. Завтра сажусь за регулярную работу. Я решил писать о Соловьеве[111] как можно больше. Благо, что можно, и не только можно, но и просят.

Только что проснувшись утром, был изумлен тем, что увидел Павлушу[112], входящего в мою комнату. И как это он нашел меня! Павлуша был очень мил. Между прочим, как-то неловко спросил: "понравилась ли Анна Михайловна[113] Жене?" Я сказал, что понравилась очень. "А Вам?" Я сказал, что также очень. Тогда он мне слегка пожаловался на Сашу[114], который, как проговорилась О.М., … ну, словом, говорил гадости. Оказывается, что Саша сердит и на Павлушу, не пишет и дуется (зато Наде пишет такие нежные письма, что Надя не знает, что делать). Павлуша рассказывал мне много и очень тяжелого о Люсе[115]. Бедная, бедная! Как ее жизнь не щадит: Асатиани[116] оказался не только грубым, но и бессердечным человеком и вел себя в отношении Люси возмутительно. Теперь они, кажется уже совсем разошлись. Люся две недели уже живет с ребенком в Посаде. Между прочим, из слов Павлуши можно заключить, что она раскаивается в том разговоре со мной и хотела бы примириться. Для меня бы это была большая радость. Павлуша усиленно звал в Посад. Если "дело" мое пройдет благополучно — поеду. Надя очень мила и заботлива, хотя и больна. Сегодня звали меня Тарувские (?). Но я не пойду. Решил возможно строже придерживаться "режима". А то лежать пластом, с болью в голове, с бессилием во всем теле — не Бог весть какая приятная штука.

Теперь для меня все заостряется в один вопрос: пан или пропал? Если суд скажет "невиновен" — все для меня превратится в радость, ибо немедленно повезу свою девочку в теплые края и своим непрерывным уходом с помощью Бога сделаю совсем здоровой, или же … тогда не заню, что будет: настолько вторая возможность безумна, бессмысленна, хаотична.

Христос с тобой, моя радость. Будьте здоровы все. Нежно тебя обнимаю и целую. Нежно целую Иринку и всех.

Всем сердцем твой Володя.

261. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[117] <8.02.1911. Москва—Неаполь>

№15

Дорогой, милый, драгоценный друг!

Пишу тебе с отчаянием в душе! Ты себе не можешь представить, как ужасно то, что происходит в Университете. Главное ужасно, что тебя нет. Все, особенно Мануйлов и Хвостов, говорят, что это ущерб для положения дела, что тебя нет. Каково это слушать и самой это видеть! Я бы на твоем месте не могла сидеть там смотреть на Рафаэлей, гулять с "мальчиками". Прости, что я так пишу, но не могу! Клянусь тебе, что для себя я сейчас ничего не жду, всего ожидаю плохого, махнула рукой. Но твое дело, твоя деятельность, Университет! Ведь это развал, разгром Университета, что происходит<…>

Вообще ушло 21 профессор и 35-40 приват-доцентов. Отставку сегодня вытребовали из Петербурга — следовательно она принята. Все эти дни все живут только этим. Все собираются то здесь, то там. У хвостова в воскресенье вечером были все изгнанные. Опять говорили о тебе и досадовали<…>

Все это меня убивает! Я страдаю и не сплю эти дни хуже, чем из-за своих личных горестей! Так мне обидно, так я не могу примириться, что ты там, не здесь со всеми и что ты конечно гордо и непоколебимо останешся на своем Олимпе и в своем семейном благополучии. Это вроде жара у Сонечки[118], а был съезд земский, решались вопросы жизни России!

Так и теперь решается вопрос духовной жизни Университета, а там Вера Александровна и мальчики. Ах, прости, но я говорю из души, что я думаю! Господи, как мне ужасно, что я говорю так с тобой, в которого я так верю и вместе с тем, в котором я так сомневаюсь.<…>

<…> Твоей отставки ждут. Телеграммы, какого-нибудь известия ждут. Ты не можешь себе представить, это совсем как будто кто-то умер. Всем непременно хочется быть вместе. Я фактически ни при чем, но я чувствую, что все эти люди мне близки и они мне тоже все звонят, все сообщают.

Я все думаю и представляю тебя, как ужасно быть где-то в холодной загранице, а здесь все кипит, а ты там неизвестно почему. Тебя все любят и ужасно жалеют, что ты мог бы выступить сразиться или что-нибудь разузнать. Ну, да что же делать!

262.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[119] <1911>

<…> Надеюсь, что Бог пошлет, чтобы все в моей жизни так сложилось, чтобы выйти на ясный путь свободы и выйти цельной, светлой и радостной. Найти дело и отдаться ему всей душой!

<…> Основа для меня ясна. Она та же, что мы делаем. Должен быть Христос — любовь, должно быть дело — работа, должна быть Россия — вся ее живая красота и сила. <…>

263.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[120] <11.02.1911. Москва — Тифлис>

11. 2. 1911. ТИФЛИС ДИДУБЕ ЭРН

- ОПРАВДАН-

264.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <12.02.1911, Москва — Тифлис>

12 февраля 1911 г.

<…> Вчера отправил тебе телеграмму, а сегодня, только что встав (в 12 часов!), сажусь тебе за письмо. Прости, что не писал тебе эти дни. Во-первых, бегать пришлось неимоверно (для суда), во-вторых, ты знала мое основное настроение и отношение к суду, т.е. о чем было еще писать, когда вся наша жизнь ставилась на карту <…> Теперь это все уже в прошлом, но как тяжело было вчера. Этот суд совсем не был похож на прошлый. Когда я приехал с Булгаковым (настолько неимоверно волновался), Сытин[121] просил меня: "Уезжайте, сегодня такой состав суда, что мы пропадем!". Но я уже заявился судебному приставу и кроме того твердо решил или сесть, или кончить эту канитель неопределенности и ожидания. Сытин был готов подействовать на пристава "по-своему"[122], но я настоял. Председательствовал не Разумовский, а Циммерман. Тот был красив и корректен, а этот сущая обезьяна, к тому же рамолли[123]. Но это было бы еще полбеды. Рядом с Циммерманом сидел Шадурский[124], человек, по рассказам, чудовищно и сладострастно жестокий. Я рассказам не очень верил, но с первого же взгляда на Шадурского почувствовал, что все, что говорили о нем, правда. Он вошел в залу суда, нагло улыбаясь и цинически презрительно глядя на нас всех, как на какую-то шушеру. А на меня и Сытина он смотрел сладострастно, как гастроном на двух жирных устриц, сейчас долженствующих очутиться в его желудке. Во все продолжение разбирательства он непрерывно вмешивался, поддевал вопросами, нагло старался внедрить в сознание судей, что мы просто ловкие жулики. Он протестовал против рассмотрения судом моих сочинений (прокурор не протестовал), протестовал против прочтения отзыва Лопатина, словом, вел себя самым неистовым и, главное, активным образом. Вместо простого разбирательства и вникания в сущность дела, как было в прошлый раз, получилась ожесточенная, внутренно напряженная борьба. В этой борьбе стушевалось даже показание Булгакова, и несомненно сыграл большую роль отзыв Лопатина, который мы решили захватить на всякий случай. Фальковский[125] говорил недурно, но не в нем было дело, а в чем-то другом. Из семи судей (три сословных и 4 судьи) три почти наверное за нас (судя по тому, как они держали себя), и три безусловно против нас. Получалась напряженная коллизия: убедит ли четвертого господин Шадурский или не убедит?

Без двадцати три (дело началось в 11ч.) судьи наконец удалились для совещания. И представь, совещались почти два часа. Мне непосредственно чувствовалось, что Шадурский агитирует и действует. Когда после часового напряжения они все еще не выходили, служитель пошел подсмотреть и увидел, что завтракать они давно кончили и усиленно заняты обсуждением. У бедного С<ергея> Н<иколаевича> глаза ввалились от волнения и напряжения. Тесленко[126] определенно говорил, что будет осуждение, я внутренно молился, и вдруг половина пятого выходит суд и объявляет нас по суду оправданными. Вот уж стало легко! <…> У меня было такое чувство, что я проскочил над бездной <…>

265.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[127] <13.02.1911. Москва — Симбирск>

13 февраля 1911 г. Москва.

Дорогой Александр Сергеевич!

В начале марта вернется Григорий Алексеевич, который уже выздоравливает, и тогда рукопись будет Вам послана. Она, конечно, цела, но все бумаги у него под замком, и, если вы будете настаивать, я попрошу А.С.Петровского произвести это расследование, но лучше, если можно, подождать.

Мой приятель — Волков из Нерви уже возвратился, поправившись.

О переводе для Вас буду думать, но очень трудно, разве только счастливым случаем может попасться, по естествознанию-то особенно трудно мне. Я все-таки буду ждать от Вас статьи о Соловьеве, хотя то, что Вы сообщаете о своей занятости, к тому не располагает. Но ведь статья м<ожет> б<ыть> и невелика, и в немногом можно сказать многое. Напишите, как же устроились с поездкой жены, и не могу ли я быть полезен для Вас?

Бонны и гувернантки здесь сосредотачиваются в евангелическом Чеим-е хотя и трудно бывает сделать выбор. В Крыму потеплело, и через некоторое время, когда пройдет таяние снегов, можно и туда поехать или на Кавказское побережье. На Ривьере с апреля уже, как слышал, жарко.

Напрасно Вы стыдитесь своего святочного письма, я изведал то состояние, когда душа раскрывается от ужаса и боли, и могу понять. Эрна оправдали и по последнему процессу. Ваше приветствие передал ему. Он прихварывает, надеется на командировку. Христос с Вами!

Ваш С.Б.

266.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[128] <13.02.1911. Москва — Тифлис>

13 февраля 1911 г.

Моя милая, золотая, ненаглядная девочка!

Во-первых, нежно целую тебя за все твои письма. Во-вторых, нежно обнимаю тебя за то, что ты моя самая любимая и хорошая девочка. Ах, радость моя, как мне стало легко! Ночью во сне душил меня кошмар, и вдруг я проснулся и увидел, что это только сон, пустой призрак, а в комнате, то есть в жизни моей, светит яркое доброе Солнце. Ты подумай, если правда только, что писал Радлов о командировке, какая радостная даль расстилается перед нами. Ущелье, мрачное, угрожающее кончилось, и мы можем спокойно наслаждаться открывшимися панорамами. Господи! Только бы сбылась теперь моя мечта! Только бы увести тебя подальше от простуды и холода. Пожалуйста берегись! Не выходи пока не станет совсем хорошо. И пока не настанет совсем хорошая погода. Я очень рад, что Елизавете Лазаревне[129] и Карлюке[130] лучше. Дай Бог им здоровья! Принеси Вольване [?] самое искреннее мое извинение за то, что я не поздравил ее вовремя. Поздравляю теперь и душевно желаю ей счастья. Я все время держал в голове, что нужно послать телеграмму, но десятого был канун моего дела и день моего чтения[131], и у меня совершенно вылетело из головы, а когда вспомнил, было уже поздно.

Соловьевский вечер прошел хорошо. Публики было битком. Ты не верь корреспонденту "Русского Слова", он врет[132]. Реферат Вячеслава Иванова[133] был обворожительно хорош и доставил истинное наслаждение. Вот ты увидишь по сборнику[134]. Моя речь[135] понравилась многим[136]. Но особенно дорого мне было услышать слово искреннего одобрения от сестер Герцык[137]. В день суда, то есть 11-го вечером, все собрались у Бердяевых. Вячеслав уезжал на другой день и нельзя было не пойти. Все мои друзья и знакомые приветствовали мое оправдание шумно. Вечер удался на славу, с большим внутренним содержанием, с интересными разговорами, но без споров. Меня выбрали "председателем" и я заведывал чтением поэтов. Сначала читала Аделаида Казимировна Герцык, затем Бородаевский[138] и, наконец, Вячеслав. Меня особенно поразила А.К.Герцык, у нее свежее, яркое лирическое дарование и простота выражения почти детская. Все были просто покорены ее чтением. После того, как прочли Герцык и Бородаевский, пришла Маргарита Кирилловна (в первый раз) и очень быстро освоилась с нашим обществом. На другой день она мне высказала свои восторги. Ей очень все и все понравилось. Очевидно ей больше всего понравилось, что к ней отнеслись как к равной, как к человеку, как к своей. Л<идия> Ю<дифовна> попросила, чтобы я как председатель еще раз устроил чтение стихов Герцык и Бородаевского, и они читали второй раз, чтобы слышала их и Маргарита Кирилловна. От второго чтения стихи еще выиграли. Я позволил себе кутнуть и возвратился только в два часа. Теперь уже я работаю над статьей о Владимире Соловьеве. Пишу по ежедневным порциям, как в Пятигорске. Радость моя, девочка моя золотая, нежно-нежно и горячо тебя обнимаю. Еще несколько дней, и выяснится командировка. Тогда начнем собираться. Ах, как будет весело ехать! Нежно и горячо тебя целую. Христос с тобой и Иринкой. Нежно целую ручки Люси. Только бы вы были здоровы, когда я приеду. Сердечный, сердечный привет и поцелуй всем.

Твой Володя.

267.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[139] <14.02.1911. Рим — Москва>

Милая и дорогая,

вконец убит и пришиблен только что полученным твоим письмом до боли, до нестерпимой боли, обидным и несправедливым. Неужели это ты можешь так писать и, главное, так меня понимать! Я совершенно иначе чувствую эти вещи, когда ты одна с глазу на глаз кричишь их в твоей комнате и потом через полчаса сама плачешь и просишь прощения. Но это написано за много тысяч верст, значит, обдумано и все-таки послано! Гармося, моя дорогая, неужели это ты?

<…> Как сказать человеку, истерзаному, измученному, изболевшемуся душой до того, что в ней нет места живого, человеку, который часто думает о смерти, как "о счастии", что он сидит "на Олимпе", наслаждается Рафаэлем и прогулками с мальчиками. Да побойся ты Бога! Припоминать отъезд со съезда как характерный для меня эпизод[140] в те годы, когда я почти круглый год провел в вагоне, ездил все время забастовок, во время мятежей, ходил и под пулями с опасностью для жизни (в Киеве в нас стреляли революционеры), запустил науку, потому что политика съела все; и говорить, что я тогда был погружен в "семейное благополучие!" Кто это говорит!

А теперь, видит Бог, почему я в Риме, а не в Москве, и счастье ли это для меня! Но кроме Бога и ты должна знать, а не говрить, что эта мука для меня — благополучие!

"Это ущерб для дела". Я этого не думаю: в таком стихийном деле отдельная личность не может ничего. Но пусть так! Если и был ущерб, то был он оттого, что меня не было в Москве в критическую минуту, когда подал в отставку Мануилов_, а за ним и профессора[141]. Но приезжать после этого свершившегося факта было для университета совершенно бесполезно! Я узнал об университетских событиях истинную правду только тогда, когда университет был уже разрушен непоправимо; мне оставалось только послать мою отставку, что я и сделал в письме к Давыдову[142] (одно прошение очень резкое, другое — менее — на выбор профессоров-друзей). Что же мог я сделать кроме того! Вот профессора меня правильно поняли, что мне неизмеримо тяжелее переживать все это одному. Ах, Гармося, милая, дорогая, как обидно, как больно думать, что они это поняли, а ты нет! <…>

268.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[143] <15.02.1911. Москва — Тифлис>

15 февраля 1911 г.

Б.Афанасьевский пер., 17, кв.4

Моя милая, золотая, ненаглядная девочка!

Мне больно, что я не могу тебе писать так часто, как хочу. Когда пронесся надо мною вихрь суда, я увидел, что мне очень усиленно нужно писать Соловьева, ибо 1) нужны деньги, 2) нужно не задерживать сборника. И вот теперь уже я погрузился в писание и сегодня, например, написал три страницы. Радость моя, я понемногу прихожу в себя, теперь уже чувствую, что я один без тебя в Москве, вижу, что это не сон, и мне грустно, что я не с тобой и не могу за тобой ухаживать. Как-то ты себя чувствуешь? Вышла? Благополучно? Я не имею от тебя писем два дня и сегодня мне беспокойно. Тем более, что позавчера меня всю ночь душили кошмарные сны. Женечка, милая моя, когда я наконец увезу тебя, и будет ли это? Хоть бы скорее пришел официальный ответ. Эти дни я проводил довольно безумно (после усиленной работы впрочем!). Именно — вместо того, чтобы приглашать Шеров к себе по случаю избавления моего от тюрьмы, я решил прокатить их на автомобиле. Я хотел взять Ольгушу, Верушу, Надю, Бердяевых. Но Ольгуша уехала из Москвы, Л<идия> Ю<дифовна>, как потерпевшая сильное крушение на автомобиле (во Франции), решила не ехать, Н<иколай> А<лександрович>, который был сильно занят, сказал, что это "демонизм", и мы поехали вчетвером, взяв вместо Ольгуши Елену Федоровну. Ездили час и сделали верст 25, выехав за Москву в поле и в лес. Все остались довольны, в том числе и я. Стоило это удовольствие 5р. Да, вспомнил о долгах. На днях я вышлю Карлюке деньги. Только не все, м<ожет> б<ыть> даже очень немного, потому что нужно платить Фальковскому. Кроме того, еще будучи в Пятигорске, я мысленно дал обет, что если останусь на свободе, подарю Салвинас 25р. Из тех денег, которые я пришлю Карлюке (все равно, сколько бы я ни прислал) ты возьми себе 5 или 10 рублей на мелкие расходы и 10р. дай Салвинас. Остальные 15р. я передам ей через Карлюку к Пасхе. Я уверен, что ты исполнишь это мое желание с радостью. Милая ты моя, золотая девочка! Господь с тобою! Нежно-нежно тебя целую и обнимаю, только будь здорова и берегись! Я думаю уже скоро, то есть на этих днях, должен прийти ответ, и тогда мы можем начать готовиться к отъезду. Мне нужно очень много сделать до отъезда из России, у меня, очевидно, февраль будет занят самыми усиленными занятиями во всех смыслах. Л<идия> Ю<дифовна> просила тебе очень кланяться и сказала, что она переживает за нас восторг, т.е. за то, что мы едем. Твои письма меня страшно радуют. Пиши всегда "бюллетень". Непременно телеграфируй все. Прощай, за мной пришел С<ергей> Н<иколаевич>.

Завтра объясню. Христос с тобой.

269.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[144] <16.02.1911.Москва — Рим>

Милый Женечка! Посылаю тебе по просьбе Сергея Ивановича[145] экземпляр воззвания, написанного Сергеем Андреевичем[146]. Пока оно конфиденциально роздано по рукам и собираются подписи[147]. Мы с Сергеем Андреевичем очень пожалели, что не ты это писал, т.к. написано слабо, по-моему, не достаточно для массы, на которую рассчитывают. Дай Бог, чтобы что-нибудь вышло — это было бы внушительно. Сейчас получены твои корректуры — я еще не прочла, но видела, что ты кое-что исправил.

У нас в издательстве все хорошо. Булгаковым с Бердяевым я очень довольна — мы с ними все больше сходимся. Часто много и хорошо говорим. Они относятся к делу горячо — заходят постоянно. Меня волнует вопрос о сборнике. Ты понимаешь, что мы, издавая ряд сборников, хотим этим выразить нашу боевую линию. Мы задумали поэтому написать предисловие к Соловьевскому сборнику, как к первому и обозначить этим предисловием вехи, по которым будем идти, вроде программы. Писать хочет Булгаков. Т<ак> к<ак> меня соблазняет боевая позиция и увлекает мысль вести борьбу, то я сочувствую этому, но боюсь, потому я сказала, что без твоего прочтения и согласия я нахожу неловким выступать с этой программой. Тебе будет прислано предисловие скоро. Ты напиши, как ты находишь данное предисловие, прокорректируй его и скажи вообще согласен ли ты, что предисловие нужно. Ради Бога сделай это и обдумай.

Эрн вообще пугает меня своей узостью — он отпугивает всех. Теперь, когда спор двух течений так остер, опасно отпугивать узким догматизмом. Ввиду этого хорошо ли предисловие? А сдругой стороны, не определять своего облика, не ставить иногда ребром — как-то безжизненно. Разреши мои сомненья — я тебе верю.

Я тебе не сообщала о двух докладах Яковенко[148] и Степуна. На обоих очень резко вспыхивали столкновения между христианами и неокантианцами (или как их назвать?). Видно, что спор разгорается по всякому поводу и встают ребром все вопросы по существу. Степун был разбит в пух и прах! Он не бездарен, но поразительно безвкусен и легкомысленен. Яковенко, по-моему, единственный, к которому стоит присмотреться. Несмотря на оболочку меонизма его конечный идеал как-будто религиозен, хотя пока еще бессодержателен[149].

Я забыла тебе сообщить, что у меня явился новый знакомый Кривошеин, знаешь, министр земледелия[150] — я его избегала, особенно ввиду университетской истории, противно видеть представителей власти. Но он очень энергично мне звонил, писал и приезжал. Меня это особенно заинтересовало потому, что он явно меня интервьюирует. Знает обо всех наших собраниях, кружках, изданиях и, видимо, очень хочет проникнуть во все. Меня поражает, насколько наивные и ложные у них там взгляды на все — это поразительно. Мы с ним воевали два часа насчет Университета[151]. — Вот,  кажется, все, что я имею сказать более внешнее. Еще хочется сказать, что я чувствую, что ты мной чем-то недоволен и думаешь, что я тебя не понимаю. Вообще ты ужасно там увлекся своей борьбой! Милый друг, так мне тяжело, так безотрадно жить, а жить так хочется! Ну зачем ты так все ненужно портишь, так не ценишь! Право, я не претендую составлять для тебя все — я сама хочу жить не только личным! Зачем же нам так омрачать и так тяжелую жизнь! Хоть одну минуту отвлекись от своей задачи и войди в мою душу и положенье и не будь так сух и суров, не разбивай всего! Будь более доверчив — вспомни, что не одни ужасы ты со мной переживал, а много радости! Почему же ты хочешь губить эту радость, что ты этим достинешь и к чему?

270.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[152] <18.02.1911. Москва — Тифлис>

18 февраля 1911 г.

Моя милая, прелестная, хорошая, золотая моя девочка! Ты не сердись на меня, что пишу тебе мало. Меня заела работа над Соловьевым. Еще слава Богу, что остается сил. Кроме того, что хочется написать что-нибудь достойное, я еще увлечен ритмом работы. Я взял то "темпо", которое с необходимостью заставляет меня писать больше, чем я предполагал сначала, и вот уже написал 42 стр., а сделал всего лишь ²/₃ работы, а может быть даже и меньше. Кроме всего прочего в данную минуту это единственный наш заработок, и я не насилую своей мысли в приятном чувстве, что, чем больше я пишу, тем больше получу, а деньги нам будут очень нужны даже при поездке заграницу, а без оной тем паче. Радость моя, я очень доволен твоими письмами. Даже твои закрыточки меня удовлетворяют. Меня тревожит только твое признание, что ты дышишь свежим воздухом, боюсь вдруг простудишься.

Женечка, лишь только написал эти слова, как получаю твою телеграмму. Ничего не понимаю! Я пишу тебе через день, иногда через 2, но никогда не реже, так что очевидно какое-то мое письмо не дошло, и ты, бедная, тревожишься. Успокойся, радость моя, все хорошо. Я здоров (относительно) только очень занят. И так как утром пишу почти до изнеможения, у меня нет сил писать так часто, как хотелось бы. Будь хорошей девочкой, не сердись на меня.

То письмо, которое я послал тебе неоконченным, было прервано Булгаковым, который с Кожевниковым и Новоселовым зашли за мной, чтобы идти к В.М.Васнецову. Мы условились, что я зайду за ними в 7 часов, но я стал писать тебе и решил не идти. Тогда они пришли за мной, причем Кожевников и Новоселов ждали во дворе, на морозе. Я поэтому так поспешил. У Васнецова провели очень интересный вечер, но о нем напишу лучше отдельно, потому что в этом письме мне хочется тебе написать о другом. Позавчера я был у Жуковских на блинах. К ним собралось много народу, и представь мое удивление, когда вдруг вижу одну из Тибяковских [?] теток, а потом пришла и "Саша". Она, можно сказать, ко мне "кинулась" и долго держала мою руку, говоря, "как я рада, как я рада!" Рассказывала о болезнях своих и болезнях "Лелеки". Она стала подробно спрашивать о тебе и сказала нараспев: "Когда будете писать, пожалуйста передайте мой самый сердечный привет. Я очень полюбила Евгению Давыдовну, она вошла в мое сердце, такая приятная, музыкальная ученица!" Я на это сказал, что ты мечтаешь о Москве главным образом для того,чтобы брать у нее уроки! Е.М. совсем была довольна: "Ах, мне очень, очень приятно это слышать"… Вообще в этот вечер говорили много приятного не только обо мне, но и о тебе.

Аделаида Казимировна[153] (которая мне все больше и больше нравится) сказала мне, что видела тебя всего раз на заседании Вяч. Иванова, но у ней сохранилось "очень светлое впечатление" от тебя. Когда ты ее узнаешь, ты поймешь, почему мне было приятно это слышать. Она очень особенная и настоящий поэт, и как поэт проницательна и искренна. Тебе должно быть приятно, что ты оставила в ней при мимолетном свидании хорошее и светлое впечатление.

Чтобы преподнести тебе весь букет, скажу еще, что Н<иколай> А<лександрович> патетически вспомнил, что мои приемы их с тобой и без тебя совсем разные вещи. Когда я протестовал против этого, сказавши, что все на столе и в комнате при тебе не изменилось, он разводя руками, встав, сказал очень убедительно: "Нет! нет! Все по-другому! И угощения другие и скатерть и варенье — все по-другому!!!" Очевидно под этим "все" он разумеет, что с тобой ему было веселее. Вообще он просил тебе кланяться.

Я купил тебе "Былое и думы" и вышлю в понедельник (сегодня суббота). Надя усиленно переводит и скоро уже сдает в печать. Очень недурно выходит. С обедом вышло остроумно. Получаю очень хорошую пищу. Милая девочка моя, золотая Женюрка, нежно и горячо тебя обнимаю и нашу Люську. Христос с Вами. Буду стараться больше и чаще писать. Нежно-нежно тебя целую в самые губы. Будь здорова, береги себя. Сердечный привет всем.

Вл.

271.  Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[154] <19.02.1911. Рим — Москва>

Гармося, милая моя и родная

Боюсь писать тебе в Москву, потому что не знаю, когда ты должна выехать. Отправил тебе об этом две телеграммы; но одну вернули из Москвы, так как не доставало твоего адреса, а на вторую, посланную сегодня, ответа еще не могло прийти. Итак рискую писать в Москву и, боясь пропажи, пишу немного.

Очень тебе благодарен за присылку открытого письма представителей промышленников. Но я прочел его уже раньше в "Русск<их> вед<омостях>" — единственной газете, которую я получаю, и разумеется догадался, что это — дело рук С.И.Четверикова. Передай ему выражение моей глубокой благодарности и уважения за это доброе общественное дело: письмо написано с большим достоинством и без лишних фраз; оно мне очень понравилось.

Очень рад видеть, что у вас философская жизнь по-прежнему кипит. И надеюсь еще принять в ней участие. Но сейчас думаю, что даже и будучи в Москве к "трансцендентализму"[155] относился бы рассеянно. Уж очень захватывает грандиозная университетская драма, из-за которой работа о Соловьеве идет сейчас значительно медленнее и хуже. Кстати, судя по газетному отчету, Эрн по обыкновению подпустил в свою речь[156] патриотического кваса и конечно наврал. Открытие "Софии" вовсе не принадлежит Соловьеву. У Баадера[157] она так и называется "София" и совершенно также определяется как "идея" или "мир идей".[158]

Долго мучала меня мысль написать в газеты по поводу нашего ухода, долго останавливала трудность писать издали, не зная всего и с опасностью отстать от событий. Наконец, не выдержал, написал и послал в "Речь", где она появится приблизительно одновременно с получением тобою этого письма. Послал в "Речь"[159], потому что московским газетам, по-видимому, запрещают печатать. Уж и будут же меня ругать и справа и слева. Я чувствовал себя обязанным всыпать и тем и другим, потому что и правая и левая умаляют значение нашей отставки, делая нас "забастовщиками", что вопиющая ложь[160]. Послезавтра (на 1й неделе великого поста) начну говеть, а кончивши говение, мы поедем в Неаполь.

Мальчики мои поехали в Сицилию одни[161]; теперь никаких осмотров я не произвожу (впрочем, уже давно) и ограничиваюсь гигиеническими и деловыми прогулками.

Настроение теперь временами — подавленное общественным кошмаром и ужасом, нависшим над Россией; боюсь, что "сие есть начало болезней"[162]. Когда правые будут сметены левыми, эти покажут нам ужасы, неизмеримо большие. И мы, т.е. культурная середина, опять и всегда гонимы. Но в гонениях и рождается все великое, прекрасное и ценное. А это дает надежду.

Крепко целую тебя, моя дорогая.

272.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[163]

[353]

273. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<20.02 1911. Рим—Москва>

20 февраля 1911 г.

 

Милая и дорогая Гармося,

Вчера получил твоих два письма; утром — отчаянное, а вечером — утешенное и соответственно с этим сам к вечеру утешился, а утром был весьма мрачен. Сейчас буду говорить по поводу обоих этих писем. А пока утешу тебя ещё маленькой весточкой. — Вчера получил копию с той части письма Штроссмайера к Рамполле¹, где говорится о Соловьеве; очень интересный неизданный документ. Соловьев ожидался в 1888 году в Риме, где должен был получить апостольское утверждение и благословение на дело католической проповеди в России (в действительности не явился).

Одно не знаю — публиковать ли этот важный документ в сборнике памяти Соловьева. Посоветуйся об этом с прочими членами «Пути» и скажи, что по-моему, лучше такого рода документ поместить где-либо в другом месте, в связи с пространным комментарием о католичестве Соловьева (напр<имер>, в приложении к моему сочинению), а не в сборнике, где, не будучи надлежаще комментирован, он собьет с толку читателя.

Относительно предложения Кубицкого есть много доводов за и против. Против то, что К<убицкий> хоть и хороший филолог и древнюю философию знает, — как рационалист и недаровитый человек, совершенно не способен передавать ни мистической глубины, ни мистической красоты поэзии Платона. За то, что хоть какой-нибудь перевод, сделанный человеком знающим, — все же лучше, чем ничего. Можно согласиться, хотя энтузиазма это не вызывает; но если остальные члены «Пути» очень запротестуют, я настаивать не буду; тем более, что хороших переводов иностранных — сколько угодно. Как бы не вышел мертвый Платон у К<убицкого>?

---

[354]

А по поводу твоих двух последних писем, дорогая моя, скажу вот что. Завтра начинаю говеть и прошу у тебя от души прощения. Всю неделю до Субботы буду молиться, чтобы все между нами было хорошо, чтобы Бог дал сил нам обоим на хорошую, святую и чистую дружбу и чтобы никакая неправда не вторгалась в наши отношения и не нарушала мир наших душ. Родная моя, вот если бы ты могла поговеть и с той же мыслью. Такие ответственные минуты приближаются для нас с тобой — и страшные, оттого что слишком радостные. Дочитывай и ты мои письма и пойми, что ведь не видел бы я опасности, если бы с моей стороны было бы равнодушие. Не холода я боюсь, а чрезмерной горячности моих собственных чувств.

А бояться есть чего. И ты и я чувствуем, что неправда, обман в будущем недопустимы. Стало быть, между нами должна быть такая истина, которая бы не убивала. Нужно сделать сверхчеловеческие усилия, чтобы это было так. Все моё значение и дело в жизни от этого зависит. Но, впрочем, нужно ли это тебе говорить? Дорогая моя, ты сама все это знаешь не хуже меня. — Но вместе с тем не могу и не говорить тебе этого, потому что сейчас вся душа моя этим полна. Помни, что вся наша задача теперь, предстоящая обоим — принять крест (чего иудеи не захотели)². И через крест мы с тобой не удалимся, а будем много много ближе. Сколько раз на опыте я убеждался, как общее лишение и общая жертва нас с тобой сближают, милый мой, дорогой ангел и друг. Не потому пишу все это, чтобы сомневаться в серьезности твоих намерений, а потому, что хочу и сам в этих намерениях укрепиться и тебе помочь.

Крепко, крепко тебя целую. Пожалуйста, извести задолго о твоем отъезде. Очень боюсь, как бы все твои дети не переболели корью. Тут заразительность — огромная, даже непреодолимая.

Ещё раз крепко целую.

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, л. 40, 42 об. Ранее опубл. с коммент.: Носов 1993.

¹ См прим. 1 к п. 248.

² Тема Креста становится центральной в книге Е.Н. Трубецкого «Смысл жизни».

274. Е. К. Герцык — В. Ф. Эрну

<20.02.1911. Москва—Москва>

Милый Владимир Францевич, завтра в воскресенье Бердяевы у нас на Солянке. Я не зову Вас, помня усталость Вашу, но просто говорю, чтобы Вы знали, и, если б смогли и захотели, — нашли бы нас и обрадовали.

Е. Герцык.
М.Ивановский пер. 4.

ОР РГБ, ф. 348.2.19, л. 4, открытка с видом афинского Акрополя. Адресовано: «Вл. Фр.Эрну. Большой Афанасьевский (Арбат), д. 17». Датировано по почт. шт. отпр.

---

[355]

275. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<20.02.1911. Москва — Неаполь>

<...> Как удивительно хорошо ты выразил неправильность понимания Соловьевым Восточного и Западного начал, противоположения их как деятельного и созерцательного. Это удивительно верно и глубоко, что это есть различное понимание действительности христианства мистической и практической.

Потом два понимания Церкви как духовной власти и таинственного дома Божия. Все это время под влиянием того, что ты пишешь, статьи Макса Сакс<онского> и Соловьевского заседания я думаю обо всем этом и читаю некоторые книжки. Кругом все время у нас в «Пути» идут разговоры о католицизме и православии, и я вижу, как ты глубоко поставил и глубоко проник в смысл этого явления. Никто из всех этих писателей так верно и ярко этого не сказал. Удивляюсь на Соловьева, как он мог желать и думать о внешнем соединении Церквей и придавать ему значение. Тут все дело в мистическом взаимном проникновении, в действенном проникновении двух мировых религиозных начал. Этот абсолютный синтез есть конец этого мира, как ты говоришь. Чтобы этот синтез был достигнут объективно в мире — это, вероятно, конец истории, но в отдельных душах, я думаю, может быть приближение к самым глубоким откровениям. Отдельные люди, я уверена, могут достигать такого радостного состояния в любви к Богу, в котором может открываться, взаимно передаваться и реализоваться самый глубокий синтез. Душа может переживать всеединство в полноте! Это та «Церковь», о которой я мечтаю. У Соловьева в его «Теургии» это выражено! Как это он мог вместе с тем так не реально мыслить в сфере жизни. Это влияние на него Гегеля?

Но все-таки хорошо то, чтобы хотя обе стороны не враждовали и, хотя не соединялись внешне, умом пока понимали друг друга. Жаль только, что заботясь, чтобы мы признали католичество, Соловьев не сделал того же для православия. Вот тебе бы написать по-французски книгу о нашем активном мистицизме для католиков <...>

Всегда и во всем я с тобою согласна в построении и понимании, всегда испытываю удовлетворение, всегда ты мне столько даешь и разъясняешь. Но одно у меня всегда остается невыясненным, и как будто я иначе чувствую. Это мысль о конце всего и о запредельном! Ты всегда все разрешаешь «там». Это так, конечно, и должно быть, объективно Царствие Божие уже не есть этот мир. Но, с другой стороны, Царствие Божие внутри нас уже «здесь» нами начинает реализоваться в каком-то таинственном откровении и делании «теургии». Тут уже мир земной может переживаться символически. Какая-то радость и новая реальность открывается в нём. Тот же мир, но новый! Это положительный идеал и вера в этой жизни начать и найти переход к вечной

---

[356]

жизни. Тут есть свои пути, которые нужно искать и создавать. Все-таки религиозный материализм, воплощение! <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 35—36 об. Публикуется впервые.

276. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<? 02.1911. Москва—Рим>

<...> Совсем другого хотелось бы от жизни, от общества и от тебя <...> Порыва, безумия, силы, кипучей деятельности, энтузиазма и в любви, и в Боге. А вечная правота, вечная теплая манная каша надоедает иногда до нестерпимости! Душно делается и хочется разорвать все оковы и полететь! А тут чувствуешь, что ни в ком и ни в чем не находишь ответа и падаешь бессильная и разбитая. Пусто и одиноко делается! Вообще такая ломка, такой Крест! А ты находишь, что ещё мало! Ну довольно <...> Прости за нападения, прости твою беспокойную Гармосю, мне хочется уж сильной жизни¹ Бога надо любить с энтузиазмом, с упоением души, и тогда в жизни уже приобщишься к вечной жизни, к Царствию Божию. Нельзя гасить этого огня, нужно безгранично дорожить тем, что мы зажигаем огонь друг в друге. Будь терпелив и очистится этот огонь постепенно, а сразу нельзя — смерть! <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 15—16 об. Б. д., датируется по контексту, публикуется впервые.

277. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<25.02.1911. Рим—Москва>

№ 19 ?

<...> Многое происходит конечно и оттого, что ты не отдаешь себе отчета в нашем здешнем настроении. Не только не приходится давать обещаний «не бывать на собраниях»¹ и т.п., но напротив, сама же Верочка первая настаивает на том, чтобы я на них бывал и иногда даже с этой точки зрения восстает против Бегичева². У нее панический страх — оторвать меня от моих интересов и деятельности. И этой мысли она не допускает. Значит ты видишь, до какой степени с этой стороны бояться тебе нечего. Но я испуган в свою очередь тем, что жизнь тебе кажется совсем потухшей и скучной! Я тебя зову участвовать во всей моей духовной жизни, — переживать вместе то, что составляет её смысл. И ты отвечаешь, что тебе это кажется так серо, тускло и скучно!

Дорогая моя, самая в тебе опасная черта — искание яркого как такового. Ничего кроме ярких солнечных красок ты не ценишь. Перечти ради Бога знаменитое стихотворение Тютчева — «Эти бедные селенья» и все, что дальше там говорится о «крае долготерпенья» русского народа. Внешне все то, что в этом крае творится — серо, скучно и неярко. И оттого-то всего этого «не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный».

---

[357]

Но ведь ты не иностранка, ты — русская и потому должна понять, сколько красы, силы и глубины в этой молчаливой, неприметной рабыне масс, какой подвиг и какое творчество тут совершаются в молчании.

Это стремление к яркому, во что бы то ни стало, — черта романтическая, не русская и в особенности не христианская. Это желание вдруг, сразу, помимо Креста достигнуть Преображения и удержать его навсегда.

Дорогая моя и милая, ужасно боюсь, что неярким, постылым и скучным кажется тебе именно то, что составляет мою духовную сущность! Скажи, ради Бога, почему же при всем этом я тебе дорог и нужен?

Думаю, что нужен тебе не чем-либо другим, а этой самой духовной сущностью, против которой ты восстаешь и борешься. Видимо душе твоей нужно не то внешнее яркое, о чем ты так часто мечтаешь, потому что иначе ты давным давно бы нашла другой предмет мечтаний; таких предметов, превосходящих меня внешнею яркостью, можно найти бесконечное множество. Отчего же тебя тянет именно ко мне? Да именно оттого, что вопреки мечте в тебе есть какое-то подсознательное («сублимашка»³ ты эдакая!), которое сильнее и вернее мечты. И оно говорит тебе, что яркое в этой жизни 99 из 100 случаев — мираж.

Поверь ты также и вот чему: в моём, как ты говоришь, «скептицизме» есть искания подлинного и истинного; от того и эта неудовлетворенность тем, что полуправда или тем, что ярко на «мгновение», а завтра исчезает, как мираж. <...>

 

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл. 42—43 об. Датировано по почт. шт. отпр.: 10.03.1911. Рим.

¹ Речь идет о заседаниях редакционного комитета издательства «Путь», которые были единственным официальным поводом встреч Е Трубецкого и М Морозовой, проходивших в её доме.

² То есть против жизни в Бегичеве, семейной усадьбе Трубецких.

³ По-видимому, это одно из первых употреблений базовых терминов психоаналитической теории 3 Фрейда в русском ненаучном контексте.

278. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<26.02.1911. Москва—Рим >

<...> Мне нужно массу всего тебе сообщить — накопилась тьма. Во-первых, деловое. О переводе Платона: наша редакция, также как и ты, отнеслась отрицательно к переводу Кубицкого и из тех же соображений. Может быть в будущем мы и организуем этот перевод, но в лучшей комбинации.

В сборник о Соловьеве статей Соловьева лучше не помещать, а их издать, может быть отдельной книгой вместе с другими, не вошедшими в собрание сочинений, если это нам удастся. Или ты при твоей книге издашь. Но твоего Соловьева необходимо издать в «Пути», иначе будет прямо ужасно обидно и грустно.

---

[358]

Теперь о твоей статье в «Речи»¹. Она мне очень понравилась. Везде она произвела большое впечатление. Профессора, которых собралось очень много у Николая Васильевича² в четверг, все в восторге от нее. С.И. Четвериков говорит, что вчера на собрании у Коновалова³ тоже все о ней говорили. Наконец, и Четвериков и Давыдов привезли известие из Петербурга, что на нее все обратили большое внимание.

Потом, в четверг вечером, у Ник<олая> Васильевича при большом собрании профессоров, читались твои оба прошения об отставке «пиано» и «форте», но все единогласно решили, что ты должен попасть под суд, если его подать <...>

Потом ещё известие: все это время происходят собрания у Коновалова. Собираются профессора и все подписавшие письмо⁴ коммерсанты. Только что мне сообщил по телефону Сергей Иванович⁵, что вчера они постановили пока конфиденциально, составить обращение от избирателей 1-ой курии, собрать массу подписей к депутатам от Москвы в Государственную Думу с выражением порицания действиям Правительства.

Завтра у нас опять собрание, посылаю тебе повестку. Ты говоришь, что к «трансцендентному» отнесся бы рассеянно. Это я понимаю, но не в этом дело. Вся твоя сила в том, что ты никак не смеешь относиться рассеянно ни к одному движению философской мысли вообще, а у нас в Москве в частности. Ты должен быть проповедником, в этом твоя сила. Ты не ученый исследователь. Твоя философия есть философия жизни. Она равнодушно не может относиться ни к одному духовному движению русской души и мысли. Временно ты должен углубиться и уединиться, но только для того, чтобы ещё усилить борьбу в будущем <...>

Ведь сейчас я хоть и не говею, но уверяю тебя, что в поте лица несу свой Крест. Утром рано встаю, еду дежурить в школе⁶. Провожу четыре часа там, наблюдая занятия с детьми, я изучаю это дело для будущей школы в деревне. Возвращаюсь домой к 9-ти утра, около 2-х завтракаю (ем постное), бегу ко всем детям, смотрю, что они делают. Бегу в редакцию, там много дела. Потом 2 часа мы читаем Фихте. Обедаю, читаю с Марусей и Микой по часу. В десять вечера так устаю, что едва дотащусь до постели. Это почти все время так <...>

Конечно, жизнь иссохшей старой девы или преисполненной высоких правил матроны — это не моя жизнь. Я или буду гореть жизнью или погасну. Только тогда я буду жить, работать и нести Крест, когда моя душа будет зажигаться и соприкасаться с лучезарным миром, где мой чудный солнечный всадник, где мы соединяемся, чтобы делать то светлое и прекрасное, ради чего только и стоит жить <...>

 

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 31—34, датировано по почт. шт. отпр., публикуется впервые.

¹ «К уходу профессоров». См. прим. 5 к п. 271.

² Давыдов Н. В.

---

[359]

³ Коновалов Александр Иванович (1875—1948) — крупный промышленник, лидер «прогрессистов»; в дальнейшем — министр Временного правительства. Умер в Нью-Йорке.

⁴ «Крупный промышленник и видный общественный деятель устраивал у себя два раза в месяц собрания, на которые приглашались представители промышленности и видные профессора <...> для обмена мыслями по экономическим вопросам. Помню как неизменных посетителей профессоров П.И. Новгородцева и С.А. Котляревского. <...> С этим временем совпало гонение со стороны правительства на передовые элементы московской профессуры. В очередном собрании Александр Иванович <Коновалов> возбудил вопрос о том, не следует ли также купечеству, много сыновей которого учится в числе студентов Московского университета, тоже присоединить свой голос к общему протесту московского общества. Мысль эта нашла полный отклик со стороны собрания, и решено было, не теряя времени, опубликовать такой протест за подписью возможно большего числа лиц московского купечества; составление текста этого протеста было поручено мне <...> Было составлено два экземпляра текста, и, разделив между собой список лиц, от которых было желательно получить подписи, Коновалов и я на другой день отправились их собирать. <...> Было собрано 66 подписей. <...> Так как я был знаком с главным редактором «Русских ведомостей», Соболевским, то мне было поручено упросить его поместить этот протест в следующем же № «Р.В.» Соболевский настолько этим заинтересовался, что при мне вызвал метранпажа, распорядившись переставить текст уже почти готового № и поместить наш протест на первой странице» (Четвериков С.И. Безвозвратно ушедшая Россия. Берлин, б. г., с. 53—54. Цит. по публикации: Носов 1993). Текст письма см. в прим. З к п. 269.

⁵ Четвериков С. И.

⁶ М. К. Морозова была попечительницей одной из московских гимназий.

279. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<? 02.1911. Москва—Рим>

<...> По-моему самая трудная задача, суметь пролить в трудное дело луч солнца, воскресенья, заставить все и всех делать его в радости, просиять от мрака и страдания, в которые мир погружен. Я думаю, это огромная психологическая и религиозная задача — понять радость и улыбку как начало любви к Богу и победы над жизнью и смертью. В слиянии с жизнью, в общем деле, чтобы каждый воскресал душой, оживлял и одухотворял все вокруг себя, вызывал веселую улыбку жизни. Только в радости и красоте можно почерпать силу для победы. А что будет со всеми нами, если среди мрака, тоски и серой мглы, нам все будут без конца говорить о Кресте, который и так все несут! Крест, Крест и Крест! Не лучше ли с улыбкой радости и участия придти в «эти бедные селенья», такой же грешной и несчастной, как и все, и отдать свою душу, не беречь её, чтобы пролить луч солнца, творчества, свободы и в свою и чужую душу!

Вспомни Зосиму. Он не Крест все время показывал, а мировую любовь, мировую душу в радости и бесконечной любви ко всему живому! Он улыбался и радовался! Это ли не русское, не христианское! Нет ты погрузился в Римский мрак! И у кого «гордый взор иноплеменца»? Конечно, я люблю яркие краски, солнечный свет, суть моей души связана с этим, несмотря на

---

[360]

трудность моей жизни. В этом моя сила и победа. Убить это — убить меня! А я ещё надеюсь, что эти краски послужат многому о чем мечтаю и чему верю. Не для благ земных я эту радость хочу сберечь, не разбивать, для дела, которому отдала свою жизнь. Это единственное моё сокровище, Богом мне данное. Не разбивай его. Я сама, конечно, все сделаю, чтобы сохранить живой ключ, потому что знаю, что с этим надо мудро обращаться, а то, убив это, — убьешь себя!

В моём школьном деле — много хорошего. Как будто что-то выйдет. Боюсь верить ещё! Пока было столько разочарований во всем. Летом собираются ко мне в деревню человек 20 молодежи, начнут обрабатывать землю для колоний. Землю я купила, Синод разрешил, т<ак> к<ак> для колоний¹ <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 10; б. д., датируется по содержанию.

¹ М К.Морозова организовала недалеко от своего имения Михайловское, в деревне Белкино, школу для крестьянских детей. При школе на земле, специально купленной Морозовой у церкви, была организована трудовая колония «Бодрая жизнь», которой с 1911 г. руководил педагог-психоаналитик С.Т. Шацкий (1878—1934). После революции и национализации имения колония была превращена в 1-ю опытную станцию по народному образованию Наркомпроса, находившуюся под наблюдением Н. Крупской. О С.Т. Шацком см. прим. 1 к п. 460.

280. Е.Н.Трубецкой—М.К.Морозовой

<5.03 1911 Неаполь—Москва>

<...> Между прочим с 5-го по 11-е апреля (по новому стилю) будет философский конгресс в Болонье, на который званы некоторые русские профессора, в том числе Петражицкий, Новгородцев (оба не поедут) и я¹. Продолжится он недельку, будут Виндельбанд, Риль и многие другие; но меня это мало соблазняет. Уж очень чуждо бы я себя чувствовал; приглашают сделать «сообщение» и дают 8 минут времени! И к чему мне все эти имманентности. Всех бы их отдал за одну твою улыбку. Когда-то её увижу!

Поеду или нет, пока не знаю² <...>

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, л.54, об. Датируется по почт. шт. отпр.: 18.03.1911, публикуется впервые.

¹ IV Международный философский конгресс состоялся в Болонье 4—11 апреля 1911 г. Россия (включая Варшавскую губ.) была представлена следующими лицами:

Абрикосов Николай, Москва; Боборыкин Петр Дмитриевич, профессор Петербургского университета, действительный член Петербургской АН, член почетного президиума конгресса; Васильев Александр, докт., СПб.; Гессен Сергей, докт., СПб., редактор русского издания международного ежегодника по философии культуры «Логос»; Готтесманн Вениамин, докт., Москва; Елинек Людвиг, докт., Здолбунов, Варшавская губ.; Ивановский В., докт, Киев; Клюгхайт Карл, докт., Киев; Козловский В., докт., Варшава; Лосский Николай, докт., Петербургский университет; Лосская Людмила, СПб.; Лютославский Винцент, докт., Варшава (доклад: «Польский мессианизм»); Минор Алексей, Москва; Штейнберг Арон, Москва; Энгельмейер П. К., инж., Москва; Яковенко Борис, докт.,

---

[361]

Москва—Вена; Якубанис Генрих, приват-доцент Киевского университета (см.: Штейнберг А О философском конгрессе в Болонье // РМ, 1911, №7).

² В списке зарегистрированных участников конгресса Е.Н. Трубецкой не значится.

281. В. Ф. Эрн — Е. Д. Эрн

<6.03.1911 Москва—Тифлис>

6 марта 1911 г.

<...> Меня начинает охватывать нетерпение. Хочется, чтобы поскорей выяснилась судьба; хочется скорей приниматься за сборы и переезд. Меня совсем не страшит перспектива отъезда на целых два года. Наоборот, радостно думать о большой работе и о жизни с тобой и Иринкой. Я хочу устроиться как можно оседлее — это будет для всех нас лучше.

Соображений много: 1) с Иринкой нельзя вести кочевую жизнь, 2) на переезды у нас не будет денег. 3) Я окончательно решил остановиться на диссертации по теории познания¹ (а не Джордано Бруно²). Для этой же диссертации мне ничего не нужно кроме уединения, спокойствия, сосредоточения и вдохновения. То есть мне не нужны обширные библиотеки, и я могу жить где-нибудь в самом скромном городке <...>

Я мечтаю непременно об оседлой жизни. Чтобы была вилла с садом, чтоб был рояль, чтобы ты брала уроки музыки и, может быть, языков, чтобы приходили к нам из России журналы — чтоб у нас наладился домашний семейный, длительный и глубокий строй жизни! Переезды же меня совсем не привлекают. Вояжировать я совсем не хочу. Хочу работать и сосредоточенно жить <...> На будущий год собираются за границу и Герцыки -м<ожет> б<ыть> Бердяевы, Вячеслав³ — так что наше одиночество абсолютным никак не будет <...>

Завтра я думаю поехать дня на два в Посад для того, чтобы повидаться с Павлушей (может быть и с Люсей) и для того, чтобы порыться в духовных журналах, приготовленных Павлушей для моей «Библиографии» к Соловьевскому сборнику. Решили ехать компанией: Булгаков с женой, Надя и я <...>

¹ Ср следующий архивный документ:

«В историко-филологический факультет
Императорского Московского Университета
магистранта Владимира Францевича Эрна

Прошение

Честь имею просить Историко-филологический факультет возбудить ходатайство перед Министерством народного просвещения о командировании меня с ученой целью на два года за границу с содержанием из сумм Министерства. Избравши темой диссертации всестороннее рассмотрение проблемы познания, мне по ходу моих мыслей необходимо исследовать о том, как новая европейская мысль преобразовала античную идею <...> в свое понятие о природе Для этого мне нужно изучить итальянскую натурфилософию переходного времени, малоисследованную по рукописным материалам, хранящимся во Флоренции. Кроме того, мне необходимо исследовать историю античного Логоса в патристике и в

---

[362]

философии Средних веков. Книгохранилища Парижа и Лондона, как наиболее богатые литературой по данным вопросам, — мне представляются наиболее подходящими местами для работы над той частью диссертации, которая будет посвящена изысканиям по истории Логоса. Но так как историческая часть диссертации будет служить лишь материалом для систематического исследования о нормальной постановке проблемы познания — я бы считал очень желательным ближайшее ознакомление с различными направлениями современной гносеологии в Германии. Ввиду этого, кроме библиотек Флоренции, Парижа и Лондона, я бы хотел часть работы писать в различных университетских городах Германии. Владимир Эрн» (Волков и Куликова, с. 133—134).

² Ранее предполагалась диссертация о гносеологии Джордано Бруно.

³ Вяч. Иванов.

282. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<? 03.1911. Москва—Неаполь>

<...> Отвожу душу в чтении по философии с Ф. Лемберг. Иногда хожу к Бердяевым, там собираются, ведутся горячие споры больше о католичестве и православии.

Иногда в редакции у нас с Булгаковым, Бердяевым и Эрном споры самые горячие о Соловьеве. Это все меня всегда увлекает, чувствую всегда трепет и близость чего-то прекрасного.

Езжу в школу. Ты не можешь себе представить, как трогательно ко мне отношение Сергея Ивановича Четверикова. Он так тонко мне помогает в школе, на всех заседаниях, в обработке устава, в привлечении членов. Почти каждый день звонит по телефону, сообщает о своей борьбе с купечеством по поводу Университета. Он знает, что мне дорого действительно <...>

Я ведь ничему не мешаю, но своё мнение иметь могу! Например, из конфиденциальных разговоров со многими я вижу, что внутри Университета не было серьезно поступлено! Может быть была сделана ошибка! Бог с ним, с правительством, но ужасно, если по ошибке был разбит Университет, может быть лет на 20. А может быть ты мог бы поступить умнее и глубже! Всего не скажешь в письме! Может быть, я не права, но одно это сомнение мне причиняет ужасную боль. Потом вообще в России так ужасно, а она так дорога, что отрываться от нее и жить долго по этим Соррентам — это непонятно моей душе! Я серьезно к этому не могу отнестись! По-моему достаточно 2 месяца, когда решили жить в Бегичеве. Ведь многое может ещё случиться, а тебя опять не будет! <...>

Я пишу под впечатлением волнений об уходе Столыпина и назначении Коковцева! Все может измениться для Университета. Хотя надеяться нечего <...>

Наши собрания очень оживлены. О Сковороде было очень интересно. Это странник, старец, прообраз Соловьева!

Рачинский вернется на Пасху — ему лучше. «Путем» никто не заведует — все вместе. Дело идет хорошо, книги продаются <...>

---

[363]

Пиши в Ялту, до 1-го апреля мы там, а с 1-го апреля по 15-е — в Алупку, дача Борисова, пансион Зиминой. 18-го будем в Москве <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 22.

283. М.К. Морозова — В.Ф. Эрну

<весна 1911>

Многоуважаемый и дорогой Владимир Францевич!

Как Вы поживаете, здоровы ли, как Ваша работа? Напишите обо всем, хочется знать о Вас. У нас в «Пути» очень горячий момент сейчас, решаем порядок изданий на будущий сезон. Необходимо, чтобы дело шло без перерывов. Приблизительно намечено так: 1-ая серия, 1-ый том Дюшен, Хомяков и Флоренский. 2-я серия, Сковорода, Зейпель и Толстовский сборник. 3-я серия под вопросом. Сообщаю Вам это к тому, чтобы очень просить Вас ответить, можем ли мы наверно рассчитывать на Сковороду к августу, т.к. 2-ая серия должна выйти в ноябре, в начале. Следовательно, необходимо начать печатание в августе. Пожалуйста, дорогой Владимир Францевич, устройте так, чтобы Сковорода был готов к этому времени. Ответьте мне в «Путь», я часто там бываю. Это время мы выясняли деловую сторону «Пути» с бухгалтером, и кажется дело становится ясным для всех. Как будто за пять месяцев дела шли хорошо, продали на четыре с чем-то тысячи. По общему мнению — это хорошо, даже блестяще. Дай Бог, чтобы и дальше так шло. Мечтаю, что мы будем издавать для народа. Сергей Николаевич хотел поговорить об этом с Щукиным¹, священником. — Не подумаете ли и Вы об этом. Напишите мне, что Вы об этом думаете? Вообще брошюры издавать тоже хорошо. Хотим издать сборник статей Щукина. Ещё что не придумаете ли? Жду ответа на все вопросы. Желаю Вам от души всего лучшего. Искренне преданная М. Морозова.

АЭ, ф. Морозовой, л. 1, б. д.; датируется по контексту.

¹ Щукин Сергий (1873—1931) — священник Успенской церкви в Ялте. Подружившись с С.Н. Булгаковым, сблизился с кругом «христианской общественности», позднее опубликовал книгу: Щукин Сергий, свящ. Около Церкви. Сборник статей. М., Путь, 1913. См. подробнее его жизнеописание: Евдокия, игуменья. Воспоминания об отце Сергии Щукине // Вестник РСХД, 1977, № 122.

284. М.К. Морозова — Е.Н. Трубецкому

<? 03.1911. Москва—Флоренция>

<...> Так жить нельзя — я задыхаюсь от такой жизни! Если уж не личная жизнь, то хотя бы жизнь, подъем и творчество в деле и жизни для России! Но для всего, для всех крест ты провозгласил! Чем же тут жить? В чем будут наши отношения, в чем будет наше дело? Всего этого я не знаю и не понимаю! Что ты мне сказал, что ты это время дал, чему мне было отвечать,

---

[364]

что приветствовать? В чем было творчество и в чем было положительное? Я видела только или разрушение всего, буддийское начало, отрицание жизни, или «умную» критику. Единственный луч света, который меня обрадовал несказанно, что я тебе писала — была твоя первая глава, анализ католичества и православия. Кроме критики здесь была твоя мысль и мысль положительная, начало творческое, создающее жизнь, а не убаюкивающее все во имя миража потустороннего. И потустороннее реально, поскольку здешнее ему дает жизнь! Я вся прямо просияла душой, когда, слава Богу, прочла твои строки о смысле православия. Вот насколько моей душе нужно положительное, утверждающее! Не вижу, не слышу я живого звука в твоей другой главе и во всех твоих письмах! Крест во всем и для всего! Для России ты ещё хочешь Креста! Мало этого всего! Что же ты тогда скажешь, что она несет Крест, когда её растерзают немцы или японцы! Для меня тоже мало Креста, а надо меня душить жить и быть плодотворной! <...>

Проверил ли ты сам себя, не другие ли тебе это подтасовывают, что против меня, т.е. прости, не против меня, а против ужасного греха в тебе борются твои «высшие силы», а не твое олимпийское обязательство? У меня много оснований в этом очень сомневаться. Ну, да что ж? Жизнь сама покажет: все проваливается, что на песке и на дутом величии построено! Боялась бы я быть такой гордой, как ты! Бог накажет, нехорошо! <...> И уезжать в Крым мне ужасно — жаль отрываться от дел — которых бездна <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, лл. 28—30 об., б.д. ; датируется по контексту.

285. В.Ф. Эрн — Е.Д. Эрн

< 10.03.1911. Москва—Тифлис>

10 марта 1911 г.

<...> Хотя я порядочно устал от усиленных занятий, но зато у меня есть удовлетворение. Сборник мой кончается печатанием¹, статья о В. Соловьеве уже набирается (мне осталось дописать несколько страниц), библиография тоже (она очень выросла и растет каждый день), и статья о Сковороде² уже печатается в «Вопросах Философии и Психологии». Позавчера я прочел её в Обществе, как доклад, и все были в большом восторге. Меня хвалили и выражали своё восхищение решительно все: и простые и непростые, и ученые и философы, и поэты и литераторы. Особенно дорого мне было горячее одобрение со стороны М.О. Гершензона — такого тонкого и глубокого знатока русской литературы. С.Н. Булгаков и другие, начиная говорить, высказывали сожаление, что своими словами нарушают высокое впечатление от Г.С. Сковороды, полученное из реферата (следовал ряд самых лестных эпитетов!) — все это пишу тебе, чтобы удовлетворить, твое «самочувствие обо мне» — а во-вторых, для того, чтобы ты не поверила наглому репортеру из «Русского слова» — и разуверила моего дорогого шурина Карлюку,

---

[365]

который с присущим ему злорадством, наверное, донимает тебя тем, что твой благоверный «ничего существенно нового о Сковороде не сказал». Репортер просто очевидно хотел показать, что и он кое-что знает о Сковороде, а на самом деле — бьюсь об заклад — впервые на нашем вечере узнал о существовании Сковороды <...>

¹ Эрн В. Борьба за Логос. М., Путь, 1911.

² Эрн В. Жизнь и личность Г С. Сковороды // ВФП, 1911, т. 2, с. 126—166.

286. М.К. Морозова — Е.Н. Трубецкому

<? 03.1911. Москва—Флоренция>

Дорогой мой Женичка!

Пишу впопыхах, тороплюсь послать тебе корректуру нашего предисловия к сборнику памяти Вл. Соловьева. Это то самое предисловие, о котором я уже тебе писала. Оно написано С.Н. Булгаковым и обсуждено и исправлено всеми нами кроме тебя и Рачинск<ого>, конечно. Все теперь зависит от тебя! Примешь ли ты вообще это предисловие как выражающее общий смысл нашего «Пути», определяющее его задачи и выражающее его облик? Это по существу. А затем находишь ли ты в тактическом отношении правильным и целесообразным такое выступление? Потом, удовлетворяет ли тебя это данное предисловие, или ты находишь нужным сделать добавления, или даже указать на важные стороны упущения? Или ты сделаешь исправления чисто стилистические? Так вот, мне поручено так тебя настоятельно просить (это необходимо, чтобы не задержать выпуск книги, что будет неблагоприятно для издательства). Сделай, пожалуйста, так: тотчас по получении того письма и по прочтении ты реши и телеграфируй: Знаменка 11, Книгоиздательство «Путь» (т.к. меня не будет), согласен ли ты, да или нет, печатать ли предисловие, и добавь, что ты письмом высылаешь добавления или изменения, если ты таковые сделаешь. Нам необходимо по телеграфу знать твое согласие или вето, а изменения могут придти письмом. Но, а письмо ты посылай скорей! Письма с твоей корректурой ты адресуй в «Путь» на имя Булгакова. Напиши ему подробно, он очень принимает к сердцу это предисловие, т<ак> ч<то> ты основательно напиши ему, если с чем не согласен в отдельности или если вообще не хочешь этого предисловия, как общего выступления. Очень, очень тебя прошу и мне телеграфируй то же самое, т.к. и я очень принимаю все это к сердцу и буду ждать твоего слова. Телеграфируй мне: Ялта, гостиница «Россия».

Я досадую, что не ты все это написал, это было бы важно для «Пути». Вообще, по-моему, желательно предисловие к сборникам, как нашей боевой линии. Но я бы хотела, чтобы ты внес большую мужественность и яркость твоей живой и талантливой рукой и головой во все это, немного расплывчатое. Представь, что я многое там уже забраковала, и особенно, находясь под

---

[366]

влиянием твоей чудной критики Востока и Запада у Соловьева. Но боюсь и сейчас елейности, расплывчатости и неопределенности!

Дорогой, милый, прекрасный, умный, солнце моё, душа и радость! Ты совсем не понимаешь, как я тебя обожаю.

ОР РГБ, ф. 171.3.4, лл. 13—14 об., б. д. Впервые опубл. с коммент.: Носов 1993. Сверено с оригиналом.

287. Е.Н. Трубецкой — М.К. Морозовой

< 10.03.1911. Рим—Москва>

<...> Только вчера приступил к ответственной оценке разрыва Соловьева со славянофилами на церковной почве. Читаю Киреевского с большой пользой для своей темы и с крайней радостью о том, что первая книга, изданная тобою, так нужна и так оправдывает цель издательства. Отсюда целые снопы света падают на историю русской мысли. <...>

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл. 8 об.

288. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<14.0З.1911. Капри—Москва>

<...> Очень меня пугает то, что ты пишешь о предисловии Булгакова. Для меня из твоих слов совершенно ясно, что тут есть фальшивая нота. По-моему не нужно нам никаких общих предисловий¹; пусть каждый отвечает сам за себя, а не так, как в «Вехах» все отвечали за Гершензона². Славянофильства же не потерплю: это то самое, против чего я борюсь: в нем 3/4 вредных иллюзий и 1/4, которую следует принять и продолжить! Достаточно ли этого, чтобы на первый план поставить наше духовное родство? Особенно не верю славянофильству Булгакова, Бердяева и Эрна, если хотят выставлять его непременно как знамя, то пусть делают это в сборнике, где моих статей не будет. Моё отношение к славянофильству слишком сложно, чтобы я просто мог пойти под славянофильским знаменем, не выяснив, что я в нем отвергаю и что принимаю.

А о «миссии России» не говорить теперь нужно (слишком много было раньше хвастовства и невыносимых обещаний), а надо делать дела, свидетельствующие об этой миссии. А то опять наобещаем «русское» царство Божие, а во исполнение дадим труды Владимира Францевича Эрна, — по-немецки³ педантичное и непримиримое «всеславянство».

Целую тебя очень крепко!

Ранее частично опубл. А.Носовым (НМ, 1991, №7)

¹ Предисловие к сборнику о Вл Соловьеве все-таки было помещено. См. Приложение 4.

² Очевидно, речь идет о заключительной фразе статьи М.О. Гершензона «Творческое самосознание» в сб. «Вехи» (1909), вызвавшей самые ожесточенные критические нападки: «Каковы мы есть, нам нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны

---

[367]

пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной». Во 2-м издании автор поместил следующее примечание: «Эта фраза была радостно подхвачена газетной критикой, как публичное признание в любви к штыкам и тюрьмам. — Я не люблю штыков и никого не призываю благословлять их; напротив, я вижу в них Немезиду. Смысл моей фразы тот, что всем своим прошлым интеллигенция поставлена в неслыханное, ужасное положение: народ, за который она боролась, ненавидит её, а власть, против которой она боролась, оказывается её защитницей, хочет ли она того или не хочет. "Должны" в моей фразе значит "обречены": мы собственными руками, сами не сознавая, соткали эту связь между собою и властью, — в этом и заключается ужас, и на это я указываю».

³ Ср. прим. 1 к п. 1, где дается справка о русском происхождении Эрна.

289. Е.Н. Трубецкой — М.К. Морозовой

<15.03.1911. Капри—Ялта>

15 февраля¹. Капри

Если получишь это письмо с большим опозданием, не удивляйся. «Чижа захлопнула злодейка западня». Это сделал со мной Capri. Мы здесь уже 5 дней. Я буквально очарован совершенно неслыханной красотой, красочностью и разнообразием здешних видов. Весь Крым и всю Ривьеру можно за это отдать, а из неаполитанского залива это — лучшее, но... к сожалению, при этом Капри — остров. Вчера и сегодня буря crescendo; говорят, сегодня с вечера перестанет ходить почта, т.к. пароход не может причалить, и мы будем отрезаны от всего мира Такое положение тут продолжается иногда несколько дней А мы как раз было собрались выехать отсюда именно на эти несколько дней до Флоренции <в> Амальфи.

Сейчас здесь невыносимо: на улицу носу показать нельзя, холодно, да и прямо сбивает вас ветром; а ночью нельзя спать от свиста, рева и хлопанья ставень.

Как раз в обстановке такой погоды пришли сюда известия о новом, неслыханном безобразии, которым разрешился столыпинский кризис, о втаптывании в грязь Думы² и о китайской войне³, и все эти впечатления для меня слились в одно. Скоро в России засвистит самая жестокая из бывших доселе бурь. При каждом новом известии кажется, что край правительственного безумия уже достигнут; но сейчас же вслед за тем приходит ещё известие, доказывающее, что предыдущее безумие уже превзойдено. И никакие уроки прошлого уже не помогают! Опять, совсем как в 1904 году, правительство борется зараз и против всех внутри, и против Дальнего Востока снаружи. Мне все казалось, что до заключительной катастрофы ещё ужасно далеко. А теперь она страшно приблизилась, надвинулась совсем! И эта быстроты назревания революции — фатальна. Всю культуру сметут. И чего не разрушили справа, то довершат слева. Левые ещё заставят пожалеть о Столыпине. Вот он, крест России. И сколько бы она его ни несла, ничего приличного в государственной жизни она не создаст. Совсем это не её дело и не её

---

[368]

призвание: средних добродетелей у нее нет! Безотносительно прекрасное в религии, искусстве, философии она произведет, но в области относительной, житейской все и всегда будет безотносительно скверно: тут мы — бездарны. Оттого наша повседневная будничная жизнь есть и будет невыносима. Кто знает, может быть, именно это нам и нужно, чтобы не дать нам успокоиться и застыть на будничном, повседневном или хотя бы на среднем.

Жизнь только и делает, что все относительное разбивает. «Захотели конституции, — вот вам конституция»! «Университет, — вот вам университет»! Все это для того, чтобы русская душа прилеплялась к тому, что больше относительного, против чего ни Столыпин, ни Кассо, ни правые, ни левые ничего не могут.

Так всегда у нас и будет. Величайшее рядом с постыдным и плоским, и никогда — среднего. Может быть это связано с высотой нашего призвания, но если так, то «тяжела ты, шапка Мономаха!»

Милая, родная моя и хорошая, среди всего этого думаю много о тебе. И в буре, и в непогоде, и в серой погоде будь ты моим солнечным лучом. Но уж если тебе быть моим солнцем и радугой, то помни, что радужные и солнечные краски не идут к относительному; не там им место. А потому не жалуйся, когда я разрушаю относительное и говорю, что оно — обман. Право, само относительное, особенно наше русское, неизмеримо мрачнее всякого мрачного скептицизма. И особенно не называй мой скептицизм римским. Именно наоборот — в римском настроении скептицизм отсутствует, а есть сильная вера в земную стихию, в относительное, заменившее Христа.

Целую тебя крепчайше.

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл.44—45 об. Почт. шт. отпр.: 28.03.1911. Капри. Ранее опубл. с коммент.: Носов 1993. Обнаружены разночтения.

¹ Описка, письмо датировано по почт. шт. отпр.

² Речь идет о законопроекте о земстве западных губерний, отклоненном Думой и Государственным советом, но 13 марта 1911 г. заседания этих законодательных органов были незаконно приостановлены на три дня, в течение которых премьер-министр П. А. Столыпин утвердил закон.

³ В начале 1911 г. между Россией и Китаем возник политический конфликт, завершившийся российским ультиматумом. Россия требовала соблюдения своих торговых прав и привилегий в Монголии и грозила, в случае притеснения русских купцов, ввести войска на китайскую территорию. В стране возникли опасения новой войны на Дальнем Востоке. Однако Китай безоговорочно выполнил все условия. Е.Н. Трубецкой находился под впечатлением пророчеств В С. Соловьева о «китайской угрозе».

290. М.К. Морозова — Е.Н. Трубецкому

<20.03.1911>

Дорогой мой, радость моя, сокровище и счастье!

Сейчас получила маленькую записочку твою — такую милую. Немного утешилась! А то сколько мне огорчений, сколько грусти от тебя! И за что все

---

[369]

это, не понимаю. Ты врешь, что я ничего тебе не говорю о твоей второй главе! Я много тебе писала, хотя, правда, отрывочно, потому что, право, у меня нет сил спокойно писать. Как начну писать, столько всего подымается, что чувствую, что нет сил справиться! Когда человек слишком чем-нибудь страдает, то говорить нельзя. Можно плакать, можно кричать, можно стонать, можно болеть — но говорить и писать — нельзя! Оттого не могу я до конца все тебе сейчас высказать! Когда приедешь — все буду говорить. А так — много я тебе высказала.

Одно меня терзает, что ты всегда думаешь, что везде и во всем у меня подкладка личная! Уверяю тебя, что я в твоей постановке вопроса — главного мирового вопроса — вижу, понимаю и верю — очень большое и глубокое. Это я тебе писала. Но тем более я боюсь, будет ли содержание, положительные ответы, соответствовать ширине и огромности постановке этого вопроса! Я уверена, надеюсь безгранично, что это будет, что у тебя все данные на это! Надо, чтобы не было драмы Платона¹, чтобы хватило любви, творчества на это! Здесь я вижу и верю, что может иметь все объективное значение и вынашивание всего твоего! (Помнишь, жены мироносицы). А вот в этой главе я боюсь, что ты уклоняешься и замыкаешься в «своем», а не идешь навстречу «вечно женственному» началу любви и творчества. («Своё» я предполагаю не твое личное, а твое мужественное, слишком разумное!) Если бы это не касалось такого самого интимного, душевного в творчестве Соловьева и так близкого моей душе — я бы так не боялась! А тут именно в этом самом нашем с тобой духовном, интимном соприкосновении наших душ, тут-то если не пойдут наши души навстречу — тут-то и произойдет катастрофа всей жизни и, что неизбежно, всего дела! А мы с тобой так много можем сделать! Если бы я не верила, что наша любовь нужна даже России, неужели бы я с такой силой её отстаивала! Неужели можно столько переживать, столько попирать и стольким жертвовать — если не имеешь огромной и непоколебимой веры в идеальный и вместе реальный смысл этого союза! И самое святое это все и есть, и подымать руку на это — совершать преступление! Значит ты не веришь, значит ты не знаешь, что это и во имя чего это, если может так затмевать тебя ничтожное тело, чтобы ради него ты заносил кинжал на душу. И душу не личную, а ту, долженствующую родиться, ту цель, тот смысл, ради которого все это есть. Он только один оправдывает и разрешает все! Вот что я почувствовала в этой главе и вот в чем моё страдание!

Если ты и сейчас в моих словах не почувствуешь меня, всей моей души — то для меня это ужасно! Единственная сила моей жизни в том, что в моей душе горит такой огонь и такая вера, за которую я умру и буду бороться до последних сил. Вся моя награда, свет и сила в том, чтобы вся твоя душа жила, творила и раскрывалась со мной! И когда я чувствую остановку — мне

---

[370]

ужасно, я чувствую смерть! Не Крест я отрицаю, а требую внимания к жизни и любви. У Гете так хорошо сказано!

Im tiefen Boden Bin ich gegründet; Drum sind die Blüten So schön geründet2.

Радость моя, счастье моё, прекрасный мой, волшебный мой, сердце моё! Мы должны быть вместе! Все я отдам за это, ничего не боюсь, потому что верю. Кроме всего мы так прекрасно дополняем друг другу.

Целую очень крепко. Твоя Гармося.

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 14—15, б. д. Впервые опубл. с коммент.: Носов 1993. При сверке обнаружены некоторые разночтения с оригиналом.

¹ Намек на статью В. Соловьева «Жизненная драма Платона».

² В глубоких недрах
Я укоренен;
Потому так пышны
Мои цветы (нем).

291. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<20.03.1911. Неаполь—Москва>

20 марта

Милая и дорогая Гармося

Буря прекратилась, и я пишу тебе из Неаполя на выезде из <в ?> Флоренции, в последний раз глядя на море, и думаю о том, что как раз и ты сегодня на него смотришь. Хочется мне крепко тебя поцеловать, моя дорогая, и сказать тебе, что очень соскучился без твоих писем, которые ты, очевидно, слишком рано начала посылать во Флоренцию.

Я живу подавленный ужасом при виде надвигающейся на Россию грозы. Столыпин один идет против всех: против инородцев, против Думы, Университета, против всей России и всего Китая. Боюсь, что близится ужасный конец и не радуюсь, потому что жду не добра, а настоящей сатанинской оргии от будущей революции. Обе борющиеся стороны будут попирать ногами Россию. Левые будут благословлять китайцев, как они благословляли раньше японцев, и это будет невероятно противно.

Ты пишешь в твоем письме, что были сделаны какие-то ошибки со стороны Московского университета и что я бы мог их предотвратить, если бы был в России. Этому я положительно не верю. Надвигается буря, настолько стихийная, что никакими усилиями её предотвратить нельзя. Случившееся с Московским университетом также неизбежно и естественно, как то, что во время грозы молнии падают на самые высокие предметы. Делай или не делай тут ошибок, но ведь разгром всего прекрасного всего не дикого, всего, что содержит какой-либо зачаток культуры, теперь уже неизбежен. Чья личная мудрость могла бы теперь предотвратить разгром конституции? Так же

---

[371]

неизбежен и разгром Университета. Сколько ни трать сил, а это — неизбежно будет.

Что меня не было в Москве, об этом я для дела нисколько не жалею. Никогда не убежал бы от такой борьбы по собственной инициативе, но не буду жалеть о том, что сама судьба меня отстранила от этого, дав возможность вместо того здесь делать дело, в плодотворность которого я в самом деле верю.

Не для дела, а скажем прямее — для меня и для тебя это долгое отсутствие очень тоскливо. Писать письмами уж как-то не хочется теперь, а поскорее и непосредственнее всю тебе душу вылить. Ну до свидания, моя дорогая и хорошая и горячо любимая. Целую тебя крепко.

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл. 61—62 об. Датировано по почт. шт. отпр.: 20.03.1911.

292.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <21.03.1911. Москва — Тифлис>

21 марта 1911 г., Москва

<…> Спешу поделиться с тобой радостью. Командировка получена[215] и на днях смогу получить деньги. Есть еще какие-то формальности (канцелярские) — но это уже пустяки. Значит, мне остается теперь ликвидировать свои дела, что возьмет дней 10-11 — тогда я уже приеду за тобой. А ты готовься со своей стороны. Пасху мы проведем с нашими, а затем с Богом в путь. <…>

293.  М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[216] <23.03.1911. Ялта — Флоренция>

23^е м<арта>

<…> Дорогой мой, хочу все разобрать, что ты пишешь по поводу предисловия. Меня оттого так интересует и кажется важным это предисловие, потому что важно и интересно для меня все, что выясняется по поводу этого предисловия. Его самого может и не быть — это не важно, но ты не можешь себе представить, как ярко для меня обозначилась твердость или шаткость многого и что важно для ведения общего дела и для будущего, ясность или спутанность ума у каждого из наших сочленов. Все, что ты говоришь, меня очень воодушевило. Я обожаю в тебе твой смелый, сильный, протестующий тон! Что, значит, ты все глубоко продумал и пережил! Чем ярче, сильнее ты будешь ставить все вопросы, пусть наперекор всем, тем больше жизни у нас будет в "Пути", тем это все заставит всех глубже продумывать эти важные положения.

Дорогой мой друг, как ты нужен, как полезен, как много ты можешь двинуть не только меня, но и всех других, ставя перед всеми эти проблемы с твоей ясностью, правдой и силой! Пусть пока это кружок, но ведь мы можем завоевать и молодежь. Потом я мечтаю, что можем пересоздать преподавание по многим вопросам, особенно религиозному. Об этом после. Вообще надо делать, надо врить! Мы все все-таки честные и бескорыстные, а таким ли людям в России не работать! Дорогой, потому умоляю тебя, не отходи от этого дела, а будь душой с нами. Борись, обличай, спорь, не допускай много — это все будет святое дело! Но не ставь никогда вопроса так, что пусть печатают одни — я не дам статей или не дам книги! Это ужасно. Ну, кажется, ты понял, что мне больно и что больно для дела. Я только и верю, когда ты тут. Чувства, горячности к делу много и у Булгакова и Бердяева, но того ума, той силы, смелости и независимости, как у тебя, у них нет! Напиши все Булгакову, что ты думаешь. Насчет Эрна — ты прав тоже. Но не можем мы не поддерживать молодых людей, идущих все-таки этим путем. По-моему, наш святой долг идти навстречу молодежи, которая ищет религиозного пути. Нам придется ежегодно на это давать тысячи три и издавать такие произведения. По-моему, иначе нельзя. Черствости, сухости, академичности не должно быть в нашем деле. Пусть лучше будут ошибки. Ты не можешь себе представить, как я исстрадалась за наш "Путь" в Москве. Все в интеллигентских кружках, конечно, с нами очень считаются. Степпун, Яковенко и все Логосы и Кубицкие только и предлагают себя. Степпуны и Яковенки чуть ли не от взглядов своих отказаться хотят, лишь бы их взяли. Но тут я очень резко и наотрез отказала. Продажных перебежчиков нам не нужно. Это одна сторона.

С другой стороны, у нашего "Пути" есть мелкий враг — Хвостов, он меня извел. Но что хуже, он возбуждает Льва Мих<айловича>. Я решила по возвращении атаку провеси на Левона. У нас было втроем бурное столкновение. Я их обличала в мертвом сне и говорила, что хотя мы плохи, однако у нас собрания, кружки и "Путь", а них ничего,и если бы не я, и журнал бы, пожалуй, кончился[217]. Этого поледнего я не сказала, но ведь это так.

У нас с книгой Левона вышла драма[218]. Корректир<овал> ее Эрн и сделал это ужасно. Ошибок тьма. Эрн в отчаянии. Это в последний раз, что мы даем ему такую работу. Но ты посуди, что это всегда может случиться. Особенно в новом деле. Левон жесток к Эрну, и вообще к нашему делу, ужасно. Хвостов мефистофельски злорадствует. Мне все это больно. Я знаю, как трудно делать дело. Но ты-то уж, ради Бога, не будь таким жестоким.

Вернусь к предисловию. Надеюсь, ты все понял, что я думаю. так, значит, ты и напиши, что ты находишь предисловие излишним. Но для меня вся эта работа и разговоры о предисловии были очень важны, и я рада, что все вообще так было. Всех я сознательнее оцениваю во всех отношениях.

За все это время у нас не было заведующего Изд<ательств>ом за болезнью Гр<игория> Ал<ексеевича>. По-моему нам не надо такого лица, оно только будет мешать. За это время мы это выяснили. Только одно есть смущение, кто тогда возьмет ответственность перед судом за какие-нибудь недоразуменья. Это единственное, что меня заставляет колебаться. Нужно лицо, которое бы знало каждую выходящую книгу и отвечало за все. Или можно поручать Рачинскому как знающему просматривать книги некоторые книги. Как заведующий и Рач<инский> и всякий другой нам будет в тягость. Все вопросы лучше обсуждать коллективно, а дело мы устроли хорошо. Изданы книги технически (бумага, типография, обложка) очень хорошо. Все магазины и вообще все это говорят. Отчетность поставлена и все расценки правильны. Переписку можно делить. Я очень хотела бы отменить Рачинск<ого> и всякого заведующего. Но остается вопрос об ответственности. Что делать? Подумай и напиши, мой ангел. Вообще как я вижу твою необходимость для религиозно-общественного дела в России. Как меня мучит вопрос о твоей дальнейшей деятельности!! Но это я оставлю до твоего возвращения. Уверяю тебя, что наш "Путь" и Религ<иозно>-филос<офское> О<бщество> Соловьева — это почва, которой ты не пренебрегай. Очень трудно проводить свои взгляды где бы то ни было. А если не будет университета, то что будет? Шанявск<ого>  — это тоже шатко. Милый, радость, до свиданья! Ах, когда я буду говорить с тобой обо всем, когда я дождусь этого? Целую крепко.

294.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <24.03.1911. Москва — Тифлис>

24 марта 1911 г.

<…> Прости, что пишу открытку. Я очень устал от беганья и кроме того был сегодня у Мамонова, который предписал мне 3 дня покоя и лежания. Я жажду поскорее уехать и постепенно все дела свои ликвидирую. Осталось немного. Самое главное получить паспорт и деньги. О моем здоровье не беспокойся. Ничего серьезного — просто забегался. <…>

295.     Е.Н.Трубецкой — С.М.Архиповой[219]/[220]<25.03.1911. Флоренция — Москва>

ДЕ ФИРЕНЦЕ. ПРИНЯТА 25.03.1911. МОСКВА.

ЦОММУНИЭЕЗ БОУЛГАКОФФ ЕНВОЫЕ ИММЕДИАТЕМЕНТ ТЕХТЕ ЦЧАНГÈ ДЕ ПРЕФАЦЕ ПОУР СОЛОЩИОФФ. ТРОУБЕТСЗКОЫ.

<СООБЩИТЕ БУЛГАКОВУ, ЧТО Я НЕМЕДЛЕННО ПОСЫЛАЮ ИЗМЕНЕННЫЙ ТЕКСТ ПРЕДИСЛОВИЯ К СОЛОВЬЕВУ. ТРУБЕЦКОЙ.>

296.     Е.Н.Трубецкой — Г.А.Рачинскому, В.Ф.Эрну, Н.А.Бердяеву, С.Н.Булгакову <Флоренция — Москва, 25.03. 1911>[221]

Флоренция

Дорогие Григорий Алексеевич, Сергей Николаевич,

Николай Александрович и Владимир Францевич.

К сожалению, я совершенно не могу подписать присланное мне предисловие и не только подписать, но и взять на себя за него ответственность. Верю в религиозное призвание России, но "народом богоносцем" назвать ее не решусь, считая это совершенно недозволительною и ничем не оправданной национальной гордостью, если только, если не признать "богоносцами" всех вообще христианских народов.

"Покорность преданию" и "историческое сыновство" без очень ясных оговорок для меня неприемлемы, ибо у нас есть два и даже три предания — от Бога, от дьвола и от человека. Я должен ясно сказать, которому преданию я верен, а в кратком предисловии это нельзя. Верность свою православию могу подчеркивать только при одном условии, — ясно отделив историческую скорлупу, которую я отбрасываю, от вселенского зерна, которому я верен. "Неискаженный облик Христа" считаю не конфессиональным, а сверхконфессиональным и окончательно отказываюсь верить, что он в православии менее искажен, чем на Западе. Только у каждого искажение свое.

Словом, в присланном мне предисловии материала для спора как по существу, так и в редакционном отношении — сколько угодно. И если бы было решено оставить его в этом виде, я безусловно отказался бы от печатания статей моих в сборнике. Поэтому прошу дорогих товарищей по издательству, — дабы не насиловать друг друга, — вычеркнуть из предисловия все спорное.

С этой целью я прилагаю при этом письме измененный проект предисловия редакции, в котором я умышленно не вношу ничего своего, а беру только то, что для меня приемлемо из присланного мне проекта. Против изменений стилистического свойства или редакционных не стану возражать, но на добавления по существу безусловно не согласен.

Пусть мой проект предисловия несколько сух и бесцветен. В коллективной работе, когда есть некторое различие взглядов это неизбежно. Но пространное предисловие и не нужно. Ведь вопросы о призвании России, о ее будущем, о значении православия и т. п., будут неоднократно ставиться и решаться каждым из нас в отдельности. Зачем же заранее в предисловии предрешать, что мы будем говорить. Не достаточно ли в предисловии в одной фразе выразить, что мы верим в христианскую задачу России. А затем уж каждый из нас будет решать эту задачу за своей ответственностью и под собственной подписью! Ведь мы не можем заране предрешить, как далеко мы разойдемся. Пока же очевидно, никто из нас не может поручить за себя другому определять свое отношение ни к православию, ни к славянофильству, ни ко всем вообще основным религиозным и общественным задачам.

Вообще же думаю, что всем нам, как можно больше нужно делать и как можно меньше обещать как за себя, так и за Россию. Нужно осуществлять религиозное призвание России, а не трубить о нем заранее. Иначе повторится ошибка Соловьева, который ведь был больше нас всех: обещал за Россию третий Рим, всемирную теократию, а вышел красвый мыльный пузырь, причем сам же Соловьев его проколол.

Крепко и троекратно всех вас четырех целую.

Христос Воскресе!

Ваш Князь Е.Трубецкой

Очень прошу переслать это письмо в Крым Маргарите Кирилловне.

297.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[222] <25.03.1911.Флоренция — Ялта>

25 марта 1911 г., Флоренция.

Милая Гармося,

Вчера приехал во Флоренцию и получил сразу три твоих письма. Начну с деловой части.

Предисловие Булгакова ужасно. Безвкусный шовинизм с допотопным старославянофильским жаргоном, при том крайне размазан и бездарен. Что мне оставалось делать? Писать свое предисловие — во-первых, для них обидно, а может быть, мое для них столь же неприемлемо, как ихнее для меня. Поэтому я взял из их же предисловия все приемлемое для меня, сделал полстраницы из трех, и в заключение целиком взял булгаковскую последнюю страницу, где излагаются намерения "Пути" относительно последующих изданий. Вышло сухо и бесцветно, но для предисловия от общего имени достаточно: то, в чем мы сходимся — признание религиозной, христианской задачи России выражено совершенно ясно в одной фразе, и этого довольно. Пусть яркие и красочные статьи пишутся каждым за собственной подписью и ответственностю. Говорить же от моего имени, как я решаю или буду решать религиозные вопросы, я не позволю никому.

Помня, однако, твою просьбу, я послал всем четырем "путейцам" чрезвычайно ласковое по форме, но весьма решительное по содержанию письмо, где, между прочим, говорю, что если предисловие будет сохранено, я прошу не печатать моих статей в сборнике. Аргументирую я там обстоятельно и тоном очень мягким, и в заключении прошу переслать письмо тебе, чтобы ты сама рассудила, мог ли я поступить иначе. Разумеется, этот "ультиматум" относится к ним, а не к тебе, т.к. ты, конечно, на печатание сборника без моих статей не согласишься.

Что касается тебя, то я пишу тебе в день Благовещенья;  и мне особенно хочется, чтобы письмо мое было для тебя благой вестью. Хочу верить, что между нами происходит сплошное недоразумение. Ведь идеал мой — светлое Христово воскресенье — радость всему миру; а крест — не цель, а только путь, который, кстати, не я выдумал. В письмах и писаниях моих я утверждаю только одно: кто не сораспнется со Христом, тот не совоскреснет с ним. Ты пишешь, что этого не отрицаешь? Но тогда в чем же дело? За что ты на меня обрушиваешься? За то, что я говорю об этом слишком много. Но если я увижу, что ты это признаешь вполне, то писать и говрить об этом не буду. Но почему ты сочла "буддизмом" мое развенчание наивной "русской" теократии Соловьева, этого я не понимаю, когда ты тем же самым раньше восхищалась, этого я не понимаю[223]. Если "третий Рим" мираж, то неужели же все мираж? Если я в этой же главе не говорю о положительной задаче, положительном значении России, то ведь одна глава — не целое, а часть. Об этом по плану моего сочинения должно говориться в конце его. Ты говоришь: "все это одно только разрушение". Но неужели жалко разрушать петровские "три кущи"[224], которые и глупы и кощунственны. Без разрушения немыслимо созидание. Ты же, когда читаешь разрушительную главу, должна знать, во имя чего я разрушаю. В следующей главе (теперь законченной) — идет знакомая тебе апология государства и апология относительного.

Главное же, чего ты совсем не принимаешь во внимание, сколько во всем этом утверждении "креста" тревоги от любви к тебе. Такой страх, что самое мое святое святых останется тобой не разделенным, такое горячее желание приобщить тебя к нему. А при этом столько борьбы против собственной моей страсти, которая во мне кипит и клокочет!

Я тебе скажу вот что. Слава Богу, с детства и до сей поры я каждый год переживаю Пасху как светлую радость, озаряющую на целый год все существование, люблю ее и чувствую ее детски жизнерадостно. И это, между прочим, оттого, что каждый год я сильно и глубоко переживаю неделю страстей Христовых. Если бы на эту неделю я не откликнулся во всю глубину крестной муки, то чувствовал бы себя неспособным к радости, красоте и светлому подъему. Вот что крест для меня — смерть и победа смертью, жизнь, светлое воскресенье. Одно с другим неразлучно. И для того, милая моя, мне хочется, чтобы ты подняла и почувствовала крест, чтобы и ты могла потом и тут же ощущать эту беззаветную светлую и безбрежную радость.

Ах, если бы ты могла это почувствовать и если бы на этом призошла наша встреча. А то боюсь, что не я, а ты теперь замыкаешься в своем, а моего не вынашиваешь, потому что не хочешь принять. Не сомневаюсь в том, что в самом себе я живу. Но неужели же я в самом деле для тебя отжил? А я все-таки, хочешь или не хочешь, — настойчиво буду предлагать свое: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».

Христос воскресе, моя бесценная, милая и дорогая. Крепко, очень крепко тебя целую.

298.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <27.03.1911. Москва — Тифлис>

27 марта 1911 г.

<…> Прости, что опять не напишу тебе порядочного письма, не хочу себя переутомлять. А сегодня я утомился, потому что вышел в Университет, а из него пришлось ехать в Казначейство, где я и получил первую четверть, т.е. за первые три месяца 500 рублей. Сегодня же принес из участка дворник свидетельство о неимении препятствий к выезду. Завтра я получу отпуск заграницу из Университета и тогда в два-три дня получу заграничный паспорт. К этому времени думаю кончить все свои дела и значит на Страстной буду уже с тобой. Господи! Поскорее прибыть в какую-нибудь Флоренцию, что ли! Завтра у меня будет доктор Мамонов, который обещал мне собрать справки о климате Италии и "обдумать" местопребывания для меня и для тебя. Доктор хороший, положиться на него можно. Но я бы очень хотел побывать и у Титова. Не знаю, удастся ли. Я боюсь, что ты обо мне беспокоишься, получая мои открытки. Пожалуйста, не трать свои силы на печальные мысли: мне очень даже хорошо, только нужно отдохнуть недели две. Вот приеду и до отъезда ничего не буду делать, обещаю тебе! Хочешь даже пообещаю тебе, что не буду писать целых две недели по приезде! <…>

299.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.03.1911. Москва — Пятигорск>

28 марта 1911 г.

<…> Вот теперь канитель с паспортами. Ведь и тебе нужно получить от полиции бумажку о неимении препятствий к выезду. Завтра схожу в участок и спрошу как поступить. М<ожет> б<ыть> сделают это здесь. Я получил от Университета отпуск, который дает мне право на беспошлинное получение паспорта. Т.е. сохраняется этим около 60 рублей. Ибо каждое полугодие стоит 15 рублей. Я оправляюсь и чувствую себя сравнительно лучше. Сегодня будет Мамонов, тогда мы с ним поговорим как следует, где мне селиться. <…> 300.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[225] <03.1911>. Ялта — Неаполь>

Я прочла статью Эрна в Сборник и прочла твою главу о теории познания Соловьева. Напиши в чем разница понимания Эрна и твоего? Я вижу только, что Эрн увлекся общим выводом, определеньем теории познания Соловьева как динамической, и потому весь устремился на это. Он мало останавливается на имманентной критике. У тебя же наоборот — все сосредоточено на анатомии. Вскользь говорится о том, что идея Всеединого дается интуицией, актом экстаза. Общего вывода нет. Я понимаю, что он еще впреди. Очень важно сделать то, что ты делаешь: обострить то, что у Соловьева часто сливается и погружается в темноту. У тебя главный пункт — это яркое разделение познания естественного от мистического. Интересно какой ты сделаешь общий вывод и характеристику теории познания Соловьева. Ее недостает пока.

Меня сейчас занимает вопрос, особенно меня интересующий у Соловьева. Как нужно сочетать теургию, религиозный материализм, вообще религиозное творчество жизни, процесс воплощения, со смыслом повести об Антихристе, вообще с катастрофическим концом? Как-то одно другое уничтожает. Если я верю в эволюцию, в процесс теургии, то как я могу принять катастрофический конец? Тогда зачем нужно свобода, деятельность, ответственность, если мира спасти нельзя. Тогда нужно отдаться чему-то мистически совершающемуся и чувствовать себя только пассивным медиумом каким-то. Тогда и создавать нечего, если это действительно ничего не создает и не спасает. Я убеждена, что живой Соловьев был Соловьев теургии, радостного, свободного творчества и веры в реальное значение жизни; катастрофичность же и "Три разговора" — это был итог личных разочарований во все построения, в жизнь, какова она есть, и ужас перед заблуждением, в котором мир живет. А по-настоящему жить этим нельзя. Если не жить убежденьем, что все создано Богом не для разрушением, а что именно иначе не мог проявиться Бог, как именно в этой форме, то это значит смотреть на мир как на зло и ждать его разрушения! Тогда чем жить, чему верить, воимя чего действовать и терпеть! Во имя отвлеченного, потустороннего преображенья, а здесь ждать смерти, гибели и катастрофы.

Вот Щукин верно говрит, что слишком все соединяются у подножия Креста и видят мир лежащим во зле, а мало обращают свой духовный взор на Воскресенье, на светлую радость, всех соединяющую! Не омрачай твоего Соловьева — Соловьев не был мрачным! Я его вижу радужным, любовно видящим все чудесное творение Божие! Неужели ты не чувствуешь, что Преображение должно переживаться как осязательное предчувствие здесь в радости творчества и любви! Нужно чувствовать близость Царствия Божия радостно, а не в ужасе. Я не хочу давать перевеса миру, лежащему во зле. Знаю сама, что это есть, но душа хочет побеждать мрак!

Я прочла две книжки о Шумане и мне очень нравится, как он себя самого разделял на Флорестана и Евзебия[226]. Это мне очень близко сейчас, хотя у меня это разделение несколько по-другому. При свидании будем обо всем говорить. В письмах могу говорить только об одной своей половие — о другой говорить не хочу. Придумай названья для обеих половин, тогда будет удобнее во всем разобраться! И та и другая половина имеет свою логику и правду, и обе спорят[227] <…>

301.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <29.03.1911. Москва — Пятигорск>

29 марта 1911 г.

<…> Сегодня пошел в участок, чтоб узнать, как быть с разрешением тебе выехать. Предвкушал самые неприятные затруднения и вдруг счастливая случайность — я сказал письмоводителю: "Вы забыли вписать мою жену"…

— Хорошо, хорошо, сейчас! И не дав мне договорить, сказал, чтоб тебя вписали. Я обрадовался и промолчал, что ты не в Москве, а затруднение именно в том, что ты не в Москве. Если б не эта случайность, они должны были списаться с Пятигорской полицией, и тогда дали бы разрешение <…>

Сейчас пришел Булгаков-Бердяев, для важных редакционных дел <…>

302.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.03.1911. Москва — Пятигорск>

31 марта 1911 г.

<…> Если ничего непредвиденного не встретиться, я думаю выехать в воскресенье и значит буду с тобой уже во вторник <…> Отъезд всегда вещь хлопотливая, а отъезд заграницу, да еще на два года — тем паче! Приходится обо всем подумать и чего-нибудь существенного не забыть. Я сейчас весь в этом желании сделать все "как следует" и уехать без угрызений совести. везде мелкие препятствия — но слава Богу, их все меньше и меньше <…>

303.     С.М.Архипова — М.К.Морозовой[228] <31.03.1911. Москва — Ялта>

Книгоиздательство

"Путь"

———

Москва

Знаменка, 11, тел. № 127-18

—————————————

Многоуважаемая Маргарита Кирилловна!

Прилагаю при сем телеграмму и письмо Ев<гения> Н<иколаевича>. Предисловие в переделке Евгения Николаевича принято, сделали только небольшое сокращение. В настоящее время его отдали в набор; как только получу гранки набора, так тотчас же вышлю Вам подлинник. Одновременно с моим письмом, пишет Вам письмо Серг<ей> Николаевич.

Что же касается Лопатина, то Лопатин желает перепечатать 30 стр., т.е. 60 двойных, которые равны почти 6 листам, а затем в конце книги приложит список опечаток. Придется менять обложку и вновь брошюровать. Приблизительно издательству это обойдется в 500 руб. Гонорар Эрна 208 руб. покроет только часть расходов. Настроение Лопатина благодушное, но Эрн конечно виноват. В будущем корректор необходим.

Сборник Соловьева и книга Эрна будет готова на Страстной (так обещают). Продавать будем на Фоминой. Эрн сдал последний оригинал для сборника. Но клише для сборника до сих пор не готово. В этом отношении Типография Мамонтова ужасна, все нервы вымотали[229]. Книг продано после вашего отъезда на 844 руб., а всего продано книг за март на сумму 1800 руб. (Философия свободы — 268 экз., Лопатин — 238, Россия и Вселенская Церковь — 320, Русская идея — 325).

Проспекты "Пути" были посланы в книжный магазин Волкова, но после Вашего письма я опять, вторично, послала проспекты Волкову и Синани.

Публикацию на 4 стр. сдала в "Русские ведомости" и "Речь" (2 апр<еля>). По адресам Санктпетрбургского Религиозно-философского общества разосланные проспекты возвращаются обратно с подписью: "выбыл неизвестно куда". Я подозреваю, что Николаю Александровичу подсунули старый список адресов. Досадно, загубили марки на 21 руб., адресовано было 1090 шт<ук>. и нет никакого толка. В субботу вышлю подлинник.

Преданная Вам

Архипова

304.     С.Н.Булгаков — М.К.Морозовой[230] <Москва — Ялта. 31.03.1911>

31 марта 1911, Москва

Глубокоуважаемая Маргарита Кирилловна!

Одновременно с этим письмом вы получите присьмо кн. Евг<ения> Ник<олаевича> и измененный им текст. Как я и опасался, выработать общее пронунциаменто нам не удалось, причем тут сказались неудобства нашей разноместности: если бы мы все были вместе, нащупать различие оттенков можно было бы уже в стадии предварительного обсуждения. Обсудив положение, мы, т.е. В<ладимир> Ф<ранцевич>, Н<иколай> А<лександрович> и я, единогласно постановили, конечно, при условии если вы, а так же Гр<игорий> Ал<ексеевич> к нам присоединитесь, принять текст Евг<ения> Ник<олаевича>, с тем лишь условием, что нам кажется предпочтительнее совсем исключить место о сборнике, посвященном Православию, ибо из теперешнего текста необходимость этого упоминения не вытекает, а без этой необходимости раньше времени об этом не следует говорить.

Кроме того, мы предлагаем изменить заголовок: вместо "От издательства "Путь" просто поставить "Предисловие" или даже совсем ничего не ставить. Будем ждать Вашего отзыва по этим вопросам, а пока на всякий случай попросим С<усанну> М<ихайлов>ну отдать в набор полученный текст. Григорию Алексеевичу он будет показан по его приезде сюда, который состоится, по его письму ко мне 2-го апреля. Евгению Ник<олаевичу> я напишу об этом тоже, вероятно, сегодня же.

По сведениям С<усанны> М<ихайловны> нам, очевидно, так и не удастся выпустить Соловьевский сборник до Пасхи, но на всякий случай лучше, если Вы известите "Путь" о своем согласии или несогласии телеграммой, причем в последнем случае, мы совершенно готовы идти на то, чтобы сборник вышел с одним формальным предисловием.

С Л. М. Лопатиным я, вместе с Н<иколаем> А<лександровичем>, имел разговор в "Пути", причем мы просмотрели весь его сборник, и он указал места, необходимо требующие перепечатки, так как подклейка страниц слишком изуродует книгу, то мы склоняемся к перепечатке отдельных листов (числом до 6) с тем, чтоб ликвидировать эту историю.

Разговор наш происходил вполне миролюбиво. Здоровье В<ладимира> Ф<ранцевича>, по отзыву доктора, которому он показался только теперь, очень неважно. К счастию, он получил командировку и уезжает заграницу. Я думаю, что и приключения с Лопатинской книгой помимо его корректорской неопытности, имеет причиной болезнь. Не могу без боли сердца об этом думать. Сус<анна> Мих<айловна> радеет делу издательства как всегда и образует теперь деловой центр. Я провел себе телефон и имею возможность сноситься с нею по всем делам не только лично, но и по телефону.

До свидания! Поздравляю Вас с наступающим праздником и крепко жму Вам руку.

Ваш С.Булгаков.

305.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[231] <31.03.1911. Флоренция — Ялта>

<…> Целых два твоих письма полны тревоги за "Путь" и мое к нему отношение. Спешу тебя уверить, что тревога — совсем не основательная. Когда я писал, что с таким предисловием Булгаков и К° могут выступать сами от себя — без меня, я подразумевал, что это выступление должно быть не в "Пути", а где-нибудь еще. Что же касается "Пути", то он мне дорог и его я им отдавать не собираюсь вообще, тем более — без боя.

Предисловие же Булгакова взволновало меня как признак большой опасности, угрожающей делу. Не подумай, что я тут хочу "швыряться" людьми. И разрывать с ними я вовсе не намерен. Но все-таки скажу, что друзья иногда бывают опаснее всяких врагов. Никакой враг не мог бы так потопить "Пути", нанести ему такой непоправимый удар, как это расплывчатое, слащавое, а главное, пошлое предисловие.

Подписаться под ним — значит сказать, что Соловьев напрасно жил и работал. Это — частью возврат к досоловьевскому славянофильству, против которого он боролся, частью повторение в карикатурном виде его собственных заблуждений. Так вот я и боюсь, как огня, тех друзей, которые добросовестно подносят вам собственную вашу карикатуру, или еще хуже — карикатуру вашей святыни, и уверяют, что это она сама. Право, Струве, Хвостов и Котляревский менее опасны. Этого они не сделают.

Посуди сама. Когда славянофилы и Достоевский утверждали, что русский народ — "Народ-Богоносец", в этом был ясный и определенный смысл. Они полагали, что только у нас истинная Церковь, что католичество и протестантство даже не Церковь. Кроме того они верили в религиозную миссию самодержавия и в религиозное значение нашего сельского общинного быта.

Теперь все это — давно разбитые мечты. Соловьев доказал, что не у нас одних Церковь, но и у католиков. Самодержавие — оказалось сосудом диавола. Об общине всякий неуч знает, что она свойственна многим первобытным культурам и ничего ни русского, ни христианского не представляет.

Потом мечта о "Народе-Богоносце" возродилась в форме теократии Соловьева, но и она разбита вдребезги: ни Булгаков, ни Бердяев, ни Эрн в нее не верят. Говорить о святости русской общественности теперь, когда Россия создала самую безобразную государственность на свете, когда в сфере общественности она вечно колеблется между жандармократией и пугачевщиной, — просто неприлично! Значит, в устах наших друзей слова "Народ-Богоносец" — старая, разбитая скорлупа без старого, да и без нового смысла, мертвая формула. Котляревский не может слышать ни одной фразы Булгакова или Бердяева, чтобы не сказать, что это мертво. Тут, я согласен, есть и несправедливость. Но как мне обидно, когда он бывает прав.

Мне глумление Хвостова и других над "Путем" не менее обидно, чем тебе. Поэтому благодари меня за то, что я спас "Путь" от этого предисловия: будь оно напечатано, глумление было бы основательное. А я был бы в ужасном положении. Появись оно даже не в "Пути", а где-нибудь еще, я бы должен был бы его разнести, как одну из тех вредных благоглупостей, — которые компрометируют святое и хорошее дело своим трупным запахом. А к тому же — стиль Козьмы Пруткова. Соловьев в гробу перевернулся бы, если бы, пародируя его мысль, кто-нибудь назвал Россию "востоко-западом".

О "Народе-Богоносце" я скажу вот что! Ветхий Завет был действительно заключен с одним народом — еврейским; но после того, сколько мне известно, особого Завета с Россией Бог не заключал. Новый Завет — не национальный, а вселенский, а потому никакого особого "Народа-Богоносца" быть не может. Богоносцами должны быть все народы; игнорировать это — значит подменивать христианское — русским. Из всего славянофильства наши друзья выставляют вперед как знамя именно самое ядовитое и вредное, что в нем было. Этот национализм надо отдать Пуришкевичу и Маркову II-му.

Боюсь я друзей, когда к тому же и ты грозишься отделиться от меня и довести с ними дело до конца! Заведут в море пошлости, узости и квасного патриотизма в немецком Владимир Францевском стиле! Будут петь по-русски: "Руссланд, Руссланд, юбер аллес![232]" и уверять, что в этом заключается "истинное сыновство". Не допущу я такого торжества Хвостова и такой растраты твоих сил духовных!

Что сказать о себе? В Болонью я не поехал — не тянет. И, судя по газетам, не особенно там интересно, выступать же, когда на доклад дается 8 минут, — бесмысленно.

Не знаю, радоваться ли тому, что ты осталась в Ялте. Уж очень пошлая гостиничная обстановка в этой банально-курортной гостинице "Россия". В Алупке, по-моему, уютнее.

Может быть, ты познакомилась с священником Щукиным? Он бы тебе понравился. Он священник Аутской церкви в Ялте. Ах, как счастливы те, кто тебя теперь видит. А вот теперь скоро увижу и я. Ах, как это будет хорошо! Как надоело говорить письмами и как нужно, нужно тебя видеть, говорить и не наговориться с тобой, моя ненаглядная.

Очень крепко тебя целую.

306.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[233]<1.04.1911. Москва — Симбирск>

1 апреля 1911 г., Москва.

Дорогой Александр Сергеевич,

сейчас получил Вашу открытку и, откладывая письмо к празднику, отвечаю немедленно на Ваш запрос. Нечего говорить, что Вы правы в своем гневе, и можно потерять всякое терпение. Но все дело в Григории Алексеевиче (который, ведь Вы знаете, сделал себя редактором издательства, т.е. добился своего назначения, но по-видимому, это уже скоро окончится). Мы думали, что он приедет сюда в начале марта из лечебницы из Риги, а его вместо этого послали в деревню, и он ожидается только теперь. Как только он приедет. я буду добиваться от него (если только от него по его состоянию можно будет добиваться) возвращения рукописи и мотивированного ответа. Все его бумаги оказались заперты им, и добывать их, не прибегая к взлому и посредничеству его жены, не было возможности, да и к тому же ждали его все время. Напишу на днях побольше. Меня самого эта бестолочь угнетает до крайности, Вы это знаете. Но в сохранности Вашей рукописи я не сомневаюсь.

Христос с Вами. Ваш С.Б.

307.     С.М.Архипова — М.К.Морозовой[234] <4.04.1911. Москва — Алупка>

Многоуважаемая Маргарита Кирилловна.

В дополнение письма, написанного Вам в субботу 2 апр<еля>, шлю Вам продолжение. Я до сих пор нахожусь под впечатлением свидания с Григорием Алексеевичем. Если хотите знать, он поправился, наружный вид у него хороший, но нервность осталась. На мой взгляд он все-таки больной человек. Говорит много странных и непонятных слов. Слушать его устаешь, после его разговора не остается ни одной ясной мысли, просто какая-то каша. Бывает каждый день в редакции, сидит подолгу. Называет себя директором-распорядителем (Разве в редакции есть директор?!) Не ребенок ли он?! Конечно вопрос о его "директорстве" очень сложный. Мне кажется, что придется оставить в этой роли, хотя для Вас и меня это будет мука. Вчера получила от Евгения Николаевича открытку, в ответ послала телеграмму в Алупку, т.к. Ек<актерина> Ивановна сказала мне, что Вы уехали из Ялты.

Рекламу по адресам <нрзб> "Московского Еженедельника" не разослала, т.к. боюсь, что до осени не хватит проспектов для вкладки в книги. Я послала около 2000 проспектов в "Провинцию" для вкладки в их книги. Сейчас продажа книг идет слабее, чем в марте. Продано книг с 1—5 апреля на 95 рублей.

Лопатин будет исправляться только на Фоминой, т.к. завтра они кончают работать. Вы, может быть, будете сетовать на меня, но я все-таки продаю Лопатина.

Читали ли Вы, что Котляревскому вернули его 1000 руб., которые он пожертвовал в пользу приват-доцентов. Не сердитесь, но, право, они молодцы, что вернули ему его 1000![235]

Поздравляю с праздником. Желаю Вам всего лучшего.

Уважающая Вас

Архипова

308.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[236] <11.04.1911.Москва — Симбирск>

11 апреля 1911 г., Москва

Христос Воскресе!

Дорогой Александр Сергеевич!

Поздравляю Вас с Светлым Праздником, заочно христосуюсь с Вами и шлю Вам наилучшие пожелания, особенно, здоровья Вам и Ольге Федоровне, вероятно, теперь уже уехавшей или уезжающей. Страстную я провел очень хорошо и благодатно, говел, ходил ко всем службам и испытывал радость и благодарность, что Бог сподобил меня прикоснуться к Церкви Своей. И это было особенно чувствительно потому, что предшествовала суета и запутатность большая. В личной жизни у нас теперь неприятная пора, потому что Елена Ивановна ожидает ребенка, и это само по себе при нашем душевном состоянии вносит большую сложность и противоречивость чувств, но, кроме того, состояние здоровья ее внушает разные опасения, немного выдуманные, но медицински установленные. Но да будет воля Его!

Григорий Алексеевич вернулся, наконец, и на мои заклинания обещал Вам послать и рукопись и мое письмо. Если бы Вы были с нами, то знали бы все трения, дрязги и затруднения, внешние и внутренние, тактические и личные, здесь возникающие, причем, главные из них связаны с одной стороны с Григорием Алексеевичем, и с другой — с князем. Про самое Маргариту Кирилловну по-прежнему ничего кроме самого лучшего сказать не могу.

Несмотря на все это, я думаю однако, что в данный момент издательство стоит крепко и ничто ему не угрожает серьезно, и вопрос о судьбе его есть преимущественно вопрос о судьбе самого "направления". На днях выходит Соловьевский сборник, ему последует — осенью — сборник о религии Л.Толстого. В этот сборник я имею поручение пригласить Вас, ввиду того, что Вы, как мне писали, теперь увлеклись работой о Толстом и, вероятно, напишите. Тема по Вашему усмотрению, но однако, в пределах общей задачи сборника (хотя желательно ее знать уже теперь), но размер в пределах полутора, максимум — двух листов, по плану сборника.

Эрн уехал, наконец, из Москвы и уезжает заграницу в двухгодичную командировку. Состояние его здоровья внушает самые серьезные опасения, и повидимому, даже его всегда оптимистическое самочувствие начинает изменять ему. Надеемся на теплый климат и покой заграничной жизни, хотя с ним едет, кроме его семьи, еще Надя с ребенком[237], и это все на его попечении.

Николай Александрович[238] по-прежнему, между небом и землей, но не унывает. Он очень хорош. Вообще мы жили душа в душу втроем в издательстве.

Павел Александрович принимает священство, вероятно, скоро[239]. И радуюсь за него, и устрашаюсь, хотя, вообще говоря, за последнее время он очень хорош и ясен. Надеюсь быть на его посвящении.

Михаил Александрович[240] по прежнему всегда занят чужими делами, миссионерствует, завел "четверги" — журфиксы (которые сравнительно пошли). Силы его уже не те, но все-таки он благополучен.

Целую Вас и поздравляю Ольгу Федоровну.

Христос с Вами. Любящий Вас С.Б.

309.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[241] <17.04.1911. Анкона — Алупка>

17 апреля 1911 г., Анкона

<…> В лучшем случае я в Одессу попадаю 25-го; не знаю, когда туда приходит пароход: если утром, придется до вечера томиться до поезда. Что совершенно невыносимо, это то, что в Киеве я должен остановиться на целый день по совершенно неотложному и крайне важному делу (продажа дома); и взять тебя туда не могу, т.к. меня там всякий прохожий знает. А без трагических последствий от этой поездки отказаться нельзя. Нужно все делать для Верочки. Она за последнее время необычайно трогательна: сама рассчитывает приехать дня на два позже меня, чтобы дать нам с тобой до ее приезда повидаться. А потом хочет скоро уехать в Бегичево из Москвы, предполагая, что может быть я останусь.

Все это, разумеется, очень болезненно ей дается и стоит страшных мучительных усилий и муки, которые она старается, но не может от меня скрыть. Очень было бы хорошо, если бы меня могла задержать в Москве какая-нибудь объективная, независящая от меня и тебя необходимость, например, университет Шанявского, разные общественные заседания и совещания (например, о предстоящих выборах в Думу, словом, что-нибудь общественное). Постарайся поджигать всех, чтобы таких предприятий, делающих мое присутствие необходимым, было побольше. Ведь если я выставлю причиной желания остаться для тебя, я причиню этим боль! Зачем это нужно? <…>

310.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[242] <5.05.1911. Москва — Рим>

5 мая 1911 г.

Дорогой Владимир Францевич!

Жалею, что Вы так долго задержались, и рад, что Вы выехали. Прилагаю Вам записанный Михаилом Александровичем список указаний Мамонова для Вас, не к сведению, но к исполнению. Вы сами знаете, что Ваше здоровье теперь зависит от Вашей осмотрительности. За это время пришлось пережить два радостных события: посвящение Павла Александровича во иерея, на котором мне лично быть не удалось, и присоединение к православию Евгении Казимировны[243], на котором я был. И то, и другое событие глубоко и радостно всколыхнули мою душу. Да благословит Господь жизненный путь обоих. Евгения Казимировна уехала в Судак, вскоре после присоединения. Бердяевы также уехали. Приехал князь, и завтра предстоит свидание в "Пути". Григорий Алексеевич сравнительно хорош вообще, но для издательства все остается в прежнем положении, и Маргарита Кирилловна, посоветовавшись с близкими Григория Алексеича, не решается с ним говорить об "директорстве", опасаясь нанести ему слишком тяжелый удар. И, действительно, есть основания опасаться. Потому и решили предоставить событиям развертываться естественным ходом без хирургической помощи.

У меня занятия кончились, но задерживают здесь обстоятельства. Вероятно, задержусь до конца мая, вернее, начала июня. Живем не без волнений, но пока благополучно. Я получил возможность возвратиться к своим занятиям, в частности, к Кантологии и подобным, но такая берет одурь и вражда к этому антихристову изделию… Будьте здоровы и берегите здоровье. Привет Евгении Давыдовне от нас обоих.

Любящий Вас С. Булгаков.

311.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[244] <13.05.1911.Москва — Симб.ирск>

13 мая 1911 г., Москва

Дорогой Александр Сергеевич!

Ваше письмо я получил как раз в тот день, когда Елена Ивановна в больнице мучалась родами, а я сидел дома у телефона и ждал известия. 11-го мая она разрешилась мальчиком — Сергием. У меня в душе смерть непосредственно сошлась с рождением, и ушедший таинственно говорит через явившегося в мир[245]. Конечно, раньше не было и не могло быть такого чувства. Да благословенно имя Господне! Елене Ивановне страстно хотелось родить мальчика и потому оба мы радостны и счастливы, насколько это теперь вообще для нас доступно.

Павел прислал мне письмо вскоре после посвящения, все сияющее миром, радостью и благодатью. Я был умилен им до слез. Быть на посвящении мне не удалось по болезни. Он справлялся, между прочим, о Вашем адресе. Он тоже скоро ждет ребенка.

Недавно состоялось также радостное событие — присоединение к православию Евгении Казимировны Герцык (не знаю, знаете ли Вы ее, она близка с Бердяевым, очень тонкой души человек).

Ваше дело с Рачинским поведу, как только станет для меня возможным. Огорчает это меня до крайности, как Вы легко можете себе представить, и совестно даже снова и снова настаивать. "О рус! О Русь!" (эпиграф Онегина).

Да будет над Вами и семьей Вашей благословение Божие.

Любящий Вас С.Б.