1916 год

600.     В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову[1] <7.01.1916. Москва — Тифлис>

<…> У о. Павла родился сын, наименованный Кириллом. Все Флоренские очень рады. О. Павел последнее время болел, не видились мы с ним с осени. Мы сейчас живем у Ивановых. Стало очень уютно и тепло. Все Ивановы тебя помнят, особенно М<ария> Мих<айловна> и Лидия. Лидия, которая сейчас в нашей комнате читает Тургенева, узнавши, что я пишу тебе письмо, просит передать тебе привет. <…>

601.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[2] <14.02.1916. Петроград — Москва>

Суббота 14 февраля 1916 г.

<…> Здесь настоящее ощущение ада. Тут только я как следует впервые понял, что такое Распутин, и убежден, что это настоящий, хотя и не самого крупного размера чорт и антихрист. Им все отравлено, и берет мистический ужас. Мой мир мыслей и чувств мне здесь более, чем когда-либо нужен, чтобы не сойти с ума. Долгими часами в номере сижу и обдумываю "Два мира в русской иконописи"; весь план продумал и почувствовал до конца. Не знаю, что выйдет и как напишется, но то, что я вижу умными очами захватывает меня до дна. Едва ли эта лекция будет хуже первой[3] <…>

602.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[4] <начало 1916. Москва — Петроград>

<…> Я сейчас очень занята постройкой Народного дома и подысканием для этого опытного агронома и кооператора. Не знаешь ли ты кого-нибудь? Эти хлопоты берут много времени.

Также я озабочена многими вопросами в "Пути" и Религиозно-философском обществе. Наплыв народа к нам большой, жажда собраний очень велика, а рефератов у нас нет. Сделай что-нибудь для общества и для меня, поговори со Струве и с Франком. Может быть Франк прочтет, может быть Аскольдов, спроси его по телефону. Может быть священник Аггеев кого-нибудь рекомендует. Пожалуйста похлопочи, это какой-нибудь час времени! Что ты и как? Как твоя новая жизнь? Успеваешь ли что-нибудь писать, читать или думать? Какие впечатления от Совета? <…>

603.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[5] <21.02.1916. Петроград — Москва>

21 февраля 1916 г.

<…> Только что приехал я во "Францию"[6] и уселся за обеденный стол с моим Сашей[7], я ярко ощутил прикосновение здешнего, Петроградского ада, о котором мне рассказал подсевший к нашему столу Николай Николаевич. От него я узнал следующую черту из "жития" Хвостова[8] и Белецкого[9].

Хвостов взял агентом в полицию некоего весьма недвусмысленного Ржевского из Нижнего: это человек, любящий пожить и сотрудничавший одновременно в "Русском Слове", в черносотенном нижегородском листке. Но Белецкий — в то время товарищ министра — приставил, не веря Хвостову, других агентов следить за хвостовским агентом. Проследили и выяснили, что Ржевский по поручению Хвостова ездил в Финляндию — нанимать убийц для Распутина. И Ржевский был арестован.

Теперь, как говорит Н.Н.Львов[10], Хвостова держат в министрах только из страха, как бы, вернувшись на депутатское кресло в Думу, он не наделал скандальных разоблачений.

С кем же сатана? С Хвостовым или с Белецким? Вернее всего, что с обоими, и что он "разделился на ся". Но во всяком случае, сатана — чорт знает в какой компании! Это одно — не подлежит сомнению! Верь мне, дорогая, что в борьбе с чортом и его компанией я не слишком уповаю на заседания Государственного Совета, которого до поры до времени ни ад, ни рай не приемлет. А посему всеми силами устремился писать об иконе. Работа разрослась. Писал целый день вчера в вагоне. Сегодня утро провел в музее Александра III, там нашел полное подтверждение моих новых мыслей: целых три Софии, все три пурпуровые, и все три на ночном фоне. Потом опять сегодня писал день и вечер. Но все же кончил. Не написал заключение — весьма содержательное и ответственное.

В общем, никогда я не чувствовал такого сильного захвата. Я даже взволнован тем, какая мне открылась тайна о России. И пока я один ее знаю, т.к. даже и тебе, моя дорогая, лишь кое-какие обрывки и штрихи мог сообщить, т.к. только по мере написания из этих штрихов получается что-то цельное. Ну, до свидания, моя дорогая: скоро надеюсь тебя видеть и это цельное сообщить. А пока крепко, крепко тебя целую и прошу не забывать твоего

СМОРЧКА!

604.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[11] <весна 1916. Михайловское — Бегичево>

<…> С народным домом возни много и сложно. Некоторые крестьяне понимают пользу, сочувствуют и помогают делу, возят материал. А другие ругают бедного агронома и говорят, что все это пустяки, что, как они родились, так и умрут серыми мужиками. Вчера мы с агрономом спорили очень азартно с двумя <…>

605.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[12] <11.03.1916. Петроград — Москва>

<…> Вечер в историческом музее был очень оживлен. Была вся редакция "Иконы" с Маковским-сыном[13] во главе. Реферат видимо их захватил; хотя и чувствовалась некоторая обида: как же, дескать, мы — ученые обыкновенно подходим к иконе с археологией и историей, а автор подошел к ней "интуитивно"; но "интуитивный" и "небывалый" метод встретил горячую защиту Георгиевского — автора чудного издания "Фрески Ферапонтова монастыря"[14]. И когда мы спустились к иконам "интуиция" оказалась правою: возражения относительно ассиста, луковицы и Софии были сняты и Маковский признал, что у меня "нет ошибок".

Он настаивает на напечатании доклада в "Иконе" с их иллюстрациями. Я пока не говорю ни да, ни нет; но думаю, что придется согласиться, ибо во 1-х это не исключает напечатания отдельной брошюрой; во-вторых иллюстрации у них чудные и при том даровые; в 3-х они дорого стоят и в 4-х попасть в "Икону" уже само по себе — рекомендация, и поддержать такой хороший журнал следует. Впрочем, до свидания с тобой этого не смею.

Далее, вчера утром я был у генерала Волкова — вицепредседателя общества хранения памятников древности. Он бывший московский градоначальник, очень порядочный человек и давний мой знакомый — большой почитатель брата Сережи. Он взялся на 5-й или 6-й неделе устроить лекцию в Петрограде. Я ее прочту в пользу той церкви в Пскове, где лупятся краски.

Наконец, вчера же напал на след П.Г.Виноградова[15], с которым и завтракал в ресторане Донона. Он давно напечатал мою статью в "Манчестер Гардиан" и доставил ее мне. Он говорит, что мысль — ознакомить англичан с иконою встретит в Англии отклик, несравненно более горячий, чем мысль об ознакомлении их с философией.

Кстати, Маковский обещал сделать все, что в силах, чтобы со своей стороны содействовать этой цели <…>

606.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[16] [? 03.1916]

<…> Мы хлопочем насчет твоей лекции. Я ужасно себя упрекаю, что не просила тебя устроить ее впользу музея-библиотеки Соловьевской[17]! Все я уступаю для роли Танечек и других, а сама ничем не пользуюсь и ни от кого никакой помощи! Теперь собираю библиографию о Соловьеве — уже мне стоило 300 р. — теперь еще стоит 30 р. в месяц[18]! Я все жертвую и жертвую, а мне никто не поможет. Так обидно! Пожалуйста, мой ангел, обдумаем и давай вместе делать, чтобы поддержать наш будущий музей! И больше ни в чью пользу не читай, не слушай рачка. У них все-таки свои маленькие интересы. Я вообще обижена! Стараюсь, выбиваюсь из сил, а меня никто не признает, а все отнимают! Ты вот уехал и мне не пишешь. Ужасно грустно и пусто без тебя, мой драгоценный! <…>

607.     П.А.Флоренский — А.С.Глинке[19] <9.04.1916. Сергиев Посад — Н.Новгород>

†

1916. IV. 9. Светлое Воскресение

Христос Воскресе!

Дорогой Александр Сергеевич! Господне благословение да будет над Вашим домом. Приветствую Вас с Христовым Воскресеньем, хотя и в единонадесятый час и прошу прощения в долгом молчании.

Сперва был смущен Вашими вопросами о В.В.Розанове. То, что спрашивали или о чем просили Вы было пустяками, сравнительно с тем, что знал я. Но написать Вам об этом значило бы объяснить как и что, а в праве сделать это да еще письменно, я не чувствовал себя. Вот и избрал восточную политику, оттягивания. А там восточная превратилась в общечеловеческую: я заболел, и далее — в русскую: задыхался (и пост) от разных дел. Простите, относительно Вашей статьи[20] С.Н.Булгаков писал Вам, что я ее не читал, но раз Вы прислали, то тем самым и вопрос о напечатании решен. Но сделано быть это может не ранее июня. О многом хотелось бы поговорить с Вами "усте ко устом". А писать и сил нет и охоты: иное от письма так огрубляется, что потом самому тошно вспомнить. Вот хорошо бы, если бы Вам можно было бы перевестись в Посад. Хорошо бы нам собраться у Преподобного Сергия. А м<ожет> б<ыть> — все это только кажется мне, и было бы это совсем не хорошо, ибо мы любим дальнего.

608.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[21] <1916.Москва — Петроград>

Дорогой, бесценный Женичка!

Как ты там в Петрограде поживаешь? <…> Как устроил еду и когда пойдешь к Романовскому[22]? Напиши обо всем подробно. С нетерпением жду известий о Карачане[23] и его заместителе. Подробно узнай, мой ангел. Не забудь распросить о том, через кого есть ходы к новому начальнику. Что политические дела, к чему все клонится, какие слухи, пиши обо всем подробней <…>

Насчет твоей корректуры я распорядилась: ее будут посылать в "Путь", а отсюда мы ее тебе будем препровождать. Не забудь, что тебе послана на Новинский бульвар вся рукопись Фихте. За твоим отсутствием, надеюсь, что ее никто не тронет. Милый мой, родной, птикуля[24], грустно мне без тебя! Много волнений и страхов обуревают душу. Очень боюсь, что ты меня не совсем понимаешь, когда я заступаюсь перед тобой за Булгакова, Бердяева и К°. Тут затрагивается много глубоких чувств из любви к тебе, из-за тебя, из-за страха за очень многое мне дорогое! Они же тут непричем, они только символы. Главное мне ты, твоя чуткость, отзывчивость, уменье понять жизнь в ее движеньи вперед, разобраться во всем, в то же время сохраняя твою ясную устойчивость, которая мне нужна и дорога и дорога прежде всего. Ты не можешь даже понять насколько ты этим своим драгоценным свойством вообще нужен и дорог, но в то же время надо, надо и надо, чтобы ты всегда сохранял чуткость и восприимчивость ко всему, что делается вокруг! <…>

609.     А.В.Ельчанинов — Е.Д.Эрн[25] <24.04.1916. Тифлис — Москва>

Милая Женя! не сердись, что пишу на машине, это не мешает мистике (ср. пример Тернавцева). Ваше письмо еще раз подтверждает мне прочность Ваших дружеских чувств, а это такая поддержка в той духовной пустыне, в которой я влачусь. Впрочем, это не совсем верно, так как со мною родные мои и некоторые еще милые люди. Сейчас я переживаю новое увлечение — не беспокойтесь, дело идет о предметах неодушевленных. Я страшно занят огородами! У себя в госпитале я разбил 6 больших гряд и засеял их укропом, морковью, бураками и т.п. Это дает совсем особенные, мне раньше совсем неведомые эмоции и служит основанием многих метафизических, моральных и житейских размышлений, больше в стиле Манилова.

Ваши сообщения о Лидии мы все приняли с огорчением и сочувствием. Коля, между прочим, поинтересовался ее экзаменами. Я ничего не знал о Володиной диссертации, как и о других его делах[26]. Мария Давыдовна, которую я недавно видел, ничего мне не могла об этом рассказать, Ваших же братьев не было дома.

Мое положение сейчас неопределенное: с одной стороны, я мало проникнут войной и все мои мысли о том, что будет после войны. Об этом у меня подробные проекты, снова соединяющие меня с Москвой и друзьями. Это что-то в роде соединения школы и церковной общины. имея это в виду, я не тороплюсь жертвовать собой и т.д.… С другой стороны, я почти уверен, что мирного течения жизни я, может быть, и не дождусь, так как мало оснований думать, что даже победив немцев, мы сумеем без войны поделиться с милыми союзниками. Но если это так, то прожить несколько лет в ожидании, только к чему-то готовясь — дело довольно гнусное. Отсюда мое большое желание оставить на время войны школу и заняться всерьез войной, во всяком случае, выйти из того межеумочного состояния, в котором я нахожусь с начала войны. В этом направлении я предпринял некоторые шаги и жду результатов. Что думают мои друзья на этот счет? Одновременно это будет невинным способом уйти из гимназии Левандовского.

Спасибо за сведения о знакомых. О Наде я хотел бы получить более подробные сведения. Я бы хотел написать Вам с Володей еще много другого, но не все удобно писать в письме.

————————————————

Все до сих пор было написано сейчас же по получении Вашего письма, но потом обстоятельства все мешали мне кончить. Не кончил я и сейчас, но посылаю, как есть. Бориса забрали, и он уже уехал в запасной баталион в Кутаис, мы очень огорчены, мама особенно. Коля с Марусей на лето наняли дачу в Анапе. Весна уже кончается. Всего Вам светлого, семье Ивановых — мои самые горячие симпатии.

Ваш Саша.

1916. IV. 24. г. Тифлис

610.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[27] [? 06.1916. Москва — Петроград]

<…> Открытие Народного дома было большой и светлой радостью для меня. Чувствовалось радостное единение и начало новой, лучшей жизни. Прошло все с подъемом, были хорошие речи. Были гости и между ними Дмитрий Николаевич Челищев[28] и кн. Урусов (сын)[29].

Ангел мой, жду тебя скорей в Москву. Мы с Григорием Алексеевичем и Сусанной Михайловной отложили решение о твоей книге[30] до твоего приезда. Это лучше, т.к. надо решать с толком. Бумаги у Кувшинова[31] совсем нет сейчас, но может быть скоро будет. Это тоже меня заставило подождать. Когда ты приедешь — мы все обсудим <…>

611.     П.А.Флоренский — А.С.Глинке[32] <11.07.1916.Сергиев — Н.Новгород>

†

1916. VII. 11.

Милый Александр Сергеевич!

Вот всегда вспоминаю о Вас с любовью, тысячи раз решаю: сегодня уж непременно напишу, несколько раз даже начинал, — "а воз и ныне там". Да и сейчас-то взялся за письмо, чтобы иметь благовидный предлог отложить в сторону корректуру. Статья Ваша о "правде и кривде"[33] не только очень хороша, но и, что важнее, принесет много понимания ее читателям, и вообще будет глубоко жизненной, — в этом я уверен.

Если бы таких статей побольше, как необходимы они. Но можете быть уверены, конечно, что многие, найдя в ней обличенье себя, не стерпят и раздраженно изругают Вас. И как редактор, и как читатель я благодарю Вас за статью и снова, как уже говорил ранее, прошу прислать что-нибудь в "Богословский Вестник", не взирая на мое молчание. Одно прошу, молчание не толкуйте никак. Усталость, неприятности, горе, частые болезни, если не мои, то кого-нибудь из близких, и самое главное — мускульная усталость (вот если бы был секретарь, я бы стал вести себя иначе!) не дают мне писать писем, в которых нет прямой внешней надобности. Я много пишу писем, но близким — никому, пишу же все деловые.

Смерть косит вокруг меня обильную жатву, а мне мучительно хочется запечатлеть и сохранить прошлое — не для себя, а для детей своих. И я весь ушел в собирание сведений, воспоминаний, в архивную работу, "никому не нужную", по единодушному, хотя и не всегда откровенно выражаемому признанию чуть ли не всех меня окружающих.

Черкните мне при случае, хочется ли Вам иметь "Исследование Апокалипсиса" Арх<имандрита> Феодора Бухарева[34]. Если да, то я пришлю Вам в подарок. Ф.К.Андреев рассказывал мне, что Вас сосет желание быть князем. Мне этого ничуть не хочется. Мне даже все равно, кто были мои предки — м<ожет> б<ыть> даже, чем ниже они по общественному положению, тем лучше. Но мне хочется установить "свою" связь с историей на всем протяжении веков. Когда было "то-то и то-то", что делали "мы" и где "мы" были. И невозможность сказать что-нибудь про долгие века ставит меня словно пред запертой дверью, и я начинаю ломиться в нее.

Хорошо бы повидаться лично. М<ожет> б<ыть>, вы думаете приехать сюда как-нибудь? Только вот С.Н.Булгаков в Крыму. Его "Софийность твари" в "Вопросах философии и психологии"[35] вызывает восторги в Академии нашей, даже у о. Иллариона[36]. Боюсь, что они все это огрубят. Но не значит ли это "победихом, перепрехом"?

Господь да благословит Вас и Вашу семью.

Любящий Вас

Священник Павел Флоренский

1916. VII. 12.

Сергиевский Посад. Моск<овской> губ<ернии>,

Дворянская ул.

612.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[37] [? 07.1916. Москва — Петроград]

<…> Мы с Григорием Алексеевичем сегодня много говорили о твоей работе и сошлись во всем. Главное то, что ты немедля по выходе этой твоей гносеологической работы, должен начать вторую часть: положительную, твою философию. Показать каким образом тот принцип абсолютного сознания раскрывается в религии, красоте, нравственной жизни, во всем мире. Это необходимо. Меня очень окрыляет твое "об иконах". Я крепко верю и на деюсь, что ты вдохновишься и раскроешь много прекрасного! Ты все раскритиковал, а теперь нужно раскрыть положительное, развернуть из твоего абсолюта красоту и полноту смысла жизни и показать жизненное значение твоего основного принципа! Правда, мой милый? И о любви ты должен написать, не только о семейном начале и о деторождении. Я мечтаю, чтобы отразилось все пережитое нами с тобой в твоей будущей книге! Надо, чтобы вся твоя музыка и вся поэзия природы и вместе вся херувимская песнь твоей души отразилась там. Она должна быть вся конкретная и доказать, что абсолютное сознание живет![38] <…>

Григорий Алексеевич уезжает 1 августа <…>

613.     Н.А.Бердяев — неизвестному лицу[39] <13.09.1916.>

Мне помнится, что в прошлом году я ответил на Ваше письмо. Во всяком случае, я не почувствовал ничего такого, после чего явилось бы нежелание ответить. Теперь отвечаю на письмо, присланное редакцией "Бирж<евых> Вед<омостей>". Вы меня неверно понимаете, если думаете, что я проповедую "возврат к сухой и черствой церковности". Я вообще не проповедую "возврат". Моя последняя книга "Смысл творчества. Опыт оправдания человека", лучше всего отражающая мои стремления, достаточно доказывает, как я далек от "сухой и черствой церковности" и от "возврата". Но ваша характеристика религиозных стремлений современной молодежи представляется мне слишком расплывчатой, слишком неопределенной, слишком желающей совместить несовместимое. Без жертвы, без выбора и разделения невозможна никакая религиозная жизнь и никакие религиозные достижения. Религиозная истина не определяется тем, что нравится и не нравится современной молодежи, что соответствует или не соответствует ее инстинктам. Суета мiра ("весь блеск, весь шум, весь говор мiра") не может быть введена в религиозную систему. Религиозное сознание не может быть мiродовольством и самодовольством: но все должно быть имманентно изжито, все может быть путем человека, его испытанием, странствованием его духа к высшей жизни. Нельзя "предлагать" молодому поколению уверовать в Троичность Божества. Вера не может быть навязана, она может быть лишь плодом жизненного пути и опыта. Если для Вас еще мертвы слова о Троичности Божества и о Христе — Сыне Божием, то и не нужно Вам принимать всего этого извне. Но я не верю в "Религию Мiра", которой, по Вашим словам, "ждет современная молодежь". Это была бы религия довольства, но всякая религия есть глубокое, страдальческое, трагическое недовольство "миром". Всякое творчество есть недовольство "мiром", преодоление "мiра", исполнение заповеди — "не любите мiра, но любите в мире". Я бы хотел, чтоб современная молодежь помнила и любила Ницше и путь Заратустры. Это — жертвенный и суровый путь, путь горний, в нем есть совершенно своеобразный аскетизм духа. Жертва и аскетизм возможны не только во имя исполнения заповеди Бога, но также и во имя высшего достоинства и творческого признанья человека. Человек не должен быть рабом суеты мiра, он должен быть свободен от низких стихий мiра во имя своего творческого и царственного назначения. Человек не может допустить себя до того, чтобы быть распиленным "мiром". Человек должен творить себя и новый мiр, претворяя хаос в космос. Эгоцентризм может быть великим рабством и утерей своего "я". Пер Гюнт Ибсена был очень эгоцентричен. Нужно выковывать свое "я", высвобождая его из эгоцентризма и хаоса. Путь свободы — суровый путь и трудный. Легкий путь — путь рабства. Вот мысли, которые мне хотелось высказать по поводу Вашего письма.

Готовый к услугам Николай Бердяев.

614.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[40] [? 09.1916. Москва — Петроград ?]

<…> Как ты доехал, здоров ли? <…> У нас все налаживается. Мика поправляется, но все еще горло красное. Несмотря ни на что сегодня вечером идет к Гагариным. Они приехали и его зовут. Конечно, сердце не камень! Пусть повеселится бедненький напоследок. Маруся здорова и радует меня очень успехами в музыке. Я нашла ей чудного батюшку. Если нужно твоей Соне[41] — возьми его, чудный батюшка.

Я много суечусь по разным делам, много хлопот. Завтра мы с Микой идем слушать новую повесть Бугаева[42]. Он будет ее читать своим друзьям. Рачок идет с нами <…>

Очень грустная история с нашим дредноутом "Марией" — говорят, — это измена. Им забаррикадирован был ход флоту, оттого немцам удалось взять Констанцу! Какой ужас и сколько горя.

С.И.Четвериков был в Сибири, говорит, что хлеба везде масса, урожай хорош, а между тем в Рыбинске, который снабжает Среднюю Россию — хлеба нет. Он думает, что оттого может быть голод у нас. Да он уже почти есть. Погода у нас уже почти неделю сухая и солнечная, но по утрам небольшие морозы. Хотела сегодня ехать в Михайловское, но Юра завтра приезжает, я отложила на неделю. Страшно тянет в деревню, только там хочется жить, а здесь тянешь лямку. А когда тебя нет — это совсем плохо! С болью думаю, как тебе будет тяжело в Петрограде. Успокоюсь только немного, если ты увлечешься и войдешь с головой в какой-нибудь "мiръ". Надеюсь, что это будет на почве древне-русского. Что-нибудь тебя захватит, Бог даст, раскроется тебе, и ты будешь погружаться и жить в этом! Да и вообще, только так легче! Жду с нетерпением скорей письма и потом 27-го! Целую ужасно крепко, без конца, мое сокровище!

615.     А.В.Ельчанинов — В.Ф.Эрну[43] <16.09.1916. Тифлис — Москва>

Милые мои Женя и Володя, я написал вам в Красную и в Москву, но теперь письма ходят скверно, пропадают. У меня к вам колоссальная просьба. На днях поехала в Москву на курсы дочь генерала Левандовского, моя любимая ученица Тамара Владимировна Левандовская[44]. Он приедет к вам передать мой привет и рассказать обо мне, если вы захотите слушать. Думаю, что она вам понравится: в ней есть упорство и гордость, но вместе с тем редкая правдивость, прямота и верность при большом ясном уме, хорошем вкусе и воспитанности. По убеждениям она твердая христианка.

Мое большое желание, чтобы вы подружились, и ради меня вы это сделаете, а потом и сами оцените ее. Адреса ее я не знаю еще. Пока все. Жажду узнать побольше о вас.

Нахожусь в обалдении, простите.

С<аша>

IХ. 16.

616.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[45] [? 09.1916. Москва — Петроград ?]

второе письмо

<…> Отвечаю тебе по пунктам:

Послала повестку Илье с посланником.

"Энциклопедия права"[46] будет готова в понедельник 24-го и отослана к Карбасникову[47].

Не кипи и приучайся теперь к терпению. Твоя рукопись сдана и бумага уже в типографии. На днях начнут печатать твою новую книгу[48]. Я даже уступила первое место твоей книге и нашу велела отложить.

Целую тебя ужасно крепко <…>

Марусю поцеловала особенно крепко и она велит тебя крепко целовать. Мика очень похудел, пбледнел, тревожит мое сердце. <…> Юра[49] приехал здоров и весел. Вот тебе и все мои семейные новости.

В делах — кроме суеты мало интересного. Вижу Бугаева и слушала его новое произведение. Много интересного и талантливого, но бесформенно и бесплотно. Мы с Григорием Алексеевичем оба думали о тебе во время чтения. Что бы, если бы ты тут сидел? Какой бы это был ужас! Я бы хотела этого, а Григорий Алексеевич говорит: "нет, я бы этого не вынес, это мне не по силам". Очень забавно это себе представить.

Вижу Лопатина, он очень постарел, бедненький! Извощик постоянный у него отнят, ты можешь себе представить, какая перемена у него в жизни. Он сидит один дома. Я решила его звать чаще вечером. Он нанимает в этом же доме свои бывшие комнаты.

Известия с войны и внутренние дела не радуют, а мучат. <…>

До свиданья, мой ангел дорогой. <…> Жду тебя 27-го с нетерпеньем <…>

617.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[50] <1916. Москва>

<…> Милый, дорогой, как я жалею, что ты вчера не был. Было очень интересно! Я волновалась даже особенным волнением, которое испытываю, когда дотрагиваются до моих сокровенных тем! Вообще с Леонтьевым связано очень, очень глубокое мое, то, до чего ты никогда со мной не касаешься, ты не любишь и не считаешь важным это в общем! Надо поговорить подробно об этом <…>

Струве сказал, между прочим, что Леонтьев первый русский мыслитель по силе мысли, он больше Соловьева. Что Соловьев и Достоевский дети по сравнению с Леонтьевым — это говорили почти все. Я согласна, что Леонтьев вообще "реальнее" Соловьева и других, и это очень важно <…>

618.     А.В.Ельчанинов — В.Ф.Эрну[51] <15.11.1916. Тифлис — Москва ?]

Милый Володя! Приступаю прямо к делу: насколько я представляю положение, ты можешь, прочтя здесь лекций 5—6, заработать около 500—600 руб. минимум. Здесь можно читать у нас — в обществе преподавателей гуманитарных наук, где я состою товарищем председателя, а Георгий Николаевич — председателем; думаю, что мы можем обеспечить до 300 человек и, следовательно, столько же рублей. Что касается темы, то выбор довольно свободный, но все же лучше из круга гуманитарных наук. Затем, можно выступить от Общества народных Университетов, которое теперь как раз устраивает ряд небольших курсов по вечерам. К ним ты можешь обратиться непосредственно — Председателю Об<щест>ва нар<одных> Унив<ерситетов> (Рцхиладзе) — Великокняжеская, Учит<ельский> Институт.

Мне думается, они приняли бы предложение небольшого курса, лекции четыре, для публики средней подготовки (как можно доступнее, если ты на это согласен). Возможны и публичные лекции, "от себя", но тут возня с залом, полицией и т.д., а мне так жаль, что я этого не могу взять на себя. Сообщи темы[52].

Я не могу выразить, как я признателен тебе и Жене (но тут я должен перейти на перо, так как машина слишком грубый инструмент) — за ласковые и внимательное отношение к Мусе[53], благодаря Вам обоим Москва для нее так много дала (Белый, Рел<игиозно>-фил<ософское> об<щест>во и др., но главное — ваша ласка и внимательность; мне кажется чем-то чудесным, что мои друзья почти стали ее друзьями. Правда, она сама настолько хороша и цельна (так мне кажется), что вы сами могли оценить это. Но все же — мало ли цельных людей без призора бродит по Москве.

Как я мечтаю о вашем приезде! Я хочу использовать ваши разнообразные способности <нрзб>. На днях напишу определеннее о лекциях. Всего вам светлого. Целую вас обоих.

Ваш Саша.

1916. ХI. 15.

1917 год

619.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[54] <27? 02.1917. Москва — Петроград>

Дорогой Евгений Николаевич!

Посылаю письмо с оказией. Ради Бога, напишите мне обо всем, т.к. ответ будет мне доставлен с верным человеком. Из предосторожности не подписывайте письма.

Что у Вас происходит, что будет? Что Вы думаете и чувствуете, лично? Тревожусь о Вас ужасно. Произошло много прекрасного, назад уже Россия не вернется. Но что впереди? Навряд ли удастся удержать бразды правления в руках хороших людей, если Царь не присягнет конституции. Что Вы об этом думаете? Я очень волнуюсь главным образом об этом. Страшно делается при мысли, если он не согласится. Всякие перемены чреваты последствиями, стоит раз почувствовать свободу и власть, чтобы при первом недовольстве начать бунтовать и крушить.

Ради Бога не соглашайтесь принять никакой должности! Молю Вас! Помните, что Ваш характер, Ваше сердце (физически) этого не вынесут — Вы все растрепите и погубите себя. В обновленной России Вы нужней, чем когда-либо! Вы должны будете отвоевывать свободу духовной России и устанавливать и укреплять ее истинный духовный путь. Молю, ради России, ради нашей идеи, ради меня быть твердым и не принимать никакого служебного поста. Останьтесь свободным в этой сфере, делайте, что хотите, даже умрите, если найдете нужным!

У нас в Москве спокойно, но двойственно, при малейшей затяжке и неопределенности — все может обернуться ко злу. Напишите обо всем, молю Вас, подробно. Это письмо идет через Земгор и Тверскую мануфактуру.

Христос с Вами.

620.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[55] [? 03.1917. Москва — Петроград>

Милый бесценный друг! Бесконечно благодарю за телеграмму, она меня утешила. Получила ее сейчас. Пишу с оказией: Герман Германович Лерхе[56] едет в Петроград и опустит там письмо в ящик <…>

У нас все плохо, полный хаос, ни одного сильного человека. Социалистическая прпаганда сильно действует и не пускает рабочих на работу. Челноков[57], Грузинов и К°[58] замучены и потеряли голову. Надеюсь, что новое правительство даст твердые директивы — иначе, боюсь. Думаю о тебе непрестанно и понимаю, что ты переживаешь. Ты ближе там ко всему, у тебя вернее взгляд, но я здесь очень тревожусь за все. Что возьмет верх?! Молю Бога, чтобы новому правительству удалось удержать власть. Переживаю много чувст, аналогичных 1905 г., но насколько серьезней, насколько страшней. И хорошо и страшно. Страшно в глубине души — страшно торжества совсем не того, чего все хотели. Я очень рада, что Государь отрекся и за Наследника; несчастный ребенок, пусть уж лучше живет в своей семье. Не знаю, согласен ли Михаил быть регентом и что это за строй с регентом, и что за Учредительное собрание с 4-х хвостным голосованием впереди. Все это тревожит сердце! Молю Бога, чтобы ты приехал сюда, ангел мой. Пиши ради Бога. Пришли ответ на квартиру Лерхе: ул. Глинки, д.1, кв. 7, на мое имя. Целую без конца! Христос с тобой! Это третье письмо.

621.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[59] <6.03.1917. Петроград — Москва>

<…> Привезу тебе "Речь" от 5-го марта с моей статьей[60]. Быть может, ты прочтешь ее раньше. Имей тогда в виду, что в день первого выхода газет нужно было написать в праздничном тоне только хорошее. О тревогах и опасениях пока молчу, но скажу тебе по совести, что они — глубоко мучительны. Есть хорошее, но есть и ад. Который ад лучше: республика чертей или самодержавие сатаны — решить трудно. Отвратительно и то и другое. Дай Бог, чтобы "республикой чертей" российская демократия не стала. Дай Бог, чтобы у нас утвердилось что-нибудь сносное, чтобы мы не захлебнулись в междоусобии и не стали добычей немцев. Но в республиканский рай могут верить только малолетние, а мне 53 года.

Исполняю давнишнее твое желание, с наслаждением и увлечением пишу воспоминания об ахтырском прошлом[61] — об ушедшей навсегда поэзии прошлой России. Пусть эти воспоминания будут духовным завещанием России будущей, если … если эта Россия будущего еще будет способна не втоптать в грязь, а понять духовную красоту России ушедшей. Об этом пусть судят мои дети, коим я и предоставляю печатать или не печатать эти воспоминания после моей смерти[62].

Целую тебя крепчайше, дорогой друг.

622.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[63] [? 06.1917. Михайловскае — Бегичево]

Дорогой ангел Женичка!

Вчера приехали сюда. Слава Богу, Марусечка здорова и все здесь благополучно! Горе только эта жара и сушь! Каждый год какое-нибудь бедствие: или холод и сырость, или жара и сушь! Картина упавшего леса ужасна и не дает мне забвения и покоя! Вчера пришли ко мне крестьяне; беседа была замечательная. С виду любезно, ласково, посмеивались они, и я посмеивалась. И они и я прекрасно понимаем, что дело идет об отобрании земли! Видно им совестно этого, их останавливает чувство неловкости передо мной. Но я чувствую, что приди ловкий большевик, и они заберут, что могут. Это сквозило, а говорили они так: что мы пришли с Вами посоветоваться, как нам быть, как действовать и к какой партии пристать. Я сказала, что надо ждать Учредительного собрания. Что мы все должны ему подчиниться, а насчет партии хорош Крестьянский союз, хороша и партия народной Свободы. Они закричали, что партия Народной Свободы — это партия хоша и республиканская, но для миллионеров и поддерживает собственность, а нас кнутом будет бить и нам мстить за все теперешнее будет. Оказалось, что они все за С<оциалистов>-Р<еволюционеров>, против собственности, за социализацию земли. В итоге разговора, они сказали, что насчет покоса придут со мной говорить, что теперь цены другие! Взяли на чаек, попросили даже, с приездом! Я дала — это проще! Все было очень мило, но чувстуется, что в них все приподнято, и они неуклонно считают, что земля их! <…>

623.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[64] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево?]

<…> Пишу тебе второе письмо. Первое послала из Москвы в день отъезда в Петроград, 27-го <июня>. Все с Микой устроилось прекрасно, и я счастлива. Он получил место в Москве во 2-ой тяжелой артиллерийской бригаде, получил без всякой задержки. Поэтому ему дали отдых на 22 дня, т<ак> ч<то> мы с ним будем в Москве 23-го. Кажется и ты собирался в Москву к этому времени. Я рассчитываю это время по-настоящему отдохнуть и, главное, полечиться. Буду брать ванны и лежать после них, а то у меня ноги ужасно пухнут и сердце болит. Все это время мне пришлось разъезжать, волноваться ужасно много из-за Мики, из-за Маруси и Юры.

Насчет Юры не хочется и писать тебе, так все тяжело и мучительно! Марусечка меня серьезнои глубоко мучит. Надо принять меры и посоветоваться с умным психиатором. Позову осенью Демидова и посоветуюсь с ним. Мика меня очень просит для него беречь себя и полечиться и отдохнуть, а главное, не слишком принимать к сердцу все. Конечно, для него, мне хочется и нужно жить, и я приму меры, чтобы ободриться и поправиться. Мне очень тяжела такая разобщенность с тобой, мое сокровище! <…>

Каким утешением мне было известие, что ты принялся за работу, да еще за такую основную! Пиши, работай, ради Бога! Зачем только эта политика и хлопоты в Калуге об Учредительном Собрании? С<оциалисты>-р<еволюционеры> и без тебя это сделают и гораздо лучше. Оставь это, мое сокровище! Ну скажи одну-две речи, побывай на двух собраниях и довольно! Будь же благоразумен! Я никогда не пойму отношения а ла Самарин[65] к избранию себя! Это ни холодно, ни горячо — а из тепленького никогда ничего не выходит. Или я горю и борюсь — тогда я холоден в этой области, но за то горю вдругой! Неужели ты будешь опять твои (не сердись) из некоторого честолюбия и самолюбия (мы это должны вместе определить) происходящие порывы прикрывать доказательствами, что, когда пожар… и т.д. Брось все это! Для политики надо быть или Милюковым[66], или Игнатьевым[67], или Керенским[68], тогда стоит все отдать этому. Мы с тобой точно определили границы твоей политики, стой на них твердо! Умоляю тебя! Отдайся твоей работе, ради Бога! Я очень счастлива, что твои дети тебя радуют. В деревне все-таки очень хорошо!

А я очень радуюсь, глубоко радуюсь нашему наступлению, нашему Керенскому, а главное, германскому внутреннему волненью[69]. Может быть, все повернется теперь ближе к миру! А как тогда восторжествует Россия, как восторжествует социализм и как верен окажется его путь, конечно, в его лучшем смысле.

Целую крепко, бесконечно крепко. Рачинские 10-го будут у нас.

624.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[70] <8.07.1917. Бегичево — Михайловское>

<…> Здесь в Бегичеве настроение мужиков будто становится нервнее. Сегодня пришли две деревни безо всякой надобности вследствие слуха, будто ко мне должны приехать какие-то делегаты "решать земельный вопрос". Разговоры при этом — самые мирные, но я боюсь, не предвестник ли это? В одной деревне уже поговаривают, что надо "снять у князя австрийцев". Мужики же, бывшие сегодня, сердились на "ленинскую провокацию" и волновались, что надо арестовать Ленина.

Благодаря этому все мои отъезды из Бегичева осложняются. Боюсь оставлять моих одних и буду настаивать, чтобы во время моих отъездов они отправлялись гостить к Осоргиным[71]. В нашем уезде уже много земель захвачено, а в одном временно захвачен дом под собрание. К этому с благословением относятся эсэры, и я сильно сомневаюсь, что они "все устроят гораздо лучше меня". Может быть, и лучше без меня, но едва ли лучше без кадет. Армию они, во всяком случае, устроили плохо: "удар в спину" в Петрограде не имел бы места, если бы они не расшатали до последней степени порядка[72] <…>

625.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[73] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]

Дорогой мой, бесценный Женичка!

Вчера вечером получила твое 2-ое письмо. Спасибо, мой ангел, это такое утешение для меня! Я тебе написала два письма — это третье.

Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, но потом по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие с разоблачением Ленина и большевиков[74], я даже обрадовалась. Для хода революции большевистское движение окончательно провалилось! Неужели же народ и солдаты не увидят, что это такое за грязь и за подлость.

Мы с Микой выехали из Петрограда в субботу 1-го июля вечером, как раз накануне мятежа <…>

626.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[75] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]

<…> Дорогой мой, непременно приезжай сюда, в Михайловское, 22-го ночным, т.е. Калужским, в субботу рано утром 22-го, а 23-го утром мы можем с тобой вместе ехать в Москву. Рачинские уезжают 20-го или 21-го, самый последний срок. Итак жду тебя непременно! 23-го я тоже должна быть в Москве, т.к. Мика начинает свою службу, и я должна ему все устроить в доме, как его кормить и т.д. <…> Мика вероятно только до конца сентября пробудет в Москве, а там на фронт. Я дорожу каждым днем, проведенным с ним. Ты это поймешь, мой бесценный!

Я так отдыхаю здесь, мы совсем забываемся в увлечении поэзией! Какое-то опьянение на нас всех находит по вечерам! Григорий Алексеевич, Саша Габричевский[76], Соня Томара[77], Мика и я, мы все обожаем поэзию и прямо наслаждаемся и все забываем! Хочу и Марусечку вовлечь в это, Григорий Алексеевич будет ей читать Пушкина.

Милый, милый мой, посылаю тебе стихотворение Гòте, которое мне ужасно нравится, и в котором есть то, что я переживаю, когда расстаюсь с тобой! Прочти и почувствуй!

Няче дес Гелибтен

      Ицч денке деин, щенн мир ден Сонне Сцчиммер

      Вон Меере стралт;

      Ицч денке деин, щенн сицч дес Мондес Флиммер

      Ин Эуеллен малт.

      Ицч сече дицч, щенн ауф дем фернен Щеге

      Дер Стауб сицч чебт;

      Ин тиефер Нацчт, щенн ауф дем сцчмален Стеге

      Дер Щандрер белт;

      Ицч чöчре дицч, щенн дорт мит думпфен Паусцчен

      Дие Щеиле стеигт;

      Им стиллен Чеине геч’ ицч офт зу таусцчен

      Щен аллес сцчщеигт.

      Ицч бин беи дир; ду сеист ауцч ноцч со ферн

      Ду бист мир нач!

      Дие Сонне синкт, балд леуцчтен мир дие Стерне

      О щярст ду да!

                                            Гоетче

Милый, милый мой, что же это будет с нашей Россией, с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев и до торжества правых? Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать? Ну как мы можем сейчас воевать; за что будут гибнуть лучшие, а останется нам одно отрепье людей. И смертная казнь не поможет теперь, пожалуй[78]?

Дорогой мой, воображаю как ты страдаешь! Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свобод, чем эти крикуны! Думаю, что все идет к военной диктатуре, а ты что думаешь? Ужасно! Радость моя, что твоя работа? Не бросай ее, черпай силы в ней, это только и спасет душевные силы и поможет перенести, что предстоит! Приезжай, непременно, умоляю тебя! Целую.

627.     Е.Н.Трубецкой — А.Ф.Кони[79] <1.11.1917. Москва—СПб ?]

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!

Переписка наша оборвалась вследствие навалившейся на меня груды дел, из-за которых иногда есть вовремя не успеваешь. Но все время думал о Вас с признательностью за духовное общение с Вами, в котором почерпнул я так много хорошего, и мечтал найти досуг написать Вам. Досуг явился в самой неожиданной форме. Взгляните на дату этого письма и Вы поймете: досуг явился потому, что я сижу отрезанный от всего мира без возможности выйти из дому, вспоминая под звуки пулеметной и ружейной пальбы[80] всех, с кем связан узами глубокого сочувствия и кто, как Вы, любит истерзанную, несчастную, глубоко падшую, но все же бесконечно дорогую Россию.

Теперь эта любовь не ослабляется ее падением, а только становится бесконечно мучительною. Я вижу нередко людей, которые до того разочаровались в России, что мечтают порвать с ней всякие узы и ничего не имеют к ней в душе, кроме презрения и озлобления.

Меня глубоко огорчает столь неглубокое к ней отношение. Если Россия — это рассеянные в пространстве лица, говорящие по-русски, но предающие родину, или несчастное, обманутое серое стадо, висящее на трамваях, грызущее "семячко", а ныне восставшее за Ленина, то России, конечно, — нет. Нет ее вообще для людей, которые не верят в невидимую, духовную связь поколений, связующую живых и мертвых во единое целое. Но я, как и Вы, верю в духе. Отец и мать у меня есть; они похоронены в Москве, и их могилы напоминают мне о моей духовной связи с землей, где они похоронены. А когда в Кремле я вижу другие могилы святителей и молитвенников за Россию, я чувствую, что это — земля святая. Одни ли могилы? Нет, каждый камень в Кремле говорит о великом, святом, неумирающем, чего нельзя отдать и что переживет все нынешнее беснование. А об этом бесновании, знаете ли, что я думаю. На днях я выразил образно мою мысль одному высокопреосвященному из нашего собора[81], и он ее одобрил. — Я сказал, что легион бесов, сидевших недавно в одном Распутине, теперь после его убийства переселился в стадо свиней. Увы, это стадо сейчас на наших глазах бросается с крутизны в море: это и есть начало конца русской революции.

Все стадии разочарования уже пройдены, кроме одной: народ должен еще разочароваться в большевиках. Естественно сомнение: останется ли тогда в России что-либо не разрушенное, что еще можно спасти? — Я человек верующий, и для меня несомненно: святое духовное, что есть в человеке и в народе, не сгорает в огне, а выходит из него очищенным. Верю, что это будет с Россией; верю, когда вижу, какие духовные силы явились в святом, мученическом подвиге наших юнкеров и офицеров[82].

Крепко жму Вашу руку.

Ваш кн. Е. Трубецкой.

628.     С.Н.Булгаков — В.В.Розанову[83] <22.12.1917. Москва — Сергиев Посад>

Дорогой Василий Васильевич!

Благодарю Вас за "Апокалипсис"[84] и за письмецо. "Апок<алипсис>" я прочел раньше. Здесь "Розановские" — последние страницы 2-го, где с прежней свежестью красок и яркостью свидетельствуется Ваш собственный… мистический социализм[85]. Да, это несомненно так, Вы — мистический социалист и переводите на религиозный язык то, что они вопят по-волчьи. Это — новый вариант первого искушения, искушения социализмом[86], и Вы снова приступаете к Тому, Кого Вы столь роковым образом не любите, с вопросом того, кто Его тогда искушал. Неужели же Вы сами этого не видите? Или же видите, но таитесь? Это именно означает и Ваш новый поворот к еврейству "и" германству, — это не к Каббале, даже не к Талмуду и не к Ветхому Завету, но к Лассалю и Марксу, от коих отрекаетесь[87]. Это — воистину так, с той, конечно, разницей, что они оба — кроты и щенки по сравнению с Вами, — де ребус мыстицис[88]. Это Вам с моей стороны в виде реванша за "позитивиста и профессора". Но Вы, конечно, правы, что между тоном и музыкой Апокалипсиса и всего Нового Завета, в частности Евангелиями, разница огромная, и, однако, и то, и другое об одном и об Одном, а Вам с Лассалем и Марксом, "немцами и евреями"[89], не за что прицепиться к "Апокалипсису". Да, христианство не удается в истории, да самая история не удается, как не удается более всего и русская история, что не мешает быть русскому народу единственным по предназначению. Слишком христианство трудно, аристократично, художественно по своим заданиям, довольно одной неверной черты, и все рушится. Но оно прожжет историю в какой-нибудь точке (да и постоянно ее жжет), и начнется — "Апокалипсис".

Насчет о. "Павла" всему Вами сказанному, говорю: аминь, и без конца мог бы прибавить, но думаю, что здесь более приличествует молчание — для меня. Радуюсь, что повидал Вас после нескольких лет, надеюсь, вскоре и еще увидимся. Живется трудно и тяжело. Мы побеждены, как бы не сложилась наша судьба, которая не от нас зависит, и по заслугам. Исторически чувствуем себя на Страшном суде раньше смерти, истлеваем заживо. И все-таки — все остается по-прежнему, русский народ должен быть народом-мессией, и к черту "немцев" и К°, да будут они ненавистны!

Привет семье Вашей. Жму руку

С.Булгаков

Посылаю, за неимением оттисков номер журнала с некрологическими заметками[90].

629.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[91] <24.1.1917. Москва — Н.Новгород>

24. ХII.1917. Москва.

Милый Александр Сергеевич!

Поздравляю Вас с великим праздником Рождества Христова, да светит нам свет его через облежащую тьму. Сегодня я испытываю этот благодатный свет и мир, п<отому> ч<то> приобщился св. Таин и укреплен Трапезой Господней. По-человечески же невеселое для меня Рождество. Должен был ехать к своим, но не решаюсь подвергаться всем неверностям пути и переезда через несколько фронтов. Главное, вот уже две недели, как я отрезан от своих и не имею никаких вестей, как и они обо мне[92]. Но на все воля Божья, и слава Богу, что их нет со мной, на здешний холод и голод (лично я пока, впрочем, нисколько не голодаю). Я бесконечно виноват перед Вами своим молчанием, впрочем, извинительным. Эти месяцы пролетели для меня за соборной суетой[93]. Лично я, разумеется, был счастлив, что мог стоять при церковном деле, и это особенно спасало меня от убивающих впечатлений русской жизни. Но, должен сознаться, для "творчества" или просто для личной работы это — перерыв и некоторая отвычка, после которой необходимо умственно себя ремонтировать. Благодарение Богу, моя связь с церковным делом начинает упрочиваться: не знаю, хорошо ли это лично, — во всяком случае, это сложно, — но я избран в Высший Церковный Совет[94] и, значит, связан на три с церковным правительством (кстати, это было бы лишним и уже решающим мотивом в пользу отклонения места в Учер<едительном> Собр<ании>[95], если бы нужны были эти мотивы). Впечатлений от церковного общества за это врея у меня накопилась масса: можно сказать, что я знаю более или менее епископат, а также и белое духовенство, притом все-таки скорее <нрзб>. Люблю их, только здесь чувствуя себя в родной среде, в уюте, но… но все то, что мы знали про себя и раньше, с большой силой и отстоенностью даже остается и теперь. Есть — "новое религиозное сознание", или "третий завет"[96], или светская культура, но нечто радикальное есть в нас то, что остается непонятным, закрытым, несуществующим. В конце концов, я имел приязнь или даже дружественность ко всем, с кем соприкасался, но в то же время оставался один. Сначала страдал от этого, затем привык и примирился. Кто же это мы, затерянные, перекликающиеся и друг другу загадочно близкие? Эрн ушел[97], уйдет еще один, другой и останется последний, как я теперь, без семьи, под свист вьюги. И в то же время в душе спокойное, не гармонирующее с чувством личного бессилия, знание силы и правды своей.

Среди внешних (относительно) дел на соборе теперь приступаем и к делу афонскому, к вопросу об имяславии, трепетно приближаться к земле священной[98]!

Как Вас Бог милует? как дети? не остаетесь ли без жалования, как, напр<имер>, о. Павел? Последний, б<ыть> м<ожет>, будет издавать "собрание сочинений"[99], излишне говорить, какое это радостное событие. Но за него всегда мне страшно: слишком прекрасен этот хрупкий алавастр мÿра драгоценного для этого мира! В <Сергиевом> Посаде теперь живет Розанов. Он стар, нуждается, слаб, но переживает снова рецидив жидовствуещей ереси и вражды к Христу. Об этом можете прочесть в выпускаемых им "Апокал<ипсисах> наших дней". Он вспоминал о Вас с теплотой, мы встретились ласково, хотя, по существу, он продолжает меня недолюбливать, по-своему и справедливо. Вяч. Ив<анов> без Эрна как-то поблек, да вообще растерялся, что ли, только поблек. Да и живется трудно Вера К<онстантиновна> болеет[100]. "Авва" хлопочет с кружками, окормляет голубиц и голубей. Видал его мало, телефон же не действует. Господь с Вами и Вашими. Целую Вас.

Павел все проектирует издать сборник об Эрне[101].

Любящий Вас С.Булгаков.

1918 год

630.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[102] <начало 1918>

Дорогой и милый друг,

Не скрою, что Ваше письмо с известием, что Вы отложили Ваш отъезд, меня взволновало и огорчило. Я так рассчитывал Вас видеть, мечтал даже, что Вы приедете раньше. И вдруг, — оказывается позже. А я уж так соскучился по Вас и теперь почти отчаиваюсь видеть, так как Вы можете пропустить все сроки, пока это еще возможно. Забастовка не состоялась и судя по газетам, едва ли сейчас состоится. Но глухое брожение между железнодорожниками идет все время, слухи о ней не прекращаются. И, если Вы будете ждать, пока они не прекратятся, то и в самом деле дождетесь либо забастовки, либо того времени, когда, чего доброго, и я исчезну, потому что ручаться за то, где будешь завтра, теперь нельзя. Все мое существо истосковалось по Вас и вообще. Нигде пути я не вижу, ни с Поленькиными <?> родными, ни с их врагами, ниоткуда просвета. Один просвет — Патриарх Тихон; но помереть с голода он нам не помешает: он помогает только против вечной погибели. Я прихожу к заключению, что с партиями, которым можно следовать на основании человеческого предвидения, вообще связывать себя не стоит. Все равно, не угадаешь, — откуда спасение, а потому и гадать не стоит.

Книгу мою кончил[103], и набирается <?]. осталось листа два-три. Ну, до свидания или, кто знает, может быть и прощайте.

Крепко целую вашу руку.

Само собою разумеется, что если Вы приедете, я никуда в Воскресенье не поеду.

631.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[104] <6.03.1918. Петроград — Москва>

БУДУ НА ДНЯХ¢МИКУ ВИДЕЛ¢ ОБА ЗДОРОВЫ.

632.     А.Г.Габричевский[105] — М.К.Морозовой[106] <весна 1918. Михайловское — Москва>

<…> Попробуйте на всякий случай достать для меня лично и для Феди (магистранта по истории искусств)[107] бумагу, удостоверяющую, что мы коллегией художников назначены охранять Михайловские коллекции.

Обратитесь к Випперу[108] или Шамшиной[109], которые служат у Вас[110] и меня знают лично <…>

Сегодня комиссары уехали. Шацкий[111] получил всю власть в имении в качестве садовника. Хлеб будет выдаваться пайками. Вы имеете право жить в доме, но будете ли Вы получать паек — не выяснено. Подымался вопрос об описи дома, но остался не разрешенным. Кажется Шацкий хочет заставить Якова Ивановича[112] сделать опись и сдать ему, а он в свою очередь сдаст Совдепу. Комиссары приедут в воскресенье, поэтому сделайте все возможное, чтобы приехать в субботу!

Последний трюк Шацкого: (по-моему ц’ест ле цомбле[113]) весь хлеб, который мы свезли к нему он передал комиссарам и они взяли его на учет.<…>

Я только что видел Шацкого. Он был в М<алом> Ярославце и сдал (на словах) имение под колонию. Сегодня Федя хотел поехать к Вам, но теперь т<ак> к<ак> завтра прибудут комиссары, нам лучше быть обоим в доме и настаивать, чтобы нас назначили хранителями его впредь до основания колонии.

Калуга объявила Михайловское принадлежащим только не Малому Ярославцу. Так что хлеб будут отнимать у боровских. Передача имения означает расчет рабочих и массу недоразумений. Шацкий считает, что всем латышам нужно будет уйти; он, очевидно, надеется выжить и Якова Ивановича. В смысле безопасности все вполне благополучно, хотя Шацкий ждет неприятностей от ненавистных ему латышей. Не смею советовать Вам приезжать, но я считаю Ваш приезд вполне безопасным и необходимым. Большевики разрешат Вам жить как члену колонии.

Этот исход конечно очень печален. Если бы решение было предоставлено нам, я думаю, что нам удалось бы спасти все дело иначе и без конфликтов.

Уезжать нам с Федей — значит оставлять дом на произвол латышей (и колонистов?). Если можно, то пришлите нам какую-нибудь грамоту (личную) от художников, назначающую нас с Федей хранителями дома и всего в нем находящегося <…>

633.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[114] <21.05.1918. Москва — Н.Новгород>

25 мая 1918 года. Москва

Дорогой Александр Сергеевич!

Пишу Вам в это число, прежде всего чтобы известить Вас, что желанное в этот день не свершилось[115]. Меня постигло приключение, а именно в канун 11^го, того дня, когда я условился быть у еп. Феодора[116], я, во-первых, получил предупреждение о "гостях", что до сих пор еще не подтвердилось, а во-2-х, в ту же ночь заболел, как оказалось, припадком аппендицита. 10 дней провел в кварт<ире> Хорошко[117] и лишь сегодня водворился дома, но пока на положении инвалида, с запрещением передвижения[118]. Поэтому все, естественно, откладывается, хотя и уповаю на милость Божию и надеюсь, что не надолго. Но теперь уже боюсь сроки определять. Да к тому же до сих пор не удалось материи достать, хотя о. Павел дарит мне одну свою рясу, что мне, конечно, особенно дорого.

Зато получил письмо из Крыма в эти дни, и от Муночки[119], такое хорошее. Они, слава Богу, живы и благополучны, теперь уже не подвергаются опасности. Но целую неделю над ними висела угроза быть вырезанными, а на один день это прямо намечалось. Все-таки факт тот, что спасли мне жизнь моих милых от лиходеев — немцы[120]. Как все это отразилось, могу только угадывать. Но, во всяком случае, огромная тяжесть с души моей свалилась с получением дорогой весточки. Во время жара я многое переживал в связи с предстоящим. Мне казалось, что я повергнут пламенным мечем херувима в мрак и трепет, и трепещу, трава сый, ко огню приближаяйся[121]. С патриархом еще не говорил, эта неделя пройдет в выздоровлении.

Теперь о Ваших делах. Отн<осительно> предисловия к Д<остоевско>му я согласен и так, и так, — как укажет время и обстоятельства. Ко сборнику Лемана[122] едва ли нужно предисловие, не думаю даже, чтоб он сам этого захотел. Конечно, если бы возник вопрос, я согласился бы написать предисловие. Если я увижу Лемана — а это маловероятно в скором времени, то я его спрошу. <…>

Здесь был вскоре после Вас В.В.Розанов. Он тоже "виделся" с Леманом, поладил и нечто "получил". Ходил по всем московским домам. Жалел, что не повидал Вас. О. Павел бывает еженедельно на своих лекциях[123].

Удивительно теплые и ласковые слова Вы для меня находите в своих письмах, спасибо Вам! Сейчас перечел их и снова был заласкан ими.

634.     Г.А.Леман — Вяч.И.Иванову[124] 22.05.1918. Москва — Москва>

    Управляющий делами Московской

    просветительской комиссии.

    Смоленский бул. 8.

Многоуважаемый Вячеслав Иванович,

Разрешите поставить Вас в известность, что завтра, в среду, в 9 ч. вечера у меня собирается небольшое, интимное совещание, на котором Аскольдов и Л.П.Карсавин сделают сообщение о новом, возникшем в Петрограде Братстве Св. Софии-Премудрости Божией[125], и просит Вас принять участие в этом собрании. Мы все будем рады Вас видеть. Позволяю себе на Вас расчитывать.

    Полуэктов пер., 6, кв.2.

Преданный Вам Г.Леман

635.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[126] <31.05.1918. Москва — Н.Новгород>

31 мая 1918.

День Вознесения Христова

Милый Александр Сергеевич! <…>

Мечтаю в начале июля, если только можно об этом сметь мечтать, вырваться к своим в Крым, — уж очень страстно хочется их видеть. Мысль о приезде к Вам приходится отложить, — уже 15^го июня соберется собор[127]. Мое посвящение назначено еп. Феодором на дни св. Троицы (во диакона) и св. Духа (во иерея), 10^го и 11^го, в Даниловом монастыре. Патриарх уже наложил резолюцию на моем прошении, хотя официально ему не дано еще хода ввиду отъезда патриарха в Петербург. Трудности с довыванием материи и портными почти преодолены, хотя вообще количество мелких трений и трудностей как-то бесчисленно. Я живу, с одной стороны, в атмосфере чуда, когда порою снимается стена между мною и ушедшими и приближаются чувства 1909 года, моего первого "посвящения"[128], а с другой — нахожусь в агонии умирания, неисходного, ужасного, рокового. Порою так безумно болит душа и жжет тревога за своих, рождается надежда на чудо, что приедет Е<лена> И<вановна>, а то опять смиряюсь с волею Божией. Не знаю, что здесь закономерно, в порядке вещей, как встреча со "стражем порога"[129], что принадлежит моей слабости, маловерию, малодушию. Чувствую свою вину и пред Вами, что я, а не Вы, приближаюсь к этому жребию, которого так недостоин. Надо бы писать многое, многое, чтобы Вы конкретно постигли мое состояние, но думаю, что не нужно, п<отому> ч<то> Вы и так понимаете. Для меня несомненно, что я уже умер, прежнего меня нет. Если бы почему-либо посвящение не состоялось, мне все равно нечем жить; я себя изжил окончательно и совершенно, не могу существовать вне нового рождения. Но о нем трепещу, не умею думать. И весь этот огонь палит меня на фоне всей обыденной суеты, забот, беготни. В воскресенье в р<елигиозно>-ф<илософском> об<щест>ве читаю прощальное (конечно, неведомо для публики) кармасиновское "мерци"[130] — свои диалоги[131]. Все как-то мучительно больно. Просто не знаю, доживу ли, разве только милостью Божией. Не забудьте в молитвах, как и я Вас буду помнить в страшную и трепетную минуту. Боже, будь милостив мне грешному! Напишу Вам тотчас, если совершится. Да хранит Вас и семью Вашу Матерь Божия. Целую Вас. Люб<ящий> Вас С.Булгаков.

Порою посещает нечеловеческая тоска и тревога за Муночку гл<авным> обр<азом>, а затем так же чудесно отходит. Постигаю, что такое смерть.

636.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[132] <3.07.1918. Петроград — Москва>

ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО, ТИХО, Я ЗДОРОВ, МИКА ЗДОРОВ, ДАЙТЕ ИЗВЕСТИЕ. ТРУБЕЦКОЙ.

637.     М.М.Морозов. Дневник[133] <17.07.1918. Михайловское>

Тетрадь I-я (первая)

год

Михайловское. 1918 год. 17 июля (по старому стилю).

Сегодня мамины именины. С утра все слоняются без дела, по-праздничному. Пошли смотреть шмелиные гнезда. Когда Еня (Габричевский)[134] приоткрыл гнездо, матка легла на спину, обороняясь, и, когда он коснулся палочкой ее животика, она выпустила длинную струю ядя. Еня сказал: "Яд". Сергей Васильевич в испуге отскочил. Успокоившись от страха, он сказал: "Подобно тому, как человек может раздавить стопой шмелиное гнездо, божества могут раздавить целые государства". Пошли смотреть на осиное гнездо на сирени. Когда кто-то сказал, что в одних ячейках еще личинки, а из других уже вышли осы, С.В. тотчас сформулировал: "Осы кладут яйца не одновременно, а понемногу." Он напоминает м-р Маргот Габричевских, который говорил: "ла терре ест ронде"[135] <…>

Пошли купаться. Вернулись к завтраку. Юра[136] подарил маме свои рисунки: в папке, на которой с одной стороны — орнамент из буквы "М" и маленьких сатиров; под буквой медальон с нашим домом: над медальоном ленточка с надписью "Маргарита". С другой стороны папки — вид нашего дома сквозь паутину. В папку вложена карандашная картина Юры "Пиета", которую он теперь нарисовал.

За завтраком заметил, что у Сергея Васильевича галстук новый, цвета сирени. Он за завтраком сказал: "горлицы очень изящны". После завтрака читал "Л’Ассомоир" Зола[137].

Приезжал большевик на дрожках; вместе с ним на дрожках сидела девица в венке. Через некоторое время пришел другой большевик, хорошенький, с черными усиками. Они требуют планы и дали маме подписать "Опись" Михайловского.

Григорий (кучер) не принес газеты. Газеты сейчас только большевистские, и кондуктора саботируют, хотя получают 80 копеек за номер. Они говорят: "Ничего в газетах нет интересного". После чая лежал с пледом на реке. Читал: "Л’Ассоммоир". К концу обеда пришла Шацкая (Валентина Николаевна)[138]. Потом Пантелеимон, Анна Ивановна и рыжий (Кашкин). Саша (Габричевский) говорит, что рыжий так рыж, что светится. Он гимназист. Живет у Трояновских[139] (гостит на лето). Мы недавно купались и говорили похабия <…>

Вечером был разговор об искусстве. Потом играли в мнения <…> Провожали Трояновскую. Говорили об игре "в мнения". Решили, что мнение должно говориться не по внешности человека, не по предмету, относящемуся к его занятиям или ентоураге’у[140], а к его сущности в целом, к аасоциациям, которые пробуждает этот человек всем своим существом.<…>

Проводя Трояновских, вернулись домой. В гостиной на столе стояли бронзовые бюсты Екатерины и Павла. Их тени падали на стену и дрожали вместе с пламенем свечи.

Пахнуло "Никольским", и сердце чуть затосковало.

Пахнуло на меня вдруг Никольским. Никто с Гагариными не сравнится! Думаю, засыпая, о вещи, которую хочу написать и которая будет называться: "Водолаз" (баллада).

      Блуждаю вялыми ногами

      Чуть зыблется хрустальный свод

      Над сумраком зеленых вод,

      Над помертвелыми песками.

      И страшно мне: я глух и нем…

      Ничто безмолвья не нарушит.

      Меня гнетет, гнетет и душит

      Мой стеклоокий грузный шлем.

      Мою одежду из резины

      Недвижно годы обтекли

      И сверху на плечи легли,

      Как духи, тяжкие глубины.

      Давно погибших кораблей

      Порой из тьмы……………….

      Я прохожу — искатель клада —

      К могиле сумрачных морей.

638.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[141] [? 08.1918. Москва ? — Михайловское]

Дорогой друг,

Теперь решение принято, и я накануне отъезда; изыскиваются только для него способы, но самое решение уже принято. Я взял отпуск у патриарха и больше ни на Соборе[142], ни в Церковном совете не буду.

Когда я уеду, не знаю. Это может случиться в зависимости от того, когда представится случай, — через два, три дня дня, через неделю или две, не знаю, но во всяком случае, как только можно будет, ибо, повторяю, обстоятельства вынуждают. Увидимся ли мы с Вами, дорогой, бесценный друг, перед отъездом, увидимся ли вобще и когда, — вот вопрос, который я с ужасом себе ставлю: времена такие, что не занешь, будешь ли еще жив завтра. ломаю себе голову, как сделать, чтобы увидеться. Это трудно. Приехать в Михайловское я не могу, т.к. должен быть настолько близко, чтобы мой Сережа[143], хлопочущий о моем отъезде, мог ежеминутно меня найти, переговорить о необходимом и чтобы можно было в любую секунду собраться выехать.

Завтра, во вторник, я еще буду в Москве (хотя домой не захожу и писать туда мне бесполезно). Но послезавтра, в среду, думаю быть в И…ве[144] и остаться там впредь до окончательного отъезда. Но этим не исключается возможность приехать в Москву без ночевки — повидать Вас. Поэтому мы условимся так. Раз Вы мне писали, что будете 1 сентября, то буде я к этому времени еще буду блтзко (в И.), я приеду нарочно для Вас утром и около десяти часов буду у Вас (увижу сегодня Дуню и, если она мне укажет какой-либо другойсрок Вашего приезда, сделаю изменение в пост сцриптум). Есть еще и другой способ Вам видеть меня, когда приедете. Почту и телеграф надо исключить, т.к. эти способы там не действуют, и письма доставляютя с оказией, неаккуратно из Москвы. Можно только послать ко мне кого-либо — Василия или мужичка из Михайловского. Имение И… находится или в 20 минутах ходьбы от платформы 17-я верста (Переделкино тож или Лукино) по Киево-Воронежской или в 40 мин. хотьбы от полустанка 20-я верста Брестской дороги. Буду тотчас, как только укажете.

Посылаю Вам книгу, которая соединена с бесконечно дорогой памятью о Вас — друге и поверенном всех моих любимых и сокровенных дум[145]. Больше, чем когда-либо, я в ней вылился и поэтому больше других она и Вам должна меня напоминать. Хотелось бы сказать, до свидания, на всякий случай — прощайте!

Дорогой друг и бесценный. Да сохранит Вас Бог и да поможет в бесконечно трудных предстоящих испытаниях. Да соблюдет Он Вас, Мику, Марусю и да пошлет Он Вам свое благословение и благодатную помощь. Ах, дорогой друг, как тяжел этот скачок в неизвестность, как тяжело это в лучшем случае долгое расставание с Вами. Да будет над Вами Ангел Божий. А я крепко, крепко, с бесконечной любовию мысленно прижимаю Вас к сердцу.

П.С.[146] Видел Дуню и, получив подтверждение, что Вы будете 1-го, запечатываю письмо.

1921 год

639.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[147] <24.04.1921. Кореиз — Н.Новгород>

_{24.IV 1921. Олеиз.}

7.V                  

Милый мой Александр Сергеевич! Христос воскресе! Не знаю ничего, ничего о Вас и Вашей семье. Да хранит Вас всех Господь и Его Пречистая Матерь! Уже три года, как мы отторгнуты друг от друга. Благодарение Богу, уже скоро будет и три года моего священства. Мы благополучны, теряли на целый год Федю[148], но он вернулся к нам. Целую Вас. Благословляю всю Вашу семью. Отзовитесь.

Люб<ящий> Вас прот<оиерей> С.Б.

640.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[149] <17.09.1921. Олеиз — Н.Новгород>

Милый Александр Сергеевич! Приветствую Вас лобзанием святых. Был бесконечно рад узнать, что Вы живы и, надеюсь, благополучны с семьей. Мне так и не удалось выбраться в Москву, — осел пока в Ялте на приходе. Очевидно, здесь буду и зимовать. Помимо возможности устроиться в Москве, мне необходим вызов и бесплатный проезд при сносных условиях, иначе с семьей не проедем. О том, как жил это время, в письме не расскажешь, благодарение Господу за все. Мы живы, здоровы и сейчас все вместе. Дайте весть о себе, авось Господь приведет увидеться. Всегда Вас и Вашу семью молитвенно вспоминаю пред Престолом Господним. Шлю всем Вам благословение и целую Вас горячо. Ваш С.Б

Какой ряд могил за это время, что мы не виделись: В.В.Р<озано>в, В.К.Иванова, Т.А.Рачинская[150] и др. Храни Вас Бог! Вспоминаю последнюю встречу в Москве и всю Вашу любовь и дружбу в эти великие дни.

 Люб<ящий> Вас прот<оиерей> С.Б.

Пишу Вам второй уже раз.

641.     М.А.Новоселов — А.С.Глинке[151] <5.11.1921>

5 ноября 1921 г.

Дорогой Александр Сергеевич!

Как Вас Господь милует? Как устроились в семьей? Тепло ли? Сытно ли? Как на душе? Мирно ли? Храни Вас всех Господь Многомилостивый!

Пересылаю Вам два письма Сергея Николаевича Булгакова. Одно из них получено мною на днях, другое — несколько ранее. Положение его в Крыму не совсем то, какое мы представляли: более, так сказать, легальное. Но живется трудно, довольно голодно. Приехать на зиму в Москву нельзя за отсутствием теплой одежды…[152]

Не соберетесь ли Вы в наши края? М<ожет> б<ыть> на Рождество Христово? Очень бы хотелось повидаться с Вами и по душам поговорить о многом. Ну, а помысл о служении Церкви Божьей не оставляет Вас?

Еп<ископ> Феодор и м<итрополит> Кирилл все еще в узах[153]. На днях был у них. Слава Богу, здоровы и бодры. От Тернавцева получил 2 письма из Евпатории. Стремится в Москву из-за голода. Привет домашним Вашим. Храни Вас Господь!

Любящий Вас Михаил Новоселов.

1922 год

642.  С.Н.Булгаков. "Ялтинский дневник"[154] <5.06.1922>

5/18 июня 1922 г.

<…> Часто я думаю в последние дни об о. Павле и с болью и страхом говорю себе, что конечно, и он будет не со мною, хотя в то же время я чувствую и понимаю, что он должен быть со мною. Я так ничтожен и бессилен перед ним, так перед ним склоняюсь и пасую, что я, конечно,не мог бы вблизи его проходить свой путь. Я от него получал бы бесконечно много идей и импульсов, как это было, и из всех сил старался бы вольно или невольно, сознательно или бессознательно, — подражать ему. Теперь, на расстоянии места и времени, я, кажется, больше различаю его и себя. Он, конечно, единственный, он — чудо человеческого ума и гения, — он это знает сам о себе, и это, освобождая его от всего мелочного и суетного, дает ему силу и сознание своей сверхчеловеческой свободы. Он есть на самом деле Уеберменсцч[155], но вместе с тем и христианин, — святой. Но силы его не в его святости, не в подчинении низших сил вышним, — иначе — не мог бы быть такого калибра духовного человек, но в его железном уме и жажде познавания — беспредельной… о. Павел слишком сам, иногда он изнемогает от этого богатства своего, которое не становится для него самостью, но мешает его детской непосредственности. Он ни в чем не наивен и не детск, у него все опосредовано, прошло через сознание и волю, и в этом смысле сделано, стилизовано. Странно, но он для меня перестал быть церковным авторитетом, хотя я по-прежнему, не меньше прежнего знаю его единственность, он для меня не непогрешим в вопросах церковного сознания, как я в сущности его считал. И "Столп и утверждение истины", как я теперь ясно вижу, сделан и, действительно ведь прав Бердяев, не злобным и мелочным, завистливым тоном, но по существу есть стилизация православия[156]. Я помню о. Павел когда-то мне писал, что он имеет свою идею православия и, действительно, в этой книге есть его собственное православие, его мысли о нем. И его православие — с такой безнадежностью в смысле нерастворенности и, кажется, нерастворимости оккультизма, неоплатонизма, гностицизма, не есть историческое православие, не есть и церковное православие. Его личная, человеческая сила, уверенность сознающей себя силы отнюдь не есть еще церковная сила, как мне наивно все время казалось. О. Павел — загадка из загадок, и для себя он загадка, м<ожет> б<ыть> это самый интересный человек, значительный из людей, когда-либо бывших, потому что в нем пересекается лабиринт ходов, его совет и суждение единственны и все-таки это не голос церкви, это — роковым образом свое, мудрость рядом с чудачеством, свой произвол. Я, разумеется, верю в его дружбу, он меня не оставит, ибо он верен, он так благороден, что может быть не верным, но он любит меня своим произволом, причем, конечно, не может не третировать, я это вижу, разве я ему ровня, как мой слабый Сережа не товарищ моего умного Вани, но который имеет право на существование, и каждый сам по себе. О. Павел, написавший гениально о дружбе и с распаленной ее жаждой, в сущности всегда один, как Эльбрус с снеговой вершиной, никого не видит около себя, наравне с собой.И его привязанности, "друзья" (характерно для роковой для него стилизации, что ведь и "письма к другу" тоже литературная фикция, ибо друга-то не существует, и правы те наивные, которые все разгадывали и спрашивали, кто же друг, потому что для простого человеческого чувства здесь стилизация недопустима и невозможна, а между тем она была) суть избрания иррационального произвола, почему так не понятны и удивляли: "Васенька" Гиацинтов! Я никогда не занимал такого места, скорее своим робким отношением вынудил или вымолил ответную дружбу, всегда великодушную и щедрую, но отнюдь не страстную и единственную. Да, все волевые акты избрания, озолачивания собою, своими лучами, зеркала я: и епископ Антоний, и Анна Михайловна, и старец Исидор, и… "православие" (именно в кавычках, то есть "Столпа"), и даже моя малость и эта "стилизация" роковая, безысходная, от силы, от богатства… может быть, люциферического, даймонического (в неоплатоническом смысле), от которого не дано освободиться. Около него я был бы задавлен, и мое глупое, но непосредственное и в этом смысле более подлинное церковное чувство молчало бы… Поэтому мне кажется я понимаю, почему я удален и отлучен и от него, от единственного, чтобы пережить все, что мне суждено пережить* <сноска Булгакова:> А с ним, по-видимому, чувствую это без слов и заключаю из косвенных, до меня доходящих признаков, — опять происходит рецидив того, давно уже прошедшего и погасшего, казалось, люциферического подполья, которое наглухо закрыто было, но не преодолено (ибо непреодолимо "айгцирадивч"[157], ведь сам он называл себя несчастным "Гераклитиком") сверхчеловеческим усилием воли <…>

1923 год

643.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[158] <19.03.1923. Константинополь? — Н.Новгород>

Христос воскресе, милый мой Александр Сергеевич!

Не знаю, донесут ли эти строки мою любовь и сердечную память о Вас. Внешне мы благополучны, т.е. были бы, если бы все были в сборе, но с нами нет Феди[159]. Сломала дорогой Е<лена> И<вановна> ногу, но она уже срослась. Я еду на Прагу, там буду читать лекции и служить[160]. Пока адрес там: Тцчецчословаэуие. Прача. Бубенец. Чавлицкова. 36/IV, проф. Г.Вернадскы[161], для меня. Здесь, думаю, найдется работы больше, чем хватит надорванных сил. Так что слава Богу. Но новая "проблематика" жизни, особенно церковной, обступает здесь и давит с силой неимоверной[162]. Когда мы расставались с Вами в Москве, казалось, что я уже вступил в последнюю и окончательную стадию жизни и что будет ровный и гладкий путь до конца. В известном смысле это и верно, насколько это касается благодатного дара священства, который, хотя и не возгревал, хранишь как величайшую радость и святыню и ощущаешь как вторую природу. Но путь и здесь не оказывается гладким и исполнен новых задач и трудностей великих, пред которыми и стою. Мое позднее возвращение в Европу и стояние лицом к лицу с нею теперь, в этот момент жизни, с теми мыслями и настроениями, в которых я жил в Крыму, исполнено особой трудности и значительности. Но об этом не напишешь[163]. Если може<те>, отзовитесь. Благословляю и <цел>ую так нежно, как только можно.

 Прот<оиерей> С.Б.