ХАДЖИ ГАСАНАЛИЕВ

Хаджи Гасаналиев.

И. Пятнова

Оп.: альманах "Прометей". №6. М.: Молодая гвардия, 1968. Номера страниц перед текстом. Имя Хаджи мне знакомо со слов моей матери, которая училась в одно время и в одном институте с ним. Если не ошибаюсь, там был, возможно, какой-то роман (автор заметки упоминает о личной драме Хаджи - не связана ли она была с моей матерью, которая вышла замуж в 1944-м году? - Прим. Я.Кротова, 28.11.2005)

Хаджи

Об отце Хаджи почти никогда не рассказывал, не вспоминал. Зато матери было отведено совершенно определенное место и в рассказах и, видимо, в жизни. Здесь, в Москве, она олицетворяла собой дом, Баку, Азербайджан. От нее оттуда шли письма. Она привыкла обсуждать все важнейшие дела с Хаджи — старшим сыном, который был моложе ее всего на 16 лет. Она привыкла часть ответственности и житей-

438

ских тягот перекладывать на его плечи. Он охотно по мере сил все это принимал.

Может быть, поэтому он казался в институте чуть старше сверстников и держался степенней остальных, говорливых, оживленных, шумных ифлийцев?

А может быть, мешали ему природная застенчивость и удивительная скромность?

А может быть, какую-то роль играло и небезупречное знание русского языка?

Как бы то ни было в начале первого курса Хаджи Гасаналиев — студент французской группы западного отделения — мало участвовал в общих взволнованных разговорах о Паустовском, Хемингуэе, Олдинг-тоне, о последнем номере «Интернациональной литературы», о собственных иф-лийских поэтах и о работе в редколлегии факультетской газеты «Комсомолия». Раза два-три пытались однокурсники вовлечь его в коллективные прогулки, совместные походы в театр, кино, но под тем или иным благовидным предлогом Хаджи уклонялся.

Первое «знакомство» с ним было довольно интересным. Преподавательница французского языка — Равикович — слегка прихварывала и предложила всей группе приехать на занятия к ней домой. Совместное путешествие из Сокольников в центр само по себе было приятным. А занятия и вовсе оказались забавными и веселыми. «Француженка» Вера Михайловна, укутанная в плед, в роговых очках, сидела в кресле на фоне старинного камина, а мы пристроились вокруг нее: кто на стульях, кто на низеньких скамеечках. К этому еще следует добавить, что занимались мы в доме на Суворовском бульваре, где когда-то жил Гоголь. Посыпались шутки, остроты. И хотя старались изо всех сил, оказалось, что острить по-французски на первом курсе не так-то просто. Оживился и Хаджи. Стал непривычно разговорчив и активен. Звонка, как в институте, по истечении академического часа не последовало, и занятия продолжались целых три.

Видимо, с самого начала года Вера Михайловна руководила занятиями Хаджи не только французским языком, но и русским. Он много читал по-русски и по-французски. С ее помощью он основательно познакомился с классиками французской поэзии. Гюго, Мюссе, Ламартин и другие были ему хорошо знакомы. Он читал их нам наизусть. Труднее давались Бодлер и Готье.

Интерес Хаджи к французам был не «бескорыстен» — он переводил их на восточные языки. Когда же его попросили прочесть переводы, Хаджи без малейшего

439

кривляния стал читать. А потом прочел нам и свои стихи. И хотя никто из нас не понимал ни единого слова, все уловили музыкальность и поэтичность прочитанного. Очень жаль, что найти стихи Хаджи пока не удалось. Вначале он был слишком скромен, чтобы пытаться их публиковать, а потом война...

После чтения переводов и собственных стихов мы попросили Хаджи почитать нам что-нибудь из классики. Хотите Фирдоуси? Хотим. А Низами? Тоже хотим. Стал читать. Услышав доступные нам «бюль-бюль» или «Лейли», «Меджнун» и другие имена героев всемирно известных поэм Низами, мы переглядывались с удовлетворением. Хаджи вводил нас в восточную поэзию. Незадолго перед этим кто-то из преподавателей института, кажется Николай Калинни-кович Гудзий, привез на лекцию по фольклору двух колоритнейших киргизов в национальных костюмах и меховых шапках. Это были народные сказители. Они исполняли киргизский эпос — «Манас». В отличие от акынов, как мы узнали, они и называются «манасчи». Теперь же наш товарищ, однокашник, читал нам в подлиннике недоступные нам творенья перса и азербайджанца.

К концу первого курса Хаджи совершенно свободно говорил по-русски. Разве толь--ко иногда у него проскакивали, как у Кир-шоновского Двали, забавнейшие выражения. По-французски же он обогнал многих, кто начал вместе с ним в сентябре 1938 года.

Но не только языки и литература составляли круг его интересов. Похоже было, что он попал в Москву с совершенно определенной целью: «зарядиться», впитать все, что только возможно и где только можно. Источником новых сведений и впечатлений были музеи, консерватория и театры. Правда, у театра был один недостаток — он не всегда был по карману, да и интерес к нему у молодого азербайджанца, видимо, уступал возросшему интересу к музыке. До приезда в Москву представление о русской музыке ограничивалось у Хаджи самыми популярными произведениями. И он как бы наверстывал упущенное. Узнав, что мы слушали в записи Шостаковича у двух наших однокурсников, счастливых обладателей радиол (а это в довоенные годы было большой редкостью!), он сделал нам выговор, что его не пригласили, и тут же потребовал отчета: какие именно вещи слушали и в чьем исполнении. Ходил слушать Хаджи и новые произведения Прокофьева.

Однажды к нам в институт приехал консерваторский преподаватель теории музыки, наш курс усадили в самой большой — 15-й аудитории. И после исполнения нескольких фортепьянных пьес предложили каждому написать, известны ли исполненные вещи и какое впечатление произвели. После коротенького перерыва (пока консерваторцы прочли наши отзывы) наиболее интересные из них огласили, а среди них и отклик Хаджи.

Даже в дни войны, едва вернувшись со строительства оборонительных сооружений на Смоленщине (кажется, в сентябре 1941 года), когда Хаджи увидел на афише: Скрябин «Поэма экстаза», сейчас же уговорил товарищей отправиться слушать не исполнявшееся прежде произведение.

— Просто необходимо познакомиться! — уговаривал он. Наскребли на билеты. Пошли. Наверное, впечатление от Скрябина было очень сильным еще и потому, что в те дни музыка воспринималась с особой остротой. Каждая вновь услышанная вещь врезалась в память. Своеобразие и глубокий драматизм поэмы на недавнего строителя оборонительных сооружений произвели большое впечатление. Из консерватории Хаджи вышел потрясенный. Но высказался по обыкновению сдержанно и лаконично. И конечно, он испытывал странное чувство, покидая зал с овальными портретами композиторов и огромным органом. Совсем недавно он был так близко от войны, где пылали города, гибли люди.

Оттуда, с оборонительных укреплений, от азербайджанца Хаджи в Москву шли письма, и он рассказывал о «хорошенькой русской деревне», где их расселили по избам. Сначала вместе со многими сотнями студентов ИФЛИ и других институтов Га-саналиев рыл противотанковые рвы, а потом он сообщал товарищам: «Я и Виктор Леви теперь сменили лопату на винтовки и живем в другой деревне, отдельно от наших ребят (ночью охраняем деревню). Работа «веселая». Только хочется в Москву. Из дому я ничего не могу получить, так как они пишут мне в Москву. Надеюсь, скоро приеду и расскажу о новом романтическом герое а 1а Иващенко» (преподаватель ИФЛИ. — И. П.).

А когда строительство оборонительных сооружений под Смоленском было закончено, в Москве, в общежитии товарищи нашли на двери приколотой веселую записку: «Постучал — ни звуку, ни духу. Не-

440

ужели в институте? Неужели учитесь? Тогда примите и сакулинского сторожа. Хаджи».

Недолго продолжались занятия. Институт был эвакуирован из Москвы. Хаджи вместе с институтом отправился в Ашхабад. Путешествие военного времени затянулось. Студенческий эшелон часто и подолгу останавливался. Для Хаджи это имело свои преимущества. Он получил широкие возможности увидеть и узнать свою страну. Сначала средняя Россия. (С ней он впервые познакомился на смоленских окопах.) А вот уже пейзажи Поволжья сменились Уралом. А дальше дорога пошла через республики Средней Азии. И здесь появилось новое интересное занятие — выходить на остановках и разговаривать с местными жителями. Торжествующий возвращался Хаджи в вагон. Немного угловатый, тонкий,-черный, сообщал он друзьям, радостно потирая руки: «Меня уже понимают!» Видимо, знание многих восточных языков и удивительные способности к их изучению помогали ему с редкой быстротой осваиваться с речью каждой новой республики.

Институт осел в Ашхабаде. Начались занятия. Филология. Лингвистика. Испанский язык. Разве легко было заставить себя обратиться к учебникам и добросовестно выучивать Superfativ'bi и Conjunctiv'bi или монологи Сида? Жажда полезной деятельности, такой деятельности, чтобы она соответствовала задачам времени, обуревает Хаджи. Он пишет друзьям, что никак не сможет остаться мирным студентом военных лет. Он найдет себе такое дело, чтобы чувствовать себя полезным Родине. И наконец, в письмах появляются строки: «У Меня сейчас столько работы!.. Занятия совершенно запустил. Зимнюю сессию еще не кончил сдавать (это в апреле-то!). Не знаю, что будет с моим образованием! Вот уже месяц, как я работаю инструктором ЦК комсомола Туркмении. Я никогда не ожидал, что когда-нибудь стану комсомольским работником. Меня туда взяли неожиданно, и я решил работать. Работа с командировками, поездками, перелетами через пустыню etc. Словом, я почти что доволен» (30 апреля 1942 г.). А через некоторое время сообщает, что едет1 дней на 10 в район проверять готовность сельхозинвентаря, и восклицает: «Каков я, а?»

Но и эта бурная, кипучая жизнь не могла его удовлетворить. Любым путем на фронт! В действующую армию! Тыл при самой напряженной деятельности оставался тылом. Почувствовать себя на месте, приносящим пользу Отечеству можно было только на фронте. Хаджи поступает в танковое училище, занимается, знакомится с бронированной военной машиной и ждет, с нетерпением ждет, когда и для него начнется «настоящая война». Рассчитывает, что по всей вероятности... в начале нового 1944 года.

К сожалению, никому из нас, товарищей Хаджи по институту, так и не удалось встретиться с теми, кто служил с ним в армии. Поэтому все, что говорится об армейской службе Хаджи, удается восстановить только по его письмам. Письма эти рассказывали о том, что происходило с ним, о том, что приходилось ему видеть, и о том, что следовало решить тогда — ответить на вопросы, которые перед каждым из нас ставило время.

И хотя, по существу, они были очень серьезные, но писал их Хаджи шутливо, с налетом озорства. Это был своеобразный «камуфляж». Юмористический тон позволял автору писем избегать напыщенности (он ее чурался) и прятать патетику (а ее он стыдился), чтобы не выдать глубокой взволнованности.

Но и среди непривычных военных теоретических и тактических занятий, утомительных и регулярных, находится время читать, поддерживать связь и с родными, и с друзьями по институту, и с преподавателями. («Мне приятно было узнать, что Вера Михайловна снопа в Москве».) Жадно и неутомимо Хаджи поглощает книги. Обилие впечатлений, раздумья требуют собеседников: «О братишке, который выехал из Баку месяца три назад, ничего не знаю. Многих я потерял на фронте и в тылу! Но это положение почти общее. Прочел «Юность Генриха». Раньше я вряд ли так понял бы эту книгу. Переоценка ценностей... Каких? Ценностей прошлого, конечно... Настоящие еще должны быть созданы. Мне нравится Монтень, который стал солдатом, чтобы испытать себя на войне. (Это не сравнение!) Зато Францию сегодняшнюю можно сравнить с тогдашней. Только спасение не в умеренности. Все это после книги». И не то со вздохом, не то с сознанием несвоевременности: «А музам пока я дал отставку...» (1 декабря 1943 г., Самарканд, 2-е ХТУ).

Военное обучение закончено. В Самарканде из танкового училища выходит младший лейтенант Гасаналиев. Это еще приближает к фронту, к войне. Но сначала та же война перебрасывает вновь испеченного танкиста в запасной полк. И он вместо

441

действующей армии оказывается в лесу, в лагере. В такой непосредственной близости с русской природой не проходила еще ни одна весна в жизни Хаджи. Осень, военную суровую осень 1941 года он провел между Смоленском и Вязьмой. «Я еще в Горьком. Надеюсь, что к 1 мая удастся выехать отсюда. Живем далеко от города — в лесу, на берегу Оки. Только в эти дни здесь чувствуется весна, правда, запоздалая и ничем не похожая на нашу южную.

В Москве в день отъезда я был у Веры Михайл<?вны — всего минут десяток. Она лежала больная, постарела. Она по-прежнему такая же добрая, отзывчивая. Хотела дать мне почитать, не нашла, обещала переслать мне литературу на фронт (только с возвратом, разумеется)» (20 апреля 1944 г.).

А рядом новые друзья, с которыми вместе предстоит Хаджи воевать.

«Людей уже я получил — народ хороший: молодой белокурый паренек из Курской области — мой водитель, такой же молодой наводчик и «старик» образца 1904 года (возраст моей мамы) заряжающий» (там же).

Маленький коллектив экипажа танка быстро подружился и чувствует себя хорошо. И Хаджи знакомит своих институтских друзей с теми, с кем пойдет на войну, рассказывает о них в письмах охотно и тепло.

Танковый завод. Предстоит вручение машин. Процедура длительная. Надо ждать. Хаджи проник в библиотеку,. пристроился у окна в читальном зале, раздобыл «Гёте» и «Бетховена» Ромена Роллана. В записную книжку идут афоризмы — разве можно удержать все в памяти, когда огромный, невиданный доселе мир в годы .таких грандиозных потрясений все шире раздвигает свои границы. Все, что в литературе хоть как-то соответствует жизни, берется на вооружение. А в письмах друзьям появляются строки о том, что он не заботится о прибытии на место. Его интересует лишь дорога.

«Вот я и приехал (20 мая .1944 года. Полевая почта 22110). Нахожусь недалеко от города, который вырастил в своих степах Вовку Гальперина. Это не так уж далеко от тех мест, где я был в начале войны. Кругом болото. Комары покоя не дают. Скучновато. Бели бы вы писали не письма, а целые романы, читать время нашел бы. Так что пишите».

Сидеть сложа руки в ожидании наступления невозможно. Наконец выход найден — начать заниматься немецким языком. Воевать с немцами и не знать их языка?! «Думаю изучать немецкий язык. Шлите самые легкие тексты — только не учебники! Привет всем-всем!» (там же).

Белоруссия. 15 июня 1944 года. Хаджи пишет: «Я нахожусь там, где недавно освободили восемь тысяч белорусов. Если бы вы их видели! Старики и дети».

И самому младшему лейтенанту Гасан-алиеву военные годы принесли много горя. Младший братишка, призванный из Баку в армию, так и не подает о себе никаких вестей. Ни одного письма не получила мать, не получал их и Хаджи. А после сообщения из дому о том, что тяжело болен отец, оборвалась связь с матерью. Постоянные перемены адреса не позволяют поддерживать регулярную переписку.

И третья беда, которая потребовала от Хаджи огромного напряжения сил, внутренней собранности, — на его плечи тяжелым бременем легла большая личная драма.

Но в каких бы условиях он ни оказывался, он всегда умел ценить лучшие стороны жизни, проницательно вглядываться в суть явлений, отбрасывать все мелкое. Залог хорошего самочувствия, по мнению Хаджи, в том, что он «в стороне от тех мелочей, которые портят жизнь часто многим хорошим людям. Ни авансов мне, ни квартир — пока это именно так» (июнь 1944 года).

Двигается танковое соединение, где служит экипаж под командованием бывшего студента ИФЛИ Гасаналиева. Вот уже окрестности Минска.

Письма Хаджи обрываются. Стало не до них. Советские войска ведут напряженнейшие бои под Витебском, Бобруйском, Могилевом. Советские Вооруженные Силы разбили немецкую группу армий «Центр» и завершили свой удар окружением 30 немецких дгтнзкй восточнее Минска..

...А 2З июня, как сообщил заместитель майор Барбадган, «Хаджи Гасаналиев вместе со своим экипажем юго- восточнее Витебска, у реки Суходревки, в деревне Каземирово".